--
Котел... Отливающий металлическим блеском... Затягивающий в себя, стремящийся тебя в себе утопить... Оторвав от неба взгляд, Тоня взяла в руки тетрадь и выразительно прочла: "Его натура была такова, что можно сказать, - он был воплощенный в форме теплый лед. Вы скажете - теплый лед - это талая вода. А я скажу вам нет! Он был теплым, - нежным, бархатным, мягким, ласкающим. Но он был и льдинкой, твердой, острой, пронзительно прозрачной и звучащей металлическим звоном. Потому он теплый лед, а не талая вода".
--
Это ты сама сочинила? - спросила девушка, поправляющая яркий макияж перед зеркалом.
--
Да. Сама.
--
А котел тут при чем, я не понимаю! Какой котел?
--
Я люблю небо. Больше всего на свете я люблю небо. И Его. Все остальное мне безразлично.
--
А кто это такой - Он?
--
Пока не знаю.
Тоня была очень искренняя. Ей было все равно, какие у кого привычки и мнения. Подсознательно она чувствовала, что взгляды эти формируются кем-то свыше, и не являются следствием свободного выбора людей. Подружка фыркнула, вышла. Забыла помаду. А Тоня выбросила ее в окно. Зачем, непонятно. Конечно, небо глобальнее помады.
Тоне было шестнадцать лет, а ее соседу Елисею на год больше. У него были огромные синие глаза, в которых таилась поэзия и тоска по чему-то запредельному. Стрелоподобные ресницы образовывали тени. Елисей походил на красивую девочку, переодетую в мальчика. Иногда он бывал кокетлив, но чаще являлся этому миру в возвышенном, отстраненно-печальном настроении.
Сам того не подозревая, Елисей проповедовал чистую от культа религиозность. Он любил гулять неподалеку от деревянной церкви, к которой можно было пройти из дома дворами, и когда видел множество крестящихся людей, особенно женщин, то они чудились ему домашними птицами, а сам себя Елисей представлял юным демоном. Елисею казалось, что многие из прихожан смотрят на него и хотят прогнать. И, поскольку, если и был Елисей нечистой силой, то хрупким и хрустальным демоненком, он всегда вовремя испарялся, не навлекая на себя беды. Появлялся в своей квартире, на восьмом этаже. Выглядывал из окна, провожая взором медленно проплывающую луну, или нарциссировал перед зеркалом.
Елисей и Тоня познакомились на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Тоня вышла курить сигариллу в мундштуке, а Елисей увидел ее с улицы в окно.
--
Какая красивая композиция! - сказал он, указывая на курево. Поскольку тон юноши был необычен, а девушка это любила, у Тони и Елисея завязались приятельские отношения. С тех пор они вместе ходили гулять.
Во дворе их дома росло огромное старинное дерево с дуплом. В этом-то дупле и любили проводить время Елисей и Тоня. Спрятавшись от мира, вдыхая аромат древесины, рассматривая насекомых, и мечтая, они проводили долгие часы. Тоня фантазировала о том, как поплывет на далекий остров, Елисей грезил полететь в космос, причем готов был совершить это на правах Белки и Стрелки. Однажды они заговорили о том, что хорошо было бы, подобно Диогену, поселиться в бочке. Но друзья, разумеется, не приступали к осуществлению своих грез в действительности. У них не было живых примеров воплощения подобных фантазий, вокруг все было обыденно. К тому же, им было хорошо вместе в дупле.
Однажды Тоня шла по двору. Заметила на скамейке двоих людей с голубыми лицами, и догадалась, что это наркоманы. Тоня остановилась, и задержала взгляд.
Она испытывала нежность. Только не могла бы ответить, почему.
Зашла в свою квартиру, в этот момент по коридору брела ее мама.
- Вот, прихватки на рынке за двадцать рублей купила. Ничего себе, симпатичные. Поди, посмотри. Шелковые. Поди, посмотри.
Тоня ощутила усталость и вздохнула.
- Поди, посмотри, там они, на кухне!..
- Что на кухне? - снимая ботинки, спросила Тоня.
- Прихватки!
- Какие к черту прихватки?.. - Тоня шла на кухню, не зная, зачем.
Стоя в центре кухни, с пассивной ненавистью оглядывала аккуратное и любовное забарахление. Розовые рыночные полотенца, накрахмаленная белая занавеска на окне, блестящая клеенка с миккимаусами. На столе - огромные голубые прихватки из шелковистой ткани с изображением клубничных ягод. Уныло оглядевшись вокруг, Тоня вздохнула и вышла из кухни.
