Щербаков Владимир Юрьевич : другие произведения.

Эскапелья Дорельяно (Часть девятая)

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:



Эскапелья Дорельяно
(Escapella de Aureliano)


Часть девятая
(Novena parte)


Глава 1.

Лето выдалось холодным и дождливым. Дождь лил не переставая: то изморосью повисая в воздухе, то мелкой дробью обстреливая листья, то распуская по ветру серые нити, но ни разу не усилился до очистительной грозы, за которой следуют солнце, радуга и синее небо. Этот дождь не очищал - только грязнил. Тропинки превратились в месиво, а между грядками огорода пришлось прокопать канавки, дабы отвести излишки воды и сохранить будущий урожай. Впрочем, урожая не предвиделось: шмели не летали, и опылять цветы было некому.
Грязь темнела и в небе. Серая пелена то опускалась сырым туманом, то истончалась так, что за ней угадывалось солнце: будто комета, закутанная в сотню тысяч полупрозрачных оболочек, а не бесстыдно обнажённая звезда. Оттого и не было тепла на земле, оттого и кутались её обитатели в оболочки одежд. Только в доме, у горячей печки, полной весёлого пламени, можно было раздеться и побыть самим собой: обнажённым, беззащитным, доверчивым. Лечь на постель, свернуться калачиком, пристроить голову на коленках у мамы Леры и поведать ей о своих приключениях. Поведать молча, без слов: она сама прочитает мысли. Однако нелегко было прочитать Мишины мысли: они походили на разбросанные листы разорванной книги, с которых долгим дождём смыло половину букв. Разобраться бы в этом хаосе, но не хочется: лень. Лень и апатия. Бессилие и безнадёга. Точно тяжёлая болезнь. А лекарство одно - любовь. Лежи-отлёживайся в тепле настоящего дома, согретый огнём печи и любовью мамы Леры. Лежи и ни о чём не думай. Думать будешь потом. А сейчас - просто будь. Это же так приятно - просто побыть.
Володя занимался насущными делами: спасал огород, заготавливал дрова, топил печь. Но иногда останавливался и смотрел на почти уже взрослого юношу, в которого превратился любимый племянник. Смотрел и не понимал: откуда взялся этот молодой человек и куда девался прежний мальчик? Что-то изменилось - необратимо и навсегда. Значит, и прежних отношений не будет. Да и новые отношения продлятся недолго. На следующее лето Миша отправится поступать в институт. В столицу, в большой неизведанный мир. Найдёт себе более увлекательные занятия, более приятные знакомства, более интересные варианты летнего отдыха... Всё хорошо. Всё нормально. Всё правильно. Дети должны вырастать, становиться на ноги, уходить в самостоятельную жизнь. Рвать старые отношения со старыми людьми и выстраивать новые - с новыми, молодыми, перспективными. Всё хорошо. Всё нормально. Всё правильно. Только вот почему-то болезненно сжимается сердце, а на глаза наворачиваются слёзы. Мишка! Милый ты мой племянничек! Сколько воспоминаний связано с тобой! Сколько любви, сколько заботы отдано тебе! А нынче... Сиди, молчи, не смей даже рта открыть, потому что Лера просила дать тебе отлежаться. Ну и ладно. Может, оно и к лучшему. Медленно отдалиться в начале лета, чтобы не так мучительно было расставаться в конце - навсегда.

Целую неделю провалялся Миша в постели, ожидая, когда прекратится дождь, а потом понял, что дождь не прекратится, встал, надел фланелевую рубашку, плотные брюки, шерстяные носки, резиновые сапоги, тёплую куртку с капюшоном и направился в лес.
Хмурый неприветливый лес. Пропитанный водой, как губка для мытья посуды. Упругий, плотный, неодолимый. Запущенный и одичавший вконец. Никаких дорог, никаких тропинок, никаких полян. Завалы бурелома. Высокая трава, в минуту промочившая брюки. Густые ветки, окатывающие холодным душем. Шорохи влажных листьев. Молчание птиц. Немой вопрос, обращённый к Мише: 'Зачем ты сюда пришёл?'
- Привести в порядок разбежавшиеся мысли, - шёпотом ответил Миша.
'Приводи,' - махнул на него лес десятками мокрых веток.
А с неба всё падали и падали новые и новые капли.

Непросто оказалось выйти на островок посреди болота. Миша отыскал в камышах затопленную тропинку и побрёл по ней осторожно, едва не зачёрпывая сапогами воду. Вот и островок. Знакомая сосна. Мокрая трава холодно хлещет по пропитанным водою брюкам. Ну и пусть. Всё равно это моё место. Моё убежище. Здесь я присяду, отдохну, приведу в порядок разбежавшиеся мысли. Меж корней у сосны - относительно сухой пятачок, покрытый опавшей хвоей и свободный от травы - как раз примостить задницу. Вот так. Согнуть колени, обхватить их руками, привалиться спиной к стволу. А первая моя мысль будет такой: 'Почему я до сих пор жив?'
Сто раз уже должен был умереть, но так и не умер. Что за везение такое? Случайность? Или закономерность? Высший замысел? Меня для чего-то берегут? Может, и так, но никто ничего не объясняет. Как в шахматах. Шахматным фигурам никто не объясняет суть игры. Тем более пешкам. Сидят себе наверху этакие мировые гении, исполины ума, смотрят на землю, как на шахматную доску, и наслаждаются процессом игры. Один играет белыми - назовём его Богом - а другой чёрными - назовём его дьяволом. При этом они вовсе не враги, ни один не стремится выиграть, но лишь продлить, продлить, продлить игру. Столетиями думают над очередным ходом, берегут фигуры, делают вид, что не замечают ошибок противника. А вот на мнение фигур им плевать. На боль, страдания, бессмысленность существования - плевать. И покинуть доску тебе позволят... не ранее, чем позволят. Впрочем, иногда подбрасывают кое-какие откровения. Откровения? Да когда они были, эти откровения? Давным-давно уже не было никаких откровений. И это правильно. А то ещё станешь, как эти верующие... Нет уж, спасибо, не надо. Лучше умереть. Умереть? Я уже сто раз должен был умереть. Потому что я чужой в этом мире. Совсем чужой. En absoluto. Por completo. (Абсолютно. Совершенно.) Нечего мне тут делать. Не-че-го. И чем дальше, тем яснее: НЕ-ЧЕ-ГО. Не предназначен я для этого мира, не предназначен и всё! Когда-то таких, как я, сразу после рождения сбрасывали в море со скалы, причём сбрасывать заставляли родную мать. А мою мать и заставлять не надо: сбросила бы с превеликим удовольствием. Но нет, ей не позволили - якобы из соображений гуманности, а на самом деле - из соображений собственности. Вот так. И нечего лгать! Засуньте себе свою 'гуманность'..! А то все такие хорошие-прехорошие, гуманные-прегуманные, прямо раздуваются от гордости, а таким, как я - мучайся. Ладно, это уже прошлое, а сейчас... Зарезали бы меня во время рейда или в массовой драке - пришлось бы, конечно, помучиться, зато теперь бы не мучился - от всех этих мыслей. Не было бы меня, просто не было. Кстати, вопреки расхожему мнению, это легко себе вообразить. Бывает, иногда проснёшься и понимаешь: вот, буквально только что, секунду назад, тебя не было. Просто не было. Вообще. Совсем. И это было неплохо - совсем неплохо. Но нет, всякий раз, как смерть подкрадывается близко, случается что-то невероятное и не подпускает её ко мне. Почему? Зачем? Разве я этого хочу? Разве я об этом прошу? Нет. Тогда какого чёрта? Ладно, в следующий раз попытаюсь обмануть судьбу. Намеренно не приму её помощи. Сделаю всё возможное, чтобы НЕ избежать смерти. Потому что я больше не могу! Слышите, вы, все? НЕ МО-ГУ!!!
- НЕ!!! МО!!! ГУ-У-У!!! - выкрикнул Миша в оглохшие от дождя уши леса.
Его отчаянный крик затрепыхался, как муха в паутине, и затих во влажно-удушливом воздухе. Миша понял, что кричать бесполезно, уткнулся лицом в мокрые колени и заплакал. А сверху на капюшон капали капли, отчего в ушах шуршало утешение.
Мысли выстраивались в логические цепочки, вытягивались в серые нити, из которых ткался унылый гобелен.
Почему я так изменился? Почему раньше я благодарил судьбу за спасение, а теперь проклинаю её за это? Почему раньше я ценил жизнь, а теперь мечтаю от неё избавиться? Почему раньше я возвращался к жизни с любовью к каждому её атому и мгновению, а теперь..? Что со мною случилось и когда?
Потянулись воспоминания о событиях последнего учебного года. Неудачная попытка освобождения Валерки, расставание с Вадиком, поездка к Ане... Это было великолепно! А теперь... Теперь не поедешь. Больно ли мне, оттого что она меня бросила? Может, поэтому мне не хочется жить? Нет, не поэтому. Я радуюсь за неё, искренне радуюсь и не лгу самому себе. Больно мне, да - но отчего? Она считает, что виновата передо мной, мучается, переживает. Не может быть счастлива. Вот отчего мне больно - оттого что больно ей! Почему она так быстро оборвала связь, не дала сказать: Анечка, не мучайся, будь счастлива, я за тебя очень рад? Позвонить ей осенью? Нет, не надо, будет только хуже. И в этом - ещё одна причина боли. Аня потеряна не только для любви, но и для дружбы, для общего дела Дорельяно. Вместо неё пустота. И вместо Вадика пустота. И вместо Славки...
А может, и вместо меня? Вместо чего-то важного во мне? Точно! Вождь! В нём-то всё и дело! Что-то он вытянул из меня, но что? Не свет, не любовь, но уверенность в себе, в избранном пути, надежду на лучшее, на Великий Рассвет. Веру и надежду. Не холодной рукой, не холодными словами, а... чем? Холодной правотой? Тоже нет, но уже ближе.
Зачем я ему понадобился? Нет, не так: почему ему понадобился именно я? Славка мне хорошо объяснил, но Славка - человек практический, приземлённый - кое-чего ему не понять, вот этого: почему именно я? Почему Вождь не предпочёл кого-нибудь другого? Тех же верующих, например. Они бы с удовольствием развернули в его имении свою миссионерскую деятельность, натащили бы кучу листовок, брошюрок, дисков, наговорили бы кучу слов о конце света, покаянии, спасении, докопались бы до глубин, до потёмок, до сути каждой 'заблудшей души' и каждую душу, выпотрошенную и препарированную, поднесли бы ему тёпленькой под пряным соусом. Нет, верующие его не заинтересовали - заинтересовал я. Почему? Почему он хотел, чтобы я стал его врагом? Только ли чтобы запудрить мне мозги? Почему он хотел, чтобы я его убил? Только ли чтобы иметь повод убить меня? Нет, не только. Извини, Слава, ты неправ: это не лажа. Это истина. Он и впрямь хотел умереть. Как я. Нет, это я хочу умереть - как он! Вот оно что! Вот вокруг чего я ходил кругами, вот в чём боялся себе признаться! Я стал таким, как он! Или ещё не стал? Или, наоборот, всегда был таким? Задолго до нашей встречи? Да! Вот именно! Именно потому он эту встречу и организовал! Почуял родственную душу!
Интересно, каким он был в детстве? Одиноким, забитым, несчастным, жертвой постоянной травли, насмешек, издевательств? А потом, в молодости? Некрасивым, чужим, отвергаемым девушками? 'Да, ты хороший, умный, интересный, но не в моём вкусе. Я люблю другого.' И так - много раз на протяжении многих лет. (Кстати, в его имении я не видел ни одной женщины.) Тогда он решил отомстить всему миру, подчинить себе этот мир, навязать свою волю этому миру и кое-чего добился, но это не принесло облегчения. Он мечтал о великом, значительном, настоящем, а довольствуется подделкой, имитацией, игрой. Шахматной игрой. Он сам - фигура на шахматной доске - пусть даже и король - ну и что? Шахматный король только выглядит большим и значительным, а по сути ничтожен и слаб. Лакированный деревянный король на лакированной деревянной доске. Искусственный король искусственного мира. И выхода из этого мира нет - кроме смерти. Кроме настоящей смерти. И эту настоящую смерть должен был принести ему настоящий... я. Его зеркальное отражение. Да! Зеркальное отражение! Как же удивительно, что наиболее похожим на меня оказался человек, на которого я менее всего хотел бы быть похожим! Как же всё в мире переплелось!
Вот почему я хочу умереть. Судьба показала мне моё будущее, в которое я падаю, как дон Хуан в преисподнюю - быстро и неотвратимо. И этого будущего я боюсь. Единственное, чего я боюсь. Но судьба - злая девчонка - умереть не даёт. Ни мне, ни ему. И забвения не даёт - ни мне, ни ему. Так мы и будем преследовать друг друга: меня - грозным предостережением - серый призрак Вождя, его - напоминанием об упущенных возможностях - золотой призрак Мигеля Дорельяно. И никуда нам друг от друга не деться - как свету и тьме.
Нет, просто так я не сдамся. Кое-что попытаюсь изменить. Перестану мечтать о великом, перестану стремиться к цели, перестану желать кого-то куда-то вести. Уменьшу свои притязания, обуздаю свои желания, сожмусь до размеров обычного человека. Верующие называют это смирением. Противно, конечно, но походить на Вождя ещё противнее. Впрочем, поговорю ещё с Лерой, покажу ей эти мысли: чётко сформулированные, приведённые в порядок. Теперь она сможет их прочитать.
Всё? Нет, не всё. Дело ведь не только в Вожде. Весь этот мир подобен ему и мне! Весь мир мечтает о великом, значительном, настоящем, а довольствуется подделкой, имитацией, игрой. Оттого он и бесится, оттого и бурлит, оттого и совершает самоубийственные поступки. Но нет, этой шахматной доске опустеть не дадут. Напрасно верующие говорят о конце света: никакого конца света не будет, а будет медленное сползание во что-то мерзкое, коричневое, с неприятным запахом. И остановить это сползание я не в силах.
Но я же ответственный за этот мир! Да? С чего ты взял? Эскапелья тебя назначила? Да, Эскапелья. Почему-то всякий раз я думаю о ней в последнюю очередь. Может, и она думает обо мне в последнюю очередь? Если вообще думает... Кстати, впервые я встретил её здесь, на островке посреди болота. Скоро очередная годовщина этой встречи. Третья годовщина. Эскапелья обещала вернуться, а поговорка гласит: обещанного три года ждут. Вот и посмотрим, насколько она верна. А сейчас...
Сейчас - домой. Меня ведь тоже ждут - Володя и Лера. Мои настоящие родители. Они меня любят и понимают. А я их? Достаточно ли я их люблю? Нет, недостаточно! Приехал, улёгся, ничего не делаю, ничем не помогаю, веду себя как последний эгоист. Нет, с этим пора кончать и немедленно. Приду, извинюсь и займусь делом. Я умею любить. Я отличаюсь от Вождя. Он не умеет любить, а я умею. Сегодня же это докажу. Им, себе, всему миру.
Миша оторвал лицо от колен, запрокинул голову и посмотрел вверх. Бронзовый ствол зелёною кроной упирался в серость, из которой летели тяжёлые капли воды. Прямо в лицо: бум, бум, бум. Одна из капель попала в глаз. Бр-р-р - непр-р-риятно! А раньше мне это нравилось. Когда-то ладонями ловил капельки, капающие с крыши гаража, дарил им золотой свет, подставлял лицо. Блаженствовал. А теперь - какая-то омертвелость внутри. Ладно, всё: домой и за дело.
Миша поднялся на затёкшие ноги, постоял, потянулся, посмотрел по сторонам. Спасибо тебе, лес. За то, что принимаешь меня таким, какой я есть, за то, что не осуждаешь, за то, что даришь мне капельки дождя. За то, что позволяешь привести в порядок разбежавшиеся мысли. Спасибо. До свидания. Я ещё вернусь.

На выходе из леса Миша подобрал пару валежин: в одну руку и в другую - и поволок домой. Дома распилил на дрова и положил за печку - сушиться. Потом опять отправился в лес, приволок ещё пару валежин. И ещё несколько раз. Потом в огороде повыдёргивал сорняки. Только вечером у горячей печки разделся, развесил мокрую одежду, виновато посмотрел на Володю и Леру:
- Простите меня. Я вам совсем не помогал...
- Да ну, чего там, - перебил Володя. - Отдыхай, набирайся сил. Они тебе пригодятся. Выпускной класс, экзамены, столица, обустройство, ещё экзамены, институт, новая жизнь. Только успевай поворачиваться. Так что отдыхай, не стесняйся. Недолго тебе отдыхать.
А Лера и вовсе удивила:
- Что ты, Мишенька! Это я должна просить у тебя прощения. Это я тебе не помогла. Тогда, в день рейда. Я же регулярно следила: и за тобой, и за Вождём. Чуть что готова была вмешаться. Но он перехитрил даже меня. Он планировал рейд после праздника, но в последнее утро что-то заподозрил и всё переиграл. А я в тот день отлучилась по другим делам. Впрочем, расскажи сначала Володе, а то он не понимает, о чём речь.
И Миша рассказал. Сначала, то есть с конца прошлого лета. Володя не перебивал. По поводу Мишиной попытки освободить Валерку лишь покачал головой. Про отъезд Вадика сказал коротко:
- Правильно. Там ему будет лучше.
Во время рассказа о встрече с Аней Володя блаженно улыбался, закатывал глаза и поднимал вверх большой палец правой руки: здорово, мол, великолепно, замечательно. Дошло и до Вождя. Володя нахмурился, вцепился руками в колени, закусил губы. Но когда Миша упомянул Мерса и Тефаля, не выдержал:
- Что-о-о??? Мои ребята? С ножами? Вот они, значит, где! И другие там же? А ко мне в эту зиму никто не пришёл. Я-то думал, потому что тепло, а оно вон как... Да, всё правильно, у меня скучно. Никакого разнообразия, никаких развлечений.
- Нет, - возразил Миша. - У тебя не скучно. У тебя хорошо. Я бы с удовольствием остался у тебя навсегда и ни разу не пожалел бы, ни разу бы не заскучал.
- Хорошо бы, - мечтательно покивал Володя. - Я старею, молодой помощник был бы мне очень кстати. Впрочем, о чём это я? У тебя впереди новая жизнь, большой мир, великие дела.
- Великие дела? - раздражённо переспросил Миша. - Пропади они пропадом, великие дела! Вон до чего доводят великие дела! Это я ещё не всё рассказал - худшее впереди.
Во время рассказа о худшем пришлось упомянуть о разрыве отношений с Аней. Володя едва удержался от слёз:
- Надо же! И у тебя то же самое. Каждый раз - то же самое. Мне в своё время досталось - теперь твоя очередь. Невозможно дважды войти в одну и ту же воду, но можно до бесконечности наступать на одни и те же грабли. Женщины, женщины: такие красивые, но такие... Сами не знают, чего хотят, - и умолк под укоризненным взглядом Леры до конца Мишиного рассказа.
Стемнело. За окном накрапывал дождь. Дрова догорели, остались тёмно-красные угольки. Миша вздохнул, зажёг свой золотой свет - как Лера и Володя - поведал им о своих размышлениях в лесу, попросил совета: что делать?
Лера и Володя подсели к нему, обняли с двух сторон, прижали к себе, словно пытаясь отогреть, воскресить, вернуть к жизни.
- Боишься быть похожим на Вождя? - спросила Лера. - Так ты в любом случае на него похож: две руки, две ноги, голова, остальное. Ты человек и он человек. Даже свет кое в чём похож на тьму: такой же великий и всеобъемлющий. Так же способен погубить, если его слишком много. Как, например, у нас, на Капелле. Хорошо, мы живём отчасти в пространстве мыслей, а то бы давно ослепли. Но это не значит, что света быть не должно. Огонь печи может сжечь этот дом и нас вместе с ним, но это не значит, что не надо топить печь. Просто всё должно быть в меру и под контролем. В меру любви и под контролем любви. Только любви должно быть бесконечно много. Любовь должна быть более великой, чем все великие дела - тогда они никому не причинят вреда. Никого не ослепят, не сожгут, не унизят, не подвергнут насилию. Наоборот, помогут прозреть, оживят, освободят, возвеличат. Понимаешь? Чем больше любви в твоём сердце, тем на более великие дела имеешь ты право. Помнишь мои слова: кто любит, тому можно всё? Но только тому, кто любит по-настоящему. Такие, как Вождь, этого не понимают, а ты понимаешь. Просто ты не додумал эту мысль. Я тебе помогла.
- Спасибо, мама! - просиял Миша. - Значит, я отличаюсь от Вождя?
- Отличаешься, - погладила его по голове Лера. - Ложись, а я тебе песенку спою - как маленькому. Сыночек ты мой.

В последующие дни Миша ловил себя на мысли, что с самого приезда к Володе ни разу не встретил рассвет. Рассветов, собственно говоря, и не было: чёрная ночь перетекала в серый день - только и всего. Но Миша понимал: если бы и вышло солнце, он не стал бы его встречать. Собрание, подъём флага, пение гимна - от всего этого так и веяло серостью Вождя. Объяснение Леры уложилось в голове, но не успокоило душу. Лера видела Мишины сомнения и однажды заговорила о них:
- Не мучайся. Хочешь отличаться от Вождя - забудь про насилие, в том числе насилие над собой. Пойми, что не встретить рассвет - можно. Не спеть гимн - можно. Не поднять флаг - можно. Даже не встать с постели - можно. Никто тебя не заставляет. А если когда-нибудь сам захочешь встретить рассвет, спеть гимн, поднять флаг - так это твоё желание - при чём тут Вождь?
- Верно, - подключился Володя. - Уж я-то знаю. Нас в детстве заставляли участвовать в таких мероприятиях. Летом в лагере - каждый день - по два раза - утром и вечером. Хочешь, не хочешь - никого не волнует. Однажды я вымок и продрог во время дождя. Вечером сидел на кровати и думал: если я, мокрый и продрогший, сейчас куда-нибудь пойду, завтра заболею однозначно. Без вариантов. Тогда я, никого не спрашивая, лёг в постель, закутался в одеяло и заявил, что останусь здесь. Ой! Как они зашумели, как забегали, как нависали надо мной, как взывали к совести, чести, сознательности, дисциплине, патриотическим чувствам, всему такому прочему! Но я оставался непреклонен, ибо знал, что´ мне сейчас больше всего нужно. В конце концов они отступились. И даже не наказали. Настолько чудовищным, из ряда вон выходящим оказалось моё преступление, что о нём даже думать было страшно. Лучше сделать вид, что его вообще не было. Много лет спустя, уже будучи взрослым, я понял: если бы нас не сгоняли насильно, многие приходили бы добровольно - почему бы и нет? А уж если бы нам запрещали собираться вместе, петь песни, поднимать флаги, мы бы делали это втайне, со сладостным замиранием сердца. Да, собственно говоря, так и было. И собирались, и разговаривали, и музыку слушали, и песни пели - не те, что от нас хотели... Именно в таком положении находишься ты - в диаметрально противоположном ко всем тоталитарным организациям.
- Ты мне это рассказывал, - улыбнулся Миша.
- Вот именно, - снова заговорила Лера. - Что плохого в собраниях, пении гимна, поднятии флага? Ничего - если это проявление любви, если делается ради человека. Плохо - если делается без любви ради чего-то другого: потому что 'так надо', 'так полагается', 'все так делают', так хочет Вождь или бог по имени 'другие'... Что плохого в объединении людей? Ничего - если людей объединяет любовь - ради самих людей, ради человека. Плохо - если человек ради объединения, если в объединении нет любви. Ты это знаешь, Миша. Правила, законы, мораль для человека - хорошо; человек для правил, законов, морали - плохо. Великая цель для человека - хорошо; человек для великой цели - плохо. Вот в чём диаметральная противоположность между тобой и Вождём. К сожалению, она закопана глубоко - поди докопайся - в то время как на поверхности - сходство, которое смущает тебя, Миша. Но ведь и люди похожи внешне: две руки, две ноги, голова, а что в голове - поди догадайся, не умея читать мысли. И отношения между людьми... Бывают добровольные, бывают насильственные - по сути диаметральная противоположность, а внешне - поди различи. Вот так, Миша. Главное - суть. Хочешь чего-то сделать, но не уверен, стоит ли это делать, спроси себя: ради кого я это делаю? Ради человека? Что движет мною? Любовь? Честно-честно? Тогда вперёд! Кто любит, тому можно всё. Объединиться с другими, устремить их к великой цели, встретить рассвет, спеть гимн, поднять флаг... Пожалуйста. Сколько угодно.
- Спасибо, мама! - блаженно замурлыкал Миша в её ласковых объятиях. - Надо же, как просто! Как я не догадался? Но сейчас мне и правда не хочется...
Не хочется... Большой флаг рода Дорельяно пылился на полке в шкафу, а разобранный флагшток - в сарае. Там же, в сарае, лежал разобранный помост для танцев - заброшенный и никому не нужный. Ребята из посёлка не приходили. Почему? У некоторых экзамены, но Ваня и Марина свободны, Паша и Вероника - тоже. Да и не только они.

