Аннотация: Героическая история о спасении лучшего друга из сетей коварства
Очередная попытка аутотренинга закончилась так же печально, как и все предыдущие: я опять забыл отключить телефон и он принялся заполошно звонить, едва я занялся туловищем. Ну почему он всегда звонит именно на этих словах? Я умышленно лениво сполз с дивана, надеясь, что пока я доберусь до телефона, возмутитель спокойствия умолкнет и я смогу, не прерываясь на ненужные разговоры, тут же вернуться к аутотренингу; но телефон трезвонил с упорством дятла, так что пришлось таки снять трубку:
- Алло!
- Привет, Сережа! - раздался в трубке голос вроде и знакомый, но не настолько, чтоб я сразу мог понять, кто говорит. Глупейшая ситуация, лучшим выходом из которой обычно служит осторожная подача нейтральных реплик в расчете на то, что собеседник в итоге скажет что-нибудь, позволяющее его опознать.
- Привет! - ответил я, не добавив 'Рад тебя слышать': кто бы не звонил, я не отнюдь не радовался звонку, прервавшему мой аутотренинг.
- Я тебе давно не звонил, - грустно заметил неизвестный знакомец. - Извини, тут были дела...
- Да что ты, какой разговор, - утешил я собеседника, лихорадочно перебирая в уме всех приятелей и знакомых, не показывавшихся на горизонте больше двух месяцев. Нет, решительно, я помню этот голос, но кому он принадлежит?
- Как ты?
- В порядке, - выдал я стандартный ответ, чувствуя все возрастающую неловкость.
- Рад за тебя, - неизвестный вздохнул так тяжело, что я не выдержал и уже хотел было спросить 'а с кем я, пардон, говорю?', но тут в трубке прозвучало:
- Да это я, Кнежевич. Не узнал, что ли?
- Да, - ошеломленно ответил я. - У тебя очень голос изменился.
- Немудрено, - в трубке раздалось какое-то сдавленное кудахтанье, одинаково похожее и на горький смех разочаровавшегося в жизни страдальца, и на последний призыв о помощи удушаемой бомжем курицы, и мое первоначальное изумление сменилось тревогой: я понял, что проблемы у моего друга более чем серьезные.
- Олег, что-то случилось?
- Я женюсь.
Я сел, и, боюсь, сел с открытым ртом. Удивление было столь велико, что в течение некоторого времени я не мог найти ни одного подходящего слова и тупо молчал. Молчание длилось, вероятно, много дольше приличного в таких случаях, так что Олег спросил грустно:
- Ну что молчишь? Скажи хоть что-нибудь!
- Э... Ах, да... Поздравляю!
- А вот издеваться не надо, - с каким-то наболевшим раздражением сказал Кнежевич. - Я чего звоню. Ты можешь (глубокий вздох) быть моим свидетелем?
- А почему бы и нет? Когда свадьба?
- В эту субботу, Дворец бракосочетаний, в двенадцать. Так ты придешь? - очень тихо сказал Олег; так тихо, словно одна мысль о предстоящем радостном событии вызывала у него полуобморочное состояние.
- Да, конечно. Будь спокоен.
- Извини, что я так говорю и вообще... что приглашаю тебя по телефону, за три дня до свадьбы, но...
- Так давай встретимся.
- Хотел бы, но не могу. Извини меня еще раз.
- Э... погоди... А кто невеста? А как вы...
Ответом мне послужил тяжкий вздох.
- Я потом все расскажу, хорошо? А впрочем, ты сам все увидишь.
- Она хоть красивая? - я предпринял последнюю попытку пробудить в друге игривое настроение.
- А ты что, - неожиданно заинтересовался Кнежевич, - хотел бы ее украсть? Как на Кавказе? И потребовать выкуп?
- Да нет... - растерялся я. - Спи спокойно. Я чужих невест не похищаю.
- А еще друг, - непонятно ответил Олег. В трубке на заднем плане послышались какие-то голоса, и Кнежевич торопливо добавил: - Ладно, извини в третий раз, но мне пора.
- Так это не шутка? Не розыгрыш?
- Тебе б такие шутки! Жду в двенадцать, то есть без десяти двенадцать возле Дворца бракосочетаний. Встретимся в субботу. Прощай.
Трагический голос в трубке сменился короткими гудками, а еще долго сидел, как дурак, приложив трубку к уху. Эмоции, охватившие меня, были разнородны и состояли из двух пластов.
Первый был проще и понятнее.
Как известно, одним из наиболее радикальных психологических различий между полами является характер реакции на известие о замужестве/женитьбе подруги/друга холостячек и холостяков. Личики нежных представительниц прекрасного пола при сообщении лучшей подруги о предстоящей свадьбе делаются кисленькими, как домашний лимонный напиток (и чем туманнее перспектива собственного замужества, тем кислее). В глазках появляется легкая зависть - даже если жених подруги ей совершенно не нравится. Даже если она сама твердо решила не выходить замуж до тридцати. Даже... то есть тем более, если она лесбиянка (в этих случаях, правда, слово 'зависть' надо сменить на 'ревность').