- Спать хочу...
Она не спала, а просто лежала с полуоткрытыми, блуждающими, немного утомленными, глазами, и слушала негромко звучащий психоделик.
- Ты оладьи будешь? - спросила мама, просунув в комнату голову.
- Нет... Мам, дай мне отдохнуть... от всего...
Тоня стала сочинять фантастику. "Во все времена, в любой части ощутимого пространства существовало Оно. Оно не отвечает на вопросы, а лишь порождает их. Мы задаемся вопросом: почему все не так, как должно быть, почему сновидения прекраснее действительности, и отчего во сне мы свободнее? Мы виним в этом себя или окружающих, молимся Богу или жалуемся на него, ходим к знахарям или плачемся в жилетку своим друзьям. Это тоска по некой субстанции, которую мы можем ощутить, и потребность в которой испытываем, но какую не в состоянии пока до конца понять. Это и есть Оно". Придумав несколько предложений, Тоня высунула голову в окно, и утонула в небе.
"Оно неумолимо заставляет нас тосковать и искать. Искать то, что мы должны искать. Оно неумолимо". - Эти строчки и мысли подобного рода теперь повсюду преследовали ее.
Стояла в школьном туалете и плакала. Боялась выйти в коридор, потому что там много народу, а люди ничего не понимают и будут смеяться. Они покрыты толстой угреватой кожей. В этих бездарных стенах Тоне казалось, будто ни Елисея, ни дупла не существует, что все это выдумка ее воображения. Поэтому она плакала.
--
О чем ты думаешь? - спросила Тоню ее знакомая.
Тоня взялась за оконную раму и словно приготовилась улететь.
- О том, что все покрыто шкурой, и это невозможно.
- А ты чем покрыта? - с издевкой продолжала подруга.
- Я люблю все космическое.
Отрешенная и сонная, она мягко качалась на месте.
Подруга недовольно грызла яблоко.
--
На горе жили эльфы. А те, что жили под горой, жили себе на горе. Они не взбирались на гору, потому что не могли, или не хотели. Или хотели, но не понимали, зачем. Они жили себе под горой, и не знали, зачем им куда-то взбираться. Но при этом они жутко завидовали тем эльфам, что жили на горе. Они не осознавали до конца, что это зависть точит их изнутри, а просто дико страдали, и винили в этом тех своих собратьев, что жили на горе".
--
Что за бред? - строго спросила знакомая Тони, пережевывая яблоко.
Тоня не ответила, просто вышла.
Тоне казалось, что ее никто никогда не понимал. Все были заграждены от нее прихватками и клеенками, масками и красками, и поэтому она вынуждена была плакать и говорить непонятные вещи. Неясное презрение ко всему видимому миру вставало защитой плачущей сердцевине ее души, и накладывало на лицо печать отчуждения.
Минутой спустя она шла по улице, задумчивая и отрешенная. Навстречу Тоне двигалась семья - мама, папа, два ребенка. Мама была толстая и довольная, папа - лысый и тоже довольный, дети - капризные и недовольные. Один ребенок был в синем костюмчике, другой - в красном.
- Ты - дурак! - сказал папе ребенок в синем.
Папа взял Синего за рукав, и поднял рукав вверх. Мама остановилась и захохотала. Папа подумал и тоже стал смеяться. Затем начали хохотать дети.
Тоня поняла, что не понимает внутреннего устройства этих людей, и почувствовала отчуждение.
Этим вечером, сидя на кухне, Тоня размышляла при свете горящих окон соседнего дома.
--
Делать в этой жизни абсолютно нечего. Это я понимаю. Но, если я все понимаю, то что же делать? - спросила она себя громко. - У меня свой путь, - подумала она, и тут же в чем-то усомнилась.
На следующее утро Тоня не пошла в школу. Она слушала психоделическую музыку и млела в солнечных лучах, пришедших к ней на кровать. К полудню случился скандал с мамой. Выход был один - пойти за картошкой. Тоня пришла в магазин и спросила картошки. Сказали, что продукт привезут минут через пятнадцать, и она пошла прогуляться. Когда вернулась, оказалось, что картошку уже купили.
Ноздри мамы надувались от непонимания и возмущения, даже некоторого бессилия.
- На тебе! Я тебя не понимаю - кто ты и что ты!- ударяя себя по бокам, говорила мама. Потом хлопнула дверью, и ее не стало.
Тоня скинула ботинки. Оставив их посреди коридора, ушла в свою комнату, тихо закрыла дверь.
