Шарапова Маргарита Владимировна : другие произведения.

Как крылья бабочки осенней

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   МАРГАРИТА ШАРАПОВА
  
   КАК КРЫЛЬЯ БАБОЧКИ ОСЕННЕЙ
  
   В тот год стояло жаркое лето. Страшная парилка, марево. Воздух
   плавился.
   Я лежала на кровати поверх покрывала в гостиничном номере волгог-
   радского Госцирка и держала в руках журнал "Советская эстрада и цирк",
   но не читала, а, полуприкрыв глаза, тупо следила за мухами, кружащими
   под плафоном в центре потолка дерганно-плавными виражами. Размякшие
   мозги мои тягуче размышляли, что скрывается за этими бесчисленными
   кругами и почему совершаются они именно под плафоном в центре потолка,
   а не где-нибудь сбоку возле пола. Тут в номер ворвалась запыхавшаяся
   растрепанная девчонка, встала посреди комнаты руки в боки, огляделась
   озабоченно и выпалила:
   - Кровать в углу свободна - хорошо! Старуха терпеть не может
   спать возле форточек. Помоги-ка принести мне ее чертов кофр - он в
   холле.
   Я не слишком-то охотно поднялась, проклиная мысленно Союзгосцирк,
   состыкнувший неудачно в одном городе две программы: одна еще не закон-
   чила выступать, а уже съезжается другая. Конечно, цирковая гостиница
   перенаселена как вокзал. Вот и в мой, обжитый до влюбленности за три
   месяца гастролей, номер внесли с утра еще две койки. На робкий же мой
   протест довольно грубо заявили: тебе, мол, все равно скоро уезжать,
   потерпишь тут чуть-чуть, а где-то там в другом городе все будет прек-
   расно. Где-то там всегда все было хорошо, но мы, цирковой люд, поче-
   му-то туда никогда не попадали. А все терпели и ждали. Ведь в одном
   цирке не было горячей воды - зимой, а в другом, наоборот, она хлестала
   день и ночь - летом, зато отсутствовала напрочь холодная; в третьем
   туалет был где-то в полях; в четвертом... И в каждом нам говорили одно
   и то же, мол, потерпите тут немного, чуть-чуть, каких-то два-три меся-
   ца, от силы уж полгода, а потом переедете дальше, в другой цирк. И
   никто из оседлой цирковой администрации не думал, что вся-то жизнь
   бродячего собрата их и состоит из этих двух-трех месяцев, что эти ми-
   молетные гастроли и есть единственно постоянная величина, что дом для
   них не то место, где они прописаны и куда изредка наведываются в от-
   пуск, а дом - каждый город, где есть цирк, цирк - вот настоящий дом.
   О, как домой хочу я! Как давно не была я дома...
   Выходя вслед за девчонкой, в дверях столкнулась я и с самой ста-
   рухой, хозяйкой вышеупомянутого кофра. Старуха действительно оказалась
   старухой. В сумраке предкоридорья ее злое от старости лицо светилось
   белым мертвым пятном. "Гадость", - подумала я, ощутив исходящий от нее
   приторный аромат, прозванный мышиным.
   Кофр оказался здоровенным темно-зеленым сундучищем, обитым медны-
   ми лентами с заклепками. Добротный деревянный ящик, который встречает-
   ся теперь только у очень старых, легендарных артистов, предмет вожде-
   ления и зависти молодого циркового поколения.
   - Классический сундучок! - искренне восхитилась я, и растрепанная
   девица гордо улыбнулась.
   - Он у нее фамильный!
   Кисти мои окаменели от тяжести сразу как только приподняли мы
   кофр и казалось, вот-вот вмести с ним припечатаются намертво к полу.
   Растрепанная девица смешно таращила от натуги глаза и отчаянно фырка-
   ла, раздувая раскрасневшиеся щеки. Вот так вот, надрываясь, перли мы
   ящик по коридору.
   - Чего у нее там, - просипела я, - гири?
   - Лекарства, - выдохнула девчонка.
   Я чуть не выпустила груз от изумления, но девица истошно пропища-
   ла:
   - Не сметь, что ты!
   Наконец мы втащили неподъемный сундук в номер и было уже постави-
   ли, как раздался странный старухин голос, величественный и одновремен-
   но жалостливый, немощный до бессилия и гипнотически завораживающий:
   - Детки, поставьте в изголовье.
   Проковыляли мы, так сказать, к изголовью и установили ящик там.