Ваня и Марина пришли через три дня. В длинных плащах, с которых капала дождевая вода. Скинули плащи на веранде, отряхнули, повесили сушиться, вошли в дом, уселись на стульях возле тёплой печки. Грустные, молчаливые, нахохлившиеся. Что с ними? Откуда эта робость, забитость, зажатость? Миша не узнавал друзей и не знал, как с ними заговорить. Двинулся окольным путём: налил им по чашке горячего травяного чая, подождал, пока они выпьют, согреются, только потом спросил, как дела.
- Плохо, - вздохнул Ваня. - Купили нашу фабрику. Мы поначалу обрадовались: будет работа. Ага, как же, как же! Приехали новые хозяева - на трёх здоровенных машинах. Не наши люди, чужие. С южных краёв. Походили, посмотрели, поговорили на своём языке и уехали. А через неделю нагрянули краны, бульдозеры, грузовики. Видал, как раздолбали дорогу? Это они. Рабочих навезли - тоже своих. День и ночь орали, грохотали, ездили. Всю фабрику внутри перестроили. А мусор в пруд покидали. Нет больше пруда. Зато есть забор. Высоченный забор и ворота с охраной. И машины ездят - огромные, тяжёлые - в основном по ночам. Кто близко живёт - хоть вешайся. А работы как не было, так и нет. Склад у них там. Перевалочная база. Одни машины что-то привозят, другие потом увозят. Какие-то ящики. А что в тех ящиках? Наши взрослые как увидели, так языки и прикусили. Ничего не говорят - хоть не спрашивай. Один Борисыч, как напивался, ходил и орал, что всё знает, но никому не скажет. Однажды всю ночь ходил и орал. А утром нашли его под забором, закоченевшего навсегда. Милиция приезжала, разбиралась. Сказали, отравился алкоголем и замёрз. Ну да, сорок лет пил по-чёрному и хоть бы что - а тут вдруг взял и отравился. И морозов целую зиму не было. С тех пор народ не то что слово сказать, на улицу выйти боится. Сидят по домам и дрожат. Как заложники у террористов. Детей только в школу отпускают, и то неохотно. Так что не жди: кроме нас, никто не придёт. Это мы с Мариной свободны: некому за нами следить. Но и то не знаем, когда ещё выберемся. И ты к нам не ходи. У нас очень плохо. Народ злой. Все собачатся. Все только и мечтают куда-нибудь уехать. И я мечтаю. И Марина. Через год закончим школу и уедем. Годик продержаться и всё.
Да-а-а... Чтобы Ваня, молчаливый Ваня, сказал такую длинную речь! Видно, и правда плохи дела.
- Куда уедете? - спросил Миша.
- К вам. В город. Я в институт, Марина в колледж.
- А в столицу не хотите? Со мной?
- Да ты чего? - поёжился Ваня. - Где уж нам. К вам-то и то боязно.
Тут Миша кое-что вспомнил. Аж ладонью себя по лбу хлопнул от досадной забывчивости.
- Лера! - закричал он. - А где ребята, которые уехали? В каком 'надёжном месте'?
- Тише, тише, - Лера подошла и погладила его по голове. - Им хорошо. Лучше, чем тебе. Когда-нибудь вы все всё узнаете.
- А сейчас нельзя? - глянул на неё исподлобья Миша.
- Нельзя, - ответила Лера. - Это не моя тайна. Если бы кто-нибудь доверил тебе свою тайну и попросил никому не говорить, что бы ты сделал?
- Не твоя? - удивился Миша. - А чья? - и вдруг догадался: - Эскапелья! Только она! Больше некому! Правда?
Лера смотрела на него и молчала.
- Правда? - настаивал Миша. - Она помнит обо мне... думает обо мне... обо всех... Она что-то делает... Ладно, не говори. Вот я смотрю тебе в глаза. Если не отвернёшься, значит, так и есть.
Лера не отвернулась.

Дожди продолжались. Миша уже не прятался от них, а использовал для укрепления здоровья. Утром без одежды выбегал на улицу, кружил вокруг огорода, время от времени останавливался, запрокидывал голову, вглядывался в серое небо, щурился от попадающих в глаза капелек воды, снова бежал, падал в мокрую траву, перекатывался с боку на бок, на спину, на живот, вскакивал, добегал до колодца, обливался ледяной водой и с наслаждением возвращался в натопленную комнату. Это заряжало бодростью на целый день. И работой не брезговал, хотя её было немного: в основном заготовка дров. Прокосил тропинку до леса: как в прошлом году, только в одиночку. Володя был ему благодарен.

Годовщина встречи с Эскапельей. Миша ушёл в лес рано утром и вернулся поздно вечером. Долго вспоминал маршрут, по которому ходил тогда, три года назад. Вспомнил приблизительно, повторил с трудом. Сильно одичал лес. Буреломы, завалы, высокая трава - и никаких тропинок. Впервые за это лето Миша побывал на другой стороне леса, в берёзовой роще. Там не было завалов, но какая-то ползучая трава то и дело цеплялась за ноги и мешала идти. Видел и поле за лесом. Когда-то на нём росла пшеница, а теперь... Пока ещё не сплошь, местами, стенами - высоченные заросли борщевика. Это всё. Это конец. Где вырос борщевик, там никогда уже ничего хорошего не вырастет. Мёртвая земля. Запустение. Дичь. Слёзы. Уныние. Плач. Плачь, дождик, плачь - вместе со мной. Ручей. Грязный поток. Тьма. Всюду тьма. Гасит последний свет.
Наконец, ближе к вечеру Миша оказался на островке посреди болота. Сюда тьма не доберётся! Это моё место! Миша зажёг золотой свет - ярко-ярко - точно сигнальный огонь на аэродроме. Я здесь, Эскапелья! Приди ко мне! Приди! Обещанного три года ждут. Три года прошло. Приди! Нет, не придёшь... У тебя важные дела. Я понимаю, всё понимаю. Но хоть на минуточку, а? Дай о себе знать, а потом опять... Бесполезно. Тайны, тайны, тайны... К чему эти тайны? Не понимаю. Впрочем, что это я? Три года надо отсчитывать не от встречи, а от расставания, от последнего дня лета. Ладно, подождём, недолго осталось... Миша вздохнул, огляделся и, не гася света, в пасмурном полумраке побрёл домой.



Глава 2.

Подошёл к концу первый летний месяц. В школах страны наступила пора выпускных вечеров. Хотелось Мише заглянуть в посёлок, повидаться с ребятами, но, увы, не судьба. Разве встретить их на дороге, когда они будут уезжать? А что, хорошая идея. Лера тайком побывала в посёлке, выяснила день и час намеченного отъезда. В этот утренний час привела она Мишу и Володю на перекрёсток 'большой' и 'малой' дорог. Было всё так же пасмурно, так же моросил дождь. Со стороны посёлка показалась группа ребят. Человек десять. Только те, кто уезжал, и Ваня с Мариной. Короткая встреча, слова приветствия, и вот уже надо расставаться. Неумолимое время мчится без остановки. Лёша, Олег, Володя-младший, Оля, Маша, Лена. Милые знакомые лица - но до чего же грустные! Скорбные, можно сказать.
- Я всё знаю, ребята. Но вы уже едете. Вы продержались. Худшее позади.
- Ты думаешь? - скептически хмыкнул Володя-младший.
- Я не думаю, я знаю! - отчаянно выкрикнул Миша слова Эскапельи, но не стал говорить о 'надёжном месте'.
Интересно, они там тоже окажутся? А если да, то когда? Прямо сейчас? Даже до станции не дойдут? Или позже? И каким образом? Лера по просьбе Эскапельи переправит их ТУДА? Нет, как же она может их переправить: её платье не позволяет перемещать других людей, особенно неподготовленных. Ладно, когда-нибудь узнаю.
- Не хочу прощаться, ребята. До свидания. Может, ещё и встретимся. Счастливого пути!
- Счастливо оставаться, Миша! Лера! Володя! Марина! Ваня! Держитесь! ¡El amor...
- ...sin celos ni odio!
Уезжающие зашагали дальше, в сторону станции. Вот и ещё одно расставание в бесконечной цепи расставаний. Сколько расставаний впереди? Ближайшее - в конце лета - самое ужасное - лучше о нём не думать. Сейчас интересно, зайдут ли Ваня и Марина в гости или отсюда вернутся домой. Ответ на этот вопрос последовал немедленно и оказался неожиданным.
- Миша, - с какой-то странной, особенной стеснительностью обратился к нему Ваня. - Тут это... дело такое... В общем... ты знаешь, чего у нас творится... Вот... А у Марины папа на станции работает, дома бывает редко, она почти всё время одна. Ну и... это... мы решили... В смысле, пожалуйста... Пусть она поживёт у вас? Я не могу, мне бабушке помогать надо, но время от времени буду приходить. Да? Ты согласен? И вы? - глянул он на Володю и Леру. - Отлично! - впервые за это лето Миша увидел Ванину улыбку. - И это... Ещё... Ты её... это... не отталкивай. У нас всё по-честному. Мы решили... вместе... Правда, Марина?
- Правда, - спокойно подтвердила та.
- Вот видишь? Всё хорошо. Все согласны. Она тебе расскажет. Ты её не отталкивай... Не отталкивай... Всё, пока, - развернулся и зашагал в сторону посёлка.
Миша долго не понимал смысла его слов, а когда наконец понял...
- Марина! Вы чего?
Марина подошла к нему и обняла так нежно, так приникновенно, что никто на свете не смог бы её оттолкнуть. Умоляюще заглянула в глаза.
- Миша. Пожалуйста. Эскапельи нет... Аня... Я их не сто´ю, но где же они? Позволь, я тебе помогу. Ты ужасно выглядишь! На тебя невозможно смотреть! Ты будто умираешь... Пожалуйста! - в глазах её заблестели слёзы.
Миша растерялся вконец.
- Мариночка! Не плачь, а то и я заплачу. Пойдём, пойдём, дома поговорим. Нет-нет, я тебя не оттолкну. Я тебя... Это так неожиданно... Пойдём, пойдём, - и, обнимая Марину за плечо, направился с нею по 'малой' дороге.
Поворачиваясь, бросил на Леру вопросительный взгляд. Та еле заметно улыбнулась и еле заметно кивнула.

Всю дорогу до дома Миша молчал, обнимал Марину и думал, думал, думал... Что ей сказать? Как объяснить? Как не обидеть? Как не оттолкнуть? Мысли, мысли, мысли... А рядом - такая маленькая, такая тёплая, такая живая - под этим нескончаемым, холодным, мертвенно-серым дождём - так ластится, прижимается, позволяет себя обнимать - что мысли от этого путаются, рвутся, исчезают. Ну и чёрт с ними! Живой человек важнее!

Дома сняли с себя мокрые плащи, куртки, сапоги, затопили печку. Лера принялась готовить еду. Володя прилёг на диван. Миша и Марина уселись возле печки на стульях - друг напротив друга. Теперь можно и поговорить.
Вот она, черноглазая, черноволосая, смуглая. Маленькая. Да нет, не маленькая. Миша привык считать её маленькой, а она уже не маленькая. Вполне сформировавшаяся девушка. И очень красивая. Очень-очень красивая. Такая красивая, что глаз не оторвать. Не бывает некрасивых женщин - бывает мало любви. Любви? Я её люблю? Да, конечно, но... Это сложнее, с этим надо разобраться и желательно до ночи. А сейчас... Сейчас надо что-то сказать, как-то начать разговор. Для начала - невинный вопрос:
- Твой папа в курсе?
- Конечно! - улыбнулась Марина. - Он очень рад, что я буду жить в безопасном месте. Телефон у меня с собой. Будет папа возвращаться со станции, позвонит, я выйду на перекрёсток и его встречу.
- Нет, я имею в виду...
- Ну... Всего ему знать необязательно.
Вот. Можно переходить к более деликатной теме.
- Ты и правда этого хочешь? Или просто жалеешь меня?
- Мишенька, - вскинула на него Марина свои блестящие чёрные глаза. - Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Чтобы ты стал таким, каким был раньше.
- А каким я был раньше? - удивлённо спросил Миша.
- Живым.
- А сейчас я чего, мёртвый?
- Нет, ещё не совсем.
- Лера! - обернулся Миша. - Что она говорит? Неужели я похож на мёртвого?
- Похож, Миша, - очень серьёзно ответила та. - Я давно заметила. Ещё в городе. Заметила и не могла помочь. Слишком многое ОН из тебя вытянул. Остаётся последнее средство. Да, это я придумала - как всегда. Они согласились. Они настоящие друзья. Слушай эту девочку, сынок, делай, как она скажет, и не терзайся сомнениями.
- Спасибо, мама, - прослезился Миша и снова повернулся к Марине. - Ну что, Мариночка, давай начистоту. У вас с Ваней... было?
- Нет, - спокойно ответила та. - Он говорит, мне ещё рано.
- Правильно, - кивнул Миша. - Это и положим в основу. Ты останешься девочкой для него, а у нас с тобой будет... как с Аней.
- А как было с Аней? - живо заинтересовалась Марина.
- Не спеши, - загадочно улыбнулся Миша. - С Аней было медленно и постепенно.
- Ну, давай медленно и постепенно, - в ответ улыбнулась Марина, рукою отстраняя назад свои густые чёрные волосы. - Двигайся ближе. Вот так. Обними меня. Крепче. Ещё крепче. Не бойся, не сломаешь. Я сильная. Вот так! Можешь ещё крепче... О-о-о-о-о, Миша-а-а, как с тобой хорошо-о-о! А теперь поцелуй меня. Пожалуйста. Не бойся, Ваня не будет ревновать...
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
- Спасибо, Миша, - неохотно оторвалась от него Марина. - Ты такой... С тобой так приятно!
- Мне с тобой тоже, Мариночка, - прошептал Миша, чувствуя прихлынувшую волну блаженства. - Очень, очень приятно.
- Вот и хорошо, - погладила его Марина по растрёпанным волосам. - И Ваня за нас порадуется.
- Ванечка! - прослезился Миша. - Настоящий друг! Такой друг, что никакими словами не выразить! Мы ему потом всё расскажем. Всё-всё расскажем. Он должен знать.
- Расскажем, - улыбнулась Марина. - А сейчас...
- А сейчас - за стол, - пригласила их обоих Лера.
Поднялись, вымыли руки, придвинули стулья к столу и снова уселись на них - бок о бок. Миша под столом наступил на ногу Марины, а головой боднул её голову. Марина посмотрела на него с недоумением.
- Так мы делали с Аней, - объяснил он.
- Ах, вот оно что! - притворно рассердилась та и со всей силы пихнула его локтём в бок.
Он не остался в долгу. Вышло гораздо жарче, чем было с Аней. А вот еда, наоборот, остыла.

После завтрака (или раннего обеда) продолжили выстраивать отношения. Марина предложила избавиться от одежды, и Миша её поддержал:
- Правильно, я тут так и хожу. Лера и Володя - настоящие родители: они всё понимают и любят меня по-настоящему... Погоди. А мы-то с тобою как - любим друг друга?
- Я люблю, - серьёзно ответила Марина. - Я тут подумала, вспомнила... Как-то я раньше... Знала, что у тебя... А у меня Ваня... Но если желаешь человеку счастья, если всё-всё готов для него сделать, разве это не любовь? Да, я люблю Ваню и тебя люблю - ну и что? Разве ты не такой, как я?
- Такой, - усмехнулся Миша. - Только, в отличие от тебя, у меня не было времени подумать, вспомнить. Приходится думать и вспоминать сейчас. И вот не могу понять... Для меня вы с Ваней одно... Ладно, потом. В конце концов, ничего непоправимого мы не делаем. А сейчас - как было с Аней - соревнования по раздеванию. Раз, два, три - поехали!
Миша оказался первым, но и Марина не сильно отстала. Бросили на стулья последние куски ткани, бросили друг на друга взгляды, улыбнулись. Вроде бы всё как раньше... Нет, не совсем. Выросла Марина, меньше осталось в ней ребёнка, больше стало взрослой женщины. Да и я изменился. Володя поначалу смотрел на меня как на незнакомца. Теперь так же смотрит Марина. Что ж, будем привыкать заново.
Миша сел на край своего диванчика и сказал Марине:
- Иди сюда. Встань передо мной. Вот так. Я буду тебя разглядывать и запоминать. Каждую впадинку и каждую родинку, каждый бугорочек и каждый волосочек, каждую плоскость и каждый изгиб... Так было с Аней.
Марина хмыкнула, покачала головой, но Мишину просьбу исполнила.
И вот она вся перед глазами: знакомая и незнакомая. Новая страна, новый континент, новая планета. Новая вселенная. Новый мир. С чего начать его исследование? Со своих чувств? Что я чувствую, глядя на неё? Влечение, желание обладать? Да, конечно, и всё же оно не такое сильное, как было с Аней. Почему? Неужели я не люблю эту девочку? Или всё-таки люблю? Странно. И ещё: нет прежних взлётов души на запредельную высоту. И в то же время... Так, давай разбираться. Она уже не маленькая, её уже можно воспринимать как женщину. Не в полной мере, но тем не менее... Выразительные чёрные глаза. Длинные изогнутые ресницы. Блестящие чёрные волосы. Нос с маленькой горбинкой. Смуглая кожа - во всех местах. Загореть в это лето было невозможно - она от природы такая. Тонкие руки, ноги, талия. Вся фигурка - изящная, упругая, точёная. Физически тренированная. Ну да, она же прирождённая танцовщица, она любит танцевать, она танцует - часто, много, подолгу - и вот оно, следствие. И вот она, причина! В этой девочке слишком много телесного! При минимуме тела - слишком много телесного. Потому и не взлетает душа в её присутствии. А что до влечения... Так это же тело животного - дикого животного! Безобидного, травоядного, но всё-таки дикого. Оленихи, лани, косули, а может быть, антилопы? В общем, кого-то в этом роде. И ещё: что-то в ней есть мальчишеское. Проглядывает в её облике этакий непослушный мальчишка-сорванец. Всё? Да нет, какое там 'всё'! Там ещё исследовать и исследовать! Правильно говорила Оля: тайну настоящей женщины - даже не прикрытой одеждами - вовеки не разгадать.

До самого вечера Миша любовался Мариной. Присматривался, думал, сопоставлял, постигал, вздыхал, вспоминал, подбирал сравнения... Нежными прикосновениями просил повернуться - то так, то этак - то влево, то вправо - то руки поднять, то на цыпочки встать... Марина то голову наклоняла, то губы поджимала, закатывала глаза, хотела что-то сказать, но повиновалась - безропотно повиновалась. Она понимала, что Миша стремится её понять - потому и молчала. Молчание способствует пониманию.
Час, другой, третий... Володя и Лера переглядывались, качали головами, шептали что-то. Миша не слышал, что они шепчут. Миша созерцал.
- Она устала, - громко сказала Лера.
Только тогда Миша очнулся, проникся смыслом её слов, хлопнул себя по лбу.
- Ничего, я сильная, - опередила Марина его извинения.
- Сильная-то сильная, - пробурчал Миша. - Однако и день прошёл. Надо же, как быстро! Спать пора.
Сверху, из холодной мансарды, спустили ещё один маленький диванчик, приставили его вплотную к Мишиному, на оба диванчика поперёк положили три матраса - один к одному - чтобы скрыть образовавшуюся щель - а на матрасах постелили постель.
- Отлично. Ложись, Марина. Мы уже сто лет знакомы... Это Аня придумала, - пояснил он. - Когда надо было сделать что-то впервые... Ну, там, поцеловаться и всё такое... Мы говорили, что знакомы уже сто лет и делали это уже сто раз.
- Как интересно! - искоса глянула на него Марина и первая легла в постель. - Ну давай... в сто первый раз.
Миша последовал за ней. Пасмурные сумерки сгустились быстро, а внутреннего света зажигать не хотелось.
В сто первый раз... Да, с этой девочкой будет легко. Она принадлежит Ване, к тому же ей ещё рано... Ни лишних вопросов, ни лишних сомнений, ни лишних искушений. Всё определено, всё очерчено, всё спокойно. Можно лежать и наслаждаться близостью.
- Сегодня я ничего не скажу тебе, Марина. Сегодня я буду дышать тобою. Вот так. Прижмись ко мне и молчи.
Запах... Особенный запах. Не такой, как у Ани. Не такой, как у Оксаны. Запах саванны! Огромной саванны с летящими от погони стадами пружинистых антилоп. Запах скитаний, кочевий, перемещений. Запах событий, открытий, приключений. Запах природы, свободы, непослушания. Запах надежды, влечения, обожания. Запах юной танцовщицы, смешанный с ароматами эфирных масел, драгоценных металлов, самоцветов, тканей, пряностей, дымящихся благовоний... И ещё сотни тысяч оттенков, нот, обертонов запаха. А тепло? Единственная, уникальная, неповторимая аура, которую исследовать и исследовать, постигать и постигать. Целая вселенная. Целый мир.
Однако постижением запаха и тепла Миша не ограничился. Нежно поглаживал волосы, осторожно ласкал тело, едва-едва касаясь наиболее чувствительных его мест. Ответными напряжениями мышц Марина сообщала ему: вот так приятно, вот так - не очень. Миша читал её пальцами, точно книгу для слепых, и чем дальше читал, тем яснее понимал: она хочет не этого. Но чего? Это предстояло выяснить.

Наутро Миша вылез из постели осторожно, чтобы не разбудить Марину. И всё-таки разбудил.
- Ты куда?
- На улицу.
- Я с тобой.
- Зачем? Там холодно и дождливо.
- А ты зачем?
- Побегать под дождём, поваляться в траве. Я привык.
- Я тоже привыкла, - Марина откинула одеяло и вскочила на ноги.
Волосы её спутались, но она не обращала на это внимания.
- Пошли?
- Побежали, - уточнил Миша, распахнул дверь и вылетел на улицу.
На улице и впрямь было холодно и дождливо - как всегда. Миша побежал привычным путём: от крыльца по тропинке на дорогу и далее вокруг огорода по высокой мокрой траве. Марина за ним. Миша поразился, как быстро она его догнала, а догнав, хлопнула ладонью по плечу и бросилась обратно:
- Теперь ты меня догоняй!
'Догоняй'! Легче догнать дикую антилопу! Ишь как летит: резвая, быстроногая, тренированная бесконечными танцами! Не то что я... Миша сосредоточился, поставил перед собою цель - догнать - и догнал. Догнав же, не стал хлопать по плечу и убегать, потому что сил на это не было, а обхватил её обеими руками, повалил в траву и повалился сам. Пронзительный визг, замирание сердца, холодные брызги, жёсткие стебли. Марина извивалась в его объятиях, пыталась вырваться, вскочить, убежать, шлёпала мокрыми волосами по лицу, но он держал её отчаянной хваткой, потому что в беге его ждало неминуемое поражение. Для верности перевернул её на спину, притиснул к земле и заметил блестящие шальные глаза. Счастливейшие глаза! Больше она не вырывалась. Она блаженствовала! Она получила, что хотела! Странно. Надо будет подумать.
Миша выпустил Марину, поднялся и протянул ей руку.
- Вставай.
Марина воспользовалась помощью и тоже поднялась. Миша признался:
- Ты очень быстро бегаешь. Мне тебя не догнать.
- Учись, - пожала плечами Марина. - Это всё?
- Нет, надо ещё обмыться. Мы так извозились...
- Давай.
- Вообще-то я обмываюсь ледяной водой из колодца...
- Я тоже.
- Да? Ладно, пошли.
- Побежали, - уточнила Марина.
Возле колодца остановились. Миша достал полное ведро воды, поднял его над головой Марины и начал медленно лить. Она не взвизгнула, только напряглась и поёжилась. Изгибалась, крутилась, наклонялась, подставляя под холодный поток все части тела. Миша достал ещё одно ведро воды и привычным движением опрокинул его на себя. О-о-о-о-о! Кр-р-расота-а-а!
- Всё, бежим домой. Только осторожно, не поскользнись.
Оба одновременно рванули с места, взлетели на крыльцо, протиснулись в открытую дверь. Мокрые, разгорячённые, пышущие молодой силой. Насухо вытерлись полотенцами, уселись на край дивана. Печка ещё хранила остатки вчерашнего тепла, но затопить её следовало. Затопили вдвоём, не выходя из дома, благо сухих дров было достаточно. Лера и Володя тоже уже встали - значит, можно разговаривать громко и даже шуметь.
- Извини, что я с тобой так... бесцеремонно, - начал было Миша.
- Не извиняйся, - оборвала его Марина. - И знаешь... Завтра обойдись со мной так же бесцеремонно. И послезавтра. И вообще...
- Тебе чего, приятно? - удивился Миша.
- Ещё как! - просияла Марина.
- Но я же... Кажется, я сделал тебе больно?
- Немного, - призналась Марина. - Немного больно - это и есть приятно.
- Странно, - задумался Миша. - Как переплетаются несовместимейшие вещи! Счастье и боль, любовь и ненависть, жизнь и смерть, свет и тьма...

Часа через два после завтрака Марина предложила потанцевать.
- Разве что дома, - ответил на это Миша. - Можно, конечно, собрать помост, но он под дождём станет скользким и танцевать на нём будет опасно. А если здесь, надо затащить наверх диваны.
- Необязательно, - заметил Володя. - Можно выставить в прихожую. Один перевернуть и положить на другой.
Так и сделали. Сложили постель, свернули матрасы, вынесли диваны, стол, стулья. Большой диван выносить было некуда - его отодвинули в дальний угол. Образовалось достаточное пространство для одной танцовщицы.
- Ты всё-таки осторожнее, - предупредил Миша. - Не налети на печку.
- Спокойно, - махнула рукой Марина и принялась танцевать.
Прямо как была - без одежды. И без музыки. Музыка звучала у неё в голове, отзывалась в сердце и волнами перебегала по телу, двигая послушные мышцы. Тонкие упругие мышцы, не знающие усталости. Какая неугомонная! Сколько же у неё сил! Едва не налетая на стены, на печку, на край дивана, останавливаясь в последнюю долю секунды, кожей чувствуя расстояние, до миллиметра выверяя движения, изгибаясь, закручиваясь винтом, подпрыгивая, застывая в немыслимых позах, победно размахивая волосами, да ещё и улыбаясь, и взглядами общаясь со зрителями. Зрители были поражены - даже Лера. Ученица почти превзошла учительницу. Володя и Миша вообще ни о чём не думали - просто наслаждались. Когда же под конец Марина три раза подряд перекувыркнулась в воздухе, а потом с лёту изящно приземлилась на шпагат, Миша вытаращил глаза и приложил обе ладони к груди.
- Да-а-а... - восхищённо выдохнул Володя.
- Теперь понятно, - прошептал Миша, но что ему было понятно, уточнять не стал.
Только потом, успокоившись, сказал Марине:
- Ну и чего ты боишься? Смело поезжай в столицу - тебя в любое танцевальное училище примут. А Ваню - в художественный институт или как там это называется. Я же помню его рисунки.
- Думаешь? - с робкой надеждой глянула на него Марина.
- Я не думаю, я знаю! - самоуверенно ответил Миша.
Дальше танцевали вдвоём - спокойнее. Миша напел Марине мотив paso doble, и она тут же перевела его на язык движений. Дошло и до вальса. Но Мишин вальс предназначался для Ани...
- Какие проблемы? - успокоила его Марина. - Закрой глаза и представь, что я - это она. Я, конечно, не могу её заменить, но...
- Не можешь, - перебил Миша. - Потому что ты другая. Не лучше и не хуже - просто другая. Но сейчас ты здесь - значит, лучше. Сейчас ты самая лучшая девочка на свете. Только так.
- Приятно слышать, - улыбнулась Марина. - Но если что... Если тебе хочется... Можешь называть меня Аней. Как угодно можешь называть.
- Спасибо, Анечка, - принял Миша условия игры. - Давай потанцуем.
И всё повторилось, как полгода назад. Миша пел, обнимал и кружил Марину, а та прижималась к нему, доверчиво положив голову на его плечо, и послушно повторяла его движения. И остановилась вместе с ним - точно так же.
- Хорошая из меня Аня? - спросила она после минутной тишины.
- Очень хорошая, - погладил и поцеловал её Миша. - Самая, самая лучшая. Анечка. Любимая.
Ах! Слово не воробей: вылетело - не поймаешь.
- Любимая? - повторил Миша. - А что, разве не так? Мои чувства к тебе какие-то странные, но другим словом их не назовёшь. Я люблю тебя, Марина.
- Я люблю тебя, Миша, - блеснув повлажневшими глазами, ответила та.
Признание скрепили поцелуем - в сто там какой-то уже с лишним раз.
- Но Ваню мы тоже любим, - поспешил уточнить Миша. - Я его люблю: как лучшего друга, как брата, как... самого себя. Я обязательно ему это скажу, когда он придёт. Я... Только пусть он пока не приходит: мне ещё надо во многом разобраться.
- Он придёт через неделю, - сказала Марина. - Так мы договорились.
- Вот и хорошо.

