Кавалькада возникла у въезда в развалины Илжанского замка неожиданно, точно состояла из призраков. Ещё мгновенье назад ночная улица казалось пустой и вымершей, как и весь укутанный спасительной тьмой, хотя бы на время прикрывшей его от германских атак, городишко, и вдруг заполнилась цокотом копыт и фырканьем коней. Часовой запоздало дернулся, чтобы снять с плеча карабин, но при неровном свете фонаря тусклым золотом блеснул позумент на петлицах и околыше фуражки первого всадника. А потом солдат увидел его лицо - длинное, скуластое, с большими глазами и маленькими усиками под самым носом, и вытянулся в струнку по стойке смирно.
Немало служило в Войске Польском генералов, и далеко не всех часовой знал в лицо, но не знать этого он не мог, ведь под его командованием он служил с первого дня войны. В Илжанский замок прибыл командующий Южной группой армии "Прусы" генерал бригады Станислав Скварчинский.
- Где командир? - отрывисто бросил он часовому.
- В сторожке, пане генерал! - солдат указал рукой вглубь замка.
Ничего не ответив, генерал проследовал в указанном направлении. Так же молча последовала за ним его свита. Часовой проводил их долгим взглядом, а потом украдкой перекрестился. Уж слишком сильно сейчас походили кавалеристы на горевесников из слышаных в детстве сказок. Да то, что пришлось солдату пережить накануне днем, сильно напоминало ад. Стычки первых дней войны не шли ни в какое сравнение с боем за Илжу. И хотя победа осталась за поляками, особой радости солдат не испытывал, поскольку понимал, что германцы сильны и упорны, а значит, с рассветом снова продолжится ад...
У сторожки, в темноте казавшейся единственным уцелевшим строением на замковых развалинах, генерал спешился, молча бросив повод ехавшему чуть сзади капитану. Часовой возле дверей так же узнал командующего, взял карабин на караул. Не говоря ни слова, Скварчинский прошел внутрь. В первой же комнате при его появлении вскочили, словно подброшенные пружиной, трое офицеров в изрядно помятых мундирах. Старший по званию отрапортовал:
- Адъютант восьмого пехотного полка легионов капитан Желевский!
- Где полковник Турковский?
- В полевом лазарете, пане генерал. Командование дивизией принял полковник Татар.
- Почему он? Где Коркожович?
- Погиб в бою, пане генерал.
- А Соболевский?
- Снарядом накрыло...
Полковник Ян Коркожович был начальником пехоты дивизии, полковник Хенрик Соболевский - начальником штаба. Скварчинский знал, что дело под Илжей жаркое, но не предполагал, что оно примет такой оборот. Получается, выкосило почти все командование дивизией. Что же творится в частях?
- Ладно, где полковник Татар?
- Здесь, пане генерал.
Капитан предупредительно распахнул дверь. В дальней комнате за столом сидел молодой худощавый полковник - начальник артиллерии 3-й пехотной дивизии легионов Станислав Татар. Выглядел он очень утомленным, но при виде Скварчинского резво вскочил на ноги.
- Пане генерал...
- Принял дивизию у Турковского? - перебил его командующий.
- Так точно!
- Как он?
- Рана не самая легкая, но могло быть и хуже. Пуля попала в ногу, перебита кость. Но врачи говорят, что недели через две сможет начать осторожно начать ходить. Вот только...
Полковник не договорил, но непроизнесенное было отлично понятно обоим собеседникам: события на войне разворачивались намного быстрее отмеренных медициной сроков. Вроде бы это не так и много - две недели. В обычной жизни часто пролетают так, что и заметить не успеваешь. Но за неделю немцы дошли от границы до Липско. А где они будут ещё через неделю - одному Господу известно.
- Как это случилось? - Скварчинский навис над лежащей на столе картой. - Что у вас тут вообще происходит?
- Дивизия выполняла ваш приказ, пане генерал - удержать Илжу до наступления темноты.
Скварчинский чуть заметно кивнул. Отдавая приказ: во что бы то ни стало удержать Илжу, генерал учитывал, не только объективную обстановку, но и то, кому он этот приказ отдает. Город защищали легионисты, а возглавлял их безупречный Турковский, которого он помнил ещё по Великой войне, вместе служили в Легионах Пилсудского. Мариан был бойцом до мозга костей и никогда не отступал перед опасностями и трудностями. В шестнадцатом, раненый под Константиновкой, подпоручик Турковский попал в русский плен. А год спустя отважно сражался за вольную независимую Польшу в составе Второго Польского корпуса в России.
"Гвардия умирает, но не сдается", - говорили во времена Наполеона Бонапарта. Но разве польские воины в чем-то уступают французам?
- Молодцы, легионисты. Надеюсь к контрнаступлению все готово?
- Мы уже контратаковали, - ответил Татар. - Пан полковник был ранен как раз во время контратаки: выехал на лошади на шоссе, чтобы увлечь за собой солдат, но не успел - подстрелили. Да еще и упал неудачно, потерял сознание. Мы с полковником Хвалынским обнаружили его совершено случайно.
- Но почему вы атаковали без моего приказа? - возмущенно воскликнул генерал. Сообщенная полковником новость смешивала план, который и так-то был разработан в большой спешке, а теперь срочно требовалось вносить в него поправки в непонятно каком объеме. Если недостаток времени помножить на сложности с управлением войсками... Скварчинский ни в коем случае не жаловался на судьбу, в конце концов, как говорят французы "на войне как на войне", но предпочел бы избежать неприятных сюрпризов. И уж во всяком случае, нужно было понять, почему такое произошло, чтобы не допустить повторения столь ошибки.
- Дивизия получила приказ быть готовой к началу атаки к двадцати часам, и это было выполнено, - начал объяснять полковник. - Но команды начинать атаку не поступало...
- Полковник Турковский обязан был ждать, - сердито пояснил Скварчинский. - Наступление планировать провести совместно с двенадцатой пехотной дивизией, которая не успела развернуться на исходных рубежах.
- Полковник Турковский ждал приказа. Но на передовой кто-то не понял или не выдержал и поднял солдат в атаку. В бой втянулись и другие части. Германцы не выдержали удара и начали откатываться к Пилатке. В такой обстановке полковник Турковский принял решение развивать наступление.
- Того, кто "не понял или не выдержал", надеюсь, нашли? - сердито поинтересовался Скварчинский. Решение Турковского, конечно, было единственно правильным, но за срыв плана все равно кто-то должен был ответить.
- Это был поручик Листовский, он погиб в бою, - моментально и уверенно ответил Татар.