   Распрямились. Челки, взмокшие от пота, липли у обеих ко лбу. Языки,
   как у загнанных гончих, вывалились наружу. Смотрели рабами на старуху,
   ожидая очередного волеизъявления. Возникло скованное молчание. Старуха
   мумией стояла посреди комнаты и остекленело взирала на свои бескровные
   ладони, сложенные увядшим бутоном на чахлой груди. Это оцепенение на-
   чало несколько затягиваться. Я покосилась на девчонку - она не выража-
   ла беспокойства. Я вновь перевела взгляд на старуху. Все же она очну-
   лась и медленно, как черепаха выдвигает из панциря голову и деревянно
   вращает ею, повернула ссохшуюся шею к окну и произнесла тем же проси-
   тельно-требовательным умирающе-величественным голосом:
   - Детки, закройте окно.
   Я протиснулась, робея и брезгуя, как можно осторожнее между ней и
   шкафом, и прикрыла, распахнутые настежь, рамы. Старуха повела шеей и
   глаза ее уставились на фрамугу. Я влезла на подоконник, захлопнув и
   фрамугу.
   - Как там Кайзер? - в пустоту молвила старуха, будто просто поду-
   мала вслух, но девица тут же бойко откликнулась:
   - Я пойду в конюшню.
   - Я с тобой! - вскрикнула я и, опять опасливо протиснувшись между
   шкафом и старухой, устремилась за девчонкой. Куда угодно, лишь бы
   только не оставаться наедине с чудовищем!!!
   Кайзер, конечно, была кличка животного, а именно белой лошади в
   серых яблоках. "Не белой, а седой", - пояснила мне потом девчонка,
   оказавшаяся берейтором этого коняки. Как выяснилось, белой масти у ло-
   шадей, по мнению специалистов, не бывает вообще. Когда-то и Кайзер был
   серым и без яблок, но на старости лет выбелился и, по лошадиному зако-
   ну природы, объяблочился. Чем больше яблок, тем старее лошадь. Мордой
   Кайзер смахивал на жида: печально-отвислые, розовые в серых веснушках
   губы все время нервно шевелились, словно молясь, и взирал он на мир
   скорбными, в длинных ресницах глазами, в которых слезилась будто не
   старость, а вековая печаль.
   Девчонка напоила коня, задала овса, сменила подстилку из опилок,
   драила теперь железной скребницей, при этом все время разговаривала с
   ним очень дружелюбно, иной раз, впрочем, внезапно громко охаивая забо-
   ристым матом.
   Я сидела напротив стойла на тюке с сеном. Сидела и наблюдала сию
   идиллию, как вдруг в голову мне вклинилась неожиданная мысль: "А зачем
   при них старуха?" Действительно, зачем? И я спросила девчонку об этом
   загадочном факте. Ответ был простым и ясным, но он шокировал меня:
   старуха работала "Школу верхововй езды". Старуха! Работала! Школу!
   И я сразу же увидела, что конь дряхл, обвислопуз, с выпяченными
   ребрами, ноги его кривые и с раздувшимися подагрически суставами: он
   годился только в клоунские репризы!
   Невероятно! Неправдоподобно! Жутко...
   Девчонка с минуту грустно и как бы виновато похлопывала задремав-
   шую клячу, а потом заговорщически улыбнулась мне, сказав что-то вроде
   того, мол, да ладно тебе, ведь знаешь ты это, мало ли у нас отживших
   свой манежный век артистов, не заметивших тот миг, когда надо было по-
   кинуть арену, и продолжающих выходить каждый вечер выступать?
   И я кивнула согласно:
   - Для нее будто исчезло время.
   И опустила лицо, чтобы не видеть седые в серых яблоках лошадиные
   бока.
   С девчонкой мы подружились и были неразлучны. Тогда я работала в
   клоунско группе ассистенткой и девчонка помогала нам соглашаясь быть
   подсадкой на представлении, а я вместе с ней ухаживала за Кайзером.
   По утрам рано, пока еще не начинались репетиции, мы выводили ло-
   шадь в пустующий темный манеж с тускло горящий где-то на колосниках
   одинокой лампочкой и отпускали. Кайзер, ошизофриневший от пожизненного
   циркового заключения, не мог передвигаться иначе, чем испанским шагом
   или нервным пиаффе. Мы хохотали над ним и призывали хлопками и выкри-
   ками к чему-нибудь более естественному, подпрыгнуть что ли вольно,
   этак от души, и пробежаться лихо, задрав метелку хвоста, но он же неп-
   ременно выполнял курбет, крупаду или пускался кабриолью. Смешно, смеш-
   но, смешно, конечно, весьма смешно, если бы не было так грустно: коня-
   ка старательно усердствовал, ведь был он чистых орловских кровей и
   первокласной дрессировки, но ни кровь, ни школа не были билетом в веч-
   ную молодость.
