Шендогилов Александр Владимирович : другие произведения.

21-век

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
   (Короткий, ... кроткий - роман)
   ------------------------------------------------
   Льву Николаевичу.
  
   21 - век.
   ------------------------------------
   ----------
   ---
  
   Навек приходит
   Каждый век.
   Навек уходит
   Словно снег.
   Ни - до.
   Ни - после, нет примет,
   Что снова что-то будет ...
  
   Он длится ровно
   Целый век.
   В него впечатан человек
   Как в белом поле тонкий след
   В одной надежде: -
   "Что-то будет!".
  
   И будет снова новый век
   И выйдет чистый человек
   И с человеком, что-то будет.
   И будет жизнь.
   И будет страсть
   И будет смерть
   И будет власть
   И будет что-то там ещё такое
   Что может нас лишить покоя.
   И - облака.
   И - синева.
   И - дождь.
   И - лист.
   И - на века:
   Дышать!
   Лететь!
   Пылать!
   Сгорать!
   Любить!
   И жить! ...
   И что-то там ещё такое.
   И будут новые герои. ...
   ... На меня прямо нашло какое-то озарение. Стихи сами вспыхивали в моём сознании, и я только успевал их записывать на чистый лист белой бумаги.
   "Но зачем это? Для чего?" - терялся я в своих догадках. Раньше такого со мной никогда не происходило. Как будто кто-то специально разбудил меня среди ночи, и приказывал это делать. Повелевал мною. Но зачем? ... Я сложил лист бумаги пополам, потом ещё раз. И, вдруг, вспомнил Веронику Сергеевну. Её лицо отчётливо, как видение, застыло предо мной в полутьме моей холостяцкой квартиры. Глаза в глаза. Я бы мог дотронуться. Но я боялся. Когда-то я очень сильно был в неё влюблён. До безумства. До беспамятства. Когда-то ... совсем недавно. И вспоминать об этом было мне крайне неприятно. Здесь сложилась такая ситуация, которая очень сильно повлияла на мою дальнейшую жизнь. Вероника Сергеевна, как бы это помягче, можно было определить - была очень некрасива собой.
   Как описать некрасивую, но безмерно любимую женщину? - "Толстая, сварливая баба со скверным характером и дурно причёсанными волосами". Многие могут меня упрекнуть: - " Как можно так о женщине?! ... Да, как вы посмели?!".
   Но не вам судить меня, господа хорошие. Я говорю чистую правду, без грамма всякого лукавства и притворства. И я, слышите вы меня, я был влюблён! Я!!! ... Любил её. А это чувство очищает и прощает всё. Вы лучше попытайтесь понять, как можно в "не красоте" найти те знаки и символы, нюансы, которые бы смогли волновать на протяжении веков миллионы людей так же, как миллионы пылких умов, ищущих всё новые и новые оттенки в словах и описаниях взрывного нескончаемого чуда природы красоты? " Не красота" ведь тоже имеет прямое отношение к этому сгустку жизненных страстей. Но никто ещё ни разу не попытался кропотливо и честно, со всей любовью исследовать - " не красоту", как тот основной фон, на котором только и может сверкать и восхищать нас сама - " красота". ... Как описать - "не красоту"? Как ей отдать то должное, что мы незаконно отняли у неё по причине нашей жестокости и чёрствости, нашего нежелания замечать её рядом с собой?
   А я, как раз, и стал жертвой, может быть, и единственной, на этом изломе любви и - "не красоты". Я ничего не смог поделать с собой. Не смог ничего противопоставить простому обжигающему и безоглядному чувству любви, простой и необъяснимой. Это было моим наказанием. ... И к тому же ещё, она - Вероника Сергеевна, была замужем за Петром Аркадьевичем. А это для меня было превыше любого чувства, любой страсти. Это было для меня делом чести. Я не мог переступить через эту черту. Я испытывал особые чувства к Петру Аркадьевичу. И очень дорожил нашей с ним дружбой.
   Несколько лет тому назад меня пригласили на день рождения Вероники Сергеевны. Я всё помню, как сейчас. Это был самый прекрасный вечер, который я и запомнил на всю жизнь. Я испытывал такую лёгкость тогда. Такой прилив тепла и добра. Мы о чём-то тогда говорили все, спорили, смеялись, танцевали, делали разные милые глупости. ... И Вероника Сергеевна была так прелестна, хотя и не красива, как всегда. Ну, это то о чём я говорил раньше. Просто, обычная растолстевшая женщина с заплывшими глазками, отвисшей нижней губой и сросшимися густыми бровями над мясистым носом. ... Я тогда не сдержался. Улучив момент, когда мы с ней на какой-то миг остались одни. Я признался ей во всём. Открылся ей в своих чувствах. Я говорил, говорил; сбивчиво, дёргано, заплетаясь, часто теряя мысль. Главное мне было тогда выговориться. Это, как сбросить камень с истерзанной души. Она растерялась. Такие эмоции и чувства сменялись у неё на лице. Я потом старался вспомнить всё и восстановить именно этот момент в своей памяти. Она ничего тогда мне не ответила, только как-то очень по-женски отмахнулась в смущении своей коротенькой ручкой с толстенькими пальчиками. ... Из комнаты Пётр Аркадьевич позвал нас к столу испробовать горячего угря, утушенного в сметане. Я не мог. Не смог я просто присесть к столу, взять салфетку, приборы, и наслаждаться прекрасно утушенным угрём, которого я очень любил ещё с детства. Меня прямо передёрнуло всего, когда я представил, как я буду пережёвывать это прекрасное, нежное мясо, прикрывшись салфеткой, сплёвывать кости, а она будет украдкой бросать на меня короткие растерянные взгляды. Как? ... Когда в душе моей пылали такие несуразные чувства. ... Я тогда, не прощаясь ни с кем, просто ушёл. Какое-то время мы не виделись. Я не смел; им позвонить, а тем более, прийти в их дом. И они, как-то, наверное, забыли обо мне. Время! Время всё врачует.
   Но сегодня. ... Я нашёл конверт, запечатал в него лист бумаги, исписанный мной, написал на нём - " Веронике Сергеевне. Лично". И позвонил Петру Аркадьевичу. Он не сразу понял, что происходит и кто звонит в такое время, но после моих настойчивых уговоров, согласился встретиться со мной в парке через час.
   Ночь прошла. За окном уже можно было различить очертания домов и деревьев. Я быстро оделся, и, не смотря на часы, помчался в парк. Пётр Аркадьевич сдержал слово. Я ещё издали увидел его высокую фигуру. В правой руке у него была трость, а левой рукой он удерживал глубоко запахнутый на горле воротник пальто. Ветер с утра был особенно колюч и неприятен. Подойдя, он искренне протянул мне руку. Я это понял по его глазам. И сразу же, Пётр Аркадьевич вдруг начал читать мне свои стихи. Такого за ним я раньше никогда не замечал:
  
  
   Как сжалось всё, мой друг -
   Пространство.
   Время.
   Мысли.
   Чувства.
  
   Ничто не вдохновляет.
   Ни - жизнь
   И - ни искусство.
  
   Я в пустоте.
   И пустота во мне.
   Всё, что копилось
   И считалось важным
   Лежит в душе
   На самом дне.
  
   Какое время ...
   Что за час?
   Всё, чем гордились
   Оказалось
   Пустотой
   Для нас.
  
   И снова? ...
   Снова в путь
   Страданий
   Мук душевных
   И исканий?
  
   И наказание
   Как свыше дар
   О чём мечтали -
   Всё превратилось
   В пар.
  
   ... Пётр Аркадьевич уставился в какое-то пространство у себя под ногами. Со злостью ударил тростью об асфальт и продолжил уже в другом тоне, гордо приподняв подбородок, и устремив взгляд поверх меня. Мне показалось, что он в эту минуту общается с космосом. И там, на какой-то планете, а может и - планетах, внимательно его слушают, следят, как его правильно очерченные губы издают ритмичные звуки. Может это для них, как для нас - ритм, выбиваемый туземцами из большого куска дерева:
  
   А выйти пару некуда.
   И что у вас за методы?
   Что за странные миры?
   Всё попарно и реально -
   До поры.
  
   Пара из ... пара
   Вдыхая,
   Страдала.
   Кружилась,
   Вздыхая.
   И падала, падала
   Век свой короткий
   Звериным чутьём
   Испаряясь,
   Угадывала.
  
   Что же за падаль здесь
   Раньше парилась?
   Пару хрустального много
   Но ...
   Жизнь - оскалилась!
  
   Зубы редкие.
   Гниют
   Ветками.
   Хлещут веником
   Изгоняют в почётных бомжей
   Академиков.
  
   Вам не жалко бомжей
   Для жизни
   Из тёмной мессы
   Выбирая вождей
   Себе в бесы.
  
   Век вам выдал
   По паре белья
   И совесть отвесил
   Обучил - отучил.
   И поднял из мерзости взвеси.
   Парите вы все здесь и ...
   И-и-и! ...
  
   Пар рассеялся!
   Новым веком!
   Хочешь быть?!
   Так будь! ...
   Человеком.
  
   Скалы сдвинули
   Скулы - треснули
   Что там за жизнь у вас?
   Ведь интересно же.
  
   Академики - все фарисеи почётные
   И грехи отпускают за деньги несчётные.
   Остальные, как - даром
   Легко дышат бесплатно
   Угарным паром.
  
   Телом нового - свежего века
   Духом кристально - ... подлого
   Человека!
  
   И бомжи разбрели-и-ись.
   Как ежи
   Все по парам.
   По усадьбам и паркам старым.
   Жить - о, счастье!
   В помойках - задаром!
   Ждут, когда академики ушлые
   Их согреют
   Нейтронно - бесплатно - приятным
   Паром!
  
   Всё готово!
   Всё НАНАВО - НОВО!
   Дело осталось только за малым.
  
   Но не сбежать,
   Не уйти нам от кары
   Сами, как рёбра торчат
   Растут, как цветы из земли
   Нары!
   Нарывами - нары.
  
   А что там зарыто под ними
   И нами ...
   Мы сами
  
   В кровавом угаре.
   В безбожно -
   Кромешном ... запале.
  
   И сил уже нет ...
   Начертан завет
   Дышать перегноем
   Из пасти
   От всякой нас любящей власти.
   За что нам такие напасти?
   Зачем нам так много?
   Надежд, как из рога
   От каждого "бога"
   Убогое счастье?
   Нары вы - мы сами?
  
   Души от этого мнутся
   Люди от этого гнутся
   И бомжи, как коты
   К академикам жмутся.
   Трутся щетиною нового
   Века! - Мы тоже.
   Мы тоже!
   Хотим в человека! ...
   Вот только хлебнём
   И посмотрим
   Что ж на челе там
   У вашего века?!
  
   - "21"?!
  
   Он первый?
   Последний?
   Кто нам господин?
   Он - "Янь" или "Инь"?
  
  
  
