Шепелёв Алексей : другие произведения.

4. Заглянуть в бездну. Роман. Часть первая. Возмездие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пали Краков и Лодзь. Немцы начинают штурм Варшавы. Всё кончено? Или что-то только начинается?

Польский фронт. Утро 7.09.1939

   Ночь в форте Вестерплатте прошла спокойно. А с рассветом в который раз начался орудийный обстрел. По укреплениям работали и орудия броненосца "Шлезвиг-Голштейн", и подтянутый к городу диизион тяжелой артиллерии. После нескольких прямых попаданий была окончательно разрушена караульня N2. Немцы приготовились к решительному штурму.
   Части 33-й и 41-й польских пехотных дивизий ночью должны были выйти на исходные позиции для контратаки в районе Ружана, но во время марша в темноте напоролись на позиции немецких кавалеристов захвативших плацдарм на левом берегу Нарева. От плотного огня немцев поляки понесли потери и в панике отступили к Бугу.
   Успех в ночных боях сопутствовал немцам и в районе Пултуска: эсэсовцам из полка "Дойчланд" удалось выбить поляков из западной части города за Нарев, а пехотинцы 1-й дивизии форсировали реку под Гножнем.
   Армии "Поморже" и "Познань" продолжали отступление. Отавленная для его обеспечения в арьергарде оперативная группа генерала Пржялковского при поддержке бронепоезда "Данута" продолжала удерживать Иновроцлав.
   Армию "Лодзь" генералу Руммелю удалось собрать возле Лодзи практически целиком, за исключением 44-й пехотной дивизии. Вместе с ней неведомо куда канул и командующий оперативной группы "Пиоткрув" генерал Виктор Томми. Но не эта потеря заставила Руммеля отказаться от намеченной идеи дать немцам бой за город. Ночью штаб армии получил приказ из Варшавы: отступать через Раву Мазовецкую к Гуре Кальваре.
   Между тем пропавшая 44-я пехотная дивизия отступала именно к Раве Мазовецкой с ием, чтобы после этого двиуться на Варшаву.
   В самой же столице всю ночь царила паника, разразившаяся после того, как по радио с обращением к горожанам выстпил министр пропаганды подполковник Роман Умястовский. Сначала он обрушил на горожан вести о поражениях на фронтах, потере Кракова и Келец, приближении фронта к Модлину, Плоцку, Лодзи, Радому и Тарнуву, затем призвал варшавян к строительству баррикад, которые и без его призывов давно уже перекрывали улицы города, а в конце своей речи потебовал от всех мужчин, способных держать оружие, "уходить на восток", где из них, якобы, будут сформированы новые дивизии.
   Его слова подняли в городе истерическую волну "всеобщей эвакуации". Генерал Чума и президент Варшавы Старжинский всю ночь пытались успокоить горожан и вернуть подготовку обороны столицы в ранее запланированные рамки. Удалось им это только под утро, когда по радио было объявлено о смещении подполковника Умястовского с его поста и назначении нового министра пропаганды.
   Изрядно потрепанные в бестолковых боях соединения Северной группы армии "Пруссы" к утру сосредоточились в лесах на южном берегу Пилицы и получили приказ отступать к Висле в район Мациеевичей.
   Южная группа не покинула позиций в районе Коньских и Скаржиско-Камены: приказ об отступлении дошел до генерала Скварчинского только под утро, когда шансов оторваться от немцев уже не было. В такой ситуации генерал решил в течение дня удерживть занятые рубежи, а оступать следующей ночью, под покровом темноты.
   Между тем командующий армией "Люблин" генерал Пискор, в соответствии с указаниями Генерального Штаба, отдал распоряжения задерживать все эшелоны, предназначенные для армии "Прусы" и использовать людей, оружие и боеприпасы для пополнения своей армии.
   Оперативна группа "Ягмин" с утра развернула оборону по реке Нида. Генерал Шиллинг пребывал в уверенности, что другая часть его армии, оперативная группа "Борута" удерживает рубеж Черного Дунаеца.
   На самом же деле к утру рубежа Дунаеца достиг только авангард группы: 10-я бригада моторизованной кавалерии и остатки 1-й горнопехотной бригады. Они форсировали реку у Бискупиц Радловских и заняли позиции в лесах возле Жабно. Пехотные дивизии оставались ещё в нескольких часах пути от переправ.
   Тем временем 24-я пехотная дивизия, согласно полученному приказу, оставила позиции у Тарнува и отходила к реке Вислоке, где должна была вместе с 11-й пехотной дивизией задержать продвижение немецких танков.
   А в тылу группы армий "Юг" границу Польши перешла 8-я чехословацкая пехотная дивизия, получившая приказ взять под контроль предгорья Карпат от Йорданова до Нови Сонча и поддерживать порядок на оккупированной территории.

Западный фронт. Утро 7.09.1939

   Ночью на всем протяжении франко-немецкой границы от Варндтского сектора до Рейна французские разведовательные отряды перешли на германскую территорию. Они занимали приграничные деревни и господствующие позиции не встречая ни малейшего спротивления: немецкие пораничники, как и мирные жители, уже давно, в первый же день войны, покинули предполье "Линии Зигфрида".

The Mirror. 7.09.1939

Не бомбы, а листовки для Германии

   Замечательная задумка - памфлетные налёты - была великолепно выполнена войсками Королевских ВВС в само начале войны.
   Несколько ночей подряд группы бомбардировщиков в ходе разведочных полётов над северной и западной частями Германии сбросили около 12 000 000 листовок (более 25 тонн) для жителей страны.
   Представьте себе самолёты, перелетающие ночное море и парящие над затемненной Германией. Прожектора разрезают чёрное небо, и звёзды гаснут от вспышек взрывов. Где-то там, внизу копошатся люди в недобрых предчувствиях.
   И вдруг с неба вместо бомб начинают плавно спускаться листы белой бумаги.
   Дистовки читали в лучах утреннего солнца. Кто-нибудь из вестфальских шахтёров поднял лист и сунул его под каску, возвращаясь домой с ночной смены. Фермер из Ганновера, оглянувшись исподтишка, спрятал послание под холмк. Женщины и девушки подбирали листки по дороге на фабрику. Мы надеемся, что немало посланий попалои к членам нацистской партии, которые бросали на листовки беглые взгляды, прежде чем бросить их в огонь.
   Послание было совсем не свирепым, в нём нет ненависти, оно взывало к разуму и здравому рассудку. Конечно, были и такие, которые не подняли глаза к небу, откуда летело британское послание, и не подумали о том, что это могли бы быть смертоносные бомбы, а не мирные листовки. Но то были единицы.
   По словам сторонних обозревателей, такой памфлетный дождь был воспринят с изумлением. Безусловно, пушки, танки, бомбы очень сильно влияют на сознание, но в нашем мире ещё сильнее влияет на умы Идея! С Идеей можно сделать намного больше, чем с танками и пушками. Национал-социализм сам представляет собой идею - по существу, идею зла - в действии. Но вполне может быть, что горду, хвастливую и непоколебимую крепость национал-социализма разобьёт в пух и прах другая Идея, которая с успехом вторглась во владения Рейха с первых часов войны.

Лондон. Форин-офис

   То, что министр поручил ему принять чехословацкого посла, вместо того, чтобы сделать это самому, Кадогана абсолютно не удивило. Едва вступив в войну, Британия уже проигрывала очень важную битву. И то, что не битва эта была не собственно военной, а дипломатической, не делало поражение менее болезненным и не могло смягчить тяжелых последствий.
   Александер Кадоган находился на дипломатической службе уже больше тридцати лет, с тысяча девятьсот восьмого года. Версальская система и Лига Наций создавались на его глазах и при его непосредственном участии. Он знал, зачем это было сделано: ради того, чтобы зафиксировать статус-кво, сложившийся в Европе и мире после победы Антанты ( исключая так кстати выпавшую из союза и разбившуюся при этом падении Российскую Империю ). Все разговоры об уважении суверенитета малых стран, а демократии и свободе были красивой оберткой, в которую заворачивался новый мировой порядок. Все это понимали: и великие державы, и сателлиты, и побежденные. Все считали это естественным: кому, как не победителям, устанавливать новые правила игры. И мир играл по этим правилам.
   В открытую восстать осмелилась лишь одна страна - Союз Советских Социалистических Республик. Конечно, это сильно портило благостную картину, но, только выйдя из Великой войны, победа в которой была достигнута ценой многомиллионных потерь, державы-победительницы не могли себе позволить ввязаться в ещё одну войну, длительную и масштабную, а малой кровью СССР было не одолеть, это все понимали.
   Поэтому с Советским Союзом решили бороться иначе: торговыми санкциями, дипломатическим непризнанием, окружением "санитарным кордоном" из стран - "заклятых друзей". Расчет строился на то, что построенная по утопическим рецептам Карла Маркса в безграмотной интерпретации Ульянова-Ленина экономика, лишенная живительной силы частной инициативы, порождаемой частной собственностью, не сможет обеспечить преемлемого уровня жизни, и возмущенный народ, чая благополучия и достатка, сметет большевицкую власть как кучу мусора. Или же оборонительный потенциал СССР ослабнет настолько, что можно будет провести против него маленькую победоносную войну. Или же из лиц, приближенных к власти, сформируется группа могущественных предателей, готовых за серьезные гарантии собственной безопасности и благополучия бросить страну к ногам мировых владык.
   Тогда, в самом начале двадцатых это казалось беспроигрышным решением. Подобного рода стратегия не раз реализовывалась в мировой истории, план удушения СССР был стратегически безупречен. Он не мог не сработать, но... он не сработал.
   Народ в СССР хоть и жил в бедности, но на массовую борьбу с большевицкой властью подниматься не собирался, наоборот, судя по объективной информации ( Кадоган по долгу службы имел доступ к секретным данным разведки и знал о положении дел в стране Советов отнюдь не понаслышке ) правительство пользовалось весьма значительной поддержкой в народе. Именно с ним большинство связывало надежду на лучшую жизнь, обвиняя во всех бедах и неурядицах в первую очередь местные власти. Экономика СССР не только не агонизировала, но, напротив, сделала гигантский скачек вперед. Большевики сумели превратить Россию из аграрной страны в индустриальную. То, чего им не желали продавать, производили сами, сначала примитивное и низкосортное, но затем с удивительно высокой скоростью поднимая качество до мировых стандартов ( а кое в чем эти мировые стандарты и устанавливая ). Что же до предателей, то их всякий раз арестовывали раньше, чем удавалось наладить с ними серьезный контакт. Кадоган слишком хорошо знал, как на самом деле работает разведка, чтобы всерьез обсуждать версию о том, что агентами британских спецслужб могли быть люди калибра Бухарина или Крестинского. В таком положении вербуются только безмозглые идиоты, но безмозглым идиотам такого положения никогда не достигнуть. Другое дело, что с оппозиционерами всех мастей: "троцкистами", "зиновьевцами", "правыми", "регионалами" негласно пытались наладить, так сказать, обмен мнениями о возможном взаимовыгодном сотрудничестве после прихода оппозиции к власти. О желательных путях реформирования внутренней и внешней политики СССР. И встречали от всех оппозиционеров полное понимание. Но, увы, вместо власти лидеры оппозиции получали пулю или, в лучшем случае, бесследно исчезали в недрах советской пенетециарной системы.
   К тому же великие державы ( да и не только великие ) подкосил тяжелейший кризис, заслужено названный Великой Депрессией. Тут уж было не до идеологии, нужно было спасать экономику, зачастую чрезвычайными мерами, в том числе и торговлей с СССР. Как не крути, но Страна Советов была огромным рынком сбыта продукции и не меньшим рынком сырьевых поставок. К тому же, красные, как это неудивительно показали себя надежными торговыми партнерами. Одним словом, сотрудничество набирало обороты, распространяясь и на те области, в которых изначально выглядело невозможным, например, в поставках вооружений. Дошло до того, что Великобритания продала большевикам танк "Виккерс шесть тонн", после чего они на своих заводах начали производить "красные виккерсы". Наверняка похуже, чем настоящие, но вполне достойно проявившие себя во время войны в Испании.
   Вообще та война напомнила великим державам, что опасность коммунистической экспансии никуда не исчезла и требует к себе внимания. Экономика к концу тридцатых выбралась из кризиса, и можно было бы всерьёз заняться красными, но тут более важной проблемой стали коричневые: под руководством Гитлера на развалинах старой Германии неожиданно быстро вырос новый зубастый хищник. Настолько неожиданно, что никто толком не знал, как с ним следует себя вести. Попытка приручить с помощью "политики умиротворения" завершилась полным провалом: фюрер германской нации явно не собирался благодарно лизать руку, которая скормила ему Рейнскую область и Австрию и готова была отдать Данциг.
   Но теперь выяснилось, что пока раздумывали, как быть с красными и коричневыми, проглядели серых. Тех, кто ни на что особо вроде и не претендовал и всегда рассматривался как послушный и верный союзник. Но как оказалось, союзнички эти оказались себе на уме. И показали это в самое неподходящее время. Сначала поляки, фактически сорвавшие переговоры с Советами своей непримиримой позицией. Не то, чтобы союз с СССР был для Великобритании и Франции делом жизни и смерти ( тогда бы с Польшей разговаривали иначе ), но политика ведущих держав должна определяться в Лондоне... хорошо, в Лондоне и Париже, но никак не в Варшаве. Принципы, суверенитет, уважение интересов - это прекрасно, но не до такой же степени, чтобы на договора, которые нужны Британской Империи, накладывало вето какая-то там Польша. А случилось действительно так. И что самое неприятное, конфликт замяли: на высоких постах хватало противников договора с Советами, для которых непримиримая позиция Рыдз-Смиглы и Бека была сущим подарком, отличным поводом свернуть переговоры. Собственно, Кадоган и сам был скорее противником, чем сторонником договора, но при этом испытывал искренее возмущение подобной неразборчивостью в средствах. Он потратил уйму сил, пытаясь доказать Галифаксу, что если оставить поляков безнаказанными, то это приведет к подрыву авторитета Британии на международной арене, но всё оказалось тщетным. А потом его слова начали сбываться с ужасающей точностью и скоростью. Чехословакия, страна, появившаяся на свет исключительно милостью лидеров Антанты позволила себе прямо поддержать войну Гитлера против Польши. Правда с извинениями и оговорками, фактически с готовностью к сепаратным переговорам, но всё же, всё же, всё же... И опять Британия проявила маловразумительную мягкость, впрочем, это было извинительно: слишком много важных и сложных задач стало перед Форин-офис с началом войны, поэтому перетрусивших от собственной дерзости пивоваров решено было оставить на потом, благо деться им было некуда.
   Дальше был демарш Норвегии, отказавшийся под предлогом нейтралитета прекратить торговлю с Рейхом и перекрыть для германских судов свои территориальные воды. Да, конечно, международное право позволяло и торговать и пропускать, но право правом, а дело - делом. Да ещё и разрешая шастать в своих водах немецким торговым судам, норвежцы категорически возражали против появления там английских военных кораблей, а тем паче - против захвата ими немецких транспортов. Так что, ни о какой полной морской блокаде Рейха речь уже не шла.
   Но самый страшный удар нанесла по планам Великобритании Бельгия. Страна, ради помощи которой Британская Империя вступила в Великую войну. Страна, которая без помощи союзников обречена была лишиться государственности и влачить участь германской провинции. Во всяком случае, официальный Брюссель всегда придерживался этой точки зрения и не забывал благодарить великие державы.
   Но это на словах. А на деле король Леопольд и его правительство решительно воспротивились прохождению союзных войск через территорию их страны. Между тем генерал Гамелен настаивал, что единственный способ быстро нанести поражение Рейху и спасти Польшу от разгрома заключался во вторжении в область Нижнего Рейна и Рура через Бельгию. Способность государства вести современную войну жизненно зависела от его промышленного потенциала. Захватив индустриальное сердце Германии можно было не сомневаться в полной и скорой победе. Тем более, что данные разведки утверждали: на германо-бельгийской границе построены лишь слабые оборонительные укрепления, несравнимые с прикрывающей границу с Францией "линией Зигфрида".
   Поэтому с самого начала мобилизации Гамелен концентрировал на севере свои лучшие, наиболее боеспособные и технически оснащенные дивизии. Поэтому с самого начала предполагалось, что именно на севере будет размещен британский экспедиционный корпус.
   Для осуществления планов главнокомандующего и победы над гитлеровской Германией требовалась сущая малость: согласие Бельгии пропустить войска союзников через её территорию. Даже вступать в войну бельгийцам было необязательно. Если уж так хотят соблюсти свой нейтралитет, пускай соблюдают. Без двух десятков их дивизий Франция и Англия могли легко обойтись. Но без перехода через территорию - никак.
   Однако бельгийцы уперлись, и не поддавались ни на посулы, ни на угрозы. Сначала Галифакс не придал этому серьезного значения, предположив, что они просто набивают себе цену, но по мере того, как время шло, а никакого результата переговоры не приносили, проблема становилась всё больше. При закрытом пути через Бельгию единственной возможностью нанести удар по Германии становился штурм "линии Зигфрида", если не считать фантастических планов Черчилля по прорыву в Балтику и высадке десанта в Померании и Бранденбурге, сразу и решительно отвергнутых армейским командованием. Но, не смотря на достигнутые успехи в Саарском секторе, Гамелен придерживался мнения, что к штурму основных позиций немецкой линии обороны армия будет готова не раньше весны будущего года. А ещё лучше, так вообще в 1942-м, когда по планам командования французская армия должна была завершить перевооружение. Что к тому времени останется от Польши, можно было не спрашивать. Собственно, Кадоган после первых дней войны был убежден, что Польше было невозможно помочь никаким способом ( разве что перебросив туда пару французских армий до начала войны, но это уже не дипломатия, а беспочвенные мечтания ), но всё-таки как-то неприлично начинать войну ради помощи несчастной жертве агрессии и переходить в решительное наступление после того, как агрессор эту жертву начисто уничтожит. Нежелающих "умирать за Данциг" и в Англии и во Франции нашлось немало, но тех, кто не поймет такую "странную войну" будет гораздо больше. Так что обозначались два варианта развития событий: или всё-таки продавить Бельгию, убедить короля и правительство пропустить войска, или продавить Гамелена и заставить его развивать наступление в Сааре. И сделать это нужно было как можно быстрее, буквально в считанные дни - слишком успешным, слишком стремительным было немецкое наступление в Польше.
   Второе должен был выполнять Генеральный Штаб, первое - Форин офис. Вот почему у Галифакса сейчас задачей номер один была Бельгия, вот почему он спихнул прием чехословацкого посла на Кадогана.
   Что ж, работа есть работа.
   - Доброе утро, господин посол. Прошу, присаживайтесь.
   - Благодарю, господин статс-секретарь.
   Буравчик прошел к столу и опустился в мягкое кресло напротив хозяина кабинета.
   - Вы просили министра принять Вас, но, к сожалению, сейчас он не может этого сделать. Если дело не терпит отлагательств, то Вы можете обсудить его со мной.
   - Да, конечно, господин статс-секретарь, - кивнул чех. - Моё правительство поручило передать вам, что сегодня ночью ограниченный контингент армии Чехословакии перешел границу Польши. Его задачей является поддержание порядка на занятой в настоящее время немецкой армией территорией Лемковщины.
   - Господин посол, - Кадоган нахмурил брови, что придало его и без того усталому лицу ещё более скорбный вид. - Ваше правительство отдает себе отчет в том, что реакция Британской Империи на такие действия будет крайне негативной?
   - Моё правительство понимает всю сложность нынешней ситуации, - заверил посол. - Естественно, в нынешних условиях Великобритания не может одобрить такой шаг. Однако, моё правительство полагает и очень надеется, что после оценки всех обстоятельств реакция Великобритании будет сдержанной и конструктивной.
   После этих слов Кадоган посмотрел на собеседника с откровенным удивлением. Он неплохо знал Буравчика и был уверен, что тот никогда не позволит себе глупой дерзости: не тот человек. Даже если из Праги его будут подталкивать к предельно резкому поведению, посол постарается найти возможность смягчить ситуацию. Значит, он на что-то рассчитывает. Может быть, ошибается, но всё рассчитывает.
   Но на что именно? Ведь Великобританию до сих пор от объявления войны Чехословакии удерживало только то, что та войны де-факто не вела. Теперь же Праге нечего было предъявить в свою защиту. Или всё-таки было?
   - Господин посол, не могли бы Вы высказаться конкретнее касательно обстоятельств?
   - Разумеется, господин статс-секретарь. Во-первых, чехословацкие войска будут заниматься только поддержанием порядка на уже оккупированной территории. Они не будут принимать участие в боевых действиях.
   Лицо Кадогана превратилось в застывшую маску, по которой невозможно было догадаться, что же думает дипломат. А думал он, что на сей раз Бенеш, похоже, заигрался. Слишком наивным было объяснение, чтобы его восприняли всерьез. Пусть даже чехи и словаки не будут воевать, но, охраняя тылы, они высвободят для фронта полнокровную немецкую дивизию. Слишком очевидно, чтобы этого можно было не заметить, даже если бы и было такое желание. Парламент сейчас настроен очень воинственно и попытка обосновать "миролюбие" Чехословакии такими аргументами обречена на провал.
   Однако, посол продолжал говорить:
   - Во-вторых, и главное, моё правительство уполномочило меня подтвердить, что не выдвигает к Польше никаких территориальных претензий и будет готово вывести свои войска Лемковщины после установления мира по соглашению с законным правительством Польши.
   - Что Вы понимаете под законным правительством Польши?
   - Моё правительство исходит из того, что по окончании военного конфликта на политической карте останется польское государство, которое будет иметь легитимное правительство.
   - У Польши есть легитимное правительство, - напомнил Кадоган.
   - Вряд ли это правительство будет управлять страной после завершения войны. Впрочем, мы не выдвигаем никаких условий и готовы к диалогу с любым признанным правительством Польши.
   - К диалогу о чем? - настаивал англичанин.
   - О польско-чехословацких отношениях. Вам прекрасно известно, господин статс-секретарь, что этот диалог сейчас не ведется не по нашей вине.
   Да, это Кадогану было известно. Сепаратные переговоры, на которые дала согласие Чехословакия и посредником в которых, наряду с Великобританией, согласилась быть Италия, так и не начались. Посол Рачиньский получил из Варшавы строгое указание никаких контактов с агрессорами не иметь, а министр иностранных дел Польши Юзеф Бек направил в Форин-офис пространную телеграмму, в которой настаивал что до капитуляции Германии и Чехословакии никакие переговоры не нужны и даже вредны. Дипломатично вправить мозги пану министру не удалось, а прежде чем было принято решение сделать это не демократично, Бек вместе со всем правительством покинул Варшаву, оказавшись таким образом недоступным: иностранный дипломатический корпус пока что оставался в польской столице.
   Рачинский же, естественно, за стол переговоров без санкции начальства садиться отказывался, да и решись он на такое дело, переговоры могли бы сорваться в любой момент, задайся чехи вопросом, кого представляет сидящий напротив человек.
   В итоге организацию переговоров отложили на "после Бельгии", чем сейчас Буравчик и пользовался.
   - Я ещё раз хочу подчеркнуть, что Чехословакия ни коим образом не претендует на эти территории.
   - Тогда для чего вы вводите туда войска?
   - Видите ли, господин статс-секретарь, лемки для словаков являются родственным народом, и моя страна не может быть безразличной к их судьбе. Правительство Польши проводила в отношении этого меньшинства весьма жесткую политику, и Чехословакия против этого неоднократно протестовала. Разумеется, с учетом суверенитета Польши и норм международного права. Сейчас, во время войны, положение лемков стало особенно тяжелым. Вы понимаете, что немецкий оккупационный режим на польских территориях будет весьма жестким. Британские газеты уже сейчас полны сообщений о репрессиях, которые обрушились на мирное польское население. Вероятно, в их сообщениях имеются некоторые преувеличения, но я полагаю, что Вы не станете оспаривать, что пресса дает, в общем, верную картину происходящего.
   - Разумеется, - коротко кивнул Кадоган. Он отдавал должное тому, как его оппонент подготовился к разговору. Конечно позиции у посла шаткие, очень шаткие, но защищал он их мастерски, у него имелась четко продуманная стратегия. А Кадоган был вынужден атаковать очень осторожно, ощупью, потому что стратегии в его распоряжении как раз и не имелось. Лишь только общие соображения. Очень общие соображения.
   - От имени своего правительства я заявляю, что в зоне ответственности чехословацких войск мирные жители будут ограждены от несправедливого насилия. Это касается всех проживающих там людей, без различия национальностей. В том числе, на этих территории не будут распространяться карательные действия СС, о которых так же писала британская пресса.
   - Это, конечно, звучит замечательно, но сможет ли Чехословакия сдержать свои обещания? Какие гарантии вы можете предоставить, господин посол?
   - В настоящий момент никаких, господин статс-секретарь. Я лишь могу заверить вас в том, что моё правительство в высшей степени серьезно и ответственно намерено выполнить эти обязательства, которые берет на себя перед лицом не только британской, но и мировой общественности. Премьер-министр Чехословакии Милан Годжа сегодня выступит с официальным заявлением на этот счет.
   - Я не сомневаюсь в искренности Ваших намерений, господин посол. Равно как и в серьезности намерений господина Годжи. Однако очень важное значение имеет ответ на вопрос, что всё-таки произойдет, если немцы попытаются устроить в зоне ответственности Чехословакии "акции возмездия"? - настаивал Кадоган.
   - Я не уполномочен ответить на такой вопрос, - слегка развел руками Буравчик. - Я должен проконсультироваться с Прагой.
   - Вы не хотите выпить кофе, господин посол? - неожиданно спросил англичанин.
   - Благодарю за предложение, это было бы кстати, - оживился чех. - Сами понимаете, ночь у меня сегодня выдалась напряженной. Только, если не трудно, не кофе, а чай. От кофе мой врач посоветовал воздержаться. И потом, здесь, в Англии я просто пристрастился к чаю. В отличие от континента, вы знаете в нем толк.
   Буравчик слегка улыбнулся, доверчиво и как будто чуть-чуть виновато.
   Кадоган тоже улыбнулся, но не виновато, а, наоборот, слегка снисходительно и нажал кнопку электрического звонка, сменившего в кабинетах здания Форин-офис традиционные колокольчики. В дверях появился секретарь.
   - Пожалуйста, приготовьте чай для меня и господина посла.
   - Да, сэр, - церемонно растягивая гласные, произнес секретарь и покинул кабинет.
   Кадоган сцепил пальцы рук.
   - Господин посол, - начал он, старательно избегая смотреть в лицо Буравчику. - Я немедленно доложу министру полученную от вас информацию. И хочу сразу сказать, что расцениваю ситуацию как крайне серьезную. Британская Империя проявила в отношении Республики Чехословакии чрезвычайную, я бы даже не побоялся сказать беспрецедентную сдержанность. Сам факт объявления войны Польше давал Британии, как гаранту безопасности Польши, в свою очередь объявить войну Чехословакии. Мы не пошли на это, учитывая сложность ситуации и объяснения правительства Чехословакии.
   - Поверьте, господин статс-секретарь, народ и правительство Чехословакии очень высоко оценили это мудрое решение вашей страны.
   - Но, похоже, правительство вашей страны его не совсем верно его истолковало. Нашу сдержанность и приверженность делу мира кому-то, вероятно, показалась проявлением слабости. Ввод чехословацких войск на польскую территорию фактически зачеркивает все предыдущие аргументы правительства Чехословакии и склоняет к предположению, что миролюбивая риторика используется лишь как прикрытие для агрессивных замыслов.
   - То есть, господин статс-секретарь, Великобритания не принимает данных мною разъяснений? - уточнил посол.
   - Я не уполномочен делать такого заявления. Больше того, я могу ответственно заявить, что Ваши разъяснения будут тщательно изучены и обсуждены, прежде чем моё правительство сформирует позицию по данному вопросу. Но я бы хотел, господин посол, чтобы Вы осознали всю серьезность сложившейся ситуации и донесли её до Вашего правительства.
   - Поверьте, господин статс-секретарь, и я и моё правительство осознаем всю серьезность ситуации. Но мы надеемся, что правительство Великобритании поймет мотивы наших действий и примет то, решение, которое будет соответствовать духу развития взаимоотношений между нашими странами на протяжении всей истории существования Чехословакии.
   - Я ничего не могу обещать Вам, господин посол, - задумчиво произнес Кадоган. - Ничего не могу обещать...
   В кабинете снова появился секретарь, толкая перед собой небольшой передвижной столик на колесиках. С него он переставил на разделявший дипломатов стол чашки с чаем, а так же молочницу и блюдца с тминными кесами.
   Глядя на светло-коричневый напиток, Буравчик почему-то вспомнил легенду, что англичане сначала заливают заварку молоком и только потом кипятком для того, чтобы от резкого нагревания не лопались дорогие фарфоровые чашки. Шутка, конечно, фарфоровые чашки от кипятка лопаются исключительно редко, но всё же шутка, отражающая под собой характерную черту английского характера - бережливость до мелочей. Именно на этой струне сейчас и играл дипломат. Не очень удачно, но ведь и партия ему выпала исключительно сложная. В какой-то мере Буравчик чувствовал себя сродни Паганини, вынужденного играть на скрипке на единственной уцелевшей струне.
   Его размышление прервали слова Кадогана: как только секретарь закрыл за собой дверь, англичанин произнес:
   - Взаимоотношения между нашими странами, о котором Вы упомянули, господин посол, строились на основании общих ценностей и общего взгляда на мировую политику. Но Германия бросила вызов этим ценностям. Дело не столько в Польше, она стала в большей степени предлогом, чем причиной. И даже не в Версальской системе, её недостатки известны нам не хуже, чем Германии. Нет, Гитлер бросил вызов всему сложившемуся миропорядку, тем ценностям, на котором он построен. Великобритания не может не принять этого вызова. И у нас теперь нет другого выхода, кроме как уничтожить Германию вместе с Гитлером. Поймите, господин посол, война только начинается, и очень возможно, что это будет не менее долгая и кровавая война, чем даже Мировая, которая в этом случае превратится в Первую Мировую войну. И с проигравшими в ней обойдутся намного суровее. Сегодня мы согласны всего лишь на отставку Гитлера и готовы не взять назад признание Аншлюса. Но если нас вынудят дойти до Берлина и водрузить британский флаг над поверженным Рейхстагом... Думаю, у нас будут совсем иные требования. Я знаю Президента Бенеша как мудрого и проницательного политика. Возможно, он поддался минутному искушению. Возможно, его прельщают очень выгодные тактические перспективы. Но прочный успех приносит не тактика, а верно выбранная стратегия. Иногда лучше что-то временно потерять, но в итоге сохранить, чем ненадолго получить чужое, а потом навсегда расстаться со своим. Вы понимаете, что я имею в виду, господин посол?
   - Я понимаю, господин статс-секретарь.
   - Грядут тяжелые времена, господин посол. Возможно, кто-то сможет отсидеться в стороне, как Швейцария или Норвегия. Но влезть в гущу событий и сохранить добрые отношения со всеми не получится. Мне кажется, вашему правительству нужно очень серьезно подумать и определиться с решением. Время у Чехословакии ещё есть, но его остается совсем немного.
   - Простите, господин статс-секретарь, это официальная позиция Великобритании?
   - Пока что нет. Пока что это всего лишь контуры позиции. Я полагаю, вы будете специально приглашены, когда позиция будет определена. Только имейте в виду, господин посол, после этого времени у Чехословакии останется ещё меньше...

Форт "Вестерплатте"

   Дверь в комнату открылась с противным скрипом. До войны смазать петли в бункере офицерской виллы не доходили руки, а с её началом стало просто не до этого.
   - Разрешите войти, пан майор? - услышал Сухарский голос капитана Домбровского.
   - Входите, пан капитан, - майор постарался, чтобы голос звучал совершенно спокойно, будто он ничуть не удивлен этим визитом. Хотя на самом деле, был удивлен до чрезвычайности.
   Последние несколько дней в комнату заходил только гарнизонный врач, поручик Терлянский, в сопровождении приносившего еду солдата. Для всех командир восстанавливался после сердечного приступа, его полагалось не беспокоить. Однажды Сухарский не рассчитал время и, когда ему принесли обед, оказался не в постели, а на ногах. Терлянский строго и вполне правдоподобно его отчитал, заствив лечь в постель. Пришлось подчиниься: майор Хенрик Сухарский был человеком слова. И пусть при размышлениях над разговором со своим заместителем его не покидало крайне неприятное ощущение, что он поторопился, допустил ошибку, что-то исправлять было уже поздно.
   "- Вы не посмеете отдать приказ о капитуляции, пан майор. А если попытаетесь это сделать, я прикажу вас арестовать, как изменника.
   - Сопротивление безнадежно, а знчит - бессмысленно. Я не могу допустить бессмысленной гибели доверенных мне людей.
   - Сопротивление не бессмысленно. Наша армия перегруппировывается и стабилизирует фронт. Варшавское радио сообщает о том, что наши бомбардировщики бомбили Берлин...
   - Почему же тогда всё это время мы не видели ни одного польского самолёта над Гданьском? Неужели лететь до него дальше или сложнее, чем до Берлина?
   - Вы сами объявляли людям приказ генерала Бортновского. Нам нужно продержаться всего-то несколько дней, а потом будет десант. Англия и Франция вступили в войну...
   - Вы же офицер, Францышек. Неужели Вы забыли всё, чему Вас учили? Какой десант? Балтика станет для флота союзников смертельной ловушкой. Малый отряд будет просто уничтожен. А если сюда влезет весь Гранд Флит... Десант с таким эскортом будет иметь шансы на успех, но будет победа Пирра. Британцы никогда не пойдут на такие потери ради сомнительного эффекта.
   - Это паникерство, пан майор.
   - Это трезвая оценка ситуации, пан капитан.
   - Наш долг защищать Польшу, сражаться за неё и, если необходимо, отдать жизнь.
   - Вот именно, пан капитан: "если необходимо". Я не вижу необходимости обрекать на смерть своих солдат. Мы должны начать переговоры о капитуляции.
   - Не будет никаких переговоров, пан майор. Не вынуждайте меня отправлять вас под арест. Подумайте, как это воспримут солдаты. Но если вы мне не оставите другого выхода, я сделаю это. У нас приказ - продержаться до подхода десанта союзников. И я буду выполнять его любой ценой.
   - В таком случае, принимайте командование гарнизоном, пан капитан. Подрывать ваш авторитет не стану. Сердечный приступ вас устроит? Думаю, поручик Терлянский возражать не станет..."
   Он уступил потому, что видел: Домбровский не остановится, пойдет до конца. Неподчинение, мятеж, кровопролитие... Какой смысл было спасать людей от немецких пуль, чтобы они погибли от польских. Нет, решиться на это майор не посмел. Но был ли он прав, что не решился?
   Домбровского после того разговора он не видел и увидеть не пытался, хотя мог бы попрость Терлянского пригласить его на разговор. И вот теперь капитан пришел к нему сам.
   - Вы что-то хотите мне сказать?
   - Да, пан майор, - в голосе капитана слышалась неуверенность, он явно не знал с чего начать.
   - Я слушаю. Говорите.
   - Пан майор, сегодня ночью по радио выступал подполковник Умястовский. Он рассказал о положении на фронте... Это разгром. В руках у немцев Быдгощ, Торунь, Ченстохова... Весь Шленск. Йорданув, Новый Сонч... Вчера наши войска оставили Краков. Немцы рвутся к Варшаве. Начата эвакуация города...
   Домбровский смолк. Молчал и Сухарский. Капитан был вынужден продолжить.
   - Английское и французское радио сообщают о наступлении в Саарбрюкене, но на самом деле никакого наступления там не ведется. Я слушал нейтралов. Швейцарцы и Люксембург утверждают, что на границе все спокойно, вообще не слышно стрельбы. То же самое говорят Хельсинки и Стокгольм, ссылаясь на собственных и американских корреспондентов. Бельгия объявила о полном нейтралитете и категорически отказывается пропускать войска союзников через свою территорию. В Атлантике хозяйничают немецкие подводные лодки, они безнаказанно останавливают и досматривают торговые суда. Несколько британских торговых кораблей потоплено. Балтика полностью под немецким контролем.
   Капитан опять замолчал и Сухарский снова не поспешил придти ему на помощь.
   - Вы были правы, пан майор, никого десанта не будет, - устало промолвил Домбровский. - Четыре дня, о которых говорил генерал Бортновский, давно прошли. Надежды нет, мы все здесь обречены. Я не боюсь смерти, пан майор, но я не готов отдть починенным приказ умереть. Теперь я понимаю Ваши слова... И не знаю, что мне делать...
   - Прежде всего, доложите обстановку пан капитан, - своим обычным деловым тоном потребовал Сухарский.
   Домбровский удивленно вскинул голову, но лицо командира гарнизона не выражало никаких чувств. Майор Сухарский был таким, каким его привыкли видеть подчиненные: немногословным, невозмутимым и требовательным до придирчивости.
   - Есть доложить обстановку, пан майор, - Домбровский даже прищелкнул каблуками. - О разрушении караульни номер пять в результате бомбардировки вам известно. Сегодня утром огнем вражеской артиллерии разрушена караульня номер два. Таким образом, линия обороны сейчас проходит через пост "Форт", офицерскую виллу, подофицерское казино, старую казарму, караульни шесть и три и пост сержанта Дейка.
   - Как далеко закрепились немцы?
   Карта офицерам не требовалась: они оба знали территорию форта как свои пять пальцев.
   - Их позиции у развалин форта "Паром". От артскладов мы их отсекаем фланкирующим пулеметным огнем из подофицерского казино.
   Сухарский задумчво потер подбородок.
   - Каковы наши потери?
   - Пятнадцать убитых. Более полусотни человек ранено, но из них тяжело не более дюжины. Большинство раненых остается в строю.
   - Значит, форт может ещё достаточно долго оказывать сопротивление? Или есть что-то ещё?
   - Да, есть, пан майор. У нас на исходе патроны. Сегодня утром немцы преприняли мощный штурм, который нам удалось отразить, но это стоило последних резервов. Кроме того, практически закончилась вода. Самое позднее завтра утром у нас не будет ни того, ни другого.
   Домбровский замолчал, а потом медленно с усилием произнес.
   - Простите меня, пан майор. Тогда я наговорил Вам глупостей... Про трусость, про паникерство... Я просто не понимал... Я оказался плохим командиром...
   - Вы проявили себя отличным командиром, Францышек, - неожиданно энергично возразил Сухарский. - Я не уверен, что если бы я продолжал командровать обороной, то сумел бы удержать немцев там, где сейчас удерживаете их Вы. Просто мы оба с Вами оказались в этой войне не на своём месте. Было бы лучше, если бы Вы с самого начала командовали фортом. А я... Мне было бы лучше находиться в штабе округа. Я бы уж постарался, чтобы в случае войны гарнизон форта не оказался оставленным на произвол судьбы.
   Майор тяжело вздохнул.
   - Но раз уж Господу было угодно поставить нас там, где мы оказались, значит, так тому и быть. Как я понимаю, после отражения штурма наступило затишье?
   - Так точно, пан майор.
   - В таком случае, высылайте к немцам парламентеров, чтобы выяснить условия капитуляции гарнизона. Если парламентеры будут приняты, то соберите личный состав... в подвале казармы. Я сам обращусь к солдатам.
   - Слушаюсь, пан майор, - козырнул Домбровский, буквально физически чувствуя, как падает с плеч добровольно взваленная им на себя несколько дней назад непосильная ноша.

Кайзерслаутерн. Пфальц. Германия

Штаб 1-й армии.

   Ночью генерал-майору Штреккеру приснился кошмарный сон. Заснеженная пустыня без конца и края. Скованная ледяным панцырем немыслимо широкая река, чуть ли вдвое больше чем Отец-Рейн в нижнем течении. Разрушенный город, причем разрушенный так основательно, будто кто-то решил в этих краях повторить Верденскую мясорубку. Ни одного уцелевшего здания, одни лишь обломки. Огромные сугробы у остатков стен. Подвалы, в которых прятались изнеможденные люди, закутные в какое-то немыслимое тряпье поверх уставных шинелей и балаклав. Заросшие щетиной лица с ввалившимися скулами и запавщими глазами. Похожие на птичьи лапы высохшие руки с растопыренными пальцами над пламенем костра.
   А потом в одном из подвалов он вдруг встретил Фридриха фон Паулюса, усталого и постаревшего, но безукоризненно выбритого и одетого в щегольскую генеральскую шинель с красными отворотами. На шее у него был учрежденный фюрером с началом войны высший боевой орден Третьего Рейха - Рыцарский Крест Железного Креста, а на витых погонах аж четыре звёздочки генерал-фельдмаршала. Он долго объяснял Штреккеру, что отступление недопустимо, что нужно во что бы то ни стало удержать позиции, иначе разгром неминуем, а Штреккер молча слушал, чувствуя, что замерзает всё больше и больши и вот-вот превратится в льдышку.
   От страшной участи генерала спасло пробуждение. Оказалось, в беспокойном сне он сбросил с себя на пол одеяло, а потому действительно сильно замерз. Сентябрь - не май, по ночам холодало уже весьма ощутимо.
   Подбрав одеяло, Штреккер закутался в него поплотнее и попытался снова уснуть, но в голву лезли нехорошие мысли: кошмар привидился явно не к добру. Главное, непонятно было, как сон истолковать. При чем тут фон Паулюс, воюющий сейчас в Польше в должности начальника штаба 10-й армии? И почему у него погоны генерал-фельдмаршала, каковых в вермахте после отставки фон Бломберга вообще не имеется? Пусть Фридрих и перспективный генерал, но всё равно, как и Штреккер - генерал-майор и не больше. И Рыцарского Креста у него быть никак не может, хотя бы потому, что по статусу получить его могли только кавалеры Железного Креста первого и второго классов, а таких пока что на польском фронте были единицы, да и то по большей части рядовые и унтер-офицеры. Разве что Гудериан вроде успел получить от фюрера шпангу к своему Кресту - за Померанский Коридор.
   И место действия тоже непонятное. Менее образованный человек на месте генерала мог бы предположить, что это какая-нибудь дикая Россия или Лапландия, но Штреккер был человеком образованным и прекрасно знал, что Россия почти сплошь покрыта непроходимыми лесами ( для них в русском языке даже имелось специальное слово, но генерал, разумеется, не запомнил, как оно звучит - а зачем ? ), да и Лапландия тоже, не говоря уж о том, что в последней просто нет такой огромной реки.
   В общем, никакого разумного объясния сну генерал так и не смог нашйти, снова забылся глубоким, но теперь уже спокойным сном. Но утром его не покидало чувство, что добром это не кончится.
   А спустя какой-то час выяснилось, что сон в руку: пришло сообщение из штаба корпуса, что перед рассветом французы перешли в наступление на всем протяжении линии фронта между Рейном и Мозелем. Кроме того, командующий 30-м армейским корпусом генерал Хартманн приказал Штреккеру срочно прибыть на совещание в штаб армии.
   Оставив дивизию на начальника штаба, генерал немедленно вылетел на специально предназначенном для таких случаев "Шторьхе" в Кайзерслаутерн. Штаб 1-й армии располагался в лесу неподалёку от южной окраины города.
   В дороге в голову опять полезли мрачные мысли: вспомнилось, что на днях в Польше как раз в "Шторьхе" разбился генерал фон Клюге. Штрекер решительно погнал дурные предчувствия прочь: несчастные случаи случаются где угодно. Тем более что Клюге пострадал не так уж и сильно, врачи обещали поставить его на ноги в самом скором времени.
   Совещание оказалось сверхпредставительным: были собраны все командиры корпусов и дивизий. Проводил совещание ни кто иной как командующий группой армий С генерал-полковник Вильгельм фон Лееб. Вместе с ним прибыл начальник штаба армии генерал Зоденштерн и офицеры оперативного отдела штаба.
   Докладывал обстановку лично командующий армией генерал-полковник фон Витцлебен. Впечатление от его доклада у Штреккера осталось довольно странное. Получалось, что французское наступление было одновременно и масштабным и вялым. Двинувшись вперед широким фронтом, враги наступали очень медленно, нерешительно, словно искали повода откатиться обратно за государственную границу. Посколько таких поводов в преполье "линии Зигфрида" им дать было решительно некому: войска отступили на первую линию обороны, а мирные жители были заблоговремено эвакуированы, в ход пошли поводы остановиться. Заняв любой сколько-нибудь опорный пункт, французы начинали обустройство его обороны.
   По словам фон Витцлебена выходило, что нигде враг не продвинулся вглубь немецкой территории более чем на пять километров. Танки и тяжелая артиллерия в составе продвигающихся вперед частей замечены не были. Штреккеру, который сначала недоумевал, почему командующий армией позволил себе после начала вражеского наступления собрать у себя всех командиров, стало понятно, что при таком развитии событий их отсутствие на своих местах ещё долго ни на что не повлияет.
   Когда доклад был закончен, слово взял командующий группы армий.
   - Итак, господа, ваша армия оказалась на острие главного удара ударной вражеской группировки. Без сомнений, от успешности ваших действий сейчас зависит судьба Третьего Рейха. Если французы смогут прорвать "линию Зигфрида", то они фактически обеспечат себе победу, поскольку остановить их после этого будет крайне сложно. Поэтому, они не должны её прорвать. Ваша задача - не позволить им это сделать. Я хочу, чтобы все понимали и донесли до своих подчиненных вплоть каждого солдата две вещи. Во-первых, что именно первая армия сегодня является надежой Германии, от которой зависит её судьба. Во-вторых, что мы реально располагаем силами, способными отразить это наступление.
   Фон Лееб обвел тяжелым взглядом собравшихся генералов.
   - Мы все знаем, что укрепления "Западного Вала" не завершены в соостветствии с проектом. Это, конечно, плохо, но ни в коем случае не фатально. Мы имеем вполне подготовленную линию обороны, которая может и должна остановить противника. Опирайтесь на то, что есть, а думайте о том, чего нет, но могло бы быть. Все вы знаете тот рубеж, дальше которого французы зайти не должны. Как только они его достигнут, необходимо использовать все имеющиеся у вас средства, чтобы не допустить дальнешего продвижения врага. Удерживать первую линию обороны необходимо до получения приказа на оступление. Отдать такой приказ может только командующий армией.
   Лееб многозначительно посмотрел на фон Витцлебена, тот понимающе кивнул.
   - Необходимо сразу дать понять французам, что прорвать оборону малой кровью у них не получится. Каждый бункер, каждый опорный пункт должен нанести врагу ощутимый урон, прежде чем можно будет ставить вопрос об оставлении позиции. Необходимо выявить направление основных ударов противника, сосредоточить там как можно больше артиллерии и навести на его ударные группы нашу штурмовую авиацию. Соответствующие указания штабом третьего воздушного флота получены.
   Теперь взгляд командующего уперся в офицера по связи Люфтваффе при штабе первой армии. Полковник в серо-голубом мундире подскочил на месте как ошпаренный.
   - Так точно, герр генерал-полковник, штурмовая авиация приведена в полную готовность для удара по наступающим французским войскам.
   Фон Лееб одобрительно кивнул.
   - В то же время, до тех пор, пока французы не выйдут на предельные рубежи, атаковать их категорически запрещаю. Одной из наших целей явлется наглядное утверждение миролюбия Германии. Мы не хотим войны и не спешим отвечать силой на вторжение на нашу территорию. Помимо этого, чисто пропагандистского аспекта, надо отдовать себе отчет в том, что мы сейчас на западном фронте являемся слабейшей стороной, а потому любая неуместная активность может только ухудшить ситуацию. Нашим девизом должны стать сейчас сдержанность и упорство. Это тоже необходимо донести до всего личного состава вверенных вам соединений.
   Командующий глянул в разложенные перед ним на столе листы бумаги.
   - И последний вопрос - резервы. Перед выездом на это совещание я говорил с главнокомандующим. Сегодня начинается переброска на западный фронт ещё двух пехотных дивизий. Таким образом, армейский резерв в самое ближайшее время увеличится до четырёх дивизий.
   - Когда конкретно можно ожидать их прибытия? - сразу оживился фон Витцлебен. - В сожившейся ситуации я предпочел бы выдвинуть побольше сил на передовую, для резерва мне будет вполне достаточно двух дивизий.
   - Главком обещал решить этот вопрос в течение двух дней, - вступил в разговор Зоденштерн.
   - В таком случае, генерал Хорн, вашей дивизии предстоит выдвижение в Саар, вам будет выделен участок обороны между дивизиями Штреккера и Фремерея. А вы, Хаммер, усилите корпус Шрота. Вот здесь, в районе Цвейбрюккена. Но это произойдет только прибытия новых дивизий.
   Штрекера такой вариант развития событий вполне устраивал, ведь таким образом сокращалась полоса обороны его дивизии. Кроме того, дивизии Хорна предстояло взять на себя самый проблемный левый фланг, именно там активности французов следовало опосаться в первую очередь.
   - Ну что ж, господа, пора заканчивать, - подвел итог фон Лееб. - План генерала фон Витцлебена и меры по его выполнению я полностью одобряю. Его приведение в жизнь в ваших руках и в руках ваших солдат. Я уверен, что вы достойно выполните свой долг перед Германией. Да поможет вам Бог!
   Штреккер подумал, что рядом с Германией следовало упоминуть и фюрера, а закончить совещание необходимо было общепринятым "хайль Гитлер!". Другой на месте фон Лееба наверняка бы так и поступил, но только не человек, которого сам фюрер не раз называл "неисправимым антифашистом".

Польский фронт. День 7.09.1939

   После коротких переговоров гарнизон форта "Вестерплатте" капитулировал. Генерал Эбергард, в знак своего уважения к героизму польского гарнизона позволил офицерам оставить при себе холодное оружие. Раненые были помещены госпиталь, остальные - отправлены в лагерь для военнопленных.
   21-ю пехотную дивизию генерал фон Бот разделил на две оперативных группы, одна из которых должна была овладеть переправами через Нарев у Новогруда, а другая - у Ломжи. Первая вышла к пункту назначения незадолго до полудня, где встретила сопотивление гордского гарнизона, с которым вступила в вялую перестрелку. Переходить к рещительному штурму на том участке фронта немцы не торопились.
   Ночной разгром 33-й и 41-й польских пехотных дивизий у Ружана ещё не означал катастрофы. Генерал Млот-Фиалковский ещё имел возможность выправить ситуацию с помощью других соединений оперативной группы "Нарев". В районе Остроленки находилась полнокровная 18-я пехотная дивизия, способная ударом вдоль Нарева на Ружан восстановить оброну по берегу реки, после чего коммуникации ударной группы оказывались перерезанными, а сама она фактически попадала в окружение. Но вместо этого её командир, полковник Косецкий, получил приказ отсупать к Оструву-Мазовецкому. Туда же выдвишгались и две свежие кавалерийские бригады, тоже входящие в состав группы "Нарев".
   Между тем, генералу Ковальскому удалось кое-как собрать и взять под контроль разбитые под Пултуском и Рожаном польские части. Он приказал отступать к Западному Бугу и занять оборону по его левому берегу от устья реки Ливец до города Брок.
   Оперативная группа генерала Пржялковского при поддержке бронепоезда "Данута" продолжала удерживать Иновроцлав, отбивая регулярные атаки немцев, впрочем, довольно вялые. Ближе к полудню в город прибыл генерал Драпела, принявший у Пржялковского командование. Сам же бывший командир группы вернлся к командованию дивизией.
   Армия "Лодзь" начала отступление к Раве Мазовецкой только утром и вынуждена была вести его с тяжелыми боями, отбиваясь от наседавшего противника. Удержать стабильный фронт не удалось. Под Константиновым ещё до полудня гитлеровцам удалось отбросить 28-ю пехотную дивизию, после чего 2-я пехотная дивизия получила удар в открывшийся правый фланг, понесла большие потери и была вынуждена спешно оставить позиции.
   Между тем стремительно тающие по причине массового дезертирства остатки 44-й пехотной дивизии, возглавляемые генералом Томми, благополучно пересекли шоссе Пиоткрув-Варшава перед самым носом у танкового корпуса Гёпнера и, маскируясь в лесах, продолжили движение на северо-восток. Совершенно не принимая во внимание, что в какой-то момент находились совсем рядом с соединениями Северной группы армии "Прусы".
   Утром 13-я пехотная дивизия полковника Зубош-Калинского ещё раз попыталась задержать танки Гёпнера у Лубохни, но, ценой потери около двух десятков машин, немцы прорвали оборону и устремились к Раве-Мазовецкой, в то время как обескровленная дивизия отступила к Спали. Здесь её и настиг приказ генерала Даб-Бернацкого: отступать к переправе через Вислу под Мациевичами. Туда двигалась вся Северная группа армии "Прусы", дивизия Калинского оказалась в её арьергарде.
   Южная группа получила приказ на отступление слишком поздно и была вынуждена вести бои, удерживая фронт. 3-я пехотная дивизия легионистов и 12-я пехотная дивизия медленно отступалив направлении на Илжу от Скаржиско-Каменны. 36-я пехотная дивизия продолжала удерживать Коньские.
   Оперативная группа "Ягмн" удерживала оборону по реке Нида, которую никто не пытался прорвать: немцев перед фронтом группы не наблюдалось. В этой ситуации генерал Ягмин-Садовский не стал торопиться исполнять приказ об отступлении к Висле в район Баранова и назначил марш на ночное время суток.
   Генерал Боруты-Спехович, получив от разведки сообщение о прорыве немецких танков за Черный Дунаец, приказал вместо отдыха срочно отходить на восток и переправляться через реку севрнее Тарнува. К обеду в райне Бискупиц успел полностью переправиться и занять оборону возле Радомысля Вельского авангард его оперативной группы: 10-я бригада моторизованной кавалерии и остатки 1-й горнопехотной бригады. 6-я и 21-я пехотные дивизии подходили к переправам.
   В тяжелое положение попала 24-я пехотная дивизия. Около десяти утра во время марша к реке Вислоке её колонны обнаружили немецкие самолёты-разведчики, которые навели на неё сначала бомбардировщики. А потом танки брошенной на преследование отступающих поляков 4-й немемецкой лёгкой дивизии.
   Ближе к полудню нчались бои в Низких Бескидах: горные егеря 2-й немецкой горнострелковой дивизии перещли в наступление на стыке обороны 2-й и 3-й польских горнопехотных бригад и быстро овладели ключевыми перевалами и расположенными в их окресностях городками Кемпна и Гладишовем. 2-я горнопехотная бригада оказалась под угрозой окружения, её командир полковник Старваз принял решение отступать в направлении Ясло.
  

Западный фронт. День 7.09.1939

   По всему фронту на протяжении от Саарбрюкена до Рейна французские войска начали продвижение на территорию Германии. Немцы, не оказывая сопротивления, отошли к укреплениям "линии Зигфрида". Французы продвигались вперед очень медленно, останавливаясь по малейшему поводу. К полудню они углубились на вражескую территорию не дальше 2-3 километров.
  