Иное дело мы, мужики. Лучший друг жениться - и тоскливо, и грустно и обидно как-то. Был друг, пили вместе, трепались, шлялись и ввязывались в разные авантюры - и все, и нет у тебя друга. Есть муж какой-то крашеной лахудры, на которой ты б ни за что не женился. В общем, преобладает чувство потери: еще один выбыл из наших редеющих рядов. Меткая пуля сразила ковбоя. И ведь как обычно бывает: стоит мужу заикнуться, что ему надоели подруги жены, так сразу его и обвинят во всех смертных грехах, от жадности до приверженности домострою, а как жена заявит 'или я, или твои друзья', так она же еще выходит в итоге страдающей стороной и беззащитной жертвой.
Так что я не мог радоваться за Кнежевича и уж подавно не мог ему завидовать. Но к обычной горечи утраты присоединялось еще что-то другое, второй пласт эмоций, и эмоций куда более негативных.
Со свадьбой Кнежевича что-то явно было не так: об этом свидетельствовал и странный разговор, и сам факт приглашения свидетеля за три дня до свадьбы. Вероятно, мне и вовсе не стоило на нее идти, и уж тем более в качестве активного участника. Вполне возможно, что в субботу мне предстояло совершить очередную глупость, каких уже было с избытком в моей не столь уж долгой жизни. Очень может быть, что умный и рассудительный человек тут же перезвонил бы Кнежевичу и сказал, что передумал и никуда не пойдет. Но все эти возможности и варианты рассыпались при воспоминании о похоронном голосе того, кого я знал таким жизнерадостным и веселым.
Олежку Кнежевича я знал давно, еще со школы, и с той безмерно отдаленной поры отношения наши застыли на тонкой грани между приятельством и дружбой. Перешагнуть эту грань мешало много объективных причин, начиная с несходства характеров и заканчивая образованием: я прирожденный гуманитарий, Олежка - технарь. Впрочем, подобные отношения устраивали нас обоих. В ранней юности мы общались довольно много, потом, как это часто бывает, общаться стали реже, но я неизменно был рад видеть Олега. Жизнерадостный балагур и почетный член клуба любителей пива, бабник и лучший анекдотист всех времен и народов, он удивительно умел поднимать настроение и создавать атмосферу немного бесшабашного и безвкусного, но искреннего веселья.
Кое-кто считал его ловкачом, себе на уме, но это не так: любитель покичиться материальным достатком (иногда подлинным, чаще мнимым), прихвастнуть и повыпендриваться, Кнежевич, в сущности, был очень неплохим и надежным мужиком. А умения жить в нем было всегда куда меньше, чем ему хотелось бы и чем он стремился продемонстрировать. Закончив политех, Олег пристроился в какой-то НИИ на 120 рублей - шаг, не слишком типичный для ловкача, умеющего жить. Когда институт скончался в 1994 году тихой смертью от финансового истощения, Кнежевич отправился на вольные хлеба, колосившиеся с переменным успехом. То Олежка катался на иномарке в дорогущем кожаном пальто, то прибегал ко мне и выклянчивал последние гроши (которые всегда отдавал). Последние полгода он куда-то запропастился; я все говорил себе, что надо бы позвонить и все забывал. Во время последней нашей встречи он говорил, что хочет махнуть за границу, и я предполагал, что он вполне мог исполнить свое намерение, тем более, что когда я собрался с силами и позвонил, никто не поднял трубку. Словом, я видел Кнежевича и на коне, и в рубище, но сегодняшний телефонный разговор вверг меня в глубокое недоумение, органично сочетающееся с самыми скверными предчувствиями.
Вечером я попытался осторожно разузнать, что происходит, позвонив некоторым общим знакомым, но мне решительно не везло: одни вообще уехали из города на лето, другие должны были придти очень поздно. Можно было позвонить еще кому-нибудь, но тут во мне проснулось чувство собственного достоинства, побудившее меня забросить записную книжку с телефонами подальше: я не скучающая кумушка, чтоб собирать сплетни. В конце концов, свадьба - это не поход через джунгли Амазонки и не экспедиция на Марс, бояться нечего, тем более что женят не меня. А что толкнуло на этот отчаянный шаг Олега, я непременно узнаю в субботу.
Готовиться к предстоящему событию я начал с утра в пятницу, отправившись подстричься в элитный салон, расположенный в центре города (парикмахерские в нашем спальном районе меня в последнее время здорово разочаровали). В ответ на мою просьбу 'Подстричь модно и прилично' энергичная блондинка с большим бюстом принялась за укорачивание моих волос с таким рвением, что через пять минут на половине головы не осталось ни одного волоска длиннее двух миллиметров. Увидев это безобразие, я вознегодовал, но было поздно. Меня достригли столь же деловито и беспощадно, утешив на прощание многовековой мудростью цирюльников: 'Волосы не зубы, отрастут!', и отняв 20 гривен 'согласно прейскуранту'.
