Аннотация: Подлинная история военного времени. Ни слова выдумки. Малышка Шурочка в рассказе - это моя мама.
- Они давають, а я не хочу! Не хочу, не хочу! - белокурая крошечная Шурочка заливалась слезами, захлебываясь от отчаяния, прижимаясь к матери, которая молча гладила дочь по мягким, как пух, волосам. Зря Шурочка рискнула зайти в дом, в котором родилась и в котором почти не жила.
Девочке так хотелось меда, золотистого, ароматного, - так хотелось! Но толстые жадные румыны лишь дразнили двухлетнюю кроху, с гоготанием предлагая Шурочке здоровые ломти белого хлеба, щедро политые цветочным медом. Девочка и раз, и два тянула тонкие ручонки к хлебу, но весельчаки тут же отодвигали еду в сторону, показывая на Шурочку толстыми пальцами, - и снова пили бормотуху местного производства, - Малашиха как гнала свое варево при "той" власти, так и при немцах продолжала... После нескольких чарок крепкого напитка румыны теряли человеческий облик: начинали гонять за девками, отнимали у сельчан последние запасы, а сегодня нашли в сараюшке деда Солопа банку с медом, присвоили и устроили пир.
Поняла ли девочка, что над ней издеваются, как над бездомным котенком, - или решила, что таковы правила игры этих странных взрослых, которые ведут себя глупее, чем братишки Шурочки? Но руки к меду девочка тянуть перестала. Она лишь всхлипнула тихонько и пошла к выходу из родного дома, окинув беглым взором рушники на столе, круглые разноцветные половики на полу. Внимание девчушки привлекли огромные, вышитые вручную цветные коврики на стенах саманного домика, принадлежавшего ее семье: отцу, который воевал далеко-далеко, ее матери и трем братьям, и бабушке, матери отца, которая жила с ними.
Шура-старшая, мать Шурочки, в отчаянии сжимала кулаки, но молчала, чтобы ненароком слетевшее слово не запомнилось невинному ребенку. Вон соседка, Нюська, при детях малолетних кляла захватчиков, а в итоге ее сынок по неразумию взял да и повторил при чужих слова матери, и всыпали Нюське так, что мало не покажется. И когда она кончится, война проклятая? Говорят люди: наши наступают, скоро освободят Андреевку, а пока остается одно: терпеть, ждать и надеяться.
- Шура! Зачем ты в дом пошла? - серьезно спросила мать у дочери, разговаривая с ней, как со взрослой. - Разве ты не знаешь: нам туда нельзя! Не ходи туда больше!
- Бабушка говорит: это - наш дом... и Колюшка говорит, - Шурочка совсем не шепелявила, - и я хотела... пойти к дяде Грише!
- Шура! Нет никакого дяди Гриши! - отрезала мать, всплеснув худыми руками, оправила под платком черные косы, чтобы ни одна прядь не выбилась, чтобы ничто в ее внешности не привлекало взора чужаков. - В нашей семье один Гриша - твой старший брат. Человек, которого ты называешь дядей Гришей, - чужой, Шурочка, и ты не должна навязываться ему. Этот человек почти не живет в нашем доме, - он ночует у соседки Клавы, а в наш дом заселились на несколько дней эти... румыны, которые дразнили тебя сегодня.
- Но эти дяди... скоро уедут, мама? - Шурочка смотрела с надеждой. - Дядя Гриша обещал шоколадку, он сказал: "шоколад"... Мне надо было пойти к этой... к шалаве Клаве? Дядя Гриша там?
- Что ты говоришь, Шура! - мать почти смеялась сквозь слезы.- Не смей называть тетю Клаву шалавой! Кто тебе это сказал?! Клава - хорошая! Она вам с Колюшкой жизнь спасла!
- Баба Маня говорит: Клава - шалава... - Шурочка подняла на мать серые глаза.- Так все говорят. Я Клаву люблю, она - добрая. Но баба Маня говорит: Клава - шалава! А что такое "шалава", мама?
- Не повторяй слова глупых людей! - Шура-старшая пришла в ярость, услышав, чему свекровь учит неразумное дитя. Тоже, правдолюбица! Доведись Шурочке передать эти речи Клаве, - и та перестанет подкармливать ребятишек. Да не будь Клавки, почти все детки в деревне давно бы померли, как это и случилось во многих соседских деревушках. Клавка спала с немецким фельдшером, - которого местные называли "Фелшар", - и через эту Клавкину "дружбу" дифтерит в их деревне не унес ни одной детской жизни.
Совсем недавно Шура-старшая тоже осуждала Клавку, ханжески и патриотично. Как не осуждать: дочь немца, Клавка еще в юности осталась вдвоем с матерью, а отца ее забрали лет за пять до войны, - он на селе завгаром работал. Отец Клавки не вернулся, а мать, русская, работавшая учительницей, отказалась от мужа, взяв девичью фамилию. Поэтому ее не тронули, - или потому, что Клавка, как отца арестовали, "тронулась". Несколько месяцев Клавки не было, все каникулы она в больнице провела. Потом вернулась к матери, странная, тихая, в старушечьей косынке, - больше Клавка в город не уезжала, из института ее исключили, - работала в школе уборщицей и пела тихонько что-то себе под зубы. Перед войной мать Клавки умерла, сердце остановилось. Жалко было Шуре Клавку, - молодую, тонкую, как тростинку, с отчаянными глазами.