   ЛОНДОН. Заместитель министра иностранных дел Великобритании лорд Бэтлер заявил в Парламенте, что не располагает доказательствами применения Германией в ходе военных действий ядовитых или слезоточивых газов.
  
   БУХАРЕСТ. По сообщению корреспондентов британских газет в румынскую армию мобилизовано свыше 100 000 резервистов.
  
   ВЕНЕЦИЯ. По сообщению американских корреспондентов в Северной Италии, с началом войны между Рейхом и Польшей резко активизировалось строительство укреплений на итало-германской и итало-югославской границах.
  
   БРЮССЕЛЬ. Бельгийская палата представителей утвердила большинством 168 голосов против 27 предоставление королю специальных полномочий на период мобилизации в Бельгии, а также единогласно утвердила двухмиллиардный кредит на оборону.
  

Киль. Германия.

Штаб ОКМ.

   После отъезда фюрера в Померанию гросс-адмирал Рёдер вернулся в Киль: оставаться в столице смысла не имело. В первые дни войны Гитлер, не вмешиваясь в решения штабов родов войск, тем не менее, желал иметь полное представление о ситуации на всех участках боевых действий. Рёдеру было неприятно посещать совещания в Рейхсканцелярии, но он не позволял своим чувствам вредить интересам дела. Командующий Флотом был почеркнуто сух в разговорах с фюрером, но все, что от него требовалось, делал безукоризненно.
   Гитлер, в свою очередь, делал вид, что не видит ничего необычного или предрассудительного в поведении гросс-адмирала. Остальные участники совещаний знали о конфликте вокруг Альвина Абрехта, и не пытались вмешиваться.
   Но, отправившись на фронт, фюрер сам отрезал себя от оперативной информации о положении на море. Вместе с ним отбыли Кейтель и новый начальник оперативного штаба генерал-майор Йодль. Фон Браухич и Гальдер, а тем более Геринг в дела флота лезть никогда не пытались, если не считать болезненный интерес Борова к морской авиации. Поскольку на данном этапе вопрос её двойного подчинения был урегулирован, и никаких чрезвычйных ситуаций не предвиделось, смысла оставаться в Берлине Рёдеру не было, и он вернулся в Киль, чтобы быть ближе к месту интересующих его событий.
   Останься он в Берлине, например, отчёт о прошедших накануне ходовых испытаниях тяжелого крейсера "Блюхер" попал бы в его руки не раньше, чем завтра. Здесь, в Киле, он смог ознакомиться с ним практически сразу, как только комиссия завершила его составление.
   Правда, ничего, тебующего срочного вмешательства гросс-адмирала в отчёте не было. Скорее наоборот, он стал ещё одним звеном в длинной цепи затяжек и отсрочек создания боеспособного Германского Флота. По итогам испытаний корабль признавался в целом построенным в соответствии с заданием, однако прежде чем принять его на вооружение, необходимо было устранить огромное количество недоделок, без чего боеспособность крейсера представлялась чисто условной величиной.
   Но для исправления недостатков необходимо время, а это означало, что пока что единственным тяжелым крейсером, на корорый можно рассчитывать, как реальную боевую единицу, остается "Адмирал Хиппер". Да и тот готовым к боевым действиям признали условно: начало войны застало его в разгар текущего ремонта, который пришлось прервать. К счастью, обстановка не требовала главнокомандующего флотом немедленно направить куда-нибудь тяжелый крейсер.
   Обстановка вообще складывалась странным оборазом. Не так плохо, как Рёдер опасался, узнав о начале войны. За прошедшие с этого момента дни подводный флот не потерял ни одной лодки, а вот британцев удалось пощипать, причем весьма ощутимо. Будь иначе, в Лондоне бы не нагнетали такую истерику вокруг собственной провокацией с "Атенией". А в том, что это была британская провокация, гросс-адмирал ни секунды не сомневался. Вся практика первых дней войны показывала, что немецкие капитаны дотошно соблюдают букву и дух призового права, чего, увы, нельзя было сказать об их противниках. Денниц уже представил рапорт о том, что британские суда массово нарушают положение, вызывая себе помощь радиосигналами. Пока что к неприятным последствиям это не привело, но бесконечно так продолжаться немогло. Рано или поздно, но экипаж какой-нибудь из немецких подлодок был обречен стать мишенью для вражеских глубинных бомб потому, что выполнял приказ о строгом соблюдении норм призового права. Его, гросс-адмирала Рёдера приказ.
   Он имел право требовать от подводников соблюдения в войне правил чести, но не смерти в неравном бою с врагами, этих правил заведомо не соблюдающими. Ясно было, что принципы ведения подводной войны придётся менять, но он откладывал это решение, убеждая себя, что сейчас есть более неотложные дела, и сразу их находя. И пока что всё шло по-прежнему: немецкие подводники подвергались неоправданному риску, Бог хранил их от гибели. Капитан-лейтенант Шультце, командир U-48, потопив очередной британский грузовой корабль, открыто передал в эфир его координаты и призыв оказать помощь находящейся в шлюпках команде. При этом не удержался от лёгкой язвительности, адресовав радиограмму не только находящимся поблизости судам, но и лично Черчиллю. Первый Лорд Адмиралтейства ответил тем, что обозвал поведение немецкого подводника "примером гнуснейшего пиратства".
   Немного утешало только то, что мир не спешил смотреть на происходящее глазами Черчилля. Рёдер с интересом и огромным удовольствием прочитал предоставленный ведомством Дениша перевод из довольно крупной стокгольмской газеты. В ней было опубликовано интервью с капитаном попавшего под досмотр немецкой подлодки шведского сухогруза. Шло интервью под заголовком "Немецкие подводники проявляют настоящее рыцарство", да и в тексте капитан на похвалы не скупился, а репортёр ему охотно подыгрывал.
   К переводу была приложена коротенькая справка, сообщавшая о влиятельности газеты и высокой репутации шведского капитана в профессиональных кругах. Рёдер распорядился переслать перевод вместе со справкой в ведомство Зейст-Инкварта, то тот, похоже, не проявил к посылке никакого интереса. Во всяком случае, ответа от рейхсминистра попаганды гросс-адмирал до сих пор не получил. Вмешиваться в работу чужого ведомства он не имел прав, да и не хотел их иметь, своих забот хватало, но не мог и не пожалеть, что "золотые фазаны" не способны должным образом защитить немецкого моряка от нападок в лживой и продажной прессе союзников, изображающей своих врагов кровожадными и вероломными чудовищами.
   Та же картина: "не плохо и не хорошо" вырисовыавалась и в организации обороны Немецкой бухты. С одной стороны, "лаймузи" пока что сунуться к берегам Рейха даже не пытались. Предоставленное время командующий военно-морской станцией Нордзии адмирал Шультце, сменивший на этом посту 22 августа адмирала Заалвехтера, не упускал впустую, а стремясь доказать, что достоин занимаемой должности, использовал для реализации любой возможности укрепить вверенные ему позиции. Постановка минных полей началась в Гельголандской бухте практически сразу после объявления войны. На остров Вангероге был дополнительно переброшен ещё один дивизион военно-морской артиллерии. До штатных цифр было доведено количество артиллерийских и зентных орудий на Гельголанде.
   Тем не менее оба крепостных командования, как Восточно-, так и Северо-Фризское, с началом войны реорганизованные в береговые командования, на взгляд Рёдера не обладали достаточной мощью, чтобы отразить крупную десантную операцию созников, если те на неё решаться. Гросс-адмирал нисколько не сомневался в мужестве и высоком профессионализме контр-адмирала Фангера и капитана цур зее Стоша, равно как и в готовности их подчиненных исполнить свой долг перед Родиной и фюрером пусть даже ценой своей жизни, но против силы одним только мужеством не выстоять.
   Если не считать тяжелые батареи, то большинство остальных орудий береговой обороны составляли пушки времён Великой войны, установленные по большей части на открытых позициях и лишь прикрытых броневыми щитами. Настоящих орудийных башен было построено считанное количество: более приоритетными считались укрепления Западного и Восточного валов, на их создание уходила львиная доля финансирования оборонных работ. Рёдер многократно протестовал, добиваясь увеличения финансирования и укрепления обороны побережья, но фюрер всякий раз вынужден был отступить перед совместным нажимом армейской врхушки и солидарных с ней Шахта и Тодта. Первый доказывал, что выделить больше денег на строительство оборонных сооружений невозможно, второй предрекал серьезную затяжку работ по построению надежной защиты сухопутных границ, если отвлечь рабочую силу на обустройство побережья. В итоге фюрер начал войну, не имея ни одного завершенного оборонительного рубежа: хоть Рёдера это впрямую не касалось, но даже ему было известно, что значительная часть укреплений как Западного, так и Восточного валов существовует лишь на бумаге .
   Что же касается батарей тяжелой артиллерии, то их состав и состояние Рёдер помнил наизусть, и оно тоже оптимизма не внушало. На Боркуме было построено две батареи. Первую, которая называлась "Олденбург", составляли два 24-сантиметровых орудия, дальность стрельбы из которого соствляла 26,7 километра. Во вторую батарею, называвшуюся "Коронел", входили четыре 28-сантиметровых орудия, два из которых были установлены на открытой барабетной позиции, а два других в башне. Дальность стрельбы этих пушек превышаа 36 километров.
   Четыре 24-сантиметровых орудия составляли материальную часть батареи Гамбург на острове Норденей.
   На Вангероге, как и на Боркуме, располагались две батареи. "Граф Шпее" включала в себя четыре 28-сантиметровых орудия, а "Филлип Август" была оснащена самыми мощными, 30,5-сантиметровыми пушками с дальностью стрельбы 48 километров.
   Ещё по одной батареи имелось на Зильде и на Гельголанде. В состав первой входили четыре 24-сантиметровые пушки, а последнюю составляли три совсем старых 17-сантиметровых орудия на шарнирных опорах. Именно эту батарею, называвшуюся "Якобсен", следовало модернизировать в первую очередь, но до начала войны это сделать не удалось, а сейчас было уже поздно. Единственное что удалось, так это изготовить правдоподобную дезинформацию о том, что 17-сантиметровые пушки в августе всё-таки были заменены 28-сантиметровыми и по каналам ведомства Дениша слить её в Британию. Но поверили этому в Лондонском Адмиралтействе или нет, вице-адмирал с уверенностью сообщить не смог.
   И, наконец, состояние дел в военно-морской группе "Ост" у генерал-адмирала Альбрехта тоже описывалось теми же самыми "не хорошо и не плохо". С одной стороны, все более-менее представляющие военную силу надводные польские корабли были потоплены. "Прорыв" трёх эсминцев в Британию ни коим образом не являлся поражением Кригсмарине, поскольку произошел до объявления войны. Но с другой стороны, группа уже понесла ощутимую потерю, причем самое обидное в том, что совершенно необязательную. В ночь с 26 на 27 августа во время перехода из Киля в Пиллау миноносец "Макс Шультц" протаранил миноносец же "Тигер", да так неудачно, что тот почти моментально затонул. Команду почти в полном составе удалось спасти, погибли лишь два человека, но корабль был потерян безвозвратно. Но главное, и это больше всего беспокоило гросс-адмирала, под вопросом оказалась боеготовность флота, умение идти боевым порядком в ночное время в условиях светомаскировки. Альбрехт и Шнивинд всеми силами пытались доказать ему, что речь идет всего лишь о случайности, стечении обстоятельств, которое может подвести самого опытного и аккуратного командира. Рёдер вроде бы соглашался, тем более что в последующие дни экипажи кораблей группы "Ост" действовали если уж не образцово, то, по крайней мере, очень хорошо и грамотно, но спокойствия и уверенности на душе не было.
   К тому же на Балтике продолжали действовать польские подводные лодки. Две или три из них удалось потопить, но остальные оставались в строю и не позволяли наладить безопасное транспортное судоходство. Гарантировать, что удастся уничтожить все вражеские субмарины к определенной дате, мог только безумец или откровенный лжец. Как не организовывай охоту за подлодками, у преследуемых всегда остается шанс, пусть крохотный, но всё-таки шанс, улизнуть и сохранить свою жизнь.
   Самым надежным способом добиться полной победы было лишить польский флот его баз, но с этим случилась заминка. Согласно плану "Вайс" операции против портов входили в сферу задач группы армий "Север", командующий которой посчитал это даже не второстепенной, а явно третестепеной задачей. На побережье действовали то ли две, то ли вовсе одна дивизия ландвера. Недели им хватило только на то, чтобы блокировать польские гарнизоны, которые, в общем-то, никуда и не рвались. И всё. Гдинген, и Хела оставались в руках у поляков, и изменения ситуации не предвиделось.
   Как-то изменить баланс силами флота не представлялось возможным. Рота морской пехоты была практически полностью уничтожена в первый же день войны при неудачном штурме Вестерплатте. Больше того, неспособность хаймвера взять этот порт приковывала к Дацигу броненосец "Шлезви-Гольдштейн", единственный корабль на Балтике, который мог бы устроить эффективный артобстрел Гдингена или артиллерийскую дуэль с батареей береговой обороны, защищающей Хелу. Альбрехт уже рискнул атаковать польскую базу эсминцами. К командовавшему атакой Льютенсу не было никаких претензий, скорее он даже сделал больше чем мог, но результат оказался таким, каким и должен был оказаться, то есть нулевым. Даже минусовым, если принять во внимание повреждения на "Вильгельме Ценкере", пусть и не очень значительные. Батарея-то уж точно не пострадала.
   Единственное, что мог предпринять генерал-адмирал Альбрехт - это использовать авиацию. Он её и использовал, как только предоставлялась такая возможность. Инфраструктура польльских портов была изрядно разрушена, но подводных лодок этим всё равно не остановишь...
   Размышления гросс-адмирала прервало появление адъютанта.
   - Срочное донесение от генерал-адмирала Альбрехта! - поизнес он, кладя на стол бумагу.
   - Спасибо, Ганс, можете идти.
   Адъютант развернулся, прищелкнул каблуками и вышел из комнаты.
   Рёдер взял в руки бумагу и с первых же слов почувствовал, что это был тот сигнал, которого он ждал все эти дни. Альбрехт сообщал о капитуляции Вестерплатте и о своём приказе командиру броненосца "Шлезвиг-Гольдштейн" капитану цур зее Кляйкампфу приступить к систематическому обстрелу буты Гдингена и укреплений господствовавшей над бухтой Оксивской возвышенности. Кроме того, в донесении говорилось о намерении командующего сухопутными войсками на побережье генерала Каупиша в ближайшие дни начать решительное наступление с целью овладения Гдингеном.
   Это было то известие, которого гросс-адмирал ждал с нетерпением. Стрелка весов слегка качнулось и сместилась в сторону победы. Пусть не много, не сильно, но это был явный знак. Похоже, фюрер был всё-таки прав, пойдя на военный конфликт, чутье его не обмануло, он приведет страну к победе. А он, Рёдер, ошибался, считая, что при нынешней ситации победа невозможна.
   Что ж, если так, то тем лучше для Великой Германии, а значит и для него, гросс-адмирала Эриха Рёдера.
  

Капитан Василий Ганин

   Вечер ещё не вступил в свои права, но всё равно в вагоне было сумрачно: небо затянуло обложными тучами, нависавшими так низко, что, казалось, их царапают своими верхушками окружавшие разъезд высокие сосны. Дождинки то мерно барабанили по стеклу, стекая потом вниз мутными дорожками, то, когда порыв ветра с силой бросал их на окно, выбивали почти барабанную дробь.
   - Григорич, хватит уж на на деревья смотреть. Третий час на этом разъезде стоим, ты, наверное, уже каждую иголку тут запомнил. Давай лучше казенныйм пайком займемся, пока он не остыл, - позвал Колотов.
   На столике все было готово для обеда: тарелки расставлены, вилки и ложки разложены, хлеб нарезан. А в центре возывашились виновники торжества - два котелка. В одном дымился суп из рыбных консервов, во втором - картошка со свиной тушенкой. Ну и конечно, верный спутник пассадира поезда - крепкий чай в новомодных граненых стаканах. Разве что в поездах дальнего следования к таким непременно полагались фигурные металлические подстаканники, а в эшелоне командирам приходилось обходиться без этих полезных приспособлений.
   - Дим, не хочется мне есть, - снова отвернулся к окну Ганин.
   - Вижу, что не хочется. Но ведь надо. Понимаю, что волнуешся, что кусок в горло не лезет, но всё равно надо.
   - И-эх, - Василий досадливо махнул рукой и протиснулся за столик. - Ладно. Надо - значит надо.
   - Вот это другое дело, товарищ капитан, - одобрил Колотов. - Давай, Василий, навернем как следует. На сытый желудок всё воспринимается спокойнее. А то ты на каждой стоянке себя изводишь, не дело это. Ну, сам посуди, хочешь ты или не хочешь, а поезд наш как у каждого столба норовил остановиться, так останавливаться и будет. Ничего с этим не поделаешь. Вне графика мы. Вот и ползем как черепахи.
   Старший лейтенант говорил то, что Ганину было давно известно. Перевод офицеров-танкистов в Белоруссию проходил совсем не так быстро, как рассчитывали, наверное, его высокий инициатор. Возможно, из-за своей секретности, возможно, из-за отдельного недостатка по имени "несогласованность".
   Впервые они столкнулись с этим ещё в Монголии, в Тамцаг-Булаке, прибыв в который, неожиданно для себя выяснили в комендатуре, что их не только никто не ждёт, но и не имеет понятия, что с ними дальше делать, куда отправить.
   На выясение этого вопроса ушел целый день, лишь уже поздно вечером, в темноте, к идущему в СССР поезду прицепили дополнительный плакартный вагон, в котором командирам предстояло добраться до Читы, где они должны были поступить в распоряжение штаба Фронтовой группы.
   Предоставленные на целый день самим себе, танкисты довольно быстро скооперировались с летчиками, которых в городе имелось большое количество, насчет того, чтобы совместным обедом отметить победу над японским агрессором. Конечно, война ещё не закончилась, на границе то и дело вспыхивали ожесточенные схватки, но общее настроение было единодушным: самураи получили хороший урок и теперь способны лишь огрызаться после вчистую проигранной драки с тем, чтобы хоть немного сохранить своё лицо. Больше того, никто не сомневался, что обгрызаться японы будут недолго и не сегодня, так завтра запросят мира.
   Командование считало точно так же, только этим можно было объяснить как передислокацию значительной части соединений Армейской группы от границы в тыл, так и резкое снижение активности красных лётчиков. С начала сентябьского наступления они делали по три-четыре самолётовылета в день, но уже вторые сутки ограничиались одним лишь утренним полётом. Больше того, истребители постепенно отводились вглубь Монголии подобно пехоте или танкам, с той лишь разницей, что если у одних счет шел на километры, то у вторых - на их десятки, а то и сотни. Аэродромы Тамцаг-Булака с самого начала конфликта рассматривались как база стратегического резерва красной авиации, но в последние два дня самолётов на них существенно прибавилось.
   Поэтому, отпущеные с аэродромов в город, лётчики могли себе поволить небольшое застолье не опасаясь нанести ущерб боеготвности. Командированным же и вовсе опасаться было нечего.
   Отмечали в победу в большом монгольском ресторане на первом этаже нового шестиэтажного дома, явно построенного уже при народной власти. Сдвинули несколько столов и расселись вперемешку, чтобы в корне пресечь возможность распада компании на общение в своем узком кругу.
   Первый тост подняли за победу, второй - за великого вождя и учителя товарища Сталина, третий, не чокаясь, за тех, кто за эту победу отдал свою жизнь. А потом началось то самое ощение в узких кругах, только сложились эти круги из соседей по застолью.
   Справа от Василия сидел лётчик-истребитель, тоже капитан по званию. Звали его Давид Разинский. Подвыпив, он стал очень разговорчивым, благо рассказать мог действительно о многом. Ровесник Василия, он, хоть и не воевал в Испании, но был хорошо знаком с лучшими лётчиками страны. Одно время даже летал ведомым у легендарного Серова. Рассказывая о боях в Монголии, то и дело упоминал громкие фамилии: Смушкевич, Гусев, Грицевец. А новехонький орден Боевого Красного знамени на гимнастёрке подтверждал, что это совсем не байки тыловика, а рассказы боевого офицера.
   Но крече всего из разговора с ним Ганину запомнились не красочные описания воздушных боёв, а неожиданное признание Давида:
   - Знаешь, мне иногда бывает вас так жалко... В смысле тех, кто внизу, на земле. Глянешь из кабины: внизу взрывы, взрывы, взрывы, взрывы. Как говориться, ад кромешный. И вы там среди него: танкисты, кавалерия, пехота... Гляжу и думаю: вот доля людям выпала, тяжелее не придумаешь.
   - Да ладно, Давид, ты нас раньше времени-то не хорони. Эка невидаль - взрывы. Зато у нас всегда найдется, где укрыться. Тут рошица, там овражек. Если хочешь знать, так это вас, летунов, порой жалко бывает: если на небе не облачка, так вы ведь там, как на ладони. Спрятаться-то некуда.
   - А чего нам прятаться? - горячился Разинский. - У нас скорость, манёвр.
   - Ну, манёвр. Между прочим, не у вас одних. Танки, знаешь ли, тоже маневрировать умеют.
   - Ой, Василий, ну что ты говоришь... Это ж не сравнить. Вот слушай...
   И лётчик пустился в описание очередного воздушного боя, для наглядности изображая перемещения самолётов движениями рук...
   Соседом Василия слева, словно специально подобранным, чтобы уравновесить пылкого Давида, оказался молчаливый старший лейтенант с простым русским именем Николай, красивым иностранным отчеством Францевич и звучной белорусской фамилией Гастелло. В комании истребителей он был в общем-то человеком случайным, поскольку командовал экипажем тяжелого бомбардировика ТБ-4. Летали эти машины на боевые задания только по ночам, а рассказ о них умещался в нехитрую формулу: взлетели-прилетели-отбомбили-улетели-сели. Разговорить его удалось только ближе к концу пирушки, да и то расскаывал он мало и неохотно. Самурайских истребителей Николай не видел ни разу, даже когда в первый день августвского наступления вылетел на бомбарирвку японских позиций днём: "ястребки постарались". А самым запоминающимся событием для него стал полёт в Читу с ранеными бойцами на борту: самолёт угодил в жесточайший атмсферный шторм.
   - Они ж все тяжелые, для них каждое лишнее движение - боль. А нас швыряет из стороны в сторону, как перышко. В штурвал вцепился, а в голове лишь одна мысль: "Лишь бы довезти ребят живыми".
   - И как?
   - Удачно. Долетели, сели. Никто в дороге не помер.
   - Ну, вот видишь, - оценил Василий. - Можно сказать, тоже подвиг.
   - Да брось, Вась, какой тут подвиг. Это работа. Подвиги - это по их части, - Гастелло кивнул на истребителей.
   - Спорить не стану, - ответил Ганин. - Но только скажу, что зависит все не от теники, а от человека. Говоришь, что не подвиг - тебе виднее. Значит, Коль, твой подвиг у тебя ещё впереди...
  

Перспектва. Москва. Декабрь 1939

   - Разрешите войти, товарищ Сталин?
   - Заходи, Николай, заходи. Я тебя как раз очень хочу послушать.
   Дожив до сорока трёх лет, поднявшись до должности начальника Первого отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР и дослужившись до звания старшего майора госбезопасности, Николай Сидорович Власик, тем не менее, остался тем, кем был в далёкой юности: простым белорусским крестьянином, лишенным книжной грамотности, зато в избытке наделённым природной крестьянской сметкой.
   И ещё преданным той особой беспредельной преданностью, когда разговор о предательстве неуместен: если бы и захотел предать Хозяина, так все равно бы не смог. Хоть за посулы, хоть под пыткой - не смог бы и всё. Встречаются порой такие люди, обычно родом из глубинки, смущая фактом своего существования столичных умников, на личном жизненным опыте твердо усвоивших, что купить и продать можно любого, что это вопрос цены, а не принципа.
   Им, убеждений не имеющим и всегда готовым безвольно колебаться на ветрах, поднимаемых при очередной смене власти, не понять того, кто с ранних лет полной мерой хлебнул и зла и добра, а потому был не в состоянии выдавать одно за другое.
   Сталин прекрасно понимал, что Власик предан на самом деле не ему, как конкретному человеку. Для охранника Сталин был символической фигурой, неразрывно связанной с вырвавшей его из трясины бесправия и нищеты Революцией. Персонификацией светлой новой жизни, пришедшей на смену беспробудной тьмы жизни старой. Гарантией того, что никакие "подлые злодеи, каты-лиходеи, паны-богатеи" не смогут глумиться над бесправным и бессловесным белорусским крестьянином, не смогут обобрать его до нитки и загнать в кабалу, ничуть не лучшую рабства. Напротив, новая власть дала людям свободу и открыла дорогу к лучшей жизни. И вот за эту лучшую жизнь, воплотившуюся в человеке, известному всему миру под короткой и многозначительной фамилией "Сталин", Николай Сидорович был готов, если потребуется, умереть в любую минуту, без всяких колебаний и размышлений.
   Разумеется, Сталин это отлично знал. Как и то, что, не смотря на катастрофически низкое образование, Власик был великолепным организатором. Поэтому после смерти жены доверил охраннику следить за воспитанием сына. Поэтому выполнял его рекомендации, хотя порой они казались вождю и слишком обременительной обузой.
   Сталин не боялся смерти: когда-нибудь она приходит за каждым. Но и никогда не бравировал своим бесстрашием, не подвергал жизнь ненужному и глупому риску. Как правильно сказал артист товарищ Бабочкин, исполняя роль народного героя Василия Ивановича Чапаева: "Ты есть боец Красной Армии и не должен подставлять свой лоб всякой несознательной пуле". Может, не совсем так сказал, но что-то в этом роде. Так вот и вождь не должен, не имеет права себе позволить превратиться в мишень, по которой враги будут без помех разряжать свое оружие. Гражданская война не закончилась, наоборот, противостояние с миром капитала обострялось каждый год, и уж кто-кто, а Сталин знал это совершенно точно и достоверно. Капиталистические страны, осознав тщетность своих надежд уничтожить страну рабочих и крестьян экономическими методами и сами едва не рухнув в бездну под ударом экономического кризиса, готовились к войне.
   Поэтому к своей охране Сталин относился как к государственному делу, то есть не терпел некомпетентности, безалаберности и лени. Власику эти недостатки были неприсущи, но его подчиненные порой попадали впросак, как, например, в этот вьюжный февральский день. Собственно, именно непогода и оказалась изначально во всем виноватой. Над Москвой уже который день клубились тучи, а тут небо и вовсе затянула беспросветная мгла, да ещё и разыгралась пурга-метель. Расчеты зенитных орудий, охранявших Кремль от возможного удара с воздуха, здраво рассудив, что в такую погоду не только хозяин собаку из дома не выгонит, но и самолёты не летают, втихаря покинули свои места, отсиживались по теплым караулкам. Возле каждой пушки оставался бедолага-караульный все мысли которого крутились вокруг того, как бы побыстрее смениться да отогреться. Москва, конечно, не Финляндия, но в тот момент каждому бойцу казалось, что его доля ничем не слаще тех, кто штурмует линию этого проклятого Маннергейма.
   А самолёты возьми и прилети. С низким рёвом громадные крылатые силуэты появились со стороны Зарядья, развернулись над самым Кремлём, казалось, едва-едва не задев Ивана Великого, улетели на север, вдоль улицы Горького. Пока зенитчики выбежали из караулок, пока приготовили орудия к бою, стрелять было уже не в кого. Лишь медленно таял среди облаков и снежинок гул моторов.
   О том, чтобы скрыть происшествие от вождя, нечего было и думать: моторы пролетевших над Кремлём тяжелых бомбардировщиков ревели так, что в зданиях дрожали стекла. Но, опозорившись по полной программе, Власик не стал тратить время на бесплодные попытки оправдываться и вымаливать прощение. Не прошло и пяти минут, как он доложил Сталину, что самолёты должны сесть на Центральном аэродроме имени товарища Фрунзе и тут же лично выехал на место: разбираться что к чему. Раз вернулся и пришел на доклад, значит, уверен, что разобрался. Кстати, довольно быстро. Сталин посмотрел на часы - не прошло и часа.
   - В общем, такое дело, товарищ Сталин. Это были наши летчики, тяжелые бомбардировщики.
   - Это я, товарищ Власик, уже понял.
   Были бы чужие, разговаривать, скорее всего, было бы уже некому. Вывалили бы бомбы без помех и накрыли бы всех одним ударом. В самом лучшем случае - разговор бы шел где-нибудь в больнице Лечсанупра Кремля.
   - Они из-под Ростова на фронт перебазировались, товарищ Сталин. Говорят - торопились очень. Вот и пошли над Москвой с нарушением.
   - "Говорят", - словно передразнивая, повторил Сталин. - Кто говорит?
   - Комэск ихний. Я его задержал до выяснения. И весь его экипаж.
   - И куда дел?
   - Здесь у нас сидят. В Боровицкой башне, в караулке.
   Во взгляде Власика читался немой вопрос к вождю: что делать с летчиками дальше. И ещё - беспрекословная готовность выполнить любой приказ, каким бы он ни был.
   Сталин решительно направился к выходу из кабинета.
   - Пойдем, посмотрим на твоего комэска.
   Испуг и растерянность первых минут у вождя уже давно сменились интересом. Да-да, вождям отнюдь не чужды обычные человеческие эмоции, и в первый момент Сталиным овладел страх, как он овладевает любым человеком, внезапно понимающим, что вот прямо сейчас, сию минуту, он может умереть. И что ответ на вопрос: жить ему или не жить, от него самого и его действий никак не зависит.
   Но едва рев моторов начал стихать, Сталин взял себя в руки. Теперь его уже интересовало, где именно в системе защиты произошел сбой, и что именно надо предпринять, чтобы подобное не повторилось. И ещё необходимо было понять, что же именно произошло? Разведка, оказавшаяся неожиданно удачной для разведчиков? Предупреждение, что после всех успехов в борьбе с "пятой колонной" ( оговорка генерала Мола давно уже превратилась в нарицательное понятие и прочно вошла в политический лексикон ) ему всё равно не чувствовать себя в безопасности? Или простая случайность, которые иногда всё-таки случаются и ломают тщательно продуманные планы? Кто стоит за появлением бомбардировщиков над Кремлём, если кто-то за ним действительно стоит?
   В Боровицкой башне Сталин молча прошел мимо оторопевших энкаведешников, при появлении вождя торопливо вытягивающихся в струнку, зашел в кабинет дежурно, присел за стол, снял и положил прямо на столешницу заснеженную фуражку и только после этого обратился к Власику:
   - А ты что стоишь? Давай сюда этого комэска.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин!
   Власик проворно выскочил за дверь, а через минуту в дверь уже ткнулись:
   - Разрешите ввести!
   - Входите, входите... - совсем домашним голосом предложил вождь.
   В комнату вошли два молодых лейтенанта госбезопасности, а между ними - летчик в сером зимнем комбинезоне с тяжелым меховым воротником и подвернутых вниз унтах. Летчик был примерно ровесником конвоиров - лет тридцати или около того.
   При входе в комнату растерялись все трое. И первым пришел в себя именно подконвойный. Вытянувшись по стойке смирно ( как гласит неписанный закон "к пустой голове руку не прикладывают" ) он четко отрапортовал:
   - Товарищ Сталин, старший лейтенант Гастелло по вашему приказанию прибыл.
   - Это ваша эскадрилья пролетела час назад над Кремлем? - задал вопрос Сталин, не дожидаясь, пока одеревеневшие от пребывания в непосредственной близости с вождем конвоиры придут в себя и "поправят" командира.
   - Так точно, товарищ Сталин.
   - Вы командир эскадрильи?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   - Скажите, перед вылетом вы были проинструктированы о правилах полета над Москвой?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   Комэск отвечал односложно, но в его ответах не чувствовалось растерянности или страха. Скорее тут чувствовалась привычка говорить коротко и по существу: профессия лётчика, тем бол - военного лётчика, к суесловиям не располагала.
   - Повторите полученные инструкции, - потребовал вождь.
   - Влетать в город по специально обозначенному коридору с юга. Совершить круг для захода на посадку на Центральный аэродром западнее Белорусско-Балтийского вокзала. Виноват, западнее Белорусского вокзала.
   Сталин тихонько хмыкнул. По сравнению с проступком лётчика оговорка была невинной. Вокзал переименовали каких-то три года тому назад и старое название нет-нет, да и проскакивало в разговорах.
   - А насчет полётов через центр города вам ничего не говорили?
   - Говорили, товарищ Сталин. Мы были проинструктированы, что полёты через центр Москвы категорически запрещены.
   - И нарушили запрет, - докончил вождь таким тоном, словно уронил подкову ( ах, Мандельштам-Мандельштам... ). - Что произошло? Потерялись в облаках?
   Вождь не без задней мысли бросал лётчику этот "спасательный круг": большинство на его месте ухватилось бы за эту подсказку. Но именно в этом случае Сталин бы укрепился в подозрениях, что старший лейтенант в себе не уверен или что-то скрывает.
   - Никак нет, товарищ Сталин. Эскадрилья не потерялась.
   - Вот как? - вождь не пытался скрыть удивление в голосе. Больше того, подыграл мимикой, удивленно изогнув бровь. - Тогда объясните нам, что побудило вас нарушить приказ и инструкцию?
   В дверь осторожно протиснулся подзадержавшийся Власик. И остался стоять возле входа, рядом с охранниками. Знал, что Сталин в подобных ситуациях очень не любит, если кто-то отвлекает на себя его внимание. Может заодно и на ни в чем не виноватого, но недотепистого бедолагу всех собак спустить. А уж проштрафившемуся Власику попадать под горячую руку Хозяина и вовсе не след.
   - Товарищ Сталин, полет проходил в тяжелых погодных условиях. При подходе к Москве они ещё более ухудшились. Низкая видимость сильно затрудняла ориентирование на местности. Я принял решение отклониться вправо от расчетного курса и выходить на город, ориентируясь по руслу Москва-реки. Облачность заставила сбавить высоту до минимума. На самом подходе к городу эскадрилья попала в метель. Единственным возможным выходом было ориентироваться на звёзды на кремлевских башнях. Поэтому я принял решение вести эскадрилью вдоль реки до Кремля.
   - Это было только ваше решение? - уточнил вождь.
   - Так точно, товарищ Сталин, это было только моё личное решение. И я готов нести за него ответственность.
   - А почему вы не запросили вынужденную посадку, когда на подлёте к Москве увидели, что здесь плохие метеоусловия? Разве вы не могли сесть в Жуковском? Или в Тушино?
   - Так точно, могли, товарищ Сталин. Но эскадрилью ждали на Центральном аэродроме имени товарища Фрунзе. Там на наши самолёты должны установить новые приборы.
   - Какие приборы? - перебил вождь.
   - Радиополукомпасы РПК-2 "Чайка", товарищ Сталин. Посадка в любом другом месте задержала бы отправление самолётов на фронт, а в нынешней обстановке они должны там оказаться как можно быстрее. Нам было сказано, что дорог каждый час. Я получил приказ посадить самолёты на Центральном аэродроме и сделал всё возможное, чтобы его выполнить. Это был мой долг как командира и коммуниста.
   - Ну что же... - Сталин вздохнул и поднялся из-за стола. - У меня к вам больше вопросов нет.
   Нарочито спокойно он повернулся к окну, поглядеть, что творится на улице. Метель закончилась, в воздухе кружились редкие снежинки, медленно опускаясь на укрытую мириадами своих товарок землю...
   Как и предполагал вождь, его поведение привело всех в недоумение. И лётчик, и органики и сам Власик замерили в нерешительности, не зная, что делать дальше. А он не спешил развеять их сомнение, в душе наслаждаясь произведенным эффектом.
   - Товарищ Сталин... - робко произнес, наконец, начальник охраны, и только тогда вождь снизошел до объяснения.
   - У товарища Сталина больше нет вопросов к товарищу Гастелло. Может быть, вопросы есть у вас, я не могу вмешиваться в Вашу работу. Если считаете нужным отстранить старшего лейтенанта от командования эскадрильей и предъявить ему обвинение, значит - отстраняйте и предъявляйте. Только не забудьте о том, что сказал товарищ Гастелло: бомбардировщики нужны фронту. Сейчас, когда готовится решительное наступление, призванное покончить с белофинскими бандами. Поэтому каждый час задержки сыграет на руку врагу и будет расцениваться как подрыв боеспособности Красной Армии. Если вы отстраняете старшего лейтенанта Гастелло, то ответственность за дальнейшее движение самолётов ляжет лично на вас.
   - Всё ясно, товарищ Сталин.
   Власик сделал короткий знак рукой, недвусмысленно предлагавший всем, кроме вождя, покинуть комнату. Но прежде чем лётчик успел выйти, вождь произнёс:
   - Минуточку, товарищ Гастелло.
   Старший лейтенант пружинисто развернулся:
   - Слушаю, товарищ Сталин.
   - Вы сейчас сказали насчет долга коммуниста. Хорошо сказали. Я хочу вам напомнить, что коммуниста отличает не только верность долгу, но и скромность. Надеюсь, вы меня правильно поняли.
   - Так точно, понял, товарищ Сталин.
   Гастелло действительно понял намёк вождя. В автомобиле, спешно доставлявшем лётчиков из Кремля на аэродром, речь шла лишь о разговоре с безымянным старшим майором НКВД. Участие Сталина в судьбе пилотов свелось к тому, что выслушав по телефону доклад старшего майора, вождь "поставил резолюцию": "Пусть летят".
   Впоследствии Гастелло не раз пришлось рассказывать эту историю. И до конца своей жизни Николай Францевич ни разу не отклонился от "телефонной" версии...
  
   Поздним вечером того же дня, в который состоялся импровизированый банкет, танкистов поездом отправили в Читу. Там тоже продержали в неведении почти целые сутки. Оттуда Василий отправил последнее с Дальнего Востока письмо жене, которое, так уж получилось, запомнилось ему до последнего слова.
  
   Здравствуй, моя Манечка! Шлю я тебе свой красноармейский привет и желаю здоровья и счастья.
   Маня, на этих днях, то есть 27-го я послал тебе письмо, не знаю, получила ли ты его. От тебя получил два письма, одно послала 16-го, другое 18-го.
   Сейчас жизнь у нас пошла лучше, раньше мы были в поле, а сейчас переехали на разъезд. Здесь хорошо, только очень дико и скучно. Часто приходиться думать и мечтать о тебе, задаваться вопросами: как теперь Маня там, как её здоровье, кто ей окажет помощь и.т.д.
   Вчера послал письма Леониду и отцу. В письме к Леониду просил оказывать тебе помощь в получении денег в милиции за меня. Отца просил послать к тебе Верочку, если она не занята, а впоследствии, когда приедет твоя мама, пусть она идёт и устраивается работать.
   Как там у вас погода? У нас уже стало холодно, вчера на ночь спускали воду из радиатора.
   Я по постановлению ЦИК СССР должен пробыть до 1 февраля 1940 года, то есть ещё 5 месяцев, а как письмо до тебя дойдет, то останется уже 4,5 месяца, примерно 135 дней.
   Виноваты в этом японские самураи, которые перешли границу МНР и углубились на 40 км числом примернов 4 полка. С 22-го по 29-е были бои, в результате которых от японской армии не осталось ни одного человека. Выступавшая 6-я армия является цветом для Японии, вернее придворная Японская армия.
   Мы от этого места находимся далеко. Сейчас благополучно наша армия и армия МНР всё очистили. Теперь Япония получила второй урок после Хасана, как надо воевать с СССР и можно ли с ним воевать.
   Я себя очень прекрасно чувствую, и если чувствую себя плохо. То только из-за забот о тебе. Вот что заставляет чувствовать себя плохо.
   Я знаю, что тебе ещё труднее, чем мне, ведь ты не только обо мне заботишся, но ещё и о нашем ребёнке. А ведь нам, тебе и мне, жить ещё надо много, а если так, то тогда надо меньше думать обо мне, но письма пиши чаще и будь решительная и смелая в той обстановке, которая тебя окружает.
   За сим досвидания. Твой Василий.
   Как всегда, письмо получилось донельзя корявым, вообще Всилию всегда с трудом удавалось излагать свои мысли на бумаге. Если, конечно, речь не шла об автомобилях или правилах дорожного движения. Там всё просто и по полочкам разложено, только знай, с какой брать.
   А любовь... Бывает и сказать-то внятно трудно, а уж написать и вовсе невозможно. Под силу разве что только писателям, как говорится, классикам. Вот Пушкин, наверное, писал своей жене письма такие, что слово к слову подогнано, как половицы в избе у хорошего хозяина. Но то Пушкин, а то Ганин.
   Ничего, Маша всё поймет и почувствует, а это - главное. Лишь бы только берегла себя и не волновалась за него лишний раз.
   Сколько бы он отдал, чтобы оказаться рядом с женой. Хотя бы на один-единственный часок. Поддержать, успокоить, обнадежить...
   А судьба, словно подслушав эти мысли, принялась с ним играть и крутить. Из Читы их направили в Минск, в распоряжение штаба Белорусского Особого Военного Округа. Отправили почему-то в отдельном вагоне, прикрепленном к товарному поезду. Предупредили о маршруте, который проходил через Москву, но ничего не сказали о сроках прибытия - ни в столицу, ни в пункт конечного назначения.
   Василию оставалось только гадать, когда они окажутся в Москве и сколько времени там проведут? Сможет ли он отлучиться в Тушино, чтобы проведать Машу? Будет ли в его распоряжении достаточно времени, чтобы успеть туда и обратно?
   И с каждым днем томительное ожидание становилось всё нестерпимее, а поезд, словно нарочно, полз издевательски медленно. Ганин прекрасно знал, что пассажирским составом можно было добраться до Москвы за пять суток. Разреши им начальство прибыть в Москву самостоятельно, за счет денежного довольствия, они давно бы уже были на месте. А так они всё ещё двигались по Сибири, за неделю пути не успели достигнуть Уральских гор.
   Утешало только одно: рано или поздно, но даже эта бесконечная дорога должна была закончиться. Так или иначе, но он окажется в Москве и шанс увидеть Машу у него всё равно будет. Ради этого можно и потерпеть. Останься бы он в Монголии, этого шанса бы у него не было.
  

Окрестности Ломжи. Мазурия

21-я пехотная дивизия

   А ведь всего-то неделю назад все они были зеленоклювиками. Правда, сами они тогда так не считали. Снисходительное прозвище употреблялось лишь в отношении новобранцев, а те, кто уже давно находился в рядах вермахта и прошел хотя бы одно полевое учение ( а большинство - далеко не одно ), уверенно именовали себя "старыми зайцами", не слишком задумываясь, имеют ли они на это право.
   Тех, кто до начала польской кампании по-настоящему воевал, был под вражеским огнём, среди солдат 21-й пехотной дивизии не было. Вообще. Ни одного человека. Если бы такой отыскался, Фридрих бы о нём знал: в подобных случаях сортирное радио срабатывает незамедлительно.
   Правда, награду, официально считавшуюся боевой, имели многие, точнее сказать, все, кто здесь служил весной прошлого года: медаль за участие в "защите Литвы". Дислоцированная в Эльблонге дивизия была переброшена под Каунас практически в полном составе, а когда всё закончилось, то награждали всех причастных. Как обычно, перепало и кое-кому из непричастных, но не об этом речь. Речь о том, что отношение к этой медали в армии, как и ко всем "цветочным" наградам, было весьма ироничным: стыдиться тут нечего, на парадной форме носить достойно, но с теми медалями и орденами, что заслужило старшее поколение в Великую войну, сравнивать неприлично.
   Вот что заслуживало сравнения, так это Испанский Крест с мечами. Обладателей его Серебряной степени ( а заодно и манжетной ленты с надписью "1936 Spanien 1939" ) в дивизии было целых двое: унтер-фельдфебель Шойберт в первом полку и ещё один обер-лейтенант во втором. Но среди унтер-офицеров, даже если брать только тех, кто не дослужился до портупеи, уже попадались и ветераны Великой войны. Их Испанским Крестом не удивить, большинство из них за прошедшую кампанию имело полновесный Железный Крест, а то и оба. Кто такой чести не сподобился, носили Почетный Крест фронтовика, награду менее престижную, но тоже уважаемую.
   И у офицеров картина наблюдалась такая же, как и среди унтеров: кто постарше, те, начиная с самого командира дивизии генерал-лейтенанта Куно-Ганса фон Бота, могли показать боевые награды, кто помладше об этом только мечтали.
   Ну не успело поколение Фридриха на войну, не успело и всё тут, и с этим ничего не поделать. Хотя... Фельдфебель Фёдор Белау, тёзка командующего группой армий "Север" из мотоциклетного эскадрона, даром, что моложе Фрица на больше чем на год, но поучаствовал в настоящих боях: раньше его семья жила в Силезии и в восемнадцатом году пятнадцатилетний парнишка удрал из дома на позиции, был вторым номером в пулемётном расчете. А когда напарника сразила польская пуля - стал за первого.
   "Силезким орлом" его по молодости или по какой другой причине не отметили, хвастаться Белау не любил, да и особенно нечем было, но в задушевной компании унтеров раведывательного дивизиона порой рассказывал про ту войну. Про то, как гнали обнаглевших поляков с родной земли. Про то, как отступали под натиском многократно превосходящего врага. Ну и немного про себя: как огнем своего пулемета помогал отбить польскую атаку отряду оберландеров под командованием "баварца Зепа", командир которого теперь известен теперь на весь Рейх - начальник личной охраны фюрера, оберстгруппенфюрер СС Иозеф Дитрих. Или как после тяжелого боя юного пулеметчика ласково потрепал по щеке сам легендарный Чёрный Рыцарь - генерал Рюдегер фон дер Гольц. И как уходила его семья из родного дома, когда стало ясно, что земли эти всё равно останутся за поляками. Ещё когда о войне с Польшей никто всерьёз не задумывался, Фёдор говорил, что обязательно вернется на землю предков, в которую за долгие столетия легло не одно поколение Белау. Не как гость, не как проситель - как хозяин. И, когда война с поляками стала неизбежной, очень огорчился, что сражаться ему придется на севере, а не в Силезии: уж очень хотелось Фёдору войти вместе с товарищами по оружию в родные края в авангарде армии-освобоительницы. Но не судьба.
   А ещё на память о тех боях на правом плече у Белау остался шрам от польской пули. Им он тоже не хвастался, но и не заметить его было невозможно. Прицелься поляк немного левее - и не было бы в вермахте фельдфебеля Фёдора Белау.
   Но всё-таки необычная судьба сослуживца была исключением, а никак не правилом. Вот и выходило, что многие, очень многие в дивизии, включая самого фельдфебеля Фридриха Зайтца, считали себя опытными бойцами, ветеранами, не очень понимая, что это на самом деле значит.
   Но первый же день боёв всем основательно прочистил мозги. Поляки оказались упорным врагом, способным оказать ожесточеннейшее сопротивление. Бои на реке Осе получились жестокими и кровавыми. Частенько припоминаемая во время учений поговорка "Пот сберегает кровь" предстала перед солдатами в своём истинном обличие: страшно было предположить, сколько крови стоила бы им победа, если бы не вёдра пота, обильно пролитые во время учений. Но и так потери казались страшно высокими.
   В полках убитые были в каждой роте, раненые в каждом отделении. Раведовательному дивизиону тоже досталось, в том числе и тяжелому эскадрону: снарядом из польского орудия был подбит бронеавтомобиль унтер-фельдфебеля Гентнера. Из всего экипажа уцелел лишь один ефрейтор Меркель, каким-то чудом успевший выскочить из мгновенно вспыхнувшей машины даже не получив ожогов. Остальные, включая и командира, погибли на месте.
   Да, бои в Померании показали истиную цену победы. Но заплатить её стоило. Фридрих осознал это, когда их бронеавтомобили въехали на улицы брошеного польской армией Грауденца. Город сначала казался пустым и мёртвым, но постепено он ожил. На улицах стали появляться жители - дети, женщины, старики, которые сначала робко и осторожно, а потом всё смелее и смелее приближались к военным машинам.
   А потом словно прорвалась невидимая плотина, и не успел Фридрих и глазом моргнуть, как старики уже протягивали солдатам сигареты, женщины - невесть откуда взявшиеся цветы, а сорванцы-мальчишки с умопомрачительной серьёзностью трогали борта и колёса бронеавтомобилей, явно примериваясь к тому, чтобы взобраться на броню.
   Чтобы не говорили, но после долгих двух десятков лет ожиданий свобода пришла к этим людям в образе тяжелых восьмиколёсных PSW-231 с нарисованными на бортах германскими крестами и фигурами укрывшегося за щитом рыцаря с занесенным мечом - эмблемой двадцать первой пехотной дивизии вермахта. И одним из этих броневиков командовал он, фельдфебель Фридрих Зайц, немецкий воин-освободитель.
   Конечно, были в городе и другие люди, которые совсем иначе смотрели на появление в нем немецких войск - поляки. Фридрих не видел их на улицах, буквально физические чувствовал на себе полные ненависти взгляды из-за жалюзи и занавесок.
   Если бы ненависть могла убивать, то он с товарищами давно бы был мёртв. Но Фридрих знал, что польская злоба была злобой бессилья. Что бы они там о себе не думали, им придется смириться с тем, что теперь это будет Германия. Тысячелетний Рейх - так сказал фюрер. Для Фридриха это означало по-простому "навсегда". Кому не нравится... Фюрер решит, как с ними поступить. Равно как и поступить с теми, кто готов принять новый порядок. Фридрих себе голову не забивал. Был приказ: гражданских жителей не трогать, если они не оказывают сопротивления, он и не трогал. Хотя и не одобрял такой гуманности: поляки явно заслуживали более жесткого обращения. Но сейчас они могли позволить себе великодушие и позволяли его. Это было даже по-своему приятно.
   Вот только война продолжалась. Из-под Грауденца дивизию срочно перекинули под Прасныш. А этим утром зачитали приказ генерала фон Бота: дивизии предстояло разделиться на два оперативных отряда, и овладеть переправами через Нарев у Новогруда и Ломжи. В первую группу вошли первый и второй полки, к Ломже отправился третий при поддержке развдовательного дивизиона.
   Естественно, травянистые грязедавов обогнали. Как выяснилось, на свою голову. На подходе к Ломже шедший в авангарде мотоциклетный эскадрон попал под обстрел.
   Неделю назад, наверное, этого бы хватило, чтобы создать замешательство. Но теперь они уже не были зеленклювиками, хоть и понимали, что до звания старых зайцев им ой как далеко. Эскадрон отступил в глубину леса, а затем предпринял атаку польских позиций в пешем строю.
   Парни надеялись, что польский заслон невелик, они смогут опрокинуть его, преследуя отступающего противника ворваться в деревеньку с непроизносимым польским названием Пятница, а там рядом и мосты и Ломжа. Но не вышло.
   Судя по плотности огня, поляков и правда было немного. Но их оборонительные позиции состояли из заранее открытых окопов и четырёх бункеров ( по паре на каждой стороне дороги ), а в решающий момент их поддерживал фланкирующий огонь из форта. Именно так, немного в стороне в поле пологим холмом вздулся самый настоящий форт, а позади него, дальше к югу был заметен и второй.
   Пришлось отступить и перейти к разведке и наблюдению за противником. Данные наблюдения не порадовали: подступы к Пятнице окружало кольцо из трёх фортов, построенное по всем правилам военно-инжереного искусства. Попытка прорыва с любого направления приводила к тому, что атакующие оказывались под перекрестным огнём. Избежать этого можно было лишь наступая вдоль берега Нарева, но такая атака обошлась бы ещё дороже: топкие болотистые берега не позволяли солдатам быстро преодолеть простреливаемое пространство.
   Через час по дивизиону и подошедшему полку уже вовсю гуляла неизвестно кем запущенная легенда, что штурмовать придется русскую крепость, построенную к Великой Войне. В ту войну немецкие солдаты её захватили, но стоило это немалого числа жизней. Естественно, настроения такие байки никому не прибавили. И Фридриху тоже.
   Конечно, время теперь не то, вот только реальности жизни не поспевали за радужными надеждами. Можно было бы раздолбать форты вдребезги из тяжелых орудий. Очень сомнительно, чтобы выстроенные в начале века стены могли выдержать попадания 15-сантиметовых снарядов. Вот только вся полевая артиллерия дивизии безнадежно отстала где-то на дорогах Мазурии и вряд ли добралась хотя бы до Праснынша. На последнем большом привале до разделения дивизии на две боевые группы возле города Мышинец Фридрих видел только пушки противотанкового дивизиона, единственного моторизованного артиллерийского подразделения в её составе, но их как раз отправили под Новогруд.
   Ситуация казалось тупиковой, но только не для командования. Не вдаваясь в долгие размышления, там решили прощупать поляков на прочность новым, но уже не раз использованным на этой войне способом. Бронеавтомобили тяжелого эскадрона получили приказ на скорости проскочить по дороге между фортами, ворваться в деревню и, пройдя её насквозь, уйти по дороге на восток, в сторону Белостока. Поскольку в бою броневики ещё не участвовали, появление быстроходных машин должно было стать для врагов сюрпризом, а польские пулемёты несли не слишком уж большую угрозу: попадание обычных пуль броня должна была выдержать. Конечно, в фортах практически наверняка имелся запас бронебойных патронов, но пока их поднесут, да пока перезарядят пулемёты... Ждать этого стоя на месте никто не собирался. Одним из главных факторов в такого рода рейдах была скорость. Внезапно налететь, ошеломить поляков интенсивным огнем, уничтожить всё, что удастся, и исчезнуть раньше, чем опомнятся уцелевшие. В боях на Осе это всегда срабатывало. Фридрих не видел причины, почему бы это не должно было сработать и сейчас.
   Единственное, чего он всерьез опасался, были мины. Мерзкое оружие, подлое. Лежит себе незаметное, наоборот даже, специально замаскированное, а чуть тронешь его - раз, и готово дело. Но командир эскадрона, лейтенант Краузе, был уверен, что этого опасаться не стоит. На приграничных оборонительных рубежах, там да, поляки успели подготовиться к войне основательно и приготовить минные поля. Но здесь, на второй линии обороны, они не должны были успеть этого сделать. Вне сомнений, двадцать первая дивизия появилась у Ломжи неожиданно для врага и имела дело лишь со слабым тыловым гарнизоном. Просто невероятно, чтобы у поляков нашлись бы и саперы, и мины, и время для того, чтобы первые успели установить вторых.
   Надсадно ревя моторами, бронеавтомобили на полном ходу выскочили из леса и понеслись прямо на польские позиции. Конечно, номинальных восьмидесяти километров в час от них ожидать было невозможно, такую скорость машины развивали разве что на новеньких автобанах, дорогах, которые начали строить в Германии после прихода к власти фюрера. Здесь, в дикой Польше и дороги были дикими: изрядно разбитые грунтовки, спасибо что не размокшие - осенние дожди пока что ещё только примеривались к тому, чтобы зарядить в полную силу.
   Заранее было оговорено, что командирская машина ведет огонь и засекает вражеские огневые точки со стороны форта, а бронеавтомобиль Фридриха - слева, от берега Нарева. Никаких сюрпризов фельдфебеля Зайтца не поджидало. Поляки шарахнули по броневикам пулеметами из бункеров, но не сумели причинить ему никакого вреда: броня, как и ожидалось, сдержала удар. Сам Фриц тоже выпустил по бункерам тройку длинных очередей, но тоже для порядка, а не в надежде кого-то там достать: всё-таки бункер есть бункер.
   А вот со стороны форта неприятность нарисовалась, да ещё какая. Позади него оказалась замаскированная противотанковая батарея: два орудия, наверняка три и семь сантиметровые "Бофорсы", собственно других противотанковых пушек у поляков-то и не было.
   Вот эта-то батарея и открыла по ним беглый огонь, едва броневики миновали линию бункеров. Чувствовалось, что этот участок дороги был заранее пристрелян, снаряды рвались рядом с машинами, броня гудела от попаданий осколков и комьев земли.
   А с третьего залпа поляки подбили бронеавтомобиль лейтенанта Краузе. Фридрих этого не видел, он дисциплинированно смотрел в сторону Немана, не отвлекаясь на происходящее на другой стороне дороги, что бы там не происходило. Но потому, как резко бросил вправо машину водитель, было понятно, что на дороге неожиданно возникло препятствие, которое не могло быть ничем, кроме как командирским броневиком. И действительно, Зайтц увидел развернутый поперек дороги горящий бронеавтомобиль, когда, не услышав по рации ответа на свой вопрос, принял на себя командование боевой группой, в которой остался одна лишь его машина.
   Теперь ему предстояло наблюдать на все четыре стороны, но это не было невыполнимой задачей. Он засек месторасположения польской батареи. Вражеские артиллеристы продолжали вести огонь, но теперь удача от них отвернулась: снаряды продолжали рваться в непосредственной близости от броневика, но ни один из них не попал точно в цель. Когда же машина приблизилась к окраине деревни, огонь прекратился. Видимо, там тоже прятались поляки, и артиллеристы не хотели случайно накрыть их своим "дружественным огнём".
   - Не зевай, Вилли, - крикнул Фриц водителю. - Нужно проскочить на скорости. Нас здесь ждут.
   - Слушаюсь, командир!- успел ответить тот.
   Их действительно ждали. Во влетевший в деревню на полном ходу броневик полетели гранаты. Несколько взорвались в стороне, не причинив машине вреда, но одна разорвалась прямо под передними колёсами, броневик тряхнуло, дернуло в сторону, так что она едва устояла на колёсах. Водитель отчаянно вывернул рулевое колесо, но всё равно не сумел избежать аварии. Бронеавтмобиль, повалив забор, врезался радиатором в росшее перед домом старое дерево.
   А в следующую секунду остро запахло бензином и гарью: в машину метнули бутылку с зажигательной смесью, потом ещё одну и ещё... Броневик охватило пламя.
   Фельдфебель Зайтц, откинув верхний люк, успел по пояс высунуться из машины, но тут его что-то сильно ударило в грудь. Он ещё успел почувствовать боль в спине, позвоночник неудачно ударился о край люка. И даже различил второй удар в грудь, показавшийся каким-то совсем слабым. А потом всё закончилось. Вообще всё.
   А бронеавтомобиль с наполовину высунувшимся из люка мертвым немецким фельдфебелем ещё долго догорал, испуская в небо клубы черного коптящего дыма...
  