  
   ... Не знаю, что поняли там - в космосе. Ни каких-то звуков, вспышек или падающих звёзд я не услышал и не заметил. Может, потому что звёзды уже плохо были различимы на мутно сером своде. Но и Петра Аркадьевича это мало интересовало. Закончив со стихами, он указал мне рукой на скамью, решительно сев сам, откинувшись на спинку:
   - Ну, так как же ваши дела, Николай? Как ваше здоровье? - спросил он таким тоном, который обычно указывает на то, что от вас не ждут долгого и подробного ответа - пояснения.
   Мне только и оставалось, что сказать: - Простите, Пётр Аркадьевич, но я не Коля.
   - Ах, это теперь не столь важно, Коленька. Я бы хотел вам сейчас полностью открыться и исповедоваться. Так как понимаю, что большего случая нам может и не представится. А мне это очень важно, перед кем-то душу свою открыть ...
   Здесь, извините, я должен сделать небольшое отступление для того, чтобы вам были более понятны все дальнейшие события: - "Как всё-таки прелестно! Как восхитительно просто, что Пётр Аркадьевич догадался взять из дому несколько запасных обойм для своего старинного браунинга. Какой он молодец, какой он душка. Он просто умница!"
   ... Так вот, Коленька, - продолжил Пётр Аркадьевич. - Я, после долгих размышлений, пришёл к одному бесспорному выводу, - сказал он. - Но сначала, я хотел бы, так сказать, ввести вас в сам процесс моих размышлений, - Пётр Аркадьевич пристально посмотрел мне в глаза. Я даже почувствовал физически глубину его взгляда и не выдержал, отвёл глаза в сторону. Вот здесь и произошло первое нападение на нас. Первый бомж, мирно проходивший мимо нашей скамьи, вдруг, подравнявшись с нами, вытащил из своего грязного пакета какой-то ржавый, косой нож. И усмехаясь, угрожающе произнёс: - Ну что, господа, сейчас я вас буду резать. Падлы! Как свиней! ... Зажрались вы, суки! - и он первым бросился на Петра Аркадьевича. Я застыл в ужасе. Время спрессовалось в моём воспалённом мозгу. И всё происходящее, я увидел, как в замедленной съёмке. На лице Петра Аркадьевича не дрогнул ни один мускул. Он очень ловко тростью резко ударил по руке с ножом, отводя удар в сторону. Вторым движением, он с силой подсёк нападавшего под обе ноги. И третьим ударом, когда это человекообразное существо грохнулось на спину, Пётр Аркадьевич вонзил свою трость в кадык бедняге. Потом он водрузил обе ладони на изогнутую ручку своей трости и поверх ладоней ещё и свой подбородок: - Вот видите, Коленька, каким я стал, - сказал он самым наиспокойнейшим тоном. - Все люди меняются. И я не исключение. Запутавшись окончательно, я нашёл единственный выход для себя. Чтобы, как-то разобраться во всём происходящем, я отделил себя от реальности. Всё равно то, что с нами происходило за последние десятилетия нельзя назвать реальностью. Так как всё то, что наполняло нашу жизнь, оказалось пустым никому ненужным обманом. Вы же не будете с этим спорить, Коленька.
   - Не буду, - согласился я, видя, как ещё дёргает ногами в последних конвульсиях человек под тростью Петра Аркадьевича. Будто странная бабочка бьёт крыльями, пригвождённая иглой к листу гербария.
   - Но чем-то же это пространство у нас за спиной нужно было заполнить. Обязательно нужно, потому что пустота за спиной - ещё хуже. Никогда, Коленька, не оставляйте пустоту у себя за спиной. Пусть она лучше будет впереди. С этим ещё, как-то можно смириться. Хотя тоже страшно. ... Так вот, я нашёл для себя в прошлом новое место. Я подумал, чем же моя реальность может быть хуже той лживой, которая была мне обманом навязана. Это как сделать новые стены. ... Но я долго сомневался, Николай, а нужно ли мне вообще всё это. Сомневался, пока мне не открылось окно в пространстве из времени. И всё вдруг стало на свои места. Заняло надлежащее себе положение. Я понял, что только я один смогу управлять этой страной. И в этом для всех нас будет единственно возможное спасение. И обретение наконец-то покоя и справедливости. Нет, Николай, вы не подумайте только, что я сошёл с ума. Это не жажда власти. Совсем нет. Это не то, что раньше подвигало других к принятию этого непростого решения. Да, и ещё, конечно же, не нужно забывать о предназначении свыше. Многие до меня пытались прикрыться и этим тоже. Здесь я бы хотел сразу же расставить все правильные акценты, чтобы потом уже не принимать ни каких упрёков по этому поводу.
   - Это правильно, - согласился я с Петром Аркадьевичем. ...
   Утро всё резче и резче прорезало очертания города. Следующий бомж, такой же грязный - "когда-то" человек появился перед нами. Он увидел своего собрата у нашей скамьи в луже крови, и, не раздумывая ни секунды, тоже с криком: - За что вы, гады, Пашку завалили? - бросился на нас. Пётр Аркадьевич в этот раз не стал отбиваться от него тростью. А очень ловко выстрелил через карман из своего браунинга, не доставая руки. Первая пуля в грудь - остановила бомжа, вторая пуля в голову - отбросила его на спину.
   Это уже не было, чем-то архи - ужасным для меня. Я просто спросил у Петра Аркадьевича: - Зачем? Ведь можно же было ... ну, как-то испугать его, выстрелив вверх.
   - И он бы остался жить, - утвердительно ответил Пётр Аркадьевич.
   - Возможно, - согласился я.
   - Вы только, дорогой мой Николай, не учли одного, - Пётр Аркадьевич достал браунинг из дымящегося ещё кармана и, не целясь, произвёл два выстрела через своё левое плечо. Куда-то в кусты за нами. Куда он стрелял у меня, честно сказать, не было времени обратить внимание, потому что я был очень сосредоточен на продолжении нашей беседы. Мне было очень интересно, чего же я всё-таки не учёл. Я привык к неординарности мышления Петра Аркадьевича. И ожидал от него чего-нибудь такого неожиданного, всегда, на первый взгляд - парадоксального, и во что сразу не хотелось верить. Или, может быть даже, правильнее будет - принимать в себя на веру такие его суждения. Но это всегда было так неожиданно ново и свежо. Свободно от общепринятых истасканных словоблудами объяснений, которые всегда сопровождались глупым подтверждением из целого набора классических цитат на любой случай жизни, обладание набором, которых всегда подтверждало более не предмет самого спора, а служило скорее визитной карточкой самомнения спорщиков.
   - И чего же я не учёл, Пётр Аркадьевич? - спросил я после того, как за нашими спинами, в кустах смолкли громкие проклятия в наш адрес - "Паскуды драные, что вы, бляди, творите?! Убивают! Помогите! ... Вызовите скорую! Скорее! ... Больно же. ... Суки вы все. Суки!".
   - Вы не учли того, Коленька, что они попросту были неправы, эти некрасивые, падшие люди. А в человеке, как вы знаете, всё должно быть прекрасно. В человеке! Он таким рождён. ... Я просто не могу терпеть всю эту некрасивую мерзость вокруг. Это несправедливо. У меня просто душа разрывается, когда я вижу, как мы все уродуем этот прекрасный мир, созданный не нами, а переданный нам с одной лишь надеждой, что мы сможем его оградить от всякой такой дряни. И это не только к людям относится, это намного шире и больше. Этим-то всё и объясняется, Николай. ... Как вам такой взгляд на окружающий нас мир?
   Да, действительно, и в этот раз Пётр Аркадьевич сумел меня поразить. Так, на первый взгляд, оказалось всё просто - "Они неправы - эти некрасивые люди" - и всё. Просто и лаконично, но за этой простотой чувствовалась такое глубокое понимание жизни, такая мудрость и опыт. Сила правды, в конце концов, которая не каждому ещё может открыться: - Может, так оно и есть, Пётр Аркадьевич, - согласился я после долгого раздумья над словами этого мудрого человека. Хотя, почему я произнёс именно эти слова? Скорее всего, потому что нужно же было хоть что-то сказать.
   Пока я молчал, Пётр Аркадьевич достал из другого, не прострелянного, кармана свой серебряный портсигар и закурил, выпуская сизые кольца дыма в осеннее хмурое утро: - Это, Николай, абстрактно точная эклектика! - на последнем слове он сделал возвышение голосом, придав этому выражению момент торжественности. - Что есть единственно верным определением нашего времени. ... Это - последний рубеж. За ним пустота, - и он снова выпустил кольцо дыма в космос, к какой-то ему единственно известной планете, которая очень нуждалась в окольцованной туманности вокруг себя.
   - Здравствуйте, Пётр Аркадьевич! - поприветствовал нас высокий, худой дворник с метлой в руках.
   - Здравствуй, любезный! - ответил ему Пётр Аркадьевич. - Что? Как всегда, закурить хочешь, Данилыч?
   Дворник неуклюже улыбнулся: - Не помешало бы, Пётр Аркадьевич. Не взыщите.
   - На, кури, любезный, - протянул портсигар дворнику Пётр Аркадьевич. И ещё предложил, присесть рядом, поговорить за жизнь.
   Дворник Данилыч после некоторых ужимок, говорящих одновременно, что он со всем почтением, что он безмерно ценит и уважает Петра Аркадьевича, но не решается так просто отнять его драгоценное время. Всё-таки принял приглашение и, пристроив сразу свою метлу за спинкой скамьи, отряхнув возможную пыль и грязь со своей одежды, устроился рядышком с Петром Аркадьевичем. Лицо Данилыча играло всеми красками радости и благодушия.
   - Хорошо всё-таки! Нет, определённо хорошо! - выразил охватившие его чувства словами Данилыч.
   - Что хорошо-то, любезный? - поинтересовался Пётр Аркадьевич.
   - Да я про жизнь нашу говорю. Такое вот имею суждение. Прав оказался Лев Николаевич оказывается. А ему, как не верили, так и теперь забыли все его.
   - Это вы про что, Данилыч? - На Петра Аркадьевича, как и на меня, впрочем, распространилось настроение, привнесённое неожиданно незнакомым мне дворником. У Петра Аркадьевича тоже заискрились глаза.
   - Хорошо жить-то понимаете её эту штуку, Пётр Аркадьевич. А что казалось бы и надо тому человеку-то. Живёт себе и ладно. Жизнь ему дали, так живи и радуйся дурак, что пока дали, а не забрали. День вон сегодня сразу был так себе. Больше грустный. Идти на работу даже не хотелось. А я почему-то вспомнил слова Льва Николаевича и возрадовался просто. Всё же на самом деле просто. Просто до самого безобразия. Как есть, так оно и есть! Так я понимаю и всем советую с этим смириться и любить. Главное найти его, смирение это. Хотя бы сразу хоть на одну долю секунды какой малой. А потом уже, сделай милость, постарайся это вот удержать в своей пусть и гадкой душонке, подольше значит. А там дело это и в привычку может вполне войти. Ведь оно как? Оно же может дальше, если будешь правильно себя вести, оно и побольше дадут. Ведь могут же, вправду, чего не дать-то если могут?
   - Могут, Данилыч. Могут! - подтвердил Пётр Аркадьевич
   - А если не дадут? - и я принял участие в беседе.
   - А если, господа, не дадут, значит и не надо. Так я это понимаю, хотя и понимать не хочу. Оно ведь, как понимаешь. Чем меньше понимаешь, тем тебе же и спокойнее будет. Больше на веру нужно брать. Я как-то попытался сам докопаться, а оно так всё оказалось соблазнительно, то есть, находить оправдание своим слабостям, что и не полез я дальше в эту их философию. Нет, не нужно мне этого. Мне и веры вполне хватит для жизни моей горемычной. А там посмотрим.
   - Вера - это хорошо, - не удержался снова я. - А ежели обманут?
   Данилыч поплевал на так и не выкуренную папироску, притушил её о край скамьи и зашвырнул подальше под скамью: - Лев Николаевич уже не обманет. Это живые ещё могут, непроверенные временем. А кто за это жизнь отдал, тот не может обмануть. Здесь и к папе не ходи.
   - Это резонно, - согласился я с Данилычем.
   - Ну да ладно, пойду я. Мне сегодня пораньше дела здесь закончить надо свои, - сказал Данилыч, но сразу не встал. - Радость у меня большая, Пётр Аркадьевич сегодня со вчерашнего дня.
   - Радость? А я и вижу, что ты сегодня светишься весь, как самовар начищенный. Что случилось-то, поделись и с нами?
   - Брат ко мне вчера, Пётр Аркадьевич, из деревни нашей на корове приехал. Заждался я его, уж больно давно мы с брательником не виделись. Век уже другой наступил. Новый век, а я его ещё с прошлого века не видел.
   - А что же это он у тебя, любезный мой Данилыч, на корове-то приехал? Это что сейчас мода такая или секта, какая новая открылась?
   - Нет, Пётр Аркадьевич, что вы, скажите тоже. Брат мой по сектам не ходок. Не так воспитан был изначально. Он кремень у меня в этом плане. Из старых коммунистов-большевиков будет, бесовское отродье.
   - Так, а почему же тогда он на автобусе не приехал, как обычные люди это делают?
   - Автобусом? Вы что, Пётр Аркадьевич! Так они же и не ходят давно. Какие теперь автобусы. Где они?
   - Ты брату привет от меня передавай, Данилыч. И скажи ты ему, что если он на автобусах хочет ездить по расписанию, так это ему в Белую Русь надобно. Там говорят все автобусы строго по расписанию ходят, не скрипят, не жалуются и за этим ещё строго и следят, а за теми, кто строго следит за расписанием, так ещё строже следят, а за - "ещё строже" - вообще ужасно наблюдают - приглядывают, значит, причём всегда и только с любовью. И вообще, там говорят, единственно-возможный рай на земле и есть. Случился вот вдруг как-то. А с коровой-то, бурёнкой, да под седлом, так брата твоего там вообще могут и на хорошую должность даже взять. У них сейчас там дефицит, говорят, на сообразительных-то. Все так обленились уж больно от счастья полного, свалившегося нежданно-негаданно.
   - Да не уж то? Вот уж не поверю. Разыгрываете, Пётр Аркадьевич? Гонишь, профессор! - не сдержался Данилыч, перейдя на "ты", чем больше подтвердил, что его сомнения ближе к вере будут, и достаточно всего лишь лёгкого прикосновения, не толчка даже. И улетит Данилыч в рай с распростертыми руками.
   - Что ты, Данилыч. Там говорят, вообще какая-то мистика происходит. Цифры на деньгах сами меняются в большую сторону, - выполнил свою миссию Пётр Аркадьевич.
   - Это как так может быть? - опешил Данилыч.
