Аннотация: Обычно, как только июнь иссушит землю, Боря начинал волноваться. Волновался он до конца месяца и всякий раз срывался в далекую Азию. На урожай.
В подворотне, на перевернутом ящике, восседал молодой человек Боренька Акулов и фальшиво пел на иноземном языке:
-- ... and ma-a-any strawberries grow-s-s-s!
Природа обделила Бореньку, начисто лишив его всякого музыкального слуха. Возникало ощущение, что по его ушам прошелся не один медведь, а целое их стадо.
Боренька относил себя к хиппи, курил растительную гадость, часто тормозил и зависал. В свои двадцать два года он достиг многого: успел с трудом (большей частью бабушкиным) закончить школу, благополучно уклониться от Армии (в чем помог выхлопотанный бабушкой же "белый билет"), проработать в пяти разных местах и понять смысл жизни.
Но пойдем по порядку.
Боренька был единственным ребенком в семье. Родители у Бореньки отсутствовали. Вернее, они существовали в обычном понимании этого слова, но в судьбе сына участия не принимали, много лет назад сдав пятилетнего ребенка с рук на руки бабушке. Сами же сначала строили неведомую железнодорожную магистраль, о продвижении по которой свидетельствовала красная фломастерная полоска на огромной карте, висящей в бабушкиной комнате. Эту карту подарил отец со словами "пусть Борька приобщается!". Потом магистраль загнулась. Строительство незаметно угасло, и родители переметнулись к геологоразведчикам. Геолого-разведывательная партия искала что-то в недрах необъятной страны, а попутно играла на гитарах, тусовалась по палаткам, пила горячительные напитки и всячески предавалась романтике.
Раз в пару лет родители наведывались в гости. Проведать сына. От них вкусно пахло костром, болотной тиной, новогодней елкой. И еще чем-то таким диким, первозданным, будоражащим воображение и волнующим кровь. Во время одного из таких визитов в комнате у Бореньки поселилась гитара. Папаня просто забыл ее по пьяному делу. Инструмент обнаружился (почему-то под диваном) уже после того, как родители отбыли. В коротком телефонном разговоре отец бросил широким жестом: пусть будет сыну подарок!
Так Боря приобщился к музыке, на многие годы сконцентрировавшейся в пяти "блатных аккордах".
Учиться Боря никогда не любил, не хотел да и не умел, будем уж откровенны. По окончании школы он сунулся было в порт к грузчикам, но там надо было вкалывать, и через день парня как ветром сдуло. Результатом послужила недельная боль в непривычной к работе пояснице, приезд неотложки к бабушке, не выдержавшей страданий внука, и сформировавшаяся твердая уверенность Бори в том, что физический труд создан не для него.
Вторым местом работы оказалась баня номер семь. На этом этапе жизненного пути мы остановимся особо.
Бань в городе было три штуки. Номер два на Полковой улице, номер семь на Синявской и образцово-показательная баня номер девятнадцать первой категории, что на Советском проспекте.
Любой нормальный человек сразу бы понял, как Бореньке повезло. Хоть банька была самая замызганная в городе, но работа в ней считалась престижной, непыльной, а главное - хорошо оплачиваемой. Конечно, если подойти к делу с головой и знать, кому и где поклониться. Тут снова помогла бабушка, имевшая в числе своих талантов следующий: попасть на прием к кому угодно и выхлопотать что угодно. К примеру, соседок всегда удивляла ее способность в самые голодные годы пойти на ЦЕ-МЯКО – центральный мясокомбинат и по прошествии часа выйти через главный ход с огромными сумками, груженными отборнейшей продукцией. Верхом шика являлось то, что злобный вахтер брал под козырек, помогал открыть дверь и улыбался во след. Словом, вел себя так, будто это его бабушка. Ну ладно, мы не о ней, в самом деле. Вернемся к нашему мальчику.
Главным банщиком в мужском отделении работал старик Парамоныч. В женском единовластно царила баба Клава. К слову сказать, пробиться к ней в помощники было посложнее, чем украсть военный секрет из Карлсбадских лабораторий.
Парамонычу уже стукнуло шестьдесят, но телом он обладал крепким, здоровьем славился отменным и своим банным хозяйством гордился: как-никак двадцать с лишним лет на одном месте. Но годы идут, быстро идут, и стал Парамоныч подумывать о сменщике. Шалопаев кругом много, а строгому старику нужен был серьезный, честный, и чтобы если и пил, то в меру, если и тащил, то разумно. В общем, старик искал парня по своей мерке. И тут ему попалась бабушка нашего Бореньки. Подкупили сурового старика рассудительность и желание научить внука уму-разуму. Что же, если такой у парня родитель – грех не помочь. И согласился Парамоныч взять мальчика в ученики. На полставки.
В обязанности Бори входило менять простыни, разносить пиво страждущим, сгребать падшую в парилке листву, мыть шайки и, раз в сезон, заготавливать березовые веники для моющейся братии ... Проще говоря, быть все время на подхвате, разуму набираться, чтобы однажды унаследовать банное хозяйство и стать новым Парамонычем. Ну и само собой, до того момента делиться чаевыми со стариком. Как же без этого? Справедливости ради надо отметить, что со стариком Боря делился исправно. Сверх меры в карман не клал и вел себя скромно. Он был выше этого.