Польский фронт. Вечер 7.09.1939

   Во второй половине дня ожесточились бои на северном участке фронта. Авангард немецкой 10-й танковой дивизии подошел к Визне и легко выбил из города его немногочисленный гарнизон. Однако польские саперы подорвали мост через Нарев, и дальнейшее продвижение дивизии оказалось остановленным.
   У Новогруда немцы предприняли попытку форсировать Нарев силами двух полков, но польский гарнизон города смог её отразить.
   Одновременно начались бои в районе Ломжи, к которой подтянулась оставшаяся часть 21-й пехотной дивизии. Предпринятый сходу штурм кольца фортов, построенного ещё во времена Российской Империи, результатов не дал.
   Юго-западнее, в районе Остроленки, царило затишье: между корпусами генералов Водрига и Фалькенхорста образовалась брешь, на протяжении добрых двух десятков километров не было ни одного немецкого солдата. Вот только воспользоваться этим было некому: выполняя приказ главнокомандующего, генерал Млот-Фиалковский отводил свою группу на юго-восток, в общем направлении к Бресту. Оставленным на Нареве гарнизонам предстояло задержать немцев на как можно больший срок - и погибнуть. Помощи им оказывать никто не планировал.
   Южнее, в междуречье Нарева и Буга, авангард корпуса Водрига отжимал отступающих поляков к Вышкову и Оструву-Мазовецкому. В бой немцы старались не вступать: командовавший авангардом генерал-лейтенант Вернер Кемпф пришёл к выводу, что после боёв у Млавы и Рожана в его дивизии осталось слишком мало боеспособных танков.
   Но и поляки не старались завязать бой. Оперативная группа "Вышкув" занимала оборону по левому берегу Западного Буга от Брока до Вышкува. Туда же отступила и единственная оставшаяся в распоряжении генерала Куровича-Пшеджемирского боеспособная часть его армии - Мазовецкая кавалерийская бригада. В районе Модлина осталось лишь и без боёв тающая, словно куча снега под солнечными лучами, 5-я пехотная дивизия генерала Зулауфа. Тонкий поток дезертиров тянулся от неё на север к немцам, широкая река - на юго-восток, в родные Галицию и Волынь.
   Армии "Познань" и "Поморже", выполняя приказ главнокомандующего, ускоренным маршем отступали на восток.
   Оставленные генералом Руммелем прикрывать отступление его армии заслоны к пяти вечера после трехчасового упорного боя оставили Лодзь. А вот за расположенную неподалеку деревню Пьябнице, которую штурмовали эсэсовцы из полка "Лейбштандарт Адольф Гитлер", бой продолжался.
   Основные части армии "Лодзь" тем временем отходили на восток, а в её тылу уже хозяйничали немцы: корпус Гёпнера достиг Равы-Мазовецкой и остановился в её окрестностях. Польских войск на пути немецких танков не было, но генерал Гёпнер, держа в уме, что столицу без боя ему вряд ли отдадут, решил провести перегруппировку. Утомленная упорными боями за Пиоткрув и Томашув-Мазовецкий 1-я танковая дивизия должна была уступить место на острие атаке более свежей 4-й танковой.
   Между тем 1-й польский батальон лёгких танков под командованием майора Адама Кубина застал врасплох на марше и рассеял три пехотных дивизии. Неожиданное появление вызвало в рядах пехотинцев настоящую панику, и они, бросая оружие и снаряжение, бежали, куда глаза глядят.
   Самое печальное заключалось в том, что это были польские дивизии из состава Северной группы армии "Прусы", отступавшие к Висле согласно приказу Главнокомандующего. Предшествующие дни они провели в тяжелейших боях с танковыми дивизиями корпуса Гёпнера под Пиоткрувом-Трыбунальским и Томашувом-Мазовецким, и на боевом опыте твердо усвоили, что танки бывают только немецкими. На подготовленных позициях солдаты могли бы дать отпор, но застигнутые врасплох на марше они помышляли только о спасении.
   Командующий армий "Прусы" генерал дивизии Даб-Бернацкий об инциденте не подозревал: возглавив отступление своей армии, он вечером благополучно добрался до Мациеевичей и переправился на восточный берег Вислы.
   36-я пехотная дивизия полковника Болеслава Островского до вечера удерживала район Коньских, а с наступлением темноты начала, согласно приказу, отступление в район Скажиско-Каменны. Однако оборонявшиеся в этом районе 3-я и 12-я пехотные дивизии, не дожидаясь подхода 36-й. покинули позиции и отступили в Стараховицкие леса, в общем направлении на Илжу.
   Дивизии оперативной группы "Ягмин" продолжали отступление на восток. От немцев они оторвались довольно далеко и практически не подвергались атакам вражеской авиации.
   А вот на южном фланге ситуация с каждым часом все больше напоминала разгром. Немецкая разведывательная авиация обнаружила, что 6-я и 21-я пехотные дивизии переправляются через Черный Дунаец в Битскупицах и Бобровниках. Оставшаяся для обеспечения тыла корпуса фон Клейста в районе Войнича 2-я танковая дивизия атаковала заслон в Радлуве и переправы. К 20 часам вечера поляки были выбиты из Бобровников, за Бицкупицы шел тяжелый бой, а мост через реку был разрушен немецкими пикирующими бомбардировщиками. Примерно половина личного состава дивизий и большая часть артиллерии ещё оставалась на левом берегу.
   Тем временем 4-я лёгкая дивизия громила 24-ю пехотную дивизию в междуречье Черного Дунаеца и Вислоки. К вечеру 24-я дивизия как боевая единица перестала существовать, а немцы без сопротивления овладели городом Дебице и мостами через Вислоку. Корпусу фон Клейста открывался прямой путь на Жешув.
   2-я горнопехотная бригада заняла оборону в районе Ясло, 3-я продолжала удерживать ключевые позиции в Карпатах к востоку от Гладыжова. Однако авангард 1-й горной дивизии вермахта вечером достиг Дуклы и после короткого боя овладел городом, создав угрозу окружения 3-ей польской горнопехотной бригады.
   В штаб ОКМ в Киле поступило очередное донесение о потоплении польской подлодки, на самом деле столь же ложное, как и все предыдущие. Немецкие корабли действительно атаковали подлодку "Zbik", но благодаря точным и грамотным действиям командира корабля, командора М.Жебровского, лодке удалось покинуть опасный район неповрежденной.

Западный фронт. Вечер 7.09.1939

   С наступлением вечера продвижение французских войск вглубь территории Германии прекратилось. За день французы продвинулись на 5-7 километров, заняли около 20 населенных пунктов и несколько господствующих высот. Столкновений с немецкими войсками не было, но наступающие понесли заметные потери от обильно расставленных на всех направлениях противопехотных мин.
   КОПЕНГАГЕН. В столице Дании состоялся митинг, организованный Датской национал-социалистической рабочей партией, на котором по призыву её лидера Фрица Клаузена было выражено требование к правительству принять жесткие меры для сохранения нейтралитета и суверенитета Дании. Межу тем британский посол передал правительству Дании глубокое сожаление английского правительства в связи с "несчастным инцидентом, при котором пострадали человеческие жизни и были нанесены потери имуществу датчан от бомбы или бомб, которые могли быть сброшенными с английского бомбовоза во время полета над Эсбьергом".
  
   БЕРЛИН. Вечерние газеты сообщают о мирной инициативе фюрера: в качестве первого шага к прекращению войны отдан приказ о прекращении атак немецких подводных лодок на французские торговые суда и минирования французских территориальных вод. Реакция Франции на эту инициативу пока неизвестна.

Нанси. Лотарингия.

   Этьен внес в текст последнюю правку и с чувством выполненного долга отложил перьевую ручку.
   Наверняка репортаж можно было бы написать и ещё лучше. Пожалуй, он даже знал, как это сделать. Наверняка добрым парижанам и славным жителям провинции его статья покажется излишне пафосной. Время высоких слов прошло, сейчас они воспринимались с недоверием. Дюпон об этом отлично знал, он и сам не любил патетики и всегда избегал её в своих статьях.
   Но это было в мирное время, с началом войны ситуация изменилась. Этьен убедился в этом днем, краткой встрече с прессой командующего третьей армией генерала Конде, которую провели перед поездкой журналистов к линии фронта. Вместе с генералом пришел и моложавый полковник-лейтенант по фамилии Вольф, представленный как командир танкового батальона.
   И генерал и офицер чувствовали себя перед представителями прессы явно не в своей тарелке, говорили не слишком внятно и отвечали на любые, даже самые конкретные, вопросы исключительно общими фразами. До тех пор, пока кто-то из репортёров не поинтересовался у полковника-лейтенанта "каково ему будет сражаться против своих соотечественников".
   Вопрос произвел на всех собравшихся сильнейшее впечатление. журналисты напряженно затихли. Генерал побагровел от возмущения, задохнулся, и некоторое время беззвучно ловил ртом воздух, словно живой карп на прилавке у рыбника. Лицо Вольфа передёрнуло нервной судорогой, но ответил он на удивление спокойно, хотя алеманский акцент, и так хорошо различимый в его произношении, стал намного сильнее:
   - Я родился и вырос в Эльзасе, который, я надеюсь, все здесь присутствующие считают частью Франции. У меня никогда не было никакого гражданства, кроме французского. Я всегда считал себя французским офицером и мои сослуживцы и начальники придерживались того же мнения. Я не понимаю, мсье, какие у вас основания сомневаться в моей готовности воевать за Францию?
   Журналист сконфузился и что-то забормотал о том, что его не так поняли, но тут его властно перебил генерал Конде.
   - Полковник-лейтенант Вольф, как и любой другой офицер моей армии, пользуется моим полным довериям. Я хочу сказать, что наш боевой дух силен так же, как и в Великую войну. От генерала и до последнего солдата мы готовы выполнить свой долг перед нашей прекрасной Родиной и, если потребуется, отдать для этого свои жизни. Не ищите примиренчества на фронте - здесь его нет. Мы твёрдо знаем, что перед нами стоит враг и будем поступать с ним соответственно. Сеять сомнения в том, что Франция должна разгромить нацистский Рейх или в том, что она способна это сделать означает работать на врага. Как командующий армией я не допущу, чтобы подобные идеи безнаказанно продвигались в зоне моей ответственности.
   Репортёр снова лепетал какие-то извинения, Конде принял их с таким брезгливым видом, словно выносил ночную вазу, а потом сразу ушел прочь, забрав с собой и танкиста.
   Искренность слов старого вояки была очевидна всем присутствовавшим на пресс-конференции, а в их правоте Этьен имел возможность убедиться во время поездки на фронт. Курировавший их группу офицер из штаба армии старался максимально удовлетворить пожелания своих подопечных, благодаря чему репортеры не ограничились созерцанием армейских тылов, а добрались до самой передовой, посетив роту пехотинцев, занявших позиции по берегу протекавшей в нескольких километрах за франко-германской границей реки Саар. На другом берегу неширокой речки занимали оборону немцы. Увидеть ни одного из них не удалось, но их чувство их присутствия не пропадало ни на секунду. И пусть за время пребывания журналистов на передовой не прозвучало ни единого винтовочного выстрела, не говоря уж о пулемётном, миномётном, а тем более об орудийном, всё равно ни у кого не было никаких сомнений в том, что здесь идёт война. Не призрачная, не выдуманная, а самая настоящая, на которой убивают и погибают. И то, как офицер-куратор постоянно напоминал о необходимости пригибаться, быстрее передвигаться по простреливаемому с того берега пространству, совсем не походило на игру. Возможность того, что в любую минуту может "начаться" ( вот именно так - "началось" и не надо никаких других слов, всё и так понятно ) была ясна до такой степени, что казалось осязаемой. Воздух казался пропитанным ожиданием приказа к началу наступления, и вся махина третей армии ( а даже по тому, что успел заметить Этьен в ходе поездки уже вырисовывалась исполинские размеры сосредоточенной в Северной Лотарингии группировки ) ждала только сигнала, чтобы ринуться вперед, на Берлин, сметая со своего пути пресловутую "линию Зигфрида" и защищающих её немецких солдат.
   Стараниями всё того же офицера-куратора журналисты получили возможность пообщаться и с пехотой, и с артиллеристами и с кавалеристами и армейской разведывательной группы, теми самыми, что несколько дней назад первыми перешли границу германского Рейха. И везде видели готовность вступить в бой с врагом и твердую решимость устроить немцам повторение восемнадцатого года. Для Дюпона эти настроения оказались весьма неожиданными, поскольку сильно отличались от того, что он наблюдал вокруг себя в Париже. Добрые парижане, напротив в массе своей воевать не хотели и даже после нападения наци на Польшу подавляющее большинство знакомых Этьена мечтало, чтобы дело побыстрее закончилось миром.
   В какой-то момент молодой человек поймал себя на мысли, что существует словно две Франции - одна в которой проходила его жизнь и другая - та которую он лелеял в своих мечтах всю свою жизнь, а теперь представшая перед ним наяву. Люди в шинелях - не важно, солдаты ли, офицеры или сам генерал Конде, руководствовались простым принципом: "если не мы немцев, то немцы нас". А все эти высокие рассуждения насчет негуманности войны, которые так волновали парижское общество, особливо его наиболее просвещенную часть, здесь на фронте имели цену меньшую, чем банкнота в один франк. Да что там франк, меньше чем монета в один сантим.
   И вот эту-то реальность другой Франции, Франции людей, ценящих превыше всего свою независимость, историю и культуру, а не мелкие бытовые удобства, людей, готовых идти на смерть ради по-настоящему высоких идеалов, а приторно-лживого морализаторства, Этьен и пытался донести до своих читателей в первом фронтовом очерке. Молодой человек был уверен, что не один он чувствует себя своим здесь, на фронте и чужим там, в Париже, задыхаясь от вроде бы разумного, а на самом деле подлого "лишь бы не было войны".
   Лишь бы не было войны - и пусть, как в не таком и далёком семидесятом, пруссаки проходят парадом по Елисейским полям? Ведь живы же люди, и их осталось не так уж и мало, кто помнит, как это было. Люди помнят, а народ, получается, забыл. Или забыл не народ, а только его небольшая часть? Но тогда почему последние годы везде можно было услышать только мнение этой части и нигде - противоположное? Этьен всегда питал инстинктивное неприятие к рассказам о "мировых заговорах" полагая их оправданием для прикрытия собственных слабостей, неудач и безделья. Но именно здесь, на фронте, у него стали появляться сомнение, на таком ли уж совсем пустом месте рождаются все эти слухи.
   Конечно, сам он бездельничать и оправдываться не собирался, поэтому по итогам дня написал пространный очерк, который собирался сегодня же телеграфировать в Париж. Дюпон не сомневался, что старик Планше поставит его репортаж завтра же в утренний номер.
   Ну а что получилось пафосно... Почему бы о действительно высоком не говорить высокими словами. Во всяком случае, хотя бы первое время, пока ещё сильно в стране то самое пацифистски-трусливое восприятие событий.
   В дверь постучались.
   - Не заперто, - откликнулся Дюпон.
   Дверь отворилась, и на пороге появился Поттер.
   - Ну что, готов? Или ещё работаешь?
   - Уже закончил, - ответил Этьен, поднимаясь со стула.
   - Вот и отлично. Значит, отправляемся осматривать символ франко-польской дружбы? Надеюсь, что он того стоит, и я смогу вставить в свои статьи какие-нибудь интересные наблюдения.
   - Тебе это так важно? - поинтересовался Дюпон, собирая бумаги на столе и укладывая тест статьи в кожаную папку.
   - Разумеется. Щегольнуть какой-нибудь неизвестной широкой публике подробностью, имеющей некоторое отношение к теме статьи всегда полезно. В глазах обывателя это сразу поднимает авторитет журналиста, а значит и доверие к тому, что им написано. А про Станислава Лещинского английскому обывателю ничего неизвестно, это я тебе говорю совершенно определенно.
   - Французскому тоже, - усмехнулся Дюпон. - Разумеется, если он не из Нанси или его окрестностей.
   Сборы были окончены, друзья покинули номер, продолжая увлекательный разговор.
   - Не сомневаюсь, - узкая лестница позволяла спускаться только поодиночке. Шедший первым Гарри вынужден был повысить голос. - Кстати, а ты-то сам где это выкопал?
   - Если помнишь, перед самой войной я брал интервью у генерала Сикорского, оно пошло как раз в пятничном номере. Он там об этом упоминал. Я заинтересовался, решил уточнить. Один мой знакомый перебрался в Париж как раз из Нанси. Он-то мне про город всё и рассказал.
   После короткой паузы Этьен поправился:
   - Если не всё, то, по крайней мере, многое.
   Низенький пожилой портье с лысой, как шар головой, принял от молодых людей ключи от номеров. Друзья вышли на улицу.
   Маленькая гостиница, в которой они остановились, находилась на западной окраине города, оттуда легче было добираться до штаб квартиры группы армий "Восток", расположенной в пригородном Виллер-ле-Нанси. До мест, которые Дюпон хотел показать Поттеру, предстояло довольно долго идти, но журналистов это не пугало.
   Зато бросалась в глаза необычная безлюдность улиц. Добрая половина попадавшихся по дороге кафе оказалась закрытой, открытые же явно не страдали от наплыва публики. В Нанси, как и других приграничных городах, прошла частичная эвакуация.
   Меньше чем за четверть часа ходьбы они вышли к железнодорожному вокзалу. Он тоже оказался ожидаемо, но непривычно пустынен. Обычно даже в ночное время на крупной станции кипела жизнь, теперь же практически обезлюдел.
   - Похоже, мы почти пришли, - заметил Поттер, когда они проходили по мосту над железнодорожными путями.
   - Да, ты прав, это старый город, - подтвердил Этьен, поняв ход мыслей друга. Недалеко впереди и слева в темное небо поднимались многочисленные шпили церквей и других построек. - Но мы идем не туда. Лещинский отстраивал кварталы как раз к югу от него, то есть прямо по нашему пути. Хотя, если тебя так нужно щегольнуть знаниями истории перед своими читателями, то можешь упомянуть и о старом Нанси.
   - Это вряд ли. Дворцами и соборами в старой доброй Англии никого не удивишь. А про что ещё я могу написать?
   - Про Жанну Д'Арк. Домреми, в которой она родилась, совсем недалеко отсюда. Здесь её называют даже не Орлеанской Девой, как в остальной Франции, а Лотарингской.
   - Серьезно? Да, это тема... Штаб французской армии в месте, в котором сотни лет назад... Сколько я тебе должен за такую идею?
   - Дарю, - небрежно махнул рукой Этьен. Вопрос был задан откровенно шутливо, а значит и ответ должен был прозвучать в том же духе.
   - Спасибо, - Гарри замолчал, сосредоточившись на спуске по крутой лестнице железнодорожного моста. А когда они снова двинулись по улице, с явным сожалением: - Но мне, пожалуй, придется отказаться. Для вас она, безусловно, национальная героиня, а вот у нас к ней совсем другое отношение. Лучше сам напиши об этом. Твой читатель оценит.
   - Уже написал, - Дюпон выразительно махнул зажатой в руке папкой.
   - Хорошо, что мы не конкуренты, - улыбнулся Поттер. - С тобой трудно соревноваться.
   - Да брось, хорошему репортеру дело всегда найдется. Если турнут из "Ежедневного пророка", перебирайся в Париж, замолвлю за тебя словечко перед стариком. Правда, гонорары у нас, сам понимаешь, значительно мельче...
   - Спасибо, но я надеюсь, что до этого дело не дойдет. Шутки шутками, но я тоже патриот и хочу работать на британскую газету.
   - Понимаю. Я тоже готов ехать работать хоть на край света, но все это должно быть ради Франции.
   - Вот-вот... А Анри, например, по-настоящему всё равно, ради какой страны трудиться. Интернационалист.
   - Кстати, а куда он исчез?
   - Знаю не больше твоего. Но наверняка где-то рядом стреляют. В Испании его всегда заносило в самые горячие места.
   - Тогда в Польше...
   - Не исключено. Но я остаюсь при своём: сейчас туда ехать уже поздно.
   - Согласен, - вздохнул Этьен. Его разум давно принял правоту Гарри, но горячее сердце упорно не желало с ней согласиться. Дюпон предпочел сменить тему: - Слушай, мне показалось, или ты старался сегодня держаться подальше от нашего сопровождающего?
   Сопровождающий офицер, капитан Сильвен Ласланд, был, без сомнений, фигурой очень колоритной. Чернокожий до фиолетового оттенка, что для офицера штаба армии было, мягко говоря, явлением не слишком обычным, он говорил на исключительно правильном литературном французском языке, но с очень своеобразным акцентом, придававшим его словам какой-то совершенно особый шарм. Этьен, улучив момент, поинтересовался его происхождением. Капитан ответил, что родом он из Сенегала, но в совсем раннем возрасте был усыновлен и перевезен в метрополию. Приемные родители пожилая бездетная белая семья, были достаточно состоятельны, чтобы обеспечить мальчику сначала отличное образование, а потом - поступление в военное училище. Вот так и оказался при штабе генерала Претелы.
   Для Дюпона, с детства варившегося в самых разношерстных компаниях, общение с Ласландом не составляло проблем, разве что за исключением того, что приходилось всё время следить, чтобы машинально не назвать его Марселем. После такого обращения от малознакомого человека капитан почти наверняка счел бы себя обиженым, если только не обладал пониженной чувствительностью или сильно развитым чувством юмора. Но поскольку и первое и второе встречалось не так часто, Этьен очень старался не создать неловкую ситуацию. В остальном же никаких проблем не возникло.
   А вот Гарри, как показалось французу, общения с Ласландом старался избегать.
   - Неужели так заметно? - искренне огорчился Поттер.
   - Вообще-то не очень. Если не приглядываться, то совсем незаметно. Просто ты тут мой единственный друг, как-то само собой получилось, что я внимательнее слежу за тобой.
   - Вот как? Надеюсь, ты не работаешь на французскую разведку? - сказано было шутливо, но, если бы Этьен был повнимательнее, то смог бы уловить в голосе англичанина нотки беспокойства.
   - Ни на французскую, ни на какую другую, - со смехом ответил Дюпон. -Можешь не беспокоиться, твоя неприязнь к неграм останется тайной для Берлина, Москвы и Вашингтона. Хотя мне это странно. Ты не производил впечатление, озабоченного этой темой.
   - Я не расист, если ты это имеешь ввиду, - ответил Поттер. - И не считаю негров ущербными существами по сравнению с людьми с белой кожей. Но я всё-таки британец.
   - А это-то тут при чем? - искренне изумился Этьен.
   - Разное мировосприятие. Вот скажи, если бы наш капитан оказался не чернокожим, а евреем, ты бы не испытывал к нему некоторой настороженности.
   - Намекаешь на то, что все французы - антисемиты?
   С этим стереотипом, кочующим по заграничным странам, Этьену не раз приходилось сталкиваться, и, честно говоря, это его очень злило.
   - Вовсе нет. Но определенная настороженность при общении с незнакомыми евреями у большинства из вас присутствует. Говорю же - мировосприятие.
   - Всё равно не понимаю.
   Обиды на Поттера у него не было. Но возникло любопытство: неужели Гарри может объяснить, откуда взялось и почему так живуче это заблуждение.
   - Понимаешь, вы, французы, спокойно воспринимаете, когда кто-то пытается быть с вами на равных, и очень болезненно реагируете, когда кто-то пытается встать над вами. Я не говорю, что это верно для каждого человека, люди, сам понимаешь, очень разные, но для большинства это безусловно так, а судят всегда по большинству. Принять то, что негр равен тебе - это для вас несложно, внутреннего протеста не вызывает. А вот претензия еврея на то, что он над вами, возмущает до глубины души.
   - Да. в чём-то ты тут прав... - задумчиво произнёс Дюпон.
   - Ну а дальше всё совсем просто. Есть стереотип: неграм нужно равенство, евреям - превосходство. И встречая совершенно незнакомого человека, ты начинаешь строить свои отношения с ним исходя из этого стереотипа. При том, что ничего о нём не знаешь. Может быть, он в этот стереотип совершенно не укладывается. Но до тех пор, пока того не поймешь, поведение определяется именно этим.
   - А у вас, выходит, стереотип другой?
   - Прямо противоположный. Британец - создание на редкость самодостаточное. Мы настолько убеждены в своем величии, что претензии евреев вызывают у нас только улыбку. Мы не воспринимаем их всерьез и поэтому не испытываем ни малейших неудобств в общении с евреями. И антисемитизма у нас быть не может, для него просто нет почвы. А вот с неграми получается сложнее. Абстрактно я понимаю, что они такие же люди, как и мы, и пока они где-то там в Африке проблем нет. Но когда сталкиваюсь с ними лицом к лицу, стереотип сразу напоминает о себе.
   - Интересная теория.
   - Жизненная.
   - Может быть... может быть... И что по-твоему нужно делать?
   - А что тут сделаешь? Работать над собой, больше ничего не дано. Знаешь, в желающих побороться за права негров или ещё кого, у нас на Острове недостатка нет.
   - У нас тоже, - заверил Этьен.
   - Так вот я думаю, что по большей части всё это глупость. И приносит больше вреда, чем пользы. Закон должен уравнять права и точка. Но дальше уже он работать не будет. Закон не может заставить уважать. А если закон заставляет имитировать уважение, то это только хуже. Это всё равно, что загонять болезнь внутрь, подменять реальное решение проблемы её видимостью. Сильное государство может добиться такого внешнего вида любой проблемы, который ему желателен. Но на самом-то деле всё будет выглядеть иначе. И как только давление государства ослабнет, выяснится, что люди думают по этому поводу на самом деле. И это может привести к большим проблемам... к очень большим проблемам.
   - Да, пожалуй... Что-то в этом есть... А что-то мне не нравится...
   - Что именно? - заинтересовался Гарри.
   - Так сразу сказать не могу, надо поразмыслить. Слишком серьезный вопрос. К тому же... Да, мы пришли. Это она.
   Перед друзьями лежала площадь Станислас. Полностью оценить её красоту было нереально: большую часть великолепия скрадывала обволакивавшая город тьма, которую огни редких фонарей ( освещение города было сильно уменьшено из-за опасности налётов немецких бомбардировщиков ) не могли разогнать, а только лишь слегка ослабляли. Но даже того, что можно было увидеть при этом слабеньком освещении, хватало, чтобы понять, каким великолепным должен выглядеть этот архитектурный ансамбль при солнечном свете.
   Журналисты долго молчали, а потом Поттер произнёс:
   - Да, я понимаю, почему местные жители благодарны Лещинскому. Такое действительно стоит благодарности и памяти.

Жешув. Малая Польша

Штаб армии "Малопольска"

   Кем генерал дивизии Казимеж Фабрицы точно не был, так это карьеристом. Карьера - дело серьезное, а одессит, кем бы он не стал впоследствии, не сможет, даже если очень захочет, относить к жизни слишком серьёзно. Фабрицы же выпало родиться именно в "жемчужине у моря", что наложило неизгладимый отпечаток на всю его жизнь: практически всегда он был среди лидеров, организаторов и руководителей, но при этом на виду всегда оказывались его соратники и товарищи, а он - где-то позади, на втором плане. Оттого другим доставалась львиная доля славы. Оттого же и удары судьбы приходились на стоявших рядом, но не на него.
   В глубине души генерал предполагал, что когда-то это может закончиться и он окажется с вызовом судьбы один на один, но относился к этому со спокойствием фаталиста: будет - значит будет, тогда и будем разбираться. А пока не случилось, то какой смысл что-то менять в и так налаженной жизни?
   Он и не менял. Ни в девятьсот восьмом, когда будучи в числе организаторов полуподпольных польских структур во Львове, так и не получил никакой руководящей роли. Ни в восемнадцатом-двадцатом, когда многие другие добивались головокружительных карьерных взлётов, он всего лишь вырос в звании от майора до полковника. Ни почти за десять лет работы в военном министерстве, откуда с должности первого заместителя министра он был переведен на должность инспектора армии "Львов". Ни в марте тридцать девятого, когда не приложил никаких усилий, чтобы возглавить какую-нибудь из формируемых для назревающей войны против Германии армий, хотя по званию и старшинству мог встать впереди любого из назначенных командующих. Зато в июле без колебаний принял под свое начало спешно создаваемую армию "Карпаты", которая в случае чего должна была принять на себя удар с территории южного соседа и верного вассала Третьего Рейха - Чехословакии. А потом поделился с возглавлявшим соседнюю армию "Краков" генералом Шиллингом частью зоны ответственности и первой горнопехотной бригадой.
   И вот, на пятьдесят втором году жизни, в ночь с шестого на седьмое сентября 1939 года это случилось. В ту ночь он лёг спать командующим армией "Карпаты", оборонявшей второстепенный участок фронта, а проснулся во главе армии "Малопольска". И дело было совсем не в том, что теперь ему стали дополнительно подчинены две оперативных группы, включавшие в себя пять пехотных дивизий, и три бригады: кавалерийскую, первую горнопехотную и десятую бригаду моторизованной кавалерии. Гораздо важнее, что теперь на генерала Фабрицы ложилась ответственность за судьбу всего южного крыла германо-польского фронта.
   И сразу возникло ощущение, что именно здесь, в Малой Польше и Галиции произойдут решающие события этой войны. Из полученной ночью директивы Генерального Штаба за подписью генерала Стахевича следовало, что Войско Польское отходит на линию Нарев-Висла-Сан, планируя удержать перед этой линией разве что только столицу. Причем было похоже, что в Генштабе на это не слишком надеялись, иначе бы главнокомандующий не отправился бы в тыловую Бжесть-над-Бугом.
   Генерал Фабрицы имел заслуженную репутацию опытного и грамотного стратега, поэтому он не мог не проанализировать варианта, в котором противник сможет с ходу прорваться через этот рубеж. Не на юге, разумеется, тут немцам до Сана ещё добраться надо. Но на других участках фронта такое развитие событий представлялось вполне реальным.
   Это в Великую войну прорыв линии фронта становился чрезвычайным событием, а уж она пролегала по естественному рубежу обороны, например, по полноводной реке, то событием вдвойне. Но нельзя же слепо копировать опыт, пусть даже это и опыт Великой войны. Уже в боях с "украинцами" и Советами всё было иначе: сплошной линии фронта в тех войнах просто не было, и никакая река не становилась непреодолимой преградой. Достаточно было всего лишь отправить разведку выяснить, где вверх или вниз по течению отсутствует вражеская оборона, и такое место всегда находилось.
   Конечно, и этот опыт тоже нельзя было механически переносить в тысяча девятьсот тридцать девятый год. Многие польские генералы, люди талантливые и заслуженные, искренне полагали, что новая война ( с немцами, с русскими, с литвинами - неважно ) будет по форме продолжением прежних войн. Откровенно говоря, таких взглядов придерживался и сам маршал, хотя старался избегать публичных выступлений на эту тему.
   Казимеж Фабрицы считал иначе. Авиация и танки, делавшие в Великую свои первые шаги, и поэтому во многом напоминавшие малых детей, за эти годы выросли, окрепли, но главное - почувствовали и осознали свою силу. Генерал, в отличие от иностранных теоретиков вроде Мецша или де Голля, не рисковал предугадать, как именно новые войска изменят характер военных действий, но не сомневался, что изменят они его очень сильно. Поэтому он выступал горячим сторонником военной реформы, оснащения Войска Польского передовой военной техники, желательно - собственной разработки, реорганизации армейских структур для максимально эффективного её использования.
   Кое-что сделать удалось: была запущена программа перевооружения ( хотя почти сразу же сильно скорректированная в сторону уменьшения: катастрофически не хватало денег ). Заводы страны выпускали самое различное вооружение, от пистолетов VIS до лёгких танков 7ТР, первых в мире танков с дизельным двигателем. Правда, дизель-моторы на них стояли иностранного, а именно швейцарского производства, а конструкция разрабатывалась на основе английского "Виккерс шесть тонн" и повторяла прототип везде, где только это было возможно, но танки-то были всё равно польскими. Зато противотанковые ружья были оригинальной разработкой с самого начала. Или вот взять самолёты. Польские конструкторы использовали передовые идеи, но не слепо копировали опыт ушедших вперёд зарубежных специалистов. Благодаря этому должны были стать равными соперниками вражеским машинам, а уж почти готовые - и подавно.
   Уже в первом своем истребителе Р-1 конструктор Зигмунд Пулавский, хоть и активно использовал технологии, освоенные во время стажировки на французской фирме "Вибо" и работы над истребителем "Вибо-72", заложил несколько оригинальных идей. Он отказался от варианта "парасоль", убрал поддерживающий центроплан "кабан" и изменил конфигурацию крыла на "чайку", напрямую соединив его с фюзеляжем. Кроме того, Пулавский кардинально переработал конструкцию шасси.
   Фабрицы испытывал определённую гордость, что все эти мудреные термины для него были не "китайской грамотой", не набором бессмысленных слов. Нет, генерал, имевший диплом инженера, понимал, о чем идет речь. Конечно, не настолько хорошо, чтобы оценить перспективы или техническую изощренность решения, но всё-таки понимал. Большинство участников совещания, собранного первым маршалом в конце весны двадцать девятого для решения вопроса о развитии истребительной авиации, в своём понимании авиации ушли не дальше осознания того факта, что "самолёты летают".
   В итоге в серию пошел гораздо более традиционный PWS-10, поскольку он был сконструирован под звездообразный мотор, производство которых осваивали польские заводы, в то время как Р-1 был спроектирован под французский V-образный двигатель "Испано-Сюиза" 12Lb. Однако Фабрицы удалось настоять, что работы над модернизацией Р-1 на "Государственных авиационных заводах" были продолжены. И уже в следующем году Пулавский представил сразу две модели: Р-6 и Р-7, созданных на основе своей единички. Первый был оснащен мотором "Юпитер" VIFM, а второй - высотным "Юпитер" VIIF. Шестую модификацию подвела громкая авария: во время одного показательных полетов в Европе у самолёта вдруг заглох мотор. Лётчик, опытнейший Болеслав Орлинский, выпрыгнул с парашютом и благополучно приземлился, но военное министерство Польши поспешно отказалось от уже согласованной первой партии истребителей, иностранных заказчиков не нашлось, и производство так и не было развёрнуто. В серию пошла казавшаяся более надежной семерка, причем сразу был оформлен заказ на сто десять машин. Истребители Пулавского стали основой воздушного щита Польской Республики. Правда и с ними порой происходили досадные инциденты и не всем лётчикам, в отличие от Орлинского, удалось спастись, но обратного хода перевооружению дать было уже невозможно.
   Сам Пулавский на достигнутом не остановился. Следующая модификация, который был присвоен номер 11, была разработана под ещё более мощный "Бристоль Меркьюри". Финансирование проекта, особенно с учетом проблем у предыдущей модели, было под большим вопросом, многие предлагали закупать истребители у Франции и Великобритании. Генерал Фабрицы был среди тех, кто настаивал на производстве собственных машин и в итоге убедил Пилсудского принять решение: новому самолёту - быть!
   И тут случилась страшное: в марте 1931 года, на самом пике творческого взлёта трагически погиб инженер Зигмунд Пулавский. Возникло даже подозрение, что к его смерти приложили руку враги польского государства, но тщательное расследование пришло к выводу, что авиакатастрофа произошла по "естественным" причинам. Потеря казалась невосполнимой, но скоро выяснилось, что Пулавский не только создавал самолёты, но и сумел сформировать сильный коллектив, оказавшийся способным продолжить дело своего создателя. Уже в августе того же тридцать первого Орлинский поднял в воздух первый опытный экземпляр самолёта, и в первом же полёте установил национальный рекорд, превысив скорость 300 км/ч. Так быстро польские самолёты ещё никогда не летали. На авиационных соревнованиях Европы и Америки "пулавчики" ( так любовно называли самолёт в память о погибшем конструкторе ) не раз обгоняли конкурентов производства самых известных самолётостроительных фирм.
   Дошло до того, что истребитель захотели приобрести иностранные ВВС - соседи-румыны. Чтобы не упустить заказ на 50 машин, пришлось даже отложить перевооружение Войска Польского: одновременно собирать самолёты и для армии и на экспорт "Панствове заклады лотниче" были не в состоянии. К счастью, время было мирное, небольшая задержка на обороноспособность страны не повлияла, и к концу лета тридцать четвертого года PZL-11a стал основным истребителем польских военно-воздушных сил.
   А у конструкторов была готова уже новая модификация машины, PZL-11с со значительно улучшенными лётными и боевыми характеристиками. Более мощный мотор позволял развивать большую скорость и делал истребитель более маневренным. Просторнее стала ранее тесная и неудобная кабина. Новые колеса низкого давления существенно облегчили эксплуатацию машины на полевых аэродромах. Количество крыльевых пулеметов возросло в два раза: с двух до четырёх, а заменивший механику пневмогидравлический спуск позволил лётчику тратить меньше усилий для нажатия гашетки и снизил вероятность непроизвольного смещения ручки управления самолётом при ведении стрельбы. И ещё под крыльями появились бомбодержатели, рассчитанные на четыре лёгких ( 12,5 килограмм ) бомбы.
   Самолёт произвёл настолько сильное впечатление на высшее военное руководство страны, что фирма PZL получила заказ сразу на 175 машин. Очень быстро самолет стал основным истребителем польской авиации. А румыны, довольные качеством закупленной партии, приобрели лицензию и развернули производство "пулавчиков" на своей территории.
   При чем здесь был генерал Фабрицы? При том, что не все зависит от конструкторов, механиков и лётчиков-испытателей. Вклад тех генералов, которые настаивают на принятии новых вооружений, не виден и часто недооценён, но без их участия никакое перевооружение невозможно. А генерал дивизии Казимеж Фабрицы положил уйму усилий на проталкивание современного оснащения через костную массу родных военных чиновников, со всей серьезностью намеревавшихся добыть победу в грядущей войне привычными саблями и пиками.
   Главное, это понимал Первый Маршал, он ценил Фабрицы и прислушивался к его мнению. Но с его смертью эффективность усилий генерала резко понизилась. Нет, Фабрицы не опустил рук, просто теперь в высших эшелонах его никто не понимал. За глаза ( Казимеж знал об этом ) о нем говорили как об оторванном от жизни, увлеченным фантазиями чудаке. Нет, конечно, полностью свернуть программу перевооружения Войска Польского Рыдз-Смиглы не свернул, но замедлил её настолько, что работать она фактически перестала. Разработанный на смену 11-й модели PZL-24 в серию так и не пошел, хотя небольшие партии самолёта для ВВС своих стран активно закупали иностранцы: турки, болгары, румыны, греки... Но с точки зрения окружения нового польского главнокомандующего самолет оказался недостаточно хорош. Недостаточно хороши оказались и другие наработки, такие как истребитель-штурмовик PZL-38 "Волк". Затягивались работы над проектом PZL-50 "Ястреб", хотя на словах все выступали за его скорейшее принятие на вооружение. Непонятно какая судьба ожидала новейшие перспективные наработки - истребителей "Лису" и "Рысь".
   И практически такая же ситуация складывалась по всем остальным вопросам: с танками, с артиллерией, со стрелковым вооружением, с постройкой оборонительных рубежей... Вот так и получилось, что к войне со смертельным врагом Войско Польское оказалось куда лучше готово на словах, чем на деле. А теперь нужно было спасать ситуацию и добиться хоть какой-то стабилизации тем, что имелось в распоряжении, а запасы этого имеющегося были до обидного скудны.
   Но генерал Фабрицы не унывал, ведь унывать одесситы просто не способны. Он взялся за дело со всем имеющимся у него умением и старанием. От него требовалось наладить четкое управление подчиненными соединениями, разработать план обороны и претворить его в жизнь. Задача, конечно, тяжелая, но вовсе не невыполнимая. Тем более что в распоряжении новоиспеченного командующего армией "Малопольска" имелись четкие указания верховного главнокомандующего, на каких рубежах следует организовать оборону.
   На утреннем совещании генерал был энергичен и деловит. Его план обороны предусматривал все. 2-я и 3-я горнопехотные бригады обеспечивали левый фланг армии, удерживая под контролем карпатские перевалы, прорваться через которые чехи даже и не пытались. Оперативная группа "Тарнув" под командованием генерала Орлик-Лукоского должна была занять промежуточный рубеж обороны по правому берегу Вислоки и на нем дождаться подхода отступающей оперативной группы "Боруты". Продержаться на нем генерал планировал не менее трех дней, за это время штаб армии должен был подготовить план организованного отступления и обороны на стратегическом рубеже реки Сан. Примеряясь к реалиям, Фабрицы сменил название ( было "Тарнув", стало "Ясло", всё равно Тарнув уже сдан и обозримом будущем его не вернуть ) и перетасовал состав группы, включив в неё 11-ю пехотную дивизию полковника Пругара-Кетлинга, которой поставил задачу выдвинуться к Ясло, и исключив входящую лишь на бумаге 38-ю резервную, которая до сих пор не прибыла из-под Бжести-над-Бугом. Основной же удар немцев в районе Дебицы предстояло выдержать 24-й пехотной дивизии, накануне отменно проявившей себя при обороне Тарнува. 38-я же по прибытии должна была подменить 11-ю во втором эшелоне и загодя приготовиться к обороне на основном рубеже, по правому берегу реки Сан. Наконец, отрезанная Вислой от основных сил армии "Малапольска" оперативная группа "Ягмин", должна была сначала отступать на восток по своему берегу, а затем переправиться через реку и занять оборону опять-таки на правом берегу Сана. Оборона крепости Перемышль возлагалась непосредственно на её гарнизон. Координировать обронтельные мероприятия на Сане поручалось бывшему командующему 10-м Корпусным Округом генералу Сцеволе-Вечоркевичу.
   Возражений план Фабрицы не вызвал, напротив, присланый из Варшавы советником легендарный генерал Люциан Желиговский, герой войны с Советами и освободитель Вильно, высказал полное одобрение. Правда, с реализацией, как это водится, возникли проблемы.
   Посланные для связи с оперативной группой "Ягмин" летчики за весь день не смогли разыскать её штаб. Все связные докладывали одно и то же: войска отступают на восток, немцев поблизости нет. Однако после приземления летчики раз за разом выясняли, что командуют отступающими отрядам в лучшем случае капитаны, а то и поручики, руководствующиеся туманным указанием "отходить к Висле в направлении Баранова" и не имеющие ни малейшего представления о местонахождении не то, что генерала Шиллинга с его штабом, но даже командования своих полков. Ни одного старшего офицера никому из посланцев обнаружить не удалось, так что приказы командующего армией "Малопольска" так и остались неврученными.
   Вторая проблема нарисовалась на противоположном фланге: ближе к полудню пришло сообщение, что в Карпатах противник в наступление и установил контроль над стратегически важными перевалами, захватив города Кремпну и Гладыжов. Над второй бригадой нависла угроза окружения.
   Фабрицы отнесся к этим сообщениям как к неизбежным в любом большом деле сложностям. Всего не предусмотришь, нужно вносить необходимые поправки по ходу дела. На поиски штаба Шиллинга или Ягмин-Садовского отправлялись новые офицеры связи, полковник Старваз получил приказ отвести бригаду в район Ясло, а полковник Пругар-Кетлинг - развернуть второй эшелон обороны по реке Вислок в районе Кросно.
   Одним словом, в штабе армии "Малопольска" царил дух уверенности в своих силах преодолеть навалившиеся трудности и добиться... не успеха, конечно, грешно говорить о каких-то успехах, когда немцы за неделю половину страны оттяпали, но, по крайней мере, выполнения поставленной задачи и стабилизации фронта. Именно в таком духе генерал Фабрицы составил вечернюю сводку для Главнокомандующего. Правда, непонятно было, как и куда её отправлять: связь пропала и с Бжестью, где находился Главнокомандующий, и с Варшавой, где остался начальник Генерального Штаба генерал Стахевич. Но, разумеется, сводка всё равно была составлена и передана связистам: при первой же возможности командующий был готов отчитаться за положение армии.
   И вдруг всё это рухнуло в один миг. В кабинет, где генерал Фабрицы совещался со своими помощниками, буквально ворвался Орлик-Лукоский.
   - Вы?! - изумился Фабрицы, непроизвольно выпрямившись и повернувшись к двери. - Пан генерал, почему вы здесь?
   Командующему оперативной группы "Ясло" следовало находиться в одноименном городе или в Дебице, но никак не в тыловом Жешуве.
   - Пане генерал, вам надо срочно эвакуировать штаб армии из Жешува! - Лукоский проигнорировал вопрос командующего, торопясь выложить принесённые дурные вести. - Фронт на Вислоке прорван. Двадцать четвертая дивизия разгромлена и в беспорядке отступает на восток. Связи с полковником Кржижановским нет, о его судьбе мне ничего не известно. На Жешув идут немецкие танки. Остановить мне их некем. Нужно спасаться, пане генерал. Нужно срочно уезжать в Перемышль!
   Фабрицы почувствовал, как сердце провалилось куда-то вниз, в брюшную полость. В горле пересохло, ноги стали ватными. Генерал пошатнулся и, чтобы не упасть, был вынужден опереться о стол.
   Лукоский продолжал что-то говорить, о чем-то спрашивал его начальник штаба армии полковник Моравский. До слуха Фабрицы долетали обрывки фраз вроде: "...командовать двадцать четвертой дивизией я поручил полковнику Шварценбргу-Чёрному. Он должен собрать то, что от неё осталось и отвести к...", но сознание генерала это уже не воспринимало. В нем витали видения, как солдаты в серых мундирах и немецких касках ведут пленного генерала Фабрицы по улицам польского города. Почему-то ему привиделся Краков, он видел Каноницкую улицу и возвышающийся впереди на холме Вавельский замок так ясно, словно всё это происходило наяву.
   Внезапно видение отступило, первое, что предстало взору вернувшегося к действительности генерала, оказалась седая борода Люциана Желиговского.
   - Как же так? - беспомощно спросил у неё Фабрицы. - Что же это? Пане генерал, неужели мы обречены? Что нам делать?
   Борода пришла в движение.
   - Сражаться! - достиг ушей Фабрицы голос старика генерала. - Мы должны сражаться, хотя мы и обречены.
   Последнее слово снова помутило рассудок командующего армией "Малопольска". "Обречены!" бухнул в ушах колокол Вавельского собора. "Обречены!" перехватила горло невидимая рука в рыцарской латной перчатке. "Обречены!" вошел в самое сердце игольно-острый клинок стилета. "Обречены!" глухо булькнул в животе неизвестно какой орган.
   А потом словно взрывом артиллерийского снаряда сознание охватило решение: "Бежать!"
   Генерал дивизии Казимеж Фабрицы не хотел провести остаток своих дней в плену. И тем более он не хотел умереть, пусть даже и геройской смертью. Разве его вина в том, что он не был создан для таких ударов судьбы?
   - Панове! Извольте срочно собираться. Штаб армии немедленно передислоцируется в Перемышль!
   Деревянной походкой генерал отправился в свой кабинет. Других приказаний от него не последовало.

Замок Ле Бондон. Ля-Ферте-су-Жуар. Франция.