Правдой здесь была вторая половина фразы. Что же касается первой, то она могла ей быть, а могла и не быть. Того, кто поднял легионистов в атаку, не искали - совсем не до того было. Фамилия поручика просто первой пришла в голову полковнику. Самому же Листовскому, погибшему в самом начале боя, обвинение уже ничем повредить не могло.
Генерал нервно дернул щекой.
- Итак, вы атаковали самостоятельно. Результаты?
- Мы отбросили гитлеровцев к Пилатке и почти выбили их из деревни, но не хватило сил. Остатки дивизии вернулись на исходные позиции.
- Что значит - "остатки"? - возмутился Скварчинский.
- В боях в течение дня дивизия понесла очень большие потери.
- Конкретнее! - резко и недовольно бросил генерал. - Что значит "большие потери"? Сколько сейчас людей в строю от списочного состава? Семьдесят процентов? Семьдесят пять?
Оценку потерь командующий Южной группы прикидывал на основании двухдневных боев у Скаржиско-Камены, но после разговора с адъютантами был морально готов услышать о больших потерях. Может даже, до половины личного состава дивизии, хотя это казалось уже запредельным.
- Не более двадцати процентов, пане генерал, - тихо ответил Татар.
- Сколько?! Двадцати?!!!
Ответ полковника потряс Сквачинского до глубины души. Это было немыслимо. С такими потерями дивизия уже не дивизия.
- Так точно, пане генерал, - уныло, но твердо подтвердил Татар.
Скварчинский глубоко вздохнул, промокнул платком вспотевший лоб, а затем осведомился нарочито спокойным голосом, хотя так и не сумел полностью изгнать из него дрожь.
- Скажите, пан полковник, а вы уверены в том, что командуете дивизией? У вас есть связь со всеми ее подразделениями?
- Да, пане генерал, - Татар отвечал тихо, но убежденно, как человек, чувствующий себя виноватым и в то же время полностью уверенный в своей правоте. - Полковник Турковский дал четкие указания: в случае срыва атаки возвращаться к Илже. Со всеми подразделениями, вернувшимися на исходные рубежи, штаб дивизии поддерживает связь.
- Но это означает, что дивизии больше нет, - глухо выдавил Скварчинский. - Восемьдесят процентов потерь... это разгром.
- Пане генерал, мы будем защищать Илжу столько, сколько потребуется, или пока не поляжем здесь все, - все так же негромко произнес полковник. - Это не мои амбиции. Я говорил с подофицерами, с легионистами. Люди не покинут позиции, пока не получат вашего приказа.
- Приказа... - Скварчинский заковыристо выругался и потребовал: - докладывайте подробнее. Максимально подробно.
После чего тяжело опустился на табурет и приготовился слушать.
Полковник докладывал как опытный штабист: сжато, точно и только по делу. В пять минут уложилось описание всего прошедшего дня: от утреннего столкновения в Пилатке до атаки на нее же после наступления ночной темноты. Роль артиллерии, которой непосредственно командовал полковник, в докладе не выпячивалась, это Скварчинскому понравилось. Среди офицеров легионистских дивизий был очень силен дух братства Великой, а потом и польско-большевиской войн. Татар же в Великую воевал в русской армии, потом в корпусе генерала Довбур-Мусницкого, а с большевиками - в обычных частях. Его назначение в 3-ю дивизию легионов было редким исключением из общего правила, а уж то, что он ее возглавил, и вовсе выбивалось из ряда вон. К счастью, произошедшее не вскружило ему голову, и сейчас Татар был озабочен не тем, чтобы покрепче удержать негаданно свалившуюся на него удачу, а выполнением боевой задачи. И если изначально Скварчинский склонялся к тому, чтобы передать командование другому офицеру, то по ходу доклада пришел к выводу, что решение полковника Турковского менять не стоит. Преемник доказал, что заслужил своего шанса, а обстановка сейчас не та, чтобы менять командиров как перчатки: боевого духа солдатам это не поднимает. Не говоря уж о том, что потери в командном составе были ужасающе велики, а восполнить их было неоткуда.
К сожалению, никаких положительных эмоций, кроме убеждения в компетентности полковника Татара, доклад больше не принес. По его ходу Скварчинский все больше и больше убеждался, что события развернулись по крайне неблагоприятному сценарию, и в конце пришел к твердому выводу: план дальнейших действий необходимо менять. Причем срочно.
- Дорога на Цепелюв свободна? - спросил он, когда полковник завершил доклад.
- Перед началом наступления полковник Турковский высылал разведку, в Хваловицах немцев не было.
- Вот и выводите дивизию этим путем на восток. Если получится, то в район Вилькува. Если не выйдет, отклоняйтесь к северу хоть до Пулав. Но вы должны вывести дивизию из этой мышеловки, полковник. Висла это последний рубеж, на котором мы можем удержать германцев. Все решится там.
- Я понял, пане генерал, - кивнул Татар. - Приложу все силы.
- Только к Висле, - повторил Скварчинский. - На Радом отступать бессмысленно. Это смерть. Германцы хотят оттеснить нас туда, чтобы уничтожить. Не позволяйте им делать это. Старайтесь избегать боев, но если вопрос встанет так: или бой, или хода к Висле нет, то прорывайтесь к реке с боем. Вам ясно?
- Да, пане генерал, задача ясна.
- Сейчас я напишу приказ. Теперь вот ещё что. Из ваших слов следует, что немцы едва сумели удержать за собой Пилатку?
- Будь у нас хотя бы две свежих роты, мы бы выбили их оттуда! - убежденно ответил Татар.
- Двенацатая дивизия будет атаковать с юга, - решил Скварчинский. - Отбросим их к востоку, выйдем в район Михайлува и Марьянува. А дальше будем отступать к Висле к югу от вас. Держите связь, пан полковник. Это очень важно. Мне нужна управляемая группа, а не дезорганизованная толпа, бредущая на восток. Только сохранив порядок и дисциплину, мы имеем шанс добраться до Вислы. Не сомневаюсь, что немцы приложат все силы, чтобы нам помешать. От нас, в свою очередь, так же потребуется максимальное напряжение сил.
- Я понял, пане генерал. Будем действовать так, как вы приказали.
- К рассвету ваша дивизия должна сосредоточиться вот здесь, - генерал ткнул карандашом в карту и пояснил: - В районе Антониува и Подгорже. Дальше действуете по обстановке.
- Будет исполнено.