   Со старухой у моей новой подруги были своеобразные отношения. Об-
   щались они только по поводу лошади и то скупыми, безликими фразами. Но
   существовала между ними весьма трогательная любовь, незримая по внеш-
   ним проявлениям. За глаза девчонка как угодно могла насмешничать над
   старухой, но отнюдь не позволяла того же мне, пресекая любой, даже са-
   мый безобидный выпад. Может быть, Кайзер связывал их? До сих пор не
   могу понять. А за старухой я вольно-невольно следила. Существование ее
   было удивительно: она все дни безжизненно возлежала на кровати в гос-
   тиничном номере, поднимаясь лишь под вечер, чтобы навестить Кайзера.
   Близко к станку она однако не приближалась, а смотрела на лошадь изда-
   лека, причем беззвучно.
   Старуха ничего не читала, не бывала в городе, даже не прогулива-
   лась по аллейке перед гостиницей, излюбленному месту всех цирковых.
   Она не ела! Во всяком случае я никогда этого трюка в ее исполнении не
   наблюдала.
   - Чем она питается? - как-то спросила я у моей девчонки.
   - Лекарствами, - с непонятной улыбкой сообщила она и озадачила
   меня еще больше: я так и не уяснила, в шутку это было сказано или
   серьезно.
   Таинственный кофр непреодолимо привлекал меня, но я ни разу не
   видела его открытым или хотя бы приоткрытым, а защелки на его бокови-
   нах были какие-то позеленело-ржавые, будто их не вскрывали давным-дав-
   но. Иногда, правда, посередине глубокой ночи я пробуждалась от приз-
   рачного шелеста и легкого поскрипывания, за которым следовал подозри-
   тельный перестук склянок и целлофановое шуршание, какое бывает от раз-
   рывания оболочек с таблетками, потом опять тихий скрип, щелчки замков,
   и наступала тишина, а в воздухе распространялись лекарственные запахи,
   которые и без того насквозь пропитали закупоренную комнату.
   Старуха не позволяла нам раскрывать в ее присутствии окна, а ведь
   было раскаленное лето. По ночам, задыхающиеся, липкие от пота, мы вы-
   жидали, когда старуха уснет. Напряженно вслушивались в ее едва замет-
   ное дыхание, и вот, когда оно прекращалось вовсе, кто-то из нас при-
   поднимался, боясь скрипнуть кровтью, партизанил к окну, взбирался на
   подоконник и начинал по миллиметру оттягивать фрамугу. И вот, когда
   все казалось удачно выполненным, раздавался вдруг прекрасно-умирающий
   голос:
   - Детки, не отворяйте окно.
   И мы ретировались.
   О, если бы она кричала, брюзжала, то лично я плюнула бы на нее со
   всей наглостью своего бесшабашного возраста, но она... о, она делала
   что-то магическое голосом, и мы покорялись беспрекословно.
   С нетерпением ждала я, когда же мы все-таки закончим работать
   здесь и отправимся далее, в бесконечность наших гастролей. Не только
   из-за старухи. Привычка менять города не давала покоя. Старуха же...
   Мне очень хотелось увидеть премьеру следующей программы, чтобы посмот-
   реть на нее в манеже.
   И вот мы закончили. Половина нашей программы уже разъехалась кто
   куда по разным циркам для формирования новых программ, а для нас с ко-
   верным Фляком все никак не приходила разнарядка из Москвы.
   В гостинице освободились комнаты, и мы с девчонкой переселились
   от старухи. Окна теперь были нараспашку, хотя и похолодало. Никогда не
   думала, что это такое огромное счастье - распахнуть настеж окна!
   Настал вечер премьеры новой программы. Название она имела баналь-
   но-штампованное, кочующее из цирка в цирк, из года в год, и было то ли
   "Веселая арена", то ли "Огни цирка", то ли... разве упомнишь!