Штаб Северо-Западного фронта

   Ставку Главнокомандующего объединенными сухопутными силами союзников генерала Гамелена в Венсеннском замке и штаб Северо-западного фронта в маленьком городке Ля-Ферте-су-Жуар разделяло около пятидесяти километров или, считая по старинке, одиннадцати льё, и, с первого же дня войны, соединял прямой телефонный провод. Правда, начальник Генерального Штаба генерал Кольсон полагал это создает угрозу перехвата переговоров немецкими шпионами, но его опасения Гамелен посчитал излишне раздутыми.
   Поэтому ничего удивительного в том, что Главнокомандующий вывал к аппарату командующего фронтом, не было. Разве что время оказалось несколько неподходящим: Жорж уже собирался идти спать. Штаб фронта был не настолько перегружен работой, чтобы командующий засиживался за ней далеко заполночь. Что-то подсказывало генералу, что и этот разговор будет недолгим и к срочным трудам не приведет.
   - Генерал, я внимательно изучил вечернюю сводку, - перешел к делу после обязательных приветствий Гамелен. - Я доволен тем, как началось наступление. Но хочу ещё раз обратить ваше внимание на его ограниченный характер. Напоминаю, что задачей фронта является в первой фазе - войти в контакт с немецкой линией обороны, а о второй - установить расположение немецких позиций для последующей их атаки в соответствии с нашими возможностями.
   - Мой генерал, - озадаченно ответил Жорж, - эти задачи выполнены практически по всему фронту, и в сводке это отражено.
   - Да, конечно. Но практически не означает полностью. Сосредоточьтесь на полном выполнении этих задач.
   - А на тех участках, где они уже выполнены?
   - Готовьтесь к следующему этапу операции, но пока что не приступайте к его реализации.
   - Мой генерал, я должен сказать, что это потеря времени и инициативы.
   Последовала долгая пауза, после которой Гамелен неожиданно спросил:
   - Альфонс, вы же были убежденным противником плана наступления между Рейном и Мозелем. Почему вы теперь так стремитесь его скорее начать?
   - Кгм...
   В первую секунду Жорж растерялся. Хотя ответ был вполне в стиле Гамелена, генерала-ученого или даже ученого-генерала. Интерес к теории всегда превалировал у него над грубой практикой, и это накладывало отпечаток на характер. В Академии Наук Гамелен смотрелся куда органичнее, чем на полковом плацу.
   Но ведь всё-таки война, тут уж пора было отринуть неуместную мягкость манер, однако для Гамелена это, похоже, было непосильной задачей.
   А ещё Главнокомандующий, как это постоянно с ним бывало, был абсолютно прав. Жорж действительно очень отрицательно относился к плану этого наступления, и даже как-то в запале обронил фразу, что скорее уйдет в отставку, чем отдаст приказ на наступление в Сааре. Всё правда. Но...
   Великий Император, обронив крылатую фразу о том, что "каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл", не счел нужным уточнить одну деталь: дослужившись до маршала, такой человек в душе все равно остается тем самым солдатом. И пусть до звания маршала Франции Жорж пока что не дослужился, оставалось сделать ещё один, последний шаг, но в звании дивизионного генерала он оставался простым французским солдатом. А простой французский солдат имеет свое мнение по поводу любого боя, в котором ему доводится участвовать, и готов высказать его кому угодно, а заодно и без недомолвок оценить удачные и неудачные действия командования, но приказ для него - дело святое. Плох он или хорош, но надо его выполнять.
   А выполнять приказы формально, создавая лишь видимость дела, Альфонс Жорж не умел. Сын простого кузнеца, с ранних лет решивший добиться положения в обществе через карьеру военного, он положил на это все силы, которые у него только были. Он никогда не оценивал назначения и приказы с точки зрения перспектив, просто брался за порученное дело с тем же упорством, как его отец брался за ковку нового изделия, и не прекращал усилий до тех пор, пока не получал возможности доложить об исполнении. Возможности отступиться он никогда не рассматривал, а если уж обстоятельства вынуждали его признать, что ничего сделать нельзя, то можно было не сомневаться: всё, что в человеческих силах, для достижения цели уже испробовано.
   Легкой жизни у таких людей не бывает, она и у Жоржа легкой не была. Тянул лямку младшего офицера в Алжире. Потом фронт Великой войны, бесконечное сидение в окопах, а в итоге - тяжелое ранение, после которого казалось, военная карьера закончена. Однако после выздоровление его взяли Генштаб и вскоре направили в Грецию - начальником штаба Салоникского фронта. Пусть этот фронт и был откровенно второстепенным, но все равно на Жорже лежала огромная ответственность, с которой он справился. Справился настолько хорошо, что в восемнадцатом его отозвали обратно во Францию, где он был назначен ни много ни мало начальником оперативного отдела штаба маршала Фоша.
   После окончания Великой войны он снова вернулся на Балканы - уже как глава французской военной миссии в королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев. Потом был начальником штаба у генерала Дугета в Марокко, командовал дивизией и корпусом, после чего прочно обосновался в структурах военного министерства.
   Смерть ещё раз заглянула ему в глаза осенью тридцать четвертого, когда балканский террорист сумел вскочить на подножку правительственного автомобиля и разрядить всю обойму в его пассажиров. Король Югославии Александр и министр иностранных дел Франции Луи Барту получили смертельные ранения. Жорж, сидевший рядом с королем, пытался обезоружить террориста, но неудачно: тот в упор всадил в генерала четыре пули, одна из которых попала в живот, а другая сильно повредила левую руку. Он провел в госпитале пять месяцев, но выжил. А сразу после возвращения в строй был назначен командующим вооружёнными силами Франции.
   Таким он был, шестидесятичетырехлетний дивизионный генерал Альфонс Жозеф Жорж. Таким он и остался. Человеком, для которого любые споры и сомнения заканчивались с получением ясного и недвусмысленного приказа. Но до его получения он старался как можно яснее обрисовать свою точку зрения.
   - Мой генерал, каждый час промедления играет на немцев. Сосредоточение ударной группы в Лотарингии полностью завершено. Начав наступление сегодня, мы имеем наивысшие шансы на успех. Завтра ситуация может измениться только не в нашу пользу: фон Лееб может получить подкрепления из резервов или с Восточного фронта, а значит, победа будет достигнута более дорогой ценой.
   - Но вы же понимаете, Альфонс, что при наступлении между Рейном и Мозелем цена победы в любом случае будет больше, чем если нанести удар через Бельгию. Мы с вами обязаны беречь французскую кровь, - продолжал увещевать Гамелен.
   Ещё бы Жорж этого не понимал. Если уж на то пошло, то все развертывание французских вооружённых сил на Северо-Западном фронте проводилось под наступление через Бельгию. Большинство кавалерийских и моторизованных пехотных дивизий выдвигались именно к бельгийской границе. В непосредственной близости от неё дислоцировалась и две легкие механизированные дивизии, каждая из которых на бумаге включала в себя 159 танков и 48 бронеавтомобилей. На практике, правда, все выглядело не так радужно, перед началом мобилизации дивизии были укомплектованы матчастью едва ли наполовину, а к текущему моменту ценой героических усилий соответствующих служб удалось двести комплектацию до восьмидесяти процентов. Тем не менее, они всерьез рассматривались в планах как основная ударная сила. Сам Жорж относился к такому использованию танков весьма скептически, однако даже в самых высших кругах французской армии кое-кто не стеснялся учиться у теоретиков вроде Мецша и Гудериана, результатом чего и было создание двух монстров таких вот танконасыщеных монстров.
   Но все планы смешало упрямство бельгийцев, категорически отказавшихся пропустить французские войска чрез свою территорию. Таким образом, это направление оказалось перекрытым и выбор остался только между форсированием Рейна в Эльзасе и наступлением в междуречье Рейна и Мозеля. Естественно второе было меньшим безумством.
   - Что толку обсуждать невозможное, мой генерал, - произнес Жорж. - Конечно, было бы намного лучше ударить через Бельгию, но если мы лишены такой возможности...
   Он не стал продолжать фразу, многозначительное молчание говорило лучше любых слов.
   - В том-то и дело, Альфонс, что возможности ещё не исчерпаны. С Брюсселем идут интенсивные переговоры. Всё должно решиться в ближайшие часы. Боннэ сегодня заверил меня, что шансы на успешное решение проблемы весьма велики.
   Гамелен сделал паузу, давая Жоржу возможность оценить услышанное. Тот оценил, но сразу не согласился. Слишком обтекаемые формулировки главнокомандующего не устраивали привыкшего к прямоте старого вояку.
   - Я осмелюсь напомнить, мой генерал, что Польша находится в тяжелом положении, и сейчас нам дорога каждая минута. Что значит "ближайшие часы"? Будет ли решение принято завтра к полудню? К вечеру? К послезавтрашнему утру?
   - Вы хотите невозможного, Альфонс, - с обезоруживающей прямотой, граничащей с наивностью, ответил Гамелен. - Я не знаю, когда это случится. Но если это случится, то было бы преступно не использовать такую возможность. А если возможность будет использоваться, то она обесценит жертвы, принесенные в Сааре. Мы в ответе за жизни наших солдат. Мы не имеем права бессмысленно проливать их кровь.
   - Конечно, мой генерал, - Жорж был согласен с каждым словом, но в то же время чувствовал некоторое лукавство такого объяснения. Поэтому он предпринял последнюю попытку оспорить железобетонную позицию Гамелена: - Но наши союзнические обязательства...
   - Мы с лихвой перекрыли эти обязательства, - в голосе главнокомандующего Жорж уловил раздражение, которого Гамелен и не пытался скрыть. Причину его понять было несложно: раздражение было отголоском бесед с польским военным представителем, генералом Бонч-Уздовским. До Ля-Ферте докатывались слухи о том, как настойчиво поляк требовал от Гамелена активности французских войск. Между тем главнокомандующий был прав: по соглашению Франция брала на себя обязательство перейти в наступление на пятнадцатый день с момента вступления в войну, между тем как шел только четвертый, а французские войска перешли границу Рейха на всем протяжении от Люксембурга до Рейна. Правда, наступление в его сегодняшнем виде вряд ли чем-то могло помочь Польше, но ведь и сроки еще не вышли.
   Жоржа одолевали противоречивые чувства. Он видел правду Гамелена и правду оперативной обстановки. Они противоречили друг другу, а ему предстояло выбрать что-то одно.
   - И все же, мой генерал, можем ли мы полагаться на неясные перспективы?
   - А вы готовы взять на себя ответственность за отказ от рассмотрения этих перспектив? - вопросом на вопрос ответил Гамелен. - Поймите, Альфонс, если завтра с утра мы отправим солдат на штурм "Линии Зигфрида", то уже не сможем остановить операцию. Смерть солдат будет оправдана только в том случае, если наступление завершится прорывом. Если же мы остановимся на середине и нанесем удар через Бельгию, то нас будут вправе спросить, для чего мы начали это наступление. И что тогда мы ответим?
   - У нас не будет достойного ответа, мой генерал, - вынужден был признаться Жорж.
   - Именно поэтому я приказываю отложить начало следующей стадии наступления, - подвел итог Гамелен.
  

Польский фронт. Утро 8.09.1939

   В эту ночь на целом ряде участков фронта произошли важные события.
   Подошедшая поздно вечером к Визне крепостная бригада "Лётцен" с ходу форсировала реку Бебжа и попыталась развить наступление на Гельчин, но, встреченная пулеметным огнем из фортов, отступила обратно к берегу реки.
   Возле Ломжи и Новограда немцы активности не проявляли. Так же как и группа "Кемпф" в междуречье Нарева и Западного Буга.
   Бой за Пьябнице продолжался почти до полуночи. Только с подходом на помощь эсэсовцам частей 10-й пехотной дивизии немцам удалось установить контроль над населенным пунктом. Поляки отступили.
   Северная группа армии "Прусы" всю ночь двигалась в район Мацеевичей, но к рассвету была от него ещё далека. А по пятам за ней следовал 14-й моторизованный корпус генерала пехоты Густава фон Виттерсгейма.
   Авангард 36-й пехотная дивизия к утру достиг района Шидловца, где завязал бой со 2-й легкой дивизией вермахта.
   Восточнее, в районе Илжи, 3-я легкая дивизия начала наступление на позиции 3-й дивизии легионистов у деревни Пилатка.
   Оперативная группа "Ягмин", сумевшая оторваться от преследования, продолжала отступление на восток. Так же на восток отходили и сумевшие всё-таки уйти за Дунаец отставшие части оперативной группы "Борута" - 6-я и 21-я пехотные дивизии. Оперативная группа генерала Орлик-Лукоского отступала к Сану.

Западный фронт. Утро 8.09.1939

   С рассветом возобновилось французское наступление в предполье Линии Зигфрида. Согласно полученным приказам, после достижения немецких рубежей обороны попытки дальнейшего продвижения вперед прекращались.

"Правда" 8.09.1939

   НЬЮ-ЙОРК, 7 сентября. (ТАСС). По сообщению агентства Ассошиэйтед Пресс из Базеля (Швейцария), в ночь с 6 на 7 сентября французские войска захватили первую линию бетонных пулеметных гнезд на линии Зигфрида.
   ПАРИЖ, 7 сентября. (ТАСС). Агентство Гавас передает следующее официальное коммюнике от 6 сентября:
   "Наши первые подразделения, продвигаясь по ту сторону границы в различных частях фронта, повсюду наталкиваются на автоматическое оружие и полевые укрепления. Деятельность нашей авиации координируется с действиями наземных частей. Передвижения войск, предусмотренные мобилизационным планом, и занятие позиций всеми военными соединениями протекают нормально.
   Командный состав различных соединений наблюдает, согласно нашим традициям, за тем, чтобы было сделано все возможное для улучшения материального обеспечения войск. Снабжение армии боеприпасами протекает бесперебойно".
   ПАРИЖ, 7 сентября. (ТАСС). Агентство Гавас передает по радио в 13 ч. 40 м. следующее французское коммюнике N 7: "На фронте отмечается активность с обеих сторон".
   БРЮССЕЛЬ, 7 сентября. (ТАСС). Газета "Эндепанданс Бельж" публикует сообщение из Люксембурга о том, что там с вечера 5 сентября слышна артиллерийская канонада со стороны французской границы. Предполагают, что начались военные действия на линии Мажино, в районе реки Мозель.
   БРЮССЕЛЬ, 7 сентября. (ТАСС). Специальный корреспондент бельгийской газеты "Эндепанданс Бельж" сообщает из Лондона о том, что, по английским источникам, французские силы после артиллерийской подготовки и танковой атаки проникли в глубь германской территории - южнее Люксембурга, в направлении Саарбрюкена. По германским сообщениям, из Саарбрюкена эвакуированы все жители.
   В Лондоне получено сообщение о том, что сегодня ночью французские силы уничтожили первую линию германских бронированных оборонительных укреплений в районе Саарбрюкена.
   НЬЮ-ЙОРК, 7 сентября. (ТАСС). Как передают корреспонденты бельгийских газет, находящиеся в Люксембурге и Базеле, между линией Мажино и линией Зигфрида началась ожесточенная артиллерийская дуэль. Особенно интенсивный огонь наблюдается в секторе Мозеля.
   РИГА, 7 сентября. (ТАСС). Из Парижа сообщают, что французское правительство издало декрет о конфискации имущества германских граждан.

Деревня Барак и окрестности. Малая Польша.

   Нет, не зря генералы вермахта сокрушались, что современный солдат далек от солдата образца четырнадцатого года. Так оно на самом деле и было.
   Вот, к примеру, старший солдат Нойберт Шрамм числился и у взводного командира и у ротмистра на хорошем счету, и по делу. Но, получив назначение в караул в собачью предрассветную смену, да ещё и по мерзкой промозглой погоде, он предпочел забраться в ближайший пустой дом и покемарить в тепле и сухости.
   Сопротивление напарника по караулу, молоденького парнишки из баварской глубинки, мобилизованного перед самой войной, было подавлено жестко и решительно: "послужи с моё, тогда и говорить будешь".
   - Но если поляки... - попытался робко возразить зеленоклювик.
   - Подумай головой, Швайни, откуда здесь возьмутся поляки? - ехидно полюбопытствовал Шрамм.
   "Швайни", то есть Ганс Швайнштайгер, подумал и пристыженно смолк. Полякам тут взяться было и впрямь абсолютно неоткуда. Накануне вечером они отступили от Скаржиско-Камены в леса на северо-восток и сейчас наверняка были уже далеко. Не зря же командир дивизии генерал-лейтенант Штумме не ограничился тем, что занял город, но уже в темноте вторая лёгкая дивизия двинулась дальше вдоль шоссе Краков-Варшава и остановилась только достигнув Шидловца. Там и разместилось на ночлег большинство её подразделений, а кому не хватило место в городе, располагались в окрестных деревеньках. 7-й кавалерийский мотопехотный полк тоже не избежал вынужденного распыления сил. Половина эскадрона, в котором служили Шрамм и Швайнштайгер, ночевала в деревне Барак, вторая - по другую сторону небольшой рощицы, в деревне Садек. Так что вернись поляки обратно, именно на тех, кто расположился в Садеке и пришелся бы первый удар. В самом крайнем случае на тех, кто охранял восточную окраину Барака. Но с запада-то полякам взяться было решительно неоткуда.
   Поэтому Ганс, подавленный авторитетом старшего товарища, больше не сопротивлялся. Так они и обосновались в пустом доме, благо большинство жителей деревни бежало от наступающей немецкой армии вглубь Польши, и брошенных жилищ было куда больше, чем заняли два взвода моторизованной кавалерии. И продремали в тепле и даже можно сказать уюте почти все дежурство, лишь Шрамм пару раз выходил из дома к околице, убеждался, что все вокруг тихо и спокойно и возвращался в убежище в еще большей уверенности, что никому нет дела до того, несут они караул или нет. Офицеры тоже люди, им после тяжелого дня неинтересно шататься в темноте под пронизывающим ветром и мелким холодным дождем, чтобы проверить бдительность часовых.
   На самом деле он крепко ошибался. Командир 7-го кавалерийского мотопехотного полка Георг фон Бисмарк как раз собрался заняться такой проверкой. Несмотря на то, что накануне полковник вымотался до неимоверной усталости, он приказал себя разбудить в четыре часа утра.
   Бесспорно, он мог бы быть таким командиром, как рисовала их вражеская пропаганда: брезгливым аристократом, презрительно смотрящим на копошащихся где-то внизу своих солдат, и не снисходящим до внимания к подчиненным в чине ниже капитана. Мог быть, но не был.
   Напротив, происходящий из славного рода дворянского рода, давшего Германии Железного Канцлера, Георг сделал девизом своей жизни крылатую фразу Noblesse oblige и старался выполнять эти обязательства. Великую войну он прошел от начала и почти до конца лейтенантом, повышение в чине на одну ступеньку получил лишь под конец, в январе семнадцатого, хотя помимо Железных Крестов Первого и Второго класса заслужил ещё несколько орденов, включая Рыцарский Крест Дома Гогенцоллернов, что для младшего офицера было очень редким событием. Не сделав карьеры, он приобрел неоценимый опыт, который оказался востребованным уже в вермахте: в тридцать четвертом году капитан фон Бисмарк стал майором, в тридцать шестом - подполковником, а в феврале тридцать девятого - полковником. Немногим ранее последнего повышения, в ноябре 1938 года он был назначен командиром 7-го кавалерийского мотопехотного полка 2-й легкой дивизии, в которой и встретил новую войну.
   Первая неделя прошла практических в непрерывных боях и маршах: дивизия сначала участвовала в окружении и уничтожении ченстоховской группировки противника, потом преследовала Краковскую кавалерийскую бригаду, штурмовала важный стратегический пункт Кельце. Полковник понимал, что его люди сильно устали и нуждаются в отдыхе, но точно так же отлично знал, какую опасность таит в себе подобная оперативная обстановка. Кажется, враг разбит, отступил, и можно, наконец, расслабиться, но расслабляться ни в коем случае нельзя. Нельзя было исключить, что вечерний отход поляков от Скаржиско-Камены в леса на самом деле лишь часть хитроумного плана, перегруппировка, за которой последует неожиданный удар. Ночное выдвижение вперёд и занятие Шидловца в этой ситуации было абсолютно верным решением с оперативной точки зрения, но ещё больше увеличивало риск, и поэтому фон Бисмарк решил под утро самолично проверить караулы.
   Убедившись, что в расквартированной в городе части полка всё в должном порядке, полковник на мотоцикле выехал проверить самокатный эскадрон, расположившийся в деревнях к югу от города. По-хорошему, конечно, следовало взять с собой пару солдат из штабного взвода, но фон Бисмарк правилами обеспечения личной безопасности часто пренебрегал. Полк - не дивизия, соединение достаточно компактное, вероятность попасть во вражескую засаду на пути из одного батальона в другой практически ничтожна, особенно в период маневренных боевых действий, когда обстановка меняется не то что каждый день, а по несколько раз на дню.
   Нойберт даже и не подозревал, какая над ним нависла опасность. Но тут с улицы донеслись характерные звуки движения конного отряда. Шрамм чиркнул спичкой, посмотрел на циферблат часов.
   - Начало шестого. Что-то рано наши конники зашевелились.
   - Надо выходить, - опасливо ответил Ганс.
   - Надо, - согласился Нойберт. - Сейчас пойдем.
   Торопиться не хотелось. Шрамм уже прикинул, как объяснит ротмистру тот факт, что вошедший в деревню эскадрон не встретил часовых. Скажет, что им с Гансом привиделось подозрительное движение на огородах, и они отправились выяснить обстановку. Разумеется, ничего опасного там не оказалось, но пока они ходили, конники как раз и вошли в Барак.
   Нойберт был уверен, что объяснение командира удовлетворит, и так бы оно и было, если бы в рассуждениях Шрамма не содержалась изначальная ошибка, причем очень грубая. Он полагал, что в деревню въехал один из конных эскадронов их полка, в то время как это были уланы из эскадрона дивизионной кавалерии 36-й польской пехотной дивизии.
   Приказ об отступлении командир дивизии полковник Островский получил ещё днем, но вывести соединение из тяжелого боя за Коньские стало возможным лишь с наступлением темноты. Напрямик через лес дивизия двинулась в район Скаржиско-Камены. Опасаясь преследования, сам Островский остался в арьергарде, а командование колонной доверил командиру 163-го пехотного полка подполковнику Пршемыславу Наконечникову. Тот специально направил дивизию на тыловой Шидловец: два дня непрерывных боёв и ночной марш измотали солдат до предела, хотелось уберечь их от случайных стычек и предоставить хотя бы несколько часов отдыха, хотя чем ближе к рассвету, тем меньше шансов оставалось на второе. Тем не менее, подполковник выслал вперед улан, чтобы присматривали подходящее место для привала.
   Их командиру, поручику Брониславу Рычке деревня Барак показалась подходящим местом. Возле костела он приказал эскадрону остановиться, спешился, бросил повод ближайшему улану и прошел во двор ближайшего дома, по дороге перекрестившись сначала на купола храма, а потом на установленный в саду поклонный крест, перед которым теплился огонек в закрытой лампадке. Поднялся на крыльцо и негромко постучал. Немного подождал, но внутри никто не ответил, и тогда ротмистр постучал сильнее.
   Тем временем Шрамм и Швайнштайгер вышли на центральную улицу. Последние из въехавших в деревню кавалеристов растворялись в ночной мгле, Нойберт не стал их окрикивать, тем более что со стороны шоссе приближался огонёк и послышался шум мотоциклетного мотора. Через минуту другую мотоциклист в прорезиненной шинели притормозил возле патрульных, к немалому удивлению и страху опознавших в нем командира полка.
   - Происшествий не было? - нетерпеливо спросил фон Бисмарк, едва дождавшись окончания не слишком уверенного рапорта.
   - Никак нет, герр оберст, всё спокойно, - ответил Шрамм.
   - Где ротмистр?
   - В доме за кирхой, герр оберст.
   - Хорошо.
   Оттолкнувшись ногой и прибавив газу, полковник проехал вперед. Но недалеко: через какую-то сотню метров дорогу ему перегородила большая группа всадников...
   Стук поручика наконец-то возымел результат: внутри дома послышалось какое-то движение, а потом опасливый надтреснутый голос произнёс:
   - Кто там?
   - Войско Польское, - шутливо ответил ротмистр. И уже серьезно добавил: - Откройте, не бойтесь. Не грабители.
   Дверь со скрипом отворилась, из дома выглянул пожилой хозяин с обветренным лицом, изрезанным глубокими морщинами. В правой руке он держал керосиновую лампу. Рычке бросилась в глаза его крупная грубая кисть. Знавал он таких людей: типичные польские крестьяне, из тех, что работают в поле до седьмого пота, зато, когда посещают храм или городскую ярмарку, то по одежде и гонору издалека видно - пан идет. Но сейчас этот пан выглядел ужасно испуганным, и ротмистру это не понравилось.
   - Господь Иезус, что вы на меня так уставились? - недовольно спросил он старика. - Я что, на пана Твардовского так похож?
   - Так ведь немцы ж кругом, пане поручик, - жалобно ответил крестьянин.
   Рука Бронислава машинально скользнула к висящему на поясе верному "Радому".
   -Немцы?! Где?
   - Да повсюду, пане поручик. Нас только двое в деревне осталось: мы да Михники. А по остальным домам вечером немцы разместились. Господь вас, пане поручик, сохранил, Матерь Божия уберегла.
   Старик истово перекрестился, ротмистр последовал его примеру.
   - Сколько их?
   - Много...
   - Сотня? Две?
   - Не знаю, пане поручик. Я не считал, - в голосе крестьянина явно слышались виноватые нотки.- Не ворвались в дом и за то Господу слава. Только видел, что по шоссе на город танки прошли.
   - Танки? Сколько?
   - Много, пане поручик, много.
   - А где же наши?
   - Не знаю, пане поручик. Вчера днем вроде как за Скаржиску бои шли, а к вечеру стихло все, и вот, немцы пришли...
   Рычка понял, что большего от крестьянина не добиться. Да и без этого большего было понятно, что эскадрон оказался во вражеском тылу, а следом за эскадроном туда шла и вся дивизия. Нужно было срочно сообщить об этом командованию.
   - Спасибо за предупреждение, пан. Прощайте.
   Ротмистр развернулся, но едва он успел сойти с крыльца, как в конце деревни хлопнул винтовочный выстрел, за ним второй, третий...
   Заполонившие улицу кавалеристы фон Бисмарка не удивили, в передислокации эскадрона среди ночи не было чего-то неправильного. Он остановил мотоцикл в нескольких метрах от всадников, привстал с сидения, чтобы приказать им освободить дорогу, и только во время этого движения осознал, что на кавалеристах непривычно светлые шинели и французские каски Андриана вместо привычных "ушастых" немецких касок образца 1918 года: уставных касок образца 1935 года до начала кампании полк получить так и не успел. Дальше он действовал уже рефлекторно. Где-то в уголке сознания бесстрастный наблюдатель анализировал и оценивал ситуацию. От него не ускользнуло ни предательство караульных ( в том, что это предатели, а не поляки, полковник был уверен, командира патруля он узнал в лицо ), ни то, что шансов уйти от погони у него нет: не догонят, так подстрелят. Но этот наблюдатель не оказал никакого влияния на его действия: фон Бисмарк чертыхнулся, развернул мотоцикл и газанул.
   Именно первое и выдало его с головой: сощурившись от света фары, уланы не могли толком разглядеть мотоциклиста. Но вырвавшееся "доннерветтер" моментально убедило их, что перед ними враг.
   Как всегда в таких случаях, каждый действовал по собственному разумению. Одни схватились за карабины, другие принялись разворачивать лошадей для погони. Естественно, что первые помешали вторым, а вторые в свою очередь первым. В итоге и пули пролетели мимо, и преследователи потеряли драгоценные секунды.
   Когда грохнул выстрел из маузеровского карабина, удивленно Шрамм повернулся в сторону деревни и произнёс:
   - Что за...
   Завершить фразу он не успел: за первым выстрелом последовал второй, за вторым третий... Нойберт понял, что произошло что-то чрезвычайное и, наверное, уже непоправимое. Но сейчас думал о будущем, а о настоящем. Сорвав с плеча карабин, он выскочил на дорогу и выстрелил в разрываемую вспышками выстрелов темноту, заведомо в сторону от стремительно приближающейся фары на руле мотоцикла.
   Фон Бисмарк видел, как на дорогу вскочил патрульный, как он вскинул карабин. Видел, но уже не мог ничего сделать. Солдат выстрелил, но пуля пронеслась мимо. На дорогу выбежал его напарник, выстрелили они почти одновременно, и полковник понял, что стреляют не в него, а в преследователей. Значит, не предатели. Кто угодно, но только не предатели...
   Будь у Шрамма и Швайнштайгера с собой MG-34, возможно, они бы и смогли остановить несущуюся на них конскую лаву. Но у них были лишь табельные карабины "Маузер", а значит, не было шансов. Немцы успели сделать ещё по одному выстрелу, а потом, сраженные сабельными ударами, упали мертвыми под копыта набирающих ход лошадей. Но их вмешательство позволило фон Бисмарку выиграть драгоценные секунды, разогнать мотоцикл до максимальной скорости и оторваться от поляков настолько, что преследовать его на лошадях стало делом безнадежным.
   Вслед полковнику, было, полетели пули, но в деревне уже разгорался бой, и уланы вынуждены были забыть о немецком мотоциклисте.
   С началом стрельбы на дальнем конце деревни Рычка понял, что ситуация выходит из-под контроля и если он незамедлительно не предпримет мер, то дальше уже не сможет влиять на её развитие. И во всю силу легких заорал:
   - Немцы по хатам! Дави их, панове, везде, где не горит лампада!
   И волна улан в темно-зеленых шинелях плесканула по обе стороны улицы...
   Идея с лампадой была чистой воды импровизацией, но оказалась абсолютно верной: немцам и в голову не пришло зажигать лампады перед стоящими в палисадниках крестами или небольшими статуями Спасителя или Богородицы. А вот оставшиеся в деревне поляки по многолетней привычке сделали это. Поэтому само собой получилось, что кавалеристы безошибочно выбирали цели для атаки. Ближайшие к костелу дома очистили быстро, жестоко и практически без потерь: немцы хоть и проснулись, но не успели осознать, что происходит и оказать сопротивление. Но каждым следующим домом сопротивление нарастало, немцы, преодолев замешательство первых минут, защищали свои "крепости" с отчаянием обреченных. Теперь перевес полякам обеспечивала уже не внезапность нападения, а гранаты: не смотря на то, что дивизия провела двое суток в тяжелых боях и изрядно порастратила боеприпасы, у разведчиков их имелось не меньше трёх штук на каждого. Так что огрызающиеся огнем дома ими буквально закидывали, не особо разбираясь в горячке боя, оборонительная граната или наступательная.
   Таким образом, уланам удалось очистить большую часть деревни, за исключением группы домов на её восточной окраине. Здесь немцы, воспользовавшись тем, что поляки добрались до них не сразу, сумели организовать оборону. Выставив в окна пулеметы MG-34, они сразу посылали длинные очереди в любое замеченное в предрассветных сумерках шевеление.
   На шоссе, примерно на полпути между поворотом к Бараку и городом, фон Бисмарку попался на встречу небольшой отряд: два мотоциклиста и легкий бронеавтомобиль 221-й модели. При приближении встречного они остановились, один из мотоциклистов поднял руку, призывая полковника сделать то же самое. Фон Бисмарк подчинился, и в свете фар солдаты узнали командира 7-го полка моторизованной кавалерии. Мотоциклисты даже попытались вытянуться, но, естественно, из этого ничего не вышло: какая уж тут стойка "смирно", с мотоциклом между ногами.
   - Фельдфебель Отто Лам, седьмой разведполк, - отрапортовал высунувшийся по пояс из башни унтер-офицер. - Герр оберст, мы посланы выяснить, что за стрельба...
   Лам не докончил фразы, но смысл был понятен и без слов: полковник ехал как раз оттуда, где стреляли.
   - Поляки, - коротко ответил фон Бисмарк. - Конница численностью около эскадрона. Атаковали наше расположение в Бараке. Я только что оттуда.
   - Все ясно, герр оберст, - козырнул фельдфебель.
   Полковник умчался дальше в сторону Шидловца, обгоняя его, туда же, в штаб дивизии, неслись радиоволны с докладом Отто Лама. Туда же спешил и посыльный от лейтенанта Шольца: старший по званию в составе расквартированной в Садеке части эскадрона принял командование и направил посыльного с докладом о перестелке в Шидловец и разведгруппу в составе трех человек - в сторону Барака.
   Ночная резня все больше обретала контуры правильного боя. Поручик Рычка это почувствовал и поспешил взять ситуацию под контроль.
   - Первому взводу занять оборону по восточной окраине села! Выслать дозоры на запад вдоль дороги и на север.
   На север от деревни, к Шидловцу, судя по карте, лежали сплошные поля и луга, по такой погоде изрядно раскисшие, а значит и не особо проходимые. Но это вовсе не означало, что можно было пренебречь угрозой вражеской атаки с этого направления.
   - Яцек, срочно скачи к полковнику Наконечникову, доложи, что столкнулись с немцами. Пусть как можно быстрее направит сюда подкрепления или даст приказ отступить. И еще... Скажи, что по непроверенным данным, вчера вечером наши отошли от Скаржиско-Камены в неизвестном направлении, а по шоссе в сторону Варшавы прошла большая колонна немецких танков.
   - Слушаюсь, пан поручик! - козырнул улан.
   Командир второй легкой дивизии генерал-лейтенант Георг Штумме был известен среди сослуживцев под прозвищем "Шаровая молния", хотя ни внешностью, ни характером не походил на носившего то же прозвище полковника Цейтлера. Несмотря на солидный возраст к полноте он не был склонен, скорее, наоборот, излишне худощав. Сильно облысевший и упрятавший глаза за стекла круглых очков, он своим видом напомнил скорее высокопоставленного чиновника по юридической или финансовой части или университетского профессора. С последними его дополнительно роднили характер и репутация. Штумме был человеком спокойным до флегматичности, отлично образованным офицером, с опытом службы в Генеральном Штабе во время Великой войны. За такой опыт, правда, пришлось заплатить полным отсутствием наград: штабистам среднего звена заслужить орден было практически невозможно. Генерал так же славился умением хорошо подготовить доверенные ему войска и наладить хорошие отношения с ближайшими начальниками и подчиненными.
   При таких качествах прозвище казалось абсолютно нелогичным, но появилось оно не на пустом месте. Нечасто, но все-таки регулярно, генерала, что называется "заклинивало", и тогда его реакция на происходящее становилась совершенно непредсказуемой. Впрочем, до сих пор приступы карьере не вредили.
   За время польской компании Штумме не срывался пока ещё ни разу, тем не менее, отправляя за спящим командиром ( а ситуация недвусмысленно требовала проинформировать его без промедлений ), штабные офицеры держали в уме такую возможность. Но обошлось. Генерал появился перед подчиненными спокойным и предельно собранным. Выслушав краткий доклад, уточнил:
   - А что в других деревнях? Здесь, здесь?
   Карандаш в пальцах генерала последовательно указал на Волю Корженову и Садек.
   - Оттуда ничего не поступало. Оберст фон Бисмарк говорил только о Бараке.
   - Передайте в штаб седьмого полка, чтобы герр оберст прибыл ко мне. Немедленно, как только доберется до Шидловца.
   - Слушаюсь.
   - Пошлите связных в эти деревни.
   - Слушаюсь.
   - И еще. Выслать усиленный дозор по шоссе в сторону Радома.
   - Будет выполнено, герр генерал.
   Штумме задумчиво потер подбородок.
   - Откуда здесь польская кавалерия? Есть у вас какие-то соображения?
   - По данным воздушной разведки крупных кавалерийских соединений в этом районе нет, - осторожно начал один из офицеров.
   - Это я и сам знаю! - на повышенных тонах громыхнул "Шаровая Молния". Но тут же ответил более спокойно: - Это я знаю и сам. Но вот тут-то они есть?
   Он раздраженно ткнул карандашом в карту.
   - Что это может означать? Вот что меня интересует.
   - Мы предполагаем, что это передовые отряды польской дивизии, отступающей из района Коньских.
   - Вы так думаете? Гм...
   Генерал склонился над картой. Логика в таком решении просматривалась вполне отчетливо. Если поляки решили отступать от Коньских, то вполне естественно двигаться как раз в направлении Шидловца, в тыл обороняющим Скаржиско-Камену дивизиям. А о том, что от Скаржиско поляки вчера вечером отступили, в Коньских могли и не знать.
   Но если так, то шоссе самое подходящее место, чтобы остановить отступающих врагов и принудить к капитуляции. Конечно, для этого нужна пехота, но следом за танками Штумме как раз двигался пехотный корпус генерала фон Шведлера.
   - Срочно свяжитесь с Каменой, со штабом четвертой дивизии. Оттуда были сообщения?
   - Никак нет, герр генерал.
   - Передайте им нашу обстановку. Мне нужно говорить с генералом Ханзеном.
   С командиром четвертой пехотной дивизии у Штумме установился неплохой контакт в первые дни войны, когда их соединения вместе участвовали в окружении и уничтожении ченстоховской группировки поляков. Штумме не сомневался, что генерал-лейтенант Ханзен поддержит его замысел и сможет должным образом воплотить его в жизнь. Конечно, окончательное решение принимать будут не они. По планам командования второй легкой дивизии предстояло стать второй "клешней", охватывающей отступающие на восток польские дивизии. С утра она должна была наступать от Шидловца в направлении на Вержбицу, охватывая отступающую к Висле польскую пехоту с северо-запада. Изменить боевую задачу без приказа генерала Гота Штумме не мог. Но к командиру корпуса он собирался обратиться не с вопросами и просьбами, а с готовым планом операции. В распоряжении генерала имелось еще не меньше часа, более чем достаточное время для подготовки.
   Только за большой стратегией следовало не забывать о насущных задачах.
   - С фон Бисмарком уже связались?
   - Он еще не прибыл в свой штаб, генерал лейтенант.
   - Передайте ему: расквартированные в Шидловце части полка развернуть на южной окраине города для наступления на Барак. Придать для усиления вторую танковую роту. Командиром боевой группы назначаю оберста фон Бисмарка. Все. Приказ мне на подпись!
   Яцек, не жалея усилий, гнал коня через темную пущу. Он понимал, что если поблизости от деревни действительно находятся немецкие танки и они перейдут в атаку, то шансов удержаться у улан нет. Только если успеет подойти пехота с противотанковыми пушками. На худой конец, хотя бы с противотанковыми ружьями.
   Новое оружие появилось в дивизии перед самой войной, где-то за две недели до его начала, так что осваивать его пришлось прямо в бою. Разведчикам-кавалеристам ружей, естественно не досталось, пехотинцы же отзывались о новинке очень сдержано: большие, неудобные и не слишком эффективные. И все же они были способны действительно выводить из строя немецкие бронированные машины, чего нельзя было сказать про ручные пулеметы, самое тяжелое вооружение разведывательного эскадрона.
   На счастье капрала, пехоту он встретил раньше, чем предполагал. Больше того, вместе с передовым отрядом находился подполковник Громадский, командир 165-го пехотного полка. Выслушав сбивчивый и не очень понятный доклад Яцека, он, тем не менее, с ходу вник в ситуацию.
   А ситуация вырисовывалась сложной, но не безнадежной. В авангарде колонны у Громадского был потрёпанный батальон, примерно две полноценных роты, и противотанковая батарея. Еще один батальон двигался где-то позади, а третий шел в арьергарде дивизии в непосредственном распоряжении полковника Островского. Подполковник прекрасно понимал, что его люди устали и после ночного марша нуждаются в отдыхе, но он так же ясно видел надвигающуюся опасность. Если немцы заняли Шидловец, то дивизия оказалась в окружении. А если дивизия оказалась в окружении, то вырываться из него нужно как можно скорее, пока враги не нарастили "котлу" толстые "стенки". Это становилось вопросом жизни и смерти, и здесь об усталости необходимо было забыть.
   Вихрь битвы у деревни Барак втягивал в свою воронку всё новые и новые части как с немецкой, так и с польской стороны...

Бад-Польцын. Померания.

Штабной поезд Рейхсфюрера СС "Генрих"

   Лист бумаги был исписан до самого конца. Штандартенфюрер Шелленберг поставил точку, отложил в сторону ручку, потянулся и помотал шеей. Последние дни, а точнее с того момента, когда поезд отправился с берлинского вокзала в Померанию, ему постоянно казалось, что воротник рубашки натирает шею. Самовнушение, конечно.
   Рубашки как рубашки, все дело в том, что в поезде ему приходилось все время носить форменный мундир, а к униформе Шелленберг испытывал предубеждение. Он никогда не понимал этого желания раствориться в общей массе, почувствовать себя малой частичкой огромного океана, крошечной деталью гигантского механизма. Напротив, он всегда стремился выделиться, отстоять свою индивидуальность. Даже в мелочах, в том числе и в одежде.
   Гейдрих его понимал и если не поощрял к такому поведению, то, по крайней мере, никак не препятствовал. Нетипичные для эсэсовца поступки Шелленберга никак не сказывалось на их отношениях. Окольным путем до штандартенфюрера дошло высказывание экселенца: "Преданных у меня хватает, мне нужны умные". Такое отношение Шелленбергу польстило, хотя он не считал себя преданным Рейху и фюреру меньше, чем затянутые в форму молодчики, способные лишь надсадно кричать "Хайль Гитлер!"
   Да, они в эти дни бесстрашно шли на польские пулеметы... и умирали, не дойдя до польских позиций. Шелленберг читал поступавшие в личный штаб рейхсфюрера фронтовые сводки. Потери среди личного состава полков СС были значительными, а успехи, напротив, не слишком впечатляли. Шелленберг же был убежден, что самопожертвование оправдано лишь тогда, когда оно приносит успех. Или, по крайней мере, создает реальные возможности для его достижения. И считал, что пребывая в безопасном тылу, имеет полное право судить на эту тему. В конце концов, не прошло еще и года, как он вернулся из разведывательной миссии в Северной Африке. Капсулу с микропленкой, на которой были фотографии военно-морской базы в Дакаре, Шелленберг пронес через таможню внутри нанесенной самому себе раны на бедре. Ни малейших подозрений у таможенников не возникло, напротив, они даже прониклись живейшим сочувствием к несчастному "туристу". В итоге на стол Гейдриха легли крайне необходимые материалы. Вот ради этого стоило рисковать здоровьем и жизнью...
   Хотя, чем дальше в прошлое уходила та операция, тем яснее представали перед Шелленбергом его ошибки и упущения. Несмотря на конечный успех и похвалы экселенца, штандартенфюрер понимал, что в роли агента он сработал далеко не образцово, но был полон желания исправить эти огрехи в следующей операции, только бы выпал случай.
   В купе постучались.
   - Войдите, - разрешил Шелленберг.
   Дверь сдвинулась в сторону, в купе заглянул совсем молодой, словно только что отштампованный в Вевельсбурге, эсэсовец - высокий голубоглазый блондин с двумя белыми шишечками обер-шарфюрера на левой петлице.
   - Штандартенфюрер, вас вызывают к рейхсфюреру, - сообщил он.
   - Иду.
   Шелленберг поднялся из-за стола, поправил узелок галстука, снял с вешалки и надел черный китель. Аккуратно повязал на правый рукав красную повязку с белым кругом, в который была вписана свастика. Повязка была непременным атрибутом парадной эсэсовской униформы, а Гиммлер придавал огромное значение соблюдению униформы до самой последней мелочи.
   Исписанные листки Шелленберг собрал в коричневую кожаную папку с оттиснутым золотом имперским орлом, бросил короткий взгляд в зеркало и вышел в коридор. Повернул в замке ключ, убедился в том, что дверь надежно заперта и отправился в вагон-кабинет.
   По дороге он сначала миновал рабочий вагон, заполненный шумом беспрестанно работающих печатных машинок: офицеры штаба рейхсфюрера вечно что-то диктовали стенографисткам. Работа здесь утихала лишь поздней ночью, чтобы вновь лихорадочно закрутиться с наступлением утра.
   После того Шелленберг прошел вагон для заседаний, по контрасту с предыдущим пустынный и тихий. И, наконец, оказался в приемной вагона кабинета, где, к своему удивлению, обнаружил скучающего в мягком кресле Гейдриха.
   Это было большим сюрпризом: заместитель рейхсфюрера оставался в Берлине и его приезд в полевую ставку Гитлера не планировался в принципе. По крайней мере, так он сам говорил Шелленбергу накануне отъезда.
   - Рад видеть вас, Вальтер, - произнес Гейдрих, поднимаясь из кресла и протягивая руку. - И как вам работа в полевых условиях?
   - Доброе утро, группенфюрер. Работаю...
   - Рейхсфюрер доволен вашей работой, Вальтер. Но я уже наслышан о вашем проступке...
   Шелленберг тяжело вздохнул. История приключилась на редкость нелепая. Два дня назад он затянул утренний доклад, не подозревая о том, что фюрер ожидал Гиммлера к определенному сроку. В итоге после напоминания начальника личного штаба Гиммлера, группенфюрера Вольфа доклад пришлось скомкать, а опоздавший рейхсфюрер, на ходу застегивая шинель, поспешил в поезд Гитлера.
   Как всегда бывает в таких случаях, неприятности поодиночке не ходят. Нижняя ступенька вагона Гиммлера находилась в добром полуметре от земли, поэтому под нее был подставлен деревянный ящик. Надо же было такому случиться, чтобы его досочки сломались именно под ногой спешащего рейхсфюрера. Гиммлер не сумел удержать равновесия, и плашмя упал на насыпь. Шелленберг, видевший происходившее в окно вагона, в свою очередь, не сумел сдержать смеха. Глядя на него, расхохотался и следовавший за своим начальником адъютант. Поднявшийся на ноги Гиммлер это заметил. Однако наказание последовало довольно своеобразное: во второй половине дня рейхсфюрер вызвал Шелленберга и поручил написать три реферата. Тема первого звучала как "Вооруженные силы и народное ополчение -- будет ли в будущем решающую роль играть массовое войско или будут существовать только специализированные рода войск: сухопутные войска, военно-воздушные силы и военно-морской флот?" Второй должен был раскрыть тему "Военные и милитаризм". А в третьем от Шелленберга требовалось высказать личное мнение и предложения по реорганизации контрразведки.
   Штандартенфюрера это изрядно озадачило, но от него ничего не зависело, и Шелленберг ушел с головой в работу. Первый реферат был уже закончен и представлен рейхсфюреру, остальные почти завершены. Но, естественно, упоминание о произошедшем инциденте настроение Шелленбергу не добавило.
   Особенно если учесть, что разговор с Гейдрихом был отлично слышен сидевшему за своим рабочим столом тому самому адъютанту Гиммлера. При взгляде на этого эсэсовца Шелленберг почему-то всегда испытывал приступ отвращения, хотя среди "вевельсбергских кукол" он ничем особенным не выделялся, и ничего порочащего обер-штурмфюрера Йохима Пейпера штандартенфюреру известно не было. Но, редкий для Шелленберга случай, чувства тут были неумолимо сильнее логики.
   - Не хмурьтесь, Вальтер, не хмурьтесь, - участливо улыбнулся Гейдрих. - Учитесь лучше владеть своими эмоциями, это вам в дальнейшем пригодится.
   - Я стараюсь, экселенц, - послушно улыбнулся Шелленберг.
   - Это хорошо, - одобрил Гейдрих. - Кстати, вы уже отработали свое наказание?
   - Еще не до конца, - признался штандартенфюрер и выразительно махнул папкой.
   - Значит, у меня есть шанс добиться вашей амнистии. У рейхсфюрера есть важное поручение. Очень важное, Вальтер. А у меня есть убеждение, что вы являетесь лучшей кандидатурой для его выполнения. Так что, если рейхсфюрер примет решение в вашу пользу, то об этих бумагах, скорее всего, можно будет забыть.
   - Бумаги, это моя основная работа, группенфюрер, - на всякий случай напомнил Шелленберг.
   - Вы прекрасно знаете, Вальтер, как я ценю ваши аналитические способности. Но не забывайте, что вы - офицер СС. Кстати, форма вам очень идет. Не надо сразу делать такое грустное лицо, вы не мальчик, у которого злой дядя Гейдрих отобрал шоколадку. Я не планирую обязать вас являться на каждый доклад в мой кабинет в таком виде, но форма вам идет... Так вот, Вальтер, вы офицер СС, а настоящий офицер СС, даже если он аналитик, не должен быть кабинетным червем.
   - Вы знаете мое отношение к полевой работе, экселенц. Я никогда ее не чурался. Я просто хотел напомнить, что основная моя работа всё-таки за письменным столом, - аккуратно ответил Шелленберг.
   Гейдрих оседлал своего любимого конька. Большой поклонник физической культуры, группенфюрер помимо своей основной работы занимал должность инспектора СС по физической подготовке и являлся заместителем руководителя Спортивного общества СС. Причем вдохновлял он подчиненных не только словом, но и личным примером, достигнув серьезных успехов сначала в фехтовании, а потом и в лётной подготовке.
   - Мы это помним, Вальтер, - заверил Гейдрих. Он хотел добавить ещё что-то, но не успел: из кабинета Гиммлера в приемную вышел эсэсовец в таком же, как и у Шелленберга, парадном черном мундире штандартенфюрера. Лицо вышедшего показалось Шелленбергу знакомым, точнее очень похожим на лицо гаупштурмфюрера Вальдемара Фегелейна, известного спортстмена, члена олимпийской сборной Германии по конному спорту. Шелленберг догадался, что перед ним старший брат Вальдемара, Герман Фегелейн.
   Гейдрих взял инициативу в свои руки.
   - Дружище, вы сияете, словно новенький талер, - обратился он к вышедшему. - Неужели добились от рейхсфюрера перевода на фронт?
   Насколько помнил Шелленберг, штандартенфюрер Герман Фегелейн командовал кавалерийским училищем СС в Нюренберге. Тяга к лошадям, похоже, была у Фегелейнов в крови.
   - К сожалению, не сразу. Рейхсфюрер поручил мне сформировать кавалерийский полк СС, но заверил, что сразу после завершения формирования поставит вопрос перед фюрером о его направлении на фронт.
   - Очевидно, на рейхсфюрера произвели впечатления успехи кавалерийской бригады Фельдта, - вставил свое слово Шелленберг.
   В планах кампании 1-й кавалерийской бригаде вермахта отводилась очень скромная роль, но подчиненные Фельдта делом доказали, что способны на большее. В штабе рейхсфюрера СС были хорошо осведомлены об успехах кавалеристов, поскольку рядом с ними сражался полк СС "Дойчланд".
   - Передовая техника - основа победы, но я всегда был уверен, что и кавалерия сможет еще послужить Германии. Рано её списывать со счетов, - с энтузиазмом подтвердил Фегелейн.
   - Не сомневаюсь, что ваш полк ждет славное будущее, штандартенфюрер, - подытожил Гейдрих. - Желаю удачи.
   - Хайль Гитлер! - Фегейлен вытянулся и вскинул руку в партийном салюте. Затем четко развернулся и вышел из вагона.
   Гейдрих и Шелленберг остались в приемной вдвоем: Пейпер просочился в кабинет рейхсфюрера сразу же едва оттуда вышел Фегелейн. Впрочем, он почти сразу же снова появился в приемной.
   - Группенфюрер, рейхсфюрер приглашает пройти вас и штандартенфюрера Шелленберга.
   Кивнув, Гейдрих прошел в кабинет, Шелленберг последовал за ним. У входа он, как положено, поприветствовал рейхсфюрера, Гейдрих же молча проследовал к креслу. Очевидно, он уже успел сегодня побывать в кабинете у Гиммлера.
   - Садитесь, штандартенфюрер, - Гиммлер указал Шелленбергу на свободное кресло. И без предисловий задал вопрос: - Вы владеете ситуацией в Украине?
   - Очень детальные подробности желательно будет уточнить в моей берлинской картотеке, - не раздумывая ответил Шелленберг.
   - Детали не важны, - небрежно манул рукой рейхсфюрер. - Мне сейчас нужно принять решение общего плана. Скажите, кто из тамошних политиков обладает в народе реальным авторитетом и способен стать лидером нации в кризисной ситуации?
   - Коновалец, - снова без раздумий ответил штандартенфюрер.
   Гиммлер неприязненно поморщился.
   - Он идеалист. С такими трудно работать.
   Не ожидавший такой реакции Шелленберг удивленно посмотрел на Гейдриха.
   - Мы не выбираем с кем нам работать, - пришел на выручку подчиненному руководитель СД. - Приходится использовать тех, кто есть.
   - С мерзавцами работать еще труднее, - добавил Шелленберг.
   - С мерзавцами работать гораздо легче, - уверенно возразил Гиммлер. - С мерзавцами очень легко работать. Мерзавец уязвим, у него обязательно есть слабое место. Надо просто взять его за это место покрепче, и он никуда не денется. А идеалисты... эти способны наплевать на все, если вдруг решат, что опасность угрожает их идеалам. Никогда не знаешь, в какой момент они взбрыкнут, а уж если они это сделают, то остановить их практически нереально. Пойдут на все...
   Гиммлер оборвал фразу на полуслове и недовольно повел шеей.
   - Для офицера СС эти качества, безусловно, являются доблестью, но для объекта разработки они совершенно лишние, - резюмировал Гейдрих.
   - Совершено верно, Рейнхард, - оживился рейхсфюрер. - Вы, как обычно, верно улавливаете суть и исключительно точны в формулировках. Штандартенфюрер, у вас есть другие кандидатуры?
   - Возможно, Бандера, - фраза прозвучала как размышление вслух.
   - Бандера? - переспросил Гиммлерю. - Убийца польского министра?
   - Он самый, - подтвердил Шелленберг.
   - Если не ошибаюсь, он сейчас находится в польской тюрьме?
   - Вы совершенно правы, рейхсфюрер. Хотя, по случаю начала войны, поляки уже могли его и расстрелять.
   - Ну и что вы мне предлагаете? - раздраженно спросил Гиммлер. - Он убийца, он сидит в тюрьме, и он даже не гражданин Украины. Чтобы добраться до него, нужно занять Варшаву.
   - Наши доблестные вооруженные силы сделают это со дня на день, - неожиданно вмешался Гейдрих. Шутка была произнесена с таким непроницаемо-серьезным выражением лица, что не рассмеяться не было никакой возможности.
   - Хорошо, - согласился Гиммлер, справишь со смехом. - Достанем мы из тюрьмы этого уголовника, если он еще жив. И что? С какой стати украинцы признают его лидером?
   - В их глазах он борец за права народа, - начал пояснять Шелленберг. - Страдалец, ведь сидел в тюрьме. А на востоке любят страдальцев.
   - В каждом славянине живет мазохист, - в согласии рейхсфюрера была убойная доза неприязни, но это было согласием.
   - А кроме того, жителям Украины он не сделал ничего плохого.
   - И вы считаете, штандартенфюрер, этого достаточно, чтобы претендовать на то, чтобы считаться национальным лидером? - саркастически поинтересовался Гиммлер.
   - В сегодняшней Украине достаточно, рейхсфюрер.
   Если бы разговор шел с Гейдрихом, то Шелленберг непременно бы пошутил на тему растленных демократий. С Гиммлером он шутить воздержался, ограничившись лишь констатацией факта.
   - Хорошо, - отрывисто бросил первый человек в СС. - Значит, Коновалец, этот Бандера... Кто ещё?
   - Больше никто, рейхсфюрер, - мягко, но уверенно ответил Шелленберг.
   - Почему? Мельник, Левицкий, Стецко, Боровец...
   - Исключено, рейхсфюрер. Это не лидеры.
   - Обоснуйте.
   - У каждого из этих людей есть группа преданных сторонников, готовых последовать за ним хоть в ад. Есть куда более многочисленая группа врагов, мечтающих их туда отправить. А большинству населения страны эти люди безразличны. Руководство Украины погрязло в политических дрязгах, и давно потеряло авторитет у своих граждан, так же как наше Веймарское правительство. Эта страна с самого момента своего образования смотрела в рот Лондону и Парижу. Тем более что правительство показало свою полную недееспособность во время недавнего голода.
   - Между прочим, Коновалец, которого вы назвали, входит в правительство, - желчно заметил Гиммлер.
   - Из каждого правила есть исключение, рейхсфюрер, - спокойно ответил Шелленберг. - И это исключение только утверждает правило.
   - Хорошо, - неожиданно легко согласился Гиммлер. - Если вы так уверены, штандартенфюрер, то пусть будет Коновалец. Тем более что работать по этой задаче вам придется самому.
   Шелленберг был изрядно удивлен таким поведением рейхсфюрера, но следующая фраза Гиммлера ему всё объяснила.
   - Ваша оценка украинских лидеров сходится с оценкой группенфюрера.
   "Ещё бы она не сходилась", - подумал Шелленберг. Он не сомневался, что Гейдрих делал выводы на основе данных его картотеки, а собранная там информация просто не позволяла прийти к другим выводам при наличии хоть сколько-нибудь неангажированного взгляда. Гейдрих же, и Шелленберг в том имел немало случаев убедиться, к любой информации подходил предельно объективно, даже если конечные выводы из неё были для него крайне неприятны.
   - ...и как исполнителя операции вас рекомендовал именно он, - закончил Гиммлер.
   - После визита в Дакар Вальтер засиделся за письменным столом, - пояснил Гейдрих. - Ему будет полезно немного проветриться.
   - Штандартенфюрер, вы отправляетесь в Берлин и оттуда немедленно вылетаете в Бухарест, - глава СС перешел к постановке задания. - Официально ваша миссия будет заключаться в том, чтобы удержать правительство Румынии от излишне опрометчивых шагов в отношении Польши. Слишком ревностное исполнение союзнических обязательств с её стороны вынудит нас рассматривать её как врага. Это не в наших интересах и никак не в интересах Румынии.
   - Понимаю, - вставил слово Шелленберг.
   - Замечательно, - одобрил Гиммлер. - Но этим займутся другие люди. Ваша задача будет заключаться в том, чтобы в обстановке строгой секретности посетить Винницу и провести переговоры с Коновальцем.
   - Что я буду должен ему сказать?
   - Вы будете должны ему объяснить, что многолетняя ориентация Украины на Францию и Великобританию не позволяет Рейху сегодня выступить гарантом её суверенитета и безопасности. Вместе с тем, он должен понять, что в Германии есть сила, заинтересованные в сотрудничестве с украинским национальным движением. И эта сила - СС. Разумеется, формы этого сотрудничества будут диктоваться сложившейся политической ситуацией. Мы не "Зимняя помощь" и не оказываем благодеяний. Но он должен понять: кроме СС реальных союзников в Германии у него нет и не будет. А кроме Германии никто не сможет дать ему реальную поддержку. Пообещать желающие наверняка найдутся, но дальше слов дело не пойдет. Как по-вашему, Коновалец способен это понять?
   - Способен, - уверенно ответил Шелленберг. - Он идеалист, но это не значит, что он не в состоянии объективно оценивать ситуацию. Другой вопрос, станет ли он встречаться со мной?
   - Он встретится с Вами, Вальтер, - уверенно ответил Гейдрих. Шелленбергу подумалось, что таким тоном он разговаривает со своими сыновьями. - Он встретиться с Вами, и внимательно выслушает всё, что Вы скажете. Это я Вам обещаю. Другое дело, как он поступит, после того, как выслушает. Тут уже всё зависит только от Вас. Ну и него, разумеется.
   - Я понял свою задачу, группенфюрер.
   - Тогда приступайте, - решил Гиммлер. - Группенфюрер Гейдрих возвращается в Берлин, вы едете вместе с ним. Он снабдит вас необходимыми аргументами, которые должны повлиять на решения Коновальца. А что касается ваших рефератов... Отложим их до вашего возращения из Винницы.