Передвинув табурет, чтобы оказаться рядом с чернильницей и бумагой, Скварчинский принялся писать приказы. Причем первые из них предназначались отнюдь не Татару, а командующему начальнику пехоты 12-й дивизии полковнику Ланчуцкому, которая сейчас завершали выход на исходные позиции в районе Илжи. По первоначальному плану дивизия выходила на исходные позиции для наступления двумя колоннами. Северная, которой командовал Ланчуцкий, должна была сосредоточиться возле Петрова Поля, а южная, под командованием командира 54-го полка кресовых стрельцов полковника Покорного, у деревни Котларка. Но теперь подобное расположение теряло смысл: без нанесения удара в центре, вдоль шоссе на Пилатку и дальше на Михалув оборону германцев не прорвать. А если и прорвать, то все равно группа окажется разорванной на две части, перестанет существовать как единая боевая единица. Такой вариант развития событий генерала не устраивал.
Выбор у Скварчинского оставался невелик. Либо, используя тот факт, что Илжа оставалась в руках поляков, не вступая в бой вывести всю 12-ю пехотную дивизию через город на северо-восток, либо еще раз атаковать. Генерал решился на второй вариант: словам полковника Татара не доверять причины не было, а из них следовало, что силы врага на пределе. Ударить ещё раз, именно сейчас, ночью, когда немцы этого совсем не ожидают, ошеломить, отбросить на восток, и сразу уйти на север.
Риск, конечно. Если сбить германцев с позиций не удастся, то дивизия фактически окажется в "котле": пути на север и восток окажутся отрезанными, на юге наверняка тоже вражеские части, а с запада наползает основной фронт. Конечно, "стенки" у этого "котла" зияли разрывами, оставались неплохие шансы через них просочиться, но окружение есть окружение. Славы не добавит и боевого духа солдатам не поднимет.
И всё же Скварчинский решил рискнуть. Без обоснованного риска на войне никуда. Сохранить боеспособной Южную группу не самоцель, она нужна для того, чтобы бить врага, а сейчас им выпадает реальный шанс нанести германцам поражение, так почему же уклоняться от боя. С начала войны у него не было лучшего шанса, и никаких гарантий, что судьба повторит подобное предложение. Надо действовать.
Вот только времени на маневрирование уже не оставалось, нужно было найти решение, которое бы максимально учитывало сложившуюся конфигурацию польских сил. И Скварчинский его нашел, превратив северную колонну в восточную и направив её в район Добравы. Такая перемена диспозиции несколько затягивала вступление колонны в бой, зато позволяло глубоко охватить левый фланг германцев и угрожать их тылам. В ночном бою это являлось огромным преимуществом, с лихвой окупавшее некоторую потерю времени. К тому же колонна полковника Покорны в таком раскладе могла начать наступление без промедления.
Дописав приказ, генерал вызвал в комнату одного из сопровождавших его офицеров и приказал немедленно доставить бумагу полковнику Ланчуцкому. Теперь можно было заняться судьбой остатков третьей дивизии.
- В чьих руках Котларка? - коротко спросил он её новоиспеченного командира.
Татар задумался.
- Наших частей там точно нет, пане генерал. Вероятно там враг или нейтральная территория.
Скварчинский хмуро обернулся.
- Оттуда по плану начинает наступление группа полковника Покорны. Вы должны были установить с ней связь.
- Виноват, пане генерал, об этом мне ничего неизвестно. Возможно, полковник Турковский посылал связного, но тот не смог выполнить приказ или погиб. На правом фланге враг действовал очень активно.
Командующий недовольно выдохнул, но промолчал. Ругать полковника не было никакого смысла: и вины на нем нет, и время уже упущено.
- Прикажете организовать разведку? - осторожно осведомился Татар.
- Не нужно, - махнул рукой генерал. - Но учтите на будущее. Теперь вы командуете не артиллерией, а дивизией.
Скварчинский смолк, сосредоточился на написании, а полковник не посмел продолжать расспрос. Разговор возобновился только когда генерал отложил перо и переложил лист бумаги.
- Вот приказ. Действуйте, пане полковник.
- Слушаюсь!
Генерал поднялся с табурета и направился к выходу, но у самой двери остановился и обернулся.
- Вы хороший артиллерист и храбрый офицер, пан Татар.
Скварчинский не покривил душой: действия полковника во время ночной атаки на Пилатку свидетельствами о высоком профессионализме и отваге.
- Но сегодня от вас потребуется большее, - продолжал генерал. - Необходмо сохранить дивизию как боевую единицу. Я верю в вас, пане полковник. И да поможет вам Господь Иезус.
- Отдам все силы, пане генерал, - голос Татара заметно дрогнул.
- Главное - связь, - напомнил ещё раз генерал. - Уделите ей первостепенное внимание. Надеюсь, что утром вы сумеете отрапортовать мне о выполнении приказа.
Покинув штаб третьей пехотной дивизии, генерал Скварчинский направился в Котларку. Согласно донесению полковника Покорны, именно вокруг деревни сейчас сосредоточились подчиненные ему войска: помимо 54-го пехотного полка ещё по батальону из составов 51-го и 52-го полков, а так же остатки группы полковника Глабиша, плюс батарея из состава дивизионного полка легкой артиллерии и вспомогательные соединения. Больше того, когда командующий Южной группой расставался командиром 12-й дивизии генералом Густавом Пашкевичем, тот вместе со своим штабом направлялся как раз в Котларку.
Правда, после разговора с Татаром Скварчинский решил принять дополнительные меры предосторожности. Вместо того, чтобы двигаться туда напрямик через луга и поля, генерал вместе с эскортом сначала отъехал по дороге на юг и только потом, у самой северной околицы Блажных свернул налево. Вперед генерал выслал дозор в количестве трех всадников. Строго приказав отправить вестового с сообщением при малейшем подозрении об опасности.
Командующий ехал молча, и никто из подчиненных не смел его потревожить. Генерал размышлял над сложившейся ситуацией, придирчиво выверял каждую возможность, стремясь найти возможные ошибки до того, как они станут неисправимыми. Чем дальше, тем сильнее крепло понимание, что очень возможно он дает величайшее сражение в своей жизни, сражение, по которому грядущие поколения будут судить о генерале Станиславе Скварчинском как о военачальнике.
Конечно, он в военном деле не новичок, с самого начала Великой войны вступил в Легион, прошел с ним её почти до конца ( после ареста Коменданта и роспуска Легиона воевал в составе австрийской армии ), потом воевал в Польской Армии. Но в двадцатом году он был всего лишь подполковником, полковника ему присвоили в двадцать четвертом, уже в мирное время.
В таких званиях в историю входят личным мужеством или умелым исполнением чужих приказов. Скварчинский в боях чести не посрамил, командиров не подвел, однако ж и ничего выдающегося не совершил. По окончании войны за ним осталась репутация толкового и надежного командира, которая позволила в тридцатом занять место командира 1-й дивизии Легионов, тогда ещё не носившей имя Пилсудского, и в сорок три года получить звание генерала бригады.