День, начавшийся таким образом, не мог быть удачным по определению; но я и подозревать не мог, какие пакости готовит мне судьба. Зайдя в первое попавшееся кафе, чтобы утолить жажду, я внезапно вляпался, как муха в дерьмо, в противную и глупую историю.
Только я допил свой томатный сок, как за мой столик, тяжело плюхнувшись, подсел дурно пахнущий субъект в клетчатой рубашке и с лицом, способным заставить ученого с богатым воображением призадуматься: а не произошел ли человек случаем от свиньи?
- Вы, я вижу, человек интеллигентный? - спросил он вместо разрешения присесть и, не дожидаясь ответа, доверительно сообщил: - Я тоже.
Между прочим, из семи или восьми столиков кафе заняты были лишь два, включая мой. Я хотел было указать непрошеному сотрапезнику на это обстоятельство, но меня опередили еще более неожиданным вопросом:
- Вы любите стихи?
Я пожал плечами.
- Смотря какие.
- Не понял.
- Я люблю хорошие стихи, - пробормотал я, жалея, что в очередной раз дал втянуть себя в ненужный разговор. К тому же я сидел в углу, и болтливый любитель стихов загородил мне своей тушей выход из-за столика.
- А, значит, мы братья по духу! Я сразу это понял! Гарсон! - завопил клетчатый родственник свиньи так, что сидевшая на противоположном конце зала парочка дружно повернула головы в нашу сторону. - Я, видите ли, поэт, -- повернулся он снова ко мне, -- и я люблю читать свои стихи в кафе интеллигентным людям. Это напоминает мне Париж.
Гарсон!!! Два 'Хейнеккена'!!!
Из недр кафе вышел официант и приблизился к нам вялой поступью.
- Я не хочу пива, - замотал я головой.
- Не хотите? Тогда я выпью оба, - ответил любитель поэзии, делая заказ. - Люблю пиво!
При этих словах я снова вспомнил Кнежевича в период его - нашей - бесшабашной студенческой юности и загрустил. Какое зрелище ждет меня завтра?
- ... Устроим пиршество духа! - рявкнул над ухом свинообразный субъект, когда официант поставил на стол две кружки с дорогим пивом. - Я работаю в малых жанрах. Мысль, разящая как меч, и больше нечего. Любите малые жанры?
- Обожаю, - мрачно сказал я, искренне желая ему подавиться. Но сторонник малых жанров молниеносно осушил одну кружку не только не подавившись, но даже не оставив на дне ни единой капли, и уверенным голосом продолжил:
- Мои стихи - это концентрация поэтической энергии. Вот, например, такое:
Непомерный онанизм
Истощает организм!
- Что?!
- Правда, сильно? Люблю эту вещь. Да вы не подумайте, это не про вас... это не намек, это просто стихи! Или вот еще, это пародия, помните, в школе были такие стишки, в первом классе, - заговорил он торопливо, явно спеша перейти к главному удовольствию - декламации своего шедевра. - 'Мы писали, мы писали, наши пальчики устали, Мы немножко отдохнем и опять писать начнем!' Я написал пародию, под названием 'Марш минетчиц',
Мы сосали, мы сосали,
Наши ротики устали,
Мы немножко отдохнем,
И опять сосать начнем!
Ха-ха-ха! Великолепно, не так ли?
Я окончательно понял, что передо мной придурок и пошляк, и мне стало противно.
- Нравится? - спросил он, вволю насмеявшись.
- Нет.
- Почему?.. - обиженно протянул потомок капитана Лебядкина и выпил второе пиво. - Жаль, что не понравилось... Давай я тебе еще почитаю... Одностишие-экспромт: 'Суки пили соки'. Да ты не обижайся, это я не про тебя...
- Я понял, спасибо. Мне пора идти.
- В самом деле?
- В самом деле.
- Ну, тогда спасибо за внимание. - Он поднялся, чуть не опрокинув стул, и я наконец-то выбрался из-за стола. Тут к нам подошел официант со счетом, при виде которого капитан Лебядкин поспешно добавил:
- И за пиво спасибо.
Я понял, что этот придурок хочет, чтобы я в довершение ко всему заплатил за его пиво (возможно, это и было главной его целью), и почувствовал, как кровь прилила к щекам.
- Так не пойдет! - почти заорал я. - Плати сам за себя! Я за свой сок заплатил!
- Тебе что, денег жалко? - применил классический прием манипуляторов клетчатый графоман. Иногда этот прием мог возыметь на меня действие, но, конечно, не в данной ситуации.
- С какой стати я должен за тебя платить?
Какой неумной была это перепалка со случайным идиотом, подозрительно быстро набравшимся с двух кружек пива, как вообще бессмысленны эти трамвайные склоки и выяснения прав на базаре, в которых одинаково унизительны и победа, и поражение!
- А, я знаю, кто ты! Ты - жид! - вперил свой обвиняющий перст в меня сочинитель похабных стишков и, не найдя в моем лице признаков принадлежности к злокозненной расе, перевел взгляд пониже и радостно воскликнул: - У тебя пальцы жидовские!