Черное море. Борт флагманского линкора "Адмирал Ушаков"

   Разумеется, им полагались переводчики. Разумеется, переводчики прибыли вместе со своими первыми лицами. Прибыли и теперь пребывали в приемной, готовые в любую минуту приступить к выполнению своих обязанностей.
   Но этого не требовалось. И Верховный Правитель Новороссии, и регент Венгрии в совершенстве владели немецким языком, и могли себе позволить общаться с глазу на глаз. Что и делали, а переводчикам предоставилась возможность немного отдохнуть. Солоневич даже позаботился, чтобы для них накрыли отдельный столик и подали чай. Настоящий русский чай: на столе нашлось место не только самовару и чашкам, но и сушкам, баранкам, кренделям, мёду и нескольким сортам варенья. Даже как-то странно смотрелись два тусклых чиновника, с профессионально невыразительными лицами, необъяснимо, но очень сильно похожие друг на друга, хоть и родились они в двух мало того что разных, так еще и враждебных друг другу империях, в приемной адмиральского салона. Сами они, впрочем, так не считали: оба уже достаточно давно работали на высшем уровне и успели неоднократно побывать в самых неожиданных местах.
   Что же до самих лидеров, то Миклош Хорти до ухода в политику был военным моряком, в Великую войну командовал сначала "Габсбург", а затем быстроходным крейсером "Новара", считавшимся самым современным кораблем Австро-Венгерской Империи, участвовал в средиземноморских сражениях против итальянского и французского флотов, а в феврале 1918 года был назначен главнокомандующим имперскими военно-морскими силами. За Солоневичем на той войне ни пребывания на боевых кораблях, ни подвигов не числилось и числиться не могло: большую ее часть, а именно до февраля 1917 года он пробыл в статусе запасного солдата лейб-гвардии Кексгольмского полка. На передовую близорукого воина "царские сатрапы" отправлять не желали, а в школу прапорщиков Ивана Лукьяновича не приняли "по причине косноязычия".
   Тем, кто познакомился с Солоневичем уже после побега из СССР, такое объяснение показалось бы верхом надуманности, но оно было абсолютно справедливым. В те годы Иван Лукьянович действительно на публике, что называется, двух слов связать не мог. Искусство оратора он отточил намного позже, в СССР, выступая по всей стране с многочисленными докладами о развитии красного спорта. Но это уже совсем другая история.
   А чужаком на боевом корабле Солоневич себя все равно не чувствовал: еще будучи советником Кутепова неоднократно бывал на борту, а уж когда сам возглавил страну - и тем более.
   Между тем, разговор двух глав государств подошел к ключевому моменту, и Хорти посчитал нужным сделать маленькую паузу, переключив внимание собеседника на вопрос, далекий от большой политики.
   - Скажите, а почему флагманом вашего флота является этот корабль? - поинтересовался венгерский лидер. - Традиционно командующий поднимает свой флаг на самом мощном судне, а "Победа", безусловно, намного более сильный боевой корабль.
   - Это правда, - согласился Солоневич, - "Победа" линкор современный, а этот заложен во время Мировой войны и уже устарел.
   - Не так уж и устарел, - возразил адмирал. - Поверьте моему опыту, этот линкор вполне боеспособен.
   - Разумеется, я Вам верю. Равно как и адмиралу Старку. Раз он держит свой флаг на том корабле, то не мне ему указывать по этому поводу. У нас не принято, чтобы гражданские учили военных, каким именно образом должны выполнять свой долг.
   - Хорошая традиция, - оценил Хорти.
   - У нас просто нет другого выхода. Мы слишком маленькая и слабая страна, чтобы позволить "общественности" вмешиваться в вопросы обороны. Это сыграло роковую роль в судьбе Российской Империи...
   - И не только Российской, - вставил контр-адмирал.
   - Тем более. А мы тут, поверьте, этого очень не хотим.
   - Англичане тоже не хотят, - венгерский лидер позволил себе слегка улыбнуться. - Однако, может быть Вы слышали афоризм Черчилля? Он сказал, что война слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным.
   - Это не он, это сказал ещё Талейран, - поправил Солоневич.
   - Вы думаете?
   - Да, приходилось об этом слышать. Но в любом случае кто-бы не был автором... Сказать хлесткую фразу непросто, но и не слишком трудно. Выиграть войну намного сложнее. Черчилль это был или Талейран, в любом случае союзники пока что стоят на границе Рейха. Саарбрюккен и Кайзерслаутерн контролируются немцами. А вот вермахт, ведомый отнюдь не гражданскими, за пять дней дошел до Кракова и Бромберга.
   - Вы правы, - согласился Хорти. - И вообще я должен сказать, Ваше Превосходительство, вы сегодня постоянно говорите очень правильные вещи. Но есть одна беда: это констатация фактов, более-менее очевидных. Не думаю, что Вы пригласили меня прибыть в Новороссию на день раньше начала конференции и провести личные переговоры только ради того, чтобы сообщить мне эти факты.
   - Вы тоже правы, Ваше Превосходительство. Я бы хотел обсудить с Вами возможность присоединения Венгрии к союзу стран, который должен быть официально сформирован по окончании конференции. Раз мы с Вами оба признаем, что наши страны могут быть втянуты в войну великих держав вопреки своему желанию, то, как главы государств, обязаны предпринять шаги по предотвращению этой опасности. Как и Вы, я не возлагаю слишком больших надежд на решение Конференции. Разумеется, в Париже, Лондоне и Берлине в ее адрес произнесут несколько хвалебных слов в её адрес за приверженность делу мира и продолжат свою прежнюю политику, а политика эта - война.
   Хорти согласно кивнул.
   - По-настоящему считаются только с мнением сильных, - продолжал Солоневич. - Но в одиночку ни одна не вовлечённая в войну европейская страна не обладает достаточной силой и авторитетом, чтобы заставить начавшие войны державы прислушаться к ее мнению.
   - Вы полагаете, это сможет сделать коалиция?
   - Я рассчитываю на это. Есть предварительное согласие правительств Чехословакии, Литвы, Латвии и Болгарии подписать пакт об оборонительном союзе и коллективной безопасности. Разумеется, Новороссия его тоже подпишет. Я имею честь предложить Вашему Превосходительству от имени Венгрии присоединиться к этому союзу.
   - Однако, Ваше Превосходительство, Вы должны отдавать себе отчет в том, что такого рода договоры крайне непрочны и обычно не выдерживают испытания действительностью. Заключая их, каждая сторона преследует свою выгоду.
   - Я полагаю, что выгода Венгрии на сегодня и заключается в том, чтобы присоединиться к договору и следовать ему. Не смею предположить, что Ваше Превосходительство видит свою страну объектом международных отношений, а не её субъектом.
   - Разумеется, мне бы хотелось, чтобы мнение Венгрии получало достойное уважение на международной арене. Но я сильно сомневаюсь, что этого можно добиться столь малонадежным средством. Дело ведь не только в том, что договор может войти в противоречие с интересами моей станы. Он так же может оказаться невыгодным для любой другой его участницы. Причем именно в тот момент, когда единство в соблюдении договора будет жизненно необходимо. Но одна единственная измена не только положит крест на всех усилиях, но и поставит в неприятное положение других его участников. Как человек, отвечающий перед Богом и народом за судьбу своей страны, я просто не имею права игнорировать эту опасность.
   - Это законное опасение, - кивнул Солоневич. - Но позвольте быть с Вами откровенным, Ваше Превосходительство.
   - Прошу, Ваше Превосходительство.
   Иван Лукьянович снял очки в тонкой металлической оправе и задумчиво повертел их в руках. Близоруко сощурившись, глянул в лицо своего собеседника. Адмирал монументально замер в мягком кресле, словно мраморное изваяние, но в душе Хорти был вовсе не так спокоен, как казался со стороны. Венгерского лидера не покидало чувство, что решение, которое ему сейчас предстоит принять, определит судьбу Венгрии на многие годы вперёд. Возможно даже, на десятилетия.
   Больше того, Хорти знал, что эти ощущения имеют все шансы оказаться правдой. Потому что Европа, был уверен: подошло то самое переломное время, когда прошлое умирает, а на его могиле рождается будущее. Такими были годы Великой войны, такое время пришло и сейчас.
   - Видите ли, Ваше Превосходительство, наши страны, насколько мне известно, никогда не были союзниками, а в последнюю войну так и вовсе врагами. Однако времена изменились. И сейчас страны, которые мы с Вами имеем честь представлять, имеют шанс стать не просто партнерами, а надежными союзниками. Я бы даже сказал сильнее: во всей Европе нет страны, которая могла быть стать более надежным союзником Венгрии, чем Новороссия. И наоборот.
   - Даже так? А вы не забыли, Ваше Превосходительство, что какой-то год назад армии наших стран стояли друг напротив друга? На чехословацкой границе, - напомнил адмирал.
   - Не забыл, разумеется. И, более того, раз мы пошли откровенный разговор, то скажу: повторись подобная ситуация, мои действия, как Верховного Правителя, были бы теми же самыми. Это та самая верность союзническим обязательствам, о которой мы только что говорили.
   - Да, я понимаю, - кивнул адмирал. - Но мне трудно себе представить, как можно перейти от таких... говоря дипломатично, весьма прохладных, отношений к прочному союзу.
   - Жизнь заставляет, - спокойно ответил Солоневич. - Прошлое нельзя забывать, но и нельзя жить в его плену. Не люблю Горького, но написал он правильно: "В каретах прошлого никуда не уедешь".
   - Кого не любите? Горького? - переспросил Хорти и поинтересовался. - Кто он такой? Русский интеллектуал?
   Знание иностранной литературы, тем более русской, не являлось сильной стороной адмирала.
   - Пролетарский. Впрочем, в Европе его многие привечали. Все двадцатые он там и провел, большевиков поругивал, но при этом агитировал европейских, как вы говорите, интеллектуалов, за поддержку Республики Советов. Ну а когда из эмиграции вернулся, тут и вовсе встал, как это у них говорится, на "твёрдые большевицкие позиции". Кстати, вы были просто обязаны о нем слышать: ведь несколько лет назад очень много говорили о самолёте "Максим Горький" и ещё больше о его катастрофе.
   - Это тот восьмимоторный гигант, в который врезался истребитель? Кажется, это было в тридцать шестом... Нет, в тридцать пятом.
   - Совершенно верно, май тысяча девятьсот тридцать пятого года.
   - Конечно, я об этом слышал. Но названию самолета значения не придавал.
   - Да это, в общем-то, и не важно. Важен принцип. Ориентируясь только на прошлое, мы неизбежно будем совершать ошибки в настоящем.
   - Принцип возражений не вызывает, - заметил Хорти. - Однако мне хотелось бы услышать больше конкретики.
   - Извольте, Ваше Превосходительство. Я исхожу из того, что наши с вами народы - имперские народы. Кто-то рад-радешенек обустроить свой маленький уголок и не нуждается ни в чем больше, но ни русским, ни венграм такое будущее не подходит. Больше того, это не подходит и нам с Вами, как лидеры своих стран мы стремимся обеспечить им иную судьбу.
   Солоневич выдержал паузу. Хорти кивнул.
   - Я внимательно слушаю, Ваше Превосходительство.
   - Сегодняшняя реальность такова, что реализовать эти имперские стремления невозможно. Поэтому наши страны крайне заинтересованы в изменении баланса сил в европейской да и в мировой политике. Предлагаемый союз может стать первым шагом в этом изменении. Несомненно, Венгрия сможет претендовать на лидерство в союзе.
   - Которое Новороссия не уступит, - перебил Хорти.
   - Я бы не сказал, что Новороссия им сейчас обладает, хотя и не стану отрицать, что мы прикладываем для этого большие усилия. Реальность такова, что мнение Чехословакии значит сегодня ничуть не меньше нашего, а что касается остальных стран, то их поддержка сегодня простирается не так далеко, как бы нам хотелось.
   - И, тем не менее, это ваши союзники. Естественно они будут следовать в фарватере политики Новороссии, а не Венгрии.
   - Союзники не падают с неба. Позвольте напомнить Вам, Ваше Превосходительство, что Литва и Латвия - осколки Российской Империи в той же мере, как Чехословакия - осколок Империи Австро-Венгерской. И в восемнадцатом году литовцы питали к русскому государству не больше симпатий, чем словаки к Венгрии. И Вильно для нас потеря, сравнимая с Прессбургом.
   - В Вильне короновались русские цари? - ревниво поинтересовался адмирал.
   - Нет, такого не случалось, - вынужден был принаться Солоневич. - Но, поверьте, для русского человека этот город значит очень много. Я сам родился в тех краях и могу судить не понаслышке.
   - Прошу меня извинить за эти слова. Не будем меряться горем, это никому не поможет.
   - Я очень Вам признателен, Ваше Превосходительство, - слегка склонил голову Верховный Правитель. В этот момент Ивану Лукьяновичу стало понятно, насколько серьезно Хорти воспринимал его предложения. И положительный результат переговоров стал не просто целью, но насущной необходимости: упустить такую близкую возможность достижения союза было бы не только чертовски досадно, но, прямо говоря, почти что преступно. Новороссии нужен этот договор, жизненно нужен, а значит, он должен быть заключен, либо надо менять правителя на более способного человека. Эх, ну почему Индовицкий так прикипел к Латвии, что ни в какую не соглашался перебраться на юг? Риторический, конечно, вопрос, но всё-таки... - Поверьте, я вижу разницу между положением Венгрии и Новороссии, но убежден, что она в деталях, а детали не должны заслонять собой главное. В России на этот счет существует хорошая поговорка: за деревьями и леса не увидел.
   - Я вижу этот, как Вы говорите, лес, - заверил Хорти.
   - Я не намерен недооценивать уже сложившийся союз. Но не хочу его и переоценивать: и то и другое одинаково вредно и опасно. Но если Ваше Превосходительство считает, что Латвия и Литва стали нашими твердыми союзниками, то я хочу спросить: почему же Венгрия не сможет подобным образом расположить к себе Словакию? Неужели Вы настолько не верите в свою страну?
   - А Вы сильный полемист, - адмирал улыбнулся, но это было лишь маской, призванной скрыть более глубокие эмоции: слова Солоневича он воспринял крайне серьезно.
   - Я стараюсь говорить правду, - серьезно ответил Верховный Правитель. - Разумеется, она субъективна, но всё-таки она правда. Я убежден, что тесный союз Новороссии и Венгрии на нынешнем этапе крайне выгоден нашим странам, а это лучшая гарантия соблюдения договоренностей. Да, если нам удастся добиться своей цели и усилить свое влияние, наши страны, скорее всего, станут соперницами. И тогда, безусловно, договор станет невыгодным и будет так или иначе расторгнут. Но такой момент может наступить лишь в будущем, причем непонятно насколько далеком. Я полагаю, что неверно пренебрегать реальными выгодами в настоящем из-за столь невнятных опасений.
   - Звучит убедительно, - согласился Хорти. - Но ведь есть и внятные опасения сегодняшнего дня: Чехословакия уже вовлечена в войну. Вступить сейчас с ней в военное соглашение фактически означает принять участие в этой войне.
   - Это не совсем так, Ваше Превосходительство. Вернее, совсем не так. Те обязательства, которые пакт накладывает на его участников, Новороссия взяла на себя ещё с момента своего основания. Однако мы никоим образом не участвуем в этой войне.
   - А когда французские войска выйдут к границам Чехословакии...
   Адмирал многозначительно оборвал фразу и пристально посмотрел на собеседника.
   - Франция и Великобритания не объявляли войны Чехословакии.
   - Что им мешает сделать позже?
   - Полагаю, забота о собственном лице. Союзники твердо намерены держаться облика защитников мира и порядка в Европе. А такие защитники должны быть последовательны в своих действиях. Если они сейчас не находят повода для объявления войны, то искать его задним числом будет неприлично.
   - Вы действительно в это верите?
   - Приходится, - Солоневич чуть-чуть улыбнулся. - До нас доходила информация, что весной союзники весьма активно нажимали на Польшу, чтобы та согласилась в случае войны с Рейхом пропустить через свою территорию Красную Армию. Но маршал Смиглы и Бек категорически отказались дать своё согласие, и в итоге соглашение с Советами так и не было подписано.
   - Мне известна эта история, - подтвердил Хорти.
   - А сейчас ходят слухи, что сильное давление оказывается на Бельгию. Однако она строго соблюдает нейтралитет, и союзники ничего не могут с этим поделать. Ведь они сами буквально накануне войны этот нейтралитет прогарантировали.
   - У меня та же информация, - снова согласился венгерский лидер. - Но всё это значит только одно: для великих держав соглашение с Советами или проход войск через Бельгию не являются вопросом высокой важности. В противном случае, и с Бельгией и с Польшей поговорили бы иначе. Я очень хорошо помню, как говорили с Венгрией, когда в двадцать первом году права на королевский престол предъявил Карл Габсбург.
   Хорти замолчал, понимая, что ещё немного, и он не справится со своими эмоциями. Это было его личной трагедией офицера и убежденного монархиста. Он был готов отдать свою жизнь за короля, но не нашел в себе сил отдать приказ начать войну, которая бы унесла жизни сотен тысяч, если не миллионов венгров, и уступил давлению всемогущей тогда Антанты.
   И всерьез думал о том, чтобы покончить жизнь самоубийством. Отказался не из страха, смерть он не раз видел в лицо во время войны, а потому что такой поступок был слишком близок к дезертирству. Венгрия оказала ему доверие, и он должен был служить Родине и народу, даже если ради их будущего приходилось принимать столь тяжелые решения. Поддерживала надежда, что придет время, и путы Трианонского договора будут сброшены, потерянные территории возвращены и обновлённая сильная Венгрия займет подобающее ей место в ряду ведущих европейских держав.
   Вот почему предложение Солоневича так глубоко задело старого адмирала. За все эти годы он заключал немало тайных и явных союзов, многие из них были довольно выгодны, но никогда еще другая сторона не задумывалась о стратегических интересах Венгрии. Верховный Правитель Новороссии принял их во внимание. Причем не на словах, а на самом деле, Хорти видел, что имеет дело не с наспех сработанной инициативой, а с глубоко продуманной дипломатической комбинацией.
   И это было тем более обидно, что такое отношение шло от славян, которых адмирал всегда искренне считал людьми второго сорта. И дело тут было не в примитивном расизме, упаси Бог, эти бредни мог исповедовать какой-нибудь недалекий фанатик вроде Салаши. Но недостаток культуры ничем не компенсируешь, а славяне вырвались из варварства по сравнению с венграми совсем недавно, и поэтому объективно не могли считаться равноценными народами. Единичные одиночки, конечно, были в состоянии преодолеть культурный разрыв, но в своей массе славян надо было еще несколько поколений просвещать и окультуривать, прежде чем можно будет смотреть на них, как на равных себе. Такая точка зрения была, по сути, официальной идеологией в Венгрии.
   И вот славянин родом из враждебной Австро-Венгрии Российской Империи сделал то, чего бывший соотечественник адмирала Хорти Адольф Шикльгрубер, известный теперь всему миру как Гитлер, сделать так и не догадался, несмотря на свои многочисленные и многочасовые речи о необходимости нового и справедливого порядка для Европы. Но достойного места для Венгрии в этом новом порядке так и не нашлось. Берлин не раз предпринимал попытки наладить с Будапештом более тесные отношения, но, когда доходило до дела, то дальше общих красивых фраз немцы не шли, а Хорти хотелось конкретных дел. Но их-то он от Берлина так и не дождался...
   - Я понимаю, что если вопрос встанет, как у нас говорят, ребром, то Великобритания и Франция будут использовать все доступные им средства. Но сейчас вопрос так стоит разве что для Польши, потерявшей за неделю войны чуть ли не треть своей территории. Но никак не для союзников. Больше того, даже полный разгром Польши для них, в сущности, не потеря.
   - Потеря, - решительно возразил Хорти. - Полная потеря лица.
   - Это как обставить, - не согласился Солоневич. - Разве Франция потеряла лицо, когда Гитлер осуществил ремилитаризацию Рейнской области? А Аншлюс? Вы согласны. Ваше Превосходительство, что дело здесь не только в Гитлере?
   - В каком смысле? - не понял адмирал.
   - Рейхсканцлер - решительный человек, - пояснил Иван Лукьянович. - Очень решительный. Это несомненно. Но одной его решительности мало. Если бы он проявил ту же самую решительность в начале двадцатых годов, то у французов нашелся бы не только один храбрый капитан. Но времена изменились. Сегодня Франция и Великобритания ищут компромисса, а не окончательного разгрома и уничтожения врага. Поэтому, если говорить о практической стороне дела, то Ваши опасения, как мне кажется, не имеют под собой серьезных оснований.
   - Возможно, что Вы правы, Ваше Превосходительство. Но всё же я не считаю возможным отмахнуться от наиболее неблагоприятного варианта развития событий. Если война Чехословакии будет объявлена и войска союзников перейдут её границы. Что тогда?
   Солоневич невозмутимо выдержал взгляд адмирала.
   - Вы же понимаете, Ваше Превосходительство, что подобные вопросы в большей степени игра ума, чем реальная оценка возможных последствий. Союз, который я имею честь предложить Венгрии, это союз нейтральных стран, создаваемый для защиты своего нейтралитета. Но Чехословакия уже не является нейтральной страной, она вовлечена в войну и, следовательно, формальные положения союза не могут распространяться на неё в полном объёме.
   - Отдает ли себе в этом отчет чехословацкая сторона?
   - Могу вас заверить, что отдает, - уверенно ответил Иван Лукьянович.
   - Хорошо, я готов согласиться с вашими аргументами. Тогда остаются два вопроса.
   - Надеюсь, мы найдем на них ответ, Ваше Превосходительство.
   - Надеюсь, Ваше Превосходительство, Вы его найдете, - поправил Хорти. - Во-первых, пойдет ли Чехословакия на союз с Венгрией? Одно дело совместно участвовать в мирной конференции и совсем иное - заключать столь обязывающее соглашение. Я говорю как о желании Президента Бенеша войти в союз, так и о его реальных возможностях ратифицировать договор в Парламенте.
   - Насчет желания я могу ответить твёрдо, а завтра, во время конференции Президент сможет лично Вам подтвердить. Я бы не стал делать столь серьезное предложение Вашему Превосходительству, если бы не был полностью уверен в намерениях Президента. Поверьте, я прекрасно понимаю, как буду выглядеть в Ваших глазах, в том случае, если завтра Президент дезавуирует мою инициативу.
   - А что Вы скажете насчет чешского Парламента?
   - Президенту виднее. Если Вам угодно знать моё мнение, то я считаю, что именно сейчас Бенеш может провести ратификацию такого договора. Большинство парламентариев понимают всю серьезность положения, в котором оказалась страна, и то, что только Бенешу под силу вывести Чехословакию из этой ситуации. Мне кажется, парламентский кризис, устроенный коммунистами, это очень ясно показал.
   - Да, из этого испытания он вышел достойно, - согласился Хорти. Адмирал считал себя справедливым человеком и по возможности отдавал должное даже врагам. А уж если судьба складывается так, что этого врага приходится брать в союзники... Пусть на время, но всё равно в союзники...
   - Так что я думаю, Бенеш со своей задачей справится. Надеюсь, Ваше Превосходительство, Вы сумеете убедить и Ваш Парламент ратифицировать договор.
   - Это будет зависеть ответа на последний вопрос. На какие именно уступки должна пойти Венгрия, чтобы присоединение к договору стало возможным?
   - Но, Ваше Превосходительство, разве я поднимал вопрос о каких-то уступках? - удивление Солоневича выглядело искренним, да и было таковым больше чем наполовину. Совсем уж искренним оно быть не могло: за время, проведенное в высших эшелонах власти Новороссии, Иван Лукьянович поднаторел в дипломатических играх.
   - Не поднимали, и это меня беспокоит, - рубанул Хорти. - Ваше предложение слишком интересно и слишком серьезно, чтобы сорваться из-за недомолвок. Поэтому я бы хотел услышать максимально точно сформулированные условия.
   - Видите ли, какое дело, Ваше Превосходительство...
   Солоневич задумчиво прищурился и сделал короткую паузу, чтобы подобрать нужные слова.
   - Разумеется, в случае заключения договора политика Венгрии должна будет измениться. Если две страны находятся в пяти минутах от войны, как было в прошлом году, то какой уж тут, извините, оборонительный союз. Я полагаю, что мне нет нужды доказывать Вам, что противостояние прошлого года было не случайностью, а закономерным итогом развития той политики, которую Венгрия годами проводила в отношении Чехословакии.
   - Такой необходимости нет, - согласился венгерский лидер.
   - Поэтому, повторюсь, изменения в политике Вашей страны произойти должны. Но каковы они будут решать Вам и только Вам. Никаких специальных заявлений по случаю заключения договора, никаких особых обещаний ни Чехословакия, ни, тем более, другие страны-участницы от Венгрии не требуют. Не всё в этой жизни можно оговорить формальными обязательствами. Вы ведь воевали, Ваше Превосходительство, а значит, на своем опыте знаете, как получить доверие союзника и как можно его потерять. Я не сомневаюсь, и Президент Бенеш придерживается того же мнения, что если Вы действительно заинтересованы в предлагаемом союзе, то сможете внести в политику Венгрии нужные корректировки без советов со стороны.
   - Что ж, я понял, - подвел итог Хорти. - Ваше предложение слишком неожиданно и слишком значимо, чтобы я принял решение здесь и сейчас. Но к завтрашнему дню решение будет принято. И я склонен полагать, что это будет положительное решение.

Польский фронт. День 8.09.1939

   С рассветом, после бомбардировок польских позиций, возобновились атаки немецких войск на северном крыле фронта: у Визны, Ломжи и Новогруда. Однако они были не слишком решительны, и к полудню немцам практически ничего не удалось добиться. Единственного успеха немцам удалось добиться в районе Визны: уничтожить легкий пулеметный бункер на окраине деревни Влочовка.
   Южнее подвижная группа генерала Кемпфа осторожно продвигалась в междуречье Нарева и Западного Буга в направлении Острува-Мазовецкого и Вышкува.
   В соответствии с полученным приказом оперативная группа генерала Андерса, не дожидаясь подхода частей армий "Поморже" и "Познань" начала отступление от Плоцка в Кампиноскую пущу. Мосты через Вислу в Плоцке отступающие поляки взорвали.
   А армия "Познань" тем временем скрытно проводила перегруппировку: в районе Тума и Лечицы сосредотачивалась ударная группа под командованием генерала бригады Кнолл-Ковнацкого в составе трёх пехотных дивизий.
   Армия "Лодзь" отступала в направлении Варшавы, туда же с утра, не встречая сопротивления, из Равы-Мазовецкой двинулись танковые дивизии из корпуса генерала Гёпнера.
   Отступающие к Мацеевичам польские дивизии из состава Северной группы армии "Прусы" с наступлением светлого времени суток начали подвергаться атакам немецкой моторизованной пехоты. Используя свое преимущество в маневренности, немцы навязывали бой в удобных для них времени и месте. В результате и так не слишком организованное отступление на глазах превращалось в бегство. Уже к обеду командующей группой генерал бригады Дрейзер совершенно утратил контроль над ситуацией.
   36-й польской пехотной дивизии не удалось с ходу проскочить через шоссе Краков-Варшава. После ожесточенного боя части 2-й легкой и 4-й пехотной дивизий немцев сомкнулись в единую линию обороны. Полковник Островский готовил имевшиеся в его распоряжении части к решительному прорыву, поскольку другого способа спасти дивизию у него уже не было.
   Крупное сражение разгорелось в районе Илжи. За первую половину дня 7-й полк из состава 3-й пехотной дивизии легионистов отбил две атаки 3-й немецкой лёгкой дивизии на Пилатку, а группа полковника Глабиша отразила наступление боевой группы 2-й немецкой дивизии с запада на Ясинец, где находился штаб Южной группы армии "Прусы" во главе с генералом Скварчинским.
   И только оперативная группа "Ягмин" отступала без серьёзных столкновений с противником: слишком далеко оторвались её части от идущих следом немцев.
   Нехватка горючего в 22-м немецком моторизованном корпусе позволила остаткам 6-й и 21-й польских пехотных дивизий оторваться от преследования и продолжить выход из окружения. А 10-я бригада моторизованной кавалерии утром сумела переправиться через Вислок севернее Жешува, соединившись таким образом с основными силами армии "Малопольска". Генерал Фабрицы приказал отвести бригаду на отдых в оперативный резерв армии в район Лонцута.
   Остатки 24-й пехотной дивизии заняли оборону в районе Жешува и сумели задержать на рубеже Вислоки авангард 4-й легкой дивизии немцев. Южнее 11-я пехотная дивизия и горнопехотные бригады отступали к Сану, огрызаясь арьергардными боями. К полудню авангард немецких горных егерей прорвался от Дуклы к Рымануву.
   А у Пулав произошел досадный инцидент: польские зенитчики метким огнём сбили четыре польских же истребителя - ни солдаты, ни офицеры резервисты не сумели отличить свои самолёты от немецких. Погибли двое пилотов, включая командира 121-й истребительной эскадрильи капитана Тадеуша Сезеловского.
  

Западный фронт. День 8.09.1939

  
   С рассветом французские войска продолжили продвижение вглубь территории Германии в предполье "Линии Зигфрида", при этом не препринимая никаких попыток к прорыву полосы обороны.
  
   ПРАГА. Президент Бенеш встретился с Президентом Латвии Веверисом, который сделал остановку в Праге по пути на Ялтинскую конференцию. По окончании переговоров Президенты сделали совместное заявление о необходимости скорейшего мирного разрешения Европейского кризиса.
  
   АМСТЕРДАМ. Руководство Военно-Морских Сил Нидерландов официально объявили, что в территориальных водах страны получили повреждения для военных судна: тральщик "Виллем ван Эвик" и минный заградитель "Виллем ванн дер Заан". Сообщается, что тральщик затонул, а заградитель получил серьезные повреждения, но сумел вернуться в порт. Причины произошедшего расследуются, число жертв уточняется.

Пшемысль. Штаб 10-го Военного Округа

   Единственной настоящей проверкой на состоятельность для военного человека является война. Всё остальное: учения, манёвры, военные игры, аттестации - вещи нужные и полезные, но на самом деле глубоко вторичные. Не счесть примеров, когда идеальнейшие военачальники мирного времени в боях оказывались абсолютно ни к чему непригодными, а вечные неудачники серой повседневности вдруг, наоборот, на глазах превращались в героев войны.
   А ещё эта проверка отличалась от всех остальных тем, что с ней невозможно было договориться. Война есть война, человек на ней как щепка в бурном потоке. Повезет - счастливо доплывет до самого конца, а понесет на стремнину, так уж всё, дергайся, не дергайся, не поможет.
   Генералу бригады Яну-Владиславу-Юлиану Хмуровичу, можно было сказать, не повезло. Войну он встретил на должности помощника командующего 10-м Корпусным Округом, штаб которого располагался в глубоком тылу, в Пшемысле, древнем польском городе, который русские обычно называли Перемышль, а немцы - Прёмзель. С началом боевых действий командующий Округом, генерал Вацлав Сцевола-Вечоркевич превратился в начальника тыла армии "Краков", а Хмурович как был, так и остался его помощником. Никаких неприятностей изменение должности не сулило, но фронт распадался на части, которые неудержимо катились на восток. Вместо неизвестно куда канувшей армии "Краков" Вечоркевичу пришлось налаживать снабжение армии "Карпаты", а потом заняться организацией резервного рубежа обороны по реке Сан. Учитывая, что Пшемысль стоял как раз на её берегах, он автоматически превращался в важный узел этой обороны, и руководить ею в районе города Вечоркевич поручил своему помощнику.
   Вот так быстро и неожиданно генерал Хмурович из скромного тыловика превратился в человека, от которого во многом зависела реализация стратегической обороны страны, разработанного самим Главнокомандующим. Ведь не кто иной, как маршал Рыдз-Смиглы из своей новой штаб-квартиры в Бежсти-над-Бугом наметил рубеж, на котором славному Войску Польскому предстояло остановить немецких захватчиков, и линия Сана была частью этого рубежа.
   Прилива энтузиазма по этому поводу Хмурович не испытывал, но и бедой произошедшее не считал. Беда - это то, что немцы за неделю войны прошли чуть ли не пол страны, взяли Быдгощ, Познань, Лодзь и Краков, подбирались к Варшаве, Радому и Пшемыслю. Вот это действительно - беда. А что судьба так круто изменилось, так что ж, он сам в далеком девятом году выбрал себе такую судьбу, записавшись в вольноопределяющиеся. По окончании Ягелонского Университета Ян поступил в военное училище.
   Первое офицерское звание юрист-артиллерист получил в год начала Великой войны и провел её на фронте от начала и до конца. Командовал сначала орудием, потом батареей. Крах Австро-Венгрии застал его в звании капитана, но пришлось снова воевать, теперь уже за независимую Польшу. И хоть он никогда не служил в легионах Польских, ставших ядром армии возрожденной страны, а в свою среду легионисты допускали чужаков очень неохотно, умения и навыки Хмуровича получили заслуженное признание и вскоре после поступления в польскую армию командовал дивизионом в 1-м полку полевой артиллерии легионов. Война с Советами подняла его до майора и придала мощный импульс карьере: в двадцать втором году он стал подполковником, а два года спустя и полковником.
   Дальше продвижение затормозилось, но Хмурович по этому поводу сильно не переживал. Командовал, чем поручали, учился сам и преподавал молодым польским офицерам-артиллеристам. В итоге в тридцать шестом, когда в армии вовсю шел процесс смены поколений ( уходили на покой состарившиеся полководцы-герои Войны за независимость ), он получил звание генерала бригады, а в следующем году то самое назначение в Пшемысль, в родные края: он родился 31 декабря 1887 года в Пшеворске, небольшом городке примерно в трёх десятках километров к северо-западу от Пшемысля.
   Так что, решение генерала Вечоркевича назначить своего помощника руководителем обороны города было правильно во всех отношениях: кому, как не опытнейшему артиллеристу и уроженцу здешних краёв защищать старую австро-венгерскую крепость.
   Собственно, на сохранившиеся со времен Империи укрепления Хмурович и собирался сделать основную ставку, хотя бы потому, что больше ставить ему всё равно было не на что: людей, оружия и боеприпасов не хватало просто катастрофически.
   Империя в свое время готовилась защищать один из главных своих восточных форпостов до последней возможности и укрепляла его долго и тщательно, постоянно модернизируя оборонительные средства по последнему слову современной военной науки. Великую войну Прёмзель встретил, подобно многим своим собратьям-крепостям, в двойном кольце укреплений. Внутренний обвод радиусом 6 километров содержал в себе 18 фортов и 4 батареи. Внешнее кольцо обороны составляли 15 главных и 29 вспомогательных фортов, а так же 25 открытых батарей. И хотя в марте пятнадцатого, перед сдачей крепости укрепления были взорваны, но с наступлением мирного времени постепенно начались восстановительные работы. Не то, чтобы в новой Польше всерьез рассчитывали, что придется обороняться на рубежах Сана, но раз уж наследство было получено, то следовало содержать его в пригодном состоянии.
   Сейчас предусмотрительность мирных лет играла на руку Хмуровичу. О том, чтобы повторить достижение генерала Кусманека, под командованием которого в Великую войну был отбит первый штурм крепости и героически выдержана первая осада, а во время второй удалось сковывать вражеские войска почти полгода, пока не иссякли боеприпасы и продовольствие, генерал даже и не думал. Другое время, другая война. Он просто собирался построить максимально эффективную оборону из того, что имелось в распоряжении, а там уж будь что будет.
   Назначение генерала Хмуровича состоялось ближе к вечеру седьмого сентября, около суток ушло на формирование штаба и первичную проработку плана обороны. На два часа дня восьмого генерал назначил совещание со старшими офицерами, которым предстояло непосредственно претворять его план в жизнь.
   - Приступим, панове, - начал Хмурович, оглядев собравшихся. В идеально отглаженной парадной форме с аксельбантами и орденами, тщательно выбритый и аккуратно причёсанный, он всем своим видом давал понять офицерам: что бы ни происходило вокруг, их задачей остается безупречное выполнение долга перед Польшей. На первый взгляд все это понимали: во взглядах офицеров генерал не наблюдал ни паники, ни отрешенной обреченности. - Пан майор, можете начать.
   Из-за стола поднялся невысокий крепкий офицер с маленькими холеными усиками и очками в роговой оправе. Уверенными шагами он прошел к развешенным на стене картам. На одной из них был отображён Пшемысль, его ближайшие окрестности, и старые оборонительные рубежи. Вторая карта отображала значительный кусок страны: от Вислы на севере до границы с Чехословакией и Румынией на юге, и от Тарнува на западе до Львова на востоке.
   - Первое. Текущее положение на фронте. Южнее Вислы немцы наступают по двум направлениям. Основной удар наносится из района Тарнува на восток крупным танковым соединением. Вспомогательный вот здесь - из района Дуклы на Санок. По данным из штаба армии враг остановлен у Рыманова. Таким образом, исходя из текущего развития ситуации, представляется, что Пшемысль станет целью основного удара, и нам предстоит отражать атаки значительного количества немецких танков.
   Майор взял короткую паузу, чтобы собравшиеся могли оценить угрозу. Ответом ему было молчание, и офицер продолжил.
   - По данным из штаба армии "Малопольска" немецкое наступление на данный момент остановлено под Жешувом силами двадцать четвертой пехотной дивизии. Город сейчас в наших руках. Но положение дивизии тяжелое и дальнейшее отступление может начаться в любую минуту.
   Хмурович вздохнул. Слухи о вчерашнем разгроме 24-й дивизии и, будем называть вещи своими именами, фактическом дезертирстве полковника Кржыжановского, докатились и до Пшемысля. Всех подробностей генерал не знал, но четко понимал две вещи. Во-первых, восстановив дивизию как боеспособную единицу и сумев зацепиться за рубеж Вислока, полковник Шварценберг сделал больше того, на что можно было рассчитывать исходя из объективно сложившейся ситуации. Во-вторых, долго ему на этом рубеже не удержаться.
   А прорвавшись за Вислок, часть сил немцы наверняка бросят Пшемысль. Наверное, не очень большую часть, основной удар на месте командующего немецкими войсками сам Хмурович направил бы севернее: через родной свой Пшеворск, Ярослав и Радымно на Львов. Но и полностью без внимания Пшемысль он бы не оставил, обеспечивая свой левый фланг от возможного контрудара. А раз так, то появление немецких танков под городом неизбежно: вражеских командиров глупее себя генерал не считал.
   Майор Гулич придерживался того же мнения, и сейчас он излагал совместную со своим командующим точку зрения.
   - Линия обороны способная остановить немецкое наступление и не допустить, чтобы противник с ходу овладел городом, должна быть готова к сегодняшнему вечеру.
   - Подполковник Матушек! - прервал доклад Хмурович.
   - Слушаю, пане генерал! - из-за стола поднялся один бравого вида офицер с парой крупных звёзд на каждом из украшенных золотым галуном погонов.
   - Я поручаю вам командовать первой линией обороны.
   - Будет исполнено, пане генерал!
   - Садитесь. Пан Михал сейчас изложит ваши задачи, и назовет те силы, которые мы имеем возможность предоставить в ваше распоряжение.
   - Планом предусматривается развернуть оборону по линии фортов внутреннего кольца крепости: "Острова"-"Липовицы"-"Винная Гора". В ваше распоряжение передаются резервный батальон майора Дудыха и маршевый батальон капитана Холмана.
   Названные офицеры встали, старший по званию при этом неприятно скрипнул стулом по полу.
   - Садитесь, панове, - попросил Хмурович. По мнению генерала обстановка к строгому соблюдению армейских условностей не располагала. Доказывать свою состоятельность офицерам предстояло в бою, а не на паркете.
   - Батальон майора Дудыха в настоящее время не полностью прибыл в город. Сколько сейчас у вас людей, пан майор? - уточнил Гулич.
   - Пока только одна шестая рота поручика Виньярского, - доложил Дудых. - Но прибытие остальных подразделений ожидается сегодня вечером.
   - А ваш батальон, пан капитан, полностью укомплектован? - уточнил докладчик.
   Гулич не сомневался в утвердительном ответе, но считал необходимым уточнить ситуацию ещё раз, чтобы не осталось ни малейшего повода для ошибки. Именно за эту скрупулёзность, хорошо известную Хмуровичу по совместной службе в штабе Округа, майор и был выбран на должность начальника штаба обороны города.
   - Точно так, пане майор, - заверил капитан.
   Самый младший по званию, он выглядел в компании старших офицеров очень достойно: не суетился, не пытался обратить на себя внимания или, наоборот, прикинуться незаметным. У Хмуровича сложилось стойкое ощущение, что человек здесь для того, чтобы понять, как он должен воевать и больше ничто на свете его не интересует. И генералу это нравилось, так и должен был вести себя настоящий польский офицер.
   - Возьмете на себя оборону фортов "Острова" и "Липовицы", - решил Хмурович. - Точнее, от Сана до "Липовиц". И Засанский парк тоже, вплоть до улицы Собеского.
   - Слушаюсь.
   На мрачном лице капитана не дрогнул ни один мускул.
   - Как только подойдут подкрепления, ваш сектор обороны будет сокращен, пан капитан, - разъяснил генерал. - Прежде всего, мы рассчитываем на батальон майора Дудыха, а так же еще на один батальон, который должен будет занять южный участок обороны и форт "Острова". В этом случае под вашей ответственностью останутся только "Липовцы".
   - Будет исполнено, - только и ответил немногословный Холман.
   Хмурович оглянулся на своего начальника штаба, давая взглядом понять, что тому следует продолжать.
   - Пан майор, вы принимаете участок от улицы Яна Собеского до берега Сана, - произнес Гулич.
   - Слушаюсь! - по разговорчивости Дудых не превосходил Холмана, хотя внешне отличался довольно сильно. Капитан обладал некрасивым тяжелым лицом с массивным подбородком и оттопыренными ушами, а майор, напротив, выглядел записным красавцем. Круглолицый, с коротко остриженными и тщательно зачёсанными назад густыми черными волосами и маленькими франтоватыми усиками.
   - Центр вашей оборонительной позиции - форт "Винная Гора". Ваша задача - не допустить прорыв немцев к центру города вдоль берега Сана и по Краковской. А вы, капитан, соответственно, должны отразить попытки прорыва со стороны Ужковицы и Летовни. Так же опираясь на форты.
   - Только прошу ни на секунду не забывать, что вам поручена оборона города, а не фортов, - снова вмешался Хмурович. - Нужно быть готовым и к тому, что вместо штурма форта немцы попытаются прорваться к центру города между фортами. Предотвратить это так же входит в вашу задачу.
   - Между фортами следует создать промежуточные узлы обороны, которые бы силами небольшой группы из нескольких солдат, усиленной пулеметом, могли бы держать под контролем наиболее опасные направления.
   - Будет ли артиллерия, пан майор? - поинтересовался Дудых.
   - Артиллерия есть, - твёрдо ответил Гулич. - В нашем распоряжении семь ста пяти миллиметровых пушек и восемь ста пятидесяти пяти миллиметровых гаубиц. Гаубичные батареи мы развернем в центре города, в районе мостов. А пушки распределим по фортам. Три в "Винную Горку", а в остальные по две.
   - Немного, - задумчиво произнес Матушек.
   - Немного, - согласился начальник штаба. - Но больше нет, и в ближайшее время не предвидится.
   - А противотанковые орудия? - спросил Холман.
   - Ни одного, - признался Гулич. - Штаб армии обещает рассмотреть вопрос о передачи одной-двух батарей, когда фронт приблизиться к городу.
   - Вот только немецкие танки могут опередить фронт, - мрачно констатировал Дудых.
   - Откроете огонь из орудий форта, - парировал начальник штаба. - Против легких танков используйте пулеметы, зенитные расчеты будут выдвинуты непосредственно к фортам.
   - А бронебойные патроны для них есть, пане майор? - уточнил Холман.
   - Есть и в большом количестве. Теперь о воздушном прикрытии. Штаб армии направил в Пшемысль два дивизиона зенитных орудий - из Кросно и Санока.
   - Семидесяти пяти миллиметровых образца тридцать шестого года? - переспросил Хмурович. В бытность помщником командующего Округом зенитная артиллерия находилась за пределами круга его обязанностей, поэтому о том, где расположены какие части и как они оснащены, генерал имел довольно смутное представление.
   Но значение ПВО в современной войне он понимал очень хорошо, поэтому поставил вопрос о зенитной артиллерии перед генералом Вечоркевичем ещё вчера, сразу после назначения своего нового назначения, а с утра говорил об этом и с командующим армией "Малопольска" генералом Фабрицы, но ничего конкретного добиться не смог. Очевидно, Гулич озвучил самую последнюю новость из верхов, и это, редкий случай, была хорошая новость.
   - Из Санока - семидесяти пяти миллиметровые. Из Кросно - "Бофорсы", - уточнил начальник штаба.
   - Это славно, - не удержался от одобрения Матушек.
   Хмурович не одернул подполковника, потому что хорошо его понимал. В Пшемысле не было зенитной артиллерии, только дивизион пулемётов. Спаренные крупнокалиберные 13,2-милиметровые пулемёты "Готчкис" могли эффективно работать по летящим не выше двух километров воздушным целям. Но немецким горизонтальным бомбардировщикам они были абсолютно не страшны: даже устарелые "летающие карандаши" спокойно могли поражать цель с высоты три километра, не говоря уж о более новых и совершенных Не-111. И хотя в официальной документации утверждалась возможность пулемётов уничтожать вражеские самолёты на высоте до четырех тысячи метров, но рассчитывать на это было несерьезно. Если, конечно, ставить целью именно противовоздушную оборону, а не фиксацию рекордов из серии "на какую высоту долетит пуля". Поэтому немцы могли бомбить город абсолютно безнаказанно, что накануне и сделали, ввергнув и военных и гражданских обитателей Пшемысля в глубокий шок: разрушения и жертвы в масштабах города были даже и невелики, но быстрота и неотвратимость, с которой всё произошло, произвели на всех неизгладимое впечатление. Был дом, были люди... Тонкий свист, переходящий в рёв, страшный взрыв, и - всё. Нет ни дома, ни людей...
   Самое мерзкое, с военной точки зрения бомбардировки были абсолютно бессмысленными: бомбы упали далеко от фортов, а других достойных целей в Пшемысле просто не было. Генерал Хмурович не был идеалистом, всерьез убежденным, что воевать следует исключительно по параграфам международных конвенций. Известное дело, война есть война и победу порой приходится добывать жестокими средствами, о которых потом лучше не вспоминать. Но бессмысленная жестокость ему претила. И вызывала огромное желание посмотреть в глаза такому мерзавцу, взять его за летную куртку на груди и тихо прошипеть в лицо:
   - Что же ты, сволочь?!..
   А потом разрядить прямо в это рыло, да-да, именно рыло, а никакое не лицо, полную обойму "Радома"... Или хотя бы половину обоймы. Потому что тот, кто обрушивает бомбы на заведомо мирные цели, зная, что гибнуть будут женщины, старики, дети, но никак не солдаты и не офицеры враждебной армии, сам теряет право называться солдатом и становится убийцей. Причем подлым убийцей, пачкающим своим преступлением честных воинов.
   Хмурович никогда не испытывал симпатий к германцам ( другое дело австрияки: Аншлюс, не Аншлюс, но всё равно они иные, совсем иные и никакому фюреру не стереть этого различия, пусть он хоть двадцать четыре часа в сутки повторяет заклинание о едином народе ), но относился с уважением к настоящим солдатам из любой армии мира, даже будь она Красной Армией большевицкой Московии. Потому что сам был таким, и понимал, что хоть на войне и у каждого своя правда, но есть и ещё одна, общая правда, которая называется "честь", и не позволяет опуститься до мародерства, грабежей, издевательств и бессмысленных убийств. Для Хмуровича всегда было невыносимо больно слышать о случаях, когда честь преступали польские солдаты, но, к счастью, такое случалось редко, очень редко. Да иначе и быть не могло, ведь поляки, можно сказать без всякого преувеличения, были потомственными людьми чести, воспитанными многовековой историей, той, что не было ни у какого другого народа на Земле. И любой настоящий поляк выбрал бы скорее смерть, чем позволил бы себе замарать эту славную польскую историю, опозорить память предков.
   От немцев, конечно, подобной щепетильности ожидать не приходилось, по Великой войне Хмурович помнил и презрительное высокомерие немецкой аристократии, и доходящую до жестокости безжалостность простых солдат, но всё же и они были цивилизованным европейским народом, извещенном о существовании границ, которые переступать нельзя. Оказалось, что для птенцов Геринга таких границ нет. И в глазах генерала Хмуровича это отбросило их за границу тех, кого он считал людьми. Для него немецкие лётчики теперь были стервятниками, которых страстно хотелось сбить, а потом судить и публично повесить на главной площади города - в назидание тем, кто ещё захочет попрать законы честной войны. Собакам - собачья смерть.
   До сих это было лишь бессильной яростью, но появление зенитных дивизионов могло сделать желание генерала явью. Шведские 40-миллиметровые автоматические зенитные пушки "Bofors" L/60 могли эффективно работать на высоте до трёх километров, а самоходные отечественные крупнокалиберные орудия образца 1936 вообще были способны уничтожать вражеские бомбардировщики на любой высоте, на которую те были способны добраться. Утверждалось, что они способны сбить самолет, летящий на высоте одиннадцати километров. И хотя у Хмуровича такие возможности вызывали серьезное недоверие, но в любом случае, на гитлеровских стервятников возможностей польских зениток должно было хватить с лихвой. И генералу даже где-то в глубине души захотелось, чтобы после развертывания дивизиона уверенные в собственной безопасности бомбардировщики снова появились над городом, на свою погибель. Но он тут же погнал это нелепое желание прочь: иметь возможность ещё не значит осуществить желание на практике. И одного дивизиона никак недостаточно, чтобы обеспечить надежную противовоздушную оборону города.
   - Когда прибудут орудия? - спросил он у Гулича.
   - Должны быть сегодня к вечеру.
   - Наметьте расположение для батарей. "Бофорсы" необходимо выдвинуть поближе к линии обороны, при необходимости их можно будет использовать против немецких танков.
   - Слушаюсь, пане генерал.
   - И ещё. Связь. От неё будет зависеть очень многое. Эффективное использование малых сил возможно только при наличии хорошо налаженной связи. Форты, полевые и зенитные батареи, мой штаб нужно соединить надежной телефонной связью. Во вторую очередь подсоединить к ней промежуточные опорные пункты. Пан майор, под вашу личную ответственность.
   - Слушаюсь, - вытянулся Гулич.
   - Пан подполковник, держите ситуацию на постоянном контроле. И немедленно докладывать мне о любой проблеме.
   - Слушаюсь, пане генерал! - теперь откликнулся и Матушек.
   - Вопросы есть, панове? - генерал обвёл собравшихся внимательным взглядом.
   Вопросов не было.
   - Тогда всё! - подвел итог Хмурович, поднимаясь со стула. - Время дорого, тратить его на разговоры негоже. Действуем, панове. И да поможет нам Господь Иезус...