   - Как только въезжаешь в Белую Русь с благими намерениями, Данилыч, наши сто рублей сразу в пятьсот превращаются, а некоторым везёт ещё больше, так им до ста тысяч сразу. И никакой подделки, всё естественным образом происходит на самих купюрах. Всё законно. Вот ведь как. Мистика и всё тут. А может и условия созданы такие, благоприятно - мистические индивидуально - общими усилиями. Пока ещё не разобрались специалисты полностью в этой аномалии. Да это и не важно сейчас. Но! ... Но помни, Данилыч, и брату, тихо так, скажи. За то, что там появился на свет божий, предстал, так сказать, душой и телом весь, нужно платить. Всегда и всем. Это бизнес. Там, говорят, и Господь в доле. Но это - потом. Хотя, сейчас там могут быть и приличные скидки по сезону. ...
   - А как туда пройти-то можно, Пётр Аркадьевич? - помолчав, спросил Данилыч, сглотнув слюну.
   - Да вот туда и иди через те кусты, а там спросишь у кого-нибудь. Там недалеко уже будет, - Пётр Аркадьевич указал окровавленной тростью в нужную сторону. С трости медленно стекала струйка вязкой крови и капли, отрываясь, медленно падали. Я не мог оторваться от этой картины и не мог понять, что же мне-то делать. В общем, как и всегда. Есть правда ... и правда. Как шар воздушный, как слой другой, который витает над нами. Зрим и видим он, но так далёк он от нас из-за нашего молчаливого согласия со всем происходящим вокруг, и нашим же ленивым непротивлением открытому злу, направленному в нас же с клятвами любви и заботы.
   Данилыч, что-то в уме прикинул, посчитал, а потом и спросил: - Пётр Аркадьевич, а не одолжите ли вы мне тысяч десять до следующей среды, а может, я и до вечера управлюсь, - глаза Данилыча источали мольбу и жалость.
   - А почему бы и нет, Данилыч, - спокойно отреагировал Пётр Аркадьевич на просьбу. Он достал из внутреннего кармана увесистую пачку денег в крупных купюрах. - Вот! - Данилыч даже облизнулся открыто. Пётр Аркадьевич помахал "веером". - Получил гонорар за исполнение одного деликатного дельца. Возьмёшь деньги кровавые, Данилыч?
   Данилыч не сводил взгляда с пышного "веера" ассигнаций: - Да я вас знаю, профессор. Вы абы кого мочить не будете. Значит, заслужили, раз оно того. Случилось это.
   - Вы что людей убивали? Вы киллер?! - вырвался у меня крик отчаяния, но он был не очень убедителен, скорее это было атавизмом, который эмоционально был ещё окрашен интонациями Льва Николаевича, но силы теперь уже не имел никакой.
   - Успокойтесь, Коленька, - успокоил меня Пётр Аркадьевич. И, как ни странно, это действительно сразу же успокоило меня, хотя я и не был Коленькой, как упрямо продолжал меня величать Пётр Аркадьевич. Но сейчас это было даже мне на руку, так как я посчитал, что пусть лучше это всё происходит с Коленькой, а не со мной, раз того так хотел Пётр Аркадьевич. - Мне же нужно чем-то питаться, Николай, а это ведь денег стоит, - как всегда оригинально заключил Пётр Аркадьевич. - Я же не могу априори, так сказать, непосредственно есть самих людей в любом их проявлении. Должна же быть, знаете ли, в душе такая прокладка для отделения простого и грубого - от утончённо-сложного. В этом вопросе, я непоколебимо придерживаюсь просвещённо - консервативных идей и принципов, которые и считаю самыми, что ни на есть, верными и нужными нам теперь к пониманию. Если мы, конечно, чего-то хотим добиться, а ещё, более правильным будет сказать - сделать. И потом, Николай, я берусь только за определённые дела. Мне неинтересны обычные люди. Пусть они себе живут, как умеют. Это не моё дело - их просвещать. Просветили уже - хватит. Ничего хорошего из этого не вышло, как вы и я знаем. Я "исполняю" людей только принадлежащих к богеме, если так можно сказать. Вот и последнее моё дело было таким же. Пришёл заказ сразу на всю редакцию журнала "Стяг". Знаете вы такой?
   - Нет. К сожалению, нет, Пётр Аркадьевич, давно я уже ничего не читаю.
   - Вот и хорошо. Меньше переживать будете, Коленька. Такой, знаете ли, последний оплот архаичной культуры думали они сохранить. Неприступный, где-то даже. ... Это было такой благородной жестокостью с их стороны. Вызовом! Кто же это будет терпеть? ... Зашёл я, значит, к ним. После обеда зашёл. Они, видите ли, своё мнение хотели всегда иметь, ... и распорядок дня тоже, а это уже было совершеннейшим издевательством. Они сами себя приговорили. Да, возможно, наши воззрения, где-то и совпадали по некоторым вопросам. Но дело-то, прежде всего. Дело! Собрал я их всех в коридоре. Построил у стеночки, и дал им последнее желание, как обычно и делают в приличном сообществе воспитанных людей. Они бедные так занервничали жутко. Стали к совести моей взывать, просили одуматься, а потом вдруг стихи наперебой давай мне читать, взявшись крепко за руки. Всё Пушкина, да Лермонтова. ... Знали ведь мерзавцы, что люблю очень. Руки у меня задрожали, сердце бешено застучало, а я всё стрелял, стрелял, стрелял. Тела падали и падали, не разжимая сцепленных в замок рук. Цветная штукатурка от пуль разлеталась в разные стороны. Стихи прерывались в самых неподходящих местах. Рифмы клокотали кровью в горле. Жалко конечно, что так. ... Такая она вот жизнь и есть. ... Сука!
   Красиво и эмоционально описал Пётр Аркадьевич эту простую историю из обыденной жизни. В красках и образах, как холст рисовал для дворца, которому висеть на стене, и привлекать взоры восхищённых зрителей. Я даже название уже придумал для этого полотна - "Послеобеденный расстрел". Но чего-то в этой эпической картине не хватало, чего-то, что позволило бы ей связать времена, склеить пласты памяти. Нужна была ещё одна фигура из обычной жизни.
   - Господа, может, купите мороженое, - подкатила к нам тележку с мороженым молодая, красивая девушка. - Деньги у вас я вижу есть.
   Какая это была девушка! Одна улыбка её чего стоила. Это было, как молочный рассвет в лучах вспыхнувшего солнца, которым она была сама, озаряя хмурые аллеи, день и жизнь вокруг.
   Данилычу не нужен был рассвет среди обычного дня. У него другие краски мерцали в мозгу: - Иди! Иди, давай отсюда со своим мороженым! Не видишь, мы делом заняты. - Данилыч не мог оторвать взгляд от живой ленты, трепещущей в веере. Ему казалось, что эта "змея" сейчас вырвется из руки Петра Аркадьевича и уползёт, шелестя травой и листьями. Данилыч даже пошёл дальше в своих предчувствиях - "Змея не останется незамеченной. Уж, больно она приметная и шумная. Чешуйки - купюры золотым металлическим звоном отдавались в мозгу. Люди её не пропустят. Не дадут ей вот так вот просто проползти мимо них, рядом, или, ещё хуже - между ног просочиться. Люди бросятся за ней. Как же не броситься? Все сорвутся! Город целый кинется ловить её. А она - паскуда не дастся вот так вот просто в руки. Начнёт кружить, петлять, изворачиваться, запутывать в клубок людей бегущих толпой за ней, похожей на саму гадюку эту. И такая круговерть начнётся! Такая свистопляска пойдёт! Такой тарарам случится, что треснет кожа, и клыки повылезут по пять дюймов, а то и больше. И начнут грызть все друг друга в горло, горло рвать, пока змея всех в тартарары не утащит".
   Данилыч не стал дожидаться последнего акта страшного предзнаменования с Соловецкими дикими плясками и финальной арией сочного тенора - "Мы всё спустили в жопу, господа! Так, что нам мыслить на века", - а сам вцепился зубами в руку Петра Аркадьевича.
   Пётр Аркадьевич вскрикнул от неожиданной боли, но "змея искусителя" не выпустил: - Ты это что, Данилыч?! Ополоумел?! - Петру Аркадьевичу удалось вырвать руку из алчной пасти Данилыча, - и он гордо встал во весь свой немалый рост. Деньги вернулись снова в карман: - Почему вы всегда так делаете? Вас кормишь, кормишь с руки, как детей неразумных, а вы так и норовите за эту же руку так и цапнуть. Что вы за люди? Где уважение у вас? И это, как его? ... И почитание где? Сколько вас учить-то можно?
   Данилыч упал на колени перед обиженным Петром Аркадьевичем и взмолился: - Не губи, барин - Пётр Аркадьевич! Не губи! От безвыходности это я. От помутнения сознания и предчувствия дурного в последующей жизни, которое во мне консервативно заложено. Мне гены мои подсказали, Пётр Аркадьевич, что спустите вы сейчас всё до копейки на это мороженное и на эту проститутку сисястую.
   - Я не проститутка, дурак старый! Я мороженщица, - возмутилась девушка.
   Но Данилыча было уже не унять: - Так уже было и так будет!
   А я пропаду без денег этих. Вы же мне обещали их, Пётр Аркадьевич. А я их с умом оберну и сам обернусь быстро, вы ещё и пломбир не проглотите полностью. В желудок.
   - Пломбира нет. Осталось одно эскимо на палочке, - уточнила молодая мороженщица.
   - Пусть эскимо! Пусть на палочке! Я всё одно успею! Я у брата корову возьму, она уже отдохнула родимая, а на ней я в два мига до Белой Руси домчусь, доскачу галопом, как предвестник благого! Это ж для нас простых мужиков раз плюнуть-то. Мы привыкшие. А там! Как только там денежки мои. То есть, простите, ваши деньги чудеснейшим образом удесятеряться, я даже большего и ждать не посмею! Не надо нам большего! Вот вам крест святой! Всё верну! - и Данилыч наложил на себя знамение, многократно, быстро и споро. Глаза его горели неподдельной искренностью, правдой и верой ... в святую Белую Русь, Петра Аркадьевича, как избавителя из избавителей, и в силы братниной бурёнки.
   Пламенная речь Данилыча не возымела того действия, не тронула сердце Петра Аркадьевича: - Да-с, - сказал Пётр Аркадьевич, как бы округляя слова и подытоживая сказанное. Он посмотрел на Данилыча свысока, но не с высоты своего роста, а ещё выше - с высоты своих убеждений, - Как все вы похожи. При ближайшем рассмотрении. ... Я вот только всё время думаю. Зачем я столько сил потратил, своего времени, столько мыслил. Я же мог заниматься совершенно другими делами, приносящими мне хоть какую-то радость, обычное - обыденное удовлетворение. А я всю жизнь, как проклятый искал, мучался, докапывался, тратил свои умственные способности на одно, на усовершенствование этого никчемного мира вот для таких вот, как это существо. Зачем всё это?! ... И для чего? Для кого? Можете ли вы хотя бы что-то оценить по достоинству и быть действительно благодарными, хотя бы. Я говорю - "благодарными"! А сам уже не верю, что вы, - Пётр Аркадьевич ткнул тростью в бок Данилыча. - Понимаете хотя бы значение этого простого слова. Вы ведь, за любым словом наставления вас на путь просветления, на дорогу правды! Сразу же ищите только мелочную выгоду лично для себя, своего животного удовлетворения в похоти и алчности. И вам даже невдомёк, сколько выдающихся людей, мыслителей, положили жизни свои на алтарь жертвенный, всего лишь ради одного, чтобы вы могли громко икнуть, свиньи, после сытного обеда. И всего-то! Всего! Боже мой!!!
   Вот он венец, вот точка схождений и общего удовлетворения в поисках правды и справедливости. Исканий вековых.
   - Значит, денег не дадите? - обречённо и спокойно сказал Данилыч. - Так я понимаю.
   - Ничего-то ты и не понял, Данилыч, - я увидел, как у Петра Аркадьевича скатилась слеза по жёстко очерченным скулам и небритому подбородку. - ... Хотя в одном ты, наверное, прав, Данилыч. ... Грудь у этой барышни действительно шикарная. ... Сиськи, что надо, - добавил ещё он, глотая слёзы.
   Данилыч быстро вскочил на ноги. Это был уже другой человек: - Вот таким вот, Пётр Аркадьевич, вы мне больше нравитесь. Нельзя же так себя действительно изводить. О себе подумайте, если же жить на таком накале, так это того, и перегореть же можно. Очень даже просто. А нам тогда, что же делать? Что оно это? ... Может, и взаправду, давайте ко мне? А? Посидим. Поговорим спокойно. С братом моим познакомитесь. Вон, и девушку с собой пригласим. А? Ты как, красавица?
   Молочный рассвет зарумянился ещё больше: - Я не против, - кротко согласилась девушка.
   - Вот и отлично! - обрадовался Данилыч. - И закуска у нас есть. А что, эскимо - это очень даже. Может мне винца, какого взять? Вы как, Пётр Аркадьевич?
   Пётр Аркадьевич молча вытянул пачку денег из кармана и протянул её Данилычу.
   - Я мигом! - с радостью принял деньги Данилыч. - Вы меня здесь только подождите. Я быстренько. Одна нога уже там, - и он побежал по аллее, забыв о своей метле.
   Пётр Аркадьевич промокнул платком глаза и галантно пригласил девушку присесть с нами.
   Предстоящее застолье у Данилыча уж точно не входило в мои планы, и я попытался решить свой вопрос прямо сейчас. Мне нужно было всего лишь передать письмо для Вероники Сергеевны: - Пётр Аркадьевич, я бы хотел ... - начал я. Но Пётр Аркадьевич упредил меня.
   - Коленька, я знаю, что у вас ко мне неотложное дело. И вы хотели бы быстрее всё закончить. Но я вас прошу, Николай. У меня тоже, кстати, имеется дело к вам. И меня очень интересует ваше мнение. Мы с вами так давно не виделись. Не оставляйте меня, пожалуйста, одного в этой компании, я вас прошу, Николай.
   И девушка мороженщица, прижавшись ко мне, тихо прошептала мне на ухо: - Я знаю, почему вы здесь и что вы хотите сделать. Меня послали вас предупредить, чтобы вы не спешили. А пока, помогите мне толкать эту тележку. Она такая тяжёлая. Я никогда не думала, что эскимо может быть таким тяжёлым.
   - Что вы там шепчитесь, молодёжь? - Петру Аркадьевичу было интересно, о чём мы можем разговаривать.
   - Она попросила меня помочь ей с тележкой, Пётр Аркадьевич, - я не стал пересказывать всего.
   - Да, деточка моя, - Пётр Аркадьевич улыбнулся мороженщице. - Как же вас зовут, милое создание?
   - Вера, - мягко произнесла своё имя девушка.
   - Я ... Можете звать меня Петей, - так же мягко представился Пётр Аркадьевич. - А вот это - Николай, - представил он и меня. Я не стал поправлять его, а только слегка кивнул головой.
   - Верочка, - ещё мягче, почти бархатным языком произнёс Пётр Аркадьевич. - Может, у вас и подруги есть такие же красивые, как вы?
   - Я позвоню, Петя. ...
  