До вечера беседовали, включали плеер, слушали музыку, танцевали. Когда начало темнеть, занесли обратно вынесенную мебель, расставили по местам, постелили постели, попили чаю, легли спать. Миша решил проверить свои дневные предположения. Теперь он не гладил и не ласкал Марину, а стискивал пальцами её руки, ноги, другие части тела. 'Немного больно - это и есть приятно,' - мысленно повторял он её слова. 'Да, да, да,' - беззвучной игрою мышц отвечала она. Нет, не беззвучной. Телесный контакт с музыкальным инструментом даже глухому даёт возможность услышать его игру. Таким инструментом сделалась Марина. Её упругие мышцы превратились в натянутые струны, а смуглая кожа разделилась на чёрные и белые клавиши. Мишины пальцы утапливали клавиши, заставляя вибрировать струны мышц - каждую со своей частотой. Вибрации передавались обратно - через пальцы, руки, нервы - ко внутреннему органу слуха. В Мишиной голове зазвучали ноты. До, ре, ми - как они там называются? Миша ничего в них не понимал. Миша просто чувствовал: вот эта нота выше, вот эта - ниже, вот эта - посередине. Миша устанавливал соответствия: вот эта клавиша - эта нота, вот эта - другая, вот эта - третья... А если нажать одновременно, получится аккорд. А если нажимать последовательно, получится мелодия. А если подумать, поэкспериментировать, подобрать на слух, мелодия окажется красивой. А может оказаться прихотливой. Приятной может оказаться. Но надо постараться. Надо приложить усилия. Ну так и приложи усилия! Бери, твори, импровизируй. Вот так, вот так, вот так...
Из тьмы какофонии - к свету гармонии - вверх, к золотой звезде. Так было и будет - всегда и везде. Давай, давай, давай. Учись, совершенствуйся, постигай. Цепляйся, подтягивайся, утверждайся - на каждой новой, очередной высоте. Так было и будет - всегда и везде. От чистых нот - к аккордам и тактам - от тактов и аккордов - к первым мелодиям - от первых мелодий - к сложным произведениям - хоралам, симфониям, песнопениям - к звёздному гимну - небесному гимну - в честь Ани, Оксаны, Марины, Эскапельи - в честь Тани, Маши, Вероники, Лены - в честь Оли и Леры - в честь каждой девочки-девушки-женщины - каждого мира и каждой вселенной - в честь идеальной, святой, совершенной - Женщины - La Mujer - и всех бесконечных её воплощений. Тот гимн, что звучал при общении с Аней, что рвался наружу из клетки сознания, обрёл наконец свою партитуру, свой инструмент и своего маэстро.
Миша играл, Миша импровизировал, Миша творил. Творил как ни разу до этих пор, творил не руками, не мыслями, не сознанием - творил собою, всем существом, потоком сил, источником радости, звездою любви. Звезда освещала неведомые просторы - нет, не в душе Марины - в его душе. Страну, континент, планету, вселенную... В мире ласкающих звуков, тайных тропинок и золотых лучей настиг его сладкий сон.

Проснулся довольно поздно. Марина уже не спала. Увидел её глаза, хотел ей что-то сказать, но она лишь палец к губам приложила и в этот простенький жест многие смыслы вложила: молчи, не надо слов, слова ничего не скажут - а если даже - сумеют что-то сказать - мне на это плевать - я и без них понимаю - мысли твои читаю - звучала, как фортепиано - и ночью, и утром рано - а нынче вставать пора - мы же ещё вчера - общий язык нашли - разве этого мало? Откинула одеяло:
- Пошли?
- Побежали!
Выметнулись одновременно - раз! - бросились к двери - два! - вылетели на улицу - три! - по холоду, по дождю, по мокрой траве.
Помня слова Марины, Миша опять обошёлся с нею бесцеремонно. Она вырывалась, брыкалась, визжала, но Миша понимал: играет. 'Немного больно - это и есть приятно.' А если чуть больнее? Совсем чуть-чуть. Вот так, вот так и вот так. 'Да, да, да.' Надо же! Кто бы мог подумать!

После завтрака Миша и Марина отправились в лес. Ещё одно место для общения. Пришлось, конечно, одеться: брюки, сапоги, куртки, капюшоны. Длинный мешковатый плащ Марины был признан неудобным и оставлен дома. Володя порылся в детских вещах и нашёл для неё ярко-красную облегающую куртку - точно по размеру.
Идти по заваленному лесу было нелегко, но Марина не отставала и не жаловалась.
Хочет казаться сильной, - думал Миша. - Прямо как мальчишка.
Постояли у дуба, навестили островок, посидели, помолчали, подумали каждый о своём. Добрались до другого края леса, до берёзовой рощи. Когда-то гуляли тут целой компанией, рассказывали истории, а теперь... Что теперь?
Марина забежала вперёд, повернулась, преградила дорогу, схватила за куртку, заглянула в глаза. Миша понял, чего она хочет - но сыро же кругом!
- Вымокнем, - шепнул он тихо.
- Ну и что? - лукаво подмигнула она.
И правда: что? Холодно будет - вытерпим, дома посидим - высохнем, чаю вскипятим - согреемся. С Лерой вон даже в ручье плескались, в грязном овраге кувыркались, и то ничего.
Миша схватил Марину и повалил её на траву.
- Вот тебе! Сама хотела.
- Да? Думаешь, ты сильный?
- Сильный.
- Да? А так не хочешь?
Ударила кулаками в бока - раз, раз, раз! - довольно-таки ощутимо, кстати сказать. Миша понял, что надо ответить, иначе она будет недовольна. Тоже ударил - слегка.
- Нет! - возмутилась Марина. - Бей со всей силы!
Ладно, сама напросилась. Раз, раз, раз! Марина не растерялась, вывернулась, напряглась и саданула его кулаком в живот. Её глаза блестели от наслаждения...
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
- Надо же, - поднимаясь на ноги, сказал Миша. - До сих пор мы так делали только со Славкой. Но он-то парень, такой же, как я, причём гораздо сильнее. И то ему пришлось меня уговаривать. А ты девочка. Вы же совсем другие. Кудесницы, ангелы, богини. Воздушные, неземные, трепетные существа. С вас же пылинки сдувать, вас же в стихах воспевать...
- А мне так больше нравится, - кокетливо запрокинула голову Марина.
- Есть в тебе что-то от мальчика, - задумчиво произнёс Миша. - И это неотъемлемая часть твоей сущности. И часть эта требует признания.
- А признаться трудно, - вздохнула Марина.
- Да ну, - махнул рукою Миша. - Во мне есть что-то от девочки - вот в этом трудно признаться.
- Ничего, - успокоила его Марина. - Эта девочка позволяет тебе лучше понимать девочек.
- Ну хоть какая-то польза, - усмехнулся Миша.
- Слушай, а давай разденемся? - предложила Марина. - Здесь же никого нет.
- Никого, - подтвердил Миша. - Поле заброшено, а лес... Это наш лес. Никто сюда не сунется. Только... Там же ветки всякие в траве. Как бы ноги не поранить.
- Вот ещё, - отринула его опасения Марина. - Стекла нет, железа нет, камней нет - остальное переживём.
- Что ж, - почесал голову Миша. - Завалов здесь тоже нет, деревья редкие. Пусть это будет нашей саванной. Ты будешь антилопой, а я гепардом. Ты будешь убегать, а я догонять.
Красную куртку Марины повесили на ветку берёзы, дабы найти потом сложенные под той же берёзой вещи. Разделись и побежали: Марина впереди, Миша сзади. Опавшие ветки то и дело попадались под ноги, хрустели, ломались, впивались в кожу ступней, ползучая трава обвивалась вокруг лодыжек, но это лишь добавляло игре привкус дикости, реальности, настоящести. Острый живительный привкус, позабытый людьми. Люди прячутся от него за сотнями тысяч оболочек. А Миша и Марина не прятались. Как в первобытные времена, когда целый мир был новорождённым ребёнком. Дикий лес, высокая трава, ветер, влажность, прохлада, скорость, крепкие юные мышцы, обнажённые тела - и никаких преград для ощущения жизни - настоящей, живой, полноценной жизни.
Оба мчались изо всех сил, задыхаясь от радости, переполнявшей сердца. Оба старались продлить, продлить, продлить погоню. Но вот Марина замедлила бег, и Миша её догнал. Марина закричала, как пойманная жертва, и кто его знает, чего было больше в этом крике: обречённости или восторга.
На этот раз к 'бесцеремонному обращению' добавились удары кулаками, не смягчённые одеждой и оттого весьма болезненные. Ладно, переживём, лишь бы Марина была довольна. В азарте Миша схватил её за волосы, рванул, повернул к себе лицом, заглянул в глаза. 'Да, да, да!' - созвездием горела в них ослепительная надпись.
'А дальше что?' - безмолвно вопросил Миша.
В ответ Марина хлопнула его ладонью по щеке: давай, мол, так же.
- Нет, по лицу я тебя бить не буду, - вслух произнёс Миша. - Это унизительно. А вот по другому месту - пожалуйста.
Перевернул её на живот, заломил руки за спину и крепко, звонко отшлёпал:
- Вот тебе, вот тебе, вот!

Долго лежали в мокрой траве, которая уже не казалась холодной.
- В тебе не только мальчик, - вслух размышлял Миша, - но ещё и дикая антилопа. А ещё - первобытная охотница. А ещё - древняя богиня. А ещё... Ой! Мариночка! Сколько же в тебе интересного! А я и не знал!.. Погоди! - остановился он, поражённый внезапной догадкой. - А кто-нибудь знает? Ваня знает? Знает, какая ты на самом деле?
Марина лишь покачала головой и потупила взгляд.
- Не знает? - удивлённо воскликнул Миша, приподнялся и сел. - Кого же он любит, не зная тебя?
Марина молчала.
- А ты? - продолжал Миша. - Ты ему не сказала? Даже не намекнула? Почему?
Марина тоже приподнялась, уселась напротив, но глаза её были опущены.
- Ты стеснялась? А со мной... Вот оно что! Ты боялась, что он тебя бросит! Бросит такую, какая ты есть. Не примет, отвергнет, оттолкнёт. Да? А со мной, значит, можно? Мы-то с тобой в любом случае расстанемся. Вот! Вот почему ты пришла ко мне! Да, Мариночка, это тебе не одежда. Это маска. Приросшая к душе маска. Эта оболочка отрывается с болью, с кровью, с мясом. Но я тебе помогу. Я же тебя люблю. Ты не будешь моей, это и не нужно, но я готов для тебя на всё. Как и ты для меня. Такая у нас любовь. А ему я всё расскажу. Всё-всё расскажу. И он тебя обязательно полюбит - заново - такую, какая ты есть. А не полюбит, будет иметь дело со мной, - Миша воинственно выпрямился и сжал кулаки.
- Спасибо, - улыбнулась Марина и подняла глаза.
Но Миша не остановился. Ещё более неожиданная догадка озарила его сознание.
- А что, если... Что, если и Аня... такая, как ты? Если и она хочет... хотела... но стеснялась признаться? Боялась, что я её брошу? Не приму, отвергну, оттолкну. А может, она и себе боялась признаться? Это ведь тоже нелегко. А может... Может, она и не догадывалась, какая она на самом деле? И я не догадывался. А потом пришёл этот... Серёжа. Старший, взрослый, опытный. Сорвал с неё оболочку, и она почувствовала... Впервые почувствовала, поняла и узнала - себя. Впервые полюбила - его. Может, сейчас, в эту минуту, он догоняет её, валит на землю, причиняет немного боли, а она счастлива. Ну и пусть.
- А может, мы все такие? - склонила голову набок Марина.
- Все? Может быть. Но тогда... Эту мысль я ещё додумаю. А сейчас не будем терять времени. Вот тебе, вот тебе, вот!

К ночи Миша додумал эту мысль и тут же проверил её на практике. От грубых стискиваний вернулся к нежным поглаживаниям. Снова едва касался чувствительных мест Марины, снова шептал ей красивые слова. На этот раз Марина была счастлива - по-настоящему счастлива! Да! Это как тепло. Пока сидишь дома, не ценишь его, даже не ощущаешь, но выбежишь на ветер и дождь, поваляешься в мокрой траве, обольёшься ледяной водой, вернёшься в дом - каким несказанным блаженством кажется тогда тепло! И не только тепло. Чтобы насладиться едой, надо проголодаться. Чтобы насладиться ласками, надо пройти через боль. Всё одно к одному, всё просто. Просто и обидно. Вот чего не хватило, чтобы удержать Аню! Ведра ледяной воды! Ведро, ведро, полцарства за ведро! Эх, ладно... Продолжу ласкать Марину. Кстати! Она говорила, что я похож на мёртвого, а я не верил. Она отогрела меня любовью, и только теперь, отогретый, я понимаю, что БЫЛ похож на мёртвого. Как же приятно возвращаться к жизни! То же самое: чтобы насладиться жизнью, надо пройти через смерть. Спасибо тебе, Марина, за счастье жить и счастье понимать! За счастье любить - спасибо!
А Эскапелья? Она ведь тоже говорила о ценности жизни. О ценности золотого света... Точно! Опять то же самое! Она выбежала в наш мир, как из тепла на ветер и дождь. Повалялась в мокрой траве, облилась ледяной водой, многое повидала, многое поняла, чуть не умерла, но воскресла и вернулась на Капеллу. Как же она, должно быть, счастлива! Но рано или поздно её счастье закончится. Тогда она снова выбежит в наш мир. Скорей бы уже!

Так повелось у Миши с Мариной: днём немного боли - ночью много любви. Очень правильное соотношение. Прежде всего любовь - потом 'бесцеремонное обращение'. Только так. Не наоборот. Кто любит, не причинит лишней боли. Кто любит, тому можно всё.
- Даже ребёнка можно ударить, - вслух рассуждал Миша. - Если он вконец обнаглеет. Как ударил Володя Мерса и Тефаля. Любил их, а всё-таки ударил. Но лишней боли не причинил. И они это почувствовали. И зауважали. И полюбили его - как могли. Так и должны поступать взрослые, а не срываться по поводу и без повода и не закатывать истерики, как некоторые... хм... родители. Да-а...

На четвёртый день гостевания Марины, выходя со станции, позвонил её папа. Марина отправилась его встречать, и Миша составил ей компанию.
Встретились на перекрёстке. Объятия, поцелуи, расспросы. Миша стоял в стороне и чувствовал себя лишним. Папа Марины поговорил и с ним - совсем немного - но Мише показалось, что он знает ВСЁ. Знает и одобряет. По крайней мере не возражает. А может, и не знает - поди разбери.
Попрощался тепло, дружелюбно, дочку оставил охотно. Забрал её телефон - подзарядить. Через три дня этот телефон принесёт Ваня.

В эти три дня Миша и Марина ходили в лес, играли в дикие игры, беседовали, танцевали, установив распорядок и соотношение боли и любви. Погода немного улучшилась, дождь перестал, разок даже выглянуло солнце - белым холодным диском в истончении облачной пелены.
Скоро будем встречать рассветы, - думал Миша.
А ночью... Ночью он показал Марине всё, что проделывал с Аней. Играл её пальчиками, волосами, мыслями - без малейшего желания зайти слишком далеко. Обоих это устраивало. Обоим было хорошо. Оба наслаждались взаимоприятием. Взаимоприятие. Recipracogida. Так перевёл Миша это важное для себя слово.



Глава 3.

Наконец появился Ваня. Без плаща, без куртки, даже без зонта, но во взглядоотталкивающей мантии стеснения. Закутанный в неё с головы до ног. Миша увидел, обернулся к Марине... Та была закутана в такую же мантию! Понятно. Очень даже понятно.
Миша бросился навстречу другу, обнял его, прижал к груди.
- Ванечка! Ты... Ты не представляешь... Ты для меня... такое... нет слов... Родной, хороший, любимый! Мы одно целое - понимаешь? Ты, я, Марина. Весь род Дорельяно. Такая вот степень родства. Очень близкая степень. За Марину не бойся: она девочка, вся для тебя. И очень-очень тебя любит. Сильнее, чем ты думаешь. Намного сильнее. А я... Я подарю тебе новую Марину. Такую, какая она есть. Такую, какой ты не знал, - и за руку потащил в дом растерявшегося Ваню.
Откровенного разговора не вышло: Ваня и Марина стеснялись его начать, а Миша намеренно откладывал - до вечера. Вечером Ваня собрался уходить, но Миша его остановил:
- Куда? Нет уж, нет уж: ты будешь ночевать с нами. Да. Я так решил, и не смейте мне возражать. Самое интересное только начинается.
Ваня вздохнул, посмотрел на Марину и остался. После вечернего чая Миша продолжил командовать:
- Раздевайся и ложись. Куда-куда - вот сюда. С другой стороны от Марины... Да, я всё понимаю. Ханжи-моралисты взорвались бы от негодования. Ха-ха-ха-ха-ха! Представляю себе картину! Можешь её нарисовать. Ха-ха-ха-ха-ха! По счастью, их тут нет и отмывать комнату нам не придётся. Ложись и ни о чём не думай. Марина, поверни к нему голову. Вот так. А ты, Ваня, смотри ей в глаза, - Миша неярко зажёг свой золотой свет. - И ещё: не пытайся меня остановить. Лежи, смотри и слушай. Делать и говорить буду я.
Миша закончил подготовительную речь и принялся играть на Марине уже неоднократно сыгранный гимн. Марина звучала, как пианино... Вот ведь какая рифма! Надо запомнить. Итак, Марина звучала, но поначалу Ваня её не слышал; что же касается Миши, то мельком, боковым зрением он видел в его глазах растерянность, недоумение, страх, переходящий в ужас, готовый прорваться наружу... Стоп - это не годится: надо остановиться и объясниться.
- Да, ей больно, - заговорил Миша. - Немного больно. Немного больно - это и есть приятно. Не веришь мне, поверь ей. Мои слова могут обмануть - её глаза не обманут. Видишь? Вот так. Слушай, слушай. Да не меня - её. Слушай, как она звучит, - ритмичными морганиями золотого света Миша визуализировал мелодию гимна. - Вот, вот, вот! Слышишь, Ванечка? Это твоя Марина! Так она звучит! Да, да, да! Слышишь? Ну? Глянь на меня. Вижу. По глазам вижу - слышишь! Да, да, да! Вот оно, сокровище - лучшее сокровище на свете! Твоё сокровище, Ванечка! Твоя страна, твой континент, твоя планета. Твоя вселенная. Когда-нибудь ты её исследуешь. Когда-нибудь ты её постигнешь. Когда-нибудь ты наполнишь её такой же прекрасной музыкой. В тысячу раз более прекрасной музыкой! Самой прекрасной музыкой! Хочешь этого? Бери и твори!
Миша осторожно придвинул Марину к Ване, а сам от этого сместился в противоположную сторону. Ваня попытался повторить его 'игру'.
- Сильнее, - посоветовал Миша. - Прислушивайся к своим ощущениям. Сделаешь ей больно, почувствуешь.
Ваня взялся сильнее - сильнее и увереннее. Однако Марина не звучала. Что-то он делал не так. Движения его пальцев не походили на игру пианиста. Они походили... На что? Миша не мог сообразить. Это был иной вид творчества. Миша смотрел и думал. Думал, думал, думал... Наконец его мысли вспыхнули узором связавшихся логических цепочек.
- Вот оно что, - пробормотал он вслух. - Мы с тобою разные, Ванечка. Я начинал с рифмованных строк, но для воспевания девочек этого мало. Пришлось выходить в новое измерение: сочинять музыку, добавлять эту музыку к словам, соединять её со словами. Увы, я не знаю нот и не умею играть на музыкальных инструментах. Приходится воспроизводить музыку пением, танцами, нажатиями пальцев, мерцанием золотого света. А ты художник. Ты начинал с рисунка, акварели, картины. Но для воспевания Марины этого мало. И вот ты выходишь в новое измерение - объём. Ты делаешься скульптором, ваятелем, формователем глины. Марина - твоя глина... Ой, опять рифма! Надо же! Всё одно к одному... Но глина тёплая, трепетная, живая. Из такой глины выходят не холодные статуи, а тёплые женщины, настоящие женщины, самые лучшие женщины на свете. А если особенно постараешься, получится идеальная Женщина - La Mujer. Ты уж постарайся, Ванечка. Такая глина заслуживает долгих, упорных, величайших стараний. Вымеси её как следует, выбери камешки, умягчи живою водой. Вообрази желаемую форму. Каждую ямочку, каждый бугорочек, каждую впадинку, каждую ложбинку, каждую плавность и каждый контраст, каждый изгиб и каждую беглость... И помни: глина тоже звучит. Даже простая глина: свистульки, горшки, фигурки с отверстиями. А живая глина звучит сама. Но надо придать ей красивый голос. Малиновый голос. Мариновый голос. А это непросто. Где-то погладить нежно, где-то выровнять осторожно, а где-то пришлёпнуть позвонче да посильнее. Вот так! Не бойся, это ей тоже приятно. А потом... Потом ты обожжёшь её в огне безудержной страсти. И тогда она зазвучит! Как она зазвучит! ТАК зазвучит... А потом разрисуешь - этому тебя учить не надо. Всё, дальше сам. Беспокойной тебе ночи.
Миша погасил золотой свет, накрылся одеялом, отвернулся к спинке дивана, успел ещё расслышать слова Марины: 'Ой, мальчики, с вами так интересно!' - и провалился в сон.

Первым заснул - первым проснулся. Ваня и Марина ещё спали. Так умилительно прижавшись друг к другу, в таких беззащитно-доверчивых позах, такая сладкая парочка! Миша не осмелился их будить. Лежал и любовался. Но вот Марина зашевелилась, потянулась, открыла глаза.
- С добрым утром, - прошептал Миша.
Услышала, повернулась к нему, обхватила руками, поцеловала. Так выразила она свою благодарность. Выражать её словами было бы неуместно - всё равно что обращаться на 'вы' к старому другу. Миша приласкал Марину и предложил вставать.
- Буди Ваню. Пусть с нами побегает.
Марина повернулась в другую сторону и вытянула любимого из тяжких объятий сна в свои воздушные объятия. Ваня ещё до конца не проснулся, а Миша уже стоял в дверях:
- Бежим. Хватай его и беги.
Марина выметнулась из постели и бросилась за Мишей. Ваня вынужденно броситься следом. Все трое поочерёдно выскочили на улицу. Миша и Марина устроили обычную беготню с 'бесцеремонным обращением'. Ваня не вмешивался. Он понимал, что ему преподают очередной урок.
- Теперь ты, - подлетела к нему Марина и хлопнула по плечу. - Догоняй!
Ваня помчался во всю прыть, а Марина позволила ему себя догнать. Догнал - и что?
- Как Миша! - кричала Марина. - Бесцеремонно!
И добилась своего. И догонял её Ваня, и на траву валил, и к земле прижимал, и за волосы таскал. Как Миша. Бесцеремонно. Она была счастлива. А Миша подверг 'бесцеремонному обращению' самого Ваню:
- Понял? Понял, чего она хочет? Понял, какая она на самом деле? Вот и люби такую! Люби! Такую! Как есть! И не отталкивай её, понял? Не смей! Её! Отталкивать! - крепко ухватил Ваню за волосы и трижды со всей силы рванул.
- Да я ничего... - робко оправдывался тот.
- Мы с тобой ещё поборемся, - продолжал Миша. - Как со Славкой. Вот так. Вот тебе, вот тебе, вот! А то ишь, оживлять меня вздумал! Да тебя самого оживлять и оживлять! Вот тебе, вот тебе, вот! Это тебе повезло, что сейчас не холодно и трава сухая. Повалялся бы ты у меня неделю назад... Ладно, вставай. Пошли, водой тебя оболью. Пошли, пошли. Побежали... Сначала Марину, чтобы ты не мог отказаться... Теперь тебя. Терпи-терпи-терпи-терпи... Есть! Сейчас и я обольюсь... Всё, бежим домой.
После завтрака Ваня отправился в посёлок.
- Ты приходи, - напутствовал его Миша. - Почаще. Ты нам очень нужен. И Марине, и мне, и нам обоим. Очень-очень нужен. До свидания. Надеюсь, до скорого.

И снова Миша остался с Мариной наедине. И снова она не выразила благодарности - только восхищение:
- Здорово ты придумал!
- Нет, - возразил Миша. - Я ничего не придумал. Всё, что я говорил, есть в тебе. Ты точно капелька воды на солнце: посмотришь с одной стороны - красная, посмотришь с другой - зелёная, посмотришь с третьей - золотая... Вот и я - смотрю на тебя с разных сторон и вижу разные краски твоего внутреннего мира. Ваня поступил бы иначе. Он бы нарисовал картину... нет, карту этого мира - во всех подробностях. Каждый бугорочек и каждую впадинку, каждую речку и каждое озерцо, каждое поле и каждый лес, каждый дом и каждую тропинку... А я описываю этот мир словами.
- Но я лишь обыкновенная девочка из обыкновенного посёлка, - смущённо глянула на него Марина.
- Обыкновенная звёздочка из обыкновенного созвездия, - поправил её Миша. - Как наше Солнце. С тайными внутренними слоями, с пятнами и протуберанцами, с золотой короной, с десятками больших и малых планет, каждая из которых - целый мир.
- Миша, - прослезилась Марина. - Я никогда не слышала столько красивых слов.
- Люблю говорить красивые слова красивым девочкам, - улыбнулся Миша.