Новый виток карьеры пришелся на тридцать восьмой год, когда генерал отметил свое пятидесятилетие. Сначала ему была отведена роль начальника штаба в оперативной группе "Залужье" генерала Бортновского, которая должна была в случае начала войны с Чехословакией наступать в Тешинской Силезии. А спустя год ему поручили командовать "корпусом вторжения", который был сформирован для кардинального решения гданьского кризиса.
Но оба раза до войны так и не дошло. В последних числах августа "корпус вторжения" был расформирован, а Скварчинский получил назначение на должность командующего оперативной группой "Вышкув". Но до Вышкува он не доехал. Началась война, причем совсем не такая, как планировалось. Главнокомандующий направил исполнительного генерала в помощь командующему "национальным резервом" - армией "Прусы", генералу Даб-Бернацкому, а тот поручил Скварчинскому сформировать и принять под командование Южную группу.
Приказ был выполнен, но этого оказалось мало.
Южная группа стойко сражалась с врагом, но этого было мало.
Генерал Скварчинский делал все, что мог, но видел, что этого не хватает.
Так что же, в грядущих веках про него так и будут вспоминать: genera? Niedostatecznie? Неужели Господь не даст ему шанса доказать, что он способен на большее? И вот, похоже, молитвы были услышаны. Здесь, у Илжи, генерал Скварчинский получил свой шанс. Получится смести с дороги немецкие танки, на фоне поражений на других фронтах успех засияет бриллиантом. Не получится - второго шанса не будет уже точно. Просто не с кем будет его реализовывать.
Поэтому генерал раз за разом прокручивал в голове свой план, уделяя внимания мельчайшим подробностям, но ошибка так не обнаружилась. То ли потому, что он был не способен её отыскать, то ли потому, что там её не было. Попробуй, угадай. Право слово, легче понять кашуба...
Трудные размышления прекратились, лишь когда навстречу кавалькаде из ночного мрака выехал один из направленных в дозор подофицеров.
- Позвольте доложить, пане генерал, - отрапортовал он, лихо вскинув пальцы к нижней кромке каски. - Котларка занята нашей пехоты, там же штаб генерала Пашкевича.
- Добре! - облегченно вздохнул Скварчинский и поторопил коня.
Небольшая деревенька не могла вместить всю массу войск, и пехотинцы развернулись вокруг нее прямо в поле. Большинство спало на голой земле, поплотнее закутавшись в шинели ( благо с неба не лилось, а шинели "национальному резерву" выдать успели ), некоторые, сбившись по кучкам, что-то тихо обсуждали, покуривая папиросы. То и дело попадались часовые, сначала встревожено всматривающиеся в выезжающую из темноты, группу всадников, а потом застывающих по стойке смирно, опознав в её составе большое начальство. Костров нигде не было видно, и Скварчинский это одобрил. Осенние холода ещё не успели набрать полной силы, а маскировка сейчас была жизненно необходима. Огонь ночью виден издалека, а между Котларкой и Пилаткой, оставшейся в руках германцев, судя по карте, простирались только луга и поля. Как и между Котларкой и Предочином, который по плану предстояло атаковать колонне полковника Покорны.
Слабый свет мерцал лишь порой в окошках деревенских домов, которых в Котларке насчитывалось не меньше трех десятков, а может и вся полусотня. Искать штаб дивизии в темноте можно было бы долго, но у околицы, украшенной старой каплицей и явно совсем недавно сожженным германским бронеавтомобилем генерала встретил второй дозорный, проводивший генерала по темной улице до нужного дома.
Там Скварчинского уже ждали. Когда командующий Южной группой вошел в комнату, то увидел помимо генерала Пашкевича и полковника Покорны ещё нескольких офицеров: три пехотных майора и артиллерийский поручик.
- Панове!
При появлении генерала все встали со своих мест.
- Садитесь, панове, - устало махнул рукой Скварчинский. - А где полковник Глабиш?
- Сейчас должен подойти, за ним послали, - доложил Пашкевич.
- Тогда начнем, - решил командующий. - Доложите обстановку, пане генерал.
Дородный длиннолицый Пашкевич был на пять лет моложе Скварчинского, а звание генерала бригады получил и совсем недавно - год тому назад. Таким образом были расценены энергия и решимость Пашкевича, проявленные в ходе пацификаций - в мирное время 12-я пехотная дивизия дислоцировалась в Тарнополе, а потому её части усмиряли мятежников в Галиции и на Волыни. Скварчинский прекрасно понимал причину такой старательности: оба генерала были родом из "крэсов всходних", только Пашкевич родился на севере, где-то под Лидой, а сам Скварчинский как раз в Галиции. Так что оба с ранних лет на жизненном опыте уяснили, что без насилия здесь нельзя, иначе по-настоящему польскими эти земли не станут. И оба не боялись прибегнуть к этому необходимому для святого дела насилию.
Конечно, Скварчинский прекрасно понимал разницу между пацификациями и настоящей войной, но и в боевых качествах Пашкевича у него сомнений не было: тот ещё в России выбрал судьбу профессионального военного, поступив в Виленское юнкерское училище, после войны обучался в Высшей Военной Школе в Варшаве, а позднее в Центре Высших Военных Курсов. Как и претензий по первым дням войны: чудес генерал Пашкевич не творил, но с поставленными задачами в целом справлялся. Похуже Турковского, конечно, но тут дело было не столько в командире сколько в подчиненных: легионисты были элитой вооруженных сил Польши, а простые пехотинцы - всего лишь простыми пехотинцами.
Доклад у командира дивизии получился гладкий и в целом оптимистичный. Авандгард колонны полковника Покорны подошел к Котларке ещё в районе 16 часов. Деревня была занята вражескими разведчиками, примерно силою взвода при поддержке бронетехники. Быстрой атакой пехотинцы выбили их из Котларки, уничтожив не менее двух десятков гитлеровцев, бронеавтомобиль и грузовик. Ещё два бронеавтомобиля были повреждены, но сумели вместе с остатками вражеской разведки отступить на восток в направлении Мазьяз. С подходом основных сил в Мазьязы была направлена разведка, установившая, что врага там нет, после чего в деревню был направлен батальон майора Гутовского. После этого колонна в бой с противником не вступала, было выставлено охранение, а личному составу дан отдых. Уже после наступления темноты была отмечена интенсивная стрельба и запуск большого количества осветительных ракет в районе Пилатки, но к 21.30 бой стих.