   Эскимо и вино.
  
  
   Пока разгружали грузовик с вином, который по случаю, оптом купил Данилыч. И составляли ящики в одну большую стопу в квартире Данилыча, приехали Верины подруги; Надя и Люба. Пётр Аркадьевич угрюмо, молча сидел за столом, поигрывая в руках своей тростью. Я тоже сидел за столом, напротив, от Петра Аркадьевича.
   Девушки о чём-то щебетали, группкой усевшись на диван под окном.
   До меня доносились только короткие отрывки из их разговора: - Люська уже родила? Не может быть! ... Да. Я её видела. Это уже второй у неё ребёнок. ... Ай! Она прямо самка какая-то! Ха-ха! Вот бы никогда не сказала, что эта дура и ... Я вообще думала, что она никогда и замуж-то не выйдет. А тут такое. ... Да. ... Кому они нужны сейчас эти дети? ... И детки такие красивые. ... Люба, а ты мужа её видела? Он кто? ... Я не знаю. Она что-то говорила, что он дежурит или ему на дежурство ночное нужно. Я так поняла, что он у неё милиционер, наверное. А может, я и ошибаюсь. Он на маньяка очень похож. У него такой взгляд. Я посмотрела на их фотографии, испугалась и убежала. ... Ха-ха! Ну, ты и дура. ... А я, девочки, Галину встретила недавно. ... Да? Это, что физица наша? Эта старая грымза? Я бы её удавила. ... Нет, ты что забыла, она литературу преподавала. Хорошая тётка. ... И как она? ... Ничего, вроде даже больше не постарела. ... А помните? ... Слушай, Надя, перестань! Больше никого в живых не осталось. Ты же это прекрасно знаешь и морочишь нам голову: - "Ах, помните?". Ничего мы не помним. Все остальные уже умерли. Сдохли все! Остались только мы; Верка, Надька, Любка и Люська ещё с двумя детьми и мужем, у которого взгляд сумасшедшего маньяка. Да ещё Галина - немая училка литературы. Остальных больше нет. О чём нам ещё вспоминать? ... А я всё равно вспоминаю, и буду вспоминать. ... Ну и дура! ...
   Грузчики всё носили и носили ящики с вином, Данилыч вёл строгий учёт каждого ящика, сверяясь с накладными, и потом ещё что-то записывал в свою тетрадь. Брат Данилыча - Фёдор; казалось, он нас совсем не воспринимал за людей, сидел в стороне на стуле у стены и рисовал красным фломастером по жёлтым обоям в мелкий цветочек большие красные, улыбающиеся звёзды и рядом писал - "Ура! Мы победили!". Пётр Аркадьевич уснул прямо за столом, подложив под голову руки. Ещё пришёл какой-то хмурый, небритый мужчина с гитарой, о чём-то пошептался с Данилычем. Потом мужчина сыграл на одной струне какую-то мелодию. Данилыч отрицательно покачал головой и мужчина ушёл. В квартире над нами начался семейный скандал с громкими криками, плачем и битьём посуды.
   Мне показалось, что по комнате кружил уставший семейный ангел добра и любви. И что бы мы ни говорили или что бы мы не делали, он так и будет кружить в этой комнате. Он не оставит нас. Ещё Ангел пел коммунальный блюз:
  
   Не спешите умирать
   Нужно просто вам понять
   Что пора
   Пора реша-а-ать
   Вам сантехнику менять.
   У-у-у. У-у-у. У-у-у!
  
   Не спешите уходить
   Нужно верить
   Нужно быть
   Нужно думать
   Нужно жить
   Нужно мысли-и-ить
   И решить.
   Где обои вам купить.
  
   Не спешите только вы
   Вход с обратной стороны
   Вход с тяжёлой стороны
   Там, где света нет луны
  
   Не спешите покупать
   Не спешите просто брать
   Нужно сразу вам понять
   Есть ли смысл, что меня-я-ять?
   У-у-у. А-а-а! У-у-у. А-а-а!
  
   Может - это всё мираж.
   Может - пьяный эпатаж
   Есть же он!
   Он должен быть!
   Там вверху - ещё этаж.
   А-а-а. У-у-у. А-а-а!!!
   У-у-у. У-у-у. У-у-у!
  
   В такой обстановке у Петра Аркадьевича начали очень быстро отрастать седые волосы и пышная борода, такой же седой масти. Он тихо спал под негромкие разговоры девушек, ангельский блюз, шаги грузчиков и звяканье бутылок.
   Фёдор, закончив, разукрашивать выцветшие обои, расставил тарелки и разложил на каждую по два эскимо, чуть развернув обёртку, но не до конца.
   Наконец-то! Принесли последний ящик вина. У Данилыча всё совпало с накладными, и можно было начинать ужинать. Он ещё пересчитал людей в комнате, записал данные в свою тетрадь. Потом достал из ящика и расставил равное присутствующим количество бутылок с вином, напротив каждого. Теперь, действительно было - всё! Для Ангела только он ничего не поставил на стол, хотя, я не думаю, что Данилыч не знал о его присутствии, потому что Данилыч сам подхватил мелодию блюза и тихонько её напевал без слов. Здесь было, что-то другое. Ангел, покружив, уселся на самый верх стопы ящиков и, улыбнувшись, сам достал себе бутылку вина.
   Я бережно тронул за плечо Петра Андреевича: - Пора!
   Он на удивление бодро встал и обвёл всех любящим взглядом: - Данилыч, а почему бокалов нет? Как же можно так тост поднять? - произошла небольшая заминка.
   Данилыч даже обиделся на такие слова: - Пётр Аркадьевич, - Данилыч отложил салфетку и поднялся. - Я же и хотел у вас деньги в рост взять, чтобы стаканы с прибыли прикупить и бокалы тоже. А вы мне такую антимонию развели, что я себя прямо каким-то изгоем почувствовал в родной стране. Я за свою жизнь ни одной копейки, ни у кого не украл и без спросу ничего не взял. Вот брат мой здесь подтвердит. Скажи, Фёдор?
   - У нас все в семье такие! - подтвердил Фёдор и зачем-то ещё кулаком грохнул об стол. - Ни-ни! У нас за это сразу могли "лапу" отрубить! - теперь было понятно, почему Фёдор рубанул так по столу.
   - А помнишь, Фёдор? - Данилыч мелко засмеялся в кулак. - Рядом с нами Лужайкины жилы?
   Фёдор тоже захихикал: - Помню, братишка, семейку эту непутёвую.
   - Так у них семеро братьев было в семье. И все безрукие. В прямом, так сказать, смысле жизни этого слова.
   Братья весело и раскатисто зашлись смехом, увлекая и нас за собой. Ангел отхлебнул из бутылки немного и внимательно посмотрел на свои руки, они у него дрожали.
   - Это всё, конечно, хорошо! - остановил общее веселье Пётр Аркадьевич. - Это всё правильно, но ни это сейчас главное. - Я бы хотел начать наш дружеский ужин сегодня с призыва к любви. Да, именно любви! - девушки смущённо переглянулись. - Любви к человеку. К человеку, как сути всего. Какие вы все прекрасные и любимые люди, хотя и не знаете этого. Человеки вы мои! Как рад я вам. Рад, что вы просто существуете. Я рад, что здесь мне все сегодня симпатичны и приятны. И я думаю, что у каждого здесь есть, что сказать по этому поводу. Что излить нам для того, чтобы мы ещё больше утвердились в нашей любви. За это я и предлагаю сделать небольшой глоточек этого прекрасного вина. И я думаю, что всё у нас будет хорошо; Данилыч купит наконец-то стаканы, жизнь наладится, и мы будем постоянно испытывать только одно простое чувство. Прошу! - и Пётр Аркадьевич сам сделал небольшой глоток из горлышка, разделив, сначала пышные усы и бороду, чтобы вино пошло прямо по назначению, как и его слова.
   Потом мы, обдумывая, тост Петра Аркадьевича, чинно съели по одному эскимо.
   - Верочка, - попросил Пётр Аркадьевич. - Может вы, что-то скажите? Или ваши подруги?
   Вера пихнула локтем подругу: - Давай, скажи чего-нибудь, Надя! Я ещё не закусила.
   Надя и не стала отказываться: - О любви я, к сожалению, ничего сказать не могу. Ничего я о ней не знаю. Честно. Не вру.
   - Бедная вы моя, девочка, - воскликнул Пётр Аркадьевич. - Как же вы живёте?
   - Живу. Работаю. Я трамваи вожу по десятому маршруту. Весь день в замкнутом пространстве. Остановки. Люди заходят, выходят. Выходят, заходят. Я смотрю в зеркало на них. Закрываю двери: - "Следующая остановка ...". В общем, сплошной кошмар какой-то. Все такие серые. Так грустно. Я не могу на них больше смотреть. Иногда мне хочется пойти на рынок и купить автомат, чтобы выйти вот так вот из своей кабинки грёбаной. Из этого аквариума. Передёрнуть затвор и объявить: - "Последняя остановка, скоты!" ... Одиноко очень мне бывает. Сегодня, когда Верунчик мне позвонил. Я как раз с остановки только тронулась, двери уже закрыла. Я не стала даже останавливать трамвай. Схватила сумку, куртку, переднею дверь себе открыла и на ходу выпрыгнула из этого ада. Пусть дальше сами едут. Останавливают. Объявляют. Я устала от них. ... Я ещё увидела, как трамвай на круг зашёл. Это там на площади. Так, наверное, по кругу и ходит. Ай, не жалко мне. Я вот думаю, если им остановку никто не объявит, они может, и будут так по кругу всё время ездить?
   - Вот за это давайте и хлебанём по полной, так сказать! - сурово предложил Фёдор и густо приложился к вину. Отпив, со вкусом отёр губы и подбородок. - Степа! - обратился он к брату. - Мы тут всякую херню слушаем, а ты бурёнку-то покормил? ...
   Данилыч, развернув, ещё одно эскимо, сказал сквозь жевание: - Я её это. Как его там. Я ей сыра головку купил. Голландского.
   - Что-о-о? ... Вот, блядь! Вот оно что-о-о! - взревел Фёдор и снова заставил нас всех вздрогнуть от удара о стол. - И вы мне здесь будете всякие сюси-пуси рассказывать про любовь вашу! Вашу мать через колено! Что же мы за люди-то? Господи-господи! Прости нас сила небесная за то, что так неразумны, мы оказались! ... Что за чёртовы круги ада? Это к чему же мы пришли? Что за карусель такая ... блядская? Почему же так черно и тупо всё вокруг нас? Почему мы зашли в болото это смердящее? Там, где уже никто ничего не понимает и не хочет отличать света от тьмы. ... Ведь это же предел всему. Всему сущему!!! ... Гос-по-ди, - Фёдор перешёл навзрыд, клокотавший, из его души. - Почему же это надо, корову - коровку-то мою безгрешную, кормилицу нашу родимую, сыром-то накормить? Что за круговерть-то такая открылась, чтобы под вечный двигатель бурёнку мою запустить? Гады вы все, бездушные. ... Это, как же ей-то в глаза её бездонные теперь смотреть я буду? Ведь, она-то всё и без этого, родимая, понимает. Вы только сами то возьмите и посмотрите ей в глаза её разумные. А она, я вам скажу, поумнее многих из нас теперь будет. ... Там же - вся правда, в глазах её, о нас, и о жизни нашей напоказ вывернута. Всё, до последней прожилочки читается. И грусть, и надежда наша. ... Обречённость!!! Одним словом. А мы? А мы что делаем? Как руки-то наши не отсохли - нашу коровку сырком голландским накормить - задобрить, значит. Это же - двойное издевательство над всем родом ... смыслом, и занятием, будет. ...
   Что же это мы загнали-то себя так в скрижали-то эти? Ведь был же выход. Был путь спасения для нас. Открыли нам глаза наши, и повели нас всех, как стада тучные в мир истинной свободы. Свободы от всего и вся. Чистой и кристальной, как пить дать, - первозданной! Где ничто и никто не навязывал бы нам своих мерзких догм и учений. Нам только и надо-то было, что - отречься от всего окончательно и бесповоротно. Очиститься от всякого мракобесия, и пойти за Владимиром Ильичём. ... Нет! И тут мы всё извратили до неузнаваемости полной. До полного абсурда и кровавой каши с мозгами. Свои костры мы разложили и разожгли под себя. И в них же и искупались все мы сами. Не смогли мы, не смогли сойти с этой мерзкой, проторенной дорожки жертвенной.
   Ибо!!! ... Не всё то не сказано из того, что сказано! - Здесь Ангел вострубил в пустую бутылку из-под вина. - Бойтесь людей - за Пророком ходящих! - возвестил Фёдор Данилыч. - Всё извратят!
   - Ай, молодец! Вот оно! Вот же! Вот оно! Прелесть ты наша, а не человек, - вскочил и возликовал от слов Фёдора Пётр Аркадьевич. Хотя, если так разобраться, то и не Пётр Аркадьевич это уже был окончательно. А ближе уже ко Льву Николаевичу. Похож, так точно очень был. И могуч внутренне так же. - Дай я тебя, душа моя родная, расцелую я, да за такие твои слова твои. Выстраданные, вымученные, но понятые, и нужные нам именно сейчас! Позволь, я тебя оцелую всего! - И, как бы Пётр Аркадьевич, потянулся к Фёдору.
   Фёдора эта просьба и жест огрели посильнее кнута: - Вы что это?! Вы что? - отпрянул Фёдор на стену со звёздами. - Это, чтоб мужик мужика?! Да за кого вы меня принимаете? Вы думаете, что вот так вот возьмёте меня, и удержите меня в своих объятиях, осыпая поцелуями? Да нет той силы, чтобы меня в такой оборот взяла! Нет! Бежать!!! Бежать отсюда надо! - крикнул на разрыв Фёдор и бросился со всего разгону в окно. Стекло разлетелось вдрызг, рама треснула, всё посыпалось, и Фёдор вылетел птицей на улицу. ...
   "Это же третий этаж!" - пронеслось у меня в мозгу. Но не зря с нами Ангел был. Стоило ему только немного прищуриться и улыбнуться, как мы услышали шлепок о седло и громкое конское ржание: - И-го-го-го!!! - потом незнакомый голос пробасил - "Прости, хозяин, задумалась! Му-у-у-у-у-у!!!", - затем Фёдор крикнул молодецки: - " Выноси, родимая!", - и послышался, очень сильный, глухой, но отчётливый звук галопа, уходящий эхом вдаль. ...
   - Не думал я, что он на такое решится, - спокойно произнёс, присев, Пётр Аркадьевич.
   - А мы ведь с братом-то по-человечески так и не поговорили, по-людски, значит, - констатировал Степан Данилыч, глядя в одну ему известную точку в пространстве, и, подперев, для надёжности, голову рукой. - Всё, как-то некогда было. Столько вот лет не виделись. Он там был, а я здесь вот, проживал. Он там, а я здесь. ... Я всё ждал, когда же брат приедет. Так о многом хотел с ним поговорить. Что по телефону-то скажешь? - "Привет, братишка! Ты живой? ... Я тоже. ... Ну, пока! Ты это.... Ты звони. Не забывай". ... Всё! Что ещё? Что вообще можно сказать, не видя глаза человека? В них же больше можно прочесть. ...
   - Я тоже своего братика - любимого давно уже не видела, - грустно призналась Вера.
   - И я, - поддержала её Надя.
   - А это, куда смотреть нужно? - спросила Люба, облизывая очередное эскимо.
   - Он должен вернуться, Данилыч, - поддержал хозяина квартиры Пётр Аркадьевич, очень похожий на Льва Николаевича. - Он обязан вернуться. Не могут же родные люди из-за каких-то предрассудков постоянно быть врагами сами себе. Не правильно это. Не правильно! И глупо! Ведь всё же так предельно просто и ясно. И почему нужно обязательно бежать? Одно желание - сбежать, вырваться отсюда. Уйти любым способом, лишиться постоянно гнетущих оков. Сбросить весь этот кошмар непонимания. Как же это всё мне, братья вы мои, знакомо. До боли знакомо, как будто это всё со мной и произошло, но не отпускает меня до сих пор. И никогда уже, наверное, не отпустит.
   Никогда. ...
   - Мы же с ним с раннего детства всегда вместе были. Сколько я помню - вместе, - продолжил Данилыч рассказывать, глядя всё в ту же точку; мира, вселенной, пространства и времени. - Я младшим был. Он меня защищал всегда. А я всё в какие-то неприятности постоянно попадал. Как специально. Всё, значит, как я сейчас понимаю, уравновешено было. Он мне, как ангел-спаситель мой был. Так я понимаю, ... - Ангел на стопе ящиков вздохнул, и в подтверждение, закивал всем головой. Потом он взял пустую бутылку, и, дуя в неё, как в свисток, стал извлекать чудесные, густые, печальные звуки. По комнате полилась грустная мелодия, которая лучше любых слов, могла рассказать о нелёгкой и тяжёлой жизни. - ... Однажды мы с ребятами ушли далеко в лес. Сначала на реку пошли, а потом, чего нас дёрнуло? Уже и не вспомню. Пошли, и всё тут. Мы часто в лес вообще ходили. Лес он и кормил, и .... Ну, в общем, и всё остальное давал нам. Жить давал. Жили-то мы бедно тогда. Да, как и все жили. Голодно всем было, не нам одним. ... Мы и знали-то его хорошо. Каждую тропинку знали. Пенёк каждый. Каждый кустик нам был знаком; где ягоды, где грибы были. ... Где ёжика можно было поймать, а где и зайцы обитали. Были места такие, где и куропаток можно было набить ореховым прутом. ... О! Вспомнил! Это мы тогда за орехами ходили. Пошли. Точно! Столько ореха в тот год было. Ужас, как много. Дери его горстями, как виноград гроздями. Но мы тогда про виноград ещё ничего и не знали, а орехи, так прямо ещё неспелые с кожурой зелёной рвали, и ели. Вкусно было. Очень. ... Да, как вспомню. ... А какая музыка в лесу нашем была. Это же целая симфония такая, только прислушаться нужно было; тут тебе и птицы поют на разные голоса и звуки: щебечут, клёкают, свистят, каждый в своё дует, но стройно как-то получается. Дятел сам себе там, где-то стучит; то глухо, то звонкой дробью выдаст. Дырявит кору и стволы. Работает трудяга. Ветви от ветра в макушках шуршат, "лапами" с соседями трутся. Сосны высокие длинными стволами скрипят, как будто великан большими ногами ступает осторожно, выбирая место, и слышно, как его старые кости и жилы от напряжения стонут. И тут стрекоза над самым ухом - "У-у-у!", - и пошла, из стороны в сторону своё тело бросать, гудя крыльями. ... Мы тогда далеко в лес зашли с ребятами. Там орехов этих, ой, целые плантации были. Только одно страшно было, это, чтобы не наступить или сорвать как, гнездо осиное с орешины. Тогда держись! Тогда всё, конец будет. Закусают! ... Нет, простите, соврал я вам сейчас. Слишком в роль вошёл. Была ещё одна штука очень ужасная для нас тогда пострашнее ос и шершней была. В этом-то всё и заключалось, ... - мне показалось, что глаза у Данилыча в этот момент так налились ненавистью, что смогут прожечь дыру в неизвестной мне точке и дальше - во времени, в котором эта точка и повисла. - ... Был в лесу этом ещё один человек. И он, понимаете как, считал себя хозяином всего леса. Единственным, законным и ... законно-единственным окончательно! Только он один был вправе и по праву для себя, как от своего рождения, так и до вырождения, как, и вообще по должности своей этой, и званиям там разным, решать судьбы всего леса. ... И не только тех, кто жил там, в лесу постоянно, но ещё и других, кто кормился от леса временами, когда давали. Он не то что выше ежа себя мнил, но втайне, так все говорили, и видели это, и выше лисы, волка, да даже и медведя самого, так само возносил себя он. Почти безо всяких тормозов и управления. А за глаза презирал их сам ... очень учтиво так, старался презирать. Умел это. Учился. Хотя, в глаза - прямо никогда не смел, им этого сказать. Никогда. Ни ёжику колючему, ни волчонку серому, не говоря уже, о мишке, мишутке, ... косолапом. ... Наверное, боялся, что если кто увидит, то могут не так понять его разговоры эти, за глаза в глаза ...
   - Вот откуда это в людях сидит? Откуда?! - Тут же возмутился Пётр Аркадьевич. - Простых вещей, что ежу всякому понятны, они понимать не хотят. Не желают! А мнят из себя только, что могут повелевать нами. Им же невдомёк, что ни лесам, смешанным по своей растительной природе, ни человеку никакому, свободному уже от рождения своего, что есть в природе вещей выстраданных, не нужны никакие ни повелители, ни государства их дурацкие, которые обманом и грабежом нашим только и удержаться могут. И, что же это за человек-то такой?
   - Лесник это, Пётр Аркадьевич. Обыкновенный лесник, но с большими связями. Все об этом знали, и боялись его очень. ... Вот, значит. А мы-то только орешины гнуть начали, и давай орехи, значит, рвать. Тут и он, как выскочит из-за пня с ружьём - "А ну! Стоять всем!". Мы в слёзы все, орехи выронили на землю, перепугались очень, а он, давай нас за уши крутить больно очень. Мы слёзы по щекам размазываем. А он ногой нам, значит, всем - под зад, под зад! Каждому так! Ногой! ... Нам больно всем, а ещё обидно больше, мы плачем, а он всё никак не уймётся, и лупит нас бугай здоровый. Потом он всех нас к одной сосне привязал, и сделал такое с нами .... - Данилыч запнулся в нерешительности, не зная продолжать или нет, у него пробежала слезинка.
   Все уставились на него. Он молчал.
   - Что, не хочешь говорить? - понимающе, спросил Пётр Аркадьевич.
   - Стесняюсь я, - тихо сказал Данилыч, опустив глаза. - Как рассказать, тут же женщины.
   - А что такого? - как будто ничего не понимая, удивилась Люба. - Можете рассказывать всё при нас. Нам всё и так известно.
   - Да. По долгу службы и не такое мы видели и слышали, - подтвердила слова подруги мороженщица Вера.
   - Он нас к дереву привязал тогда верёвкой. ... Ружьишко своё отложил в сторонку, под куст. Фуражечку свою с большой кокардой такой снял с головы. Осмотрелся ещё по сторонам, чтобы никто не видел. ... Я и сейчас ещё, его глаза колючие, с прищуром помню. ... А потом и говорит нам - "Вы у меня, уроды, надолго запомните этот день. Я вас научу одной вещи. Нас вот сейчас никто не слышит, и не видит. ... Сейчас я вам всё ... расскажу о природе суверенного консерватизма". ... Я не выдержал тогда этого, и как заору на весь лес, во всё горло. Откуда силушки только нашёл я: - "Федя!!! Феденька, спасай братца, милый!!! Изнасилует изверг!!!".
   Данилыч так вошёл в свои воспоминания, так сильно заорал во все лёгкие, как тогда в детстве, так, что даже Ангел вздрогнул от неожиданности, и выронил из руки пустую бутылку. ... И соседи, соседи тут же застучали, заколотили в стены, пол и потолок - "Да сколько это может продолжаться!!! Сколько?! Да совесть-то у вас есть!!! Вы что там вытворяете!!! Мы сейчас милицию на вас вызовем!!!". ...
  