А ночью высказал очередную мысль.
- Смотри, что у нас получается. Мы любим друг друга, помогаем друг другу, дарим друг другу лучшее, что у нас есть, и от этого счастливы. От самого факта, от самого акта дарения. Но дарение - дело взаимное: чтобы оно состоялось, одаряемый должен принять дар. Принять, чтобы осчастливить дарящего, одарить его счастьем, отдарить его счастьем. Понимаешь? Принятие дара становится даром, который требует принятия, которое становится даром... и так далее. И каждое новое принятие-дар одаряет новым и новым счастьем - обоих. Понимаешь? Цепная реакция счастья! Как в глубине звезды! Нет, ты не понимаешь, но ты это чувствуешь.
- Чувствую, - согласилась Марина. - И... кажется, понимаю. Это здорово! Это потрясающе! Это... блаженство!
- Потому что, как говорила Лера, мы избыточные люди. Люди-звёзды. Для нас первейшее счастье - любить и дарить, а быть любимыми и принимать - лишь ответный дар. А у других, недостаточных людей - наоборот. Они хотят брать, только брать, всё время брать, брать и брать, а отдают неохотно, по необходимости, да и то норовят обмануть. Берут много, всё подряд, как можно больше, на всякий случай, ещё, ещё, ещё, а потом не знают, что с этим делать. Всего полно, а счастья нет. И почему его нет, они тоже не знают, злятся и причиняют страдания - себе и другим. А другие в свою очередь... Цепная реакция страданий! Понимаешь? Всё, что они умеют, это злиться и страдать - но уж злиться и страдать они умеют в совершенстве. А что человек умеет в совершенстве, то и ставит превыше всего. Мы, Дорельяно, превыше всего ставим любовь, а они - страдание. Страдание у них норма... да нет, какое там 'норма' - достоинство, высшая доблесть, путь к святости, а счастье - недопустимое, постыдное, наказуемое отклонение от нормы, путь в преисподнюю, иначе говоря, грех. Беда в том, что этих людей намного больше, чем нас. Эти люди нас рожают, воспитывают, вбивают нам в головы свои установки, наказывают за малейшие отклонения... Вот почему нам так трудно понять себя, найти подобных себе, пробиться друг к другу, показаться друг другу такими, какие мы есть, и быть принятыми друг другом - такими, какие мы есть! Годы на это уходят, десятилетия, жизнь! Вот так-то, Мариночка.
- Так, Миша, - в темноте вздохнула Марина. - Очень трудно... Постой, ты хочешь сказать, мы это сделали?
- Самое главное мы сделали, - приласкал её Миша. - Остальное уже легче.
- Как же ты много думаешь! - поразилась Марина. - Не успокоишься, пока не додумаешь до конца!
- Что делать? - улыбнулся Миша. - Принимай меня таким, какой я есть.

Всего через пару дней опять появился Ваня. Принёс танцевальное платье Марины, сшитое два года назад из разноцветных лоскутков. Марина уже выросла из этого платья, и оно, никому не нужное, висело у неё в шкафу как память о прошлом. Попросить Леру перешить его заново - такая идея мелькнула у Вани среди прочих идей. Вот он и принёс - и платье, и полиэтиленовый пакет с кучей тряпок и ниток, взятый в доме Марины. Конечно же, Лера согласилась.
- Давай посмотрим. Да, маловато. Надо прибавить. В талии чуть-чуть, в груди побольше, а по длине... Ого, сколько придётся добавлять! Наверх пойдут эти кусочки: розовый, синеватый, лиловый... А с подолом не знаю, что делать. Нужна фиолетовая ткань, а где её взять? От своего платья, извини, отрезать не могу.
- Отрежь от флага, - не раздумывая, предложил Миша.
Все, кроме Леры, посмотрели на него с удивлением. Лера прочитала его мысли и сказала:
- Понимаю. Отрежу. Могла бы поискать в большом мире, но не стану. Ради тебя. Ради всех нас. Отрежу так, что будет почти незаметно.
- Какая разница...
- Разница есть. Флаг нам ещё пригодится. Отныне чуть-чуть неправильное соотношение его сторон будет символизировать правильный образ наших мыслей: любимому - самое лучшее - без сожалений.

Со швейными работами Лера управилась быстро - всего за четыре дня. Когда Ваня появился вновь, Марина с удовольствием показалась ему в обновлённом платье. Взгляд юного художника не зацепился ни за одну шероховатость.
- Здорово!
И впрямь, оно будто всегда было таким. Все сочетания цветов сохранились без изменений. Тут же решено было устроить танцы. Вынесли мебель, освободили пространство.
Марина в платье танцевала не так, как без платья: медленно, плавно, грациозно, заставляя разноцветную ткань переливаться потоками и колыхаться волнами. Лишь время от времени резким движением она взметала подол, кружилась, удерживая его раскрытым, потом замедлялась и позволяла ему опасть. Весь танец был посвящён выявлению красоты платья, её оттенков, тонкостей и нюансов, ускользающих от неискушённого взгляда. В ответ на такую любовь платье ластилось к Марине, льнуло к её изящной фигурке, ласкало пружинистые ручки и ножки, летало наперегонки с чёрными волосами. Одежда прекрасна, если не скрывает красоту человеческого тела, если гармонирует с этой красотой, если превозносит эту красоту до небес. Одежда прекрасна, если она не более чем одежда, если её в любое время можно снять.
Марина поняла эту истину и следующий танец - иной, свободный, первобытно-дикий - танцевала без платья. Быстролётный, неудержимый, рискованный танец с элементами акробатики, который уже видели все собравшиеся, кроме Вани. Ваня смотрел во все глаза.
- Вот она какая, - шептал ему на ухо Миша. - Она давно так умеет, но боялась тебе признаться. Боялась, что ты её не поймёшь. А понять надо. Эта дикая антилопа нуждается в понимании. А ещё в Марине есть что-то от мальчика - заметил? Немного, но есть. Это ничего, это нормально. А во мне есть что-то от девочки - тоже немного. Немного - это нормально. Немного женского в мужчине не даёт ему озвереть, помогает остаться человеком. А вот если женского побольше... как, например, у тебя... Ага, вздрогнул! Значит, я прав. Ты тоже многое скрываешь - и зря. Зря скрываешь от Марины. Тебе повезло, что она такая. Именно она поймёт тебя лучше, чем кто бы то ни было, примет твой избыток и избавит от недостатка. Поверь, я знаю, что говорю. У меня так было с Эскапельей. Да ты и сам кое-что помнишь... Молчу, молчу. О прошлом - ни слова.

Лето перевалило за половину и превратилось в необычайно раннюю осень. Снова подул холодный ветер, провисла до земли небесная хмарь и заморосила унылым дождём. Снова пришлось топить печку. На огород было жалко смотреть. Все уже смирились с потерей, даже Володя. Еду добывала Лера - в каких-то далёких краях, где обнажённое солнце, разгуливая по небу, разливало на землю избыточное тепло. Кто-то делился излишками богатого урожая. Свет не без добрых людей.
Где скитается, с кем общается? Миша не задавал ей лишних вопросов. Миша знал, что она всегда и всё делает правильно. Бывает, конечно, не уследит за ним в городе, ну и что?
Миша общался с Мариной. Это было великолепно. Оба сорвали друг с друга ещё несколько оболочек, мешающих взаимоприятию. Оба дарили друг другу счастье. Оба сияли и расцветали.
Ваня приходил два раза в неделю. Он тоже перестал стесняться и показывал себя таким, какой он есть. Наконец-то они с Мариной изучили друг друга до тонкостей, до тайных закоулков души. Наконец-то между ними установилось полное доверие, понимание и неразрывная связь - благодаря Мише, а не вопреки ему. 'Треугольники' у ханжей и моралистов, у Дорельяно - звёзды. Миша и Марина подолгу сидели в обнимку, неотрывно глядя на Ваню. Ваня простым карандашом рисовал их совместный портрет. Получалось красиво - красивее, чем на самом деле. Миша представить не мог, что его можно изобразить так привлекательно и вместе с тем достоверно. А девушка рядом с ним - верх совершенства! Печальные лица будто неземным золотом освещены изнутри. Это же каким талантом надо обладать, чтобы простым карандашом нарисовать внутренний золотой свет! Да и Мишу во время позирования охватывало вдохновение.
Также два раза в неделю вдвоём или втроём ходили они на перекрёсток 'большой' и 'малой' дорог - встречать папу Марины. Однажды тот как бы невзначай поинтересовался, почему это у его дочери в такую отвратительную погоду такой цветущий вид. Марина смутилась и не нашла, что ответить. Папа усмехнулся, приобнял её, поцеловал в щёчку и двинулся дальше. А три дня спустя, на обратном пути, вручил ей денежную бумажку и велел передать Володе. Это хорошо, это правильно. Что даётся от души, то принимается с лёгким сердцем.

Наступил день грозового пророка - такой же холодный, ветреный и дождливый, как десяток предыдущих дней. Грозы не предвиделось, но по традиции собрались вместе. Что значит 'вместе'? Пришёл Ваня с приветами от остальных ребят... и всё. Ещё раз посадил в обнимку Мишу и Марину, нанёс последние штрихи на их совместный портрет, маленькими гвоздиками прибил его к стене.
- Пусть висит до конца лета.
- Ура! Пусть висит!
Марина подскочила, расцеловала любимого едва ли не с головы до ног и тут же пустилась танцевать. Сначала в одиночку, потом поочерёдно с Мишей и Ваней, потом с обоими вместе, потом уговорила Леру, которая расшевелила Володю... Танцы, танцы, танцы... А когда все устали и сели отдохнуть, Миша прочёл им новое стихотворение, посвящённое Марине:


Марина... Красивое имя.
В нём море, и берег крутой,
И волны, и чайки над ними,
И солнечный свет золотой.

Но также и тьма вековая
Под толщей солёной воды,
Что грозно царит, укрывая
Кораблекрушений следы.

Кораллы, медузы, дельфины,
Жемчужин цветных волшебство...
И всё это - имя Марины,
Бессчётные грани его.

Таинственным именем этим
Когда-то тебя нарекли,
Хотя ты на водной планете
Родилась от моря вдали.

Однако меня поражает,
Как здесь, в сухопутном краю,
Блестяще оно отражает
Бездонную сущность твою.

И разве дождливой порою,
На низкий смотря небосвод,
Не чувствуешь ты над собою
Пучину невидимых вод?

И разве не кажется чудом,
Что ты опустилась сюда
И годы томилась под спудом -
Упавшая с неба звезда,

Прекрасная необычайно?..
И разве не чудо вдвойне,
Что ты не утратила тайны,
Что ты не угасла на дне?

Лишь только померкла, увяла,
Но всё ж не угасла совсем:
Обычною девочкой стала,
Невзрачной, такой же, как все.

Хранил тебя долго от света
Невольник морской глубины -
Посёлок, затерянный где-то
В лесах затонувшей страны.

И в этом обычном посёлке
В обычную летнюю ночь
Увидел я в белой футболке
Полдневного племени дочь.

Скользнул по тебе однократно
Мой тусклый рассеянный взгляд
И вновь перепрыгнул обратно -
На прочих, обычных ребят.

Частенько потом собирался
Наш род, нерушим и един,
Однако я редко общался
С тобою один на один.

Держалась ты скромно доселе,
Тебя разглядел я не вдруг
В слепящих лучах Эскапельи,
За спинами старших подруг.

Была ты мне словно сестрёнка:
Мила, озорна и легка.
Тебя я любил как ребёнка,
И всё же смотрел свысока.

Изящна, смугла, черноглаза,
Проворнее суетных птиц -
Но два драгоценных алмаза
Таились за ширмой ресниц.

Ни светом, ни блеском, ни бликом
Они не являли себя -
Лишь в танце раскованно-диком
Видна была сущность твоя.

Глядел я на каждый твой танец
И песню к нему сочинял...
Но ты предназначена Ване -
Об этом я помнил и знал.

Мне Ваня всех братьев дороже,
Любимый, почти что родной,
А стало быть, вовсе негоже
Вставать между ним и тобой.

Негоже толстенной стеною
Стоять у него на пути -
Напротив, любою ценою
Мечтал я вас вместе свести.

Отдавшись душою и телом
Возвышенной этой мечте,
Я думал о вас как о целом
Из двух неразрывных частей.

А вы всё друг друга стеснялись:
Упрямо, сверх всяческих мер...
Но вот наконец-то обнялись,
Ломая последний барьер.

Ночной поцелуй не оставил,
Казалось, меж вами преград.
Я первый вас с этим поздравил,
Я первый был этому рад.

И долгую трудную зиму,
В которую тысячу раз
Отчаялся невыразимо,
Провёл, вспоминая о вас.

А нынче вернулся разбитый,
Утративший силы в борьбе,
Лишённый последней защиты,
Несущий пустыню в себе.

Без веры, надежды и цели,
О прошлом пытаясь забыть.
Вы тоже сойтись не сумели,
Вы тоже боялись любить.

Под хлещущей с неба водою,
Как в море, мы встретились вновь -
До нервов продрогшие трое -
Но нас обогрела любовь.

Любовь показала, как надо
Друг друга выталкивать ввысь -
И мы из подводного ада,
Влюблённые, вместе спаслись.

Любовь поднимает нас выше
Доселе знакомых высот.
Имеющий уши да слышит
Аккорды и россыпи нот:

Когда я ночами, Марина,
Колдую над телом твоим,
Рождаешь ты, как пианино,
Восторженно-радостный гимн.

У Вани другие подходы:
Художник, он видит тебя
Бесценным шедевром природы,
Твой образ прекрасный любя.

И всё же родную Марину,
Пытаясь улучшить, он сам
Руками формует, как глину,
На зависть ревнивым богам...

Когда-нибудь, девочка-лето,
С подводной простившись тоской,
На берег, звездою согретый,
Ты выйдешь из пены морской.

В краю ослепительной сини
Пройдёшь ты по золоту дюн:
Прекраснее юной богини,
Звучнее серебряных струн.

И снова станцуешь, как прежде,
В сиянье святой наготы -
Единственной в мире одежде,
Достойной твоей красоты.

Чудесная будет картина,
И все, кто увидит её,
Навеки запомнят, Марина,
Твой образ и имя твоё.


Лишь только затихла в воздухе вибрация последних слов, Марина вскочила с дивана и бросилась целовать Мишу. Миша пытался объяснить, что не заслуживает:
- Погоди! Я ещё столько о тебе не сказал! О танцах, о скорости бега, об упругости тела, о том, как похожа ты на дикую антилопу, о наших играх, о походах в лес... Но это уже будет целый роман в стихах - когда мне его сочинить?
- Миша, Миша, Миша! - не слушая, ласкалась к нему Марина. - Любимый, хороший, прекрасный Миша!
Нескоро она успокоилась и взяла листочки с текстом стихотворения.
- Правильно. Это нам с Ваней. А тебе - портрет.
- Всем подарки, - улыбнулся Миша. - Всем хорошо, все довольны, все счастливы. Вот что такое любовь! Когда-то я хотел соединить вас вместе, не думая получить что-то взамен. А теперь вы захотели вернуть меня к жизни, отдали мне самое лучшее, без колебаний, не думая получить что-то взамен. А получили многое: узнали, поняли и полюбили друг друга - по-новому, по-настоящему. А у меня родились эти мысли и стихотворение, в котором я их выразил, в котором сказал самое главное, чего не понять ханжам, моралистам и прочим недостаточным людям. Представляете, что бы они сказали про нашу 'любовь втроём'? А ведь эта любовь нас спасла! Всех! Троих! Понимаете? Каждый отдал самое лучшее и получил - самое лучшее! Цепная реакция! Звезда! Золотой свет! Послушайте, это важно! Когда нет любви - это как ночь, кромешная тьма, в которой что-то шевелится, шуршит, шелестит... Страшно! Страшно! Тогда ханжи-моралисты зажигают свечки, лампадки, фонарики запретов, законов, заповедей, установлений, правил... В тусклом свете начинают метаться огромные чёрные тени. Страшно! Страшно! Тогда ханжи-моралисты вопят: 'Это ваши грехи! Грешите - будете извергнуты туда, во тьму, прочь от наших фонариков, лампадок, свечек! Там ОНИ на вас набросятся, будут терзать - целую вечность!' Страшно! Страшно! Но стоит явиться настоящей любви, как тьма рассеивается, наступает рассвет, восходит солнце, и страшные шуршащие создания оказываются милыми котятами. Всё, больше не страшно. Фонарики, лампадки, свечки можно гасить, а ханжество, морализм и недостаточность поднимать на смех. Настоящая любовь меняет всё, даже то, что кажется неизменным. В её золотом свете разврат уже не разврат, бесцеремонное обращение уже не бесцеремонное обращение, насилие уже не насилие... Тому, кто любит по-настоящему, можно всё. Но только тому, кто любит по-настоящему. Другим я разрешения не даю, - уточнил Миша.
- Браво, - похвалила его Лера. - Ты выразил словами самое главное. Даже у меня так не получается.
- Но если бы не ты, мама... Если бы не вы... все... Если бы не любовь... - Миша от волнения зажёг свой золотой свет.
- И дождь за окном уже не дождь за окном, - также зажигая свет, намекнула Марина.
- И холод уже не холод, и тьма уже не тьма, - догадался Миша о её намерениях.
- Пошли? - присоединился молчавший до сих пор Ваня.
- Побежали! - Марина вылетела в открытую дверь - следом за Мишей.

Лето заканчивалось быстрее, чем хотелось ребятам. Последнее школьное лето... Всё чаще говорилось о расставании, о дальнейшей жизни. Тише становились игры, мрачнее - их участники.
- Да что ж такое? - возмущалась Лера. - Прямо как верующие! Конец лета, как конец света! Выдумали тоже! Кончается лишь детство, а начинается... Взрослая жизнь, о которой вы так долго мечтали! Да и то не сейчас, а через год. Этот год надо продержаться. Особенно тебе, Миша. Ты уже вернулся к жизни, но ещё очень слаб. Так что забудь о наших делах, о миссии Дорельяно, обо всём, кроме учёбы. На один год забудь. Потом вспомнишь.
- Как это 'забудь'? - не соглашался Миша. - Я же ответственный за весь мир! Меня Эскапелья назначила!
- Эскапелья была маленькой глупенькой девочкой и почти ничего не знала об этом мире. Будь она здесь сейчас, она бы освободила тебя от ответственности.
- Нет, мама, - твёрдо заявил Миша. - Никто и ничто не освободит меня от ответственности - даже Эскапелья. Это уже моё дело. Но поберечь себя обещаю.
А в голове его возник замысел нового стихотворения.



Глава 4.

Дни становились короче и холоднее, к моросящему дождю добавился пронизывающий ветер. Выходить на улицу не хотелось. Хотелось сидеть у печки и слушать рассказы.
Тут-то и пригодился Володя. Молчавший, пока говорили ребята, заговорил он, когда замолчали они:
- Ну что ж: не вы первые, не вы последние. Я тоже заканчивал школу, тоже боялся будущего. А потом - день за днём, шаг за шагом - и вот, сами видите... Надеюсь, у вас получится лучше. Вырветесь за границу, устроитесь, будете счастливы.
- Попробуем, - грустно покивал Миша.
- Знаете, чего вы боитесь? - продолжал Володя. - Настоящей жизни. Когда-то вы мечтали о ней, как все нормальные дети, но вас так долго ограждали от неё, что теперь она кажется вам чем-то страшным. Вы слишком долго сидели в тюрьме и боитесь выходить на свободу.
- Точно, - согласился Миша.
- Ведь что такое ребёнок? Человек, которого общество уже проглотило, но ещё не переварило, не усвоило, не сделало частью себя и на этом основании считает неполноценным - меж тем как сам ребёнок себя неполноценным не считает. Даже новорождённый ребёнок. Наоборот, в отличие от взрослых, он бесстрашен, любопытен, не ленив, он действует, творит, развивается, задаёт вопросы, ищет ответы, исследует себя и окружающий мир, он даже умеет читать мысли... Правда, Лерочка?
- Правда, - подтвердила Лера. - Новорождённые дети умеют читать мысли: что на Капелле, что на Земле, что в иных мирах. Дальнейшее зависит от взрослых. Дети Земли слышат, как взрослые говорят, и удивляются: зачем? Всё же и так понятно, безо всяких слов. Да и слова у взрослых расходятся с мыслями. Слова нужны, чтобы скрывать мысли, - догадываются дети, перестают удивляться, принимают 'правила игры' и начинают говорить сами. Некоторые отказываются говорить, но таких считанные единицы. Их объявляют психически больными.
- Недаром в былые времена слово 'врать' означало 'говорить', - добавил Володя. - Умными были наши предки... Да, так на чём мы остановились? На умении говорить и понимать слова. Как только ребёнок начинает понимать слова, его тут же грузят заповедями. Да не десятью - если бы десятью! 'Не бегай, не прыгай, не трогай, не ломай, не кричи, не вертись, не шали, не путайся под ногами, не говори этого слова, не говори того слова, не ходи туда, не ходи сюда, не приставай к тому, не дружи с этим...' Можете сами продолжать - до бесконечности. Хотя короче и проще было бы сказать: 'Не живи.' Все заповеди сводятся к одной: 'Не живи.' По крайней мере 'не живи настоящей жизнью'... Раньше дети жили настоящей жизнью. Едва ли не с рождения были они помощниками взрослых. Сейчас они не помощники - 'мешальщики'. Их запирают в маленьком искусственном мирке детской комнаты, телепередач, компьютерных игр... Вы скажете, в посёлке не так? Но в посёлке и взрослые не живут настоящей жизнью. Посёлок и есть маленький искусственный мирок... Да, так вот, после нескольких лет зашугивания и отлучения от настоящей жизни ребёнка ведут в школу. Ну, что такое школа, вы знаете хорошо и не понаслышке. В школе из человека выбивают последние остатки врождённых знаний и заменяют другими, искусственными 'знаниями', не имеющими никакого отношения к настоящей жизни. Образно говоря, человеку отрезают ноги, а потом учат ходить на протезах. Зачем? А чтобы не зашёл слишком далеко, чтобы привык полагаться не на себя, не на собственные силы, знания и опыт, а на руководителей, правителей, вождей - вплоть до Господа Бога. Задача школы - выпускать послушных зомбированных инвалидов. Ибо только послушный зомбированный инвалид считается полноценным членом общества. На превращение здорового новорождённого ребёнка в послушного зомбированного инвалида отводится почти два десятка лет. Почти два десятка лет человек считается несовершеннолетним, стало быть, неполноценным! Вдумайтесь: почти два десятка лет - четверть земного срока! - вообще не считаются жизнью - только некоей 'подготовкой к жизни'! А потом? Что умеет выпускник современной школы? Да ничего не умеет, если помимо школы не научился чему-нибудь сам. И приходится ему учиться дальше: в колледже, в институте, в процессе работы, чтобы хоть как-то встать на ноги, устроиться в мире, занять своё место под солнцем. Настоящая жизнь опять откладывается... Ах, да, надо же ещё в армии отслужить! Найти хорошую работу, жильё, обустроиться... Жениться, родить ребёнка, сделать карьеру... Без этого ты вроде как и не совсем полноценный. Настоящая жизнь откладывается до четвёртого, а то и до пятого десятка лет, иначе говоря, до первых серьёзных проблем со здоровьем. Во времена моей молодости считалось, что настоящая жизнь начинается только после выхода на пенсию. Но всех переплюнули верующие. По их мнению, настоящая жизнь начинается только после смерти. Это всё. Это предел извращения. Дальше ехать некуда.
- Вот-вот, - покивал Миша. - Я в школе бодался с верующими, как раз на эту тему. Но они же упёртые, ничего слышать не желают. Только и долдонят из своего 'писания'. Послушные зомбированные инвалиды. Ещё и не отделаешься от них.
- Скажи спасибо, что на костёр не волокут, - подала голос Лера. - Камнями не побивают, голову не отрезают... Держись от них подальше. Опаснейшие люди. Опаснее любых вождей. Опаснее собственного Бога.
- Ну да, - усмехнулся Миша. - Бога нет, а они есть, потому и опаснее.
- Не потому, - возразила Лера. - Если бы и был Бог, с ним можно было бы разговаривать. С рабами Его разговаривать бесполезно - ты сам им это сказал, помнишь?
- Не так страшен Бог, как Его рабы, - коротко сформулировал Володя.
- Рабы? - переспросил Миша. - Как говорил Вождь: раб хозяина найдёт, а не найдёт, так сотворит, а не сотворит, так выдумает. Последнее относится к верующим. Но неужели они прирождённые рабы? Володя только что говорил о новорождённых детях. Они уже рабы? С рождения? Лера! Может ли это быть?
- Нет, - ответила Лера. - Все дети рождаются свободными: что на Капелле, что на Земле, что в иных мирах. Дальнейшее зависит от взрослых. Детей Земли - не всех, но очень многих - взрослые делают рабами, послушными зомбированными инвалидами, каменными гостями - раньше, чем дети обретают способность этому противостоять. Именно эти дети издевались над тобою во дворе, в школе, в лагере. Беда в том, что в последнее время таких детей, а значит, и взрослых, становится больше и больше. Человечество расчеловечивается. И чтобы противостоять этому, нужна я. И ты, Миша. И ты, Ваня. И ты, Марина. И ты, Володя. И Эскапелья... Да, Миша, она занята очень важным делом и не может вернуться сейчас. Но когда-нибудь она вернётся. Доживи до этого. Продержись один год - самый трудный год в твоей жизни. Дальше будет легче.
- Понимаю, мамочка, - обнял её Миша. - Теперь понимаю. Обязательно продержусь. Ради неё. Потому что я верю, что она вернётся... Ой! Верю?
- Миша, - усмехнулась Лера, поцеловала его в щёку и прижала к себе. - Опять то же самое? В начале лета боялся походить на Вождя - в конце боишься походить на верующих? Тогда боялся петь гимн и поднимать флаг - сейчас боишься верить? Ну так вспомни, что я сказала тебе тогда - то же скажу и сейчас. Спроси себя: ради кого...
- Точно, - улыбнулся и расслабился Миша. - Я вспомнил, мама. Теперь не забуду. Спасибо.
- Вспомни и мою историю, - не выпустила его Лера. - Как в детстве я места себе не находила на Капелле, но верила - верила! - что где-то во Вселенной место для меня есть. Я не знала, где это место, как оно выглядит, что в нём особенного - узнала постепенно, в пути, в поиске. А позвала меня в поиск вера. Понимаешь, Миша? Знание - то, что у тебя есть; вера - то, чего у тебя нет. Знание - синица в руках; вера - журавль в небе. Знание - миллионы звёзд; вера - твоя звезда. Знание - солёная вода до горизонта; вера - золотая страна за горизонтом...
- Золотая страна - это знание, - поправил Миша. - Если Земля круглая, значит, океан конечен...
- 'Страна' - это знание, а 'золотая' - вера. Плывущие на корабле знают, что за океаном есть страна, и верят, что она окажется золотой. Так будет правильно.
- Ай да Лерочка! - воскликнул Володя. - Как здорово объяснила! А я сомневался! Насчёт песни, которую вы объявили гимном рода Дорельяно. Насчёт этих слов:


Но каждый из нас верит и знает:
Ночь сменится днём светлым опять.