--
Мир физических объектов так сложен... Как люди в нем живут?.. - говорила она, искренне удивляясь. Потом включила психоделик, подошла к окну и закрыла глаза. Через несколько минут она раздумывала, что ей дороже: Елисей или отвлеченная идея возвышенности. Так и не разобравшись в этом, Тоня вспомнила, что они с Елисеем три недели не ходили в дупло. Елисей говорил по телефону, что лежит в горячке и читает Эдгара По, где тоже написано о лихорадке. Он не плакал, но был особенно чувствителен и воспален. Голос звучал надорванно, нежно, и дрожал как струна. Тоня поняла, что хочет видеть его, но, вместо того, чтобы пойти к Елисею домой, она отправилась во двор, и забралась в дупло. Она заснула в своем убежище, и, выглядывая оттуда, наблюдала мир.
Через полгода в семью вернулся Тонин папа. Он приехал жить. Их отношения с мамой приняли характер, который Тоня назвала "формальными". То есть, мама и папа завтракали вместе, обедали и ужинали, спали в одном месте, смотрели телевизор. Тонина мама смеялась тогда, когда смеялся папа, а папа снисходительно кривил подбородок и сжимал зубы. Хорошо было то, что мама стала добрее. Она сама ходила за картофелем и другими продуктами, и была счастлива. Все, вроде, было хорошо, и все были довольны, но Тоня знала, что папа вернулся только потому, что у него больше нет денег, и ему нечем платить за квартиру. Это знала и мама, но она предпочитала не думать. "Есть форма, но нет содержания", - пришло в голову Тоне. Содержание, как ей казалось, наполняло лишь ее собственные мысли и чувства, но Тоня не знала, в какую форму их облечь. Желательно было бы облечь их в формы уже существующие, но являлось сдавливающее горло ощущение, что всему бытующему содержания не требуется. Она поведала свои мысли Елисею, и они вылепили из воска по рецепту средневекового мага Парацельса удивительное существо - гомункула. Гомункул был наполнен содержанием - оно искрилось в его глазах, - но зато был так изменчив по форме, что можно утверждать, что существо просто не имело ее. Тело гомункула напоминало одновременно и замешанное на дрожжах тесто, пузырчатое, - то вздымающееся, то опадающее, - и изменчивое, колеблющееся пламя. Гомункул ходил по стенам и прятался углами. Иногда он превращался в солнечный зайчик на потолке, или маленькое пятнышко на полу, если же на него наступали, смеялся детским голосом. Это было неадекватное и удивительное создание. Оно ни на что не обижалось и лучило обаяние. Но, в силу того, что существо имело зыбкое, колеблющееся, изменчивое тело, оно повсюду оставляло его куски. Однажды гомункула съел кот, этим все и закончилось.
Тоне с тех пор часто хотелось плакать. Когда родился гомункул, она поверила в него, а когда он умер, то исчезла и вера. Елисей был для Тони родной душой, поэтому именно к нему ей хотелось прижаться, чтобы излить горечь слез. Но в дупле было не принято так делать, так как сырости и без того хватало - от испарений древесных насекомых.
Елисей не родился жилеткой для девичьих слез, зато был рыцарь. Из музея он унес колчан с древнерусскими стрелами, которыми когда-то отбивались от печенегов, и они с Тоней пускали их в прохожих из дупла. Целились в тех, кто не нравился. А это были очень многие. Елисея не устраивали люди, которые вызывали оскорбление его эстетического чувства. Когда он видел такого прохожего, то поджимал губы и пускал стрелу. Тоня же так формулировала свои антипатии: "Есть форма, но нет содержания". В те моменты, когда она видела человека, который подпадал под такое определение, она вспоминала гомункула, и испытывала мстительное чувство, как будто это не кот, а этот несчастный съел его. И Елисей пускал стрелу. То ли оттого, что мальчик не взял из музея лук, то ли люди стали такие толстокожие, только никого друзьям убить не удалось. Прохожие, настигнутые стрелою, заваливались на бок, чесали себя слева и справа, поднимались, отбросив ее в сторону, как щепку, и шли дальше. Это были настоящие богатыри, они даже не обращали внимания на то, что стрелы были редкостные. Тоня и Елисей только вздыхали. День ото дня они все больше таяли и теряли человеческий облик. Их тела начали приобретать причудливые изгибы дупла, а кожа стала почти прозрачной.