Сухеднюв. Малая Польша

Штаб 15-го механизированного корпуса

   В идеале штаб должен иметь план на все возможные случаи жизни. Каждый немецкий офицер, а значит и генерал Герман Гот, прекрасно знал анекдот про то, как среди ночи к фон Шлиффену прибыл курьер с сообщением о начале военных действий. Начальник Генерального Штаба, не отрывая головы от подушки, задал пару уточняющих вопросов, а потом объяснил курьеру, с какой полки какого шкафа следует взять папку с подробными инструкциями на случай свершившегося развития событий, после чего, как ни в чём ни бывало, продолжил прерванный сон.
   Смех смехом, но идеал штабной работы обрисован в этой истории предельно точно. Другое дело, что в жизни идеалы недостижимы. Реальный штаб прорабатывает не все возможные варианты, а только вероятные. И качество его работы оценивается по тому, попадает ли произошедшее в жизни в число рассмотренных вероятностей и насколько хорошо эта вероятность была заранее обдумана.
   В текущую компанию на штаб своего корпуса Готу было жаловаться грешно: практически все шаги противника были заблаговременно предугаданы и реакция на них подготовлена. Кроме того, начальник штаба, генерал-майор Йохим Стевер, умел взять на себя всю техническую работу по воплощению в жизнь замыслов Гота и отлично с ней справлялся, освобождая таким образом время командира для более важных дел.
   Вот и когда танки 15-го механизированного корпуса уперлись в польскую оборону у Скаржиско-Камены, а в голову Гота пришла идея повторить успех у Золотого Потока, только в больших масштабах, именно Стевер и его офицеры занимались проработкой деталей.
   На бумаге всё выглядело очень красиво: заблаговременно отведенная к югу 3-я лёгкая дивизия Кунтцена охватывала отступающих поляков слева, прорвавшаяся к Шидловцу 2-я лёгкая дивизия Штумме - справа. Где-то в районе Вержбицы клещи должны сомкнуться и две польских пехотных дивизии ( благодаря разговорчивости пленных польских офицеров, Гот точно знал какими силами поляки держат оборону перед его корпусом ) окажутся в котле. Ну а дальше, как и в прошлый раз, танки прижмут поляков к пехоте фон Шведлера, после чего у них не будет другого выхода, кроме как сложить оружие. А пленить две вражеских пехотных дивизии, это большое достижение, на большее мог претендовать разве что Гудериан. С точки зрения гражданского человека успех Быстроходного Гейнца был более весомым, ведь он добился его самостоятельно, а Гот должен был поделиться частью заслуг с 4-м армейским корпусом. Вот только по количеству танков единственная танковая дивизия Гудериана была мощнее обеих лёгких дивизий Гота вместе взятых, а пехотных дивизийй в 15-м механизированном корпусе не было вообще, в то время как в 19-м - две, причем обе не простые, а моторизованные. Так что Гейнц мог сколько угодно хвастаться перед репортерами своими победами ( хорошо зная Гудериана, Гот не сомневался, что хвастаться он будет ), но знающие люди наверняка понимали, что за первую неделю кампании все четыре командира крупных танковых соединений ( фон Лепер с его неприкаянной 1-й легкой дивизией и командир в итоге подчиненной Клейсту 5-й танковой Фитингоф-Шеель изначально не рассматривались как участники этого негласного соревнования ) проявили себя примерно одинаково хорошо, и борьба за звание лучшего по гамбургскому счету предстоит жесточайшая.
   Успех Вержбицкой операции должен был резко повысить шансы Гота, но на пути возникло неожиданное препятствие. Рано утром генерал Штумме доложил, что в его тылу действует польская кавалерия и высказал соображение, что это авангард отступающей от Коньских польской группировки. По его мнению, поляки лесами отходили к Висле.
   Проанализировав ситуацию, Гот пришел к выводу, что это наиболее рациональное объяснение. Стевер, связавшись со штабом 14-го корпуса, выяснил, что поляков возле Коньских с утра нет. Вечером были, а утром нет. Куда они делись, в штабе корпуса не имели представления, да и не очень по этому поводу беспокоились: генерал-лейтенант Виттерсгейм спешил выполнить приказ командования группы армий о скорейшем выходе на рубеж Вислы, и отступление поляков устраняло с его пути досадную помеху.
   Гот имел аналогичный приказ, но обстановка складывалась таким образом, что переставшая мешать Виттерсгейму помеха теперь оказалась, образно говоря, "в ходовой части" его корпуса, да ещё вклинилась туда столь неудачно, что поставила под вопрос все планы генерала. Штумме, надо отдать ему должное, не только доложил о поляках в тылу своей дивизии, но и предложил вариант операции по их разгрому и пленению, к тому же вчерне согласованный с генералом Ханзеном, дивизию которого предполагалось привлечь к выполнению задачи. План был хорош, но обладал одним крайне неприятным недостатком: его принятие ставило крест на другом плане, том самом, исполнение которого началось накануне вечером после отступления поляков от Скаржиско-Камены. Без второй "клешни" ни о каком "котле" не могло быть и речи. Можно было рассчитывать лишь на то, чтобы смять поляков неожиданным сильным ударом.
   Но у Гота были серьезные сомнения в способности лёгкой дивизии нанести такой удар. Анализируя боевые действия своего корпуса, объединявшим два таких соединения, генерал всё больше убеждался в том, что формирование получилось неудачным. Лёгкая дивизия не обладала мощью полноценной танковой и не могла взломать массированную вражескую оборону. И не имела достаточного количества мобильной пехоты ( в роли которой в дивизии выступала моторизованная кавалерия ), чтобы эффективно действовать в прорыве. По окончании кампании Гот планировал написать на этот счет отдельный меморандум и представить его в Генеральный Штаб, но судьба, как обычно, взяла дело в свои руки, предложив генералу вместо теоретических упражнений задачу на практике.
   После непродолжительного раздумья Гот решил рискнуть. План Штумме был одобрен с небольшой поправкой: из состава 2-й лёгкой дивизии выделялась боевая группа в составе полка моторизованной кавалерии при поддержке танковой роты, в задачу которой входило оказание помощи дивизии Кунцена. Судя по тому, что разведчики 3-й дивизии наткнулись на поляков у Пилатки, основные силы генерала Скварчинского группировались в лесах в районе Илжи. Поэтому боевую группу Гот направил не на Вержбицу, как это должно было быть по первоначальному замыслу операции, а на Ясинец Илжевский. Не выходит окружение, попробуем простой, но от этого не менее эффективный удар в тыл. Кунцену же было приказано овладеть Илжей. После этого польская пехота будет либо заперта в лесах к югу от шоссе Илжа-Липско, либо рассечена на две части, уничтожение одной из которых можно будет сбросить на пехоту фон Шведлера, а преследованием другой займется Кунцен. А там и Штумме, решив проблемы под Шидловцом, сможет его поддержать уже не группой, а силами всей дивизии.
   Командир 4-го армейского корпуса с планом Гота согласился неожиданно легко, очевидно, решил, что в случае успеха на его долю придется достаточное количество лучей славы. Так же легко операцию утвердили и в штабе 10-й армии. Готу показалось, что все мысли фон Паулюса витают около Варшавы, к которой рвался корпус Гёпнера, и вопреки своему всегдашнему поведению, начальник штаба армии не стал вникать в подробности замысла командира механизированного корпуса.
   Может, всё было совсем иначе, но факт остается фактом: к десяти часам утра руки у Гота были полностью развязаны, задачи соединениям поставлены и оставалось только ждать результата. Этим выматывающим занятием генерал и занимался в своем штабе в Сухеднюве. Возможности выехать на передовую не было: обстановка сложилась так, что штаб корпуса оказался временно отрезан от обеих своих дивизий. Но это не значило, что Гот утратил контроль над ситуацией: связь поддерживалась по радио и работала вполне надежно.
   А вот новости не то что не радовали, а просто разочаровывали. Пилаткой части третьей дивизии овладели, но дальше продвинуться не смогли, столкнувшись с сильной обороной. Боевая группа 2-й дивизии наткнулась на отчаянное сопротивление в трех километрах к западу от Ясинца и после ожесточенного боя была вынуждена отступить. Между тем Штумме хоть и смог отсечь отступающих от Коньских поляков по линии шоссе, но решительного успеха не добился, и о выводе из боя и переброске к Илже его дивизии не могло идти и речи.
   К полудню Гот начал нервничать. Он вызвал на связь Кунцена и жестко потребовал приложить больше усилий для достижения цели. Командир дивизии ответил, что лично выезжает на передовую и заверил, что поставленная задача будет выполнена в самое ближайшее время. А вскоре Готу стало не до Илжи: обстановка у Шидловца обострилась до предела. Поляки пошли на прорыв с решимостью обреченных, и всё-таки сумели рассечь стык дивизий Ханзена и Штумме. Это уже смахивало на провал.
   Гот не выдержал и выехал в Скаржиско, в штаб командующего 4-й пехотной дивизии. Там, наконец-то, его ожидала более приятная новость: к его появлению немецкие войска снова сомкнули позиции. По оценке Ханзена уйти на восток удалось не больше чем двум батальонам противника, основная масса поляков осталась западнее шоссе. Прорвавшиеся, судя по всему, тут же постарались раствориться в лесу, во всяком случае, дальнейшего участия в бою не принимали.
   Это был хороший знак. Гот приободрился. Ещё больше оптимизма ему прибавил доклад Штумме, по мнению которого в сражении произошел перелом. Командующий второй дивизией уверенно обещал довести дело до победы, но отводил на её достижение ещё минимум два-три часа. Если рассматривать только сражение под Шидловцом, то это был отличный результат, но в совокупности с боями в районе Илжи ситуация выглядела уже не так привлекательно. Пусть даже Штумме справится за два часа, но потом ещё неизбежные полчаса на подготовку к маршу и не меньше часа на сам марш... И это по самым оптимистичным прогнозам, которые в жизни никогда не сбываются. Опыт Гота настоятельно требовал увеличить требуемое время хотя бы в полтора раза, а это значит почти пять часов. Проще говоря - завтра, потому что кидать войска в ночной бой при такой ситуации на руку скорее противнику, чем себе. Вторая и третья легкие дивизии будут двигаться навстречу друг другу, а значит, запросто могут в темноте угодить под дружественный огонь и понести потери. Совершенно неоправданные потери. Господь свидетель, Готу очень хотелось поскорее завершить разгром поляков, но не такой ценой. Генерал, который кладет своих солдат в бессмысленной бойне, рискует недосчитаться их в самый нужный момент решающей битвы.
   Самым лучшим вариантом был бы тот, в котором третья легкая дивизия побеждала у Илжи самостоятельно, но Гот не мог не понимать, что вероятность такого развития событий ничтожно мала.
   Но, похоже, судьба сменила гнев на милость, и неудачно начавшийся день заканчивался очень даже неплохо. Вернулся в Сухеднюв, Гот получил донесение от генерала, в котором сообщалось, что после артиллерийской подготовки усиленный танками 9-й полк моторизованной кавалерии предпринял атаку на Илжу, прорвал польскую оборону и в настоящее время ведет бои за город.
   По всему выходило, что Готу удалось выиграть одновременно два сражения, располагая при этом весьма скромными силами. Это вдохновляло, хотя генерал отлично понимал, что принимать поздравления ещё рано: дело не было доведено до конца, а значит оставалась опасность столкнуться неприятным сюрпризом. И всё же Гот надеялся, что сюрпризы на сегодня у поляков закончились...

Илжа. Малая Польша

51-й броневой дивизион

   - Рышард, выезжай на рубеж!
   - Сшлусшаюсь, пане поручик!
   Хорунжий Рышард Кроликовский родился в Ольтшыне. Его предки жили в городе с незапамятных времен, но в двадцатом, после неудачного исхода плебисцита, родители переселились в Млаву. Желание жить в Польше пересилило и нежелание покидать родные места, и трудности переезда с малым сыном на руках. Там, на северной границе страны, в ходу было мазовское наречье, так что до призыва в армию Рышард исключительно на нём и общался. В школе подофицеров его приучили к нормальному польскому языку, но стоило ему хоть на мгновение ослабить самоконтроль, как он тут же возвращался к произношению. Мазурил он по-страшному, смешивая шипящие и свистящие в звуки в совершенно невообразимую кашу. Для ушей командира бронеавтомобиля, поручика Крушельницкого, человека образованного и культурного, детство которого прошло в древнем краковском Казимерже, это было настоящим испытанием, которое тот переносил с присущими польскому офицеру терпением и выдержкой.
   Объяснялось то не только характером Крушельницкого, но уровнем подготовки Кроликовского, отец которого до Великой войны работал автомехаником в немецком гараже, а после переезда из Ольтшына открыл в Млаве собственное дело. Рышард с малых лет крутился в гараже, и не просто крутился, а помогал и учился. Неудивительно, что после призыва в армию он попал в кавалерию, находящуюся в авангарде процесса моротизации Войска Польского, а потом и в школу подофицеров: умелые механики и водители были в большой цене.
   Рышард серьезно задумывался, то ли возвращаться домой и постепенно перенимать на себя отцовское дело ( годы брали своё, и Вацлаву Кроликовскому становилось всё сложнее управляться с мастерской, тем более что работы становилось всё больше ), то ли попытаться сделать военную карьеру, но все планы спутала война.
   Краковская кавалерийская бригада, в состав которой входил 51-й броневой дивизион, находилась на фронте с первого же дня войны, но за прошедшие дни особой славой себя не покрыла. Скорее даже наоборот.
   Развернутая в составе армии "Краков" бригада оказалась соседом 7-й пехотной дивизии, по которой в первый же день пришелся удар немецкого мобильного корпуса, в результате чего она была выбита с позиций вокруг Ченстоховы и оказалась под угрозой окружения. Кавалеристы же в общем удачно отбивали не слишком активные атаки вражеской пехоты и удержали позицию на границе. Вечером все сходились во мнении, что назавтра бригаду бросят спасать положение под Ченстоховой, и воспринимали это с большим энтузиазмом: защищать святой Ясногорский монастырь - это много стоит.
   Так оно и вышло, но до монастыря они не только не дошли, даже колокольни его в бинокль не увидели. Весь день второго и утро третьего числа бригада пыталась прорваться на север, но всякий раз немцы отбрасывали ее назад и все дальше и дальше к востоку. Последнюю атаку уланы предприняли из района Щекоцын, и, как и все остальные, она завершилась ничем.
   А потом пришел приказ: отступать на юг, к Мехуву. И бригада отступала, а по её следам шли немецкие танки. Она уходила от боев, но зато её настигали слухи, один другого чернее: о неудачах в приграничных сражениях по всему фронту и о прорыве немцев к Лодзи и Кракову. Была мысль, что бригада как раз идет на бой за древнюю столицу, но слишком уж сильно на восток отклонялся её маршрут.
   Бронедивизиону во время этого марша было поручено обеспечивать правый, "тыловой" фланг бригады, к ночи они оказались в невообразимо удаленном от границы Еженюве, но с немцами схлестнулись: буквально по пятам шли вражеские разведчики. Майор Светлицкий, командир бронедивизиона, весь день осаживал подчиненных, но после остановки на ночлег выслал навстречу противнику разведку, которая донесла, что небольшой отряд гитлеровцев при трех бронеавтомобилях остановился совсем рядом, в деревеньке Слюпи. И тогда Светлицкий отдал приказ атаковать. Броневики, поддержанные полуэскадроном кавалеристов, подошли к деревне в полной темноте, а потом ослепили немцев светом мощных передних фар. Такая тактика вкупе с неожиданностью атаки предопределила её успех. В ходе было убито не меньше десятка вражеских солдат, и сожжен один вражеский бронеавтомобиль. Два других были сильно повреждены и поспешно и позорно укатили с поля боя.
   Победа смотрелась тем ценнее, что вражеские броневики относились к классу тяжелых. Похоже, это были экземпляры какой-то австрийской, а может и чешской модели, в темноте раобраться было нелегко, но в любом случае - с немалыми габаритами, полноценным бронированием и пулеметом в башне.
   Так что в бою польские танкисты прояили с себя с самой лучшей стороны. Плохо было то, что длительные марши дались бронедивизиону дороже, чем остальным частям бригады: выходила из строя техника. Перед началом войны все лёгкие разведывательные танки и бронеавтомобили подразделения были на ходу, но эксплуатация в жестком режиме не могла не сказаться на состоянии материальной части. До Еженюва три легких разведывательных танка дотащили тащить на буксирных тросах. Два за ночь кое-как починили ( один из этих двух снова вышел из строя на следующий же день ), один пришлось подорвать: наутро бронедивизиону пришел приказ продолжать отступление, а оставлять машину в городе, и продолжать ремонт было слишком рискованно - других польских войск поблизости не наблюдалось, зато немцы вполне могли ворваться в Еженюв и захватить ценный трофей.
   Отступать было приказано к Кельце, что повергло всех в недоумение, тем более что доставивший ранним утром приказ за подписью генерала Писецкого поручик-связист ничего объяснить не мог и даже не пытался этого сделать, сославшись на свой малый чин. Но выбора не было и жиденькая колонна бронетехники, сопровождаемая эскадроном улан, потянулась на северо-восток. Вскоре над ней пристроился самолет с крестами на крыльях. Уланы попытались отогнать его огнем из карабинов, но это было пустое занятие: немецкий наблюдатель парил слишком высоко, чтобы можно было достать его таким образом. А вот огонь танковых пулемётов ( конструкция лёгких разведывательных танков TK-3, которыми был укомплектован танковый эскадрон дивизиона, позволяла вести стрельбу из пулемета как по наземным, так и по воздушным целям ), немцу явно не понравился, и он очень быстро улетел прочь. Возникло опасение, что разведчик наведет на колонну бомбардировщики, но они так и не появились. Потом наблюдательные самолеты немцев появлялись над шоссе ещё два раза и оба - ненадолго и без последствий.
   Наконец около четырех часов вечера колонна достигла Кельце. А еще через полтора часа майор Светлицкий собрал весь личный состав бронедивизиона.
   ...Командующий обвел подчиненных усталым взглядом. Всегда энергичный и подтянутый, несмотря на уже немалый возраст, майор Хенрик Светлицкий за последние дни заметно сдал, осунулся, под глазами налились нездоровой синевой мешки, но старался держаться по-прежнему бодро и деловито. Если командир не подает подчиненным пример достойного поведения, то как потом с них спрашивать? Особенно на войне.
   - Слушайте внимательно, панове, у меня для вас несколько важных новостей. Во-первых, наше появление в Кельце - вражеская диверсия.
   По рядам танкистов прошелестел довольно громкий ропот. Дисциплина дисциплиной, но несколько дней настоящей войны выветрили из голов подофицеров и младших офицеров излишние условности. Да и солдаты тоже смекнули, что сейчас от них требуется вовсе не бездумное подчинение на грани пресмыкательства.
   Дождавшись, пока ропот стихнет, майор повторил.
   - Да, это была немецкая диверсия. Генерал Писецкий не отдавал нам приказа идти на Кельце. Я только что говорил со штабом бригады. Она в настоящий момент находится севернее Мехува. Мы были должны, как ранее и планировалось, присоединиться к ней в этом районе. Теперь же нам приказано завтра с утра выступить на Пинчув.
   По рядам снова пробежал ропот, но теперь намного слабее прежнего. Даже не ропот, а так... шелест.
   - В связи с произошедшим, - продолжал Светлицкий, - я приказываю. Во-первых, никаких приказаний, полученных от незнакомых офицеров не выполнять, до тех пор, пока я лично не дам подтверждения. Я командую бронедивизоном и несу ответственность за все его действия. Выполнение фальшивого приказа, который привез этот немецкий агент - моя ошибка, и я буду за нее отвечать, но повториться она в любом случае не должна. Второе. Механикам и ремонтникам в течение ночи проверить всю технику, отремонтировать вышедшие из строя легкие танки. Полностью отремонтировать, а не подлатать кое-как, чтобы завтра они через три часа хода опять из строя вышли. Позорище, второй день на буксире машины таскаем. А если бы нас немцы догнали, что, так вот на буксирных тросах что-ли в бой и идти? Стыд и срам, панове!
   Ответом ему было смущенное молчание.
   - Теперь дальше. Я говорил сейчас с комендантом города, полковником Глабишем. Обстановка сложная. Оборона Кельце является задачей стратегической важности, она возложена на армию "Прусы". Но армия пока что еще не завершила мобилизацию, поэтому сейчас гарнизон города составляют только два батальона пехоты, взвод зенитных орудий и вспомогательные формирования. Как вам известно, по нашим следам шли немецкие танки. Если они дойдут и сюда... Ни в коем случае нельзя позволить им захватить город. Необходимо продержаться до подхода основных сил армии. Поэтому я принял решение: если с утра немцы атакуют город, то бронедивизион остается и будет отражать атаки. Если до девяти ноль-ноль утра всё будет спокойно, то выступаем на Пинчув. Генерал Писецкий мое решение утвердил. Есть вопросы, панове?
   - Разрешите, пан майор? - попросил поручик Станиловский.
   - Говорите.
   - Вы сказали, до подхода основных сил. Когда они должны подойти?
   - Понятия не имею, - отрезал Светлицкий, а потом неожиданно сверкнул глазами и обрушил на незадачливого подчиненного волну гнева. - А вас-то это почему интересует, пан поручик? У вас приказ: защищать город, ну так и защищайте, пока другого приказа не получите. Сколько нужно, столько и защищайте: день, два, неделю... Это война, поручик, и здесь каждый должен заниматься своим делом. Ваше - командовать танком, а об остальном за вас буду думать я! Ясно?
   - Так точно, пан майор! - вытянулся Станиловский, но командир дивизиона сразу не успокоился.
   - Или вам, пан поручик, отступать понравилось? Да ещё на буксире...
   Никто не засмеялся, но Станиловский густо покраснел. Его танк вышел из строя как раз утром, где-то через час после начала марша на Кельцы.
   - Буксира вам не обещаю, но грузовиком в тыл отослать могу. Прямо сейчас. В распоряжение штаба бригады. Желаете?
   Поручик был уже не красным, багровым.
   - Пан майор, я польский офицер, и хочу сражаться...
   - Ну, так тогда и сражайтесь, - прервал его Светлицкий. - Только танк свой сначала приведите в порядок. Ещё вопросы будут?
   Но после показательной выволочки, которую майор только что устроил Станиловскому, желающих задавать вопросы не нашлось...
   В ту ночь Рышард последний раз с начала войны хорошенько отоспался, причем лег даже несколько позже, чем мог, потому что часа полтора помогал Генеку, механику-водителю как раз машины поручика Станиловского, приводить в порядок его ТК ( цифру три к названию машины в неофициальной обстановке не прибавляли, поскольку других модификаций с номером не существовало: ТК-1 и ТК-2 были одиночными опытными образцами, которые на вооружении армии никогда не состояли ). За время службы в дивизионе Кроликовский освоил устройство лёгких разведывательных танков не хуже, чем те, кто на них ездил постоянно, и при необходимости мог подменить механика-водителя. А уж про свой броневик и говорить нечего: Рышард досконально знал и его устройство и всю генеалогию.
   Первоначально бронеавтомобиль был разработан под французское полугусеничное шасси, так что даже его часто называли не "образца 28 года", а "Ситорен-Кегресс", что было, безусловно, неправдой: бронеавтомобиль был сконструирован в Польше польскими инженерами. И, честно говоря, оказался не слишком удачным: мотор и гусеницы быстро выходили из строя, проходимость по бездорожью практически не отличалась от чисто колёсных "Урсусов", а скорость по хорошей дороге была намного ниже.
   Поэтому в тридцать третьем году было принято совершенно правильное решение: переделать броневики в чисто колесные, поставив вместо полугусениц обычную заднюю ось. Заодно меняли и моторы - с "Ситорена" на "Фиат". И это оказалось именно то, что нужно. Совсем немного утратив проходимость, броневик здорово прибавил в маневренности и чуть ли не вдвое в скорости - 55 километров в час против 30 у полугусеничного бронеавтомобиля. В сочетании с 12-миллиметровой броней корпуса ( на крыше и днище броня была вполовину тоньше ), получалась отличная современная боевая машина.
   Конечно, у французов и англичан бронеавтомобили были лучше, но тут ничего не поделаешь: Это Франция и Англия. Державы-победительницы, мировые лидеры во всём, включая и военную технику. Но они в будущей войне никак не могли оказаться врагами Польши, они были её союзниками. А вот что касалось тех, кто точил зубы на возродившуюся из небытия страну, то им польские бронеавтомобили в случае чего должны были дать жару. И ведь дали же немцам в первый день войны. А потом в ночном бою у той деревеньки.
   Но под Кельцем всё случилось иначе. Правда, не сразу. Первую атаку поляки легко отбили. Строго говоря, это была даже не атака, а скорее разведка боем. С утра пораньше в город попытались въехать несколько немецких мотоциклистов, но пехотинцы из боевого охранения, выставленного полковником Глабишем, вовремя заметили врагов, открыли по ним огонь и подняли тревогу. Немцы, у которых на коляске одного из мотоциклов был закреплен пулемет, сначала попытались подавить сопротивление, но когда к охранению подошло подкрепление и стало ясно, что силы не равны, быстренько отступили.
   Вторая атака оказалась уже серьезнее. Гитлеровцы сначала с четверть часа обстреливали окраину из миномётов, на что ответить полякам было нечем: тяжелого оружия в собранной буквально на ходу в последние день-два группе Глабиша не было, а бронедивизиону не полагалось по штату. Зенитчикам же был дан строгий приказ себя не обнаруживать, да и бессмысленное это занятие: подавлять минометные расчеты огнем из зенитных орудий.
   Это было тем более обидно, что миномёты у Войска Польского имелись, отличного качества и в достаточном количестве. В начале 30-х годов была закуплена лицензия у французской фирмы "Бранд" на производство 81-миллиметрового миномёта "Бранд", после чего началась переделка на новый стандарт старых миномётов "Стокес", оставшихся в армии со времен войны с большевиками, и одновременно выпуск новой модели. Модернизированные миномёты могли послать за три километра мину весом почти три с половиной килограмма ( 3 килограмма 400 грамм, если быть точным ), а новые могли на ту же дистанцию стрелять и тяжелыми минами - шесть с половиной кило.
   Были в войсках и миномёты польской разработки, образца 28-го года, но они получились неудачными, и миномётчики их не любили. Попасть в цель из них было очень сложно, и вины наводчика в этом не было, тут все дело упиралась в конструкцию. Плюс, ненадежным оказалось крепление плиты. Последнее время эти минометы снимали с вооружения и отправляли в переделку, а взамен в войска поступали те же самые "Бранды". Краковская бригада, например, ещё весной была ими укомплектована по полному штату. Но чего желать невозможного, все её миномёты сейчас были где-то под Мехувом.
   Вот и пришлось молча ждать, пока обстрел прекратится и в атаку пойдет пехота. И она пошла. Большими силами, не меньше двух батальонов, при поддержке не менее двух десятков разнообразных бронеавтомобилей. Там были как немецкие открытые "корыта", так и незнакомые совершенно закрытые машины, двух и трёхосные, с пулеметами в башнях, вроде тех, с которыми эскадрон бронеавтомобилей столкнулся в ночнем бою. Причем именно эти новые броневики составляли абсолютное большинство. Откуда их столько взялось было совершенно непонятно и необъяснимо. Точно не из Чехословакии. Чехи свою военную технику не секретили, поскольку большинство вооружения производили на экспорт. Поэтому внешний вид, устройство и возможности их бронетехники Рышарду были отлично известны, и теперь, при свете дня, он мог поклясться на Священном Писании, что движущаяся на Кельцы бронетехника к Чехословакии никакого отношения не имеет. Но не сами же немцы понаделали столько современных машин! Не могли они этого, не должны были, раздавленные в 1918 году волей держав-победительниц, раз и навсегда установивших в Европе незыблемый порядок, в котором Германии отводилось место позади тех европейских стран, что, подобно Польше, были стойкими и верными приверженцами и слугами Версальской системы.
   Но защитники Келец не дрогнули. На подходе к окраине врага встретил шквал огня из всех видов стрелкового оружия. Не отставали от пехотинцев и танкисты. Пулеметные очереди отекали вражескую пехоту, а когда ленты с обычными патронами в легких танках и бронеавтомобилях менялись на бронебойные, то это представляло реальную опасность и для легкобронированной вражеской техники. А пушечные бронеавтомобили с дальней дистанции накрывали атакующих немцев огнем своих орудий.
   Здорово помогли обороняющимся и зенитки. Их было всего две, но это были настоящие шведские "Бофорсы" ( собственно, никаких других малокалиберных автоматических зенитных орудий в Войске Польском и не было ), заслуженно считающиеся в Европе лучшими в своем классе. Они были приспособлены для ведения огня не только по воздушным, но и по наземным целям, а их снаряды прошивали вражескую броню, словно фанеру. Стоило темно-зеленому броневику с белыми крестами на борту оказаться в зоне их обстрела, и спасти его уже ничто не могло.
   Силы атакующих и обороняющихся были примерно равны, но немцы не ожидал такого отчаянного сопротивления, и, в конце концов, гитлеровцы откатились обратно на юг, в поросшие лесом холмы.
   Словом, победа по всем статьям была за поляками, и тогда казалось, что враг, пусть и не сокрушен, но полностью деморализован. Ворваться в город немцы до вечера больше не пытались, ограничились лишь переправой через неглубокую речушку Сильницу и захватом господствующих над юго-западной частью города Коржувских высот. Пехотинцы этому особо и не сопротивлялись, все равно это была нейтральная полоса, продвижение немцев не заставило их отступить ни на шаг, а значит и затеняло блеска только что одержанной победы.
   Да, исход боя они тогда рассматривали как свою безусловную победу и уже грезили, что здесь, у Келец, произойдет коренной перелом в ходе компании, что отсюда начнется изгнание немцев из Польши. Вот только подойдет подкрепление, и...
   Подкрепление вечером действительно подошло, только совсем не то, что ждали: пехотный батальон, входивший в состав все той же группы полковника Глабриша, наконец-то добрался до своих позиций. И всё. Дивизии армии "Прусы" продолжали оставаться где-то в тылу, выполняя чрезвычайно важную роль национального резерва. Но все равно, настроение у защитников города было радостным, а уверенность в новых успехах непоколебима.
   Пожалуй, единственным человеком, не поддавшимся общему энтузиазму, был майор Светлицкий. Иначе было трудно объяснить его странный приказ: после наступления темноты танки и бронеавтомобили поодиночке были отведены на северо-западную окраину города, в лесок возле городской электростанции. На недоуменные вопросы майор ответил коротко и туманно: бронедивизион должен быть собран в единый кулак, чтобы назавтра в бою оказаться там, где это будет нужнее. На взгляд Рышарда, это было не слишком умно, потому что в бою помощь пехоте нужна везде, и куда разумнее было бы растянуть бронемашины по всей передовой, равномерно усиливая каждый его участок, но куда уж хорунжему поучать майора.
   А наутро немцы устроили настоящий штурм города, отличавшийся от предыдущего как небо от земли. Южную окраину Келец обработали не миномёты - полевая артиллерия. Одновременно налетели пикирующие бомбардировщики, со страшным воем они падали почти до самой земли, сбрасывая точно в цель смертоносные бомбы. Зенитки попытались встретить их огнем и даже подбили один самолетов, но тут же были подавлены: против такой мощной атаки у них не было никаких шансов.
   Не было бы шансов и у бронедивизиона, но их лесок не бомбили. И не обстреливали. А когда немцы прекратили огневой налёт, у Рышарда осталось впечатление, что из всех защитников Келец в живых остались только отсидевшиеся в тылу танкисты. В том огненном аду, казалось, ничего не могло уцелеть, и никто не мог выжить.
   Правда очень быстро выяснилось, что это преувеличение: сразу после артподготовки немцы пошли в атаку, и с переднего края обороны по ним открыли яростный огонь, но Рышард понял: останься там бронетехника, сейчас бы она представляла из себя лишь кучи обгорелого железа.
   Пехотинцы же как-то умудрились пережить огневой налёт, но толку от этого было немного: вражескую атаку поддерживали танки. Чешские "Праги". И пусть они были раскрашены в традиционный для немцев тёмно-серый цвет, и несли на башнях белые кресты, всё равно это были "Праги". Ошибиться Рышард не мог, он отлично помнил картинке в альбоме и даже будучи разбуженным среди ночи, безошибочно опознал бы их по клепаной броне и характерному излому на лобовой части корпуса. По отдельности встречалось и то и другое, но именно такого сочетания не было ни у какого другого известного ему танка.
   "Праг" было не меньше двух десятков, и противопоставить им было нечего. "Бофорсы" были уничтожены при артподготовке, пулеметы не страшны, а не расстояние броска гранаты танки благоразумно не приближались, подавляя очаги сопротивления огнем пушек и пулеметов, с эффективной и одновременно абсолютно безопасной дистанции эдак в четыреста метров.
   В довершение неприятностей с Коржувских холмов польские позиции простреливались убийственным фланкирующим огнем. За ночь немцы подтянули туда не только обильно вооруженную пулеметами пехоту, но и несколько полевых орудий. Это позволяло им теперь контролировать фактически всю западную часть города, и обрекало бронедивизион, попытайся он помочь находящейся на передовой пехоте, на выдвижение под непрерывным обстрелом. Либо на долгий путь через южную и западную части города.
   Бронедивизион прийти на помощь даже не попытался. Не прошло и получаса после начала штурма, как майор Светлицкий отдал приказ: отступать на северо-восток, к Скаржиско-Каменой, на соединение с главными силами армии "Прусы". И хотя в душе у танкистов было тошно, возразить майору никто не решился, поскольку умом все понимали его правоту. С пулеметами против "Праг" ловить нечего, а пушками в бронедивизион было оснащено лишь два бронеавтомобиля. Да и они-то против чешских танков тоже были беспомощны, поскольку снаряд из установленного в башне броневика орудия образца восемнадцатого года ( французского Puteaux L/21 ) на короткой дистанции в упор пробивал 12 миллиметров брони, а эти даже на борту несли все 15. Вступить в бой из засады, с короткого расстояния один на один еще бы можно было рискнуть, но переть вдвоем в открытую на двадцать - чистое самоубийство, причем довольно неприятным способом.
   А вот в боях у Скаржиско-Камены, где держала оборону 3-я дивизия легионистов, танки и бронеавтомобили бронедивизиона принесли немало пользы, при этом не кидаясь на верную гибель. Немцы были задержаны там больше чем на двое суток, и только с наступлением темноты 7 сентября польские войска оставили город, по приказу Верховного Главнокомандующего начав отступление к Висле.
   Эти двухдневные бои дорого обошлись дивизиону, в строю осталось лишь четыре легких разведывательных танка и столько же бронеавтомобилей. Наверное поэтому генерал Скварчинский определил его в авангард отступающих войск и отправил в тыл ещё засветло, когда под Скаржиско-Каменой ещё гремел бой. По проселочным дорогам бронедивизион шел на восток почти всю ночь и только незадолго до рассвета добрался до Илжи, где, в соответствии с приказом, остановился на отдых. Измученные танкисты были тепло приняты горожанами и смогли расположиться на отдых, но ненадолго...
   Около половины десятого утра дивизион был поднят по тревоге. Оказывается, направленная на восток, в направлении Липско, разведка, которая должна была проверить дорогу в направлении Вислы, неожиданно столкнулась с немцами. Причем не с небольшой группой заброшенных в тыл диверсантов, а с крупным подразделением, которое, прогнав разведчиков, перешло в атаку на самокатчиков, занимавших деревню Пилатка.
   Те приняли бой, стараясь удержать деревню за собой, и послали в Илжу за помощью. В тот момент в городе находился лишь бронедивизион и батальон пехоты. После короткого совещания их командиры решили, что батальон сначала развернется для обороны Илжи с востока, а танкисты немедленно поддержат самокатчиков. И бронетехника выдвинулась к Пилатке.
   Начала боя получилось за здравие: поддержанные огнем легких танков и броневиков, легионисты перешли в атаку и выбили немцев с восточной окраины села, на которой те, было, успели закрепиться. И тут появились танки...
   Этого не должно, не могло было случиться, ведь там, на востоке находились тылы армии "Прусы", безопасные тылы, куда и стремились отойти измученные непрерывными боями солдаты. Но получалось, что никакой безопасности и тылов уже нет: оттуда, совсем как раньше с запада, на польские позиции надвигалась лавина вражеским танков. И, словно нарочно, те же самые неуязвимые "Праги", как три дня назад под Кельцем.
   В боях по Скаржиско-Каменой они не участвовали, там немцы использовали свои танки, с более слабым бронированием, для которых пушка бронеавтомобиля уже представляла реальную угрозу. Поручик Крушельницкий утверждал, что подбил один танк, но так ли это было на самом деле, проверить было сложно: оборонявшие город пехотные дивизии были полностью укомплектованы противотанковыми орудиями, да и "французские" тоже вели по вражеской бронетехнике огонь прямой наводкой. Так что зачастую, как в случае Крушельницкого, было трудно уверенно утверждать, кто же подбил вражеский танк. К тому же "подбил" не означало "уничтожил". Немцы старались эвакуировать с поля боя все подбитые машины, даже очень сильно поврежденные. Разве что на совсем уж искорёженные не зарились. А остальные, похоже, рассчитывали восстановить.
   Героем тех боев стал поручик Дзержинский, сумевший сжечь два немецких пулеметных танка: оказалось, что броня их моторного отделения слишком слаба и не выдерживает попадания бронебойных пуль танкового пулемета даже на дистанции 400 метров. Это было доброй новостью, и польские танкисты стали буквально охотиться за немцами, а те, почуяв опасность, уже не так резво рвались в атаку, заосторожничали. Жаль лишь, что Дзержинский погиб уже на следующее утро: его танк буквально разворотил снаряд из вражеского тяжелого орудия.
   И вот снова пришлось встретиться с "Прагами" и снова отступать: противопоствить им опять было нечего. Оставалась слабенькая надежда, что удастся заманить танки к городу, под огонь пушек противотанкового дивизиона, но не удалось даже этого. Немцы повели себя предельно осторожно, не бросились преследовать отступающий бронедивизион и самокатчиков, а ограничились захватом Пилатки. Только постреляли вслед, да так удачно, что в Илжу вернулась лишь половина из остатков бронедивизиона, а два танка и два бронеавтомобиля остались догорать на шоссе.
   Рышарду, уводившему броневик к Илже, хотелось кричать от бессилья. На глаза наворачивали слезы, наверное, впервые со времен основательно позабытого детства. Невыносимо было ощущать, как враг медленно и основательно, шаг за шагом продвигается к своей победе, а ты вынужден на это смотреть и не можешь ничего сделать. Вообще ничего!
   Но все изменилось, как только они вернулись в Илжу. Оказалось, в город уже прибыл командир седьмого пехотного полка легионистов полковник Музыка, и сразу взял руководство обороной Илжи в свои руки. Настроение у него было самое боевое. Отходящую бронетехнику он встретил на окраине города, там же выслушал краткий доклад Светлицкого, а затем обратился к танкистам.
   - Панове, есть приказ командира дивизии полковника Турковского: удержать Илжу до подхода главных сил. Отдавать город нам никак нельзя: если отдадим, то немцы нас тут запрут в лесах и уничтожат. Поэтому будем держаться. Танков их бояться нечего: жгли мы их под Каменой, дадим огня и здесь.
   - Под Каменой артиллерия была, - напомнил кто-то танкистов.
   - И здесь есть, - ответил полковник. - Уже есть. Сейчас разворачивает позиции первый дивизион нашего артполка. Повоюем, панове! Ещё не сгинела Польска!
   - Польска! - радостно вторили Музыке воспрянувшие духом танкисты. Вид бравого статного полковника с линией орденов на мундире вселял в них бодрость и уверенность.
   - Добже, панове! - кивнул Музыка. - Только долго нам разговаривать некогда, скоро немцы пожалуют. Пан майор!
   Он развернулся к Светилцкому.
   - Отвести технику к мосту и срочно прибыть на мой командный пункт, он развернуть в замке.
   Полковник указал на развалины, живописно украшавшие возвышающийся над городом холм.
   - Вам будет необходимо согласовать с майором Карандышовским действия ваших машин.
   - Слушаю, пане полковник!
   - Действуйте!
   Пока танкисты ожидали своего командира, Рышард окончательно поменял свою точку зрения на происходящее.
   - Отобьемнсшя! - втолковывал он обступившим машину техникам. - Мнестность тут такая, что танкамн осшобо не развернуться: холмны, овраги... Озеро опять же. Раз пусшки есшть, то держатьсшя множно. А которые один-два провутсшя, пехотинцы их гранатамни закидают. Продержимнсшя!
   Техники, ребята нужные и полезные, но неисправимо тыловые ( пусть и неоднократно побывавшие под бомбежкой и огнем дальнобойной артиллерии ), слушали только что вернувшегося из боя водителя, словно ксендза.
   А вскоре вернулся Светлицкий и коротко ознакомил с обстановкой. Из его слов следовало, что оборона города построена в три рубежа. Последний из них проходил по восточной окраине, и в настоящее время его занимали разведвзвод и взвод тяжелых пулеметов 2-го батальона. Предполагалось, что если нажим немцев станет слишком сильным, то на него отступят занимающие первые два рубежа легионисты. Здесь-то и должны были вступить в бой оставшиеся лёгкие танки и бронеавтомобили. Каждой машине Светицкий выделил сектор обороны, в котором нужно было наметить две-три позиции, чтобы с них можно было вести огонь по наступающим немцам. Перемещение между позициями должно было максимально затруднить немецким танкам и артиллерии подавление подвижной огневой точки.
   Пару позиций на своем участке Рышард вместе с поручиком Крушельницким подобрали быстро. Хорунжий в деталях продумал, как можно быстрее всего перемещаться с одной на другую и обратно, чтобы в бою не тратить время на импровизацию, а действовать четко по плану.
   Тем временем пришла добрая весть, что первую вражескую атаку пехотинцы отразили на дальних подступах к городу. Большой отряд немцев при поддержке танков двинулся из Пилатки в направлении Илжи, но встретив сопротивление на первом рубеже обороны, в беспорядке отступил обратно. Огнем противотанковых пушек при этом было подбито три вражеских танка, что воспринималось как большой успех.
   Вторая атака у немцев получилась более успешной, но все равно они до Илжи не дошли, лишь сумели оттеснить легионистов на вторую линию обороны. Однако было понятно, что враг попыток прорваться к городу не прекратит.
   И действительно, около трёх часов дня немцы пошли на штурм. Начали они с артиллерийской подготовки. К радости поляков откуда-то с севера врагам ответили польские пушки, но продолжалось это недолго: в артиллерии враг имел большой перевес и после короткой, но интенсивной перестрелки польская батарея замолчала. То ли была уничтожена, то ли спешно меняла позицию, пойди узнай. Но - замолчала.
   А немцы продолжали обстрел. И легионисты не выдержали, дрогнули, оставили позиции и начали отступление к городу, которое быстро превратилось в беспорядочное бегство. На третьем рубеже остались немногие, большинство, обтекая холмы, устремилось к реке, к мостам, чтобы уйти за Илжанку. А следом за легионистами надвигалась темно-серая волна. Немцы не бежали, не суетились, они шли вперед неторопливо, но и не мешкая, с полным осознанием своей силы. В боевых порядках пехоты двигались десять танков, добавляя наступлению ударной силы и огневой мощи.
   Броневик оставался на своем рубеже. Рышард с поручиком ничего не решали, даже не говорили между собой на эту тему. Просто один командовал, а другой выполнял приказы так, как будто все шло по плану.
   ...Вражеский снаряд взорвался в паре метров от бронеавтомобиля, обдав машину градом осколков, камней и комьев земли. Броня выдержала.
   - Отходим! На вторую позицию! - прокричал Крушельницкий, отлично понимая, что следующий выстрел накроет машину: на такой дистанции танкисты два раза подряд не промахиваются. Рышард моментально сдал назад, отметив про себя, что с полугусеничной машиной было бы намного сложнее. Через смотровую щель он увидел, как новый снаряд разворотил землю там, где только что стоял броневик, но поздно, они уже успели скрыться под защиту деревьев и домов.
   Обзор через щель был паршивеньким, но Рышард, перед боем тщательно изучивший маршрут между позициями, мог бы провести между ними бронеавтомобиль практически вслепую. Наугад, но именно там где это было удобнее всего, он начал разворачивать машину. В свою очередь поручик, не дожидаясь даже начала маневра, принялся накручивать рукоятку поворотного механизма башни, настолько он был уверен в своем водителе.
   В щели мелькнуло несколько фигур в шинелях цвета зеленоватого хаки и выкрашенных оливковой краской касках. Ещё одна группа легионистов, не выдержав вражеского огня, отступала к реке. "Если немцы прорвутся на улицу, нам не уйти", - отрешенно подумал хорунжий. Но вслух ничего не сказал. Командир экипажа Крушельницкий, ему и решать, а дело водителя - вести бронеавтомобиль куда приказано.
   Со второй позиции поручик успел выстрелить всего два раза, прежде чем машину заметили немецкие танкисты.
   - Двигай назад! - прокричал вниз Крушельницкий.
   Ситуация для экипажа складывалась крайне неблагоприятная: обе огневые позиции враг определил и взял под контроль, а солдаты темно-серых мундирах мелькали уже у подножья холма. Еще немного и они ворвутся на узкую улочку на его склоне, которая в этом случае станет для не слишком маневренного броневика мышеловкой...
   - Отступаем! К мосту! - приказал поручик.
   - Сшлусшаюсь, пане поручик! - подтвердил хорунжий. И почувствовал облегчение, словно с души свалился тяжелый камень. Даже самый стойкий человек, решившийся пожертвовать своей жизнью, не может безучастно отнестись к тому, что жертва откладывается. И Рышард был не исключением. Решимость умереть за Польшу заполняла его душу, но рядом с ней билось страстное желание жить.
   Но отступить к мосту они не успели. Бронеавтомобиль был у самого поворота на ведущую к нему улицу, когда с нее выплеснулся поток солдат в шинелях цвета хаки. Их было много, очень много, и Рышард понял, что это, наконец, подошло то самое долгожданное подкрепление, ведь в резерве у полковника Музыки была лишь потрепанная в бою за Пилатку рота велосипедистов, а сейчас перед броневиком пробегало куда больше полнокровной роты.
   Словно прочитав его мысли, поручик Крушельницкий откинул крышку башенного люка и высунулся наружу.
   - Откуда, панове?
   - Из дальних лесов, пан поручик, - неожиданно весело откликнулся офицер в солдатской каске. Угадать его звание можно было лишь по погонам на шинели: три звезды в ряд, да цифра 7 у самого плеча. - Как тут у вас?
   - Жарко, пане капитан.
   - Да мы уж слышали, что не скучаете, - в том же ключе продолжал капитан. - Издалека. Спасибо, что на нашу долю работы оставили.
   - Тут работы на всех хватит, - невольно подстроился под его тон Крушельницкий.
   - Далеко немцы?
   - Уже рядом, к холму подбираются.
   Пехотинец резко посерьезнел.
   - Снаряды ещё остались?
   Он кивнул на орудие бронеавтомобиля.
   - Снарядов хватает, - заверил поручик. Боезапас бронеавтомобиля составлял ровно сотню снарядов, по прибытии в Илжу они загрузились под завязку, и с начала дня Крушельницкий расстрелял примерно треть, включая и бой у Пилатки.
   - Добже! Ничего, поручик, отобьемся. Там за нами ещё первый батальон идет. Справимся, где наша не пропадала. Это я, капитан Берешинский, тебе говорю. А ты поддержишь нас огнем.
   - Поддержу, пане капитан, - заверил Крушельницкий.
   - Добже, - повторил Берешинский. - Ладно, поручик, отобьемся - тогда и поболтаем. А сейчас не до того. Бывай!
   - Удачи в бою, пане капитан, - с чувством пожелал танкист. А забравшись обратно в башню, приказал водителю. - Рышард, как только улица освободится - вперед! Выезжай на первую позицию, хоть немного наших огнем поддержим!

Польский фронт. Вечер 8.09.1939

   На северном участке фронта после обеда установилось почти полное затишье: немцы несколько раз обстреливали позиции поляков под Визной, Ломжей и Новогрудом, но не предпринимали серьезных попыток атаковать.
   Вскоре после полудня авангард 1-й немецкой кавалерийской бригады вместе с разведчиками-эсэсовцами из полка "Дойчланд" вошли в оставленный польскими войсками Острув-Мазовецкий. Приказа двигаться дальше не было, и до наступления темноты в междуречье Немана и Западного Буга главным образом немцы выясняли позиции польской обороны по левому берегу Буга. Изредка вспыхивали перестрелки, которые быстро прекращались.
   Армии "Поморже" и "Познань" завершали перегруппировку для удара во фланг и тыл 8-й немецкой армии, но ни неспешно выдавливающие их на восток части 3-го немецкого корпуса, ни в штабе 8-й армии, несмотря на активную воздушную разведку, ничего подозрительного не заметили.
   Армия "Лодзь" спешно отступала на восток, в расчете успеть отойти к Варшаве и выскочить из "мешка" раньше, чем он превратится в "котел". О планируемом наступлении в штаб генерала Руммеля никто не сообщил.
   Надеждам вывести армию сбыться было не суждено: около трёх часов дня немецкие мотоциклисты-разведчики замелькали в пригородах Варшавы. К пяти часам дня в юго-восточных предместьях города сосредоточилась значительная часть 4-й танковой дивизии вермахта, а на КП её командира, генерал-лейтенанта Ганса-Георга Рейнхардта, прибыли высокие гости: командующий 10-й армией генерал артиллерии Вальтер фон Рейхенау, его начальник штаба Фридрих фон Паулюс, а так же командир 16-го танкового корпуса генерал кавалерии Эрих Гёпнер.
   В 17.00, не дожидаясь полного сосредоточения дивизии, был начат штурм. Основной удар наносился вдоль Груецкого шоссе, по району обороны "Охота". По другую сторону от железнодорожных путей пехота, попыталась ворваться в город через район обороны "Чисто". Однако на обоих направлениях немцы встретили ожесточенное сопротивление. Поняв, что сходу взять столицу Польши не получится, Гёпнер приказал отступать и готовиться к решительному штурму на следующий день. В результате вечерних боёв немцы потеряли 4 танка.
   Тем временем корпус генерала Виттегсгейма южнее Варшавы гнал к Висле Северную группу армии "Прусы", атакуя отстающие подразделения. С каждым часом группа все больше превращалась в дезорганизованную бегущую толпу, и к сумеркам генерал Дрейзер уже не контролировал ситуацию.
   Между Шидловцем и Скаржиской-Каменой к вечеру завершилась ликвидация 36-й пехотной дивизии. Вырваться из ловушки и уйти лесами в сторону Илжи удалось лишь немногим.
   В районе Илжи во второй половине дня продолжались упорные бои. Немцам так и не удалось взять город и окружить основную часть Южной группы армии "Прусы".
   22-я польская пехотная дивизия к вечеру вошла в Буско. Остальные части оперативной группы "Ягмин" продолжали отступление на восток. Краковская кавалерийская бригада поздно вечером достигла Вислы у Баранова.
   Пехотные дивизии оперативной группы "Борута" так же уходили на восток между Вислой и корпусом фон Клейста. От полного уничтожения их спасла жесткая экономия топлива в немецких танковых дивизиях. Командиры танковых соединений не могли себе позволить отклонений с маршрута очередного удара. Зато на нём немцы добились очередного успеха: вечером был взят Жешув и создан плацдарм на правом берегу Вислока. Перед танками открывался прямой путь на Ярослав и Перемышль, к берегам Сана.
   Туда же к Сану откатывалась под ударами немецкой пехоты и горных егерей и южная группировка армии "Малопольска". При этом командир 11-й пехотной дивизии, полковник Пругар-Кейтлинг, стараясь удержать единый фронт, направляя отступление к северо-востоку, и к наступлению темноты его дивизия сгруппировалась в районе Бариц. В результате южнее, от Брзозува до границы с Чехословакией образовалась большая дыра, которую должны перекрыть 2-я и 3-я горнопехотные бригады. Но для них это было уже непосильной задачей. 2-я бригада около двух часов дня была вынуждена оставить Кросно и отходила к Брзозуву. 3-я, сбитая с позиций у Рыманува, отступала к городу Санок.

Западный фронт. Вечер 8.09.1939

   К вечеру на всем протяжении фронта от люксембуржской границы до Рейна французские войска вышли к позициям "линии Зигфрида". Вышли - и остановились. Приказа начать штурм они не получили.
   В свою очередь и немцы не торопились открывать огонь, чтобы не спровоцировать врага на активные действия.
   БЕРЛИН. В коммюнике штаб-квартиры фюрера сообщается, что передовые отряды немецких войск вышли к польской столице Варшаве.
  
   АМСТЕРДАМ. Причиной гибели тральщика "Виллем ван Эвик" и повреждения минного заградителя "Виллем ванн дер Заан" следует считать морские мины, сообщает со ссылкой на неназваный источник агентство Гавас. Вероятнее всего, это были мины, установленные голландскими военными кораблями, поскольку фактов нарушение территориальных вод Нидерландов воюющими сторонами на сегодняшний день зафиксировано не было.
  
   ДУБЛИН. В Эйре начата мобилизация волонтеров территориальной армии.

Львув. Галиция.

Штаб VI Корпусного округа.