Сочтя дальнейшую дискуссию бесполезной, я сделал решительный шаг по направлению к выходу, но придурок схватил меня за плечо. Я оттолкнул его так, что он покатился по полу к стойке. Я был уверен, что в ближайшие пять минут он останется там валяться, но, увы, ошибся - самодеятельный поэт подскочил с упругостью резинового мячика и не успел я дойти до дверей, как он попытался нанести мне предательский удар в спину. Однако, как известно, злоупотребление спиртными напитками не способствует точной координации движений, и кулак придурка лишь слегка задел мне плечо. Я развернулся, чтобы нанести ответный удар - и сделал ошибку, потому что во второй раз он лучше собрался с силами и попал мне кулаком прямо в лицо. Перед глазами запрыгали разноцветные огни, и я упал спиной на ближайший столик, больно при этом ударившись.
- Получил, падла! - радостно завопил он, приближаясь ко мне. Я изловчился и со всей силы пнул его ногой - пусть и не попав в яйца, как намечалось, но зато угодив в коленную чашечку. Не люблю и не умею драться, но здесь с гордостью скажу, что удар был настолько удачен, что придурок взвыл по-звериному и очень комично запрыгал на одной ноге. Прыгал он, правда, недолго, секунд десять, потому что наткнулся на стол, утратил равновесие и снова грохнулся наземь, где принялся извиваться по-змеиному. Как ни болели моментально начавшая распухать скула и ударившаяся о ребро стола поясница, при виде этого зрелища наказанного порока я моментально забыл о них и весело рассмеялся.
Тем временем бармена перестала забавлять наша потасовка и он громко позвал какого-то Игоря. Из недр заведения вышел громила в черной майке, неспешно подошел к любителю поэзии и взял его за шкирку, как шелудивого кота, намереваясь вышвырнуть вон.
- Он за пиво должен, - спохватился бармен, - погоди, пусть платит! Или этот пусть платит...
Я не стал дожидаться развязки этой малопочтенной сцены и мигом очутился на улице, испытывая сильное желание оказаться как можно подальше от этого кафе. Перебежав улицу, я очутился среди шумной разноголосицы базара, где и затерялся в толпе. Не думаю, впрочем, чтоб кто-нибудь за мной гнался.
Окончательно я пришел в себя уже в маршрутке, где, обливаясь потом и прокручивая в сознании только что прожитое, в сотый раз дал себе слово никогда в жизни не разговаривать с незнакомцами. Случившееся поразило меня своей полной бессмысленностью. Тщетно я говорил себе, что на моем месте мог оказаться кто угодно - все равно я ощущал себя каким-то смешным дураком. Дома к нравственным терзаниям прибавились физические: скула напухла, глаз начал заплывать, и тут я встревожился не на шутку: как я буду завтра выглядеть на свадьбе? К вечеру под правым глазом стал отчетливо вырисовываться отвратительный кровоподтек. Последний раз такой вид моя физиономия имела в 7-классе после эпохальной драки наших пацанов с 82-й школой. Короче, я лег спать в прескверном настроении и видел во сне крыс.
Увидев ранним утром в субботу себя в зеркале, я отшатнулся. На меня глядела взъерошенная рожа, слева бледная от скверно проведенной ночи, справа опухшая и сияющая огромным фонарем, налившимся тускло-синим светом.
При виде изуродованной физиономии в тяжелую спросонья голову пришло много различных мыслей, главной из которых была следующая: в таком виде идти на свадьбу нельзя. Тщетно я минут пять играл сам с собой в детские игры, рассматривая фонарь во всех отыскавшихся в квартире зеркалах и в разных ракурсах: всюду он сиял одинаково ярко. Не видно его было только в профиль слева, но не мог же я, согласитесь, все время изображать персонажа древнеегипетских фресок: туловище в фас, лицо в профиль! Почесав затылок, я пошлепал к телефону, не зная, как и начать разговор. Было около восьми утра, но, как я совершенно правильно предположил, счастливый новобрачный уже был готов и не просто готов, а готов к самому худшему:
- Только не говори мне, - крикнул он, едва услышав мой сдавленный от неловкости голос (я еще не успел сказать ничего, кроме 'Доброе утро!'), -- что ты не придешь!
'Телепатия!' - изумился я про себя, а вслух промямлил:
- Почему ты так думаешь?.. Что я не приду?
- А что, я не угадал? Чего ты звонишь?
- Я просто хотел сказать, что я вчера подрался с одним придурком...
- Ну и что?
- А то, что у меня под правым глазом огромный фонарь, я выгляжу ужасно.
- Ну и что? Не тебя ж женят, ядрена мать!
- Ты б только видел мою рожу...
- Сережа, я видел уже очень много. Меня фонарем под глазом не удивишь.
- Тебя, хорошо, но гости? Но твоя невеста?
- А тебе не все равно, что подумает моя невеста?!
- Олег, - сжал я волю в кулак и выговорил по возможности четко, - Олег, я не пойду.