- 'Верит и знает'. Как можно одновременно верить и знать? Не нравилось мне это место, хотел я его переделать, да не вышло...
- Не надо ничего переделывать, - обернулась к нему Лера.
- Я уже понял, - с улыбкою покивал Володя. - Только сейчас понял. Мы знаем, что ночь сменится днём, и верим, что день окажется светлым...
- ...во всех смыслах, - такой же улыбкой ответил ему Миша.
- Видишь, сынок, - снова заговорила Лера. - Всё одно к одному. Картина целостная. Впрочем, насчёт картин - это к Ване. Он всё молчит, стесняется, но слушает внимательно и мыслей у него много. И у Марины, - многозначительно глянула она на ребят. - Что ж, приведу в порядок ваши разбежавшиеся мысли. Хорошая вера не исключает знания. Хорошая вера служит знанию. Хорошая вера зовёт на поиски знания. Хорошая вера летит впереди корабля за горизонт знания. Хорошая вера за горизонтом превращается в новое знание. Вот что такое хорошая вера. Плохая вера другая. Плохая вера не движется, не движет и не зовёт, не терпит никакого знания. Всей своей мёртвой тяжестью придавливает она всякое движение, всякое шевеление, всякую жизнь, потому что настоящая жизнь, по её мнению, начинается только после смерти. Вот разница. И тебе, Миша, как и Володе, не надо переделывать свои строки о вере, потому что они о нашей, живой вере - не о мёртвой вере рабов.
- Мамочка, - с благодарностью прижался к ней Миша, а она снова поцеловала его - в другую щёку.

Конец лета. День рождения рода Дорельяно. Ветер, холод, моросящий дождь. А ведь когда-то праздновали весёлой компанией под звёздным небом... Ладно, что делать: нет звёздного неба, отпразднуем под пасмурным. Ну а компания...
Ваня пришёл незадолго до полудня. Вместе с Мишей обновил нарисованную на входной двери букву А и занялся другими художественными делами. Марина следила за его работой. Миша отправился в лес, приволок валежины, распилил на дрова и положил за печку сушиться.
Вечером эти дрова превратились в тепло. Все собравшиеся уселись на диван, зажгли золотой свет, обнялись и спели гимн рода Дорельяно. Затем выступали по одному. Марина станцевала новый, придуманный накануне танец, Ваня повесил на стену совместный портрет Володи и Леры, а Миша прочитал очередное стихотворение, сочинённое за последние три недели:


Зелена любовь моя - зелень.
Зелень ветра в зелени веток.
Залегли зелёные земли
Под луной зелёного цвета.

Как вода - сгустившийся воздух,
Небосвод - зелёное море,
Кое-где жемчужины-звёзды
В изумрудном блещут просторе.

Между ними - стаи видений:
Охраняя бездны сокровищ,
Проплывают тёмные тени
Облаков - подводных чудовищ.

На земле холмы и равнины
Шелестят зелёной травою,
Языком придворной низины
Говоря с царицей-луною.

А она лишь кажется сонной,
Но прекрасно видит и слышит,
Как летают зоркие совы,
Да шуршат пугливые мыши.

Не даёт царица ответа,
Но прекрасно всё понимает
И рукою тёплого ветра
Незаметно землю ласкает.

На неспешной влаги движенье
С высоты глядит молчаливо,
И лица её отраженье
Стерегут плакучие ивы.

Перевитых веток завеса
Укрывает воды речные.
За стеной далёкого леса
Причитают птицы ночные.

Там и звери хищные бродят,
Там быть слабым очень опасно.
Много боли в дикой природе -
Лишь луна взирает бесстрастно.

В темноте видны еле-еле
Луговые узкие тропы,
И по ним без видимой цели
Направляю ночью я стопы.

Забираюсь вдаль бесшабашно
По своей извечной охоте.
Мне во тьме нисколько не страшно -
Совершенно даже напротив.

Если спорить кто-нибудь будет,
Уступлю я молча, не споря,
Но зверей опасней, чем люди,
Не встречал ещё до сих пор я.

Потому я часто гуляю
Под луной от дома далече
И в таких местах отдыхаю,
Где с людьми не может быть встречи.

Где весь мир как будто нирвана,
Где застыло, кажется, время,
Где один в покое желанном
Наконец оставлен я всеми.

Где могу побыть я собою,
Где могу ходить я без маски,
Где во мраке дело любое
Совершить могу без опаски.

Как приятен в час этот тёмный
Посреди зелёной пустыни
Растворённый в воздухе тёплом
Горьковатый запах полыни!

Как приятно в тёплые струи
Погрузить усталое тело
И, луну немую целуя,
Волшебству отдаться всецело!

Как приятно в тёплое небо
Погрузить усталую душу!
Если б мог, слетал я к луне бы
И её секреты подслушал.

Хорошо под сеткою частой
Из поникших веток зелёных...
Только как могу я быть счастлив,
Если где-то плачет ребёнок?

Если бьют его и терзают
Мать с отцом, а вовсе не звери,
Если грубо в душу влезают,
Если с криком гонят за двери?

Если он запуган, пристыжен,
Если он к побоям привычен,
Если он растоптан, унижен,
Как могу я быть безразличен?

Как же мне не вздрагивать чутко,
Если вдруг, взъярившись мгновенно,
Сына мать в истерике жуткой
Головой швыряет об стену?

Как же я блаженствовать буду,
Если то же самое в школе,
Если страх, насилие всюду,
Если нет спасенья от боли?

Как же быть счастливым на свете,
Если, в мире зла вырастая
И зверея, бывшие дети
Составляют грозные стаи?

Как уйти от тягостной муки,
Если в бой они маршируют,
Поднимают правые руки
И кресты с когтями рисуют?

Если всюду слышны призывы
Убивать чужих и приезжих?
Если где-то страшные взрывы?
Если жгут, стреляют и режут?

Как, скажите, быть мне спокойным,
Если где-то ставят ракеты,
Если где-то злобствуют войны,
Если бомбы падают где-то?

Нет, от мыслей этих не скрыться
Посреди безлюдного луга:
В голове знакомые лица
Мельтешат, сменяя друг друга.

А луна глядит безмятежно,
Как болван гигантского роста.
Ты, луна, меня не утешишь,
Ты, луна, обманщица просто.

Ты всего лишь камень огромный,
Ты всего лишь зеркало - знаешь? -
И в ночи безжалостно тёмной
Ты не светишь - ты отражаешь.

Как сосулька в небе застыла...
Али горькой правде не рада?
Ты не солнце, ты не светило,
Ты свеча, фонарик, лампада.

Ярче звёзд сияешь во мраке,
Но, увы, совсем не блестяще,
Порождаешь чёрные страхи,
Точно тени чёрные в чаще.

Ишь, красотка, вышла на сцену,
Развела небесную зелень!
Ты подобна трупу и тлену,
Ты мертва на самом-то деле!

Больше знать тебя не желаю
Ни зимой холодной, ни летом!
Пусть взойдёт звезда золотая -
Та, что светит собственным светом!

Пусть разгонит темень и тучи,
Пусть сияет утром пригожим -
С ней хочу я быть неразлучен,
На неё хочу быть похожим.

Всех любить на этой планете:
Всех людей, народы и страны,
И за весь мой мир быть в ответе,
Потому что я Дорельяно.


- Да-а-а... - выдохнула Марина тот воздух, который вдохнула перед началом чтения. - Не знаю, что и сказать. Неожиданно. Интересно...
- Здорово, - прервал её Ваня.
- Только осторожней с ответственностью, - напомнила Лера.
- Конечно, - всей силою мысли заверил её Миша. - Буду предельно осторожен, буду учиться и сочинять стихи. А ещё я буду счастливым человеком. Благодаря тебе, Марина. Опять то же самое. Когда-то я задавался вопросом: знают ли счастливые люди, что они счастливы, а если знают, могут ли быть счастливы? Так вот, счастливому человеку иногда нужно немного несчастья, немного боли, холода, бесцеремонного обращения. Тогда, возвращаясь к блаженству, теплу и любви, счастливый человек будет чувствовать себя счастливым. Настолько счастливым, что будет танцевать, рисовать картины, писать стихи - вопреки Славкиным утверждениям.
- Все мы счастливые люди, - подвёл итог Володя.
Никто не возразил.

На следующий день Миша отправился прощаться с лесом. Никого с собою не взял, даже Марину. Тяжко это и больно - прощаться навсегда. Para siempre. Может, когда-нибудь и удастся вернуться, но... Нечего на это рассчитывать. На-все-гда. Это как смерть, только гораздо хуже. Потому что после смерти, что бы ни говорили верующие, не будешь чувствовать ни боли, ни тоски, вообще ничего. А вот так, по живому отреза´ть от себя лучшую часть прошлого... Долго будет болеть эта рана - очень долго.
Берёзовая роща на другом краю леса, ручей в овраге, заброшенное поле. Сыро, холодно, ветренно, но ни одного жёлтого листочка. Странно. Прощайте, берёзки. Хорошо было с вами. Раскидистый дуб на вершине холма. Прощай, старый друг, прощай навсегда. Любимый островок на болоте. Здесь можно сидеть долго-долго: час, два, три... Никто же не гонит. Минута, секунда, мгновение... Ничего не меняется. Тот же лес, та же сырость, то же серое небо. Но какое-то мгновение должно стать последним. Пусть будет это.
Встал и кратчайшим путём двинулся к дому.

Ещё один вечер, ещё одна ночь. Последняя ночь у Володи. Ваня не ушёл, остался до утра. Сидели, обнимались, вспоминали... А рано утром начали готовиться к расставанию. Впрочем, чего там готовиться? Покидать в рюкзак немногие вещи, одеться и выйти из дому. Из дому... Прощай, настоящий дом! Ни разу за это лето не посидел я на твоей крыше! Ни разу не встретил рассвет! А ещё этим летом ни разу не прибежала Дора. Может, пропала уже где-нибудь. Жаль, если так.
Около часа все пятеро пробирались по заросшей 'малой' дороге. Пока ещё вместе. Пока ещё в лесу. Последние слова... Нет, не последние. Последние будут там, на перекрёстке.
Перекрёсток. Росстань. Марина уходит с Ваней. В посёлок, домой, в школу. Ладно, Мариночка, будем прощаться.
Миша обнял её, поцеловал, прижал к себе, отстранил, заглянул в глаза:
- Прощай, Мариночка. Хорошо было с тобой. Не было в этом году солнца - ты была моим солнцем. Не было в этом году тепла - ты была моим теплом. Не было в этом году лета - ты была моим летом. Девочка-лето. Мой свет и моя любовь.
- Прощай, Мишенька, - снова приникла к нему Марина и зарыдала.
- Не надо, - приласкал её Миша. - Не плачь. Приезжай на следующее лето в столицу - там и увидимся.
- Приеду, - пообещала Марина. - Обязательно приеду. Ничего не испугаюсь.
- Правильно, - Миша выпустил её из объятий и подошёл к Ване:
- Прощай, Ванечка. Есть вещи, за которые не благодарят, но о которых помнят до последней минуты. Так-то, братишка. Обнимемся напоследок. Будем звонить друг другу безо всякого стеснения. А на следующее лето жду тебя и Марину в столице. Прощай.
- Прощай, Миша.
Теперь Лера.
- Мама! Мы же с тобой ещё встретимся? Ты же можешь перемещаться...
- Встретимся, Мишенька, - погладила она его по голове. - У меня есть важные дела, но следить за тобой я буду очень внимательно. Если что, сразу приду на помощь.
- Конечно, мамочка, - улыбнулся Миша. - Ты у меня самая лучшая, самая настоящая. Только... - Миша потянул её за рукав, отвёл в сторонку, заглянул в глаза и быстро прошептал: - Когда вернётся Эскапелья?
Лера огляделась, будто опасаясь, что её услышат, и так же быстро прошептала в ответ:
- Когда ты станешь взрослым.
- Через полтора года? - просиял Миша. - Это же совсем скоро! Спасибо, мамочка! Прощай.
- Прощай, Миша, - Лера изобразила на лице загадочную улыбку.
Остался Володя. С ним прощаться, как ножом по сердцу. Потому что с ним и впрямь навсегда.
- Володя! Неужели... всё?
Не выдержал, заплакал.
- Всё, Миша, - грустно покивал Володя. - Давай прощаться. Всё уже сказано, всё завершено, все итоги подведены. Говорить больше нечего. Мы знали, что этот миг настанет. Мы знали, когда он настанет. Мы ждали его. Мы были готовы. Я этим летом мало с тобой общался, чтобы ты от меня отвык.
- Я не могу от тебя отвыкнуть! - плакал Миша.
- Придётся, - вздохнул Володя. - Ты сам говорил: взрослый должен построить для ребёнка корабль. Вот тебе корабль. Какой уж есть - не взыщи, если что. Взрослые остаются на берегу, а вы, дети, плывите вдаль. Попутного вам ветра.
- Да, конечно, - всхлипывал Миша. - Но я бы лучше остался с тобой. И мне бы никогда, никогда не было скучно.
- Нет, Миша, - покачал головой Володя. - Здесь у меня маленький искусственный мирок. А тебя ждёт большой настоящий мир. Давай обнимемся напоследок, помолчим, вспомним всё хорошее, что было между нами...
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
.......................................................................................................................................
- А теперь ты повернёшься, пойдёшь и не будешь оглядываться. Иди, Миша, иди, а то опоздаешь на поезд.
Миша оторвался от любимого дяди, решительно повернулся и зашагал по разъезженной, грязной, покрытой лужами дороге. Вперёд, в неизвестность... Нет, пока ещё только в город, к родителям, в школу-и-дом. До неизвестности целый учебный год.



Глава 5.

Поезд. Вагонное стекло, заштрихованное потёками. За стеклом - тонущая в серости зелень. Всё расплывчато, размыто, размазано. Вместо чёткой картины бесформенные пятна. Может, это и к лучшему: не так болезненно расставаться навсегда.
Город. Холодный каменный город. Снова он ждёт меня впереди. Снова я лечу в него со скоростью поезда... Не лечу - падаю. Падаю, как дон Хуан в преисподнюю. Когда-то выберусь?

Вокзал, платформа, площадь, трамвай. Остановка, переулок, дом. Подъезд, лифт, этаж. Квартира, звонок, родители. Хотел им что-то сказать, но передумал: как бы не сдетонировала их накопившаяся за лето злоба. Снял мокрую куртку и ботинки, взял почти пустой рюкзак, ушёл к себе в комнату и закрыл дверь. 'Разбора вещей' устроить не позволил - как и зимой, после возвращения от Ани. Этот рубеж отвоёван и обратно сдан не будет. Посидел на диване, заново привыкая к знакомой обстановке. Вышел, помылся, оделся и отправился в школу - разузнать, как там чего. А вот в парикмахерскую идти отказался, о чём и заявил родителям. Мать взорвалась от негодования, но Миши в квартире уже не было. По возвращении пришлось выдержать скандал. Пусть. Пусть орут, избивают, вышвыривают на улицу - это ничего не изменит. Не хочу походить на 'прирождённых рабов'. Точка.
Скандал затих ко времени закрытия парикмахерских. В последующие дни родители возвращались к этому вопросу, но в конце концов отстали. Ура! Очередная победа!

Школа. Выпускной класс - и этим всё сказано. С первых же дней изнурительная подготовка к экзаменам. Ходили слухи, что в следующем учебном году будет введена какая-то новая экзаменационная система. Также ходили слухи, что старшеклассникам оставят один-единственный выходной в неделю. Так или иначе, Мишу это не затрагивало. Миша успевал проскочить по старой системе. Ну и хорошо.
В первый же день учёбы, во время торжественного построения, Миша обратил внимание на Черепа, Зуба и Карата. А они на него внимания не обратили, чему, конечно же, следовало радоваться. Повреждённый глаз Черепа зажил полностью и больше не скрывался под повязкой. Этому Миша тоже обрадовался: зачем причинять людям лишнюю боль? К тому же выглядели они как-то вяло и совсем не воинственно. Похоже, Вождю так и не было до них никакого дела. Это тоже хорошо. Конец света, о котором так долго говорили верующие, не совершился.
А вот и верующие. Легки на помине. В конце первого же дня подскочили со сладенькими улыбочками. Понятно. Выросли, поумнели, сменили тактику. Не удалось взять угрозами - решили взять обаянием. Ну-ну, давайте-давайте.
- Приветствуем тебя, брат!
Чёрт лысый тебе брат, - мысленно выругался Миша и ехидно поинтересовался:
- Ну и где ваш обещанный конец света?
- Бог нас помиловал! - едва не воспарил к потолку один из верующих.
- Бог тут ни при чём, - опустил его на землю Миша. - Это сделали люди. И я даже знаю, кто именно. Кстати, а чего это вы так боитесь конца света? Радоваться должны. Ведь, по-вашему, настоящая жизнь начинается только после смерти.
- Не для всех, - напомнил верующий.
- Ну, уж для вас-то она точно начнётся, - вскинул голову Миша. - Уж вы-то её заслужили в первую очередь. А если за меня беспокоитесь, то зря: мне эта ваша 'вечная жизнь' даром не нужна. Кажется, мы об этом говорили.
Миша сделал движение, собираясь уйти.
- Опомнись, - мягко посоветовал ему другой верующий.
- Хотите ещё? - Миша остановился и улыбнулся. - Ладно. Начнём с того, что никакие вы не верующие. Не верите вы ни в какую 'вечную жизнь', а верите в эту, земную. Как все нормальные люди. И смерти вы боитесь, как все нормальные люди. Не боитесь? Докажите. Докажете - последую за вами. ТУДА. Только вы не докажете. Потому что боитесь. Боитесь сильнее, чем кто бы то ни было, оттого и придумываете 'вечную жизнь'. Запугиваете других сильнее, чем напуганы сами. Вы же не только смерти боитесь - вы жизни боитесь - больше смерти! Сами не живёте и другим запрещаете. Все ваши заповеди сводятся к одной: 'Не живи.' Потому что вы не умеете жить и не хотите жить. Вы умеете только бояться и запугивать других. Вы умеете только страдать и причинять страдания другим. Страдание у вас достоинство, высшая доблесть, путь к святости, а счастье - недопустимое, постыдное, наказуемое отклонение, путь в преисподнюю, иначе говоря, грех. Вы никогда не будете счастливы - даже в своём раю. А я... Я умею радоваться и буду радоваться. Я умею быть счастливым и буду счастливым. Где бы то ни было. Даже в аду.
- Посмотрим-посмотрим, - неслышно прошептала тьма.

Ну вот, опять испортили настроение. Пришлось даже нарушить обещание, данное Лере. Ладно, ничего страшного, зато впредь нарушать не придётся. Теперь они вряд ли когда-нибудь подойдут. Но как же погано на душе! Будто вляпался... не будем говорить, во что. Аль сочинить ещё стихотворение?
И Миша сочинил. Не сразу, а только к началу следующего месяца - в редкие минуты отдыха:


Стою один, исполненный страданий,
Передо мной стеклянная стена,
За нею жизнь таинственных созданий,
Как в телескоп настроенный, видна.

Те существа со мною схожи внешне,
Но не по сути - в том-то и беда.
Я среди них чужой, иной, нездешний,
Хоть стать своим пытаюсь иногда.

Я к ним стучусь - они не открывают,
Гляжу в их души - там кромешный мрак,
Хочу понять их - языка не знаю,
Хочу любить их - и не знаю, как.

Похоже, это не дано мне свыше.
Я в пустоте - глухой среди глухих.
Я говорю - они меня не слышат,
Я умолкаю - и не слышу их.

Так мы и ходим, словом не обмолвясь:
Они беззвучно разевают рты,
А у меня как будто слух и голос
В другом диапазоне частоты.

Как будто я тяжёлым чем огретый,
Как будто погружён в кошмарный сон,
Как будто прилетел с другой планеты,
Как будто я не ими был рождён.

Как будто бы один во всей Вселенной
Я за стеной родился роковой,
И эту заколдованную стену
Ни словом не пробить, ни головой.

Всё бесполезно: слёзы и стенанья,
Призывы, просьбы, крики, болтовня,
Попытки притвориться, заклинанья -
Тем, за стеною, не слыхать меня.

Как будто я в тюрьме - они снаружи.
(Хотя, быть может, и наоборот.)
Им не нужна любовь, и свет не нужен,
Не нужен одинокий рифмоплёт.

И ни одной его несчастной строчки,
Ни одного простейшего словца
Не внидет сквозь тугие оболочки
В надёжно защищённые сердца.

Контакта нет, язык не найден общий,
А жестами - попробуй объяснись.
С животными и то бывает проще:
У них порою прочитаешь мысль.

А у людей... У них такие мысли,
Что ничего вовеки не поймёшь:
Запутаны, темны... В каком-то смысле
И мысль неизречённая есть ложь.

Все эти мысли масками застыли:
Под маской маска, и ещё одна...
Слои тумана, грязи, льда и пыли...
Копай - не докопаешься до дна.

В подвалах душ - засовы и запоры,
Замки, решётки, двери, провода,
Проходы, лабиринты, коридоры,
Крутые спуски - в пропасть, в никуда.

Но это всё - бесплотные виденья,
И если говорить начистоту,
То эти жалкие сооруженья
Скрывают под собою пустоту.

Да, пустоту - без дна, конца и края,
Холодное и тёмное ничто,
Но люди с ним в душе, не умирая,
Живут порою даже лет по сто.

Живут? Иль только кажутся живыми?
Я к ним взываю, а они в ответ
Уставятся глазами восковыми,
В которых ни крупицы жизни нет.

И я для них, наверное, такой же,
И им меня почти что не видать.
Так разум свой мятежный успокой же
И научись за ними наблюдать.

Ну что же, наблюдать, конечно, можно:
Из полной тишины, из-за стекла.
Из тёплой безопасности несложно
Взирать на застекольные дела

Без сокрушений, без душевной боли,
Без грусти, без досады, без забот...
Но горечь, порождённая любовью,
Спокойным оставаться не даёт.

Я не могу глядеть высокомерно
На мне подобных телом - им пора
Кричать, кричать, что медленно, но верно
Их пожирает 'чёрная дыра'.

Но это не конец всего на свете.
О, человек, пожалуйста, пойми:
Беда в другом - что люди на планете
Упорно не желают быть людьми.

Они любить друг друга не желают,
Любовь для них несносней всех обуз,
Они тела в одежды наряжают,
Снимая с душ ответственности груз.

Законами, запретами, моралью
Закутали себя со всех сторон,
Лишь сохранили ненависть шакалью,
А человечность выкинули вон.

Под масками прогресса и культуры
Запрятали животно-дикий нрав.
На вид - краса общественной структуры,
На деле - кто сильнее, тот и прав.

Один - хозяин, а другие - вещи,
Один почти что Бог, другие - тлен.
Вот так теряли люди человечность
И получали ненависть взамен.

И рабства отвратительного бремя
Взамен свободы общество несло,
Хотя когда-то всё же было время,
Рабы смести пытались это зло.

Но длилась за эпохою эпоха,
Не все имели силы для борьбы...
'А быть рабом совсем не так уж плохо,' -
Соображали многие рабы.

'Чем будем мы слабее и покорней,
Тем долее продлятся наши дни,
Тем будем жить сытнее и спокойней,' -
Вот до чего додумались они.

Отринув силу, волю и гордыню,
Украдкой возвели на пьедестал
Смирение - последнюю святыню,
Ничтожество - последний идеал.

Они толпой прошли огонь и воду,
Нагородили тысячи проблем,
Сражаясь за последнюю свободу,
За рабскую свободу быть никем.

И бедная планета стала полной
Кишащей человечьей мелюзги -
Самовлюблённой и самодовольной...
Дебильный век, дебильные мозги!

Свободных мыслей там уже немного:
Желанное прибежище найдя,
Рабы предпочитают верить в Бога
И слушаться хозяина-Вождя...

Нет, с этими чудны´ми существами
Мы никогда друг друга не поймём.
Их невозможно убедить словами -
Разумней оставаться за стеклом.

Подальше от лакеев и плебеев,
От прирождённых Божиих рабов,
От их вождей - лукавых фарисеев,
От этих размалёванных гробов.

Чтоб не давать тупому мракобесу
Бесцеремонно в душу залезать...
Вот, написал ещё одну груэсу,
А больше и не знаю, что сказать.


Написал - полегчало. Но сколько же потов за это время сошло!

Учёба сделалась не просто интенсивной, а прямо-таки каторжной. Каждый день по семь-восемь уроков да ещё самостоятельные занятия. Славка, его компьютер и выход в Интернет остались вне зоны доступа. Приходилось сидеть за компьютером в школе, готовя бесконечные рефераты, доклады, презентации. Домой возвращался одновременно с родителями, но те уже отдыхали, смотрели телевизор, а Миша до полуночи делал домашние задания. А на следующее утро - снова в школу. Только в выходные закрывался у себя в комнате и сочинял стихи. Не всё время, конечно - заданий и на выходные хватало - но часок-другой выкраивал. О прогулках забыл, да оно и к лучшему: так безопаснее.
Впрочем, нет худа без добра: на школьном компьютере набрал, распечатал и выложил в Интернет все сочинённые с начала лета стихи.

В один из первых учебных дней позвонил Оксане:
- Привет! Узнала? Как дела?
- Ой, Мишка, привет! Нормально. Учусь.
- Я тоже. Блин, чего тут делается, я тебе передать не могу. Хорошо, что ты уехала. Они нас с этими экзаменами совсем доконают. Ладно, хрен с ними - послушай, чего расскажу, - и рассказал, как провёл лето.
- Круто! - заценила Оксана. - Ты Ане-то рассказал? Не ревнует?
- Аня меня бросила, - упавшим голосом признался Миша.
- Чего-о-о? - не поняла Оксана. - Как это 'бросила'?
- А вот так. Позвонила весной и сказала, что любит другого.
- А... - Оксана едва не задохнулась от возмущения. - А мне ничего не сказала, дрянь такая. А-а-а-а-а! Мало я её за волосы таскала! Да... Я ей позвоню, я ей так позвоню! Этой мерзавке. Прям щас позвоню. Я ей выскажу всё хорошее...
Насилу Мише удалось её отговорить. Оксана успокоилась и рассказала о себе.
- Трудно, Миша. Гораздо труднее, чем я думала. Очень тяжёлый город. Так давит, так давит! Просто никаких сил. Но ничего, я держусь. Летом устроилась в салон красоты. Подзаработала, себя показала. Мною довольны. Но как же трудно было устроиться - ты не представляешь! Всё, теперь я отсюда не уйду. Буду учиться и работать одновременно. Заимею постоянных клиентов, приобрету репутацию. Ещё один шаг в золотую страну. Трудный шаг. Тут этих салонов красоты - на каждом углу. И в каждом - такие, как я. И каждая мечтает свалить за границу. И все останутся здесь. В считанных километрах от международного аэропорта. До конца жизни. Понимаешь? Нужен счастливый случай, Мишка - без него никак.
Счастливый случай... Всем нужен счастливый случай. Без него - никак.
Миша осмелился и спросил насчёт Славки. Оксана резко подобралась, её дыхание в трубке затихло.
- Está aquí, (Он здесь.) - твёрдым холодным голосом ответила она.
- Чего? - не понял Миша.
- Está aquí, - тем же голосом повторила Оксана.
Боится, что нас подслушивают, - догадался Миша и тоже перешёл на язык рода Дорельяно:
- ¿Contigo? (С тобой?)
- Sí. (Да.)
На этом языке и шла дальнейшая беседа, вернее, рассказ Оксаны, прерываемый Мишиными комментариями и уточняющими вопросами.