Когда немцы взяли деревню, Клавка показала истинную сущность: сельчане в страхе сбились в толпу, не ведая, чего ожидать от захватчиков. А Клавка вышла вперёд, подбоченилась, косынку сняла, тряхнула рыжей косой, и спела ненавистным фашистам что-то по-немецки, - видать, хорошо спела, немцы хлопали. Даже в дом Клавкин никого не подселили, жила там одна, как королевна. Говорят, Клавка на немцев работала.
После первых месяцев оккупации беда пришла: начали умирать дети от эпидемии. Задыхались, горели жаром, и помочь нельзя было.
Шура раз вечером вернулась домой, а Колюшки и Шурочки в доме нет. Что случилось, где дети?! Свекровь ничего толком сказать не могла. Хорошо, подросток Гриша, сын мужа Шуры от первой жены, пояснил:
- С утра у Коли горло заболело, опухло, пленкой белой покрылось. Я ему молока с медом дал, - молоко у Клавки выпросил. Ну, и сказал ей, что у Коли - жар. Днем Коле хуже стало, он весь горел. Ближе к вечеру пришел фелшар, тот, что к Клавке ходит, и забрал Колю и Шурочку. Мам, не бойся, Фелшар им ничего не сделает! Мам!...
Но Шура не слушала: в отчаянии помчалась к дому соседки, застучала в закрытые ставни громко и нетерпеливо .Проклятый "фелшар", что удумал? Шура наслушалась рассказов о том, что немцы делают с детьми. Клавка открыла дверь, зевая, ничуть не удивилась позднему визиту Шуры:
- Пришла? С Колей и Шурочкой все в порядке будет... Куда ты?! - но Шура оттолкнула соседку и ворвалась к ней в дом, желая видеть детей, желая знать, что с ними сотворил проклятый немец. Вот и они: спят, слава богу! Навстречу разъяренной женщине поднялся и фельдшер:
- Уходить, фрау! Уходить! - по-русски он говорил ужасно, но Шура уже поняла, что ее дети - живы, но почему он не отдает их ей, матери?! И она в отчаянии вцепилась в рубаху фельдшера, дернула за воротник, приводя в ужас Клавку. Та без слов кинулась оттаскивать Шуру от Грегора, шепча:
- Успокойся! Он им сыворотку ввел от дифтерита: Шурочке - мало, а Коле - большую дозу дал, - Коля-то твой - заболел! Дифтерит это, понимаешь?! Грегор их спас, приказ какой-то нарушил, я уговорила Кольке твоему помочь, а Грегор - он добрый, хотя и хромым стал после какой-то битвы, - у Грегора тоже дочь маленькая, Гертруда... И, знаешь: Грегор - не немец, а австриец, и он против войны, но его заставили идти воевать. Он до войны был аптекарем, потом учился в университете...
У Шуры и руки опустились: фелшар детям помог, а она на него - с кулаками. Как бы он не рассердился на нее... Но пока белобрысый синеглазый Грегор, что-то тихо пошептав Клавке, сказал Шуре, улыбаясь:
- Иди, матка, домой, спи! Спать! Их... Я хотеть спать! - и незваная гостья отступила за дверь, сопровождаемая рыжей соседкой, бормотавшей:
- Завтра не приходи! Грегор Хансу велел днем за детьми твоими присмотреть: Ханс - он как медбрат. Я утром на работу уйду, мне некогда. Да не бойся: теперь Колюшка не помрет, раз сыворотку дали. Шурочку через несколько дней домой заберешь, а Коля пусть тут лежит, он заразный, Гриша сказал. Ты иди спать! Всё хорошо будет... - Шура ушла, приволакивая в темноте ноги. Все ее существо возмущалось против чувства благодарности к ненавистному врагу.
Шурочка так и не заболела, и мать забрала ее домой. Со временем и Коля пошел на поправку, и Шура не знала, где найти слова признательности к человеку, которого недавно люто ненавидела. "Фелшар" разводил руками и бормотал что-то про Гиппократа, - Шура не понимала. Она одно поняла после того случая: враги - тоже разные, есть среди них звери, как те, что сегодня дразнили и довели до слез Шурочку, а есть такие, как Грегор.
Ко времени отступления немецких войск из Андреевки, "Фелшар" ходил ни живой, ни мертвый: Клавка сказала, он из дома "похоронку" получил: погибли жена и дочка. Но, когда начала канонада грохотать, он, через Клавку, велел Шуре с семьей спрятаться в погребе и там ожидать прихода русских. И молча всунул в руки Шуре пару детских красных туфелек, которые были явно велики Шурочке, - и ушёл. Шура в недоумении рассматривала изящные кожаные туфельки, пока не поняла: Грегор хотел их подарить своей дочери, той, которая погибла. Поняла это Шура и заплакала.
Вскоре и наши пришли. Клавку Грегор с собой увез. Больше Шура ее не видела. В том же году Шуру едва "свои" не посадили: за то, что со старшим пасынком Володей колоски собирала. Но, как жену фронтовика, пожалели.
Туфельки Грегора пришлись Шурочке впору только в сорок седьмом, когда она в первый класс пошла.
***
Первоначально опубликовано под псевдонимом Анастасия Инженю в интернет-журнале Клео.ру