Я ожидал, судя по раздраженному голосу счастливого жениха, потока брани, и сильно удивился, услышав неожиданное:
- Значит, не можешь?
- Нет. Честное слово, я хотел бы, но я не могу с такой с рожей...
- Хм, - раздумчиво сказал Олег, -- может, ты и прав. Но меня ты этим все равно не спасешь.
- Не понял, - удивился я.
- Ладно, прощай, Серега, не поминай лихом, - с чувством вздохнул Кнежевич и повесил трубку. Такое прощание ошеломило меня настолько, что я какое-то время стоял, как дурак, и слушал телефонные гудки, не в силах даже положить трубку. Потом, сообразив, что здесь что-то не так и что я, похоже, сам того не желая, нанес человеку последний, предательский удар в спину, я снова перезвонил Кнежевичу:
- Олег? Если хочешь, я приду. Прикрою фонарь букетом.
- Можешь не прикрывать, - вяло отреагировал Олег, похоже, не сильно обрадовавшись моему согласию. - А ля гер ком а ля гер. Жду.
- Буду, - повесил я трубку и позавтракав, начал собираться.
Сборы мои были несложны: выходной костюм с белой рубашкой висит у меня всегда в шкафу на одном и том же месте, туфли у меня были новые, галстук, новые носки и чистый носовой платок я приготовил еще вчера. На тумбочке лежал конверт со скромным подарком. Оставалось купить букет, каковой я и приобрел на ближайшем базарчике. Фонарь я решил прикрыть темными очками, но они оказались слишком маленькими и узкими и не закрывали даже половины кровоподтека. И тут я вспомнил, что на Пал Сергеиче со второго этажа недавно было надето нечто подходящее, т.е. большое и округлое.
Сосед, к счастью, был дома, мрачный и хмурый с перепоя. Очки он одолжил без возражений, а его жена, тут же вышедшая в коридор, буквально навязала в качестве дополнения массивную позолоченную цепь. 'Вы же свидетель, Сережа, вы должны выглядеть солидно! А эту цепь от золотой отличить невозможно'.
Оставалось украсить себя бутоньеркой, и я отщипнул от самой большой розы маленький полураспустившийся бутончик, взял английскую булавку - и вместе с бутончиком проколол большой палец. Моментально выступила кровь, и я, проклиная свой запоздалый дендизм, полез в аптечку за зеленкой. Зеленки в пузырке оставалось чуть-чуть на донышке: я наклонил пузырек, но она упорно не текла. Я наклонил еще. Глухо. 'Засохла она, что ли?' - подумал я и подошел с пузырьком к окну и поднес его почти к самым глазам. Словно дожидаясь этого момента, вся ядовито-зеленая жидкость, еще остававшаяся в пузырьке, хлынула прямо на грудь, на мою белоснежную, только что отутюженную праздничную рубашку!
Облегчив душу потоком нецензурной лексики, я кинулся к шкафу в поисках другой рубашки (а время меж тем уходило!). Конечно же, другой рубашки не находилось! - эта грязная, эта мятая, а утюжить нет времени, у этой, с коротким рукавом, пятнышко от мороженого - и вдруг на глаза мне попалась легкая летняя рубашка, немного, правда, пляжного типа, в разноцветные разводы, но зато чистая и не помятая. Я приложил ее к серым брюкам: цвета вроде подходят. А, ладно, некогда играть в Петрония, лорда Бруммеля и прочих арбитров элегантности: если я опоздаю, Олег решит, что я не явился вовсе. Без бутоньерки тоже обойдемся. Так, ключи и мелочь на дорогу в один карман, конверт с подарком - в другой, очки на нос, букет в руки и вперед.
Бренча цепью и поблескивая темными очками, в двадцать минут первого я выбежал из прохладного подъезда на ужасающую июльскую жару с огромным букетом стремительно увядающих роз в правой руке. Не успел я отойти (точнее, отбежать) на десять метров, как начал задыхаться в костюме и обливаться потом. Солнце стояло прямо над головой, круглое, страшное, в какой-то белесой плеве; а над землей не проносилось ни тени ветерка. Матюкаясь и проклиная Кнежевича, я кое-как добрался до остановки маршрутного такси по пустынным, вымершим улицам. Только какие-то глупые и мелкие дети копошились под кустами у дома, смастерив с помощью старого одеяла и прищепок импровизированный шалаш; вся разумная часть человечества сидела дома с холодным компрессом на голове и смотрела по телевизору документальный фильм об освоении Арктики.
Признаки жизни обнаружились только на остановке: спрятавшись от жары под сенью растущего неподалеку не слишком раскидистого дерева, человек пять ждало маршрутку, время от времени протирая лбы и затылки смятыми носовыми платками. Я скромно встал рядом, и, пока возникшая на горизонте желтая машина подъезжала к остановке, поочередно перекладывая букет из одной руки в другую, снял пиджак.