Славка приехал в столицу рано утром накануне праздника Победы. Дождался времени, когда Оксана собирается в колледж, позвонил ей, кратко сообщил, что находится в столице, предложил встретиться на одной из станций метро и тут же разорвал связь. Оксана сначала не поняла, потом удивилась, потом забеспокоилась. Ни в какой колледж, естественно, не поехала, а поехала в назначенное место к назначенному часу. Встреча оказалась не такой, как она предполагала. Славка подобрался сзади, зажал ей губы ладонью и потребовал немедленно везти его к ней домой, в съёмную комнату. По дороге рассказал на ушко о событиях последних двух месяцев. Его тихие слова тонули в грохоте подземного поезда.
Сорок минут спустя хозяева квартиры, в которой жила Оксана, услышали от Славки другую историю, сочинённую специально для них. Однако следствие этой вымышленной истории совпадало со следствием истории реальной: Славке не было места в его родном городе. И вот он, горемычный скиталец, нижайше просит глубокоуважаемых хозяев квартиры позволить ему поселиться в одной комнате с его подругой Оксаной - за отдельную плату, разумеется. Хозяева, пожилые супруги, давно уже смирились с распущенностью и падением нравов современной молодёжи, но позволить парню и девушке вот так вот запросто жить в одной комнате, причём в их собственной квартире, они не могли никак, о чём и заявили Славке. Славка уверял, что они с Оксаной фактически муж и жена, что только проклятое несовершеннолетие не позволяет им оформить отношения законным образом - всё тщетно. Мольбы человека разбивались о стену морали. Тогда он со слезами заметил, что придётся ему жить на вокзале - голодному, замерзающему, гонимому милицией - просить милостыню и погибнуть во цвете лет где-нибудь на задворках. Старики не выдержали и позволили ему остаться - на одну ночь. На следующий день Славка должен был купить билет на поезд и уехать домой.
Но следующий день был праздником Победы. Славка вдохновенно поздравил дорогих хозяев, которые в трудный для страны час, не щадя жизни, встали на защиту... - ну и всё в таком роде. Хозяева не участвовали в той войне - они тогда были ещё детьми - но порыв молодого человека оценили по достоинству. Окрылённый первым успехом, Славка предложил им прогуляться по центру города - вчетвером. Хозяева давным-давно уже не праздновали Победу - это казалось им чем-то далёким, прошлым, ушедшим навсегда вместе с молодостью, неуместным в безумии современной жизни. Но выяснилось, что молодость иногда возвращается, пусть и ненадолго. Полузабытые красные флаги, медали, ордена, ленты, старая военная форма, музыка прежних лет и, конечно же, слёзы на глазах. Растроганные старики благодарили Славку, а он в свою очередь благодарил их за то, что показали ему столицу, которую он раньше никогда не видел. А вечером все вместе ходили смотреть салют. Кончилось тем, что Славке позволили остаться ещё на одну ночь, а потом и на остальные ночи. С одним условием - получить разрешение от родителей.
Это условие не обескуражило Славку: он знал, что от объяснения с родителями никуда не деться. И тут же им позвонил. Родители, как и следовало ожидать, разразились гневными тирадами и потребовали от сына немедленно вернуться домой. Славка стоял на своём: других вариантов у него не было. Тогда родители пообещали приехать и всыпать упрямцу по первое число. И приехали, вернее, прилетели на самолёте. Состоялся долгий неприятный разговор на повышенных тонах. Родители настаивали, Славка упирался, Оксана парировала незаслуженные оскорбления, хозяева грозились выгнать всех к чёртовой матери.
Перелом наступил, когда родители поняли: Славкино нежелание возвращаться имеет под собой глубокие основания. Возможно, это связано с той давней историей на пустыре. Возможно, старый скелет готов уже вывалиться из шкафа... Нет, только не это! Репутация семьи превыше всего! И родители отступились. К тому же Славка убедил их, что учёба в специализированной столичной школе повысит его шансы на поступление в престижный институт, на последующие командировки за границу и прочие атрибуты блестящей карьеры. В конце концов родители согласились на всё: оформить ему справку о болезни до конца учебного года и перевод в следующий класс, пристроить его в избранную им столичную школу и оказывать регулярную материальную поддержку. Согласились даже на его совместное проживание с Оксаной, которая, похоже, изменилась к лучшему, и даже на планируемый брак с нею. Её они тоже обещали поддерживать материально. А у себя в городе они с полным правом могли говорить, что их сын учится в столице. Славка предложил им лучший вариант - распустить слухи, что он учится за границей и не просто за границей, а за океаном. На это родители согласились охотно.
Теперь надо было оформить официальную регистрацию. Славка и тут подсуетился: наведался в паспортный стол, выяснил, что они там постоянно страдают от сбоев в работе компьютеров, вызвался помочь, всё починил, наладил и за это получил вожделенный штамп в паспорте.
И вот он, счастливый финал: Славка живёт с Оксаной, начал учиться в специализированной школе и заниматься любимой журналистикой, а на следующий год будет поступать в институт. Более того, всё время, пока Оксана рассказывала о нём, он сидел рядом с ней и до сих пор сидит. Но обнаруживать своего присутствия не решается - лишь молча улыбается и кивает.
- Muchas saludes a él, (Большой ему привет.) - улыбнулся Миша. - Creo que nos veremos en el año siguiente. Buena suerte a vosotros dos. Hasta la vista. (Надеюсь, увидимся в следующем году. Удачи вам обоим. До свидания.)
- Y a ti también, (И тебе тоже.) - ответила Оксана. - Siempre nos alegramos de oírte. Llámanos más. (Мы всегда рады тебя слышать. Звони.)

Llámanos, llámanos... (Звони, звони...) Кому ещё позвонить? Вадику? Нет, не стоит: пусть живёт в счастливой стране и не вспоминает о прошлом. Ване и Марине? Тоже не стоит: расстались-то всего неделю назад. Ребятам из посёлка, уехавшим в это лето? А вдруг они уже в 'надёжном месте'? Даже скорее всего, что там. Ане с её чувством вины? Нет, уже без этого чувства. В крепких, но ласковых объятиях любимого человека. Зачем напоминать ей о прошлом?
Так больше никому и не позвонил. Достал из тайника осколок зелёного стекла, прядку таких же зелёных волос, завёрнутую в тетрадный листок с большими кровавыми буквами 'М' и 'А', письма и фотографии, полученные от Ани, надел её золотую рубашку, включил песню про Ану и Мигеля. До боли знакомые предметы. До боли знакомые слова. До боли знакомое лицо. Анечка... Неужели всё в прошлом? Неужели я, как те старики, буду жить воспоминаниями о прошлом? Неужели я уже стал взрослым? Видно, так. Видно, тогда и становятся взрослыми, когда начинают жить воспоминаниями о прошлом... Стоп! Лера сказала, Эскапелья вернётся, когда я стану взрослым! Почему же она не возвращается? Или надо ещё подождать? А всё-таки хорошо, что мы с Аней писали друг другу бумажные письма - как в прошлом веке. Хорошо, что посылали друг другу бумажные фотографии. Только они и остались. К тому же для их просмотра не требуется ничего, кроме глаз. Наглядное преимущество бумажных носителей перед электронными.

О разрыве отношений с Аней узнали родители. Мать не упустила случая позлорадствовать:
- Что, проморгал девку? Так тебе и надо, размазня худосочная. Твой папаша своего бы не упустил...
Отец отвернулся с едва заметной улыбкой, вызванной не только воспоминаниями о прошлом, но и чувством превосходства над неудачником-сыном.

Пришлось говорить с родителями и о планах на будущее. Ещё не забылся рассказ Оксаны о том, как это делал Славка. Миша решил взять с него пример. Твёрдо и спокойно заявил, что на следующий год поедет в столицу поступать в институт иностранных языков. Родители не возразили, потому что возразить было нечего. Что они могли предложить со своей стороны? Повторить их судьбу? Это было бы уже слишком откровенным издевательством. А что ещё? Да ничего.
Но Мишина мать не была бы Мишиной матерью, если бы не нашла способ досадить сыну:
- Давай, давай, - проворчала она. - Езжай куда хочешь. Лишь бы от родителей подальше, да? Лишь бы старой матери перед смертью стакана воды не подать. Езжай, езжай. Только никуда ты не поступишь, понял? Там таких, как ты, знаешь сколько? Отличники, медалисты, олимпиадники. Вот их и возьмут, а тебе шиш с маслом. Потыкаешься-потыкаешься да и вернёшься - как миленький вернёшься. Вспомнишь родителей, когда жрать нечего будет. А через полгода загремишь в армию. Там уж за тебя возьмутся, человека из тебя сделают...
Миша пропустил эти слова мимо ушей. Главное, его планы прошли родительское одобрение, пусть и со скрипом - неважно. Теперь ничто не мешало ему готовиться к вступительным экзаменам в избранный институт.
И Миша готовился. Искал в Интернете не столько материалы для школьных рефератов, сколько информацию об учебном заведении. Местоположение, адрес, история, факультеты, специальности, перспективы трудоустройства, перечень и сроки вступительных экзаменов, необходимые документы, проходные баллы, экзаменационные вопросы и задания прошлых лет - всё-всё-всё до последней мелочи. И конечно же, усиленно изучал языки - как любимый, так и нелюбимый - тут уж ничего не поделаешь. Выпросил у родителей денег, накупил учебников, аудиокурсов, литературы для чтения. Стихотворение о застекольном одиночестве было закончено, распечатано и выложено в Интернет. Выходные освободились для подготовительных занятий. Родители были в шоке. Никогда бы им не пришло в голову, что их непутёвый сын способен учиться с таким фантастическим упорством.

Один из выходных дней Миша посвятил поездке в лес. В тот лес, куда два года назад ездил со Славкой и Оксаной, год назад - со Славкой, а теперь - один. Один-одинёшенек.
Золотой осени в том году не было. Листья не желтели, а жухли. Оставаясь зелёными посередине, делались коричневыми по краям, темнели, сохли, коробились и уродливыми драконьими лапами падали на асфальт. То же самое, кроме асфальта, было и в лесу. Не золотой цвет господствовал в нём - коричневый. Цвет идеологии Вождя. Зловещее предзнаменование. Война не окончена. Конец света отложен до худших времён.
С тревожными мыслями шагал Миша по шуршащим листьям, садился на поваленные стволы, запрокидывал голову к так и не прояснившемуся небу. Не к добру это всё, не к добру. Сначала комета, за нею пасмурный год. А что будет дальше?.. Хватит. Вернулся домой и забылся в учёбе.



Глава 6.

На горизонте показались очередные каникулы: короткие, но необходимые. Незадолго до них Миша отправился на бывший пустырь и бывшую теперь уже стройку. Бывшую, потому что никакой стройки там больше не было. На её месте торчал готовый восемнадцатиэтажный дом, возведённый с поразительной скоростью. Дом пока ещё стоял пустой: в нём велись отделочные работы. Однако излишки стройматериалов и всякий мусор уже увезли, железобетонный забор убрали, а прилегающую территорию привели в порядок. Вереницами бордюрных камней обозначили будущие газоны, сквер, детскую площадку. Заасфальтировали тротуары и проезды для машин, причём заасфальтировали только что - пару дней назад. Свежеуложенный асфальт не успел ещё ни растрескаться, ни сделаться серым. Чёрные полосы разделяли коричневую землю. Позади дома, на дальнем конце бывшего пустыря, расположились будущий торговый комплекс, детский сад и автомобильная стоянка.
Миша не случайно пришёл именно в этот день. Очередная годовщина трагедии Славки и Оксаны. Как же хорошо, что места этой трагедии больше не существует! Пройдёт немного времени, дом отделают, в нём поселятся жильцы, для которых с чистого листа начнётся новая жизнь. Мужчины будут водить автомобили, старики - отдыхать на скамеечках, женщины с колясками - прогуливаться по скверу, юноши и девушки - назначать свидания, подростки - тусоваться во дворе, дети - играть в песочницах и качаться на качелях, собаки - оставлять кучки на газонах, кошки - орать под окнами по ночам... И никто не узнает, сколько боли, насилия и смертей помнит эта земля.
А вдруг ничего не исчезло? Вдруг злые духи этого места не ушли, а лишь затаились в ожидании своего чернодырного часа? Вдруг зловещая яма до сих пор поджидает свои жертвы - новые, ни о чём не подозревающие жертвы? Надо немедленно, сию же секунду заткнуть ей глотку, и я уже знаю как. Ровно год назад мы с Вадиком нарисовали на остатке стены буквы А. С тех пор ничего плохого здесь не произошло, пока не уничтожили стену. Значит, надо опять нарисовать букву А хотя бы на дверях нового подъезда. Со временем её закрасят, или она затеряется среди других надписей, или даже среди крестов с заломленными концами, но это уже не будет иметь значения. Я первым накладываю золотое заклятие, и никакие тёмные заклятия не одолеют его.
Миша побродил по окрестностям, отыскал кусочек зелёного стекла. Подошёл к двери подъезда и в половину её высоты процарапал ровную букву А, безжалостно раздирая свежую краску. Пусть те, кто будет здесь жить, поминают меня лихом - главное, они будут жить.

Миша ещё не доцарапал последнюю, горизонтальную линию, когда земля под ногами дрогнула и откуда-то снизу послышался душераздирающий вопль. Послышался. А подземный толчок - почудился. Но что-то непоправимо изменилось. Какая-то лютая злоба разлилась по всему окружающему пространству. Данное Лере обещание беречь себя рассыпалось осколками.
Миша не понимал, что происходит. Земля под ногами дрожала - едва ощутимо, но ритмично. И голоса слышались - едва различимые, но многочисленные. Многие голоса многих людей. А вот и люди. Движутся сюда. Молодые. В чёрной 'военной форме' прирождённых рабов Вождя. Они и есть. Череп, Зуб, Карат и прочие городские. Только городские. Идут в ногу, строем, оттого и дрожит земля. Хором выкрикивают человеконенавистнические лозунги. Давненько они так не ходили...
А-а-а, вот оно что! Близится день Примирения и Согласия. В этот день по всей стране ежегодно проходят националистические марши. К такому маршу ОНИ и готовятся. Репетируют, можно сказать. Раньше они маршировали в имении Вождя, а теперь вынужденно переместились в город. И лучшего места они бы во всём городе не нашли. Дом ещё не заселён, а асфальт уже уложен. Бедные приезжие рабочие! Знали бы вы, для кого укладываете асфальт!

Миша остался у двери подъезда. Бежать было поздно. Заметят, настигнут, растерзают. Как псы - в азарте охоты. Но это ещё не всё. В нём самом что-то изменилось. Тело и душа словно окаменели, застыли во времени и пространстве, безразличные к своей участи... Да ладно, какая там участь. Эти парни с бритыми головами... Ничего они ему не сделают. Их непростые отношения стабилизировались на полном взаимоигнорировании. Кажется, это устраивало всех.
Увы, 'кажется' не значит 'верно'. Мишу заметили и узнали. Начали показывать на него пальцами. Сбили строй. Кто-то пытался остановиться, кто-то продолжал идти, натыкался на того, кто остановился, ругался, останавливался сам, сзади на него натыкались другие. Марширующая колонна превратилась в беспорядочную толпу, а слаженный хор - в разноголосое гудение:
- Это он.
- Ну и что?
- То.
- Чего?
- Ничего.
- Да пошёл он...
- Сам пошёл...
- Ну чё встали-то, блин?
Тут бы Мише улыбнуться, помахать рукой - глядишь, на этом бы всё и закончилось. Но Миша стоял без движения. А реплики в его адрес становились более определёнными и угрожающими:
- Это он навёл чурок.
- Нет.
- А кто?
- Шакал.
- А Вождя кто спалил?
- Шакал.
- А этот не при делах?
- Нет.
- Быть не может. Он постоянно с Шакалом корешился.
- Эх, блин, Шакала бы достать!
- Хрен ты его достанешь. Он за бугор свалил.
- Да-а-а...
- Чё 'да-а-а'? Был бы мужиком, так и ответил бы как мужик. А Шакал он и есть Шакал - чего с него взять?
- А кто Шакала на Вождя навёл?
- Именские. Мерс, Тефаль - вся эта компашка.
- А этот чё, никак не при делах?
- Никак.
- Офигеть. Все в дерьме, а он в белом.
- Ну да. Это Вождь его зачем-то к себе притащил - вот и поимел на свою...
- Но-но, ты на Вождя-то не кати!
- Да хватит, блин - пошли дальше.
Но что-то мешало им идти дальше. Что-то притягивало их к Мише. Они не понимали, что именно - и это непонимание приводило их в бешенство. И это бешенство не замедлило проявиться:
- Слушайте, давайте его отделаем.
- За что?
- За то, что он против нас.
- Да нифига подобного. Он же не активист, не из организаций. Так, местный дурачок. Шут гороховый. К нему даже ни одна кликуха не липнет.
Но на 'шута горохового' было потрачено уже много времени и внимания. Эти затраты должны были окупиться, обрести смысл. А смысл вырисовывался один:
- Нет, я его всё-таки отделаю, - сказал самый решительный парень и двинулся в Мишину сторону.
- Стоять! - рявкнул на него Череп.
Парень испуганно остановился и оглянулся. Похоже, Череп имел среди них авторитет.
- Стоять, - намного тише, но твёрже повторил Череп. - Он оборотень.
- Чего? - послышались недоуменные голоса.
- Оборотень, - ещё твёрже повторил Череп. - Я сам видел, как он превратился в кота. Зуб и Карат подтвердят.
Упомянутые личности дружно закивали.
На короткое время всё стихло. Возражать Черепу было опасно, а поверить - невозможно.
- Это где же такое было? - растерянно спросил кто-то.
Череп замешкался, вспомнил, поморщился и сплюнул себе под ноги:
- Здесь. На стройке.
- Точно, точно, - подтвердили Зуб и Карат.
- Быть не может!
- Слушайте, - грозно нахмурился Череп. - Помните, как он светился? Так вот, в виде кота он светился так же. И сиганул на меня со всей дури, мать его... Чуть глаз не выцарапал.
- А вдруг он и нас в котов превратит? - догадался один из парней о Мишиных возможностях.
- Не превратит, - успокоил его Зуб. - Он добренький, всё время говорит о любви.
- Но если мы его разозлим...
- А мы не будем его злить. Эй, ты! - Карат оказался первым, кто обратился к Мише. - Подь сюда. Да не боись, потолкуем.
Миша подошёл. Пусть видят, что он их не боится.
- Вот представь себе, - продолжил Карат. - Сидишь ты у себя дома, рассуждаешь о любви, всё такое... Вдруг звонок в дверь. Ты идёшь, открываешь. А за дверью - толпа чурок. Мужики, бабы, дети - целый аул. Они отталкивают тебя, входят в квартиру, бросают узлы, стелют матрасы, роются в твоих вещах, что понравится, берут себе, что не понравится - выбрасывают. Болтают по-своему, на тебя ноль внимания. Ты бегаешь от одного к другому, говоришь, что это твоя квартира, всё такое. Тебя выкидывают на лестницу и запирают дверь. А на лестнице - твои соседи, которых так же выкинули из их квартир. Ну и что ты им будешь говорить? Что надо быть добрыми, толерантными, что надо этих чурок понять, войти в их положение, полюбить как самих себя? Или скажешь: давайте выкинем их отсюда на... на родину?
Ого, какая речь! Вождь был бы доволен: его наставления не пропали даром.
И тут все поняли, что надо делать. Оправдание задержки и её смысл были найдены. Разбить врага его же оружием - словом. Будь он хоть трижды оборотень, преврати он их всех в котов, или в крыс, или в дождевых червей, всё равно они правы, а он неправ. Неправ, неправ, неправ!
- Хорошо, если выкинут, - добавил Зуб. - А то и порезать могут. Сам видел.
- Многих порезали, - заговорил ещё один парень. - Моего друга... В прошлом году... Тебе-то плевать, а мне... Золотой был человек, понимаешь? А теперь его нет - понимаешь? - нет! Вот если бы твоего Шакала - что бы ты сказал?
- А если бы твою девчонку - всем аулом..?
- У тебя на глазах...
- Тоже говорил бы о любви? Так они тебя самого оприходуют. У них любовь - это очень просто.
- А ребёнка твоего подсадят на наркоту. Чтоб тащил из дому, что под руку попадётся. Чтоб за дозу тебя был готов продать. Это мы у себя в школе следим, чтоб не было, а где не успеваем, там знаешь, что делается?
- Вот именно. Мы тебя защищаем...
- Таких, как ты...
- А вы не понимаете...
Они говорили наперебой. Они забрасывали его словами, точно камнями. Они пытались разбить отделявшую его от них стеклянную стену. Простыми корявыми словами убеждали они его в своей правоте, чтобы он убедил несогласных с ними: активистов, деятелей, членов интернационалистических организаций. Они знали, как складно он умеет говорить. Они хотели, чтобы он стал посредником, переводчиком, переговорщиком между ними и их идеологическими противниками. Однако в глубине души, на подсознательном уровне они чувствовали, что в фундаменте, в основании их мировоззрения имеется чудовищный изъян, который не укрепить ничем: ни сваями лозунгов, ни булыжниками доводов, ни железобетонной правотой. Оттого и распалялись всё сильнее и сильнее. Не Мишу убеждали они - самих себя.
- Ну, что ты молчишь? - наседали они. - Отвечай. Или тебе нечего сказать?
Мише было что им сказать. Прошедшим летом, после размышлений в лесу и разговоров с Лерой, ему всё стало ясно. В первую очередь он сказал бы им, что они правы. Их факты общеизвестны, их доводы неопровержимы, их логика безупречна, как творение гениального скульптора. Столь же безупречна, сколь и бесчеловечна. В этом-то всё и дело. Каменная статуя красотой может превзойти любого из живых людей, а долговечностью - всех живых людей, вместе взятых. Но никогда - хоть тысячу веков простой она на своём постаменте - никогда ей не стать живым человеком. Статуя - всего лишь творение человеческих рук: ею можно любоваться, но нельзя ставить её превыше человека.
И логику превыше человека ставить нельзя. Логика - всего лишь инструмент, которым можно обтёсывать камни, а можно резать глотки и пробивать черепа - смотря в чьих руках этот инструмент окажется. Бывает, лучше отложить его, чем размахивать им направо и налево. Любовь к человеку подсказывает отложить неподходящий к случаю инструмент. Логика, доводы, разум - всё это хорошо, но не всегда подходит к случаю; это не главное в человеке, это ещё не человечность. Человечность - это не разум, не доводы, не логика; человечность - это любовь вопреки разуму, доводам, логике. Любовь несмотря ни на что. Без ревности и ненависти.
Да, они правы: любить большинство людей неимоверно трудно и смертельно опасно. В особенности чужих, непохожих на тебя людей. В особенности тех, что претендуют на твоё место под солнцем. Такая любовь на грани человеческих возможностей, а то и далеко за гранью. Невозможна она, невозможна. Но что делать тому, для кого не любить - в миллионы раз невозможнее? Для кого от рождения предначертана невозможная судьба? Для кого лучше не быть правым, чем не быть человеком?
Была бы между людьми любовь, было бы и желание понять друг друга, и понимания бы удалось достичь, и место для всех бы нашлось. Земля большая, а Вселенная ещё больше. И не надо было бы вламываться в квартиры, убивать, насиловать, распространять наркотики.
Но как объяснить это тем, по ту сторону стеклянной стены? Никакие слова сквозь неё не пробьются: что отсюда туда, что оттуда сюда. Только золотой свет. Но золотого света ещё так мало. Много его станет в далёком будущем, а сейчас ничего не поделаешь. Потому Миша и молчал.