  
   ПАРА ...НОРМАЛЬНЫЙ ПАРОХОД.
  
  
  
  
   ... И тут кто-то постучал в дверь нашей квартиры. Постучали по-особенному, так не сильно, но с той долей твёрдой уверенности в своих силах и, главное, в своих возможностях, что ни у кого и не сложилось впечатления, что этот стук совсем неуместен сейчас. Он даже был нужен нам сейчас. Просто необходим. Во всяком случае, так полагал я. И полагал это очень уверенно в своих эмоциях восприятия происходящего.
   В квартиру вошёл мужчина среднего роста и среднего телосложения. Он обвёл всех нас очень спокойным взглядом, и так же спокойно сразу из двух карманов своего плаща, двумя руками извлёк два одинаковых красных удостоверения: - Вы все задержаны по подозрению в составлении заговора. Целью, которого является создание ненужных нам сейчас предпосылок для второго пришествия Христа. Будем разбираться, - он спрятал обратно свои удостоверения. - Кто это делал из вас сознательно, а кто несознательно, а только под воздействием внешних обманчивых факторов и других причин.
   - А с кем имеем честь, позвольте вас спросить? - обратился к мужчине, ещё более похожий на Льва Николаевича Пётр Аркадьевич.
   - Можете называть меня Вова-Вова. Обязательно два раза, - ответил мужчина.
   - Понимаю вас, - согласился с ним Пётр Аркадьевич, - сам когда-то отдыхал в Баден-Бадене. А кого, позвольте уточнить, вы представляете теперь, и зачем вам сразу два удостоверения для этого?
   - Всемирный Комитет Безопасности, - уточнил мужчина для Петра Аркадьевича. - Два - лучше, чем одно, - ещё коротко и ясно добавил он. - Для удобства обзора.
   - Да, понимаю - всё для людей, всё для человека, - согласился с ним Пётр Аркадьевич.
   - Значит, у пролетария не получилось, а вы смогли это дело заделать, значит так, - сделал свой вывод Степан Данилыч.
   - Да, это верное замечание с вашей стороны, - подтвердил мужчина. - Мы смогли объединиться. Мы это сделали. Это самая мощная спецслужба из всех, когда-либо созданных на нашей планете. Выше нет никого. Выше только - "АСБ", - и он рукой указал на Ангела, который всё ещё восседал сверху большой стопы из ящиков с вином, тех, что так удачно сумел прикупить Данилыч.
   Ангел развёл руками, давая понять, что так оно и есть, но он в этом неповинен. Оно само собой так получилось без всякого на то вмешательства. А может, он что-то и недоговаривал.
   - И чем же наши скромные персоны смогли заинтересовать вашу контору? ...
   Пока Пётр Аркадьевич так рассудительно вёл разговор, я мог спокойно обдумать всю сложившуюся ситуацию. И меня это вполне устраивало. Этот визит был совершенно неожиданным для меня, хотя я и точно знал, что он просто нам всем необходим, и должен был, когда-то случиться. А там - будь, что будет. Так бывает в жизни. И не всё может быть объяснено, исходя из тех чувств, которые вы в себе ощущаете в данный момент. Происходит какой-то надлом, и вы погружаетесь, опережая время, в выдуманную вами реальность, ожидая всяких приятных, сопутствующих вам, открытий. Но - надлом, он и есть - только обманчивые ожидания. Это, чем-то напомнило мне мою влюблённость в Веронику Сергеевну. Мою влюблённость в - "не красоту", в ожидание большой и светлой любви, того чувства, после которого уже ничего неважно, и всё совершенно безразлично. Даже смерть, ... страхи, ... конец света.
   Но мне ещё, как-то нужно было объяснить своё присутствие здесь, в этой квартире, в компании заговорщиков. И если ещё в своём отношении к побудительному мотиву самого заговора, я бы ещё смог, как-то объясниться, и категорически отвергнуть любые подозрения в том, что я осознанно имею намерения создать преднамеренную ситуацию для второго пришествия Христа. И в этом бы мне поверили, я в этом не сомневаюсь. То, изначальные мои переживания, мысли, поступки и действия, которые меня подвигли к столь ранней встрече в парке с Петром Аркадьевичем, выглядели совершенно смехотворно и неубедительно. И тянули, по крайней мере - мне всё-таки так хотелось, на очень небольшую экзекуцию в виде обычных телесных пыток, избиения и, пусть даже, оскорблений. Такие повороты для нас привычно обычны, но всегда нежеланны, как-то всегда хочется их избежать самому. ...
   Тем временем, мужчина из самой сверхмощной спецслужбы не стал отвечать на вопрос Петра Аркадьевича, давая этим понять, что хватит вопросов.
   О, это странное первенство за обладание правом - задавать вопросы всем и каждому, и любыми методами получать все, все, все, и ещё больше, чем все - ответы на свои вопросы. ...
   - Вера, Надежда, Любовь, - мужчина назвал наших девушек по имени. Те поднялись, как по команде отца - командира. Улыбнулись, и здоровый румянец снова заиграл у них на щеках. - Объявляю вам благодарность от лица, объединённого командования "ВКБ" за удачно проведённую операцию.
   - Служим всемирному благу и вам! - звонко в унисон отчеканили девушки.
   Мужчина по-хозяйски подошёл к тележке с мороженым, торжественно вручил каждой девушке по одной порции эскимо, и себе взял одну на пробу. Девушки жеманно приняли награду с благодарностью - "мерси!", но есть не стали, а держали эскимо перед собой, как священный цветок. Мужчина, откусив пару раз, сказал девушкам: - Вы свободны, можете идти. Вечером жду от вас подробных отчётов.
   - Ох, не хотел бы я такой свободы, - горестно вздохнул Пётр Аркадьевич.
   Вова-Вова бросил колючий взгляд в ответ на замечание Петра Аркадьевича, но ничего говорить, пока не стал.
   Надежда и Любовь упорхнули сразу, а Вера ещё задержалась на какое-то мгновение, и робко спросила, опустив глаза в пол: - А можно я тележку свою возьму? Мне её сдавать нужно на склад.
   У Вовы-Вовы потеплел взгляд: - Не нужно, золотце. Оставь её здесь. Потом спишешь, что ураган угнал неожиданно.
   - Я всё поняла, - сказала Вера. ... И Вера удалилась ...
  