Но все равно, улыбки фортуны Боренька не оценил. По барабану ему было светлое будущее Советского Банщика. Мальчик искал смысл бытия.
И тут для парня наступил, как он сам выражался, "переобломнейший момент в жизни". Боря познал травку. Хотя это был еще не смысл, это была дорога к нему. Но по порядку, по порядку.
Рабочий день начинался с прогрева рабочих помещений, чтобы пришедший в полдень первый клиент мог сполна насладиться Паром. В кипятке замачивались веники. Парамоныч всегда говорил, что хорошо вымоченный веник, это как заранее разогретая женщина. Боренька аналогии не понимал, потому как по природной своей медлительности с женщинами дел не имел. Предпочитал верить на слово. В чане с ледяной водой охлаждались пивные бутылки, и через стену было слышно, как баба Клава материт пьяного кладовщика.
Клиенты начинали идти в полдень и шли нескончаемой вереницей до десяти вечера. Порт поставлял потных, усталых мужиков, идущих с первой смены. Второстепенным потоком текли работяги с прилегающего мясокомбината и двух заводов. Баня была дешевая, а это всегда благоприятный фактор.
Боря изредка заглядывал в раздевалку и нараспев вопрошал:
-- Пи-иво. А пи-ива кому-у?
-- Давай! – радостно гудел предбанник.
Боря подносил запотевшие бутылки.
-- И ты с нами!
-- Да я пиво не очень ... – мялся он.
-- Давай-давай! Пиво, оно суть сок земли! – работяги хлопали Борю по плечам, и парень присаживался "на кружечку". Парамоныч, когда видел, морщился, качал головой, но особо не препятствовал. Лишь бы парень дело делал.
А однажды пришла троица незнакомых веселых ребят – Бориных сверстников. Они приняли по кружечке, раздобрели и усадили его к себе со словами:
-- У нас богатырь с собой.
-- Ага! Мачта чудного Краснодара.
-- Корм для черепашек.
Парни заржали.
-- Присоединяйся, браток!
Они были очень славные, эти ребята. Раскрепощенные, веселые, с длинными волосами до плеч и цветными веревками на руках. Они достали папироску, раскурили и пустили по кругу. Вдыхали медленно, закатив глаза и откинувшись на дверцы шкафчиков. Дошла очередь Бореньки, и он вдруг засмущался. Но ребята ждали, сигаретка дымилась, и Боря втянул в себя дым, что называется, со всей дури.
Папироска застреляла.
-- Во! Клопы!
-- Счастливым будешь!
Ребята снова заржали. Они вообще часто смеялись, но Бореньке очень понравились. Ему вдруг вообще все стало нравиться. Сначала он ничего не почувствовал. Потом только головушка слегка закружилась. Покружилась, покружилась да перестала. А ребята добрые попались, оставили еще одну целенькую папироску со словами:
-- Капа не надо. Прими в дар. Ты приходи вечерком на Преображенку, сюкнем от души!
У отвалили.
Боря скурил папироску в тот же день после обеда. Он снова повеселел, и работать как-то вдруг расхотелось. А вечером пошел на Преображенскую площадь. А следующим вечером захватил с собой гитару. И опять, и опять ...
Теперь он таскал на груди знак в виде куриной лапки – извечную метку пацифиста. На руках появились всевозможные фенечки, лексикон обогатился новыми словами, неожиданно стала усваиваться гитарная грамота. Жизнь вдруг наполнилась друзьями, вечеринками, посиделками. А главное – смыслом. Идея "земляничных полей" привлекла, засосала, озарив окружающее особым светом.
За последующий месяц Боря сильно изменился. Стал еще более задумчивым, еще более тихим. Он похудел, чем очень порадовал бабушку. Стал чаще зависать. Как он говорил, "нападала думка". Утро теперь начиналось с косячка, забиваемого накануне вечером и выкуриваемого в кладовой. Когда плана под рукой не было, Боря экспериментировал. Он запирался в подсобке и курил березовую листву с заготовленных веников. Не проперло. Перепробовал полынь, подорожник, череду, мяту и снова березовые листья, мешая их с табаком. Словом, сделался большой эксперт.
Проработав еще два месяца, Боренька с треском вылетел с работы. Не помогла и бабушка. Руководство в лице Парамоныча отказывалось терпеть выходки парня, полагая, что с такими наклонностями не стать образцовым банщиком. Надо сказать, Боря не очень расстроился. Он преобразился.
Подошел возраст армии. Попади наш мальчик в казармы, может, и перевоспитали бы его славные Советские Прапорщики. Но Боренька с детства стоял на учете в диспансере. Будучи еще подростком, он был объявлен носителем хрупкой психики, начисто неприспособленной к принесению пользы Отечеству. Это выражалось в частых припадках (чаше всего бабушкиных), нервных срывах и замедленной реакции.
