-Ты ошибся, старик: я не демон. Посмотри на плечи мои - черный плащ хлопает на ветру, а не крылья чудовища; посмотри на руки мои - нет на них острых когтей загнутых; посмотри на ноги мои - нет на них мощных копыт раздвоенных, ноздри мои не источают пламень, и глаза мои - ... вот разве только глаза...
Я не демон, старик, я вестник. Можешь не шептать свои молитвы, впрочем, шепчи, если хочешь. Госпожа велела передать, что аскеза твоя окончена. Скоро, скоро ты станешь свободен от всех обетов, отшельник... Что? Нет, я не буду искушать тебя заморскими яствами, не укреплю силы твои сладким вином. Даже вожделенной корки ржаного хлеба не принес я тебе. Пахнет яблочным пирогом? Это запах твоего детства, старик. Ты забыл, ты все забыл: лучезарный взгляд матери, вкус ее молока, душистые яблоки из соседского сада, ремесло отца, запах первой женщины, знание первой книги.
Мы чем-то похожи, правда, старик? Ты забыл все, я помню все. Госпожа скоро явится, я подожду ее рядом с тобой. Я расскажу тебе свою историю... Ты мерзнешь? Я укутаю твои опухшие ноги плащом. Пожалуй, сначала я вымою тебя: недостойно представать перед Госпожой в подобном виде, хотя она и говорит, что ей это безразлично... Ну, вот, а теперь слушай. Кажется, я рассказываю эту историю уже целую вечность, но так и не могу ее высказать.
ххх
О, локон шелковый за ушком,
Мне в сердце - копьями - ресницы,
Спишь, разметавшись по подушке...
Сладко спит на моем плече. Рука затекла, но пошевелиться - спугнуть очарование ее сна. Лежу. Слушаю, как тяжелые мокрые хлопья снега шмякаются с разлета о стекло. Тише, чертовы куклы, тише, - разбудите. Солнышко мое, девочка моя спит, утомленная мужниными ласками. А я вот бессонницей мучаюсь. Хорошо, что сегодня тучи. Прошлой ночью бледная жирная луна пялилась беззастенчиво на мое сокровище, протискивалась в щель между занавесками, оставляла молочные пятна на любимом лице. И девочка моя ворочалась, бормотала сквозь сон тревожно, невнятно, а я гладил ее волосы, целовал хрупкий висок. И такая нежность, прямо звериная, накатила, подкатила, застряла комком в горле, что я поднялся тяжелый, словно медведь-шатун в феврале, и отправился на кухню - курить. Курить, кофий пить, бумагу марать...
Спишь, разметавшись по подушке,
А я, как раненая птица,
Мечусь на грани сна и бреда...
Так просидел я, выдыхая табачный дым в приоткрытое окно, до самого почти утра. Потом задремал на кухонном диванчике под клетчатым шерстяным пледом, и не заметил, не увидел, как залетела в наш дом белая птица.
Белый голубь метался по комнате, шумно хлопал крыльями, колотил алым клювом по стеклу, царапал когтистыми лапами подоконник. Я скакал за безумной птицей, опрокидывая мебель, спотыкаясь о разбросанные на полу книги. Девочка моя укрылась от переполоха в углу необъятной тахты: подпрыгивала на коленках от возбуждения, прикрывала голову пестрыми подушками, вскрикивала восторженно. Наконец, голубь был схвачен. Она трогала тонкими пальчиками белые перья, ворковала что-то негромкое, успокаивающее. И сердце мое трепыхалось в груди чаще, чем у перепуганной птицы.
А целую вечность спустя мы валялись, обнаженные, поперек тахты, сбросив подушки на пол. Отдыхали. Девочка моя выдохнула к потолку тонкую табачную струйку: "Бабушка говорила, что это смерть посылает птиц за душами людей, в ее времена считали: птица влетает в окно - кто-нибудь скоро умрет".