Дышать стало легче, но двигаться и действовать стало неудобнее: в одной руке торчал букет, на другой висел пиджак, так что в маршрутку мне пришлось чуть ли не впрыгивать, не имея возможности уцепиться за поручни.
В салоне маршрутки возникла новая проблема: надо было заплатить за проезд, а гривна лежала в кармане пиджака. Я попытался извернуться и достать деньги рукой, занятой букетом, но вместо денег чуть не выронил букет. Взять его в зубы не представлялось возможным, стебли роз слишком напоминали колючую проволоку. После как минимум двухминутной интермедии я наконец сообразил положить букет на пустое сиденье, но тут водитель, к моему удивлению, махнул мне рукой с таким видом, что, мол, денег не надо, так повезу.
Это была первая странность; вторая заключалась в поведении увесистой тети, вошедшей на одной из остановок. Отдав водителю деньги за проезд, она тяжело опустилась на сиденье рядом, но, глянув на меня, вдруг вскочила. С полминуты я пребывал в недоумении со мной, а потом вспомнил про климакс, который не щадит никого, о чем нам ежедневно напоминает реклама. Климакс, тампакс, батарейка 'Дюррасел'. Лечиться, однако, надо, а не бегать по жаре и пугать людей, едущих на свадьбу к другу.
Возле университета, в двух шагах от дворца Потоцких (он же Дворец бракосочетаний), микроавтобус попал в пробку. Там всегда пробки, но сегодня я ждать не мог, тем более, что длинная стрелка неумолимо приближалась к десяти, а короткую отделяло одно деление от двенадцати.
Маршрутка стояла не у тротуара, а в центре потока машин, но я ждать не мог; зажал пиджак под мышкой, открыл дверцу, и, рискуя попасть под колеса, выпрыгнул на дорогу. Делая большие прыжки, я добрался до спасительной кромки тротуара и побежал вперед, имитируя рывок марафонца: финиш был близок. Бежал я недолго: в двадцати метрах от вожделенного дворца меня неожиданно остановили грозным милицейским окликом:
- Стоять!
Мой путь преградил блюститель порядка с красным от жары лицом и категорическим тоном. Я удивился. В моей биографии такое случалось впервые. До сего дня я не у кого не вызывал подозрений. Видимо, это жара...
- Я спешу на свадьбу, -- пробормотал я ( мне не хотелось лезь во внутренний карман пиджака за паспортом, который я захватил как свидетель - а вдруг потребуют?).
- Сейчас тебе в отделении свадьбу покажут.
Эта идея мне понравилась еще меньше. Пришлось, снова показывая чудеса акробатики, извлечь паспорт.
Патрульный так тщательно изучал мой паспорт, что я, ни в чем не повинный гнилой интеллигент, не способный убить даже курицу и украсть даже удачную формулировку мысли из чужой статьи, ощутил легкий мандраж.
- А ну, очки сними, - потребовал он, и, когда я выполнил требование, так и впился в мою рожу глазами. На лице его отразилось тяжкое сомнение, и чтобы разрешить его, он начал проверять данные паспорта:
- Дата рождения? Место жительства? Когда и кем выдан паспорт?
Я понял, что меня принимают за кого-то другого и бог знает, чем это может кончиться - в любом случае уж точно тем, что на свадьбу я опоздаю.
Пришлось мобилизовать все резервы красноречия, но, боюсь, стража порядка убедили не столько мои латинские цитаты и краткая версия биографии, сколько букет и близость дворца бракосочетаний. Вздохнув, он последний раз глянул мне в глаза, и, не найдя там ничего интересного, отдал мне паспорт со словами:
- Мы еще встретимся.
Бежать к дворцу я уже не мог, изнемог от зноя, пришлось идти шагом; и, помню, именно при виде рядов блестящих на солнце автомашин, припаркованных у ворот, меня впервые охватило чувство какой-то нереальности, выморочности происходящего, и одновременно - отчуждения. Словно это дурной сон, но дурной сон не со мной в главной роли.
Дворец бракосочетаний огражден кованой оградой с одними воротами, через которые непрерывно перемещается конвейер: одни пары со свитой спешат внутрь, расписываться, другие, уже окольцованные - на выход, к своим машинам. Двор перед фасадом в брачные дни всегда полон народа, но в ту субботу - бог весть отчего! - творилось что-то неимоверное. Я даже растерялся: как среди этой толпы найти Кнежевича? А может, он уже зашел во дворец, ведь уже пять минут первого? Поминутно натыкаясь на людей и обтрепывая свой и без того потерявший товарный вид букет, я минут пять бесцельно толкался по двору, мимолетом дивясь однообразию невест: все рослые крашеные блондинки, все в белых платьях с юбкой кринолином, у всех в руках маленький букет из мелких красных роз. Внезапно взгляд мой напоролся на нечто необычное: девушку в белом платье, не только не похожую на прочих новобрачных, но, как писал Гоголь, вообще не на что не похожую. Я не претендую на роль особого ценителя женской красоты, но тут я замер. Меня поразила не красота, меня поразило нечто более редкое и, может быть, более ценное, нежели красота. Меня поразила самая полная гармония, которую только можно себе представить.