   Я забралась в самый верхний ряд, почти на уровне купола, села на
   ступеньку и стала ждать начала. Будучи в цирке с утра до ночи, и уж,
   конечно, ежевечерне, я всякий раз, если оказывалась в зрительном зале
   и ожидала представление оттуда, приходила в особое волнение: будто
   вот-вот должно было случиться самое долгожданное в жизни, даже слезы
   наворачивались. Почему так? Полжизни я провела в цирке безвылазно,
   знала его серый день, знала как скучно, в сущности, творить этот бесп-
   рерывный праздник, но лишь только гасло будничное желтое электричество
   и через мгновение темнотищи вдруг вспыхивали под барабанную дробь и
   трубы разноцветные огни, сердце колотилось восторженно, и естество ли-
   ковало от радостного предчувствия волшебства.
   Нет-нет, не нужно воспоминаний стольк ностальгических!
   Я предала детство, я предала юность, я предала цирк, я решила,
   что я писатель, я ушла навсегда и никогда не вернусь, я не смогу вер-
   нуться, меня не примут, не простят - я все предала.
   Программа была самая обыкновенная для провинциального цирка: поч-
   ти самодеятельные номера запросто чередовались с аттракционами мирово-
   го уровня.
   И вот было объявлено чопорное немецкое имя со звучной итальянской
   фамилией. Она, старуха!
   В манеж въехала верхом в седле "амазонка" артистка в светловатом
   газовом платье. Бледно-голубой луч падал на всадницу и лошадь.
   Увы, чуда не произошло, и номер был именно таким, каким и должен
   был быть в таком исполнении.
   Они очень старались, артистка и лошадь, но выглядели от этого
   лишь еще более нелепо и жалко, и всякий зрил, какие они старые и боль-
   ные.
   Иногда у Кайзера, когда он ставил передние ноги крест-накрест,
   пересекая по диагонали манеж, вдруг заклинивало сустав, и он неловко
   застревал на месте, выдергивая с великим усилием отказавшуюся слушать-
   ся конечность. Сбивался с ритма оркестр, чертыхался дирижер.
   Старуха была облачена в прозрачные до локтя перчатки, а далее до
   плеч ее руки были оголенными - дряблое тело белело как рыбье брюшко. И
   эти перчатки, и это кисейное платье, конечно, одеваемые ею со времен
   юности, еще более подчеркивали древность дуэта. Платье, некогда несом-
   ненно бывшее воздушно-облачным, от бесчисленных перевозок слежалось,
   поблекло и походило ныне на потрепанно-пыльные крылья, умирающей в
   осень бабочки. Когда-то смотревшееся подвенечным, оно выглядело теперь
   саваном.
   С горечью наблюдала я за конвульсивными передвижениями лошади по
   манежу под заунывность оркестра. Впрочем, музыка подразумевалась дос-
   таточно веселая и легкая, но разливалась похоронным маршем, ибо дири-
   жер под сбоистые передвижения коняки донельзя затягивал некоторые но-
   ты.
   На комплимент лошадь опустилась на одно колено, другую ногу вытя-
   нув вперед. Артистка вскинула руку - о, это делала она истинно велико-
   лепно! Чувствовалась настоящая старая цирковая школа. Грациозно обвела
   взглядом, улыбаясь, зрительский ковш. Лошадь кивала головой с потре-
   панным султаном. А зритель, снисходительный зритель, хлопал как можно
   громче. Артистка дернула за поводья и лошадь было вскинулась, но не
   смогла встать, упав опять, но уже на оба колена. И вновь артистка,
   будто ничего не случилось, вскинула в комплименте руку, и аплодировал
   вновь зал. Лошадь вздернулась опять, и еще раз, и еще - и осталась на
   коленях. Конфуз явный. Выбежала из форганга девчонка. В какой-то неле-
   пой униформе: пиджак с золотым воротником. Она подхватила коняку под
   уздцы и резко рванула вверх. Дернулся и Кайзер, и таки наконец поднял-
   ся. И тут же, не ушел еще с манежа, как выскочил коверный клоун. Кста-
   ти, совершенно не смешной, а впрочем, наверное, я преувеличиваю.
   Я прошла за кулисы. В форганге увидела всех троих: Кайзера, води-
   мого туда-сюда по проходу моей подругой, и старуху, чрезвычайно воз-
   бужденную, красную как кумач, стремительно семенящую бок о бок девчон-
   ки и коня, и неистово верещащую по-птичьи. Старуха обвиняла девчонку
   во всех грехах, что та де непрочно надела седло, да не так перебинто-
   вала коню путовые суставы, а Кайзер - так тот просто нахал и все уст-
   роил нарочно. Девчонка молчала, словно вовсе не замечая старухиных
   трескучих тирад, и даже мимоходом подмигнула мне.