ххх
-Не пугайтесь, мадам, я не убийца. У Вас очень надежная охрана: засланный душегуб уже выкрикивает в подземелье имя Вашего пасынка. Это мне не помеха люди и запертые двери. Я вестник. И оба мы знаем, что наемник - излишняя предосторожность торопливого наследника. Да, его величество уже извещен: Ваши почтовые голуби безукоризненны. Надеюсь, вы простите мне это самоволие. Нет, нет, не волнуйтесь! Иначе снова случится приступ кашля. Что? Об этом не беспокойтесь: увядание Ваше великолепно. Черными турмалинами сияют на мраморном лице глаза; манят к себе полураскрытые, пунцовые, словно лепестки роз, губы; волосы густым гречишным медом стекают на обнаженные плечи. Даже лихорадочный румянец, яркий, как поздний осенний цветок, только красит Вас. Король не сможет Вас забыть. Позвольте, я буду рядом до его прибытия? Я расскажу Вам историю своей утраты.
ххх
Сосульки сверкали, звенели, таяли расплавленным хрусталем. Жадное весеннее солнце облизывало их тысячами желтых языков. Ручьи пробивали нежную ледяную корочку, вырывались, бурливые, на свободу. Оседали, дряхлели на глазах сугробы. Девочка моя хохотала, запрокидывала лицо к небу синему, бегала по колено в снегу вокруг деревьев, обнимала полосатые стволы берез. Радовалась внезапной весне.
А когда надвинулись тяжелые лиловые сумерки, мы укрылись в доме. Я стягивал с нее промокшую одежду, целовал сморщенные покрасневшие пальчики на ногах, укутывал ее в свой теплый махровый халат. Любовь моя, утонувшая в халате по самую макушку, высовывала (улитка, улитка, покажи рожки) белые кисти из широких рукавов, трогала осторожно горячую кружку, прихлебывала маленькими глоточками душистый глинтвейн.
Ночь тем временем уже захватила город в ледяное кольцо. Торжествующая зима мстительно сыпала с неба мелкую колючую дрянь. Молочный свет фонарей с трудом пробивался сквозь сгущавшуюся мглу. Тьма, переваливаясь через подоконник, вползала в комнату, оставляла за собой жирный след, тянула черные щупальца к спасительному желтому кругу света, в котором мы укрывались.
Но мы ничего не замечали, мы были счастливы и беззаботны. Девочка моя, прижавшись нежным теплым телом к моему боку читала какую-то забавную книжицу, фыркала смешливо, толкала меня розовым локтем, колотила пяточкой по безропотной тахте. Я листал свежую (с запахом типографской краски) газету, но веселое ерзанье под боком не давало сосредоточиться на политических дрязгах. Наконец, большая, на весь разворот, статья с фотографией очередного народного спасителя завладела моим вниманием...
Кажется, на минуту всего отвлекся я от своей любви.
Хлопнул форточкой ветер, втолкнул в комнату стайку ледяной мошкары, заглянул, любопытный, в каждый угол, взъерошил нам волосы. Девочка моя передернула зябко плечиками, отбросила одеяло, спустила на пол босые ножки: форточку пошла закрывать. Шаг, другой - и она ступила за пределы желтого светового круга.
Тут бы мне и очнуться, оторваться от чертовой бумаги, подхватить мою девочку на руки, отогреть горячим дыханием. Но я продолжал тупо пялиться на черно-белый героический профиль, и не видел, как ветер ледяной змеей обвил грудь моей любимой, как поцелуем вампира коснулся ее губ. Услышал только судорожный какой-то всхлип и звук падающего тела...
Девочка моя лежала на границе желтого и черного, света и темноты. Лицо, шея и грудь ее посинели, сдавленные коварными объятьями ветра. Жизнь покинула мою любовь. По карнизу, хлопая крыльями и злорадно бормоча, расхаживал белый голубь с алыми глазами.
А я, как раненая птица,
Мечусь на грани сна и бреда,
Не находя себе покоя...
Последняя моя победа,
Позволь еще побыть с тобою...
ххх
-Чш-ш-ш, потерпите, милостивый государь, потерпите. Недолго осталось. Полтора суток, а там - все: покой;покой, о котором так мечталось. Не буду скрывать, рана Ваша вовсе скверная, иначе бы не было повода беседовать. Но... весь Вы не умрете, Вас будут помнить столетия спустя. Простите, забыл представиться: я вестник. И, кому это знать, если не Вам. Помните "виденье гробовое", загадочный персонаж Вашей трагедии? Меня Вы гениально угадали, но за что так ославили бедного Ремесленника? Ведь он не был причастен к смерти Гения, и скоро Вам предстоит в этом удостовериться. Скоро, скоро откроются перед Вами иные,доселе не вообразимые миры. Вы поэт, Вы сможете их оценить. Что? Жена? Не волнуйтесь: долги после Вашей смерти выплатят, бумаги разберут, правда откроется, честное имя Вашей жены будет восстановлено, враги навсегда покинут страну. Вы ведь отмщенья жаждали? Ч-ш-ш, потерпите, милостивый государь, потерпите, это карету тряхнуло. Ничего скоро приедете, скоро, полтора суток всего, а пока, позвольте, я расскажу Вам историю своей мести.