   Мы остались в комнате одни без Любви, Надежды и Веры.
   Тяжело, должен я вам признаться, сидеть в комнате вот так вот, под пристальным взглядом человека, который имеет законное на то право, как - задавать вам всякие неудобные для вас вопросы. Очень гнетущее ощущение - ждать, что же вас могут спросить, да ещё - неожиданно. У каждого ведь есть, что скрывать, что не может быть объяснено простыми словами даже себе самому. Да что там - себе самому. Я иногда представлял себе, как же я буду держать ответ перед - "Самим". Я в уме перебирал все свои гадкие, плохие делишки, и искал слова, которые бы мне самому показались убедительным ответом. Нет, не объяснением, не оправданием, а просто - ответом на вопрос: - " Зачем же ты сделал это?". ... " Я этого не делал!", - заявлять совсем глупо, там-то, где всё и так известно до мельчайших подробностей. - Плакать? Просить о снисхождении, не ответив на главный вопрос? Ведь этот вопрос может вытянуться в вечность, пока сам себе не дашь на него вразумительный ответ - "Зачем же ты сделал это?". А там - на Земле, или ещё, в каком-то другом месте. В это же самое время, люди будут - жить, веселиться, любить, страдать. Просто будут пить чай, сидя на кухне. Смотреть в окно на капли дождя, и видеть на стекле совсем другое, не дождь и слякоть за окном. ... Совсем другое. Совсем. ...
  
   - Зачем же вы сделали это? - Наконец-то спросил, как бы у всех Вова-Вова.
   Именно в таком вопросе и была моя надежда на спасение. Он обращён был ко всем; к Петру Аркадьевичу, Степан Данилычу, ко мне и даже к Ангелу, хотя тот и сидел так высоко.
   Первым не выдержал напряжения ситуации Пётр Аркадьевич. Когда он гордо поднялся, это был уже совсем другой человек, совсем. Это был уже вылитый Лев Николаевич. Я даже испугался за него и за себя тоже, так решительно он встал, во всю свою стать. Очень гордо и независимо.
   Но ответить ему не дал сам Вова-Вова: - Вы подождите, Лев Николаевич, - обратился он к Петру Аркадьевичу, тем самым, признав мои подозрения, что не всё здесь так просто. - Я примерно догадываюсь, о чём вы сейчас скажите мне, Лев Николаевич. Поэтому, прежде, я хотел бы, чтобы вы посмотрели на себя со стороны, так сказать. Мы постоянно вели вашу скрытую съёмку. Вот посмотрите, что мы сумели заснять, а уже потом мы обо всём с вами поговорим. Очень подробно, я думаю, поговорим.
   Лев Николаевич был просто вынужден снова опуститься на стул, после такого мягко-настойчивого предложения со стороны человека обличённого властью сразу двух удостоверений, подтверждающих именно это. И Ангел снова развёл руками, показывая, что и сейчас всё происходит помимо его участия в этом деле.
   Вова-Вова тихо приказал кому-то: - Вносите.
   Какие-то люди вошли в комнату, и внесли старый кинопроектор, большие коробки с плёнкой и экран, свёрнутый в трубку. Когда всё было приготовлено к просмотру, они так же молча удалились. Свет погас, и мы услышали стрекотание, а потом появились и первые кадры:
  
   Это была аллея парка, я спешил по ней на встречу с Петром Аркадьевичем. Серое, промозглое утро. Потом пошли по плёнке полосы и кресты, и она сразу же перескочила на момент, когда Лев Николаевич стрелял с двух рук, сразу из двух пистолетов, стоя на парковой скамье. Я прятался под скамьёй, прикрывая голову руками. А вокруг сотнями падали и валялись убитые бомжи. У некоторых из них из груди торчали мечи, шпаги и стрелы, которыми они, видимо, и были проткнуты. Некоторые ещё стонали, и просили на камеру, во весь экран: - "Отомстите, Льву Николаевичу! Не прощайте ему никогда, ... ничего. Нет этому прощения. Нет, да и не будет впредь".
   Потом мы уже сидели на скамье, обменивались впечатлениями, потирали руки и долго смеялись. Всё это происходило в каком-то убыстренном, неестественном темпе. Из конца аллеи к нам приближалась мороженщица. Она поравнялась с нами, прикурила, посмеялась. Потом плёнка резко оборвалась и тоже после крестов и полос, пошло совсем другое отчётливое и яркое изображение.
   Какой же это был белый и прекрасный пароход. Такой весь белый, даже, слегка, в белой же матовой дымке, от насыщенности белизны и чистоты. Его размеры не могли не впечатлить. Это был мега-мега большой, огромный пароход. Рядом с ним "Титаник" мог бы показаться спасательной шлюпкой с этого корабля. Камера очень долго бродила по его верхней палубе, внимательно исследуя всё его богатое убранство, каждый сверкающий медный поручень, удобные лестницы, шезлонги. И потом давала проекцию на нарядно пенистые облака над пароходом, несущиеся в быстром, но ровном строе напыщенных собратьев и маленьких кокетливых сестёр.
   Но надраенное до блеска с аурой судно было пустынно. Но тут снова плёнка откромсала на экране очередной сбой в картинке. И тот же пароход был показан у причала уже ранним утром. Очень ранним. ... Почти таким же, как и то, когда я вдруг, сорвавшись от сильных эмоций, охвативших меня, сам бросился в парк на встречу с Петром Аркадьевичем. Или я уже тогда внутренне - сокрыто, но знал, что я так спешу на встречу не к Петру Аркадьевичу?
   ... Причал до поры, до времени оставался тоже безлюдным. Но таковы законы оперативной съёмки, что долгое созерцание, и размышления над пустынным пейзажем, ни к чему стоящему не приводят в деле продвижения к раскрытию преступления или же, его предотвращению. Это в художественном произведении, может появиться надпись в картинке - "Эта панорама будет длиться ровно десять минут. Можете выпить вина и сходить в туалет". ... Прошёл один человек по причалу. Юноша, руки в карманах. Настроение отличное. От нечего делать, он сбил с причала в море пустую железную банку, и, подпрыгивая, удалился. Появился дворник; помёл, помёл себе, так лениво, как-то всё с неохотой - в каждом движении метлы это чувствовалось. Но и верность долгу тоже - в каждом взмахе метлы, усмотреть можно было. Как это совместить можно - непонятно. ... Потолкался дворник по причалу, подошёл к пароходу. Измерил сразу взглядом, и на аршин руки прикинул в длину по корпусу. Потом упёрся метлой в борт парохода и зачем-то попробовал того сдвинуть с места. Долго пытался. Упирался, упирался. Ничего так толком и не вышло. Дворник замер в позе мыслителя, обхватив метлу. Да, так и застыл изваянием надолго, у трапа. Пошли первые пассажиры с коробками. Больше пассажиров с чемоданами. Прямо на причал выезжали золочёные кареты и "Феррари", преимущественно красного цвета. Народ спешил, толкался. Кто-то толкнул невзначай застывшего дворника. Тот и упал с причала в воду, под пароход, так и не выйдя из мыслительного оцепенения. Камера снимала сверху. Дворник не барахтался. ...
   В главной рубке парохода пожилой капитан курил трубку, сидя в инвалидной коляске. Перед ним стоял навытяжку, видимо первый его помощник. Франт средних лет в белоснежном кителе и фуражке.
   - Пора отчаливать, - сказал капитан. - У нас всё готово?
   - Никак нет-с! - отчеканил помощник.
   - Что такое?! Что за бардак?!!! - прогремел капитан. - Сколько можно?
   - Машины на полную не тянут, не справляются, Дмитрий Алексеевич. Надобно с толчка трогаться. Я так понимаю ... законы механики.
   - Ну, так в чём же дело, голубчик?! - капитан встал, потом снова сел. Он нервничал. - Соберите мужиков по причалу. Пусть толкнут нас легонько. ... Да, голубчик, и оркестр не забудьте. Не забудьте. Негоже так - без оркестра-то уходить.
   - Слушаюсь! - чиркнул каблуками, и выскочил помощник, исполнять. ...
   ... Суеты на причале стало меньше, только редкие, опоздавшие пассажиры, одиночно ещё, бегом, взбирались по трапу на пароход. У некоторых из них, чемоданы раскрывались набегу и вещи вываливались на трап или летели в воду. Снизу, с причала, убегающим пассажирам, в спину стрелял из длинной винтовки со штыком молоденький красноармеец в длинной шинели. Патроны у него быстро закончились. Он так ни в кого и не попал. Тогда он со злостью бросил свою трёхлинейку, и со слезами начал просить: - Господа, привезите мне джинсы! Господа! Прошу вас! Привезите мне джинсы! Ну, пожалуйста, господа! ...
   К нему решительно подошёл первый помощник - франт, и отхлестал его перчатками по лицу: - Мальчишка! Научитесь себя вести! Подберите оружие! За идею нужно умирать гордо, а так нечего здесь слёзы пускать, как барышня - курсистка! Мальчишка! Идите домой, к своим родным. ...
   Помощник капитана махнул рукой большой толпе мужиков, и те облепили весь пароход с борта. Кто не доставал руками, дули во все щёки. Некоторые даже попрыгали в воду, чтобы толкнуть судно сзади. Помощник им кричал: - Не нужно так! Там винт! Вас может порубить всех! Выбирайтесь оттуда! ...
   Но мужики его не слушали. Тут из-под воды с огромным вдохом воздуха вылетел дворник и сразу закричал: - Ну-ка, навались! Навались все! Давай, братцы! Дава-а-ай!!! ...
   И оркестр ударил в литавры. И тоже дунул бодрым маршем в медь. Пошёл пароход боком, наискосок от причала. Медленно, но пошёл. Помощник запрыгнул на трап. Тут завертелся с гулом винт и сзади из кровавой каши послышались крики отчаяния, заглушаемые оркестром и звуком машин самого парохода. ...
   ... На верхней палубе, на корме собралась толпа зевак, которые с интересом смотрели вниз безо всяких эмоций. Только Лев Николаевич метался среди толпы и кричал: - Там же люди! Остановитесь! Что же вы делаете! Люди! Да, как же вам объяснить?! Как до вас достучаться? Что же это за чёрствость такая? Там же люди! Там люди! Люди! ...
   Помощник приблизился сквозь толпу ко Льву Николаевичу и спокойным тоном произнёс: - Я их предупреждал. Они это сами так. Но уже плывём. Плывём! Не волнуйтесь, Лев Николаевич. А хотите, мы им плуги бросим для спасения и во спасение? - срезал франт - помощник Льва Николаевича, подкручивая ус с хитрой улыбкой проказника.
   Толпа от шутки помощника зашлась гомерическим хохотом. ...
  
   Я заметил, как у Петра Аркадьевича глаза в этот момент наполнились слезами и сами собой сжались кулаки: - Это всё ложь, - прошептал он.
   Вова-Вова это тоже заметил, но только слегка ухмыльнулся
  
   ... Длинный коридор, устланный ковровой дорожкой, по левой и правой стороне - каюты. Коридор пуст. В одной из кают две женщины. Одна совсем молода и наивна, примерно семнадцати лет, но может это грим такой у неё. Другая девушка чуть старше двадцати, кажется опытнее. Они чем-то обе очень похожи на Веру и Надю, девушек, которые ещё недавно сидели с нами за одним столом, и пили с нами вино. ...
  
