Не ради забавы, а ради памяти о бедах, постигших меня в недалеком прошлом, умирая, пишу я эти строки. А, собственно, для какой корысти я это делаю, может быть лучше усохнуть плотью, нежели быть подобием шута на глазах всех этих мудрых и самодостаточных телес? Но не ради телес, и их утех, а ради душ отзывчивых и благодарных пишется эта безвозратная и грустная предсмертная история.
Будучи еще молод, в пору юношеской юдоли, прозябал я, где прийдется. И только в проблесках между приступами старческой боли, которые досаждали мою грешную плоть время от времени, я осознавал свое горестное положение. Чаще ночами между приступами коликов я с трудом заставлял съесть клубень тучного картофеля. Но это с трудом помогало мне, и лишь для того, чтобы переползти через пыльный двор от сарая, в котором протекало мое незавидное детство, до пыльного хлева, в котором я встретил свою старость. Мои глаза еще в состоянии были различить деревянные оградки и глиняные горшочки, оставленные добропорядочными жителями этой окраины, в которой мне довелось родиться, да благословит их бог. Я благодарю также бога за то, что он дал мне возможность видеть этот мир, пусть даже подслеповатыми глазками, ведь я мог различить формы и цвета объектов, а благодаря искуссно развитому человеческому мозгу, я мог мыслительно представлять формы существования на этой несчастной земле и зреть живые человеческие существа, окружавшие все вокруг. Их доброте не было предела, был безпредел. Меня изгнали из этого мира, потому что признали нытиком, и я им стал не нужен. Поскольку я устремляю свой взор не в радости и печали людей, а в отражение их юродивых лиц.
Ну да ладно с этими нерадивыми рассуждениями, я еще не так глуп, как вам кажется! Может быть, вы еще подумаете, что я недостоин сожаления, но это не так, поверьте мне. Я уже монах в теле, хоть и маленько в побитом яблоками невзгод, но какова все же степень моего угнетения!
Будучи словно разбитый горшок, я возлегал как-то в одну чудесную ночь на середине нашего двора. Только мухи и слепни нарушали мой душепользительный покой. Их неприятные жала вонзались в мои бока, и я бессильно вздрагивал, прогоняя назойливых насекомых. И забавлялся я тем, что со злостью плевался на самых жирных кровососов, и попадал в разные части своего худого тела, что было обидно до слез, но я лишь беспричинно смеялся.
Однажды, пробираясь в свою обжитую нору, я зацепился торсом о лампадку, так, что не мог пошевелиться в узком проходе. И я ждал долгих как сто лет два дня, чтобы немного похудеть - иначе я бы не смог отцепить от себя лампаду. И здесь мне пришлось занять свое время: я сочинял поэму, посвященную всем существующим норам. Вы просто не представляете, какие благостные треволнения наполняли мою душу в тот миг!
Но однажды в мою жизнь вторглись хулиганы. Они ходили повсюду, словно что-то выискивая, и поджигали все, что только можно было предать огню. Еще они выпивали из бутылок вино и рьяно дрались друг с другом из-за каких-то девок и бабок. И однажды они нашли меня, в совершенно жутком виде, ибо я прихворал, отращивая ненужную бороду. И тогда они пришли в страшную ярость, потому что я отказался с ними пить, и не увидел у дамы красивое ожерелье, которое должен был похвалить не единожды. Они подскочили ко мне и принялись пинать ногами по туловищу и голове. Я плакал, призывал на помощь, но хулиганы только посмеивались и продолжали бить. С этого дня они стали приходить на мой двор по ночам и истязать меня.
Днем все же я мог спокойно отоспаться, и увидеть неказистые сны, но приходили стаи собак с ближайшей помойки и гадили на мою бахчу, где произрастал картофель - единственное, блюдо из которого, толчонка, поддерживало во мне жизнь. Собаки как свиньи выкапывали желтыми клыками клубни и разгрызали их, не поедая, а выплевывая. Я не знал, что и предпринять, ведь все тело болело от побоев, а последняя нога отсохла по колено, причиняя неимоверно усиливающийся зуд. Я потом плюнул на этих животных и стал созерцать небесных птиц воробьев, но они, заметив вокруг меня крошки, усеяли все вокруг, ходили прямо по голове и клевали близорукие глаза, вырывая ресницы. Я птиц люто тогда возненавидел.
От бессилия, я все же немного расслабился, и переполз поближе к навесу, ведь пошел проливной дождь, да еще и радиационный. Мое старое радио жутко фонило от избытка радиоактивных взвесей в воздухе, а мои зубы уже слегка поддавались вперед, если их вытягивать пальцами.
В наступившей мгле, я развлекал себя придуманной молитвой, и увидел хулиганов, перелезающих через забор. Они принялись пить спиртное и нецензурно выражаться, чтобы быстро напиться и побить друг друга в некрасивые лица. С ними пришли также девки, все дородные, но в основном пьяные, а поэтому злые. Они страшно кричали на хулиганов, а потом те их побили. Приехала милиция. И начался страшный переполох, в который втянули и меня, невольного немого созерцателя.
Я был едва не убит из обреза, который направил на меня некультурный бандит в наколках, но пуля меня миновала, а попала в мой пуп, и я взревел от боли. Все мутилось перед глазами, и я вспомнил свою молодость, когда еще маленьким мальчиком, подпрыгивая, шел в костюме матроса к причалу. Был июнь, пахло морскими водорослями. Мне было забавно...