   Я преградила путь старухе, при этом сразу заметив, что маков цвет
   ее щек - всего лишь жирный слой румян, и произнесла с неискренным вос-
   торгом:
   - С началом! Потрясающе, особенно, вы знаете, удачна баллотада.
   Кто-то подошел еще и так же неискренне добавил:
   - И левада! Давно не видел столь чистого исполнения. С началом
   вас!
   Старуха зябко поежилась и сомнамбулически побрела прочь.
   Я больше не видела выступлений Кайзера и старухи, но в последний
   день перед отъездом наблюдала их выход в манеж.
   Старая артистка нервно прохаживалась по длинному коридору от ко-
   нюшни до форганга в своем подвенечном саване, и происходило это задол-
   го до начала ее номера. Поверх платья на ней был наброшен какой-то
   плюшевый салоп, в который она зябко куталась. Каждый раз, приближаясь
   к занавесу, она приникала к щели и замирала на несколько секунд, потом
   опять принималась беспокойно прохаживаться. За три номера до выхода
   девчонка привела из конюшни Кайзера в полном убранстве и принялась во-
   дить его, разминая перед выступлением. Конь возбужденно прядал ушами,
   чутко прислушиваясь к звукам с манежа, пригарцовывая иногда на месте.
   Когда он проходил мимо старухи, та похлопывала его по, причесанному в
   шашечку, крупу. За два номера девчонка остановила коня. Старуха поте-
   ребила его по розовым губам и, пригнув лошадиную морду, что-то прошеп-
   тала на ухо. Конь успокоился. Потом старуха скинула салоп и по подс-
   тавленной специально стремяночке взобралась в седло. И вновь девчонка
   стала водить коня, неизменно останавливаясь вплотную к форгангу, где
   старуха приподнималась и опять же пристально всматривалась в манеж.
   Приближалось их время. Кайзер замер перед форгангом, буквально
   замер. Старуха выпрямила и без того подтянутую спину. Я подступила
   ближе - почему-то жаждалось увидеть лицо старухи. Она не замечала ни-
   чего вокруг: ни моего взгляда в упор, ни суеты закулисья - безотрывно
   смотрела в проем форганга, где дымчато мерцал зрительный зал и красный
   ковер манежа, на котором работал в тот момент клоун.
   И вот клоун вбежал в форганг, физиономия его из дурашливой тут же
   превратилось в устало-тусклую маску, и он буркнул привычно следующему
   после него номеру, впрочем, не глядя кто там и что: "Ни пуха!"
   - К черту! - так же автоматически откликнулась старуха.
   Оставались доли секунды. Инспектор объявлял старухин номер.
   Глаза старухи, устремленные за форганг, блестели. "Чего она ви-
   дит-то там?" - даже с некоторой завистливостью подумала я, заглядывая
   сбоку за занавес, как будто бы надеялась увидеть что-то новое, но нет:
   зал да манеж.
   И вот униформист с силой раздернул занавес, грянул оркестр, луч
   прожектора ослепил глаза лошади и артистки. И дуэт, будто вбираемый
   этим ослепительным лучом, потянулся в манеж.
   - Аллей! - уже словно издалека долетел до меня непривычно азарт-
   ный голос старухи.
   Девчонка теперь тоже прилепилась к форгангу.
   Мне же некогда было смотреть представление, пора было ехать на
   вокзал.
   - Пока! - бросила я девчонке. - Счастливо оставаться!
   - Ага, - небрежно отозвалась она, невнимательная ко мне из-за то-
   го, что в манеже шел их номер. - До встречи!
   Вот так обычно и расстаются в цирке на годы или навсегда. До
   встречи! Сколько раз обращены были эти слова ко мне, но где все те,
   кто говорил их мне, помнят ли они меня, помню ли я их?
   С девчонкой мы так больше никогда и не увидились, и я даже не
   знаю теперь ее имени, да это и не важно.
   Много лет прошло с той поры, и наконец-то я поняла, что видела
   тогда в проеме форганга старуха и чего я не могла различить. Она виде-
   ла свою юность, она стремилась вернуться в нее каждый раз. Откуда было
   мне это понять тогда, ведь я не знала ни усталости, ни дорог, ни мук,
   ни всего того, что так неотвратимо поглощает меня в себя теперь.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"