Со стороны бывшего входа на пустырь показались двое. Мужчины. Тоже молодые, но уже взрослые. Увидев толпу бритоголовых парней, не обогнули её стороной, а подошли узнать, в чём дело. Странно. Обычно взрослые так себя не ведут.
- Здорово, пацаны. Чё за базар?
'Пацаны' неожиданно присмирели.
- Да так... Вот... - забормотали они и расступились, открывая Мишу взорам подошедшей пары.
Миша поднял глаза. Перед ним стояли Виктор и Борис. Два года назад ушли они в армию, а теперь, стало быть, вернулись. Или НЕ вернулись?
Потому что они не были Виктором и Борисом. Даже Циркулем и Чемоданом не были. Они вообще не были людьми. Они были... чем-то вроде каменных гостей. Неизвестно, где и в каких войсках они служили, но поработали над ними основательно. Вытянули весь золотой свет, все зарождавшиеся ростки любви, приятия, понимания, прощения, душевной теплоты, даже пороки, низменные страсти, греховные помыслы, даже элементарную волю - всё-всё-всё человеческое до последней капельки. Внутри пустых оболочек остались устройства ввода и обработки внешних команд. Идеальные солдаты, не знающие, что такое 'не выполнить приказ', биороботы, запрограммированные на убийство. Но теперь их программировали не люди, не командиры, не вожди. Теперь этими смертоносными инструментами размахивала тьма.
Миша заглянул им в глаза и всё понял. Тьме надоело играть. Она собирается нанести последний удар.
Призраки Виктора и Бориса тоже узнали Мишу и недобро заулыбались:
- Какие люди!
- Какая встреча!
Ложь. Тьма позаботилась о том, чтобы всё выглядело, как прежде. Надела прежние маски на своих рабов. Заставила их говорить на прежнем жаргоне. Однако за масками виднелась бездна - и бездна эта смотрела в Мишу - в упор.
Бритоголовые парни тоже это почувствовали и присмирели. Даже здоровенный Череп съёжился и сдулся, как после нападения Лучика.
Лучик... Так я его больше и не видел. И не увижу. Прощай, друг.
И ты, мама Лера. Ты обещала за мною следить и в случае необходимости прийти на помощь. Забегалась, наверное, ослабила бдительность. Ведь опасности до сих пор не было. Я не виню тебя, мама. Прощай.
Прощайте все. Все, кого я любил, все, кто любил меня. Прощай, Эскапелья. Так я тебя и не дождался...
- Здоро´во! - изображали из себя людей призраки Виктора и Бориса. - Как жизнь?
- Помнишь Валета?
- А нас помнишь?
- Слышь, пацаны, он вас не обижал? Он может.
- Да нет, ничего, - испуганно забормотал Череп. - Так, потолковали.
- Потолковали? Это хорошо. Нам тоже охота с ним потолковать. А вы свободны. Валите отсюда.
- Не трогайте его! - взмолился Карат. - Он хороший парень.
- Смелый, - добавил Зуб.
- Силён, зараза, - сквозь зубы процедил Череп.
В том же духе высказалось ещё несколько человек.
Что происходит? - вопрошал себя Миша. - Они меня защищают? Эти человеконенавистники, эти прирождённые рабы Вождя? Они меня спасут? Нет. Побоятся.
Миша пригляделся к бритоголовым. Четыре десятка парней смертельно боялись двух роботов-убийц и тем не менее осмеливались им возражать. Потому что кое-чего они боялись ещё сильнее. Боялись сделаться такими же роботами-убийцами. Не идейными борцами за освобождение родины, а холодными орудиями тьмы, совершенными в своей бесчеловечности. Перед ними открылась цель, к которой они так самозабвенно маршировали, цель, о которой предупреждал их Миша с балкона в имении Вождя. И цель эта была ужасна.
Призрак Виктора усмехнулся:
- Ладно, оставайтесь. Понадобитесь ещё.
А призрак Бориса подступил к Мише:
- Помнишь, как на нас наезжал?
- Ответить не хочешь? - подступил с другой стороны призрак Виктора.
Ложь. Они делают вид, что собираются мстить за прошлое, а на самом деле выполняют приказ тьмы.
По рядам бритоголовых прокатился испуганный шёпот:
- Наезжал? На вас?
- Наезжал, - подтвердил призрак Виктора. - Ментам сдать грозился. Помнишь?
- Здесь, на пустыре, - добавил призрак Бориса.
- Шакала с собой приволок.
- Шакала? - вскинулся Зуб. - Вот этого стукача я бы с удовольствием...
- А знаете, кто такой Шакал? - ощерился призрак Виктора.
- Знаем. Шакал он и есть Шакал. Подлый трусливый стукач.
Призрак Виктора натянул на себя злорадную улыбку:
- Нет, вы не знаете, кто такой Шакал.
- Не знаем? - изумились бритоголовые.
- Не знаете, - подогрел их любопытство призрак Виктора.
- Кто же?
В ответ призрак Виктора произнёс неприличное и страшное слово, которое приговаривает человека мужского пола к пожизненному изгойству.
Бритоголовые разинули рты и переглянулись:
- Как???
- Что???
- Шакал???
- Обоснуй.
- Чего обосновывать, - усмехнулся призрак Виктора. - Мы же его и пялили. Здесь, на пустыре. Валет, Чемодан и я. Его и Ксюху. Хороший был мальчик. Всё сделал как надо.
- Понял? - в Мишины уши прошептала тьма.
Миша понял. Славкино отсутствие обернулось неожиданной стороной: никто ничего не докажет. О том, что произошло, можно говорить открыто.
Бритые головы поворачивались одна к другой:
- Ничего себе!
- Да ладно. Среди именских тоже такие есть.
- Но мы с ними ничего...
- А Шакал...
- Я с ним никогда...
- Я тоже.
- А этот?
- Этот - нет, - хмыкнул призрак Бориса. - Но он с ним ручкался и обнимался.
Вы тоже с ним ручкались и обнимались, - мог бы напомнить Миша. - Равно как и со мной.
Мог бы, да не мог. Мертвенное безразличие сковало душу и замкнуло уста.
- Может, он не знал? - кто-то ещё вступился за Мишу.
- Знал, - развеял последнюю надежду призрак Виктора. - Потому на нас и наезжал. Потому и Шакала приволок.
Всё. Смолкли голоса обвинения, защиты, свидетелей. Прозвучал приговор. Осталось привести его в исполнение.
Бритоголовые замерли, как статуи. Никто из них больше не вмешивался. Что ж, пусть увидят, как ЭТО произойдёт. Может, чего и поймут.
Резкий толчок и долгое падение. Время плеснуло из опрокинутой чаши, растеклось по асфальту и леденеющей лужей застыло вокруг сбитого с ног Миши. Миша подтянул колени к животу и закрыл глаза. Страха не было. Было безразличие. К себе, к другим, ко всему миру. Хватит уже. Невозможная судьба...
Чудовищной силы удар обрушился на голову, впечатывая её в асфальт. Мысли разлетелись на осколки: 'Всё? Всё? Всё...' И наступила тьма.

Вечная тьма. Вечный холод. Вечный покой. Вечный космос без звёзд. Вечная бездна, ждущая каждого. Есть ли у этой бездны дно? Странный вопрос. Но что-то виднеется в кромешной тьме, становится больше и больше, ближе и ближе. Врата. Последние врата с надписью: 'Оставь надежду...' Оставил, давно оставил. Только не пугайте меня. Потому что страх и надежда - две стороны одной медали. Где оставил надежду, там оставил и страх. Превратился в сплошное безразличие. Отворяйте уже.
Внезапно что-то случилось. Рывок, остановка, и роковые врата уже не приближаются - вроде бы даже отдаляются. 'Открой глаза! - послышался в сознании чей-то голос. - Открой глаза! Открой глаза!'
Глаза? Какие глаза? У меня есть глаза? Но если и есть, зачем открывать их во тьме? Ладно, попробую. Открыл - и что? Всё та же тьма, тот же космос без звёзд. Нет, погодите! Это не тьма, не космос без звёзд! Это новый асфальт - чёрный, без единой трещинки! Я лежу на асфальте, а кто-то дёргает меня за плечо. Ну что вам ещё надо?
- Мигель? - спросил кто-то над самым ухом.
Миша автоматически ответил:
- Sí, soy yo. ¿Y usted? ¿Quién es usted? (Да, это я. А вы? Кто вы?)
- Я Андрей, - представился человек. - Милиционер Андрей. Помнишь меня?
- Помню, - ответил Миша и тут же сообразил, что выдал себя с головой.
Ну и ладно, это уже не имеет значения.
- Вот вы и попались, агент ноль-ноль-семь, - усмехнулся Андрей. - Ну чего, сильно тебя побили? Встать сможешь?
- Смогу.
- Тогда вставай. Держись за меня и вставай.
Как бывало не раз, Миша с трудом перевернулся на подтянутые к животу колени, передохнул, собрался с силами, произвёл ревизию собственного организма. Голова была точно каменная, немного болела, немного кружилась, вызывала тошноту и желание разбить эту голову на куски. Что-то давило изнутри на черепную коробку, но та была крепкой и раскалываться не собиралась. Если бы она раскололась, это принесло бы облегчение. Однако хуже всего было то, что голова частично утратила контроль над телом. Спонтанные импульсы пробегали по нервам, а те заставляли мышцы сокращаться помимо воли сознания. Дёргались пальцы, руки, ноги, лицо. Непослушные челюсти непослушными зубами прикусывали непослушный язык. Так было после столкновения с Валеркой и падения в яму. Но на этот раз будет серьёзнее. Надо верить собственному организму: он о своих неполадках расскажет лучше самых лучших врачей. Так вот, на этот раз будет серьёзнее. Однозначно. Но только завтра. Если доживу. Сегодня повреждения ещё не набрали силу.
С помощью Андрея Миша поднялся на ноги. Ничего, ничего, стоять, держаться, не падать. Вот так, вот так, хорошо. Никаких следов крови: ни на асфальте, ни на одежде, ни на руках. Разве что на лице - но этого без зеркала не видать. Андрей посмотрел на Мишу, похлопал его по плечу:
- Неплохо выглядишь. Не сильно тебя побили. Давай, колись: как тебя зовут?
- Миша.
- Так я и думал. По-иностранному бойко чешешь, а видок у тебя типично наш. Это Пашка тормоз, а я-то сразу всё понял. Единственное, чего я не понял, зачем ты это устроил. Ты хотел, чтобы мы отпустили этого... как его..?
- Да.
- Он чего, твой знакомый?
- Да.
- Не понимаю, что между вами общего. Впрочем, в жизни чего не бывает. Кстати, я же говорил, мы с тобою поймём друг друга. Встретимся и поймём. Вот и встретились - на том же месте.
- Не совсем, - Миша намекнул на произошедшие перемены.
- Верно, - согласился Андрей. - А где твой братик или кто он тебе там?
- Уехал. За границу. С родителями. В смысле, он мне не братик. Не родной. К сожалению.
- И это я сразу понял, - кивнул Андрей. - Ну а мы чего делать будем? Куда ты сейчас?
- Домой.
- Может, к нам? - предложил Андрей. - Заявление напишешь.
- Нет.
Андрей посмотрел на Мишу долгим внимательным взглядом.
- Ты не хочешь, чтобы мы их поймали?
- Не хочу.
- Та-а-ак, - Андрей замолчал, выстраивая в голове какую-то сложную конструкцию. - Один раз - случайность, два раза - закономерность. Похоже, будь твоя воля, ты отпустил бы всех преступников.
- Неплохо бы, - мечтательно уставился Миша в темнеющее пасмурное небо. - Они не виноваты, - разъяснил он свою позицию. - Это всё тьма.
- А кто виноват? - спросил Андрей. - Убитые, ограбленные, изнасилованные - они виноваты? Тебя избили - за что? Ты - в чём виноват?
- Ни в чём.
- Вот видишь, - заметил Андрей. - Хорошо быть добреньким, да не всегда получается. Жаль, кое-кто этого не понимает. Вот ты, например, пытался нам помешать, а мы, между прочим, делаем важную работу. Людей защищаем. Тебя и таких, как ты. А вы, вместо того чтобы нам помочь...
Какие знакомые слова! - мысленно усмехнулся Миша. - Как недавно я слышал их на этом самом месте! Впрочем, когда-то и я говорил нечто подобное...
- Ладно, - махнул рукою Андрей. - Не хочешь - не надо. Может, такие, как ты, тоже для чего-то нужны. Может, для того чтобы мы не озверели вконец. А то имеешь тут дело со всякими... Пошли, провожу тебя домой.

Добраться до дома оказалось нелегко. Каменная голова стремилась к земле и тянула за собою тело. Приходилось держаться за Андрея и опираться на него. Потихоньку доковыляли до подъезда и поднялись на лифте. Перед дверью квартиры Миша остановился, сосредоточился, встал поустойчивее и позвонил. Родители были уже дома, но ещё не начали беспокоиться по поводу отсутствия сына. Миша вошёл в прихожую, следом за ним, незаметно поддерживая сзади - Андрей. Мать как увидела его, так чуть в обморок не упала.
- А-а-а-а-а! - запричитала она, потрясая руками. - Это что же такое делается? Уже в доме милиция! Я давно говорила! Я предупреждала! Я знала, что этим кончится! - а потом испуганным шёпотом обратилась к Андрею: - Что он ещё натворил?
- А почему вы решили, что он чего-то натворил? - с недоумением спросил Андрей.
- Но как же... Милиция... - хватаясь за сердце, бормотала мать.
- Милиция, уважаемая, существует для того, чтобы защищать людей, - спокойно и терпеливо разъяснил ей Андрей. - Понимаете, людей. От всяких уродов. Так вот, чтобы вы знали: ваш сын - человек. Настоящий человек. Не всегда способный защитить себя от уродов, но тем не менее человек. И вот ещё что я вам скажу: если когда-нибудь у меня будет такой сын, я буду считать себя самым счастливым отцом на свете. Всего хорошего.
Повернулся и вышел через незакрытую дверь. Сообщить о том, что Мишу побили, он забыл или понадеялся, что тот сообщит сам.
Мать превратилась в соляной столб. Это был редчайший случай, когда у неё не нашлось для сына ни одного упрёка, ни одного ругательства, ни одного оскорбления, а стало быть, ни одного слова вообще. Так и стояла она, пока отец не увёл её к себе в комнату. Потом вернулся, запер входную дверь и обратился к сыну:
- Слушай, парень. Мы с матерью давно уже позволяем тебе всё. Ты давно уже ходишь на голове и вытворяешь всё, что тебе угодно. Но запомни: если я узнаю, что ты чего-то натворил... во что-то вляпался... Если на тебя заведут дело... Я тебя убью. Вот этими своими руками - убью. Не хватало нашей семье такого позора.
- 'Я тебя породил, я тебя и убью,' - с горькой иронией процитировал Миша.
- Да! - заорал отец. - Я тебя породил, я тебя и убью! Всё, свободен, - и ушёл к себе в комнату, закрыв за собою дверь.

Свободен! Наконец-то свободен!
Миша снял куртку и ботинки, ушёл к себе в комнату и, подобно отцу, закрыл за собою дверь. Первым делом посмотрел на себя в зеркало. Да, профессионально они нанесли удар! Снаружи не было заметно ни единого повреждения. Ни синяка, ни царапины, ни кровоподтёка - ничего. По внешнему виду никто бы не догадался, что творилось в Мишиной голове. Поэтому так спокойно разговаривал с ним Андрей, поэтому ничего не заподозрили родители. Странно, что он ещё жив. Бронежилет, в котором он родился, оказался крепче, чем полагала тьма? Ладно, хватит размышлять, надо лечь и постараться уснуть, а завтра всё станет ясно. Если доживу, конечно.
Миша лёг, но уснуть долго не получалось. Каменная голова тянула его вниз, вниз, вниз... Да ещё и не по отвесной траектории, а по спирали. Да ещё и кувыркаясь на лету. Да ещё и вращаясь вокруг своей оси. Перед глазами мелькали стены комнаты, письменный стол, шкаф, занавески, пол, потолок. Потом закрутились какие-то лица - знакомые и незнакомые - они раскрывали рты, что-то кричали, но крики эти не проникали за стеклянную стену. Потом вращение прекратилось, перед глазами возник потолок, треснул, разошёлся в стороны, и в проломе, на фоне космоса без звёзд показался гневный лик Небесного Отца. Губы его шевелились, но только целую вечность спустя долетело до ушей громогласное наставление:
- Чти отца своего и мать свою!
Лик Небесного Отца сменился физиономией отца земного.
- Я тебя породил, я тебя и убью! - содрогаясь от негодования, выкрикнул тот.
И снова Отец Небесный:
- Чти отца своего и мать свою!
И снова отец земной:
- Я тебя породил, я тебя и убью!
- Чти отца своего и мать свою!
- Я тебя породил, я тебя и убью!
- Чти отца своего и мать свою!
- Я тебя породил, я тебя и убью!
Потом всё исчезло: видения, звуки, ощущение полёта. Осталась кромешная тьма, которую не хотелось называть ни ночью, ни бездной, ни космосом без звёзд - только тьмой. Тьма обволакивала, пеленала собою, душила собою, бесцеремонно отнимала одну часть сущности за другой, подбираясь к основе, к источнику золотого света. Не было ничего, кроме тьмы. И в этой тьме раздавался её голос. Не голос в обычном смысле, не звуковые волны, а волны самой тьмы, проникающие в сознание и наполняющие его ужасом.
- Игра окончена, - произнесла тьма. - Отныне ты мой. Навсегда.
Миша не ответил. Зачем? И так всё ясно. Однако тьма сказала не то, что он ожидал услышать:
- Долго не могла я тобой завладеть. Я и сейчас не могу погасить твой золотой свет. Но я сделаю так, что этого света никто не увидит. Я заточу тебя в непроницаемую оболочку. Я превращу тебя в 'чёрную дыру'. 'Чёрные дыры' тоже излучают свет, но его никто не видит, потому что он не может преодолеть гравитационный барьер. Вот так.
- Почему ты меня не убила? - возник в Мишином сознании безмолвный вопрос.
- Потому что ты нужен мне живым, - ответила тьма. - Живым мертвецом. Скоро ты станешь живым мертвецом. Удар был нанесён с расчётом повредить определённые участки мозга. От них не зависит жизнь, ты не умрёшь, но не спеши радоваться. Там, в мире живых, ты никогда не придёшь в сознание, не откроешь глаза, не услышишь обращённых к тебе слов. Ты превратишься в слепоглухонемого парализованного идиота. Никто не узнает, что творится у тебя в голове. Что же касается души - того, что вы, смертные, называете душой - она тоже будет томиться в оболочке - только, в отличие от сознания, целую вечность. Я давно изготовила эту оболочку - знаешь, из чего? Из тебя самого. Ты слишком глубоко смотрел в себя и упустил из виду поверхность, внешние слои собственной сущности. Тебе говорили: не забирайся высоко, не бойся испачкаться, удели внимание тому, что считается низменным, второстепенным, греховным. Ты вроде бы соглашался, но опять брался за своё. И не успел оглянуться, как твоей поверхностью завладела я. Завладела и превратила её в мёртвую оболочку, защищавшую тебя от бедствий и от смерти. Твой глупый друг назвал её бронежилетом, а столь же глупый ты - стеклянной стеной. И радовался ей, дурачок. И отдавал мне внешние слои - один за другим. Твоя оболочка делалась толще и толще, превращаясь в неприступную крепость. Но всякая крепость рано или поздно становится тюрьмой. В какой-то миг она перестала тебя радовать. Ты начал срывать с себя одежду, не понимая, что истинную 'одежду' сорвать уже невозможно. Точка невозвращения пройдена. Бронежилет становится толще, тяжелее, превращается в камень, тянет тебя вниз, на дно преисподней. Туда ты и попадёшь, там и станешь живым мертвецом, холодной статуей, Каменным Гостем. Я буду посылать тебя к живым, чтобы ты хватал их каменной рукой и приволакивал ко мне. Можешь гордиться новым званием, Великий Командор.
Тьма умолкла и больше не отвечала на мысленные Мишины воззвания. Снова началось падение - незаметное во тьме, но ощутимое органами ориентации в пространстве. Органами? Какими органами? Что от него осталось, кроме искорки золотого света, заточённой в непроницаемую оболочку? Ах, эта оболочка! Она давила так, что не хватало никакого терпения, никакой выдержки, никаких сил. Хотелось разбить её, вырваться, но сделать это было невозможно. Какое там 'вырваться' - пошевелиться, и то не удавалось. Тащивший его в преисподнюю Каменный Гость сделался огромен, как сказочный великан. Не Мишину руку сжимал он в каменном кулаке, а всего Мишу, со всеми его мыслями и порывами, со всей его болью и отчаянием, с последней золотою искоркой - точно пойманного светляка.
Прошла ещё одна вечность, а может, и не одна, прежде чем показались знакомые врата с надписью: 'Оставь надежду...' Всё ближе и ближе, огромнее и огромнее. И вдруг - опять остановка. Невидимое препятствие. Невидимое сопротивление тьме. Откуда оно взялось? Миша давно уже не сопротивлялся. Кто-то сопротивлялся за него. Каменный Гость тянул его вниз, а кто-то другой - вверх. Сам же Миша оставался недвижим и безучастен. А врата по-прежнему стояли закрытыми.
Ещё одна вечность, и вновь перемена. Со всех сторон показались языки пламени. Они танцевали зловещий танец, приближались, жгли - по-настоящему, до невыносимой боли, до потери сознания. Меж ними сновали крылатые чёрные тени. А вот тяжёлая оболочка исчезла. Появилась возможность двигаться, убегать от огненных языков. Тем более что с одной стороны они исчезли. Со стороны последних врат. В ту сторону и побежал Миша. Языки пламени следовали за ним, смыкаясь в стену огня. А врата впереди начали открываться. 'Оставь надежду...' Когда Миша добежал до порога, они открылись полностью. Из чёрного проёма дохнуло таким леденящим ужасом, что Миша остановился. Но сзади приближалась огненная стена. 'Оставь надежду...'
- Не ходи туда! - послышался голос из глубины огня. - Не ходи туда! Не ходи туда!
Приказ? Требование? Мольба?
Миша обернулся. Огонь подступал вплотную. Невообразимый жар и невообразимый холод сошлись на пороге, на той черте, на которой стоял Миша. 'Оставь надежду...'
- Открой глаза! - требовал тот же голос. - Открой глаза! Открой глаза!
Глаза? У меня есть глаза? Да, у меня есть глаза! И они не закрыты. Я вижу огонь. Я вижу... Нет, это не огонь! Это обман! Обман, загоняющий в ловушку через порог невозвращения. А чтобы увидеть правду, надо открыть глаза. Кажущиеся открытыми глаза. Вот так, ещё немного, ещё...
Миша открыл глаза. Последние врата, холод, огонь - всё исчезло. Перед ним опять расколотый потолок, но в проломе - не лик Небесного Отца, не физиономия отца земного, а бледное лицо мамы Леры, обрамлённое огненно-рыжими волосами. Лера заметила, что он открыл глаза, слегка улыбнулась и положила ему на губы мягкую левую ладонь: молчи. Потом переместила эту ладонь ему на голову, а правой рукою взяла его за руку и потянула на себя, как бы приглашая куда-то идти. Да нет, какое там 'идти' - бежать! Бежать без оглядки - прочь от зловещих врат, от каменных гостей, от вековечной тьмы. А бежать надо молча, бесшумно, как лучи золотого света. Миша закрыл глаза и провалился в беспамятство, позволяя Лере вести его в спасительном направлении.

И вот показался свет. Белый свет. Белый потолок безо всяких проломов. Стены, на верхнюю половину белые, на нижнюю половину синие. Белая оконная рама с облупившейся краской. Треснутые стёкла, заклеенные бумажными лентами. Впереди - спинка кровати. За нею - спинка другой кровати. Ещё две кровати посередине комнаты и две - у противоположной стены. На каждой кровати кто-то лежит. Это похоже... Точно! Больничная палата. И запах...
Миша вспомнил, что с ним произошло, но не мог понять, что из этого было в бреду, а что на самом деле. Попробовал шевельнуться - получилось. Тело есть и вроде как повинуется сознанию. Черепная коробка давит на мозг, но уже не так сильно, как раньше. И вообще... Выживу. И даже не стану слепоглухонемым парализованным идиотом. Так говорит мой организм, а он знает, что говорит. Миша снова закрыл глаза.

С тех пор он всё чаще просыпался, всё дольше бодрствовал, всё лучше себя чувствовал. Врач, приходивший его осматривать, не верил, что такое возможно. Подозрительно косился, уходил, возвращался с другими врачами. Они тоже подозрительно косились, качали головами, светили лампой в глаза и внимательно вглядывались в них, словно расшифровывали какие-то письмена. Изучали энцефалограммы, томографические снимки, заполняли бесконечные графы медицинских бумаг, тихо переговаривались. Миша выхватывал из их речей такие слова, как 'сотрясение', 'ушиб', 'гематома', 'кровоизлияние', однако нимало не интересовался, имеют ли эти слова какое бы то ни было отношение к нему. Главное он знал: выживет. А врачи не верили. Не живут люди после таких ударов, не живут. В самом-самом лучшем случае становятся слепоглухонемыми парализованными идиотами. А тут дело идёт к выздоровлению! Офигеть! Один из врачей долго расспрашивал Мишу о случившемся. Миша отвечал, что напавших на него было много, ударил его кто-то один, а кто именно, он не заметил. (Раз уж дело было известно милиции, говорить, что ударился сам, не имело смысла.) Врач недоверчиво качал головой. Он единственный из всех разглядел 'почерк' профессионального убийцы, но, поскольку Миша шёл на поправку, оставил свои соображения при себе.
От врачей Миша узнал, какое сегодня число. Оказывается, он пролежал без сознания три недели. Вернее, без контакта сознания с внешним миром. Внутри непроницаемой оболочки.
Время от времени появлялись родители. Приносили соки и протёртую пищу, говорили ничего не значащие слова, садились рядом, смотрели, но не приставали с фальшивыми ласками, как было в детстве. Спасибо и на том. Посидев немного, вставали и уходили - с видимым облегчением. Такое же облегчение испытывал и Миша.
А вот Лера больше не появлялась. Ни разу. Жаль. С нею пообщаться было бы куда приятнее - может, даже полезнее. Наяву или в воображении, но именно она оказалась спасительницей. Сдержала своё обещание.

Близился день выписки. Миша был уже практически здоров. Болезнь отступила, но наследила изрядно. Миша сделался мрачен, угрюм и совершенно замкнут в себе. Он больше не верил ни во что хорошее и ни с кем не хотел разговаривать: ни с родителями, ни с врачами, ни с соседями по палате. Вставал, отрешённо бродил по коридору, подолгу стоял у окна, глядя на серую хмарь и безлистые деревья, ждущие первого снега. Заходя в туалет, разглядывал в зеркале своё лицо. Лик святого мученика с мировой скорбью в глазах. Неужели это я? Неужели я так постарел? Под глазами тёмные круги. На лбу морщины. Голову перед операцией обрили наголо - волосы ещё не отросли. (Добились таки родители своего!) Лёгкий пушок на висках, подбородке и верхней губе сделался гуще и темнее... Взрослый, совсем взрослый! Какой кошмар!
Миша попросил родителей принести ему плеер и наушники. Кассета Анны Владимировны, по счастью, осталась внутри плеера. Миша слушал её часами, лёжа на кровати, глядя в потолок и отгородившись наушниками от окружающего мира. Одна песня, другая, третья... По многу раз.


¿Dónde estará mi arrabal?
¿Quién se llevó mi niñez?

(Где мой район, мой квартал?
Кто моё детство унёс?)


И правда, кто? Кто и куда унёс моё детство? Да-а-а... Вот, значит, как становятся взрослыми. Едва ли не с рождения задавался я этим вопросом, а ответ лежал на поверхности. Взрослым становишься тогда, когда перестаёшь этого хотеть. Если ты не хочешь стать взрослым, значит, ты им уже стал. Проще, чем дважды два. Но почему не возвращается Эскапелья?
Блин! Миша понял ещё одну простую вещь. Эскапелья находится в своём мире, на Капелле. А там время течёт медленнее, чем на Земле. Так что она до сих пор та же девочка-подросток. Маленькая, глупенькая, наивная по сравнению со мной, умудрённым старцем. Такая же, как и три с лишним года назад. Три с лишним года... Это для меня прошло три с лишним года, а для неё - нет. Это я повзрослел на три с лишним года, а она - нет. На три с лишним года... А кажется, на триста лет. И ещё на столько же повзрослею, и ещё... А она останется девочкой. Что из этого следует? То самое.
И в довершение несчастий Миша понял, что не может зажечь свой золотой свет. Свет горел у него внутри, но наружу выйти не мог. 'Чёрная дыра'. Тьме не удалось превратить его в раба, но насолить ему удалось по полной.
Подавленный такими мыслями Миша уже не смотрел в потолок, а слушал музыку, закрыв глаза.



Глава 7.