Однажды на полянке, где росло дерево, появился ребенок. Всеми своими чертами дитя источало жизнь. Оно оглаживало себя и улыбалось. Мальчик был словно наливное яблоко, его можно было бы назвать сыном бога Ярило. Он был сочный, радостный, и целенаправленно творил добро. Малыш хоронил травинки. Собаки, люди и другие разные звери безжалостно сокрушали маленькие растения, а ребенок собирал их и складывал в горку. Елисей смотрел на него и испытывал уважение. Тоня поняла, что дитя несет в себе и форму, и содержание. Теперь было бессмысленно мстить миру. Все изменилось. Она смотрела на малыша, ресницы ее удлинились и отбросили на щеки большие тени. Вся душа ее устремилась по направлению к маленькому человеку, но вылезти Тоня не могла - слишком солнечно было на поляне, а это для нее теперь было губительно. Елисей весь истончился и вытянулся. Глаза его, сделавшиеся огромными, выражали печаль и ужас, оттого, что жизнь находится где-то за пределами его существования.
--
Мне стыдно, - сказала Тоня.
--
Это он сейчас такой добрый, - не веря себе, заговорил Елисей, - а когда вырастет, тоже озлится.
--
Нет, - возразила девочка, - он - настоящий человек, он прав, он несет добро.
И Елисей бросил на землю стрелы. Ребенок увидел их, и отнес на горку.
На следующий день история повторилась с небольшими изменениями. Ребенок лечил раненого воробья. Он бинтовал птице подбитые ноги, и, наконец, связал их вместе, приговаривая: "Тебе нельзя гулять. Тебя склюют. Вот поправишься, будешь ходить". И малыш уложил воробья на горку, в мягкую постель с изголовьем из двух соединенных стрел. Птица благодарно подвигала крыльями, блаженно улыбнулась, и заснула. Несмотря на то, что им не было еще и двадцати, Елисей и Тоня чувствовали себя стариками, и друзьям представлялось, что нужно уступить место добру, воплощенному в молодой жизни человека, похоронившего на кургане их оружие.
Назавтра воробей умер. Ребенок выкопал яму и похоронил его. Потом сел на пень и задумался. Он вспоминал птицу, а солнце гладило его щеки. Но пришли бомжи и прогнали ребенка. Тоню и Елисея, наблюдающих эту сцену, связал единый порыв. Их, почти потерявшие человеческую форму, голубые сущности бросились навстречу друг другу, слились воедино в отчаянии, и образовали вихрь цвета морской волны. Они не думали уже о сохранении гармонии и сухости в дупле. Они источали страдание каждой частицей своих полуфизических тел. Слезы исторгались в виде пара, но, оседая на стенах убежища, трансформировались в капли. Две гусеницы захлебнулись от этого.
Когда наступила ночь, и луна обрела яркость, друзья просочились из дупла наружу, и отправились к Елисею домой, чтобы подкрепиться и вернуть себе этим человеческий облик. Придя на кухню, они выпили молока, и обрели некоторую физическую твердость, после чего обнялись и заснули.
Первым проснулся Елисей. Он заметил, что в окно успело пролезть солнце, и разбудил Тоню. Он сознавал, что они уже перестали быть людьми, и стали дриадами, поэтому в этой реальности, в привычных для социально адаптированного человека условиях, им не выжить. Тоня слабо пошла за ним. Свет только начинал брезжить, и по дороге к дереву они никого не встретили. Однако на поляне, где ребенок любовно хоронил погибшую живую природу, сидели кружком прогнавшие его бомжи. Они ели сникерсы и пили пиво. Праздновали. От вида этих людей Тоня и Елисей почувствовали слабость. Их полутела дрожали. Глаза устремились к дереву. Но дупла, их убежища, больше не было. На его месте теперь находился странный вырост плавных очертаний. Этой гриб имел в себе нечто знакомое обоим друзьям, которые шатались, едва держась за руки, в изнеможении и удивлении взирая на почку. Нечто известное таила в себе эта выпуклость, только ни Тоня, ни Елисей не могли осознать, что. И вдруг Тоня поняла, что это доброе дитя. Губы ребенка были устремлены к центру. Казалось, исток его жизни сосредоточился в этой точке. Так делает младенец, сосущий молоко матери, так происходит в момент наивысшего чувственного наслаждения. Глаза нароста были закрыты, а руками-сучьями он охватывал дерево. Тоня тоже обняла ствол, и беззвучно заплакала. Елисей видел, что его подруга перетекает в собственные слезы, и вот-вот вся впитается в дерево. Он схватил ее за руку и отвел в сторону.
--
Что теперь делать? - спросила она медленно.
--
Идем в пустыню, - ответил Елисей, и они неспешно двинулись в некотором расстоянии от земли.