Маленькая (не более метра шестидесяти на каблуках), с огромным не по росту бюстом, она отличалась на редкость некрасивым рябым личиком с куриным профилем. Чтобы уложить реденькие серенькие волосы в высокую пышную прическу (зачем?), парикмахерша прибегла к помощи шиньона, очень хорошего шиньона, но, к сожалению, совершенно другого оттенка, так что прическа как бы состояла из двух частей, границей между которыми служил ряд меленьких беленьких искусственных цветочков. Несомненно, между парикмахершей и новобрачной были какие-то личные счеты, но мне и сейчас совершенно непонятно, за что можно так ненавидеть человека. Зато макияж совершенно не уродовал невесту, хотя и был нанесен с купеческой щедростью; вот только щеки можно было бы нарумянить немного поменьше.
Покрой белого платья, как ясно было с первого взгляда, был обусловлен особенностями не телосложения, но положения. Главной целью неизвестного кутюрье было замаскировать огромный (как и полагается на сносях) живот, и с этой целью перед платья был украшен множеством воздушных оборочек, которые шевелились и вздрагивали даже тогда, когда невеста стояла неподвижно. Я сразу заподозрил, что рюшечки на животе вздрагивают не от ветра (какой там ветер в этом июльском аду!), а от нетерпеливых ударов ребенка, рвущегося на свет.
'Да, привалит кому-то счастье!'- иронически подумал я и хотел было продолжить поиски Олега, как вдруг ощутил, что мой раскаленный лоб мгновенно покрылся ледяным потом. Я вздрогнул и выронил букет, на который немедленно наступило чье-то резвое чадо, бежавшее к выходу с пронзительным визгом 'Подождите!' Но я не слышал визг, мне плевать было на букет, в моих ушах стоял погребальный звон.
В сутулой высокой фигуре в сером, неподвижно стоящем рядом с невестой, я узнал Кнежевича.
Как во сне, я медленно подплыл к нему и прошипел (другого голоса не было):
- Олег! Олег!
Он не сразу услышал (Боже, как он изменился!), потом поднял глаза, увидел меня и отшатнулся. По одному этому жесту я понял, как сильно повлияли на его психику пережитые страдания.
- Это... ты? - выдохнул он.
- Я, я, Олег. А это ...- я сделал вялый жест и вспомнил, что так и не поднял букет. - Я сейчас.
Пока я поднимал букет, за моей спиной Олег объяснял кому-то 'Это мой свидетель', на что чей-то голос прошипел в ответ 'Привел какого-то бандита'. Эти странные слова побудили меня, подойдя с букетом, осмотреть и семью, в которую должен был войти мой злополучный друг (ни его матери, ни брата я там не заметил). На меня в свою очередь посмотрели 25 одинаковых маленьких глаз (какой-то высокий седой в старомодном пиджаке был одноглазым). Несмотря на солидное количество, общую характеристику родне дать оказалось очень легко и быстро; выражалась она словами 'Откуда они все повылазили?'
- Ну что, пошли, - скомандовала высокая, золотозубая, в ярко-красном панбархате, и мы медленно (движение тормозила невеста) направились к входу во дворец. Я оказался возле Олега, который не преминул шепнуть:
'Ты все понял?'
- Да, - твердо сказал я.
- В таком случае ты понял не все. Это, - трагический шепот стал едва различим, - не мой ребенок!
- Как?
- Клянусь! НЕ МОЙ!
У меня открылся рот, и так, с букетом, похожим на веник, с открытым ртом, подталкиваемый родственниками невесты, я вошел во позолоченно-лепнинно-красноковерное нутро дворца. Там было прохладно, но я этого не ощутил. Я был так переполнен внутри, что перестал реагировать на внешние раздражители. Так, в прострации, я поднялся со всеми на второй этаж, где было зеркало. Поскольку конвейер действовал по четкому графику, а мы из него выпали по причине моего опоздания, то сейчас администратор занималась другой парой, и кто-то пошел договариваться, чтоб следующими были мы.
В ожидании таинства брака одноглазый родственник не нашел ничего умнее, чем спросить меня, чего я так опоздал. Я ответил правду: 'Документы милиция проверяла', после чего мистическим образом повторился эпизод в маршрутке: все, кроме Олега, отошли от меня на безопасное расстояние одного метра. Я воспользовался этим и, попросив жениха подержать то, что осталось от букета (у него в руках ничего не было), надел пиджак. Не ради приличия, просто у меня затекла рука.
- Ой, - вдруг застонала невеста, - я не могу. Начинается.
- Т-с! - сказала тетка в красном панбархате (как я потом узнал, будущая теща). --Терпи.
- Я прямо тут рожу...
- Не родишь, золотко, не родишь, серденько, не родишь, моя голубонька, потому что первые роды длятся не меньше шести часов, - ласково проворковала какая-то родственница в допотопной кофте с люрексом.
- А все он, собака, - погрозил Олегу кулаком другой родственник, очень интересный мужчина: при совершенно лысой голове у него были черные как смоль и густые как щетка усы и брови.