   До города Ежи добрался уже поздним вечером, когда стемнело. Улицы Львува казались пустынными, почти вымершими, фонари не горели, магазины и традиционные львувские кофейни, в которых всегда, сколько Ежи раньше бывал в городе, по вечерам клубилась жизнь, большей частью были закрыты. При этом за большинство окон жилых домов горел свет, словно для того, чтобы подчеркнуть наклеенные на стекла крест-накрест широкие бумажные полосы. Ежи подумалось, что город словно застрял где-то на середине между войной и миром. Как оказалось, ближе к войне: обгорелые руины на месте водочной фабрики Бачевского неопровержимо свидетельствовали, что немецкие бомбардировщики добрались и до Львува, хотя других следов авиаударов в Подзамчье не наблюдалось. По крайней мере, из кабины грузовика въехавшего в город по Жолковской ( точнее, по улице Станислава Жолкевского - не так давно её зачем-то переименовали ) и вкатившего почти в самый центр ( хотя, о том, что именно считать центром Львува, можно спорить до бесконечности ).
   Шофер, как и просил его Ежи, подвез прямо к зданию штаба округа. Здесь, не смотря на вечернее время, тоже кипела жизнь: свет горел почти за всеми выходящими на площадь окнами, разве что за одной парой на втором этаже царила темнота.
   Поблагодарив водителя. Ежи торопливо взбежал по ступенькам к парадному входу. Часовой, замерший у дверей с карабином в положении "на плечо", окинул его внимательным взглядом, но ничего не сказал. Остановили его уже внутри: просторный холл был перегорожен, проход внутрь охраняли двое солдат и капрал.
   - Мне срочно нужно пройти к генералу Лангнеру! - произнес Ежи.
   - Предъявите пропуск, пан, - устало-равнодушным голосом ответил капрал. Видимо, за последнее время таких визитеров перед ним побывало не один десяток.
   - У меня нет пропуска.
   - В таком случае, обратитесь к пану подпоручику.
   Капрал указал на дальний угол, где за большим письменным столом сидел человек в новенькой, ещё даже толком не обмявшейся офицерской форме. Подойдя поближе. Ежи разглядел, что этот офицер был очень молод. Юноша, почти совсем мальчишка. Во всяком случае, к тонкой шее, торчащей из воротника кителя, так и напрашивалось определение "цыплячья". И вовсе не от желания унизить. Наоборот, было в этом что-то трогательно-героическое. Наверное, так выглядели двадцать лет назад старшие из "орлят" капитана Чеслава Мачинского. А младшие, которым было по двенадцать-четырнадцать лет и вовсе выглядели... Да какая разница, как они выглядели, если они защитили Львов, не позволили "самостийникам" взять его под контроль, продержались до подхода бронепоездов полковника Токаржевского-Карашевича.
   - Пан подпоручик, мне срочно нужно увидеть генерала Лангнера.
   Юноша с интересом глянул на визитера.
   - Документы извольте.
   - Вот, пожалуйста.
   Ежи вынул из внутреннего кармана куртки паспорт и протянул его подпоручику. Тот раскрыл лежащую на столешнице толстую книгу.
   - По какому вопросу Вы идете к генералу?
   - Это конфиденциальный вопрос, - решительно ответил Ежи. Он не собирался посвящать в свои проблемы каждого встречного подпоручика, и это было правильно, но только не учел, что имел дело с мальчишкой.
   Подпоручик вспыхнул до корней волос. Но удержал себя в руках и ответил очень спокойно и достойно.
   - Идет война, пан. И мы здесь хотя и в тылу, но всё равно в армии, а значит, должно соблюдать порядок. Я обязан внести в журнал цель вашего визита, без этого я не имею права выдавать вам пропуск.
   - Напишите "служебный вопрос", - посоветовал Ежи. - Вы совершенно правы, пан подпоручик, идет война. И не всё можно, а главное - нужно, доверять бумагам.
   Господь свидетель, он не хотел обижать этого мальчишку. Наоборот, он был симпатичен Ежи: орленок, опоздавший родиться на двадцать лет. Вот только война сейчас другая, совсем другая...
   Подпоручик поднял голову, внимательно посмотрел на визитера.
   - Пан - офицер?
   - Капитан.
   - Но где ваша форма? Где удостоверение?
   - Достаточно паспорта, - строго ответил Ежи.
   Ответить на вопрос дотошного мальчишки он всё равно не мог. Потому что просто не знал, где сейчас его форма и документы. По идее, должны бы были быть на квартире в Варшаве. Но цела ли квартира? Когда он улетал, была ещё цела, но немцы бомбили польскую столицу с таким остервенением, словно хотели превратить её в новую Гернику. Хотя почему "будто"? Именно этого они и добивались, что бы там Гитлер не обещал Рузвельту.
   Кроме того, Бася с Анненкой должна была уехать к отцу в Вильно. Форму Ежи она, конечно, с собой в этом случае не взяла, но документы-то точно в пустой квартире не оставила.
   Между тем подпоручик раскрыл паспорт, начал переписывать в книгу фамилию и имя, но вдруг прервался и резко вскинул голову. Теперь он смотрел на визитера уже не изучающе, а удивленно.
   - Ежи Видавский? Вы - лётчик-испытатель PZL?!
   - Увлекаетесь авиацией? - вопросом на вопрос ответил Ежи.
   Юноша непроизвольно улыбнулся, но как-то растеряно и робко, словно боялся, что его могут резко одернуть.
   - Интересуюсь. Мы тут с друзьями даже планер пытались собрать... Неудачно, правда.
   - Это непросто, - кивнул Ежи. - Где вы учитесь, подпоручик?
   Он намеренно построил фразу в настоящем, а не в прошедшем времени.
   - В университете на химическом факультете, - поспешно ответил юноша. Потом добавил: - Второй курс.
   - Нужное дело, - очень серьезно ответил Ежи. - Без топлива самый лучший самолёт недорого стоит. Откровенно говоря, не стоит почти ничего. Без новых Зехов и Лукасевичей Польше достойную авиацию не создать. Так что не гоните судьбу, пан подпоручик. Поверьте, она найдет вас сама.
   - Вы это... серьезно, пан капитан?
   - Серьезней некуда, - кивнул визитер, забирая подписанный пропуск. - Поверьте моему опыту.
   Выяснив у капрала, где находится приемная генерала, Ежи поднялся на второй этаж и прошел к нужному кабинету. Несмотря на поздний час, своей очереди дожидались два полковника, судя по расцветкам окантовки петлиц - артиллерист и связист. Оба удостоили одетого в гражданское Видавского брезгливо-презрительных взглядов, на что Ежи никак не отреагировал. Вообще никак.
   Во-первых, давно уже убедился, что просвещать эту чванливую публику занятие совершенно бессмысленное, вроде переборки насквозь изъеденного ржавчиной мотора - менять надо целиком. Во-вторых, его предки тоже были шляхтичами. Незнатными, безземельными, но шляхтичами, так что если уж панове такие ревнители старых обычаев, то пусть задирают носы не перед ним. На том веками стояла Польша, что самому благородному человку, пусть и из самого глухого угла и захудалого рода, вольности, почет и уважение были не меньше, чем зацному и моцному пану.
   Только сейчас Ежи не нуждался в вольностях и почете, ему нужно было как можно быстрее увидеть командующего VI Корпусным округом генерала бригады Владислава Лангнера. Из доброй сотни польских генералов Видавский мог рассчитывать, наверное, человек на десять, с которыми был хоть немного, но знаком. Вероятность того, что хотя бы один из этих десяти окажется в пределах реальной досягаемости была невелика, но у судьбы свои взаимоотношения с теорией вероятностей: событие либо происходит, либо нет. В этот раз оно произошло: Ежи добрался до приемной знакомого генерала, теперь оставался последний шаг - изложить ему своё дело.
   Двери кабинета распахнулись, в приемную вышел подполковник-сапер, а вслед за ним и сам хозяин.
   - ...И ещё раз напоминаю, особое внимание нужно уделить разведке. Немецкие мобильные формирования могут появиться под Жолкевом в любую минуту, но они не должны застать вас врасплох. Ни при каких условиях враг не должен взять Жолкев сходу. Делайте что хотите, но задержите немцев хотя бы на несколько часов и обязательно известите мой штаб.
   - Слушаю, пане генерал! - вытянулся подполковник. - Умрем, но приказ выполним!
   Он козырнул и широким шагом направился к выходу из приемной. И тут, опережая полковника-артиллериста, к Лангнеру рванулся Ежи.
   - Пане генерал, у меня к вам срочное дело.
   - По очереди, пан, - недовольно скривился командующий округом. Похоже, крепко достали его за эти дни непрошеные визитеры. - У всех сейчас срочное дело...
   Лангнер оборвал фразу на полуслове, несколько мгновений молча вглядывался в лицо Ежи, потом совсем другим тоном спросил:
   - Видавский?!.. Но... Как Вы оказались тут, во Львуве?
   "Всё-таки узнал", - с облегчением подумал Ежи. Лангнер действительно мог его не узнать, они не виделись целых пять лет, с тридцать четвертого, когда генерал с поста заместителя военного министра был переведен в Лодзь на должность командующего IV Корпусным округом. Сам-то генерал за это время почти не изменился: остался всё таким же стройным, худощавым, энергичным, будто годы его не брали. Разве что немного заметнее стала седина в густых тёмно-русых волосах, но так ведь и у самого Ежи седых волос хватало, при том, что ему исполнилось только тридцать два, а Лангнер был на целых одиннадцать лет старше.
   Хотя, даже бы если внешность генерала сильно изменилось, не узнать его было бы трудно: то ли на Великую войну, то в последовавших сразу за ней войнах за независимость он получил сабельный удар по лицу, после которого остался длинный косой шрам, начинавшийся от переносицы прямо под левым глазом и тянувшийся до левой скулы.
   - Потому и говорю, что дело чрезвычайно важное, пане генерал.
   - Идемте, - Лангнер решительно указал Ежи на дверь кабинета, после чего повернулся к полковникам. - Придется подождать, панове.
   Те смотрели вслед штатскому уже не с презрением, а с недоумением, готовым смениться на подобострастие: что ж это была за важная птица, если с ним так внимателен сам командующий округом.
   - Садитесь, - закрыв дверь кабинета, генерал указал Ежи на стулья вдоль длинного стола. - Садитесь и рассказывайте.
   Ежи присел возле самого рабочего стола Лангнера. Справа на стене висела круномасштабная карта округа, с многочислеными пометками вдоль Верещицы - от Янува до Комарно. Очевидно, вдоль реки планировался внешний рубеж обороны города. А вот возле Жолкева никаких обозначений не было. Наверное, их ещё не успели нанести на карту. Слева почти всю стену занимали заклеенные крест-накрест бумагой широкие окна. Ежи вспомнились размышления на въезде в город.
   - Город давно бомбят? - кивнул он на окна.
   - С первого дня, - вздохнул генерал, опускаясь в кресло. - Не так, чтобы много, но прилетают каждый день. В Варшаве, я знаю, дело намного хуже.
   - Да, с Варшавой лучше не сравнивать, - согласился Ежи, но разворачивать мысль не стал, меньше всего ему хотелось сейчас вспоминать Варшаву. - Пане генерал, позавчера я получил приказ перегнать во Львув прототип "Ястреба", нашего нового истребителя.
   Лангнер удивленно сощурился.
   - Мне об этом ничего неизвестно.
   - Всего вылетело три самолета: мой "Ястреб", прототип бомбардировщика "Сом" и новая модификация "пулавчика".
   - Дальше! - потребовал генерал.
   - На подлете к Раве Руской у моего самолета заглох мотор. Я смог совершить вынужденную посадку, но машина при этом сильно пострадала. Дальнейший полет без серьезного ремонта был невозможен.
   - А остальные машины?
   - Они были в порядке. Убедившись, что я относительно благополучно приземлился, лётчики продолжили полёт.
   - Значит, они должны быть сейчас где-то в окрестностях города?
   - Должны, - кивнул Ежи.
   - А мне ничего не доложили.
   Лангнер с чувством выругался и спросил:
   - Ну а вы?
   - Добрался до Равы Руской, но там никто не захотел брать на себя ответственность. Удалось договориться только о том, что рядом с самолётом будет выставлен часовой... ополченец с охотничьим ружьем. Но все-таки хоть что-то... Потом договорился с шофером грузовика, идущего во Львув, и вот теперь я здесь.
   - Понятно... - задумчиво протянул генерал. - Это всё?
   - Всё, пане генерал, - подтвердил Ежи, чувствуя, как спадает с плеч дававшая на него эти дни ответственность. Только сейчас он начинал понимать, как же устал и вымотался за это время. Вести истребитель на высоте каких-то сто пятьдесят метров, пристально наблюдая за горизонтом: в любой момент могли появиться вражеские истребители, от которых надлежало спасаться бегством. Вынужденная посадка с заглохшим мотором. Дорога во Львув... Он сделал всё, что мог, теперь дело было за другими.
   Лангнер снял телефонную трубку.
   - Анжей! Во-первых, вызови ко мне коменданта. Во-вторых, полковника Фиалковского. А в-третьих, соедини с воеводой. И приготовь для моего посетителя чашку кофе. Мне не нужно.
   Положив трубку обратно на рычаги аппарата, генерал пояснил:
   - Когда началась война, выяснилось, что у моего адъютанта заготовлены просто стратегические запасы чая и кофе. Словно заранее знал, что случится, шельмец.
   - Адьютанты, они такие, - Ежи улыбнулся тенью улыбки. Ему и правда очень хотелось пить после долгой тряски в кабине грузовика. Да и поесть тоже. Интересно, как сейчас в городе с кофе и вообще с продуктами за пределами генеральского кабинета?
   - Вы правы, это у них профессиональное, - кивнул Лангнер. Словно подстушав мысли собеседника, добавил: - Я вижу, Вы сильно устали, чашка хорошего кофе вам поможет. Наверняка и проголадались, но с этим немного сложнее. Получите у коменданта сухой паек...
   - Пане генерал... - начал, было, Ежи, но был решительно прерван.
   - Не спорьте, сейчас я здесь главный, а значит я решаю, что вам делать. Получите у коменданта сухой паек, а после этого отправитесь к львовскому воеводе, пану Альфреду Билыку. Он обеспечит все необходимое: людей, технику... Вы ведь сможете выехать прямо ночью?
   - Конечно, пане генерал.
   - Я не сомневался. Вы, лётчики, народ отчаянный... Тем более испытатели.
   Лицо Лангнера оставалось серьезным, но в глазах промелькнула веселая и дерзкая искорка.
   - Но должен предупредить, галицийская ночь не безопасна. Тут у нас постреливают.
   - Украинцы?
   - Они самые. Оживились, почувствовали момент... Так что будьте осторожны. Если нападут...
   - Я лётчик, но стрелять я умею, - заверил Ежи.
   Отрывисто звякнул телефон. Генерал поднял трубку.
   - Да... Ещё раз доброго вечера, пан Альфред... да, пожалуй, действительно скорее ночи... У меня к вам срочный вопрос образовался... Нет-нет, это всё мы завтра в одиннадцать обсудим, как договорились. Тут другое дело. Я сейчас пришлю к вам инженера Видавского, его самолет сел возле Равы. Нужно как можно быстрее перевезти аппарат сюда, во Львув... Понятно, что не на Рынок, но пока не могу сказать, куда именно. Сейчас важно его побыстрее из Равы вывезти.... Да-да, вы правильно меня поняли, на ночь глядя и выезжать. Транспорт, рабочих и охрану обеспечить сумеете?.. Тогда прямо сейчас и начинайте, мой человек скоро прибудет... Нет, больше ничего. До завтра, пан Альфред. Надеюсь, что всё же до завтра, хотя у меня в приемной ещё два офицера, и ваша помощь может понадобиться ещё сегодня...

Замок Алленштейн. Восточная Пруссия.

Штаб группы армий "Север"

   Первую неделю новой войны командующий группой армий "Север" прожил в совершенно бешеном темпе. Каждый день он выезжал к фронту, и не только в штабы армий и корпусов, но и в дивизии, а то и на самый передний край, посещал сразу несколько мест за день, накручивая сотни километров, причем всё больше по ужасным польским дорогам. И в Алленштейн из Бад-Польцына он ставку перенес вовсе не для того, чтобы оказаться подальше от "богемского ефрейтора". Не будь там Гитлера, всё равно бы перебрался бы в Восточную Пруссию, сразу, как только над Коридором был установлен надежный контроль. Отсюда было гораздо легче управлять обеими армиями. А фон Кюхлер, штаб которого перед началом компании располагался в Алленштейнском замке, без лишних вопросов перенес его поближе к фронту, правда, ненамного: в Нейденбург.
   И такая жизнь доставляла генерал-полковнику Фёдору фон Боку огромное наслаждение. Он был военным, то есть человеком со взглядом на мир, отличным от взгляда большинства людей. Высшей ценностью и высшим удовольствием в этой жизни для него была победа над врагом. Служба и карьера мирного времени, безусловно необходимые, самостоятельной ценности, тем не менее, вне войны не имели. Можно украсить петлицы дубовыми листьями, но по самому высокому счету ( а другого фон Бок не признавал ), он оставался майором, награжденным крестом Pour le Merite с необычной формулировкой "за невероятную храбрость" ( традиционно в наградном листе храбрость кавалера ордена объявлялась выдающейся ). Это дала ему Великая война, и отобрать эти заслуги у него уже никто не мог.
   Звание же генерал-полковника и состоятельность в должности командующего группой армий надлежало доказывать делом, и фон Бок доказывал. С раннего утра до поздней ночи он был погружен в работу и того же требовал от своего штаба. Знал, что подчинённые глухо роптали, но не придавал этому никакого значения. Разговоры о его высокомерии и зацикленности исключительно на служебных обязанностях пошли не вчера, а ещё с восемнадцатого года, когда он получил назначение начальником штаба 200-й пехотной дивизии, и с тех пор сопровождали всю его карьеру, но фон Бок никогда не снисходил до того, чтобы принимать их во внимание. Его подчиненные были немецкими офицерами, он никогда не требовал от них большего, чем неукоснительного соблюдения долга, и если кто-то роптал, то тем самым лишь ставил под сомнение свою репутацию. Враг не станет спрашивать, когда вам будет удобно его принять, сколько часов вы не спали, и не болит ли у вас голова. И если человек к этому не готов, то для чего он вообще одел мундир немецкого офицера?
   День 8 сентября из общей череды выделялся тем, что с утра в штаб группы армий "Север" пожаловал прилетевший из Берлина главнокомандующий сухопутными войсками Германии генерал-полковник Вальтер фон Браухич. Расхождение во взглядах на дальнейшие действия группы армий зашло слишком далеко, кардинальное решение стало насущной необходимостью.
   Разумеется, сначала главком твердо стоял на своем. Польская армия на севере фактически разгромлена, её остатки раздроблены, к оказанию согласованного сопротивления не способны. Стратегические задачи группы армий - захват коридора и выход к Варшаве с севера, можно считать выполненными. Главное сейчас, не распылять силы во второстепенных боях, не размениваться на установление контроля над территорией, а подготовиться к боям за Варшаву, если группе армий "Юг" потребуется помощь.
   Фон Бок в ответ изложил свою позицию. Поляки разгромлены? Прекрасно. Начать фронтальное наступление на Варшаву можно хоть завтра. Но какой смысл кидать на лобовой штурм укреплений на Висле целую армию? Как можно не учитывать опыт боев под Мелау? Рвать польскую оборону надо там, где она слабее, а по Бугу она, вне всяких сомнений, не так сильна, как по Висле. И - инициатива. Зачем, пусть даже и разгромленному врагу давать время на то, чтобы собраться и привести себя хоть в какую-то боеготовность? Мобильные формирования уже показали себя с самой лучшей стороны, а значит, нужно было в полной мере использовать их потенциал, пока это возможно. И - логистика. Спрессовать целую армию на узком участке от Цеханува до Острува, означало перегрузить дорожную сеть. Да ещё польскую дорожную сеть, которая и в своем лучшем состоянии по пропускной способности не идет ни в какое сравнение с немецкой, а уж с началом осенних дождей и вовсе превратилась черт знает во что.
   Тут очень кстати взял слово умница фон Зальмут, предельно наглядно, с цифрами в руках, показавший с какими трудностями сталкиваются интендантские службы группы армий "Север". После чего командующий вместе со своим начальником штаба в один голос заверили главкома, что растягивание левого фланга до Цеханова приведет к заметному увеличению боевого потенциала группы, а ещё лучше было бы немедленно приступить к реализации плана прорыва на Седльце и Брест-Литовск с глубоким охватом вражеских сил и возможным ( при условии таких же действий со стороны группы армий "Юг" ) замыканием их в котел.
   А Браухич возражал, что план наступления на Брест-Литовск недостаточно проработан, поскольку столь быстрого успеха в штабе ОКХ никто не ожидал и не успел к нему подготовиться.
   А Бок возражал, что обстановка прямо требует удержания инициативы, а значит, решения необходимо принимать незамедлительно, иначе за победу придется платить намного более дорогую цену.
   Тут очень некстати фон Браухич вспомнил, что к северу от наступающего на Острув корпуса осталась вражеская группа генерала Фиалковского и, в случае развития наступления на Брест или даже на Седльце, она будет серьезной угрозой тылам ударной группы.
   На что фон Бок сухо и спокойно сообщил главкому, что, во-первых, никакой опасности для острувской группировки оперативная группа генерала Фиалковского не представляет, поскольку связана боями в среднем течении Нарева, а во-вторых, удар на Брест-Литовск он намерен наносить не от Острува, а как раз с Нарева, мобильной группой на основе 10-й танковой дивизии, которая как раз сейчас форсирует реку в районе Визны. По данным разведки кроме польской укрепленной позиции возле места слияния Нарева и Бебжи никаких серьезных сил до самого Брест-Литовска у врага нет. Таким образом, после ее прорыва можно было замкнуть группу полковника Фиалковского в тактический котел с одновременным выдвижением авангардов на Брест.
   Естественно, Браухич сначала возмутился, на каком основании такое произошло, но очень быстро выяснилось, что с основаниями всё было в полном порядке. Ломжинская операция была санкционирована ОКХ, привлечение к её исполнению дивизии из резерва группы армий было целиком в компетенции командования группой, а расширение фронта проведения операции от Ломжи до Визны, опять же, вполне укладывалось в допустимые границы. Если сходу взять окружённый кольцом фортов сохранившихся со времен Великой войны город не удалось, то решение поискать переправу через Нарев в другом месте просто напрашивалось. И фон Бок и фон Браухич отлично помнили, что такое форты времен Великой войны. Даже с поправкой на современную авиацию и артиллерию, что избавило Бока от необходимости посвящать главкома в некоторые организационные трудности: помощь первой у Кессельринга приходилось выбивать не без труда, а вторая перемещалась по Польше настолько медленно, что до сих пор на наревские позиции не прибыла. Разве что самые легкие противотанковые пушки и орудия 10-й танковой дивизии, обеспеченные механизированной тягой.
   Правда, на первый взгляд грубой стратегической ошибкой казалось решение фон Бока штурмовать позиции на Нареве с севера, в то время как имелась возможность выйти в тыл к группе Фиалковского с юго-запада, без прорыва подготовленной линии обороны. Однако фон Браухич был слишком опытным военачальникам, чтобы довериться этому впечатлению. Для эффективного удара по польской группе фон Бок должен был бы переправить у Рожана практически все имевшиеся у него силы, но в этом случае Фиалковский получал возможность увести войска за Неман, после чего получалась практически та же самая ситуация с переменой берегов. Поскольку старые русские крепости представляли собой кольца фортов, то принципиальной разницы направление штурма не имело, номинальный тыл прикрывался немногим слабее номинального фронта.
   Больше того, если в нынешней ситуации после прорыва фронта на Нареве группа генерала Фиалковского сразу оказывалась под угрозой окружения, то при наступлении с юга перед польским командующим открывался гораздо более интересный выбор: героическое вторжение в Восточную Пруссию или благоразумное отступление в нейтральную Литву. Понятно, что ни то, ни другое категорически не устраивало как командующего группой армий "Север", так и главкома сухопутных сил.
   Согласившись, что действия командования группы армий "Север" обоснованы, Браухич предложил Боку и Зальмуту изложить свой вариант ведения боевых действий. Начальник штаба не подвел и тут же представил главкому детально проработанный план операции.
   Согласно этому плану в район Визны предполагалось перебросить весь XIX-й танковый корпус Гудериана. После переправы через Неман бригада "Лётцин" должна была обеспечить левый фланг ударной группировки, действуя в направлении Белостока, а основная часть сначала заключить в котел обороняющиеся на Нареве польские войска, сомкнувшись в районе Замброва с наступающими от Острува частями корпуса Петцеля, после чего через Бельск-Подляский наступать на Брест. Фон Зальмут особо подчеркнул, что резервов на этом направлении по данным разведки у поляков нет.
   Фон Бок был доволен его работой. Браухич не мог не оценить столь тщательно составленный план операции, и он действительно план оценил. Плюс, Гальдера главком оставил в Цоссене, поэтому поддержать уверенность заколебавшегося генерал-полковника было некому. Вместо того чтобы настаивать на своей прежней позиции, фон Браухич пустился в обсуждение деталей плана командования группы армий, и тут уж Бок и Зальмут насели на него как охотничьи доги на вепря. После почти двухчасового спора главком уступил, согласившись на глубокий охватывающий удар в направлении Бреста. И даже пообещал продумать над разворотом вместо Лемберга на Брест корпуса фон Клейста, чтобы таким образом замкнуть в котел всю польскую оборону в излучине Вислы.
   А, собственно говоря, почему бы и нет? Аппетит, как известно, приходит во время еды.
   Правда, исполнение плана серьезно осложнило требование главкома вывести в резерв и подготовить для передачи в распоряжение Генерального Штаба 23-ю и 3-ю пехотные дивизии, но фон Бок понимал, что это решение обусловлено войной на два фронта и добиться его отмены практически невозможно. И так уж из главнокомандующего удалось выжать гораздо больше, чем можно было рассчитывать.
   Правда, теперь план наступления на Брест-Литовск нуждался в серьезной корректировке.
   После обеда фон Браухич улетел обратно в Берлин, фон Зальмут поехал в Нейденбург, ввести в курс предстоящих перемен начальника штаба 3-й армии генерал-майора Херберта фон Бёкманна, а сам Бок отправился в район Новогруда. По-хорошему надо было бы ехать к Визне, но лишние полсотни километров в обе стороны по польским дорогам грозили отложить возвращение в Алленштейн почти до утра, а ближе к полуночи в штаб группы армий должен был прибыть спешно вызванный Гудериан. После памятной экскурсии с фюрером в районе Кульма "быстроходный Гейнц" получил пристежку к Железному Кресту II-го класса и краткосрочный отпуск, который проводил у кого-то из своих родственников в одном из восточнопрусских замков. Сразу после окончания совещания с фон Браухичем Бок распорядился срочно вызвать командира корпуса в свой штаб, но по всему выходило, что прибыть Гудериан сможет только поздним вечером.
   Под Новогрудом командующий группой армий "Север" побывал не только в штабе дивизии, но и вместе с её командиром, генералом фон Ботом посетил командный пункт на передовой. Польские укрепления на фон Бока впечатления не произвели. Штурм города, по его оценкам, не должен был затянуться дольше, чем на три-четыре часа, но только после подхода и развертывания артиллерии, которая пока что по-прежнему находилась где-то в тылу. С сожалением приходилось констатировать, что с переброской на восток двадцать первого корпуса возникли серьезные проблемы. И будь у поляков на этом участке фронта кто-нибудь порасторопнее генерала Фиалковского... Хотя пока что ещё так говорить нельзя, Фиалковский своих возможностей до конца ещё не упустил. Никогда не следует говорить "кот" раньше, чем он окажется в вашем мешке.
   В Алленштейн фон Бок вернулся уже в темноте, но все равно опередил Гудериана. Настолько, что успел поужинать и даже немного отдохнуть, посвятить время своему дневнику, в который он скрупулёзно, как и подобало настоящему прусскому офицеру, вносил происходящие за день события и свои оценки для них.
   Наконец, около одиннадцати прибыл Гудериан.
   - Доброго вечера, Гейнц, - приветствовал его фон Бок. - У меня есть несколько новостей для Вас и вверенного Вам корпуса.
   Возможно, Гудериан, ожидал вопросов о том, как прошел его отдых, но если так, то совершенно напрасно. Это фон Бока нисколько не интересовало.
   - Во-первых, из состава корпуса выводится вторая пехотная дивизия, она переводятся в распоряжения штаба группы армий.
   Именно таким образом Бок решил скомпенсировать "потерю" двадцать третьей дивизии. Не смотря на то, что инициативой на фронте прочно владели немцы, не иметь в своем распоряжении мобильного резерва было бы слишком рискованно и просто непрофессионально.
   Было видно, как Гудериан уже собрался возразить, но предпочел сначала выслушать начальство до конца, а потом уже сказать своё слово.
   - В состав корпуса я включаю десятую танковую дивизию и крепостную бригаду "Лётцен", - продолжал фон Бок. - Кроме того, я переподчиняю ваш корпус командованию третьей армии и ставлю перед ним следующие задачи.
   Генерал-полковник взял в руки указку и коротко изложил план предстоящего наступления. После чего поинтересовался:
   - У вас есть какие-либо вопросы или замечания, герр генерал?
   - Да, они у меня есть, - подтвердил Гудериан. - На первом этапе наступления вы ставите всему корпусу задачу во взаимодействии с пехотой генерала фон Фалькенхорста провести окружение польской группировки на Нареве. Но это приведет к тому, что я не смогу в полной мере использовать потенциал моих танковых дивизий. Будет потеряно слишком много времени, и наступление на Брест-Литовск наверняка встретит подготовленную оборону.
   - Какими силами? По нашей информации резервов здесь у поляков практически нет, - отпарировал фон Бок.
   Зальмут согласно кивнул.
   - Мы дадим им время, и они смогут его использовать, - не согласился Гудериан. - Подтянут войска из восточных районов страны, с других участков фронта...
   - В любом случае, это будут незначительные резервы, с которыми вы должны легко справиться.
   - Но если есть возможность не давать врагу ни единого шанса, то зачем этот шанс ему предоставлять? - продолжал стоять на своем танковый теоретик.
   - Хорошо. Что вы предлагаете? Конкретно?
   Успех в споре с фон Браухичем обязывал Бока предоставить аналогичный шанс Гудериану. Пусть предлагает, если есть что предложить.
   - Группой Фиалковского пусть занимается пехота. А танковые дивизии следует сразу бросить на Брест.
   - Заманчиво. Но есть две проблемы. Во-первых, хватит ли одной пехотной дивизии для создания прочного котла? Во-вторых, в этом случае танки вырвутся далеко вперед, как быть с охраной коммуникаций? Что скажете, Гейнц?
   - Если я правильно понял, то в зоне ответственности моего корпуса будет только восточный фас этого котла, - уточнил Гудериан.
   - Да, это верно. Но внутри окажутся две пехотных дивизии и две кавалерийских бригады. Это серьезные силы. Если они пойдут на прорыв, то прорываться будут, скорее всего, на восток, это единственная возможность уйти из-под удара.
   - Или на юго-запад, к Варшаве.
   - Да, этот вариант тоже нельзя исключать, - согласился командующий группой армий "Север". - Но всё-таки он менее вероятен. В этом случае им придется переправляться через Буг.
   - В любом случае, я полностью доверяю генералу Викторину и готов принять на себя всю ответственность. Он справится, - решительно заявил Гудериан.
   - Хорошо, а коммуникации?
   - Если группа Фиалковского будет надежно блокирована, то я не вижу поводов для беспокойства. Фельджандармерия сможет обеспечить в тылу порядок и охрану военных грузов от бандитствующих одиночек.
   Помимо фельджандармерии поддержанием порядка в тылу занимались и айзацкоманды СС, но Гудериан их не упомянул, а фон Бок ему не напомнил. Отнюдь не случайно. Скептически-неприязненное отношение к СС было общим для всего офицерского корпуса и генералитета Рейха. Гудериан не боялся пойти против общего мнения, когда дело касалось танков, но не собирался делать этого ради СС, тем более что искреннее разделял мнение большинства. Фон Бок по ходу компании не мог не отметить высокую боеспособность подчинённых Штайнеру эсэсовских формирований, но к айнзацкомандам это не имело никакого отношения.
   - Значит, вы готовы рискнуть... - задумчиво произнес фон Бок.
   - Удача любит решительных, - твердо заявил Гудериан. - Нам предоставляется отличный шанс окончательно добить врага, было бы крайне неразумно им не воспользоваться.
   - Я поддержу вас, Гейнц, - решительно произнес командующий. - Дерзайте, и да поможет вам Бог!
   - В таком случае нужно известить об изменении плана операции генерала фон Кюхлера, - практично заметил фон Зальмут. - Ваш корпус, герр генерал, переходит из состава четвертой армии в его непосредственное подчинение.
   - Мне кажется, в условиях изменения плана операции это неудачное решение, - неожиданно заявил Гудериан.
   Фон Бок удивленно поднял брови, слова командующего корпусом явились для него полнейшей неожиданностью.
   - Корпус будет действовать в зоне ответственности третьей армии, - безапелляционно изрек командующий группой армий.
   Но танковый теоретик не согласился:
   - Корпус будет действовать восточнее зоны ответственности третьей армии. Его задачи не совпадают с основными задачами армии, которыми являются, как я понимаю, форсирование Буга и Варшава.
   - А так же уничтожение группы Фиалковского, - напомнил фон Бок.
   - Но это вспомогательная задача моего корпуса. Если считать главной целью прорыв к Бресту, то подчинение штабу третьей армии будет препятствовать быстрому решению возникающих вопросов.
   - Подчинение штабу четвертой армии будет препятствовать этому ещё больше. Нейденбург значительно ближе к Бресту, чем Бромберг, - заметил фон Зальмут.
   - Простите, герр генерал, но я ничего не говорил о подчинении штабу четвертой армии, - парировал Гудериан.
   - Изложите свою идею подробнее. Генйц, - попросил фон Бок. Сейчас он был совсем не расположен решать логические загадки.
   - Я исхожу из Ваших слов, герр генерал-полковник. Основной задачей третьей армии Вы назвали форсирование Западного Буга и создание плацдарма, с которого можно будет развивать наступление с востока на Варшаву или на юг вдоль Вислы.
   - Совершенно верно, - подтвердил командующий.
   - Но наступление на Брест имеет совершенно иные стратегические задачи. Таким образом, штаб армии окажется вынужден разрываться между обеспечением двух стратегических ударов, причем Варшавское направление будет иметь для генерала фон Кюхлера больший приоритет.
   - Пожалуй, - снова согласился фон Бок.
   Разумеется, Кюхлер своего не упустит. Варшава - столица вражеского государства и этим все сказано. Если у Рейхенау возникнут сложности, то у 3-й армии будут отличные позиции для подключения к штурму города, и Георг наверняка уже сейчас держит это в уме. Правда, не похоже, что эти трудности возникнут, но на войне бывает всякое.
   - Поэтому я считаю, будет более правильно подчинить мой корпус непосредственно штабу группы армий, - закончил Гудериан.
   - Ах, вот оно что...
   Да, теперь фон Бок понимал его замыслы. Успех в Коридоре ещё больше подогрел в Гудериане аппетит к новым победам и новым наградам. Фюрер уже успел наградить Гейнца шпангой к Железному Кресту 2-го класса ( т.е. фактически тем же самым Железным Крестом, только уже за другую войну ), но это, конечно, амбициям главного танкового теоретика никак не соответствовало. Рывок на Брест Гудериан стремился превратить в триумф своих взглядов на методы ведения современной войны, и абсолютно верно оценил подчинение 3-й армии как помеху. Дело даже не в расхождении во взглядах между ним и Кюхлером, Клюге с Гудерианом был тоже не единомышленник, да и сам фон Бок считал, что фанатичный поклонник бронированной техники явно недооценивает роль других родов войск, Нет, сейчас всё упиралось совсем в другое: в банальную перегруженности работой штаба армии. И генерал танковых войск предлагал абсолютно верное решение: вывести его корпус в прямое подчинение штабу группы армий. Во всяком случае, Боку оно показалось оптимальным. А раз так...
   - Что ж, я думаю, такое решение возможно. Ганс, подготовьте новый приказ. Девятнадцатый корпус будет наступать непосредственно под руководством штаба группы армий.
   - Слушаюсь! - коротко ответил фон Зальмут.
   - Благодарю за оказанное доверие герр генерал-полковник, - Гудериан был предельно официален, и фон Боку это понравилось. - Я немедленно отправляюсь в расположение корпуса, чтобы организовать выдвижение в район Визны.
   - Ваш корпус сосредоточен сейчас в районе Корзенисте. И не забудьте, что вторая моторизованная дивизия переведена в резерв группы армий, приказ генералу Бадеру уже направлен.
   - Не сомневайтесь, герр генерал-полковник, все будет так, как Вы сегодня решили, - заверил Гудериан, поднимаясь с кресла.

Пилатка. Малая Польша

3-я лёгкая дивизия

  
   В отличие от большинства своих офицеров-однополчан, командир 9-го полка механизрованной кавалерии полковник Вильгельм Дитрих фон Дитфурт никогда раньше не носил на форме золотисто-желтых кантов. Только белые. И вовсе не потому, что командовал "белыми рейтарами". Всё было намного более нелогично: во главе частично пересаженного на грузовики и броневики конного соединения был поставлен офицер, чья предидущая карьера развивалась только в пехоте.
   "Сортирное радио" пару раз доносило до Вильгельма слухи, что назначению на "перспективную" должность поспособствовал генерал Эрих фон Манштейн. Оба раза полковник пожимал плечами и сразу забывал.
   Да, они были друзьями, ещё с кадетских двенадцати лет, потом до Великой войны вместе служили в 3-м гвардейском полку, а во время сражения на Сомме - в штабе 1-й армии. Но делать на основании этого вывод о том, что Манштейн будет устраивать карьеру другу, мог либо человек, совершенно несведующий в традициях германской армии, либо абсолютно не знающий Эриха, либо просто бессовестный лжец. Одно дело, когда новый командир части формирует свой штаб из числа хорошо известных ему офицеров и таких же назначает на должности ближайших помощников. И совсем другое просто тащить кого-то вверх по службеной лестнице.
   Это уж не говоря о том, что формирование 3-й легкой дивизии проходило в феврале 1938 года, уже после того, как фон Манштейн был переведен с поста начальника отдела оперативного планирования Генерального Штаба командовать 18-й пехотной дивизией: недоброжелателей у Эриха хватало, а "дело Фрича" предоствило им возможность к действию. Наконец, Управлением Кадров в феврале уже командовал "маленький Кейтель" - младший брат всебещмощного начальника штаба ОКХ.
   Но дураки не задумываются над обоснованностью своих заявлений и ответственности за них. Если бы кто-то посмел высказать претензии фон Дитфурту в лицо, то дело могло закончиться и дуэлью, но такого не случалось. А реагировать на анонимные слухи было ниже его достоинства. Да и времени отвлекаться на действительно заслуживающих названия "сортирные" сплетни не было. Получив новое назначение, полковник задумал превратить свой полк в лучший среди полков мотризованной кавалерии, и на исполнение этой идеи уходило все его время и все силы.
   Проверкой тот, насколько задумку удалось волотить в жизнь, стала война. Уже первые дни показали отличную выучку и боеспособность подразделения, но настоящим испытанием стала шидловецкая операция. По планам командования предстояло заключить в котел две польских пехотных дивизии, при этом 3-й легкой дивизии вермахта выпала задача совершить глубокий обходной маневр и выйти во вражеский тыл.
   Абсолютно незнакомая местность, не самые точные карты и состояние того, что сами поляки по какому-то недоразумению называли "дороги", делало выполнение задачи весьма проблематичным, но 9-й полк механизированной кавалерии трудности с честью преодолел. Отходя ко сну глубокой ночью с седьмого на восьмое сентября, полковник фон Дитфурт точно знал местонахождение каждого эскадрона своего полка, и при необходимости мог связаться с любым из них в течение нескольких минут.
   Необходимость возникла сразу же с утра: из штаба армии пришло сообщение, что разведчики столкнулись с поляками у деревни Пилатка и приказ 9-му полку поддержать разведчиков, овладеть деревней, а затем развивать наступление и овладеть городом Илжа. Полк немедленно выступил для выполнения приказа. Командир находился во главе колонны, чтобы лично координировать атаку на польские позиции, но того не поребовалось: Пилатка была взята ещё до подхода подкрепления. Приближаясь к западной окраине деревни, мотокавалерсты обогнули стояшую по обочине шоссе цепочку танков с белыми крестами на бортах и крупным косым крестом на тыльной стороне башни - тактическим опозновательным знаком 3-й лёгкой дивизии.
   Дитфурт приказал своим подчиненым остановиться, а сам поехал вперед. Командная бронемашина остановилась на центральной площади, напротив костела: судя по часовому у крыльца, в нем должен был размещаться командный пункт. Опрошенный солдат подтвердил предположение, и полковник прошел в дом. Часовой в звании ефрейтора молча вытянулся по стойке смирно.
   В первой комнате ему попались двое вахмистров, резво вскочивших на ноги при появлении старшего офицера, а вот во второй шел допрос пленного. Польский унтер ( Дитфурт не очень хорошо ориентировался во вражеской системе воинских званий ) стоял перед столом, за которым сидел подполковник Мортимер фон Кессель - командир 8-го разведовательного полка. За спиной поляка стоял плечистый разведчик-ефрейтор, так, на всякий случай. А сбоку у стола примостился лейтенант-танкист в черной форме, но при этом в ещё старой, рейхсверовской, фуражке. На самом деле, ничего удивительного в этом не было: в отличие от новых, старые фуражки с мягкой низкой тульей в тесноте боевой машины не причиняли никаких неудобств и пользовались высокой популярностью у офицеров-танкистов.
   При появлении полковника танкист, словно подброшений мощной пружиной, вскочил на ноги и выбросил вперед и вверх правую руку, а фон Кессель нерезко поднялся из-за стола и использовал старое офицерское приветствие. Опять-таки, поведение обоих было совершенно естественым. Введенное в армии с лёгкой руки бывшего Верховного Главнокомандующего сухопутными силами Германии генерал Бломберга партийное приветствие уже давно стало обязательным для младших офицеров, но плохо приживалось среди старших. Не только откровенные недоброжелатели фюрера, но и многие вполне лояльные Гитлеру командиры зачастую привычно отдавали честь. Негласно считалось, что воевавшим в Великую войну это позволительно, если не носит вызывающего характера.
   Фон Кессель не просто воевал, он прошел ту войну с первого до последнего дня в кавалерии и был награжден Железными Крестами обеих степеней. Так что, мог себе позволить. Но сейчас, похоже, он вообще не думал на эту тему и отреагировал чисто машинально.
   - Доброе утро, Мортимер, - в свою очередь козырнул фон Дитфурт. - Ты здесь командуешь?
   - Пока что да, - дипломатично подтвердил фон Кессель. Командир моторизованных кавалеристов был старше по званию и в любой момент мог взять командование на себя.
   - Я хотел бы понять обстановку, - полковник не торопился принимать командование, прежде следовало разобраться с происходящим.
   - Идем, - кивнул фон Кессель и скомандовал ефрейтору: - Увести пленного!
   Офицеры прошли в соседнюю комнату. На ходу командир разведчиков представил танкиста: "Обер-лейтенант Цорк". Тот вытянулся, прищелкнул каблуками. Фон Дитфурт в ответ ограничился легким кивком. Судьба благоволила к танкисту, на короткий момент приподняв его до старших офицеров, но это был именно миг. Хотя вполне могло статься, что он станет началом блестящей карьеры, если Цорк не упустит удачу.
   В соседней комнате на столе была разложена топографическая карта местности со многочисленными пометками, нанесенными красным и синим карандашом. Даже беглого взгляда Дитфурту хватило, чтобы понять, что масштаб на карте не самый крупный, и отображены на ней не только окрестности Илжи, но и более отдаленые места.
   - Если кратко, то ситуация такова, - начал Кессель. - Наши разведчики столкнулись с польскими на шоссе к западу от этой деревни. Командующий дивизией приказал взять деревню и развивать наступление на Илжу. Не скажу, чтобы это было просто, но танки обер-лейтенанта подошли очень вовремя. Но что касается дальнейшего наступления... По словам пленых, вокруг города сосредоточена третья дивизия легионов. А у меня здесь только батальон, да вот рота обер-лейтенанта...
   - Мой полк подходит сюда в полном составе, - ответил фон Дитфурт. - Стягивай свой, и мы этих легионеров выбьем из Илжи, как пробку из бутылки.
   Слово "легионеров" полковник произнес с нескрываемой ядовитой иронией.
   Но фон Кессль отрицательно покачал головой.
   - Это невозможно, герр оберст. Я должен держать под контролем обстановку на флангах и в тылу основного маршрута дивизии. Появление там противника маловероятно, но не исключено.
   - Я понимаю, - согласился полковник. - Но на собранный здесь батальон я могу расчитывать?
   - В полной мере, герр оберст, - заверил Кессель.
   - Ну что же, - задумсчиво произнес Дитфурт. - Четыре батальона это не три... Хотя против дивизии этого всё-таки маловато. Ты уверен, что у Илжи вся их дивизия?
   - Я пока ни в чем не уверен. Все, что у меня есть, это слова пленных. Да еще тот факт, что Пилатку обороняли самокатчики численностью до роты, а поддержать их пытались польские танкетки и бронеавтомобили... пока не столкнулись с танками Цорка.
   - А что потом? - на всякий случай уточнил полковник.
   - Половину мы подбили, догорают вдоль дороги, - с нескрываемым удовольствием доложил танкист. - Остальные успели отступить, преследовать их мы не стали. Местность слишком подходящая для организации засады.
   - Разумно. Сколько танков сейчас у вас готовы идти в бой?
   - Девятнадцать, герр оберст, - без раздумий отчеканил Цорк. - Пять двоек и четырнадцать чешских тридцать восьмых.
   - Боекомплект, горючее?
   - Ночью до максимума пополнили и то, и другое. Мы готовы к бою, герр оберст.
   Фон Дитфурт одобрительно кивнул. Судьба благоволила к Цорку, но и танкист делал все от него зависящее, чтобы использовать благоприятный момент для развития карьеры.
   - Нужно провести разведку боем в направлении Илжи. Сформиуем боевую группу. Мортимер, от тебя поднадобится рота пехота, а вы, обер-лейтенант, выделите для поддержки танковый взвод. Пощупаем, насколько серьезная там у них оборона.
   Оборона оказалась достаточно серьезной: примерно в полутора километрах от Пилатки возле шоссе окапалось около батальона поляков, которых поддерживала замаскированная противотанковая артиллерия. А с холмов возле реки обороняющихся поддержала огнем полевая артиллерия. Разведчики поспешно отступили, при этом поляки подожгли один танк, экипаж которого едва успел спастись бегством, и повредили другой.
   Дитфурт развернул за Илжей в боевой порядок весь свой полк и повторил атаку, на сей раз при поддержке средних танков и полковой артиллерии, состоявшей из четырёх семи с половиной сантиметровых кавалерийских орудий ( абсолютно те же самые LeIG 18, которые в пехоте называли "пехотными" ). Немцы имели некоторый успех: с первой линии обороны поляки были отброшены, их противотанковая батарея на правом фланге обороны уничтожена. Однако метров через четыреста обнаружилась вторая линия обороны, на которой поляки отбивались с неменьшим упорством.
   Теперь у фон Дитфурта сомнений не оставалось: Илжу поляки певратили в мощный укрепленный узел, чему немало способствовала окружающая местность. Штурмовать город без поддержки полевой артиллерии или авиации означало нести неоправданные потери. Поэтому полковник приказал закрепиться на достигнутом рубеже, а бронетехнику отвел за Пилатку.
   Подполковник фон Кессель покинул деревню, пообещав выяснить возможности для наступления севернее и южнее Илжи. Батальон разведчиков остался в распоряжении у Дитфурта. Поляки активности не проявляли, под Илжой ненадолго воцарилось затишье.
   Прервало его появление в Пилатке командира 3-й легкой дивизии генерал-майора Адольфа Кунтцена. Его походный штаб составляли четыре бронеавтомобиля: 247-й модели, в котором ехал сам генерал, 223-й - походная радиостанция и два восьмиколесных 231-х в качестве охраненрия, а так же четыре мотоцикла с колясками, на двух из которых были установлены пулеметы. На взгляд Дитфурта передвигаться таким образом было весьма рисковано: формально генерал перемещался по тылам своей дивизии, но сама дивизия сейчас забралась в глубокий польский тыл, и в любой момент в любом месте можно было неожидонно столкнуться с крупным вражеским отрядом.
   Разумеется, обсуждать эту тему он даже не пытался: Кунтцен был его начальником, ветераном Великой войны, во время которой служил в кавалерии, и в непрошеных советах не нуждался. Скорее всего, лихой кавалерист, по-прежнему живший в душе постаревшего и погрузневшего генерала, считал сопровождение вполне достаточным и пока что не получил повода в этом сомневаться.
   Выслушав доклад фон Дитфурта, Кунтцен спрсил:
   - И каковы ваши соображения и планы, Вильгельм?
   - Думаю, нет смысла биться лбом об эту стену, герр генерал. Либо разведчики оберст-лейтенанта фон Кесселя найдут слабый участок во вражеской обороне, где можно будет нанести эффективный удар, либо в тылы к легионистам выйдет дивизия генерала Штумме, и тогда мы раздавим их между молотом и наковальней.
   - Разумно, - одобрительно кивнул командующий дивизией. - Но есть обстоятельства, которые вы не учитываете, потому что о них не знаете.
   Кунтцен навис над столом и оперся обеими руками о разложенную на нем карту.
   - Во-первых, дивизия генерала Штумме втянута в тяжелый бой возле Шидловца. Вывести ее из боя и двинуть в направлении Илжи нет никакой возможности. Генерал Штумме выделил для действия на этом направлении боевую группу, но максимум, на что она способна, это навести небольшую панику в польском тылу и заставить врага оттянуть часть сил от Илжи. На большее расчитывать не приходится.
   - Неприятная новость, - подвел итог фон Дитфурт.
   - Дальше будет еще хуже, - пообещал, выпрямлясь генерал. - Восьмой полк рассыпался на части и заблудился. Когда я выезжал из Липско, там было всего два эскадрона. Как вы понимаете, Вильгельм, я не стану бросать в бой мелкие неуправляемые отряды.
   - Разумеется, герр генерал.
   Тут обсуждать было нечего, полковник на месте Кунтцена поступил бы точно таким же образом.
   - Я надеюсь, что Пауль соберет свой полк в районе Липско в самое ближайшее время и тогда он тоже выдвинется сюда, к Илже. Но пока он этого не сделал, вы, Вильгельм, остаетесь здесь в гордом одиночестве.
   - Я понял, - кивнул фон Дитфурт.
   - То, что танки так же болтаются неизвестно где, вы тоже поняли?
   - Здесь у Пилатки рота обер-лейтенанта Цорка, танкисты себя проявили с лучшей стороны, - поковник посчитал нужным упомянуть перед начальством фамилию расторопного обер-лейтенанта - Цорк это, несомненно, заслужил. Но Кунтцен был настроен далеко не так благожелательно.
   - Рота... А должен быть батальон. Вильгельм, вы мне можете сказать, где остальные танки, и где майор Фишер?
   - Нет, герр генерал.
   - Вот и я вам этого сказать не могу, - устало вздохнул командир дивизии. - Зато могу сказать, что артполк тоже где-то блуждает. Один дивизион, правда, до Липско все же добрался, я отдал его командиру приказ двигаться сюда, к Илже. Думаю, скоро артиллеристы здесь будут.
   - Первая хорошая новость, герр генерал.
   - Мне нравится ваш позитивный настрой, Вильгельм, - слегка одутловатое лицо Кунтцена осветила слабая улыбка. - Но эта хорошая новость не только первая, но и единственная. А теперь я объясню, ради чего я вывалил на вас эту груду новостей. Дело в том, что в сложившейся обстановке нам крайне необходимо взять эту проклятую Илжу. Если мы этого не сделаем, то поляки просто выскользнут из котла и уйдут в леса. Ищи их там потом. Лови на переплавах у Вислы, которые им, конечно, известны гораздо лучше, чем нам.
   Генрал перевел дыхание и продолжал.
   - Командование придает большое значение разгрому польских войск на западном берегу, если позволить им уйти за Вислу, то все придется начинать сначала. А единственный шанс добиться этого - взять Илжу и не допустить прорыва поляков за Илжанку. Если мы не сможем захлопнуть котел, то хотя бы заставим их отходить на север, к Радому. Между Радомом и Варшавой наступает корпус генерала фон Виттерсгейма. Избежав одного окружения, поляки окажутся под угрозой другого. И ошибки под Шидловцом мы уже не повторим.
   - Я понял, герр генерал, - коротко кивнул фон Дитфурт. - Мой полк должен взять Илжу во что бы то ни стало.
   - Да, командующий корпусом поставил задачу именно так, - подтвердил Кунцен. - В ваших руках судьба всей операции, Вильгельм. Единственное, что я могу вам обещать, как только мне удастся собрать что-нибудь действительное боеспособное, оно немедленно будет направлено сюда к вам на помощь.
   - Я все понял, герр генерал. Разрешите приступить к выполнению приказа?
   - Действуйте, Вильгельм. Бог вам в помощь!
   Кунцен ушел, с улицы донесся шум моторов. Фон Дитфурт задумался. Ему вспомнилась пикировка между французскими маршалами: как и многие немецкие офицеры, Вильгельм считал первым шагом на пути к преодолению поражения в Великой войне изучение опыта победителей. Поэтому он не пропустил без внимания ни чугунную в своей убедительности аксиому Фоша: "Вы можете решиться на что угодно и преуспеть, если всегда будете помнить, что дважды два равно четырем", ни изящный до красоты ответ Лиотэ: "Вы можете решиться на что угодно и преуспеть, если всегда будете помнить, что дважды два не равно четырем; в грубых руках оно часто дает три или даже меньше, но может равняться и пяти или шести".
   Дитфурт считал, что правы оба, но правота Лиотэ во второй её части доступна только тому, кто в совершенстве овладел правотой Фоша. Тот, кто не понял, что дважды два - четыре, больше четырёх никогда не извлечет, а если будет усердным не по уму, получит те самые "три или даже меньше". Сейчас получить больше четырёх требовалось от него самого, это был вызов судьбы, и фон Дитфурт его принял, вознамеревшись доказать, что он владеет не только обычной, но и высшей математикой войны.
   Сбить с таких выгодных позиций полком дивизию было нереально. Но у него был немецкий полк, а позиции удерживала польская дивизия. С начала кампании вермахту не раз удавалось добиться победы и при менее благоприятном соотношении сил. Почему не сейчас? Нужно найти нешаблонное решение, к которому не готов его оппонент, разглядеть неочевидную слабость, воспользоваться ею, а потом уже, захватив инициативу, развить успех.
   После долгого размышления, полковник принял следующее решение: основные силы пехоты и танков должны были имитировать лобовую атаку на Илжу, а две роты кавалеристов при поддержке танкового взвода нанести удар южнее города и захватить господствующую высоту 246. После этого на ней должен был развернуться тяжелый эскадрон и батарея кавалерийских пушек и позиции польяков оказывались под губительным фланкирующим огнем.
   К моменту, когда план был готов, прибыл и развернулся к востоку от Пилатки обещанный дивизон артполка: дюжина десяти с половиной миллиметровых пушек. И в пятнадцать часов полковник Вильгельм Дитрих фон Дитфурт дал команду к началу атаки.
   Дивизионная артиллерия произвела короткий, но интенсивный артналёт на польские позиции, уделив особое внимание ключевой высоте, после чего переключилась на контрбатарейную борьбу: с западного берега Илжанки ей ответили польские полевые орудия. А кавалеристы при поддержке танков роты Цорка пошли в атаку.
   Сначала замысел фон Дитфурта оправдался: польская оборона была смята на всем протяжении, легионеры отступили к окраине города, где и закрепились. Но захватить высоту 246 штурмовая группа не смогла. Её склон оказался слишком крутым и непреодолимым для чехословацких танков ( для двоем, впрочем, тоже ), а без их поддержки спешившиеся кавалеристы не смогли так и не сумели добраться до вражеских окопов. Конечно, танкисты с равнины поддерживали их огнем из пулеметов и пушек, прямой наводкой по вершине холма били все четыре полковые кавалерийские пушки, но этого оказалось недостаточно. Поляки вцепились в свои позиции мертвой хваткой, защищались с отчаянием обреченных и сумели удержать свои позиции. Понеся тяжелые потери, штурмовая группа залега у подножия холма.
   Быстро усилить направление главного удара резервами не позволял глубокий и широкий овраг, а передвижение в обход, конечно, было бы замечено польскими наблюдателями, после чего польский командир, в свою очередь, мог перебросить к высоте свои подкрепления. Причем в отличие от фон Дитфурта он мог сделать это незаметно, вдоль берега Илжанки.
   Поэтому полковник изменил план и попытался превратить в основной удар вспомогательный, благо на этом направлении уже удалось добиться большего, чем планировалось. Но и тут ничего не вышло. Против немцев, на строне поляков словно выступала сама земля, с её озерами, оврагами и холмами, расположенными таким образом, что атака с любого направления могла развиваться только на узком участке. Это позволяло контролирующим ключевые высоты и имеющим лучшие возможности для маневрирования полякам заблаговременно подтягивать на нужный участок дополнительные силы и встречать попытки прорыва шквальным огнём.
   Наступательный порыв иссякал, и фон Дитфурт задумался о последней отчаянной попытке. Он вызвал на свой командный пункт, спешно созданный в рощице примерно в полутора километрах от окраины города, обер-лейтенанта Цорка. И без лишних предисловий сразу задал ему вопрос:
   - В город ведут две дороги. Противотанковые батареи врага подавлены. Ваши танки могут ворваться в Илжу хотя бы по одной и отвлечь внимание поляков? Четверти часа будет достаточно, чтобы взять хотя бы один из холмов, а дальше им Илжу уже не удержать.
   Цорк с ответом не колебался.
   - Герр оберст, если вы отдадите этот приказ, я лично поведу танки в атаку. Но шансов на успех у нас не будет. Обе дороги на въезде в город зажаты между крутыми склонами холмов. Чтобы остановить танковую колонну, достаточно подбить первый танк, едва он попадет на этот участок. Ни объехать, ни сдвинуть его будет невозможно. Чтобы уничтожить всю взвод, нужно запустить её на этот участок, а потом подбить первый и последний танки. Остальным трем деться из этой ловушки будет некуда.
   Некоторое время фон Дитфурт молчал, пытаясь найти хоть какие-то возражения против аргументов обер-лейтенанта. Но возражений не нашлось и полковник отдал приказ:
   - Отводите свои танки к Предочину, герр обер-лейтенант. Завтра они нам ещё понадобятся.
   - Слушаюсь, герр оберст!
   Цорк козырнул и поспешил к своей командирской машине, из рубки которой он руководил действиями своей роты, а фон Дитфурт уже отдавал рспоряжения офицерам связи. Наступление на Илжу было прекращено, кавалерсты получили приказ отступить на последнюю захваченную линию польской обороны и удерживать её как исходный рубеж для завтрашней атаки. Бронеавтомобили и эскадрон тяжелого оружия полковник отвел за восточную окраину Пилатки, туда же перевел и тактический резерв - потрепанный в бою батальон разведчиков фон Кесселя.
   Он и сам вернулся в деревню, связался по радио с командиром дивизии и сухо доложил о своей неудаче. Кунтцен не пытался скрыть разочарования в голосе, однако одобрил решение полковника. Потом добавил, что надеется, что Дифурт удержит исходные позиции для штурма города, который планируется назавтра основными силами дивизии и что танковый батальон должен подойти ещё до наступления ночи.
   Так оно и случилось, танки подошли к Пилатке около девяти часов вечера, и их фон Дитфурт направил сразу в Предочин. Во-первых, это позволяло майору Фишеру наконец собрать целиком свой 67-й батальон, а во-вторых, не следовало сбивать в кучу всю технику, тем более в радиусе действия польской артиллерии.
   Тяжелый день завершался, пора было подводить его итоги, и фон Дитвурт находил их неудовлетворительными. Может, сегодня ему и удалось выжать из дважды два больше четырёх, но не настолько больше, чтобы этого хватило для победы, а иного достойного исхода полковник, будучи максималистом до мозга костей, не признавал. Единственным способом выправить свою репутацию для него теперь представлялся успех завтрашней атаки, в котором он ни секунды не сомневался. Поляки сумели сдержать натиск полка, но с дивизей им, конечно, не справится.
   Фон Дитфурт уже задумался обо сне, когда снаружи донеслась отчаянная пальба. Причем судя по звукам, стреляли гораздо ближе позиций, которые должен был удерживать полк. Больше того, пальба приближалась. Дитфурт выругался и бросился наружу. В дверях дома он столкнулся с вахмистром.
   - Герр оберст, к Пилатке прорвались поляки! Скоро они будут здесь! Вам надо срочно покинуть деревню... - торопливо переводя дыхание, выпалил унтер-офицер.
   - Не отступать! - рявкнул ему в лицо Дитрих. - Не сметь отступать! За деревней стоят бронеавтомобили, срочно передайте их командирам мой приказ: корнтратаковать и уничтожить прорвавшийся польский отряд. Разведчикам поддержать контратаку!
   - Слушаюсь!
   Решительного тона и непоколебимой уверенности полковника оказалось достаточно, чтобы вернуть вахмистру самообладание. Теперь вместо растерявшегося человека перед полковником снова стоял немецкий воин.
   - Действуйте!
   Вахмистр развернулся и побежал, а Дитфурт достал из кобуры старый верный "Люггер", вышел на улицу и двунулся по ней навстречу приближающейся перестрелки. Он не успел дойти до околицы, когда из ночной темноты, раздираемой вспышками выстрелов, навстречу ему вывалила толпа отсупающих солдат.
   - Стоять! Назад! Я ваш командир, я приказываю - не отступать! - ревел Дитрих, не сбавляя шага. На ходу он вырвал у кого-то из солдат карабин, сунул пистолет обратно в кобуру и продолжал идти сквозь толпу, навстречу врагу.
   И снова, как и с вахмистром, это сработало. Пример командира отрезвляюще действовал на солдат. Волна отступления забуксовала на месте, потом развернулась вспять. Вильгельм не оборачивался, он просто шел и словно смотрел на себя со стороны. Такое с ним уже бывало - в Великую войну. Точно так же рядом свистели пули, он знал, что может погибнуть в любую секунду, но страха не было, потому что уже ничего сделать было нельзя, оставалось только идти до конца, а там будь что будет. И фон Дитфурт шел, а когда ему показалось, что в ночном мраке впереди появились смутные очертания человеческих фигур, вскинул карабин и выстрелил. Потом второй раз и третий. Полной уверенности, что он попал в цель, у Вильгельма не было, Полной уверенности, что он попал в цель, у Вильгельма не было, хотя он и был прекрасным стрелком, не раз побеждавшим на соревнованиях, но слишком уж плотной была темнота. Хотя сейчас это было не так и важно, выстрелы были нужны не столько для того, чтобы поражать врагов, сколько для укрепления боевого духа подчиненных.
   - Рассыпаться, занять позиции! - громко скомандовал фон Дитфурт в промежутке между очередными выстрелами: он и его люди как раз достигли околицы. Кавалеристы бросились исполнять приказ, и в этот момент в левую руку сильно ударило, буквально сорвало с цевья карабина. Вильгельм понял, что ранен, но прошла целая вечность, за которую он успел отбросить карабин и снова вытащить из кобуры пистолет, прежде чем ударила в плечо, а потом разлилась по всем телу резкая пульсирующая боль. Сразу ослабели ноги. Полковник опустился на одно колено, но, превозмогая боль, прокричал:
   - Залечь, приготовиться к бою!
   Он не имел права сдаваться боли, потому что знал: исход боя зависит сейчас только от него. Если он проявит слабость, тогда то же самое сделают его подчиненные, и тогда поляки их сомнут и вырвутся из железного кольца, зачеркнув все усилия, затраченные чтобы окружить и уничтожить радомскую группировку. Но если он выстоит, то выстоят и его солдаты, и тогда полякам придется признать своё поражение.
   Словно услышав его голос, в небе над Пилаткой одна за другой начали вспыхивать осветительные ракеты. Тьма распалась на части, расползлась, растеклась отдельными кляксами, и теперь можно было видеть и авангард атакующих поляков в какой-то сотне метров от околицы, и гораздо более многочисленную вторую волну, идущую следом, и движущуюся по шоссе малочисленную польскую бронетехнику: танкетки и бронеавтомобили.
   - Огонь! - рявкнул Вильгельм и вскинул "Люггер".
   Это было его последней командой. Он успел ещё дважды выстрелить, прежде чем польский легионист дал по офицеру в упор короткую очередь из ручного пулемёта. Полковник Вильгельм Дитрих фон Дитфурт тяжело повалился вперед, залитым кровью лицом в польскую землю. Он не увидел ни того, как метнулись в атаку на редкую цепь его солдат польские легионисты, ни как встретил их свинцовый дождь из пулемётов идущих по его приказу не разбирая дороги прямо через деревню и сминающих на своём пути заборы, кустарники и хозяйственные постройки бронеавтомобилей. Его война уже закончилась...
  