Пашкевич докладывал спокойно и уверенно и прервался только раз, да и то потому, что вошел припоздавший полковник Глабиш. Если бы Скварчинский предварительно не побывал в Илже, у него бы не возникло вопросов. Но он там побывал и вопросы возникли. И по окончании доклада командующий начал их задавать:
- Значит, в Мазьязе врага нет. А дальше разведку вы высылали? Что в Предочине? В Подконце? В Рыбицизне?
- Нет, пане генерал.
- Почему?
- Я решил, что эти действия могут преждевременно раскрыть наши намерения противнику, - поднялся полковник Покорны. - Обозначив свой интерес в Предочину уже этим вечером, мы лишим неожиданности ночную атаку на этом направлении. А Рыбицизна находится в стороне от направления нашего удара.
- Это причина не проводить разведку, пане полковник?
Покорны молчал, его шея и щеки на глазах начали наливаться краснотой.
- Пане генерал? - Скварчинский обратился к Пашкевичу.
- Вы полагаете, там могут быть сосредоточены серьезные силы врага? - вопросом на вопрос ответил командир дивизии. - Я думаю, что это маловероятно.
- Я не хочу предполагать! - повысил голос Скварчинский. - Я хочу точно знать, есть германцы Рыбицизне или их там нет? А если есть, то в каком количестве, и какими средствами они располагают.
- Приказать произвести разведку?
- В направлении Рыбицизны немедленно. В направлении Предочина уже не нужно. Поздно. Но хоть какое-то представление о вражеской системе обороны деревни у вас имеется?
Багровый Поконы молчал.
- Вы как собиратесь штурмовать Предочин, пане полковник? - Скварчинский постепенно начал раздражаться.
- Так же как Котларку, пане генерал, - не задумываясь, заявил командир полка.
- Здесь вы встретили взвод разведки и три броневика. А что вас ждет там, вы подумали? А если танки и хотя бы батальон пехоты?
- Главное, что они нас там не ждут, - упрямо возразил Покорны.
- Положим... Связь с третьей дивизией, вашими соседями на левом фланге установлена?
Мимика полковника была лучшим ответом на этот вопрос.
- Колонна заняла позиции согласно вашему приказу, пане генерал, - наконец смог выдавить из себя Покорны.
- И это причина не устанавливать связь с соседями?
- Мы в двадцатом большевиков и без этого били, - не выдержал командир полка. - Полк получал приказ и действовал согласно приказу.
- Сейчас не двадцатый и перед вами не большевики, пане полковник, - жестко отрезал Скварчинский. - Под вашим командованием фактически пехотная бригада, а вы управляете ей, словно это батальон, а то и рота. О врагах информации нет, о своих частях тоже нет.
- Согласно диспозиции третья дивизия легионистов должна удерживать позиции на высотах вокруг Илжи, - упрямо ответил полковник. И даже немного склонил голову, словно бык, приготовившийся к броску на врага.
- Диспозиция, пане полковник, на бумаге. А в бой идти приходится в жизни. Если третьей дивизии нужна ваша помощь? Срочная помощь. Вы видели бой за Пилатку. Почему не вмешались?
- У меня был приказ: выйти в назначенное место и ждать дальнейших указаний. И я его выполнил. Приказа идти в атаку у меня не было. Генерал Пашкевич одобрил мои действия.
- Я прибыл в Котларку, когда бой у Пилатки стал стихать. Бросаться в наступление до полного сосредоточения сил я счел неразумным, - поспешил оправдаться командир двенадцатой пехотной дивизии. - Люди устали, пане генерал. Лишний час отдыха существенно увеличивает наши шансы на успех в запланированном наступлении.
- Люди устали, - недовольно повторил Скварчинский. - Да, все устали. Но это война, пане генерал. И отдыха нам германцы не выпишут. Обстановка требует от нас полного напряжения всех сил. Мы за любую возможность должны цепляться, потому что враг сегодня сильнее. Потому что они рвутся к Висле, а не мы к Одре. Вы думаете, славно побились под Скаржинской, и свой долг перед Польшей уже выполнили? Нет, панове, все пока только ещё начинается. И я требую, чтобы вы командовали так, как положено. Связь, разведка, полный контроль за действиями своих подразделений. Тех, кто не в состоянии этого обеспечить я буду отстранять от командования. Всем ясно, панове?
Командующий обвел собравшихся тяжелым взглядом, оценивая произведенное впечатление. Покорны тяжело сопел, на красном, словно свёкла, лбу полковника выступили крупные капли пота. Пашкевич, наоборот, побледнел и подрагивал бескровными губами. Офицеры рангом пониже прятали взгляды. И только Глабиш остался спокоен и невозмутим. Вероятно, сыграло свою роль то, что он столкнулся с войной раньше других, ещё под Кельце, а чем больше человек проводит в бою, тем меньше у него страха перед начальственным окриком.
- А теперь к делу, панове, - произнёс Скварчинский. - План операции придется сильно изменить. Третья дивизия наступать не в состоянии, слишком велики потери.
По комнате прошелестел тихий ропот, который командующий Южной группы оставил без внимания.
- Поэтому действуем следующим образом. Наступление будет проводиться силами только одной двенадцатой дивизии. Основной удар наносит колонна полковника Покорны. Первоначальное направление прежнее: Предочин, а далее продолжать движение на северо-восток, на Чечеровку. Вспомогательный удар нанесет колонна полковника Ланчуцкого из района Добравы на Жечув и далее на Михалув. Приказ об изменении маршрута северной колонны я уже отдал и отправил с нарочным.
Излагая план, Скварчинский недемонстративно, но внимательно следил слушавшими его офицерами. Краснота с лица полковника Покорны начала потихоньку спадать. А вот Пашкевич по-прежнему оставался бледным, и то и дело потирал рукой левую сторону груди. Это было странновато, в боях у Скаржиско-Каменны генерал вел себя не в пример спокойнее.
- Основная задача: разбить германскую группировку в районе Предочина и Михалува, рассеять её и отбросить на восток, в направлении на Явор Солецкий. После чего уходим в леса к северу от шоссе Илжа-Липско в общем направлении на Цепелюв, и далее к Висле. Такая вот теперь перед нами задача, панове.
Скварчинский слегка подался назад и ещё раз окинул взглядом офицеров. Обреченности и безнадежности не было ни на одном лице. Генерал злорадно усмехнулся. Ну что же, попробуем германца на крепость, каков он будет в обороне. Не все им атаковать, спляшем иначе. Вот только дождемся подхода колонны Ланчуцкого и начнем.
- Полковник Покорны, приступайте к планированию атаки. О времени начала я приму решение дополнительно.
Лейтенант Станислав Фетисов
За ним пришли после полуночи, когда крепкий сон властно изгнал тревоги и заботы прошедшего дня. Станислав не сразу понял, что в дверь стучат, а когда понял, то не сразу сообразил, что это может значить.