Как мы уже сказали, Боренька часто зависал. Это началось еще в детстве и стало особенно заметно после ухода со второй работы. Мальчик таинственным образом исчезал на пару часов, а когда появлялся, становился странным, и пахло от него необычно. Бабушка качала головой и причитала:
-- Маешься, соколик! Все переживаешь!
Но Боренька не маялся и не переживал. Он был очень хитрым мальчиком, быстро уловившим, что стоит делать, а от чего лучше бежать без оглядки.
Дальше последовал целый калейдоскоп работ. За короткое время Боря перебывал в трех разных ипостасях. Сначала шабашил на кровельных работах в компании таких же как и он торчков. Ребята смолили в буквальном и переносном смысле: и крыши, и на крышах. Все было расчудесно, но одного из подельщиков угораздило сверзиться с пятого этажа, и строительное управление прикрыло эту лавочку.
Затем сердобольный дворник Гера устроил Бореньку в ЖЭК к малярам, придя и постучав по мебели честным пролетарским кулаком. Не мог Гера просто смотреть, как "парень ни за что пропадает". Однако начальство быстро раскусило непутевого работника и через неделю выгнало взашей.
Последняя работа прифортила только через полгода, потому как парень в первый раз укатил в Азию и просидел там до осени, но об этом чуть позже. Работа была немудреной, но очень уважаемой друзьями: сторож в детском садике.
Место Бореньке неожиданно понравилось. Оно позволяло по большому счету ничего не делать (благо, воровать в детсаду было нечего) и оставляло много времени для размышлений. И все бы хорошо, но он продолжал баловаться травкой. Про это быстро узнали. Бореньку опять поперли, пригрозив милицией и административными гонениями. Долго еще потом в садике витал сладковатый запах, волновав детей и воспитателей.
Но что поделать, очень уж Боря уважал Canabis indica, азиатскую коноплю, в простонародье – травку. Кто-то из умных друзей говорил, что из конопли готовят некую пеньку, а из семян гонят масло. Но Боря предпочитал классическое курение, не особо доверяя новшествам, ассоциировавшимися у него с лесозаготовками да подсолнухами.
Обычно, как только июнь иссушит землю лучами, Боря начинал волноваться. Волновался он до конца месяца и всякий раз срывался в далекую Азию. На урожай. Пропадал до середины осени, но неизменно возвращался: неожиданно похудевший (впрочем, это не мешало ему снова быстро толстеть), с выгоревшими на солнце волосами и одеждой, еще более зависающий, но непременно счастливый. За спиной у него топорщился полинялый, как и волосья, рюкзак. В рюкзаке привозилось то, что и делало Бореньку счастливым аж до следующего июня: Запас.
Так прошло несколько лет.
Но в этот год он в Азию не попал. То ли там случился неурожай, то ли повязали того, кого, по мнению Бори, вязать не стоило бы. В общем, с наступлением июня он затосковал. К середине месяца Боренька сделался жалок. Осунувшийся, он слонялся без дела по пустынным улицам, бродил по дворам и грустил. Его больше не радовала гитара и "земляничные поля".
Гера, которому надоели извечные сомнамбулические брожения подрастающего поколения, всякий раз пытался спасти парня. Между ними часто происходили беседы примерно следующего содержания:
Встречав Бореньку, Гера говорил:
-- Хорош тунеядить, парень. Пора за ум браться.
Боря уважал дворника, почитая если не за отца, то по крайне мере за старшего брата. Потому слушал, хотя и вполуха, и даже снисходил до возражений.
-- Слушайте, Георгий Петрович. У меня в нычке есть дэшка плана. Давайте дунем!
Уважая человека, Боренька всегда обращался к нему на "вы".
-- Тебе работать надо! Ну давай, помогу! Устрою, блин!
-- Ни-и ... Зачем оно мне? Измена это. Один Джа вечен. И сушняк.
-- Я тебе даже новый ватник подарю, как у меня! – угрожающе обещал Гера.
-- Да не прет меня с этого, Георгий Петрович. Давайте лучше пыхнем.
-- Лучше бы пил, как все нормальные мужики! – в сердцах кричал Гера парню.
Но тот лишь глупо улыбался, щурил глаза и неспешно шел по своим делам.
-- Эх, такие только зря небо коптят! – досадливо бросал Гера вослед, не замечая собственного каламбура.
И добавлял зло:
-- С таким ни украсть, ни пропить!
Боря был хотя и хитрым, но добрым молодым человеком. Эгоизм в нем удивительным образом уживался с любовью к ближнему. Никому не желая зла, Боренька если и греб под себя, то нагребал только на сегодня, на сейчас. Будучи природным пофигистом, он всякий раз останавливался, не утруждая себя заботами о завтрашнем дне. Такое растительное существование длилось довольно долго. И неизвестно сколько бы продолжилось еще, если бы не события на Кутузовском.
Итак, Боря сидел в подворотне и фальшиво тянул:
-- ... and ma-a-any strawberries grow-s-s-s!