- Сережа, - начал вдруг Олег и замолчал. На меня глянуло такое человеческое горе, что я не выдержал, отвел глаза и увидел всю компанию в зеркале: невесту на сносях, родню из паноптикума, воплощение скорби в сером и какого-то персонажа из фильмов Кустурицы, коротко стриженного бандита в выложенном поверх лацканов костюма омерзительно пестром воротнике рубашки, черных очках и цепью на шее. У бандюги почему-то был виден из-под очков фонарь под левым глазом, как у меня.... и тут до меня дошло. Все странности в поведении окружающих наконец-то разъяснились, и все эмоциональное напряжение этого дня, в сочетании с накаленной атмосферой улицы нашло выход в несколько истеричном смехе. На меня, конечно, все обернулись, но мне было плевать. Человек в зеркале настолько не походил на меня, что я вдруг ощутил ту самую абсолютную свободу, о которой так много писали французские экзистенциалисты.
- Олег, - спросил я каким-то новым (честное слово новым) и очень твердым голосом, - как ты дошел до такого?
- Долго рассказывать.
- Ты не хочешь жениться?
- НЕТ! Ты что, не видишь?
- Ты ее любишь?
- А ты б ее хотел? Ты?
- Ни за что, - вырвалось у меня. - Это точно НЕ ТВОЙ ребенок?
- Клянусь! Я спал с ней только раз и с презервативом!
- Точно не твой?
Наш диалог шепотом, по напряженности не уступающий лучшим сценам шекспировских трагедий, шел под аккомпанемент стонов невесты и недовольного шороха родни 'Скорее бы!'
- Матерью клянусь, жизнью, всем чем хочешь - НЕ МОЙ!!!
- Так чего ты здесь делаешь?! - крикнул я в полный голос, но мой крик заглушил чей-то рев:
- Идем, сейчас мы!
Это значило, что регистратор освободилась и сейчас моего друга потянут на расправу за чужие грехи. Толпа зашевелилась. Нельзя было терять ни секунды! Через несколько минут Кнежевича женят. Он, судя по всему, морально капитулировал, но я не дам его погубить.
- Беги, Олег!
В его мертвых глазах вдруг зажглась дикая надежда.
- Как?
- Я тебя прикрою, - крикнул я и толкнул его к лестнице. Наш маневр разгадал одноглазый и кинулся к Олегу, но тут подскочил я и подставил ему подножку. Одноглазый упал, Олег бросился вниз с фантастической быстротой, перескакивая через три ступеньки, а меня схватила за плечо тетка в красном панбархате, но я не дался. Впервые в жизни подняв руку на женщину, я с размаху ударил ее по голове букетом (только и оправдание, что цветами). Колючие стебли зацепились за ее пышную прическу, она завизжала и отпустила меня. Оттолкнув поднявшегося было одноглазого, я ринулся вниз, вслед за Олегом, и вовремя: по лестнице навстречу поднимался новая группа брачующихся. Верткий как угорь, я-то проскочил сквозь них, а вся ринувшаяся за мной толпа налетела, и, судя по крикам, там получилась настоящая куча мала.
Выбежав из здания, я молнией пронесся сквозь заполнявшую двор толпу и выбежал на улицу, стремясь как можно скорее достичь перекрестка и скрыться из поля зрения преследователей. Последний раз с такой скоростью я бежал еще при Брежневе. Тогда мой бег закончился третьим местом на школьной спартакиаде и почетной грамотой; на этот раз я отделался легким сердечным приступом. Добежав до перекрестка и свернув за угол, я был вынужден остановиться: так вдруг ударило сердце и перехватило дыхание. Я прислонился к крайне неподходящему объекту - витрине магазина - и с минуту, не меньше, непрерывно разевал рот, как рыба, судорожно заглатывая кислород. От бега и пережитых эмоций у меня, вероятно, здорово подскочило давление, и предгрозовая духота стала совершенно невыносимой. Если б ринувшаяся за мной с криками и воплями толпа родственников настигла меня в эту минуту, я не смог бы не только сопротивляться, но даже говорить. Я был в таком состоянии, что не сразу сообразил, что лучше было б не прислониться к витрине, а зайти в магазин.
Впрочем, способность мыслить вернулась ко мне довольно быстро, и я юркнул в небольшой комиссионный магазинчик, и очень вовремя. Едва я успел войти в него, как мимо пробежали трое мужчин с приколотыми к лацканам костюмов белыми цветочками. Черт его знает, чего они вообще гнались за мной: то ли морду набить хотели, то ли думали, что я бегу за Олегом. Сделав вид, что я рассматриваю вывешенный на витрине товар (какие-то линялые футболки), я принялся играть в шпиона, пристально следя за всем происходящим на улице. Наблюдать пришлось не долго: через пару минут та троица побежала обратно. Я осторожно выглянул и увидел, что они помчались в сторону научной библиотеки. Бежали они, кстати, вполне прилично для своего возраста.