Если в первые две-три ночи после начала войны он практически не спал, ежеминутно ожидая сигнала на построение и выступление, то последующие прошли куда спокойнее. Признаков того, что Литва рвется принять участие в начавшемся конфликте, не наблюдалось, скорее наоборот. Риторика всех официальных лиц страны была подчеркнуто миролюбива. И без надрыва, который обычно предшествует такой "борьбе за мир", что потом камня на камне не остается.
Нет, сначала Президент Сметона, а потом и более мелкие государственные деятели озвучивали одну и ту же позицию: Германия нам союзник, а Польша незаконно оккупировала Вильнюс, но Литва не намерена решать вопрос военной силой, а расчитывает на дипломатическое урегулирование всех конфликтов. В дивизии предпринимались меры по повышению боеготовности, но без лихорадочной спешки и фанатизма. Это о желании вступить в войну никак не свидетельствовало, больше походило на обыкновенное благоразумие: если два соседних государства сошлись в войне, то делать вид, что ничего не происходит, означает расписаться в собственном идиотизме.
Наконец, накануне вечером министр иностранных дел Урбшис отправился в Новороссию, где в субботу должна была пройти конференция нейтральных стран. Станислав был человеком от политики далеким и газет не читал, зато Шурка-Юрка жадно накидывались на любую информацию, имеющую хоть какое-то отношение к войне, а по вечерам устраивали старшему брату подробные доклады, старательно выпытывая комментарии.
Мальчишек интересовало буквально все, от тактико-тахнических характеристик самых разных видов оружия до теоретической возможности прорыва через линии Мажино и Зигфрида. Попытки объяснить ограниченность своих знаний во внимание не принимались, да были они не слишком настойчивыми: ронять свой авторитет в глазах младших братьев Станиславу не хотелось. Приходилось влезать в шкуры то фон Браухича, то Гамелена, а то адмирала Рёдера. Особое раздражение вызывали у лейтенанта те моменты, когда приходилось "играть" за поляков. Откровенно говоря, после того, как стали ясны итоги трёх первых дней войны, шансов у них он не видел никаких. Но Станислав терпеливо заставлял себя изыскивать малейшие возможности. И тут уже дело было даже не в братьях: если бы Литва все же вступила в эту войну, то её противником могла бы стать только Польша. Вот лейтенант и пытался найти те козыри, которые противник сумеет протвопоставить литовской армии. Получалось не слишком убедительно: на стороне поляков были лишь готовность сражаться, да подготовленные рубежи обороны на польско-литовской границе. Если уж вступаешь в войну, то нужно быть готовым такие аргументы бить. Не уверен - держись в стороне.
Литва, видимо, уверенной не была, потому и держалась в стороне. Как оказалось до поры до времени. Открыв дверь и увидив на пороге вестового, Станислав и без слов понял: началось.
В маленькой комнате сонно заворочался то ли Шурка, то ли Юрка, а может и оба сразу. Возникшая в уме картинка того, что начнется, если хотя бы один из младшеньких скинет с себя оковы сна, живо выбила из Станислава остатки сонливости. Лейтенант приказал вестовому говорить потише, внимательно выслушал распоряжения командира полка, подтвердил, что понял приказ и закрыл дверь. Тихонько вернувшись в комнату, он быстро и бесшумно оделся и все так же неслышно выскользнул из квартиры, не забыв запереть дверь.
За судьбу братишек он не опасался: ещё в самом начале войны Раса Елинскене, жена командрира батальона, пообещала "в случае чего" присмотреть за ребятами. Для литовской семьи поступок, по мнению Станислава, был очень нетипичным, но в искренности Расы он не сомневался. Как и в том, что присмотрит за Шуркой-Юркой не хуже чем за своим.
Секрет тут, конечно, крылся в Юрке: маленький проныра сдружился с Елинскасом-младшим настолько крепко, что со стороны не сразу и разберешся - где у него брат, а где друг. Удивительно, но Шурка нисколечко не ревновал, даже наоборот, быстро и без вопросов принял Кястика как своего. Видимо, это и подкупило Расу.
Так что одной головной болью у него было меньше, хотя тем, кто ничего не знает о войне, поведение лейтенанта могло бы показаться ненормальным: ведь именно он отправлялся рисковать своей жизнью, но беспокоился не столько за себя, сколько за братьев. Сам же Станислав считал свое поведение естественным: его судьба на войне во многом оставалась в его руках, а вот позаботиться о мальчишках с передовой практически нереально. А ведь кроме него у них никого нет. Спрашивается, о ком же он должен больше переживать? К счастью, госпожа Елинскене этот вопрос сняла. По крайней мере, на некоторое время, но события первых дней войны убедительно свидетельствовали о том, что затяжной она не будет. Немцы в Лодзи, в Кракове и под Варшавой. Такими темпами еще два-три дня, и полякам крышка. Спасти их могло лишь мощное наступление на Западном фронте, но информация оттуда поступала какая-то невнятная. То ли шли ожесточенные бои на Линии Зигфрида, то ли вообще никаких боев не шло. Бесспорно было лишь одно: ни в Сааре, ни в верхнем течении Рейна французы немецкую оборону пока не взломали.
Предчувствия Станислава не обманули: их собирали именно для того, чтобы объявить о вступлении Литвы в войну. А вот само объявление для лейтенанта оказалось каким-то до неприличия серым. Их построили на плацу, и полковник Драулис громким голосом зачитал обращение Президента Сметоны. Звучали высокие и патетические слова, но они текли мимо сознания Станислава. Не потому, что он их не понимал, нет, понятными были и каждое из них по отдельности и все вместе. Просто он их не чувствовал. Чужая война. Для литовцев она, конечно, была освободительной, их настроение не заметить было невозможно, ну а для него... Всего лишь способ отдавать долги. Станислав не возражал, долг есть долг, но хотелось бы обойтись без лишних слов, что ни уму, ни сердцу.
Такие чувства Фетисов испытывал уже давно, и сейчас лишь обедился в том, что начало войны ничего не изменило.
Зачитав приказ, полковник добавил несколько умеренно патриотических фраз от себя, а затем добавил:
- Для тех, кто исповедует католическую веру, отец Августас отслужит молитву.
Стоявший позади полковника ксёндз что-то прошептал на ухо Драулису. Ответ получился более громкий, до Станислава донеслось раздраженное:
- Если только очень быстро...
Ксёндз кивнул и что-то произнес в ответ.
- Сейчас отец Августас обратится к вам с кратким словом, - объявил Драулис.