ххх
- Милостивый Аллах услышал наши молитвы, Вы успели! Прошу Вас, господин лекарь, входите, входите. Спрячь слезы, женщина, кланяйся ниже господину! Наш сын будет здоров! Простите, господин? Ах, да, конечно. Уйдем, жена, уйдем, не будем мешать.
Комнатенка темная душная. Дешевая масляная лампа больше коптит, чем светит. Штукатурка местами совсем облезла с глиняных стен. Квадратное оконце под самым потолком задвинуто деревянным ставнем. Тошнотворный, едва переносимый, запах болезни. В углу, на лежанке, кто-то хрипит надсадно. Не жилец. Я - то знаю. Сижу на полу, жду. С той стороны дверного проема, за выцветшим пологом, затаились тревожно, тоже ждут. Пусть их. Эти не помешают. Вот оно, наконец: шумно захлопали крылья. Как он в закрытое окно влетел? Тело на лежанке дернулось раз, другой. Пора! Я бросился на добычу. Полетели клочки по закоулочкам, перья белые в пятнах бурых
На этот раз я опоздал. Одного взгляда хватило, чтобы понять: мне здесь ловить нечего. Темную кучу у подножья вековой сосны успело уже припорошить снегом, только окоченевшая, застывшая в последнем усилии, рука цеплялась еще за морщинистую кору дерева. И все-таки я не торопился идти дальше. Что-то здесь было не так, чудилось мне под ворохом оледенелых тряпок какое-то неясное шевеление, тлеющая жизнь.
Прямо за холмом расположилось небольшое селение. Протянулись в небо сизые тонкие нити - топили хозяйки жаркие печи. Ветром донесло запах горячего хлеба.
Тонкий жалобный писк послышался мне, я подошел к телу женщины, перевернул его, распахнул тулуп. Из мехового свертка у нее за пазухой послышалось тихое хныканье, глянули на меня сонно два темных глаза. Мать и после смерти тщилась защитить свое дитя. Зря. Просыпалась сверху сверкающая снежная пыль: белый голубь ухватился кривыми красными пальцами за сосновую ветку. Лети ближе, птичка моя. Лети ближе.
- Степан Кузьмич, а Степан Кузьмич...
- Чего тебе, Митроха? Не спится?
- Не спится, Степан Кузьмич. Скушно мне. Ты бы какую байку сказал.
- Эх, Митроха, нельзя нашему брату тосковать. - Ловкие пальцы с желтыми от табаку ногтями крутят привычно козью ножку. - Тосковать - оно последнее дело. Потому как ходит перед боем по окопам нечистый, в человеческом прямо виде и ходит. Высматривает, значит, души христианские. Уснет солдатик, а душа его белокрылым голубем из тела и выпорхнет. Тоскует по родным местам душа-то, хочется ей хоть во сне да отца с матерью повидать. А нечистый тут и караулит. Как затоскует солдат, душа у него ослабнет - нечистый и хвать ее в мешок. А наутро в бою уж пуля-то этого солдатика и настигнет. Завсегда так. Чуть затосковал кто - все, считай, покойничек, прости Господи.
- Тьфу на тебя, Кузьмич, сдурел ты что ли, о таком на ночь глядя болтать? Спи давай, хрыч старый. И ты, дурошлеп, спи. Тоска у него. По мамкиной титьке, небось, соскучился.
Тишина. Спят в окопах; часовые только перекликаются негромко. А над спящими в небе ночном стая голубей кружит. Все белые. Удачная будет охота.
ххх
- Шикарная кровать. И балдахин парчовый. Но, кажется, она слишком велика для тебя одного. Или, может быть, ты, высохший до состояния мумии, слишком мал для нее? Позволь, я прилягу рядом. Так тебе не одиноко? О, нет! Я не один из твоих любовников, я вестник. Помнишь нашу первую встречу? Я шел тогда к другому человеку, но ты разглядел в пестрой толпе гостей мой черный плащ...