2
Ну, мы типа как-то с пацанами решили чисто выпить в подворотне водяры, набрали ящик пива еще и орешков, чтоб приятнее мужикам было. Я, Язь и Хмырь были. Особенно модным был Язь, - он вообще у нас чувак дискотечный, слушает негритянские ритмы и всякие там заграничные шмотки, трикошки с лампасами и кепку коричневого оттенка, носит. Его все страшно уважают, потому что, если он не поймет, что ты ему говоришь, бьет сразу промеж переносицы. У нас у всех сломаны переносицы, у нас негритянские носы. Вообще мне по фигу, конечно, кто как одет, но если бля мужик носит серьгу или, чисто, если у него ремень клепаный, за такое можно и побить беспощадно кулаками. Побили одного такого на квартале - чувак был с Базы, а мы то с Квартала! На лавке девок еще встретили и кореша с баблом, который помог нам спиртное распить и дотащить пиво до старого дома в самом конце многоэтажек.
Девки, конечно, были потасканными. Одна из них, Гуля, давала всем без разбору. И дикие очереди пацанов стояли к ней за помощью. Мы решили подарить ей ожерелье из стеклышек, которое Хмырь отобрал у малолетней пигалицы, которая ему не понравилась цветом волос.
Во дворике, куда мы пришли, был полный бардак, но тут были заплеванные лавки, на которых можно было все-таки сидеть на корточках, стрелять чинарики и точить лясы, которые у многих подзатупились за долгие минуты молчания. Однако наш клевый базар обломил гнусный бомж, который выполз из вонючей норы на наше всеобщее обозрение. Сначала мы, а особенно девки, смеялись над лохом, который зацепился штаниной за арматурину, и не мог проползти ни на сантиметр. Язь ему даже помог, дав пинка под толстый зад. Он че то там говорил непонятно, а мы подумали - оборзел, старик.
- Че, - говорю я зыко, - не нравятся, чтоли, наши девки?
А он молчал долго, а потом говорил проповедь, за что Хмырь, допив батл пива, двинул пинок ему в щеку. На этом бы почти все и закончилось, но Язь залупился на меня и на пацана с баблом, за то, что мы неправильно делили баб между собой. Язь то хотел сразу двух, но страшных. Я доказывал, что лучше одну хорошую, но по кругу. А Язь решил захапать себе опытную сосалку, а нам оставить по жабе, за что мы на него очень сильно обиделись.
- Ты че, Язь, - говорю я Язю, - самый модный что ли?
И чисто без базара ему кулаком в лоб. А он мне в губу. А я ему в ухо. Больно. Очень. Он даже загнулся раком, ну я пинком его чисто в зад. Зыко получилось. Он упал прямо на бомжа, и бомжу не повезло.
- Вспомни молодость! - закричал Язь, достал обрез и выстрелил в лоб бомжу. А сам на нас пошел. Бабы завизжали. А мы побежали все в разные стороны. Но тут уже была милиция, вот менты нас и повязали на полную катушку.
Вот и все. Ничего особенного.
3
"Газета имени падшего революционера Сволочного" сообщает:
Вчера ночью совершено тяжкое преступление группой несовершеннолетних лиц, распивавших к тому же спиртые напитки и занимавшихся групповым сексом без презервативов, злостным деянием, непринятым в нашей стране. Группа подростков возмутительно вела себя и горланила на всю округу. Пенсионерка, малообеспеченная госпожа Жмыхова, вызвала срочный наряд милиции, потому что, как сказала она, цитирую: "Было поздно, а я, старая ветеранка, в прошлом - ветеренарка, знаете, еще и с пороком, никак не могла заснуть. А тут эти крики. Я кричу из окошка в ночь, а ребятишки меня не слушаются. Раньше не так было, что было? А было уважение к старшим - раз, и никто по ночам в кустах не целовался - два. И еще много цифр..". Заканчиваю цитировать. Подоспевший не во время (сломался бобон) наряд милиции в лице Омона и Рубопа, а также господина сержанта Голубцова, принялась рыскать по окрестностям в целях обнаружения источника беспорядков. На заброшенном пустыре, таким образом, была обнаружена группировка молодых лиц, послужившие причиной для беспокойств госпожи Жмыховой. Молодые люди к тому же были вооружены и оказали сопротивление, молодые гражданки предлагали интим, но бойцы спецназа гордо отторгали предложения прикладами автоматов Калашникова и ручными кастетами. На месте преступления был найден также труп известного профессора, философа Непечалова, с которым преступно расправился один из членов хулиганской группировки при помощи пневматического пистолета выстрелом в глаз насмерть. Смерть наступила мгновенно, агонии - не было. Философ Непечалов был известен во всем мире своими трудами и монографиями, однако, в виду низкого семейного дохода, он был выгнан женой на свалку, где и скорбно закончил свой путь. Проживание профессора в однокомнатной квартире было также немылимо, в виду размера увеличившихся государственных пошлин за квадратуру жилой площади и размера месячного оклада философа. Жене философа, госпоже Непечаловой, приносим искренние соболезнования. Похороны философа состоятся, по-видимому, за счет гранта Сороса, который, возможно, выиграет подрастающий сын профессора в области изучения, цитирую: "тургорного давления в клеточных вакуолях самой обыкновенной картошки".