Станиславу это настроения не прибавило. И так на душе мерзко, а тут еще и католика ещё слушать придется. Уж хотя бы в душу не лезли. Провел бы свой молебен для желающих, благо, что в полку католиков больше половины, а остальных оставил бы в покое. Так нет же, надо навязаться...
Ксёндз вышел немного вперед и заговорил.
- Литовские воины! Соотечественники!
Голос у отца Августаса был очень хорошо поставлен. Он не кричал, видно было, что не надсаживался, но в то же время священника было хорошо и отчетливо слышно во всех уголках плаца. Командный голос, одним словом, любой офицер оценит. Станислав прикинул, что в германскую, плавно перетекшую в Гражданскую, кёендз никак не в храме служил.
- Я знаю, что здесь стоит немало людей иной веры, - продролжал между тем отец Августас. - Лютеране, православные, мусульманин, иудеи, атеисты... Но всех нас объединяет наше земное отечестве, наша Литва, за которую вы сегодня пойдете в бой. Моя вера гласит, что у каждого человека есть два отечества: небесное и земное. И если только человек не отрекся от земного ради небесного, то служение земному отечеству есть важнейший его долг. Я хочу, чтобы вы знали: я буду молиться за вас. За каждого из вас вне зависимости от того, какой вы веры и имеете ли веру вообще. Да пребудет с вами Господь! Амен.
- Разойдись! - подал команду полковник, поняв, что ксендз сказал все, что считал нужным. - Командирам батальонов и отдельных подразделений сразу после молебна прибыть в штаб.
Открытым атеизмом в полку "грешили" младшие офицеры. Это вопросов не вызывало, но для капитанов и выше неверие уже считалось неприличным. Официально никто никому ничего не запрещал, государство-то демократическое и светское, но при дальнейшем повышении в чинах и должностях как нарочно возникали препятствия. Преодолимые, понятное дело, но при прочих равных, католику или лютеранину, ежели родом из-под Клайпеды-Мемеля, карьеру сделать куда проще.
Так что ничего удивительного, что сам Драулис и большинство старших офицеров остались на молебен. Сразу в штаб отправились только Курочкин и начальник ремонтной службы майор Кравцов. Тут тоже все понятно, русские интегрируясь в жизнь государства литовского, за крайне редким исключением, подчеркнуто держались за православную веру. При нынешней политике Сметоны карьере это не помогало и не мешало, все одно для настоящих литовцев они были сначала русскими и только потом иноверцами. Может и правда для поколения Шурки-Юрки и их одноклассников все будет иначе, но пока что имелось то, что имелось.
Между тем, католики сгрудились на плацу в ожидании богослужения. Остальные разбрелись кто куда, понимая, что это ненадолго. К Станиславу, размышляющему, не сбегать ли быстро домой, глянуть на братьев, или же не тревожить их лишний раз, подошел Ромас.
- Закурить не хочешь? - дружелюбно предложил он, протягивая открытую пачку немецких папирос.
- Не хочу, - машинально ответил Фетисов, думая совсем о другом. И так же автоматически пояснил: - Не люблю я это дело, ты же знаешь.
- Знаю, - легко согласился Лазутка. - Только вот от таких новостей курить начинают и те, кто раньше вовсе не курили.
- Да ладно, к этому все шло...
- Угу... Шло, шло, а вот сейчас пришло - и внутри словно что-то перевернулось. Веришь?
- Верю конечно.
- Одно радует: очень умно все начинается.
- Это ты о чём? - впервые по ходу оазговора Станислав обозначил интерес.
- Во-первых, о наших поляках.
- А что - поляки?
Фетисов скользнул внимательным взглядом по молящимся, разглядел лейтенанта Осиновского, потом фельдфебеля Боруца из своей роты, и немного успокоился.
- Всех поляков до построения вызывали к командиру. Предлагали возможность занять тыловые должности, в Радвилишкисе сейчас начнет формироваться резервный батальон. Кто хотел в бой, должны были написать рапорт.
- Вижу, написали?
- У стрелков трое в тыл отправились. И в третьей роте фельдфебель Лебединский.
- Вот как? Слушай, Ромка, и откуда ты все знаешь?
- Я - Лазутка, - улыбнулся литовец.
Станислав не смог сдержать улыбку. Да и не хотел. Пронырливому парню удивительно шла его фамилия: Ромас первым узнавал все новости и был самым информированным человеком в полку. Танкисты сходились во мнении, что ему стоило бы служить в разведке, но сам Лазутка от таких предложений решительно отмахивался и заявлял, что в армии он для того, чтобы заниматься делом. А дело командира танка он знал отлично, Станислав действительно чувствовал себя спокойнее и уверенее, зная, что соседним танком командует лейтенант Ромас Лазутка. Точно не подведет, а повезет, так и выручит.
И все же не удивляться пройдошливости товарища Фетисов не мог. Ну вот когда он успел все разузнать?
- Причем прикинь, в поляки зачисляли очень грамотно. Тамошаускаса и Малинаускаса никто не спрашивал.
- Даже так?
Оба офицера ( один из первой роты, другой из мотризованного пехотного батальона ) были, как это говорится "натурализованные" литовцы, т.е. тутейшие, в очередной раз сменившие фамилию. На сей раз с польской на литовскую. Секрета тут никакого не было, суть дела знали все, кто хотел ее знать. И, разумеется, знало и начальство.
- Даже... Островского спрашивать не стали. И Клюню.
- Та-а-а-ак, - протянул Станислав. - Хочешь сказать, потому что Островский при каждом удобном случае всем напоминает, что он белорус, а не поляк?
- У тебя есть другое объяснение?
- Нет. Но вот Клюня никому ничего не объясняет...
- А надо?
Фетисов не смог сдержать улыбки. Ромас снова попал точно в цель. Василь Клюня, фельдфебель из роты техобслуживания, был человек неразговорчивый и всегда погруженый в работу. Тем не менее, откуда-то про него было всем известно: белорус.
- Но самое смешное, рапорт пришлось писать Коморовскому.
- Кроме шуток. Вызвали на общих основаниях. Фамилия польская - значит, либо в тыл, либо в добровольцы.
- Вот именно что фамилия. А кроме нее больше ничего польского и нет.
Предки Йонаса Коморовского, вероятно были поляками. Но когда-то очень давно. Настолько давно, сам Йонас был практически стопроцентным литовцем из-под Мемеля: веры придерживался лютеранской, родным языком у него был литовский, кроме которого он ещё владел немецким. Польского же не понимал совершенно. Вот только фамилию подправить не удосужился, впрочем, вне строя его сослуживцы постоянно величали Камараускасом.