Оглушительный рок-н-ролл дробился и раскатывался по особняку; множились в сияющих зеркалах вспышки фейерверков; обнаженные красавицы предлагали гостям шампанское и пирожное, себя и кокаин. Лица женщин и мужчин, твоих подруг и любовников, таяли в сладковатом тумане. И над всем этим действом царил ты в умопомрачительной приапической шляпе. Ты трогал чуткими пальцами струны человеческих душ, как струны своей гитары, и целый мир лежал у твоих ног. И в этот миг триумфа ты заметил меня...
Сколько времени прошло с той безумной вечеринки? Говорят, ты стал затворником. Говорят, ты гримируешь лицо, скрывая страшные знаки болезни. Но они еще не пронюхали, что ты умираешь. Пять лет ты отворачивался от моей Госпожи, но от свидания с ней еще никто не мог отказаться. Что? Не тревожься. Все свершится по обычаю твоих предков. Чресла твои опояшут, как в детстве, белоснежным поясом-кусти, тело твое поглотит священное пламя, и по ту сторону жизни руку тебе протянет прекрасная Даэна. А пока я побуду, если позволишь, рядом... Я расскажу тебе о своей встрече с Госпожой.
ххх
Птица. Белая, жирная. Вкусная. Гу-лабь, га-луб... Не помню. Не важно. Жрать хочу. Жрать. Цып, цып. Сюда иди, ну! Ишь, крыльями колотит! Ничего, щас я тебя... Клюнул, клюнул, стерва! До крови! Больно-то как! Больно!
Боль захлестывала, переполняла, пронизывала. Боль выкручивала мое тело, словно прачка - мокрое белье, выдавливала воздух из легких, и в тот самый миг, когда я с благодарностью ощущал, что умираю, - отпускала. Ненадолго. На один короткий вдох. А когда, вечность спустя, боль все-таки оставила меня, ко мне вернулся рассудок.
Я валялся, уткнувшись носом в горячий красный песок, а по моим плечам, голове, спине, вокруг меня, сколько хватало глаз, топтались, вертелись, ворковали ненавистные птицы. Я шевельнулся - хлопнули разом сотни тысяч белых крыльев, взметнулась в небо песчаная красная пелена. А, когда она осела, в двух шагах от меня стояла Госпожа.
Я взглянул ей в глаза и тут же отвернулся - смотреть на Смерть дольше было невыносимо. Облик ее изменялся каждое мгновение: бледные распухшие щеки утопленницы, раззявленный в последнем крике рот четвертованного, светлое чело ребенка - все это были лица мертвых людей. Госпожа заговорила со мной, и звук ее голоса причинил мне невыразимые страдания: слышались в нем тихое шипение кобры и грохот камнепада, плеск речной волны и треск костра, вопль ужаса и спокойный вздох умирающего.
- Безумец, - сказала Госпожа: - Неужели ты и, правда, решил, что несчастные птицы могут похищать человеческие души? Я посылаю их к людям, чтобы те знали о скором моем приходе и готовились к нему, чтобы было у них время проститься с близкими, завершить дела земные. И многие, многие лишились последних слов, последних поцелуев по твоей вине. Я должна бы сурово покарать тебя за это, но ты сам избрал наказание. Безумный, бродишь ты по разным странам, по разным временам. Ненависть и жажда мести пожирают изнутри душу твою, словно ядовитый червь, и нет тебе покоя.
И бродить бы тебе так вечно, неприкаянному, но безумие твое оказалось заразным. Одна упрямая и дерзкая душа стоит неподвижно на Звездном мосту, и никакие уговоры, никакие угрозы не могут сдвинуть ее с места. Она ждет тебя и плачет. А слезы ее горячи, как кометы; любая из них, упав на Землю, способна растопить целый Ледовитый океан и ввергнуть в хаос мир живых. А я не люблю беспорядка.
Я излечила тебя от безумия, освобожу и от вечных скитаний, если ты вернешь мне долг. На тысячу лет и один день должен будешь ты стать моим слугой, моим вестником, тысячу и одну душу должен будешь привести ко мне. И тогда лишь я прощу тебя и позволю идти дальше. Ты готов заключить договор?
ххх
- Не плачь, милый, не плачь, я не обижу тебя, я всего лишь вестник...Не плачь, я расскажу тебе сказку...