   Я зашептал тогда Петру Аркадьевичу: - Не верьте им, Лев Николаевич, это всё обман. Это же те же самые девушки - Вера и Надежда.
   Вова-Вова, услышав мои слова, своевременно и очень точно парировал выпад моего недоверия: - Перестаньте нести глупости. И сбивать людей столку. ... Искусство - не лжёт! Это ваши принципы.
   И я сразу же заткнулся. Мне нечем было возразить.
  
  
   ... Девушки сидели за круглым столиком, пили кофе из фарфоровых чашек, и одновременно раскладывали пасьянсы.
   Та, что моложе спросила: - Анна, ты бы хотела, что-то изменить в своей жизни?
   - Изменить - значить признать свою неправоту в прошлом, Натали. А это невыносимо тяжело для меня. ... И что менять? Зачем?
   - Ну, я не знаю. Всё-всё изменить. ... Фигуру, глаза, родителей, в общем, всю жизнь начать заново. Да, я ещё забыла - и родиться в совсем другой стране. В прекрасной, прекрасной сказочной стране; с высокими горами, ... или без гор, но, чтобы водопады были обязательно. Это моё обязательное условие.
   Анна улыбнулась: - Но почему именно водопады?
   - Не знаю, - бесхитростно призналась Натали. - Сейчас мне хочется именно водопадов. С хрустально чистой - прозрачной водой, которая бы скатывалась в маленькое аккуратное зелёное озерцо.
   - Да, красиво, - призналась Анна. И уложила ещё две карты в нижний ряд. - Наивный ребёнок, когда ты уже повзрослеешь?
   - Я не хочу, - очень решительно произнесла Натали, и тоже уложила одну карту в ряд. - Решительно не хочу взрослеть.
   - Это почему?
   - Я себя просто не мыслю взрослой и старой. Это несправедливо. У меня сейчас сложилось своё мнение, свой взгляд на жизнь, людей. Меня всё устраивает. Всё-всё! А что же потом?
   - Ну, не знаю. У тебя появится семья, дети. Любимый человек. Ты будешь кому-то, очень нужна. Разве может быть по-другому?
   - Ох, да. Семья. Любимый человек. Дети. Я стану другой. ... Анна, мне недавно пришла одна страшная мысль, и я себе дала слово, что если вдруг, так распорядится судьба и у меня будет некрасивый муж. Ну, там невысокий, толстенький такой. Мне даже трудно представить себе некрасивого человека. Я пытаюсь этого избегать и ограждать себя от всего некрасивого и во всём другом. Но допустим, что так оно и произойдёт. Так случится. То я дала себе слово, что я не разрешу себе жить дальше. А зачем?
   - Ой, какие глупости ты говоришь, Натали. Разве можно так испытывать свою судьбу? Разве можно давать такие клятвы, даже себе?
   - Не знаю, Анна. Не знаю. Я привыкла жить в нескончаемом чувстве любви. Я понимаю, что это должно пройти. Но я не хочу этого. Я решительно этого не хочу. Меня же никто не спрашивал, хочу я этого или не хочу? А я не хочу этого. Мне очень нравится это состояние, это чувство, которое намного глубже и сильнее, чем просто любовь к какому-то одному человеку. Пусть даже и самому лучшему из всех. Самому достойнейшему из достойных. Я понимаю, что тогда я потеряю очень много. И для себя. Да, и для всего остального мира тоже. Разве миру станет лучше и легче, если у меня вдруг пропадёт это чувство, если я вдруг лишусь этого состояния. Чем миру тогда будет лучше? Что он выиграет оттого, что одним совершенно счастливым человеком станет меньше? Разве сам мир, стремящийся к предельному совершенству в своей красоте и любви, не станет от этого хуже?
   Станет. И в этом я полностью уверена. ... Знаешь что, Анна? Для достижения наивысшего чувства, вершины всего, нужно обязательно жертвовать жизнью. Вот представь себе, что если бы мы с тобой были сейчас не взрослыми женщинами, а ещё совсем маленькими девочками, которых бы все безмерно любили. И мы бы вдруг ушли с тобой из жизни, какого бы мы тогда с тобой удостоились наивысшего чувства люби? Пусть и печальной любви, но такой не поддельной, честной и искренней, такой, что и в обычной-то, долгой жизни, никому и не удастся прочувствовать и испытать.
   - Нет, Натали. Это всё неправда. Нельзя так думать. Ты ещё и есть ребёнок. Нельзя свою жизнь возлагать на весы ради каких-то, пусть и самых высоких идеалов. Я никогда не соглашусь с этим. Никогда. ...
   Барышни замолчали, думая каждая о чём-то своём, углубившись, в тайны пасьянса. ...
  
   Пётр Аркадьевич сжал до боли мою руку. А Вова-Вова, не отрывая взгляда от экрана, сказал тихо, но отчётливо, чтобы услышали все, даже Ангел на ящиках: - Это можно расценить, как умышленное доведение до самоубийства. ...
  
   ... Снова на мостике был помощник, вытянувшись в струну, он ждал указаний от капитана. Погода была чудесной. Капитан курил трубку и смотрел вдаль по курсу: - Как там, Лев Николаевич?
   - Мается, Дмитрий Алексеевич. Мается, большей частью по правому борту.
   - Чего же он хочет, душа беспокойная?
   - Хочет, чтобы мы остановились. Хочет сойти. И остальных зовёт за собой. Говорит, что мы все стали заложниками этого парохода. Говорит, что нам нужно задуматься о простых вещах, прежде всего.
   - О простых вещах? ... Это правильно. Пусть ещё ... просто помается. Это полезным будет ему. Ты его к команде главное не подпускай, голубчик. А то пропадём посреди океана. Некому будет уголь в топку бросать. Начнут думать и вопросы задавать. А мне вопросов здесь не нужно! Уголь в топку - и полный ход! Полный! ... Полный вперёд! Угля не жалеть! Лопаты и кочегаров менять по мере износа. Создать для этого комиссию и выделить средства из судовой кассы. Это вам понятно?!
   - Так точно! Дмитрий Алексеевич, понятно!
   - Что там у нас сегодня вечером? Чем развлекать будете?
   - Бал, Дмитрий Алексеевич. Но будет и сюрприз!
   - Бал?
   - Так точно-с!
   - Да, перестаньте вы, голубчик, с этим уставом. Давайте по-семейному. Мы же здесь одна семья. Вы согласны со мной?
   - Очень даже согласен, Дмитрий Алексеевич, как и вся команда, которая вас просто обожает и верит в вас беспредельно.
   - Ну-ну, перестаньте. Не нужно лести. Мы же вдвоём. ... А ведь нас самих с вами, вы этого и не заметили, голубчик, просто по неопытности, унесло в какое-то толстовство - семья, любовь, свобода, вера. Хорошо ему советы давать там с правого борта. ... А если, он действительно прав окажется? Как нам тогда себя чувствовать здесь?
   - Не могу этого знать, Дмитрий Алексеевич!
   - Это почему?
   - Не вполне со всем ознакомлен, Дмитрий Алексеевич!
   - Не совсем ознакомлен. ... Значит так! Отставить - не пускать к команде. Всем командам кочегаров после смены - изучать и конспектировать все произведения Льва Николаевича. ... А там посмотрим, что будет. Всё идите-идите, голубчик, мне ещё всё обдумать нужно ...
  
   ... Огнедышащая пасть корабельных печей пожирающая, как чёрный перец, тоны мерцающего угля, полыхала прокаленным оранжевым пламенем. Бурлил котёл, возгоняя пар. Железные мускулы рычагов машин, надышавшись густым паром, подхватывали этот адский жар, толкали поршни и гнали его дальше, до самого большого и мощнейшего винта, бурлящего в глубинах за кормой. Кочегары голые по пояс кидали лопату за лопатой, насыщая ненасытного зверя, и очень редко вытирали пот со лба. Кругом шумело и лязгало. Чёрные от пыли губы кочегара шептали: - "И нет у меня никакого моего учения. Я просто говорю людям ... такие слова, которые они и сами давно знали. ... Уф, тяжело", - повторяли и повторяли одну и туже фразу блестяще-чёрные тонкие губы. ...
   ... Кристально белый пароход шёл под полными парами вперёд. Резал носом крутую волну. ...
   Эта панорама длилась тоже очень долго в реальном времени, пока пароход не перешёл в точку на бескрайнем горизонте, беспредельно большого мира. Большого - даже для такого невообразимо огромного парохода. Точка влилась в линию и стала её частью.
   ... Массивные двери залы распахнулась, зазвучала музыка. В залу вошли Анна и Натали в вечерних платьях, под руку с галантными кавалерами. Тонкую высокую шею Натали украшало скромное бриллиантовое колье, только подчёркивающее удивительный изгиб плеч и красоту линий шеи. Анна выглядела ещё скромнее, но увереннее держалась в обществе. Зала была полна людей. Все танцевали мазурку и веселились. Общество жило своей жизнью, дышало той атмосферой, которая состояла не только из воздуха с тонкими ароматами дорогой парфюмерии, но ещё и из множества, на первый взгляд, не очень значительных, но важных составляющих общей формулы жизни: взглядов, слухов, острот, эпиграмм, мнений, знакомств и прочих составляющих формулы наполнения нематериального эфира среды обитания. Оркестр восседал на сцене во втором этаже, которая как бы нависала над общей большой залой. Перед музыкантами появился первый помощник капитана. Лицо его, через блеск глаз и широкую улыбку, излучало счастье и радость. Он сделал знак рукой оркестру, и музыка постепенно прекратилась. Все подняли головы, чтобы узнать, что же такого случилось, чтобы вот так вдруг прервать тур танца.
   Помощник жестами рук успокоил всех и, выдержав минуту, когда умолкнет небольшой гул недовольства, отрывисто и громко, на иностранный манер, прокричал в микрофон: - "А сейчас! Наш долгожданный сюрприз! Сюр-при-и-из, который все мы ждали! Дамы и господа, позвольте вам представить! Наш обожаемый повелитель, маг и кудесник изменённой реальности! ... Наш! ... Константин Львович! Прошу любить и жаловать! ... В образовавшейся полутьме барабан выдал дробь и на сцену выбежал высокий мужчина в чёрном коротком плаще факира и через воздушный поцелуй изогнулся в глубоком поклоне публике. Оркестр тут же подхватил ритм и исключительность самого этого неожиданного явления великого изменителя реальности, выдал мощно и напористо в роковом стиле - " Белые розы! Белые розы! Беззащитны шипы! ...", - поддержал густо Константин Львович. Запел то, что и ждали, как мог. И дамы от восторга завизжали, и уже совершенно нельзя было понять, что так заставило всех дам задрать кринолины, бархаты, атласы и броситься в дикий пляс с криками, то ли сама музыка, может - и голос, то ли помешательство от неожиданного само пришествия кумира. Зал несколько минут просто бесновался, не останавливаясь в круговом вихре быстрого танца. Но музыка снова внезапно прервалась, и Константин Львович снова раскланялся, принимая на себя все овации, и крики восхищения запыхавшихся в танце дам. Между тем в обществе быстро получил распространение, какой-то грязный слушок, который расходился с невиданной скоростью - "Вы слышали? Это внебрачный сын Льва Николаевича. Чем вы думаете, он там занимался, когда ушёл из семьи? ... Не может быть?! ... Да-да. Говорят, очень талантливый юноша. Но это я вам по большому секрету сказал ". И ещё громче и восторженнее были крики от восхищения и обожания. ...
  
   "Так уж устроена общая психология обожания. Ей действительно нужно для полного восторга и восхищения знать, что её герой в чём-то действительно очень порочен или же, ещё лучше, он сам есть продукт низкого порока и постыдного греха, что накладывает на него некую печать печали, и непременной жалости со стороны обожателей. Тогда состав этой гремучей смеси будет совершенным. Что толку любить и восхищаться идеально чистым и честным человеком. Так уж всё вывернуто", - я в знак поддержки положил свою руку поверх руки Петра Аркадьевича. Но Пётр Аркадьевич с раздражением отдёрнул свою руку и, окончательно войдя в образ, зло крикнул: - Это мерзость! И совершеннейшая ложь! Это подло так поступать со мной!
   На что Вова-Вова спокойно ему заметил: - Зачем так горячиться, гражданин, в вашем-то положении. Мы всё обязательно проверим. ... Свидетели всегда найдутся. И, пожалуйста, не мешайте нам смотреть и наслаждаться. У вас ещё будет возможность высказаться, отвечая на наши вопросы.
  
   ... Константин Львович сделал несколько странных плавных, убаюкивающих движений. Он, как бы делал руками, какие-то нежные "па", то ли ласкал кого-то, то ли доил. И вдруг резко сорвал покрывало с какого-то предмета на сцене. Вся публика ахнула от восторга. Все увидели большую высокую клетку и в ней двух напыщенно-важных попугаев на жердочке. Один был меньше, толще и сидел, нахохлившись, как бы вжимаясь в жердочку. Второй же, наоборот был тоньше и длиннее, и создавалось такое впечатление, что он ещё и сам вытягивается вверх от перекладины, будто хочет оторваться от неё.
   - Хочу представить вам двух говорящих попугаев, - торжественно произнёс Константин Львович. - Моих любимцев! Это - Саша и Ванечка! - представил он птиц. - Я думаю, вы их полюбите так же, как и я люблю их. Это очень умные и рассудительные птицы, которые могут дать ответ на любой ваш вопрос. Причём, очень остроумно и весело. Прошу вас! Задавайте вопросы, господа! ...
   Дамы снова завизжали в истерике: - Ай! О! О-о-о! Ай! Как они прекрасны, эти чудесные птицы. Как они дополняют друг друга! Они просто прелесть! Красавцы! ...
   ... "Каламбур-каламбур. Просим каламбур", - запросил один видный сановник из министерства угля и пара, высокий мужчина во фраке с одним золотым зубом во рту.
   - Пошёл в попу, дурак! - буркнул зло, в подставленный микрофон, нахохлившийся попугай с серьёзным видом.
   - Сказал попка-дурак! - отреагировал остроумно худой попугай и закачал головкой на тонкой шее, поблёскивая тёмными довольными глазками.
   Зал просто разорвался от неожиданного восторга и восхищения остротой. А мужчина, просивший каламбура, поднял для зала вверх руку и повернулся вокруг себя, и ещё несколько раз подпрыгнул на месте, чтобы все смогли увидеть и передать другим, тем, кто не был или пропустил, что это его так остроумно послали в попу, именно его, а не кого-то другого. Недостойного. ...
  