Наступила зима. Во второй её день Миша сидел у себя в комнате. Холодный северный ветер гнал по небу тёмные тучи, готовые не сегодня-завтра просыпаться первым снегом.
Не сегодня-завтра... Завтра Мише предстояло идти в школу. Сколько же занятий он пропустил! Одна неделя его болезни выпала на каникулы, но остальные четыре недели..! И это в выпускном классе, когда каждый день несёт в себе чёртову кучу заданий! Нелегко придётся, ох, нелегко! Чтобы одолеть и старые, и новые задания, надо учиться по тридцать, сорок часов в сутки, а где же их взять, эти часы? Да и голова ещё не восстановилась: время от времени кружилась, сдавливала мозг, вызывала тошноту. Какие уж тут занятия... А надо ещё готовиться к вступительным экзаменам в институт! Впрочем, стоит ли к ним готовиться? Всё равно теперь не поступить. Все силы уйдут на школьную учёбу и выпускные экзамены. Вдобавок имеется деликатное обстоятельство: Аня. Она собиралась в тот же институт, и вряд ли разрыв отношений повлияет на её планы. Так что учиться придётся вместе, ежедневно видеть друг друга... Я-то переживу, а она? Ей будет неприятно. Можно, конечно, поговорить, остаться друзьями, но это очень трудно. А если не поступить в институт, через полтора года придётся идти в армию. Или, как говорит мать, 'загреметь' в армию. Ну, что такое армия, я знаю. По плодам её, так сказать. В прошлом году Валерка, в этом - Виктор и Борис. Вот что там делают с людьми. И ещё неизвестно, какой из вариантов хуже.
Так, парень, что-то ты раньше времени раскис. Ну-ка давай, соберись как следует. Кто ты, в конце концов? Дон Мигель Дорельяно. Ответственный за весь мир. Ну так и веди себя со-ответственно. Всё у тебя получится: и школу закончить, и экзамены сдать, и в институт поступить. Завтра узнаешь, какие были задания, поговоришь с учителями, составишь график и всё постепенно сделаешь. И с Аней наладишь отношения, хоть это и самое трудное.
Потом станет легче. В институте будет по-взрослому, там нет школьного идиотизма. Даже в колледже лучше - Оксана рассказывала - а в институт люди и на третьем десятке лет поступают - совсем иной уровень зрелости.
Но что будет после института? После института? Так это ещё когда! Нет, не 'ещё когда'. Всякий срок, даже самый долгий, рано или поздно заканчивается. Так что будет после института? Работа? Где? Удастся ли вырваться за границу? Судя по словам Оксаны, это намного труднее, чем кажется. Желающих полно... Ну ладно, допустим, я хорошо зарекомендую себя в институте, окажусь на виду, познакомлюсь с нужными людьми и вырвусь в золотую страну. А дальше? Что я там буду делать? Кем я там буду? Чужим, приезжим, незваным гостем. Отнимающим у жителей работу, хлеб, место под солнцем. Трудовым мигрантом из нецивилизованной страны. Грубо говоря, чуркой. И отношение ко мне будет соответствующим. Какие бы хорошие люди там ни жили, а рано или поздно выразят недовольство. А не выразят, ещё хуже. Будут улыбаться, говорить тёплые слова, а сами при этом думать: 'Куда ты припёрся, парень? Сидел бы в своём ауле.' И это будет в самом-самом-самом лучшем случае!

Не будет этого. Ничего не будет. Всё закончится уже завтра. Потому что есть такое понятие, как 'понятия'. Несчастье, постигшее Славку, сделалось достоянием гласности. Отныне Славка изгой, навеки покрытый презрением и позором, не подлежащий никакому прощению, никакому уважению, никакому признанию полноценным человеком. И это изгойство передалось тому, с кем он дружил, обнимался и здоровался за руку - Мише. Отныне и Миша такой же изгой, не подлежащий никакому прощению, никакому уважению, никакому признанию полноценным человеком. Навеки покрытый презрением и позором. Нет ему места рядом с 'уважаемыми людьми': ни в школе, ни во дворе, ни на улице - нигде. И завтрашнее его появление в классе будет расценено как вопиющее нарушение священных 'понятий'. Против него ополчатся все, не только бритоголовые. Они уже поняли, что никакой он не оборотень и ничего им не сделает. Его примутся обзывать, унижать, оплёвывать, гнать от себя прочь. Возможно, даже попытаются изнасиловать. Конечно, он будет сопротивляться - о, они увидят, как он умеет сопротивляться! И тогда его начнут бить. Все вместе. Ногами. По голове. А в голове такое... Ничего ещё не зажило. Даже самый слабый удар может оказаться смертельным. Да нет, какое там 'может' - окажется. Его убьют в первый же день. Или, того хуже, превратят в слепоглухонемого парализованного идиота. Потом станут оправдываться, что не хотели. И ведь будут правы. Они и впрямь не хотят его убивать. И бить не хотят. И насиловать не хотят. И унижать не хотят. Не хотят, но будут. Потому что таковы 'понятия'. 'Понятия', поставленные выше человека и человеческой любви. Кто не преследует изгоя, сам становится изгоем. Жестокий бог по имени 'другие' требует жертву.
Это тьма. Она будто знала, что Миша опять вывернется из-под её удара и решила подстраховаться. Предание гласности Славкиного позора было для неё запасным вариантом на случай, если не сработает основной. А если не сработает и запасной вариант, она придумает что-нибудь ещё. Она вцепилась в Мишу хваткой Каменного Гостя и не выпустит никогда. Нет, хуже: Каменный Гость больше не один. Против света, любви, человечности, против самой жизни тьма выдвинула батальоны каменных гостей, дивизии каменных гостей, армии каменных гостей. Это война - самая настоящая война. Миллионы миллионов каменных гостей маршируют, печатая шаг. От их тяжёлой поступи содрогается земля, готовая треснуть и поглотить Мишу. Что же делать, что же делать, что же делать?
Опередить их всех? Покончить с собой? Не дать им превратить себя в слепоглухонемого парализованного идиота?
Миша встал с дивана, подошёл к окну и открыл малую створку. Холодный ветер ударил в лицо, ворвался в комнату, в душу, в сознание. Миша перегнулся через подоконник. Там, далеко внизу - асфальт. Одно небольшое усилие, несколько секунд, и этот асфальт избавит его от мучений. Страшно? Да нет, не страшно - тоскливо. Противная пустота внутри - будто там уже поселилась тьма. Когда Славка хотел скинуть его с балкона, этой пустоты не было, а сейчас - есть. Потому что одно дело быть убитым, другое - убить себя самому. Вот так вот взять и сдаться. Признать своё поражение. Да ещё и ждать, когда твоё признание будет принято. Несколько секунд падения растянутся на целую вечность. Целая вечность ужаса, бессилия, невозможности что-либо изменить. Нет, никогда я этого не сделаю. Пусть лучше они. Не лучше, конечно. Один хрен. Тот самый хрен, который редьки не слаще.
Миша закрыл окно и вернулся на диван. Что же делать, что же делать, что же делать?
То же, что и Славка? Бежать? Куда? В столицу? К Оксане и тому же Славке? Они бы меня приняли с удовольствием, но хозяева квартиры... Два парня и девушка в одной комнате - такого не потерпят даже самые умеренные моралисты. Эх, вы, моралисты! В морали, быть может, и нет ничего плохого, но если она поставлена превыше человека и человеческой любви, то рано или поздно начинает убивать - человека и человеческую любовь. Как боги, заповеди, законы, 'понятия', логика, благие намерения, прекрасные идеи... Как всё остальное.
А больше бежать некуда, разве что... в никуда. Как бегут из дому отвергнутые дети, когда у них не остаётся иного выхода. То, чего я всегда хотел и чего никогда не решался сделать. Да и теперь не решусь. Я же совсем один. Был бы со мною кто-нибудь, было бы легче. А так... Отыскать себе подобных, прибиться к ним, отстоять своё право быть с ними, научиться премудростям выживания... Невозможно, невозможно, невозможно. К тому же сейчас самое неудачное для побега время года. Начинается зима, а на зиму даже самые отчаянные беглецы ищут себе тёплое местечко.
Тёплое местечко? Но я же знаю такое местечко! Володин дом! Дом, в котором укрываются на зиму отвергнутые дети! Дети со сложными судьбами и сложными характерами. Но, несмотря на эти сложности, Володя ни разу не выгнал ни одного ребёнка. Так неужели выгонит меня - своего любимого племянника? Правда, он хотел, чтобы я жил в большом настоящем мире, но что же делать, коли не принимает меня большой настоящий мир? Не принимает, не принимает, не принимает. Вот так и приду к Володе, так и скажу ему: НЕ ПРИ-НИ-МА-ЕТ!!! Прими меня ты в своём маленьком искусственном мирке. Я буду тебе верным помощником - молодым помощником, о котором ты давно мечтаешь. Я расширю твой огород раз в десять, буду возделывать его каждый день, с утра до ночи, и мы проживём с этого огорода. И сами проживём, и отвергнутых детей прокормим. А то ведь деньги твои когда-нибудь закончатся. Что тогда будешь делать, Володя? Питаться дарами Леры? Лера... Можно попроситься в её 'надёжное место'... Но что это за место? Насколько там хорошо? Где лучше: ТАМ или ЗДЕСЬ? Лера может и отказать - именно потому что любит Мишу. Она добрая, но у неё свои тайны. Или не свои? Эскапелья! Если бы она вернулась! А может, и вернётся. Я же уже стал взрослым. Стал взрослым? Значит, не могу рассчитывать на приём, который оказывает Володя отвергнутым детям? Или могу? Интересно, когда эти дети вырастают, что с ними происходит? Чем они занимаются, где живут, где укрываются на зиму? А если они, будучи взрослыми, придут зимовать к Володе - примет он их или нет? Странно, почему я до сих пор не задумывался над этими вопросами. Наверное, потому что был ребёнком, а для ребёнка взрослая жизнь - далёкое, непонятное, абстрактное будущее. Не настоящее. Ребёнок до такой степени привыкает видеть себя по одну сторону границы между взрослыми и детьми, что бывает до крайности потрясён, когда обнаруживает себя по другую сторону, понимает, что дверь за спиною захлопнулась: можно идти вперёд, а обратно нельзя. Даже на месте стоять нельзя. Позади - глухая стена, впереди - пугающая неизвестность - вот положение выросшего ребёнка. Положение заключённого, которого только что выпустили из тюрьмы. Моё нынешнее положение. Н-да-а-а... Впрочем, если я и перешёл границу детства, то совсем недавно. Самые старшие из отвергнутых детей ненамного младше меня. С ними я могу завязать отношения... Правильно, так и надо сделать! Кто-нибудь сейчас наверняка зимует у Володи. Эта зима, в отличие от предыдущей, не будет тёплой, и юные странники это чувствуют. Надо завязать отношения с этими ребятами, а по весне отправиться с ними. Вместе мы одолеем любые трудности.
Ого! Это уже не просто спасительный вариант - это букет спасительных вариантов. А некоторых 'цветочков' из этого букета я, вероятно, ещё не разглядел.

Миша поймал себя на мысли, что думает о побеге к Володе как о чём-то решённом, само собой разумеющемся, с фатальной неизбежностью вытекающем из сложившейся ситуации. А между тем он вовсе даже не решился. Одно дело - строить планы, сидя в тёплой комнате, другое - завтра же утром собрать немногие вещи и вместо школы отправиться в неизвестность, холод и тьму. Резко и необратимо переменить образ жизни. Это невозможно, невозможнее, чем самоубийство! Потому что после смерти не будет трудностей, а после побега они только и начнутся. Посыплются как из рога изобилия. И всё-таки это будет жизнь, борьба, сопротивление, противостояние тьме.
Бежал же когда-то из дому сам Володя. Да, он был взрослый, имел образование, профессию, работу, квартиру, деньги. Но он-то и правда бежал в никуда, понятия не имея, где остановится, где преклонит голову, где построит себе дом. Никакого искусственного мирка тогда ещё не было. Этот мирок сотворили Володя и отвергнутые дети. Они, кстати, тоже бежали в никуда, не зная, что с ними будет. А Лера? Она сбежала в иной мир, непохожий на её родную Капеллу. А дон Хуан Дорельяно? А Эскапелья? А Вадик с родителями? А Оксана? А Славка?
Тут Миша и понял, что решился. Решение, точно жемчужина, зародилось на дне его сущности. Сверху давила тьма доводов, тонны безупречной логики, сонные покровы осторожного разума, толстые слои привычек, бушующие волны сомнений. Однако жемчужина росла - вопреки разуму, доводам, логике, колебаниям и сомнениям, тяжёлому и грозному миру. Вопреки жестоким людям, учителям, родителям. Вопреки школе, институту, армии, милиции - всему государству. Даже вопреки золотой стране. Ну да, она ведь тоже государство, хотя и другое. Теперь от неё надо отказаться - раз и навсегда. Отказаться от заветной цели, от блестящей карьеры, от золотой мечты. Отказаться от радужной перспективы, от обеспеченного будущего, а стало быть, и от прошлого, принесённого в жертву этому будущему. Обессмыслить, скомкать и выбросить на помойку все годы учёбы в школе, годы повиновения родителям, учителям, законам, понятиям, правилам, установлениям, годы рабства, подневольного труда, отказа от собственной воли, от собственного мнения, от самого себя. Годы ежедневного предательства самого себя. Годы безропотного перенесения страданий ради некоего 'воздаяния' в будущем. Годы детства, отрочества, юности - лучшие годы жизни, прожитые не как хотелось, а как хотелось 'другим'. Выбросить на помойку всю прожитую до сегодняшнего дня жизнь! За полгода до окончания школы, до 'легального' расставания с родителями, до обещанного 'воздаяния' - взять и отказаться от него. Начать совершенно иную, неопределённую, непонятную жизнь - опаснейшую жизнь вне государства, вне общества, вне закона. Ещё минуту назад это казалось безумием, а сейчас - единственно правильным и единственно возможным выходом.
Почему? Из-за страха перед жестокими людьми с их жестокими 'понятиями'? Только из-за этого страха? Да нет, не обманывай себя. Сложившиеся обстоятельства лишь повод, спусковой крючок, последняя капля, не более того. Да и страха-то никакого нет. Если он и был, то давно прошёл. Место его заняли холодные резонные вопросы. Что, если ты преувеличиваешь грозящую тебе опасность? Что, если никакой опасности нет? Всё-таки 'понятия' - одно, а люди - другое. Может, никто тебя и не тронет? Может, всё обойдётся? Может, рано отказываться от блестящего будущего и от принесённого ему в жертву прошлого?
Нет, не рано. Всё это уже не имеет значения. Что-то сдвинулось в сознании - сдвинулось необратимо. Последней капли уже нет, она исчезла, слилась с предыдущими, о ней уже можно забыть, её уже не видно в общем потоке. Поток сметает всё: преграды, доводы, сомнения, опасения, его не остановить и глупо разбирать, какая из его капель была последней, какая первой, какие промежуточными. Годами вызревавшее, нараставшее, набиравшее силу желание превратилось в решение и обратно превратиться не может, как не может время повернуть вспять, как не может взрослый сделаться ребёнком, как не может ребёнок вернуться в утробу матери.
В утробу матери? В утробе хорошо: тепло, уютно, безопасно. Одно плохо: тесно. Расти в утробе можно лишь до размеров самой утробы, а чтобы расти дальше, надо выбираться наружу. А там, снаружи... Там холод, бесприютность, опасности, трудности, заботы. Там всё приходится делать самому: самому дышать, самому соображать, самому есть, самому пить, самому ходить... самому любить. Но в этом-то 'самому' и состоит величайшее наслаждение. 'Самому' - это сама жизнь - подлинная, истинная, настоящая жизнь. Ради 'самому' можно преодолеть любые трудности, пройти любые испытания, вытерпеть любые страдания. Ради 'самому' миллионы и миллиарды детей лезут из тёплой уютной тьмы в холодный безжалостный свет. Рискуя повредить свои хрупкие тельца, щурясь от ярких лучей, содрогаясь от холода и страха, заходясь криком и заливаясь слезами, лезут они в жестокий мир, в котором большинство из них с первой же минуты окажутся никому не нужными, в котором их никто и никогда не будет любить, в котором их будут использовать как вещи, принадлежащие по праву собственности. И всё-таки они лезут, упорно лезут ради того, чтобы выжить, вырасти, выгрести против течения, выведать суть жизни, сделаться сильнее и родиться заново, родиться сознательно, родиться 'самому' - в Новый Свет, в новый мир, в СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ МИР - в самих себя. Ради того чтобы в поте лица добывать СВОЙ хлеб, ради того чтобы в муках рожать СВОИХ детей.

Миша очнулся от мыслей и посмотрел по сторонам. Его окружала привычная обстановка: привычная комната, привычные вещи, привычный вид из окна. Привычная утроба. Тёплая уютная утроба.
Родители. С них-то всё и началось. Сначала они родили Мишу, потом родили в нём желание убежать от них. Потом они растили Мишу, растили и его желание убежать от них. И вот свершилось: Миша стал взрослым, а его желание - достаточно сильным.
Нет, не совсем так. Родили-то Мишу родители, а растили не только они, но и сверстники, учителя, вожатые - всё общество, всё государство, весь мир. Всё, что не убивало Мишу, делало его сильнее; всё, что не убивало в нём желание убежать, делало его сильнее. Новорождённое желание убежать от родителей превратилось в твёрдое решение убежать от всего мира. От большого, настоящего, но чужого, жестокого, враждебного мира. Мира, в котором ему, Мише, места нет. Как ни крутись, как ни приспосабливайся, как ни выворачивай наизнанку собственную сущность - места нет. Вот истинная причина. Беги или умри. Беги, друг, в своё уединение - в свой собственный мир. Беги, рождайся самостоятельно - для тебя это единственный путь и единственная возможность выжить.

Снова очнулся Миша от мыслей, снова посмотрел по сторонам - теперь уже не на комнату, не на привычные вещи, а сквозь эту иллюзию, которую он столько лет считал настоящим миром. Всё вставало на места, обретало истинные очертания и виделось тем, чем было на самом деле. Близкая иллюзия рассеивалась, а настоящий мир, его собственный мир, лежал где-то там, за горизонтом, далеко впереди. Более того, душа и сознание уже пребывали в том, настоящем мире. Здесь, в мире иллюзий, пока ещё оставалось тело, которое надо было переместить как можно скорее. А чтобы его переместить, надо составить план и обдумать детали. Мишины мысли сделались чёткими и приземлёнными.

Конечно, его станут искать. Родители обратятся в милицию, милиция их расспросит, узнает о Володином доме и нагрянет туда... О нет! Только не это! Так подставить любимого человека? Нет! Ни в коем случае! Надо что-то предпринять... Да то же, что и Славка! Написать записку. Так, мол, и так, не ищите... Только вот говорить, что он потом с ними свяжется, нельзя. Потому что он с ними не свяжется. Тут другое. Хочешь, не хочешь, а надо написать правду: сбежал к Володе, буду у него жить, не пытайтесь меня вернуть. Тогда они не обратятся в милицию. А вот вернуть попытаются. Ещё как попытаются! Вцепятся мёртвой хваткой, как каменные гости. В свою-то собственность. Значит, надо сделать так, чтобы они не попытались. Найти убедительные слова. Показать, что он настроен решительно и от своего не отступится. И начать прямо сейчас. Завтра будет поздно. Сколько там времени? Блин, они уже скоро придут с работы! Писать, немедленно писать!
Миша сел за письменный стол, вырвал двойной листок из тетради в клеточку, взял ручку и в верхней части первой страницы написал:

Уважаемые родители


Правильно. Сухое официальное обращение сразу же подготовит их к тому, что им придётся прочитать дальше. А дальше им придётся прочитать следующее:

Я ухожу от вас в самостоятельную жизнь. Первое время поживу у Володи, а там как получится. К такому решению подтолкнули меня некоторые обстоятельства, о которых я вам рассказать не могу. Поверьте, другого выхода у меня нет. Я всё обдумал: очень долго и очень тщательно. Времени на это у меня было достаточно.
Принятое решение далось мне нелегко. Я знаю, каким потрясением станет оно для вас. Но также я знаю, что до меня как до человека вам нет и никогда не было ни малейшего дела. С самого рождения я интересовал вас исключительно как вещь, принадлежащая вам по праву собственности. Мои чувства, мои желания, мои мысли, мои страдания, мои слёзы, моя боль, мои просьбы, мои стихи, мои увлечения были вам совершенно безразличны. Вы никогда не пытались меня понять, и самое главное - вы никогда меня не любили. Именно поэтому любовь моя к вам не получила развития. Я не научился её проявлять, потому что постоянно слышал от вас слова осуждения, отчуждения, отвержения, унижения, жуткие угрозы, жёсткие приказы, строгие запреты, категорические требования стать таким, каким я не являюсь, не могу и не желаю быть. Мне приходилось таиться от вас, уходить в глухую защиту, в непроницаемую оболочку, в беспросветное одиночество. Я никогда не мог поговорить с вами по душам. Я старался общаться с вами как можно меньше, потому что всякий раз это общение причиняло мне мучительную боль.
В итоге мы с вами сделались совершенно чужими людьми. Это уже настолько очевидно, что невозможно закрывать на это глаза и делать вид, что в нашей семье всё хорошо. Не хорошо. Меня и вас давным-давно разделяет широкая и глубокая пропасть, которая постоянно ширится и углубляется.
Мой уход от вас был неизбежен, и вы об этом прекрасно знали. Упомянутые обстоятельства лишь приблизили его.
Я знаю, что со мной вы связывали надежды на обеспеченную старость. Я знаю, что лишаю вас этих надежд. Я знаю, что только это и огорчит вас по-настоящему, только это и причинит вам настоящую боль. Ну что ж, вы тоже причиняли мне боль, не забывайте об этом. Остальные следствия моего ухода, включая удар по репутации семьи, вы перенесёте сравнительно легко.
Последняя просьба: не пытайтесь меня вернуть, не пытайтесь восстановить иллюзию благополучной семьи. Это так же невозможно, как сделать целой разбитую чашку. Наша семья никогда не была благополучной, во всяком случае, на моей памяти. Я далёк от мысли обвинять в этом исключительно вас. Наверняка в этом есть и моя вина, хотя я мало что мог сделать в раннем детстве, да и впоследствии ненамного больше. Впрочем, это уже не важно. Семья разбита, и склеить её нельзя. Поймите это и смиритесь с неизбежным.
Ваш

Миша хотел было написать последнее слово 'сын', однако задумался. Такая подпись оставила бы ниточку надежды. Нет, эту ниточку надо перерезать - быстро и решительно. И с немалым душевным усилием добавил он в подпись ещё одно слово:
Ваш бывший сын

Сразу такой складный текст написать не удалось. Пришлось посидеть, подумать, подобрать не слишком жестокие, но точные и правдивые слова, кое-что добавить, кое-что вычеркнуть и переписать всё набело. Готовую записку Миша убрал в ящик стола, а черновик изорвал на мелкие-мелкие кусочки и выбросил в мусоропровод.
Вернулись родители. Миша обменялся с ними стандартными приветствиями и ушёл к себе в комнату. Как всегда. Не должны они заметить в его поведении ничего необычного.
Однако голос бога по имени 'другие', который ханжи и моралисты называют голосом совести, настиг его и там.
'Они же твои родители! - высокопарно вещал этот голос. - Как ты можешь с ними так поступать?'
'А как они поступали со мной? - защищался Миша. - Отец угрожал меня убить. Мать оскорбляла меня и наказывала за малейшее проявление жизни. Она, кстати, тоже предлагала меня убить, а вероятно, и пыталась убить - давным-давно, когда я был у неё в утробе. Что, нет? А почему это, интересно, она невзлюбила меня с самого рождения?'
Высокопарный голос умолк. Миша улёгся в постель и безо всяких сновидений проспал до утра.

Утром, как обычно, встал, умылся, оделся, позавтракал, взял школьную сумку, попрощался с родителями, спустился по лестнице и вышел на улицу. Тот же холодный ветер гнал по небу тёмные тучи. Туча, другая, третья... Батальоны, дивизии, армии тёмных туч. Едва не касаясь земли, едва не вдавливая в неё жалкую козявку по имени Миша.
Теперь надо подождать где-нибудь полчаса, пока родители не уйдут на работу. Многолетняя привычка ежедневно ходить в школу одним и тем же путём ослабла за время болезни и не удержала Мишу от решительного шага в сторону - шага, который считается побегом. За первым шагом последовали второй, третий, четвёртый... Миша отправился к новому дому на месте бывшего пустыря. Тянуло туда неодолимо. Подошёл и остолбенел. Новый дом и прилегающая территория были обнесены решётчатым забором. На въезде стояли ворота со шлагбаумом и будкой охраны. Не хватало лишь надписи 'Оставь надежду...' Нет, продолжение должно быть другим: 'Оставь надежду всяк сюда подходящий.' Оставь надежду попасть в круг избранных. Спасибо, именно так я и поступлю. Оставляю надежду на круг-карьеру в запертом от меня мире и бегу от него прочь. Бегу, линяю, рву когти.
Миша вернулся к своему дому, поднялся на этаж, открыл дверь и вошёл в квартиру. Родителей уже не было. Миша бросил школьную сумку, выгреб из тайника свои вещи и покидал их в рюкзак. Все его вещи были настолько маленькими, что рюкзак вышел тощим и лёгким, как и он сам. Снял с себя куртку и тёплую кофту, обычную рубашку заменил на золотую и оделся вновь. Жаль, нельзя оставить одежду, принадлежащую родителям. Было бы здорово уйти, не взяв ни одной их вещи, кроме самого себя. Но тут уж деваться некуда, как-нибудь переживут. Он тоже переживал... Что ещё взять? Деньги. Деньги у Миши были. Деньги, которые прошлой зимой дал ему Александр Васильевич, чтобы он мог приехать к Ане. Теперь уже не приедешь... Часть этих денег пойдёт на билет до Володиной станции, остальные - Володе. Это будет последняя Мишина поездка. Что ещё? Ах, да, записка. Миша вынул её из ящика письменного стола и перенёс на стол в родительской комнате. Всё? Всё. Можно идти, и чем скорее, тем лучше. Не устраивать слёзного прощания с привычными вещами, с домашней обстановкой, с квартирой, в которой прожил столько лет... И всё-таки не верится, что ничего этого он больше не увидит. А ещё сильнее не верится, что он реально, прямо сейчас делает то, о чём мечтал столько лет, чего все эти годы не решался сделать. Нечто из ряда вон выходящее, до крайности опасное, категорически запрещённое, осуждаемое всеми ханжами и моралистами на свете. Нечто в корне и необратимо меняющее всю дальнейшую жизнь. И в то же время единственное, что позволит эту жизнь сохранить. ОН! ЭТО! ДЕЛАЕТ! Невероятно! От этой мысли по телу пробегала дрожь: леденящая и возбуждающая одновременно.
Миша в последний раз оглядел свою комнату, надел рюкзак, вышел из квартиры и хотел по привычке запереть за собою дверь. Но вдруг что-то вспомнил, остановился, взял ключи и со всей силы швырнул их в глубину родительской комнаты. Затем со всей силы захлопнул дверь. Ба-бах! По лестничным маршам полетело гулкое эхо.
- La puente ha estallado, (Мост взорван.) - произнёс Миша, постоял у двери, наслаждаясь минутою торжества, снова спустился по лестнице и снова вышел на улицу.
Снова холодный ветер и тёмные тучи. Миша вздохнул, потоптался, направился к остановке трамвая и вдруг почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Остановился, хотел оглянуться, но не оглянулся, сочтя это дурной приметой. Ещё раз вздохнул и сделал очередной шаг. Добрался до остановки, дождался трамвая, вышел у вокзала, купил билет, сел на поезд и уехал прочь из холодного каменного города.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"