- Закон должен быть один для всех, - поучающим тоном произнес Ромас. - А иначе его все равно что нет. Если уж решили отбирать поляков по фамилии, так и надо этого правила держаться. Для каждого. И для Коморовского тоже. Это порядок, и не плохой, кстати. А вот если бы кто-то тут взялся решать по своему разумению, кто здесь поляк, а кто не поляк, я бы забеспокоился.
- Тебе-то чего беспокоиться? - хмыкнул Фетисов. - Думаешь, тебя в поляки запишут?
Лазутка глянул на собеседника с грустной укоризной и ответил на первый взгляд нелогичной фразой:
- Мне здесь жить.
Станислав почувствовал приступ стыда. Сколько раз его коробило, когда он слышал легковестные, порой подчеркнуто-отчужденные суждения о России, которые небрежно бросали многие литовцы. Дело было не только в том, что для них она была абсолютно чужой и чуждой, такие люди не давали себе труда хоть на мгноение задуматься, что их слова могут слышать те, для кого Россия - не пустой звук, а Родина. Пусть даже сегодня далекая и недоступная. Не о намеренном желании оскорбить речь ( хотя и такое тоже случалсь, но это уже совсем другой разговор ), а о простом неуважении, которое не пытались скрыть и которое ранило ничуть не маньше.
А теперь вот, как ни крути, сам Станислав выступил в такой неблаговидной роли. Знал ведь он необычную судьбу Ромаса Лазутки, а кто из офицеров в полку ее не знал? Разве что в первом батальоне, в Радвилишкисе, там кто-то мог быть не в курсе. А здесь, в приграничьи, она была известна каждому, чему нимало поспособствовали Ромкины общительность и открытость. Он не был хвастуном, но и не пытался, подобно большинству литовцев, спрятать свою жизнь от сослуживцев за семью замками.
Собственно, в этом и была его история. Если среди нелитовцев большинство составляли приезжие, перебравшиеся в Литву после распада Российской Империи, то литовцы, наоборот, все были уроженцами и постоянными жителями этого края. Все, кроме Ромаса Лазутки. Его отец, инженер, высококлассный специалист по паровым двигателям, ещё до рождения Ромаса перебрался работать на верфи Санкт-Петербурга, а с началом смуты эмигрировал с семьей в Швецию, в Стокгольм.
Там Ромас с высокими оценками окончил гимназию, родители расчитывали на поступление сына в один из европейских университетов, но тот неожиданно решил поступать в военное училище в Каунасе. Мало того, что решил, так ещё и сумел настоять на своем решении и претворить его в жизнь.
Что не говори, поступок был явно не рядовым и внушал большое уважение. И вообще Ромас был хорошим парнем и надежным товарищем. Обижать его Станиславу никак не хотелось.
- Извини, - коротко попросил он.
- Извиняю, - так же коротко кивнул Лазутка и сразу продолжил делиться соображениями. - Так что с поляками поступили самым разумным способом, какой я только могу себе представить. А теперь ещё и этот ксёндз.
- А что - ксёндз? - не понял Фетисов.
- Мудрый он человек. Хорошо сказал. Или ты, ортодокс, считаешь иначе?
- Нет, я, ортодокс, с тобой согласен. Действительно, он человек мудрый и сказал хорошо. Будто заранее готовился.
- Он готовился, - уверенно заявил литовец. - Может, не очень долго, но готовился.
- С чего ты взял?
- А ты вспомни, как он сказал: "мусульманин", а не "мусульмане". Сколько на плацу мусульман стояло? Правильно, один только Иксанас.
- Ты уверен? Может, среди солдат есть татары? В нашей роте точно нет, да и в батальоне, пожалуй, тоже, а вот во втором... Тем более у мотострелков или во вспомогательных службах. Я там в лицо-то никого почти не знаю, не говоря уж о фамилиях, а тем более о вероисповедовании.
- Я тоже...
- Ну вот... Да и просто оговориться он мог.
- Мог, - снова согласился Лазутка. - Но мне кажется, что это все не случайно.
- Ого, это что-то новое, - вот теперь в голосе Станислава прорезалась насмешливая нотка. - Ты ж у нас вроде как атеист, а тут такое почтение к священнику. С чего бы это?
Ромас был атеистом безобидным и неконфликтным, сам не верил, другим верить не мешал, ехидных замечаний не отвешивал, с каверзными вопросами не приставал, но даже такое мягкое неверие заставляло Фетисова при общении испытывать настороженность. Уж очень близко к сердцу принимал Станислав рассказы о том, что какие гонения обрушились на церковь в смутное время революций и Гражданской Войны, и что сейчас творили в СССР члены Союза Воинствующих Безбожников. Но именно сейчас Фетисов вдруг понял, что Ромасу подобное поведение может показаться провацирующим. Словно с началом войны и с этим разговором он обрел способность видеть мир чужими глазами - глазами своих боевых товарищей. Это умение приходило медленно, постепенно, но оно приходило, и прежде само собой разумеющиеся слова начинали приобретать совсем иной смысл.
Лазутка, не смотря на свой не по-литовски легкий характер, за себя постоять умел и никогда не стеснялся, если нужно, ответить жестко. Но объявление войны, похоже, настроило его на серьезный и какой-то миролюбивый ( вот ведь как странно получилось ) лад. Только этим и можно было объяснить его спокойный ответ:
- Атеист. А кто такой атеист? Человек, который ещё не встретил своего священника.
Слово "своего" Ромас особо выделил голосом, но и без этого было понятно, что он имеет в виду.
Обезаруженный такой откровенностью, Станислав молчал, а Лазутка добавил:
- Вот с этим бы поговорить. Может, тогда и атеистом быть перестану.
- Так поговори.
- Попробую... После войны...
- Ромас, - неожиданно горячо произнес Фетисов. - Не надо "после войны". Давай прямо сейчас.
- Думаешь, поздно может оказаться? - жестко и прямо спросил литовец.
Станислав махнул рукой.
- Не в этом дело. Гадать не стану и тебе не советую. Дурное это дело. Просто... Если ты действительно так думаешь, то зачем тянуть? Зачем эти оговорки?
Лазутка вдруг иронически хмыкнул.
- А ведь и правда... Зачем?.. Да не знаю я, зачем... Просто... Может, ему сейчас не до таких разговоров. Все-таки ночь, а его из дома сорвали, сюда привезли...
- Ром, ты думаешь хоть, что говоришь? Если он такой как ты себе представляешь, неужели для него это будет важно.
- Не будет, - снова согласился литовец. И добавил: - Вот чудно. Ты же православный, Фетисов. Да еще какой ортодокс. Я ж помню, как ты насчет сбижения с католиками как-то высказывался. А меня сейчас в католики только что не кнутом гонишь. Ты ж, наверное, должен думать, как меня в Православие обратить. Нет?