   "Сейчас принято быть самокритичным", - пояснил всем Вова-Вова....
  
   ... Зал рукоплескал. Константин Львович раскланивался со слезами на глазах и вытирал слёзы радости внутренним красным краем плаща. Овации длились минут десять. Потом, Константин Львович набросил снова на клетку покрывало, и нахохлившийся попугай возмутился в оставленный у клетки микрофон: - Что за херня, Костя! Мы только разогрели зал. Дай нам ещё один выход.
   На что худой попугай спокойно заметил: - Успокойтесь, Александр. Лучше - минута славы в руке, чем целый час острить для этих уродов.
   - Вы так думаете?
   - Я это знаю, Александр. Нас и так неплохо с вами кормят, что вам ещё надо? Бенефис?
   - Не знаю, Ванечка, не знаю. Может, вы и правы в сложившейся ситуации. Но поверьте моему опыту, нам нужно, как можно чаще мелькать перед публикой. Они быстро всё забывают и ещё быстрее меняют свои взгляды.
   - Ну и пусть! Какая разница?
   - Большая, Ванечка. Ох, и большая!
   - Не понимаю, зачем нам думать об этом сейчас. Ничто же не может длиться вечно, Александр. В лучшем случае из нас, из вас, надеюсь, раньше, всё равно сделают красивые чучела и оставят, наконец, в покое. А для себя выведут, какую-нибудь новую породу, ещё более остроумную и веселую разновидность, которая сможет уже веселить на расстоянии, даже не раскрывая рта. Мысленно так.
   - Нет, Ванечка, этого не будет.
   - Это почему же, Александр?
   - А вы сами, Ванечка, подумайте и ответьте себе ... сами.
   - Не хочу я теперь думать! Знаете - так скажите! И нечего здесь в клетке из себя Спинозу строить.
   - Извините меня, пожалуйста, Ванечка, я не хотел вас обидеть своим интеллектом. Сорвалось, простите! ... Наши мысли, Ванечка, никогда не будут совпадать с тем, что мы говорим. Не будет никогда никакого совпадения с нашими словами. Иначе, всё потеряет смысл. Вымрет весь род человеческий, и мы за ними, исчерпав весь запас высшей силы сострадания нам. Кому тогда будет сострадать? Если мы практически окажемся идеальными. Всё! Лопнет пружина основного механизма приводящего наш мир к жизни.
   - И что же это за пружина такая?
   - Пружина эта, Ванечка, надежда на наше самосовершенствование, на наше достижение идеала безгрешного и равного нашему Создателю.
   - Уф! ... Ё-хо-хо-хо-хо! - выдохнул из себя Ванечка. - Ну, и загрузили вы меня, Александр. Это, как-то одновременно всё - и обнадёживает, и угнетает. ... Мне это всё нужно обдумать.
   - Думайте, Ванечка. В клетке - это то самое место, где почему-то всегда хорошо думается. ... Только скажите мне, что там в зале? У вас вверху щёлочка есть. Что они там делают?
   Ванечка встрепенулся, и вытянулся ещё выше: - Всё ещё смеются и хлопают, кретины, что же ещё им делать.
   - Это хорошо, - согласился нахохлившийся попугай. ...
   -:-
   - А теперь! - сказал Константин Львович, забрав микрофон от клетки. - Посмотрите, пожалуйста, вниз, себе под ноги, на наш интерактивный пол. Все опустили глаза и увидели, как Бонапарт переходит Неман. ...
   Колоны пехотинцев в красивых и ещё чистых цветных мундирах маршировали через наведённые мосты. Польские уланы переправлялись с лошадьми вплавь. А вдоль кромки реки с гордо возвышенным подбородком и в треуголке скакал всадник, которому все кричали: - "Вива! Бонапарте! ... Вива!".
   - И так, господа! Кому в парном танце удастся наступить ногой на императора, тот тут же получит приз. А приз у нас сегодня, - и он сделал движение рукой в сторону первого помощника капитана.
   Тот выбежал вперёд и бодро крикнул: - Новенький "Ситроен" представительского класса!
   Публика зааплодировала и закричала: - "Вива, империя!". "Вива!". Оркестр заиграл, и пары закружились, вальсируя, смеясь, и стараясь догнать в танце, не сбиваясь с ноги, маленькую фигурку императора с гордо вздёрнутым подбородком. Картинки под ногами менялись. Уже началось сражение; пушки палили, дым застилал поле, неслись в галоп гусары, обходя неприятеля во фланг, падали сражённые пулями и осколками тела солдат, живые бросались в штыки. И везде, везде была видна неуловимая маленькая фигурка императора на невысоком арабском скакуне. ...
  
   Но кто же, ... всё же, ... смог догнать императора на арабском скакуне и получил "Ситроен", мы так и не узнали. Сохраняя, все законы жанра, киноаппарат затрещал, на экране высветилось - "Конец первой серии", снова пошли полосы и кресты, плёнка закончилась, и конец её застучал по бобине. Свет в комнате тут же зажгли. Я посмотрел на Петра Аркадьевича, он весь пребывал в каком-то сжатом состоянии, что внешне, и я так думаю, внутри у него тоже всё было сжато в пружину. И достаточно было лишь малейшего повода для того, чтобы эта сила высвободилась, и, вырвавшись наружу, смела, и опрокинуло всё на своём пути. ... Но. Снова - но, но, но. ...
   В комнату быстро вошёл помощник Вовы-Вовы. По его растерянному виду, я понял, что случилось что-то не то. Он склонился над своим шефом и стал, что-то тихо объяснять ему прямо на ухо. И так, как я ближе всех сидел к ним, то до меня долетало, то о чём они там секретничали.
   - Мне только что позвонили из центра и сказали, что там всё перепутали. Это не тот адрес и совсем не те люди. Мы не туда пришли, - сообщил помощник. - Нам нужно было на проспект Толстого, а это - тупик Самозванцев. Хотя, номер дома и номер квартиры совпадают.
   - Это точно? - переспросил Вова-Вова.
   - Совершенно точно, - подтвердил помощник.
   - Как же это может быть?
   - Такое бывает, вы же сами знаете, - пожал плечами помощник.
   Вова-Вова поднялся со стула и отдал приказание, собрать всё оборудование. Потом он повернулся к нам и сказал: - Прошу нас простить, господа. Получилась небольшая накладка. Вы оказались не теми людьми, которые нам нужны. Простите нас, за причиненные вам неудобства.
   - А я это сразу знал, - сказал Ангел, потягиваясь, прогоняя сон, на стопе ящиков.
   И тут случилось, Петра Аркадьевича прорвало, сработала взведённая пружина: - Как не те?!!! - закричал он в ужасе. - Постойте! Как не те? Вы что издеваетесь?! Вы довели меня до такого состояния, когда я уже и сам не могу разобрать, кто же я такой на самом деле. Кто я? И зачем со мной это всё происходит? Так же нельзя! Я готов на всё! Я готов ответить на всё! Я готов ответить за всех! А вы мне говорите, так спокойно, извините, что мы ошиблись в вас?! Да это же! Я не знаю, как это назвать. Почему вы так со мной?! Может быть, я в чём-то и заблуждался. Может быть, я и делал, что-то не то и не так. Да, конечно, скорее всего, многое не так. Пусть. Но я же всё хотел отдать людям. Это же не преступление. Это же не грех, если вы всего себя для этого выворачиваете наизнанку. Выворачиваете душу свою себе, чтобы только другим было благо! Ради добра это только всё. И думаете, и говорите, и стремитесь хоть что-то сделать для этого.
   Чтобы людям другим неразумным стало хоть на миг какой-то легче и радостнее быть. Только б лучик, какой, хотя бы маленький, забрезжил и пробил эту ненавистную всем пелену злобы и ненависти. Мрака! Да даже, скорее - мракобесия. Ненасытное это покрывало, которое ничем не прошибить и сорвать. На один только миг, один момент короткой нашей жизни. Что там века ваши нам всем? Жизнь же она вот сейчас. Здесь! Сейчас, и только сейчас. Её же надо нам, как себя теперь, так и других таких же, хотя бы чуть-чуть попробовать только полюбить. Постараться. Совсем же немного-то надо. Самую малость всего прошу я. ... Я же этого-то и хотел только. ... Хотел. Но кругом же одно только опустошение какое-то в людях. Безысходность какая-то упрямая. Ужасное непонимание. Ужасающее! ... Но, вы не подумайте только, что я вот так вот сломался от всего этого. Ушёл в сторону. Сдался и опустил руки свои. Если у вас нет на то воли, желания и сил, то я вот, как стоял здесь, так и стоять вам буду укором вечным. Я не сдвинусь с места своего ни на йоту, ни на дюйм даже. И вам не уступлю в этом. ... А сейчас, спрашивайте, о чём вы хотели. ...
   Вова-Вова спокойно всё выслушал, осмотрел квартиру; стены, потолок. И спросил: - А кто хозяин этой квартиры?
   Данилыч встрепенулся и встал: - Я хозяином ... буду ... здесь.
   - Да, ремонт бы вам надо было здесь сделать.
   - Не помешало бы, конечно, - Данилыч отвёл глаза от разрисованных братом обоев.
   - Но, и так ещё ничего. Жить можно.
   - Это всегда можно, - согласился Данилыч.
   - Коммунальные платежи все оплачены? Задолженности нет?
   - Да.... Да, как же это. Да это же для меня, как святое. Я тут всегда. Всё, ... и самый первый.
   - Это хорошо. Правильно. Вы главное, я вас попрошу, как человека достойного, это сразу видно. Вы не забывайте главное, что оплатить вовремя все коммунальные платежи - это и есть самое главное и важное для нас, кто бы вам тут чего не рассказывал. От этого всё и зависит; и зарплата учителям, и военным, и врачам, наконец. Вот оно, как всё устроено сложно, - с этими словами Вова-Вова похлопал Данилыча по плечу, улыбнулся и пожал, тому растерянному, руку. С чем и удалился, оставив нас в полной тишине и сомнениях. ...
   Дальнейшее, простите меня, я вспоминать не очень люблю. Но вкратце, раз уж начал, я вам изложу основную суть событий безо всяких там отступлений и анализа:
   Я совершенно не знал, как себя повести. И я обратился к Петру Аркадьевичу, мне же нужно было, в конце концов, передать своё послание Веронике Сергеевне: - Пётр Аркадьевич! - обратился я к человеку, который по внешнему виду скорее походил на человека, который был сверх меры расстроен и окончательно опустошён.
   Пётр Аркадьевич вырвался на миг из плена окружавшей его гнетущей пустоты и чуть слышно процедил сквозь зубы: - Что вам, Коленька?
   - Я бы хотел, чтобы вы этот конверт передали Веронике Сергеевне. За тем я вас, собственно говоря, сегодня и побеспокоил.
   - Веронике Сергеевне? - переспросил он меня так, как будто не знал, чьё это имя.
   - Да. Именно, Веронике Сергеевне, лично. И прошу вас, не расспрашивать меня, что в этом письме. Это, очень личное.
   - Вероника Сергеевна? - он отшатнулся от меня. Но она же уже год, как умерла.
   - Что?! - вскрикнул я тогда и следом почувствовал то же полнейшее опустошение изнутри, вымирание смысла моего бытия. ... Я медленно побрёл к выходу, не прощаясь и не разбираясь, что у меня на пути.
   - Постойте, Коленька! - окликнул меня Пётр Аркадьевич. - Вы ведь, наверное, не знаете. Я же за этим, собственно говоря, и пришёл, чтобы рассказать вам обо всём. Постойте! Вероника Сергеевна призналась мне перед самым концом своим, что она была вам матерью. Родной вашей матерью. И это она нарекла вас Николаем. Но так уж распорядились превратности судьбы. Я всего попросту не знаю. Я не был с ней тогда знаком. Но я верю ей, что по-другому что-то сделать было не в её силах. Она была честнейший и самый лучший человек на этом свете. ... Простите её, пожалуйста! ...
  
   В эту ночь я снова не мог заснуть. Пребывая всё время в каком-то состоянии забытья или полу жизни, на грани видений и сна, кошмаров и яви. Сейчас я уже и не вспомню ни одну из химер, которых мой рассудок вычеркнул из моей памяти. Но я точно запомнил до мельчайших подробностей свой короткий предутренний сон, пронесшийся яркой звездой в моём сознании - " В безграничном космосе, холодном, безжизненном, тёмном пространстве, где только вдали мерцали маленькие звёзды, неслась большая каменная глыба, которая когда-то была планетой. Ничего не осталось на её поверхности. Всё стесало время, холод и пламя. Всё ненужное слетело с неё, не удержавшись в полёте. Всё оплавилось в один монолит, твердь. И, лишь одинокая фигура упрямого старик, опиравшегося на свою трость в твердыню камня, стояла непоколебимо жёстко, и твёрдо в своём непреодолимом желании добиться правды и справедливости". ...
  
  
   А.Ш. 2010г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"