Перспектива. Октябрь 1941

Катынский лес

   Автомобиль свернул с проселка совсем уж на глухую лесную дорогу. Под колеса сразу попался узловатый сосновый корень, машину сильно тряхнуло. Лукоский зло усмехнулся. Немцы любят хвалиться своей техникой, но хороша она там, в чистенькой и ухоженной Европе. А здесь, на востоке, их "Опели" трясет не хуже, чем любую другую машину.
   Злорадство, правда, выходило каким-то бледноватым и отдавало безнадежностью. Но что тут поделаешь? Жизнь сурова, и сейчас у немцев на руках были все козыри, а у польского генерала - одни шестерки.
   Начиная с того момента, как двадцатилетний уроженец деревни Сокол, что под Гавролином, Казимир Лукоский в 1910 году окончил школу Врублевского, он всю жизнь играл с судьбой. И почти всегда выигрывал.
   Уже решение продолжать обучение не в Российской Империи, а в Сельскохозяйственной Академии в Вене было вызовом: царская охранка не оставляла без внимания ни одного поляка, отбывавшего, пусть даже и вполне легально, в свободные европейские страны.
   Следующим вызовом было вступление в ряды Союза Борцов: Казимир не испытывал сомнений, что в России рано или поздно вычислят настоящую фамилию человека, скрывающегося под псевдонимом Орлик. Расчет был на то, что возвращаться в Россию ему уже не придется. Так оно и случилось, правда, совсем по другой причине. Лукоский планировать обустроить жизнь в Австро-Венгрии, а вместо этого грянула Великая война.
   Что ж, воевать - так воевать. Пан Орлик-Лукоский ( псевдоним к тому времени стал полноправной частью его фамилии ) отправился на фронт в составе первой бригады Польских Легионов. Начал войну на должности командира батальона, на ней же её и закончил: другие сумели подать себя лучше, да к тому же его надолго вывела из строя полученная в бою тяжелая рана - на больничной койке не больно-то продвинешься по карьерной лестнице. Зато в войне за независимость он наверстал упущенное - потому что не чурался самых рискованных предприятий, а судьба продолжала ему благоволить.
   Сначала он вместе с генералом Люцианом Желиговским в подконтрольном белогвардейцам Причерноморье создавал польскую пехотную дивизию, которую в результате хитроумной операции удалось вывести в Польшу. Сам же Орлик-Лукоский, недавно произведенный в полковники, на последнем этапе покинул Желиговского и из Одессы отправился прямиком во Францию, к генералу Галлеру, в армии которого принял командование пехотным полком. Войну с большевиками он завершил в должности командира бригады, а вскоре получил в подчинение пехотную дивизию.
   Понятно, что генеральское звание было уже делом времени, которое пришло в двадцать восьмом году. А после его получения Орлик-Лукоский учился сам и учил других, так что переворот Пилсудского его почти не коснулся. Генерал просто сделал вид, что ничего не происходит, маршал - что ничего не произошло.
   Но с началом новой войны всё изменилось. Началось с того, что решение генерала об отводе 24-й дивизии от Тарнува, оказалось ошибкой. А ведь должно было быть наоборот. Заскорузлый догматик, воспитанный на опыте Великой войны, вцепился бы в позиции по Дунаецу как клещ и держал бы там дивизию до последнего. Генерал Лукоский же учел, что на дворе не шестнадцатый, а уже тридцать девятый год, что идет не позиционная, а маневренная война, в которой преимущество получает не тот, кто тупо держит позицию на одном месте, а мастер оперативного фехтования ресурсами.
   Но вдруг выяснилось, что настоящим мастером оказался вовсе не сам Орлик-Лукоский, а тевтонский гусар фон Клейст, танки которого, прорвавшись за Черный Дунаец, превратились в стальную лавину, сметающую на своем пути буквально все. Польский фронт рухнул, чтобы уже никогда не восстановиться. С этого момента генерал Лукоский думал уже не о том, как удержать позиции, а как не попасть в окружение и не угодить в немецкий плен.
   В итоге он добился своей цели, но какой ценой: вместо немецких его пленили русские войска, что было ещё хуже. Немцы при всех их недостатках были народом цивилизованным, и. по слухам, обеспечили взятым в плен польским генералам и старшим офицерам вполне сносные условия существования в организованных в тихих горных районов бывшей Австрии шталагах. Советские же, ненавидевшие своих пленников двойной ненавистью: и как поляков и как "классовых врагов", сделать этого даже не пытались. В лагере для военнопленных в Старобельске, куда генерал бригады Казимир Орлик-Лукоский был направлен осенью тридцать девятого, обращение с пленниками вполне заслуживало эпитета "бесчеловечное".
   Администрация лагеря нарушала общепринятые международные конвенции по содержанию военнопленных, всячески пытаясь представить их гражданами своей эсэсэсэрии, да к тому же ещё и уголовным элементом. Польские офицеры платили тюремщикам презрением и ненавистью и устраивали в ответ обструкцию за обструкцией. Из писем родственников и друзей, тонкий ручеек которых с воли доходил до лагеря, они знали, что за их судьбой следит и правительство генерала Сикорского в Париже, и союзники, и международные организации: Лига Наций, Международный Красный Крест... Поддержка из-за рубежа придавала силы, поэтому поведение пленных становилось все более дерзким, при каждом случае они демонстрировали ненависть к русским и к большевизму.
   Такая жизнь тянулась до середины марта, когда совершенно неожиданно генерала Лукоского перевезли из Старобельского лагеря в Харьков и поместили во внутренней тюрьме городского управления НКВД. Можно было честно признаться, что помещение больше походило на строго контролируемую комнату, чем на камеру.
   Наличествовал даже радиоприемник, способный принимать программы не только из Харькова, Киева и Москвы, но и Париж и Лондон, Берлин и Нью-Йорк. В его использовании генерала Лукоский не ограничивали. Ограничивало то, что английским языком Казимир владел на самом начальном уровне, поэтому слушать англоязычные передачи ему смысла не имело: он не понимал практически ничего. Зато немецкий и французский он знал почти как родной польский и слушал очень много передач на этих языках.
   Кроме того, каждый день с утра ему приносили свежие иностранные газеты, причем не только прокоммунистические, но и солидные европейские и американские издания с приличной репутацией, а так же германскую прессу и две газеты, издаваемых в Литве: одна на немецком, другая на польском языке. Он попросил у охранников англо-польский словарь. Ему выдали англо-русский, это позволяло с горем пополам понимать смысл написанного. Совершенно неожиданно, спустя два дня охранник вручил генералу и англо-польский, это окончательно убедило Лукоского, что он оказался втянут в чужую игру с весьма высокими ставками. Конечно, лучше играть самому, но если уж волей обстоятельств ты лишен такой возможности, то пусть тобой играют другие, чем влачить жалкое существование узника.
   Разумеется, генерал наметил попытку превратиться из объекта игры в её субъекта. Но для этого, прежде всего, нужно было докопаться до сути игры. И он жадно набросился на вести с воли, Дня через три Казимир имел уже неплохое представление, о том, что изменилось в мире с того момента, как произошло его пленение. Концепция, правда, вырисовываться не торопилась, зато крепла уверенность, что его информированность входила в планы игроков: генерала не беспокоили целую неделю, и только по её окончании вызвали для беседы.
   Разговаривали с ним двое: грузный пожилой офицер НКВД ( Лукоский знал, что в СССР слово "офицер" было запрещено, но не вникал, как там они себя называли ) и молодой человек с нагловатыми манерами в дорогом сером костюме, явно не московского пошива. Собственно, молодой-то и говорил, а старший в основном хмуро отмалчивался. То ли происходящее было ему сильно не по вкусу, то ли он по жизни был таким мрачным типом.
   А молодой держался подчеркнуто свободно и дружелюбно, для начала предложил Лукоскому выпить чашку кофе, попросил и себе. Кофе был, разумеется, низкосортный, в Польше бы в уважающем себя заведении никогда бы не позволили себе подавать посетителям такую бурду, но после тех опивков, которыми поили пленных в Осташковском лагере, он показался на вкус совсем как настоящий. Что поделать, от хорошего человек отвыкает ещё быстрее, чем к нему привыкает.
   - Итак, господин генерал, перейдем к делу, - начал молодой, опустошивший свою чашку столь поспешно, что будь бы в ней вместо эрзаца настоящий кофе, он бы просто не успел распробовать его вкус.
   Обогащенному лагерным опытом генералу Орлик-Лукоскому такое начала разговора сказало многое. Те, кто разыгрывали партию, относились к нему, как малоценному материалу и совершенно не задумывались о том, чтобы заинтересовать его к взаимовыгодному сотрудничеству. Ведь сотрудничество начинается с уважения, а о каком уважении можно говорить, если к нему, польскому генералу, обращаются "господин"? Простое польское обращение "пан" в горле застревает?
   Гонор требовал сходу послать молодого наглеца по дальнему адресу, но Казимир это желание в себе подавил. Ради того, чтобы не потерять возможность выбраться из лагерного ада он был готов некоторое время вытерпеть это неуважение и всё-таки услышать, что же ему предложат. Если предложение не затронет его чести, то можно будет, скрипнув с зубами, согласиться. А иначе пусть этот проклятый большевик отправляется в пекло вместе со своими начальниками и их планами.
   Лукоский слегка склонил голову в знак согласия, собеседника это устроило.
   - Рапорты ваших охранников говорят, что вы проявляете большую активность в изучении международной ситуации, - продолжал молодой человек.
   - Это соответствует действительности, - подтвердил генерал.
   - Полагаю, прошедшей недели вам хватило, чтобы составить свое мнение на этот счет?
   - В общих чертах. Было бы интересно уточнить некоторые вопросы...
   - Например?
   - Например, степень помощи Соединенных Штатов Америки Великобритании и Франции, - брякнул Лукоский первое, что пришло в голову. Он всего лишь не хотел раскрывать свою позицию раньше времени, поэтому и дал намеренно-неопределённый ответ. Но кто же знал, что этот хлыщ вцепится в него, как клещ?
   - Северо-Американские Соединенные Штаты своих симпатий к союзникам не скрывают, но на сегодняшний день являются нейтральной страной, - спокойно пояснил молодой. - Если их помощь Франции и Великобритании выходит за рамки нейтралитета, то это является строжайшей тайной. Полагаю, к ней не допущен даже генерал Сикорский.
   Намек был более чем прозрачен: не пленному генералу Лукоскому знать то, о чем неизвестно премьеру польского правительства в изгнании. И ведь не ответишь... Точнее, можно и ответить и послать мерзавца туда. Куда гонор требует, но пока не время. Казимир хотел дождаться конкретного предложения во что бы то ни стало.
   - Излишне подробная детализация вам сейчас ни к чему, господин генерал, - как ни в чем не бывало, поучал молодой. - Важны господствующие тенденции. Франция и Великобритания отклонили мирные предложения рейхсканцлера Гитлера, но боевых действий на фронте не ведутся. Полагаю, вы успели привыкнуть к выражению "Сидячая война".
   - И к выражению "Странная война" тоже, - согласился генерал.
   Первый термин использовали французы, второй - немцы.
   - Кроме того, вы, полагаю, поняли, что мирные отношения между Советским Союзом, Францией и Великобританией достаточно прочны. Они выдержали тяжелые испытания, и сейчас ни у одной из сторон нет желания их нарушать.
   - Тяжелыми испытаниями Вы называете Вашу войну с Финляндией? - Лукоский не сомневался, что сейчас он может позволить себе дерзость, и без колебаний её позволил. Кто бы ни был этот самоуверенный молодой человек, ему следовало понять, что генерал бригады Орлик-Лукоский не из тех людей, что безропотно склоняются перед чужой силой.
   - Вы совершенно правы, господин генерал, - на узком чисто выбритом лице молодого не дрогнул ни один мускул. - Я рад, что мы с Вами говорим без затмевающих суть дела вежливых оговорок. Вопрос об объявлении войны СССР в последнее время дважды стоял у союзников на повестке дня.
   Хмурый старик недовольно крякнул, но молодой человек, казалось, этого даже не заметил.
   - Сначала после начала Освободительного Похода, потом по ходу белофинский войны.
   - То, что вы называете Освободительным Походом, мы называем предательством, ударом в спину, - не смог сдержаться Лукоский.
   - Мне это известно, - коротко кивнул русский. - Но, как профессиональный военный, Вы не можете не понимать, что это ложь, причем весьма топорная. Чтобы получит удар в спину, нужно эту спину как минимум иметь. Войско Польское к концу первой недели войны не имело ни единого управления, ни единой линии фронта, ни единого стратегического плана. Какая уж там спина.
   - Пусть так, но всё же мы сражались с немцами, - не уступал генерал.
   - Сражались, но вы были обречены.
   - Пусть так. Но вы своим предательским ударом лишили нас возможности погибнуть с честью!
   - Генералу Кустроню с честью погибнуть в бою с немцами наши войска почему-то не помешали, а ведь его дивизия воевала рядом с вашей оперативной группой, - нарочито небрежно парировал коммунист.
   Лукоский хотел возразить и не смог: горло сдавило спазмом. А молодой негодяй с холодными глазами продолжал:
   - Красная Армия пересекла польскую границу, когда ваше правительство уже бежало из страны. Вас, господин генерал, бросил ваш главнокомандующий. Вы можете сказать, что это не наше дело...
   - Это не ваше дело, - хрипло выдавил из себя Орлик-Лукоский.
   - ...и я с вами соглашусь: это действительно не наше дело. С паном Смиглы Вы разберетесь как-нибудь без нас. А вот судьбы миллионов белорусов и украинцев, проживавших на территории Польши - это уже наше дело. В двадцатом вы сумели присоединить к себе эти территории, и мы не могли с этим ничего поделать. Но это не значит, что нам была безразлична их судьба. Мы не сумели уберечь их от жизни под поляками, но не могли упустить возможности защитить их от жизни под немцами.
   - Это были исконно польские земли, - все так же глухо произнес генерал.
   - Не будем спорить, - неожиданно спокойно ответил собеседник. - Историки могут долго обсуждать этот вопрос, но я говорю не о землях, а о людях. Людях, которых двадцать лет угнетали и терроризировали на их родной земле, чья бы там она ни была исконно. Людях, которые встречали Красную Армию цветами и песнями. Наши войска заняли значительную территорию, но чтобы посчитать бои, в которых они участвовали, хватит пальцев на руках.
   - Потому что Войско Польское истекало кровью в боях с немцами!
   - Ну, так и в Гродно, например, сражались большей частью не солдаты, а ополченцы. Порой даже совсем ещё мальчишки. Почему же только в Гродно, Белостоке, Львове, а не повсюду? Почему народ не поднялся в каждой деревне, ведь у вас именно этим было принято объяснять своё "чудо на Висле"? Подумайте, господин генерал, почему это чудо не повторилось, может быть, тогда у нас и не станет повода спорить "об исконно польских землях".
   Лукоский угрюмо промолчал. Возражать было трудно, потому что огромный потенциал откровенной ненависти к Польше, полякам и всему польскому в "крэсах всходних" был неопровержимым фактом. А на каждого ненавистника приходилось три-пять человек, которые будучи лояльными к государству, тем не менее, считали его чужим и радостно приветствовали смену власти. Но ведь этому имелось объяснение: века жесткой антипольской политики в этих краях не могли сразу стереться из памяти и из жизни. Польшу на восточных окраинах нужно было фактически создавать заново не то что годами - десятилетиями, а может и веками. Маленькая правда комиссара скрывала за собой большую ложь. Те люди, что приветствовали русских оккупантов "цветами и песнями" просто не успели стать настоящими поляками.
   - В любом случае, господин генерал, единомышленниками нам никогда не стать, - продолжал развивать свою мысль молодой большевик. - И вы, и мы это понимаем. И мы готовы этим согласиться. Поэтому я предлагаю: давайте говорить как прагматики и исходить из тех реалий, которые существуют вне зависимости от наших желаний.
   После короткой паузы он уточнил:
   - И наших, и ваших.
   - Что Вы конкретно имеете в виду? - переспросил Лукоский.
   - Бессмысленное противостояние. Демонстративная враждебность польских офицеров не имеет никакого смысла. Великобритания и Франция сделали все, что были готовы сделать, для вашего освобождения. Если вы находитесь тут, то, значит, останетесь здесь до окончания этой войны. В чем смысл этих постоянных обструкций?
   - Мы требуем к себе отношения, которое соответствует международным конвенциям о военнопленных!
   - Вам неоднократно разъяснялось, что вы не являетесь военнопленными. СССР не вел войны с Польшей.
   - Это беззаконие и произвол! - генерал с трудом подавлял свое возмущение.
   - Вы так полагаете? А может быть, это скрупулёзное исполнение буквы закона? - в отличие от Лукоского большевик оставался абсолютно спокоен.
   - В любом случае, кроме буквы закона есть еще его дух. Есть соображения гуманизма...
   - Вот как? Что ж, невозможно отрицать, что мы поступаем не слишком гуманно. Но какое право требовать от нас гуманизма имеете Вы?
   - Мы - поляки? - с вызовом спросил Казимир.
   - Нет, лично Вы. Где были Вы, генерал Лукоский, когда пленные красноармейцы содержались в невыносимых условиях в польских лагерях смерти? При всем нашем не гуманизме по сравнению с ними условия содержания польских офицеров в Осташковском лагере впору назвать сказочными.
   - Это ложи и пропаганда!
   - Это факты. Факты, зафиксированные документально.
   - Агентами Коминтерна...
   - Служащими Международного Красного Креста. Считаете его прокоммунистической организацией? Зачем же тогда польские офицеры требуют для его сотрудников доступа в Осташково?
   - Эти свидетельства подтасованы! - уверенно возразил генерал. Иначе быть просто не могло. Потому что для поляков эта была справедливейшая война, война за свободу и независимость, война, на истории которой не должно было лечь черных пятен. Орлик-Лукоский отлично помнил настрой, с которым сражались польские воины. Да они были беспощадны к врагам, порой уничтожали тех, кого могли бы взять в плен, могли в горячке боя выместить злобу... Но лагеря смерти? Нет, это было бы уже слишком. До полковника Лукоского тогда доходили кое-какие слухи, но без малейших колебаний счел их большевицкой пропагандой. Спекуляцией на том, что молодая и откровенно небогатая Польская Республика не могла создать пленным тех условий, которые обеспечивали в Великую Войну, например, Франция или Великобритания. Что же касается жестокости обращения, то в самом крайнем варианте это могли быть раздутые до размеров государственной политики отдельные инциденты. В конце концов, те, кто охранял пленников, тоже были людьми, и нужно было понять их ненависть, вызванную вековыми притеснениями и угнетением польского народа со стороны России.
   Не говоря уж о том, что неприлично ставить на одну доску польского офицера-шляхтича и сиволапого русского мужика из глухой деревни. Конечно, новая Польша строилась как подчеркнуто европейское государство, в первую очередь в противовес деспотично-азиатской Московии, но ведь в той же Франции прекрасно умеют смотреть сквозь пальцы на жестокость в отношении дикарей. Лукоский знал это совершенно точно, поскольку не раз был там по долгу службы. Да, конечно, прямо говорить об этом не принято, но если нарушение не слишком бросается в глаза, то, скорее всего, никто серьезно возмущаться не станет. А уж если есть возможность прикрыть такие действия... нет, не национальными интересами, а, в духе времени, заботой о свободе и демократии, то при известной ловкости можно получить индульгенцию на что угодно, вплоть до зажигательных бомб и использования отравляющих веществ.
   В Великобритании с этим было ещё проще.
   Так и Польшу следовало судить по тем же критериям, и уж точно не русским коммунистам быть её судьями.
   Генерал был полон решимости не уступать ни шага, но собеседник неожиданно предложил:
   - Не будем спорить. На одну точку зрения на все равно никогда не встать, но общие интересы могут сделать нас союзниками. Хотя бы временными союзниками. Давайте говорить об этом.
   - Давайте, - согласился Лукоский. - Только я не пойму, о каком союзе вы говорите. Скажите конкретно, что вы хотите от меня, и что вы мне предлагаете.
   - От Вас мы хотим, чтобы Вы повлияли на офицеров, убедили их сменить антисоветский настрой. Конфронтация не нужна ни нам, ни вам. Какой смысл столь старательно лезть к нам во враги, да ещё и находясь при этом в плену? Чего вы хотите добиться? Высокого положения в правительстве генерала Сикорского? Посмотрите на пример генерала Лангнера. Герой обороны Львова, человек, сумевший бежать из СССР, кто он сейчас? Командир несуществующей дивизии. Почему Вы решили, что достигнете большего?
   Удар был нанесен в самую болезненную точку. Из новостей, с которыми генерал Лукоский познакомился за прошедшую неделю, несправедливость в отношении генерала Лангнера он воспринял едва ли не тяжелее, чем всё остальное. Здесь, в России, для пленных офицеров Лангнер был героем, символом, надеждой. В голове не укладывалось, почему вдруг во Франции не оценили его подвигов.
   Конечно, это подрывало веру в людей, которые сейчас представляли перед миром независимую Польшу, но ни в коем случае не могло стать причиной для изменения идеалам. В конце концов, Сикорский и Рачиньский всего лишь люди, и после победы они должны будут отчитаться перед народом за проводимую им политику. Вот тогда-то и будет восстановлена попранная справедливость по отношению к генералу Лангнеру, а так же воздано должное тем, кто сейчас был обречен томиться в большевицких застенках.
   - Мы не думаем о карьере, мы отстаиваем честь польских офицеров, - гордо произнес Казимир. И не удержался от того, чтобы не добавить: - Если вы только способны это понять.
   Лицо старого большевика исказилось, генералу показалось, что он услышал, как скрипнули зубы. Но молодой человек остался невозмутим.
   - Нас абсолютно не интересует честь польских офицеров, мы на нее не покушаемся.
   - Так и создайте нам соответствующие условия.
   - Господин генерал, улучшение условий всецело в ваших руках. Именно для разговора об этом мы вас сюда доставили. Офицеры должны прекратить антисоветские демарши. Вы старший по званию, вы пользуетесь авторитетом у офицеров, призовите их к благоразумию. Составьте конкретный список ваших предложений, передайте его коменданту лагеря, мы его рассмотрим.
   - Разве Вам не известно, что такие списки неоднократно составлялись и передавались, - пожал плечами Лукоский. - И потом, мы хотим говорить не об улучшении бытовых условий. Наше главное требование - это выполнения условий капитуляции Львова. Польским офицерам должна быть предоставлена возможность выехать во Францию или Великобританию для продолжения борьбы с захватчиками.
   - Во-первых, выехать желают далеко не все польские офицеры... - начал оправдываться коммунист.
   - Кто не хочет, пусть останется, - усмехнулся Лукоский.
   - Во-вторых, условия капитуляции распространяются далеко не на всех офицеров. Вы сами, господин генерал, попали в плен совсем не во Львове.
   - Выполните свои обязательства по отношению к тем, к кому они относятся. Генерал бригады Франтишек Сикорский был во Львове, а сейчас находится в Осташковском лагере. Где находится генерал бригады Рудольф Прищ мне не известно, но, как я понимаю, не во Франции.
   - Бывший генерал польской армии Рудольф Прищ был приговорен к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор приведен в исполнение, - бесцветным голосом произнес молодой.
   Лукоский вздрогнул.
   - Его вина была полностью доказана материалами уголовного дела, - всё так же ровно добавил большевик.
   - В чем вы его обвинили? - прерывающимся голосом спросил Лукоский. В горле пересохло, он инстнктивно потянулся к чашке и одним глотком допил остывший кофе.
   - На этот вопрос я Вам не отвечу, это государственная тайна. Но, могу заверить, что к нашему разговору это никакого отношения не имеет. Вот вы обвиняете нас в имперских амбициях, представляете наследниками царской России. Но ведь это же ложь, причем ложь примитивная, которая разоблачается без особых усилий.
   Молодой поднялся со стула и прошелся по комнате.
   - Если бы мы так трепетно относились к политике царизма, то могли бы предъявить Вам, господин генерал, обвинение в государственной измене. Ведь Вы были подданным Российской Империи, а воевали в австро-венгерской Армии. Но нас это не интересует. Нас интересует только Ваши действия в отношении борцов за дело рабочего класса. Надеюсь, Вы понимаете, что большинство польского офицерского в этом вопросе далеко не безупречно. Включая и лично Вас, господин генерал.
   - Скажите, а террористов вроде Бандеры вы тоже теперь приняли в число борцов за дело рабочего класса?
   - Нет, террористов вроде Бандеры мы считаем врагами нашего дела и ведем с ними беспощадную борьбу. Мы, коммунисты, являемся интернационалистами, а значит и последовательными и непримиримыми противниками любого буржуазного национализма: польского, украинского, русского - неважно. Но политика польского государства была направлена не только против украинских националистов, она была направлена на угнетение и подавление украинского и белорусского народов, а это уже совсем иной разговор.
   - То есть, иными словами, вы требуете от нас отречения от идеи польского национального государства?
   - Что вы понимаете под отречением? Покаяния на центральной площади Львова или Бреста никто от вас не требует. А немного подправить своё поведение это не отречение, а здравомыслие. Признайтесь, господин генерал, вы, я имею в виду как лично вас, так и офицеров, рассчитываете на заступничество со стороны своих союзников из Великобритании и Франции. Но разве вы не получили за эту неделю убедительных доказательств безосновательности таких надежд? СССР не та страна, которая позволит говорить с собой языком ультиматумов. Да и союзники, похоже, не слишком-то озабочены вашей судьбой.
   Лукоский промолчал.
   - Мы даем вам время подумать до завтра, - неожиданно и резко вступил в разговор седой. Он хотел добавить ещё что-то, но молодой его опередил.
   - Да, у вас есть время поразмыслить над нашим предложением, - подчеркнуто мягко произнес он, так что не оставалось сомнений - хотел сгладить неприятное впечатление от слов своего напарника. - Обдумайте всё хорошенько, господин генерал. Мы надеемся, что вы сумеете верно оценить ситуацию.
   Конвой отвел его обратно в комнату. Ни радиоприемника, ни хорошего ужина, ни книг и газет Лукоского не лишили, так что вечер, утро и большую часть ночи генерал провел в тяжелых раздумьях.
   С точки зрения простого благоразумия предложение следовало принимать. Ничего недостойного от него не требовали, но... это были русские. Во-первых, никакой веры в то, что они выполнят свою часть договора, у генерала не было. Обманут, как обманули Лангнера с условиями капитуляции Львова. Хуже того, станут шантажировать заключенным договором, выдвигая новые, уже неприемлемые условия.
   А шантажировать им есть чем: любое соглашение с русскими, заключенное не с позиций диктующей условия силы, в польском обществе будет рассматриваться с большим пристрастием, а заключившему его не избежать подозрений в предательстве национальных интересов. У Польши было немало врагов, но только в русских видели угрозу самому дорогому, что есть у поляка - польской душе. Даже вековечные агрессоры немцы выглядели не столь страшно: они никогда на душу всерьез не покушались, ведь число поляков, которые, забыв свою гордость, сделали карьеру в германском мире ни в какое сравнение не шло с числом тех, что сделали её в русском.
   Если говорить откровенно, то сам генерал Лукоский считал этот аргумент весьма шатким по той простой причине, что германцы онемечивали поляков куда активнее, чем русские их обрусяли. А к тем, кто не смотря ни на что, держался за свои польские корни, в Германии и Австро-Венгрии отношение было куда жёстче, чем в Российской Империи - как со стороны власти, так и общества. Но откровенно говорить так в польском обществе было не то что не принято, а просто опасно для карьеры. Так что, согласившись призвать офицеров всего лишь к проявлению благоразумия, генерал обрекал себя на неизбежные подозрения в том, что он продался Советам. И неизвестно как отольются ему эти изменения после окончания войны, когда в первые ряды судящих, как водится, прорвутся те, кто не хлебнул ни русского, ни немецкого плена.
   В итоге генерал решил пойти на сотрудничество с русскими, но при этом не уступая польских интересов. К сожалению, его фамилия была Лукоский, а не Бенеш, и усидеть на двух стульях ему не удалось. Стоило ему только произнести слово "условия", как старый энкаведешник побагровел от злости, и грубо прервал генерала:
   - Никаких условий! Не забывайте, кто вы такой и где находитесь! Условия диктовать можем только мы.
   - Если вы будете диктовать условия, то нам не о чем говорить! - ощетинился в ответ Лукоский.
   Молодой уже набрал в грудь воздуха, чтобы произнести какую-то фразу, но передумал и не сказал ничего.
   - Не о чем, значит не о чем, - отрубил старый и в подтверждение своих слов крепко прихлопнул ладонью по столу. - Твое счастье, пан генерал что сегодня на дворе не девятнадцатый, тогда я с такими, как ты, иначе разговаривал.
   - Я в девятнадцатом с такими тоже разговаривал иначе, - не остался в долгу Лукоский.
   - Увести заключенного! - рявкнул большевик.
   Его напарник только грустно покачал головой.
   Конечно, моральная победа порадовала генерала, но она же стала причиной существенного ухудшения его положения. В тот же день из внутренней тюрьмы Харьковского управления НКВД его в обстановке строжайшей секретности вывезли в смоленские леса, в концентрационный лагерь ОСЛ-2. Туда же весной сорокового вывезли значительную часть пленных офицеров из Старобельского лагеря, который был ликвидирован. Остальных его обитателей распредели в лагеря ОСЛ-1 и ОСЛ-3. На новом месте польским офицерам пришлось трудиться над строительством новой автомобильной дороги.
   Большевики, конечно, лживо называли свои лагеря не концентрационными, а "исправительно-трудовыми", но название никак не отражало их сущности. И прежде недостойное, обращение теперь стало самое зверское. О правах и свободах пришлось забыть. Никакого сношения с внешним миром охрана не допускала, для родных и близких все они словно умерли. Малейшее неповиновение наказывалось карцером. К тому же то одному, то другому офицеру предъявлялись обвинения в военных преступлениях во время войны за независимость, после чего они исчезали из лагеря навсегда. В лагере царила уверенность, что этих людей уже нет в живых. За год с небольшим таких несчастных набралось не менее пяти десятков. Да ещё летом сорокового два этапа общей численностью свыше тысячи человек отправили на другой конец России, к побережью Тихого океана. Об их судьбе тоже ничего не было известно, и Константина это особенно тревожило потому, что среди этапированных был и майор артиллерии Яворский, в мирной жизни - профессор Люблинского университета, с которым они как-то сразу сошлись ещё в Старобельском лагере.
   Казалось, хуже быть уже не может, но летом грянула новая война. Немцы стремительно продвигались вглубь советской России, словно раскаленный нож сквозь кусок масла, и оказались возле лагеря, где содержались пленные поляки так неожиданно, что охранники не успели ни отправить пленников в тыл, ни вообще что-либо предпринять. Появление выкрашенных в серую краску бронеавтомобилей с крестами на боках и пулемётные очереди стали для них полной неожиданностью. Немногим удалось бежать и укрыться в лесу, остальных гитлеровцы перестреляли. А потом, увидев, что перед ними поляки, принялись расстреливать и их. Растерянные от неожиданности поляки не могли ни сопротивляться, ни воспользоваться подходящим моментом, чтобы бежать. Прежде чем появились старшие офицеры, прекратившие бойню, немецкие солдаты расстреляли больше двух сотен поляков. Остальных снова разогнали по баракам, и опять потекла томительная лагерная жизнь, только уже без каторжных работ, да изменилась форма у часовых на вышках.
   Спустя неделю генерала Лукоского перевезли в пригород Минска. Поселили на частной квартире под строгой охраной. И началось долгие разговоры с немецкими офицерами. В обмен на свободу генералу предлагалось сотрудничество: необходимо было публично осудить жестокое поведение русских большевиков на бывших польских территориях, выразить лояльность Третьему Рейху и призвать к тому же находящихся в немецком плену офицеров и генералов. Если по первому вопросу трудностей не возникало, то предложения по второму и третьему были для Лукоского абсолютно неприемлемы. Выполнить их означало бы поступить на службу к оккупантам, и заслужить презрение польского народа и своих товарищей по оружию. Пойти на отдельные компромиссы еще куда не шло, но поступиться честью польского генерала он не мог.
   В глубине души Лукоский надеялся на помощь из Новороссии: пока ещё в Осташковском лагере не запретили переписку, до них доходили сведения, что её власти ходатайствовали перед Гитлером о судьбе бывших подданных Российской Империи, в частности - генерала Руммеля. Правда, обратил ли фюрер хоть какое-то внимание на эти ходатайства, Лукоского осталось неизвестным. Но сейчас ему показалось уместным напомнить новым тюремщикам о своем происхождении. Главный куратор, майор Ройтер, в ответ сообщил, что хорошо знаком с биографией своего подопечного и, если генерал выразит такое желание, передаст его в распоряжение союзников, но только по окончании переговоров. Это заявление заставило Лукоского занять ещё более непримиримую позицию: ни в коем случае нельзя было допустить того, чтобы о нем пошли слухи, как о человеке купившего свободу поступками, пятнающими честь офицера. И что с того, что поступать на военную службу в Новороссии не собирался. Вроде как тамошние власти такого условия и не ставили.
   Но в любом случае, где бы ни пришлось жить дальше, он должен был сохранить за собой возможность смотреть людям в глаза и не бояться услышать за спиной шепот: "вон, пошел этот польский генерал-предатель". И не дрожать от страха, что в один ужасный день придется столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь из бывших сослуживцев, который бросит презрительное: "мы за верность Польше сидели в немецком плену, а ты..." Стоило ли себя достойно вести в плену у русских большевиков, чтобы сломаться перед немецкими национал-социалистами?
   Вот и вышло, что разговоры с Ройтером безуспешно топтались на одном и том же месте уже больше недели, пока вдруг майор не придумал эту странную поездку.
   Автомобиль неожиданно затормозил прямо посреди леса.
   - Вылезайте, господин генерал, - предложил немец. - Дальше мы с вами пройдем пешком.
   Казимир выбрался из машины, недоуменно огляделся. Голова слегка закружилась, его повело от свежего воздуха, бодрящего мороза и смолистого соснового аромата. Ветер шумел в кронах деревьев, а где-то совсем недалеко переговаривались люди. Как сразу определил генерал - на немецком языке.
   - Идемте, господин генерал, - настойчиво повторил Ройтер. - Вы должны кое-что увидеть.
   - О чем вы говорите, майор? - подозрительно переспросил Лукоский.
   - Сейчас вы все увидите сами, - уклончиво ответил немец.
   Идти пришлось недалеко, не более сотни метров. Ройтер шел впереди, он уверенно вел Казимира по уходящей вбок от дороги узкой тропе, виляющей среди очень густого молодого осинника. Позади генерала шел солдат-конвоир, демонстративно повесивший на шею пистолет-пулемёт. Второй солдат, водитель, так и остался в автомобиле.
   Деревья уже облетели, схваченная ранним морозцем смерзшаяся палая листва легонько похрустовала под ногами, но все равно генерал увидел просвет впереди лишь когда оказался в какой-то паре десятков шагов от опушки.
   Они вышли на большую вытянутую поляну, которую, словно огромный шрам, рассекал широкий ров. Невдалеке стояли два крытых немецких грузовика, возле них скучилось несколько немецких солдат в мышино-серых шинелях. По знаку Ройтера двое из них торопливо направились в их сторону.
   - Что здесь, происходит? - недоуменно спросил Казимир.
   - Посмотрите, - майор коротко кивнул на ров.
   Генерал сделал несколько шагов вперёд, и у него снова закружилась голова...
   Ров был переполнен трупами польских офицеров. На мгновение ему показалось, что одного он даже узнал - поручик Лободзиньский. Вспомнилось, с каким великолепным презрением бросил он в лицо кому-то из охранников лагеря: "Вот начнется война, немцы вас повесят, а нас освободят". Война началась ровно через неделю после этого разговора. Возможно, незадачливый конвоир действительно закончил свою жизнь в немецкой петле: судьбы пленных энкаведешников, насколько знал генерал, складывались незавидно. Вот только поручику от этого было не легче, если только перепачканное засохшей кровью лицо принадлежало ему.
   - У вас слабые нервы, - заметил Ройтер, придерживая за плечо пошатнувшегося пленника. - Вы же военный человек, генерал, а впечатлительны, словно женщина. Да на вас лица нет...
   - Зачем?.. - горько прошептал Лукоский, но немец его услышал.
   - Бессмысленная большевицкая жестокость. Ненависть к независимой Польше, - спокойно произнес майор.
   - Большевистская? - тупо переспросил поляк. В сознании не укладывалось, при чем тут большевики. Ведь лагерь охраняли немецкие солдаты, откуда здесь, в сотнях километрах от фронта взяться большевикам. Партизаны, конечно... Но не настолько же они сильны, чтобы штурмом взять лагерь. И для чего? Только чтобы расстрелять поляков? Даже у самой безумной ненависти есть пределы безумия. - Вы говорите - большевистская?
   - Это вы говорите, - Ройтер особо выделил голосом слово "вы". - Именно вы, генерал Лукоский сообщили немецкому командованию об этом преступлении большевиков и показали место захоронения польских офицеров. И вы готовы дать показания для международной общественности. Ведь это...
   Немец театрально обвел рукой ров.
   - Это преступление не должно остаться безнаказанным, верно. Честный польский генерал должен отомстить большевикам за гибель польских офицеров, заклеймить их и пригвоздить к позорному столбу.
   - Вы, вы...
   Лукоскому не хватало слов.
   - Вы хотите сделать меня соучастником своего преступления?!
   У него не было ни малейших сомнений в том, кто расстрелял офицеров. Немцы и только немцы, ведь когда их авангард врывался на территорию лагеря, поляки были еще живы... Душа генерала исполнилась гнева и презрения. Простить убитых в горячке боя ещё как-то можно было, но хладнокровный расстрел - никогда.
   - А разве у вас есть выбор? - нарочито спокойно пожал плечами майор. - Все, господин генерал, время разговоров окончено, пришло время действовать. Война не терпит сантиментов. Когда она только начинается, люди еще верят в благородство и рыцарство. Но это быстро проходит. Очень быстро. Мой двоюродный брат погиб в первый день штурма Варшавы.
   - И теперь вы мстите...
   - Я не мщу. Я просто снял белые перчатки. Теперь я верю только в силу. Для победы хороши любые средства, и пусть брезгливые стоят в стороне. Так что, решайтесь, господин генерал. Или - или. Либо вы готовы подтвердить перед международной комиссией факт зверского расстрела польских офицеров русскими большевиками, либо отказываетесь.
   Ройтер не угрожал, но Лукоский прекрасно понимал, что последует за отказом. Чтобы хоть чуть-чуть оттянуть время, генерал задал первый попавшийся вопрос:
   - Перед какой комиссией?
   - Точно еще не знаю, - небрежно ответил немец, - но можете не сомневаться, комиссия будет. Мы намерены оповестить об этом ужасном преступлении весь мир.
   - Вы думаете, вам поверят?
   - Вам или нам? - в голосе майора прозвучал металл, а глаза метнули столь колючий взгляд, что генерал Лукоский непроизвольно поежился.
   - Неужели судьба этой операции зависит от моего решения... - Казимир произнес эти слова тише обычного, обращаясь не столько к Ройтеру, сколько к самому себе.
   Но немец расслышал и ответил:
   - Не зависит. Решение принято, и совсем скоро слово "Катынь" зазвучит по всему миру. С вами или без вас, недостатка в желающих подтвердить нашу версию не будет. И ваше "правительство" в Лондоне нам охотно подыграет.
   - Откуда вам это знать! - не сдержался Лукоский.
   - Я немец, а значит мне известно, что представляют из себя поляки. Вы ненавидите всех: нас, чехов, латышей, литовцев... Но больше всего вы ненавидите именно русских. И это работает на интересы Великой Германии.
   Генерал ничего не сказал, но то ли выражение его лица, то ли ещё что-то подвигнуло Ройтера на объяснение.
   - После Великой войны кто-то из ваших тогдашних правителей сказал, что находясь между двух сильных наций - германской и русской, поляки смогут себя чувствовать спокойно только в том случае, если сами станут великой нацией.
   Конечно же, Лукоскому были отлично известны слова Падревского. Немец слегка их исказил, но суть была передана точно. Поправлять Ройтера генерал не стал: зачем?
   - Так вот, все эти двадцать лет Польша старалась вести себя как государство великой нации, но таким она не являлась. Вы могли говорить про себя что угодно, но сил, для того, чтобы сражаться одновременно против Германии и России, у вас не было и нет. Поэтому вы можете говорить о нас, немцах, что угодно, но если вы заняты борьбой с русскими, то на реальную борьбу против нас у вас сил уже не остается. Так, имитация...
   Майор сделал неопределённый знак рукой.
   - Некоторые неприятности польские партизаны нам доставляют, скрывать не стану, но это все не более чем досадные мелочи. А вот русским вы способны создать куда большие проблемы. Надо лишь только подтолкнуть генерала Сикорски в нужном направлении. И мы подтолкнем, не сомневайтесь. А потом с удовольствием понаблюдаем, как наши враги схватятся между собой, ослабляя друг друга и позволяя нам сэкономить силы.
   - И вы мне предлагаете этому способствовать? - возмущению Лукоского не было предела. Кем считает его этот обнаглевший немец.
   - В обмен на жизнь, - хладнокровно ответил Ройтер. - Вы же понимаете, генерал, что теперь знаете столько, что простого выхода у вас нет. Или с нами, или туда.
   Майор кивнул на братскую могилу.
   - Смотрите на ситуацию трезво, генерал. Без лишних сантиментов. Им...
   Последовал ещё один кивок.
   - Им уже всё равно. Думайте о тех, кто жив, то есть в первую очередь о себе. Чем плохо для Польши, если за это преступление отвечать придется русским коммунистам?
   - Какие бы они ни были, но они сейчас наши союзники, - угроза была более чем недвусмысленная, у генерала противно похолодело внутри. Но было четкое убеждение, что убить его Ройтер не посмеет. Все-таки он не какой-то безымянный поручик, он генерал бригады, его фамилия хорошо известна в Лондоне и Берлине и какой-то там майор не может с этим не считаться. Не майоришкам решать судьбу больших людей...
   - Вот именно, сейчас. А подумайте о том, что будет после окончания войны? Победоносные вооруженные силы Рейха разгромят сначала большевиков, а потом и британцев. И после этого фюрер вернется к вопросу о судьбе Польши... в границах генерал-губернаторства. Вам ведь известна его позиция: Польшей должны управлять поляки. Разумеется, новая Польша будет дружественной и союзной Рейху страной, но это будет независимая Польша. Вас это не устраивает? Генерал Лукоский готов пожертвовать независимостью Родины из союзнического долга?
   - Разве вы уже победили? Да, сейчас удача на вашей стороне, но еще не известно, чем это закончится. Великую войну Германия тоже начала с побед...
   Это были чувства, не проверенные логикой. Объяснить свое поведение генерал бы не смог, да и не пытался его анализировать. Просто была уверенность: Ройтер его не убьет. Не посмеет. Но только если сейчас перед ним не сломаться. Трусов никто не уважает и не бережет.
   - Предположим, мы проиграем эту войну, - даже не спокойно, а с нескрываемым удовольствием произнес Ройтер. - Удивлены? Считаете нас безмозглыми фанатиками, неспособными мыслить самостоятельно, а годными лишь на то, чтобы повторять слова фюрера?
   Примерно так Лукоский и считал, но подтверждать это было бы крайне неблагоразумно и он ограничился молчанием. Тем более, что немец и не нуждался в подтверждении. Кажется, он утратил самоконтроль и стремился выговориться во что бы то ни стало.
   - Предположим, Германия проиграет эту войну. Для нас, немцев, это будет страшным ударом, по сравнению с которым Версаль покажется мелкой неприятностью. Мы сделали то, что не удалось в Великую войну. Мы поставили англосаксов перед реальной опасностью потерять мировое господство, такие вещи не прощаются. Нет сомнения, что нас будут всеми способами стирать с лица земли. В том числе, передавая немецкие земли другим государствам. Польша, конечно, окажется от этого в выигрыше, не зря же Черчилль сравнил ее с гиеной. Уж Алленштайн-то вам точно перепадет. Но ведь его вам будет мало. Восточная Пруссия, Померания, Силезия... Польша не откажется от такого подарка, как она раньше не отказалась от Позена и Кульма, верно?
   Лукоский снова промолчал.
   - Только одна маленькая деталь, генерал. Это будет не ваша Польша.
   Немец подчеркнул голосом слово "ваша" и тут же пояснил.
   - Вместо нас, немцев, в Польшу придут большевики. Иное невозможно: мы контролируем и Балканы, и Скандинавию, никакой британский десант в Польшу не доберется, и как военный человек вы не можете этого не понимать. Или вы надеетесь на свой "Союз Вооруженной Борьбы"? Его уничтожение дело нескольких месяцев. Даже при самых фантастических раскладах мы уничтожим эту организацию раньше, чем большевике переломят ход войны.
   "Хвастун!" - подумал про себя Лукоский. За два года немцы не смогли справиться с партизанским движением в оккупированной Польше. Напомнить бы майору эти его бравые прогнозы через годик. А что, может и выпадет шанс на такое удовольствие.
   - Так что, в случае поражения Германии Польша достанется большевикам, - уверенно заключил Ройтер. - И они поставят у власти своих людей: Берута, Гомулку... Как вы думаете, где в такой Польше найдется место для генерала Орлик-Лукоски? Предполагаю, что вам оно не понравится.
   Немец издевательски улыбнулся и заключил:
   - Зато история об убитых большевиками в Катыни пленных польских офицерах в такой Польше придется весьма кстати. Тем, кто хотел бы видеть Польшу свободной от большевизма. И я думаю, что англосаксы простят свидетелю этого преступления сотрудничество с нами. В конце концов, мы будем уже побежденным, а потому неопасным врагом. А большевики будут врагом реальным, против которого хороши все средства. "Демократические" государства небрезгливы, вам это известно не хуже, чем мне. Так что, как видите, я с вами полностью откровенен, генерал.
   - Вы не откровенны, вы циничны, - не удержался от поправки Лукоский.
   - Какая разница? - пожал плечами майор. - Цинична наша жизнь. Она полна крови и грязи. Люди, которые не хотят этого видеть, воображают себе романтику. Но у меня сейчас нет ни малейшего желания заниматься приукрашиванием действительности. Все просто и жестко. Вы готовы озвучить нашу версию, генерал? Или предпочитаете присоединиться к тем, кто во рву?
   - Я должен подумать... Такие предложения... Что!??? Что вы делаете???!!!
   Словно уловив какой-то знак майора, двое солдат грубо схватили Лукоского и заломили ему руки за спину. Генерал почувствовал, как запястья обвила веревка. Немцы подтолкнули его к краю траншеи.
   - Не смейте!!!!!
   - Спокойнее, генерал, - голос Ройтера не содержал в себе ни малейшей ноты волнения. - Это всего лишь для того, чтобы вы могли почувствовать себя на краю могилы. Вам предстоит рассказывать об этом сотням, тысячам людей, фальшь тут не допустима. Сейчас вы пережили этот момент и теперь точно знаете, что испытывали в том миг, когда комиссары поставили вас перед заполненным трупами рвом.
   - А потом?
   Сердце еще бешено колотилось о грудную клетку, но внутри Лукоского страх быстро таял. Нет, даже не таял, он переплавлялся в ненависть.
   - Передумали, - все так же безразлично ответил немец. - Кто их поймет, этих большевиков? Так что запоминайте, что вы сейчас чувствуете, генерал. Что чувствует человек, стоящий на краю своей могилы. Хорошенько запоминайте.
   "Что я чувствую? Чувствую, что если бы не был связан, то удушил бы тебя, сволочь гитлеровскую, голыми руками. Но ты рано торжествуешь, скотина. Я скажу все, что ты хочешь, но как только выберусь из плена, я расскажу правду. Всему миру. И тогда все узнают..."
   Выстрел из "Вальтера" негромким эхом отразился от верхушек деревьев. Тело генералы бригады Казимира Орлик-Лукоского словно тряпичный куль свалилось в братскую могилу.
   Майор Ройтер медленно убрал пистолет в кобуру-"ракушку". Он был педантом и всегда старался максимально подробно объяснить причины своих действий. В то же время соображения целесообразности порой вступали в конфликт с этим желанием, и тогда приходилось искать компромисс. Сейчас компромисс заключался в том, что последнюю порцию информации майор изложил, обращаясь к трупу.
   - Фюрер отверг проект катынской операции. Он сказал, что столь гнусная ложь недостойна уважающего себя народа. И добавил, что не верит в порядочность ни одного из тех польских военных, кого предложили на роль свидетелей преступления. "Тот, кто согласится подтвердить такую ложь, предаст сразу как только ему представится такая возможность", - сказал фюрер, и здесь я с ним полностью согласен. Вы слишком ненадежный союзник, генерал Лукоски, чтобы можно было доверить вам столь важную тайну. Ваша смерть поработает на нас больше, чем ваша жизнь. Поэтому прощайте, генерал.

1.10.2007-31.08.2008

Москва-Варшава-Ченстохова-

Братислава-Жилина-Ружемберок-

Краков-Москва.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"