Здание напоминало давно заброшенный ангар. Унылый бетонный забор наглухо изолировал его от мира. Сверившись с приглашением, я двинулся вдоль забора в поисках ворот. Минут через двадцать безуспешных поисков, я заметил бородатого типа в сером мятом костюме. Выглядел он и как бродяга, и как один из классиков передовой пролетарской мысли одновременно. Т.е. не носил галстука и не считал нужным расчесывать свои буйные кудри. Высокий лоб его собрала в гармошку морщин горькая мудрость жизненного опыта. На бледных губах извивалось чувство собственного превосходства над обстоятельствами, приведшими этого человека черт знает куда. Он взирал на забор, но, казалось, не видел его, а проникал в такие омуты и дали, что и представить себе страшно. Чем ближе я подходил к нему, тем острее ощущал всю пугающую колоссальность фигуры незнакомца, и свое ничтожество в тени его обнимающего мир гения. Единственное, что меня смущало - красный петух, которого человечище крепко держал за шею. Птица была жива и изредка вяло подергивала лапками, как будто желая убедиться, что не все еще для нее кончено, и, чем дальше обернется дело - неизвестно.
Пока я подыскивал достойную фразу для наиболее непринужденного начала знакомства, величественный незнакомец сам обратился ко мне:
--
Туда? - он кивнул на Зазаборье.
--
Вы тоже? - глупо отреагировал я.
--
А где же ваша птичка? - он приподнял петуха и сунул его мне под нос, демонстрируя, что у него-то со столь необходимым предметом все в порядке. - Разве вас не предупреждали?
--
Птичка? - я вздрогнул, припоминая, что в приглашении, полученном мною, действительно содержались какие-то смутные намеки на пернатую живность. - Что же теперь делать?
--
А вам это надо? - ухмыльнулся Бородатый. - Хотя, раз приглашали, значит, необходимость назрела. Пойдем дуплетом. Хватит с них и одного на двоих.
--
Вы знаете, где здесь вход?
--
Да везде! - хохотнул незнакомец и, вдруг, быстрым движением свернул голову петуху. И не просто свернул, а еще и оторвал ее.
Петух забился в агонии, фонтанируя кровью, орошая своего убийцу. Но тому все было нипочем. Он даже и не заметил, что итак не слишком пригодный для появления на людях костюм его безнадежно испорчен. Останки петуха полетели через забор. Через мгновение оттуда донеслось радостное кукареканье.
--
Всегда одно и то же, - довольно подытожил палач.
--
И что теперь? - спросил я не в силах скрыть отвращение. - Я так понимаю, должны были рухнуть все преграды на нашем пути, после того, как.... Но забор как стоял, так и стоит!
--
Это не причина, чтобы впадать в ересь ревизионизма, - отмахнулся Бородатый. - Вся борьба еще впереди - мы сделали лишь маленький шажок на тернистом пути к победе. Полезем через забор. Ну-ка, помогите мне!
Я подставил спину, дабы он смог забраться наверх. Оседлав бетонную плиту, незнакомец протянул мне руку. После минутной возни, сопровождавшейся моим сопением и его короткими, но едкими замечаниями, я также вскарабкался на гребень забора. На той стороне зеленела травка. И разгуливали безголовые петухи.
--
Вот оно - Зазаборье! - мечтательно воскликнул мой спутник. - Спасибо за сотрудничество, но дальше каждый должен идти своим путем. Увы, но здесь каждый сам за себя! Прощайте!
Он прыгнул вниз, подминая своим весом изумрудную траву газона, и, вприпрыжку, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, заспешил к входу в ангар.
Я помедлил, с сомнением поглядывая то по одну, то по другую сторону забора. Любопытство подавило осторожность, и я поспешил вслед за Бородатым.
Внутри ангар, к моему удивлению, оказался гораздо просторнее, чем можно было представить, глядя на него снаружи. От самого входа тянулись бесконечно однообразные ряды скамей, занятые плотно спрессованной человеческой массой. Окон я не заметил, впрочем, я и стен не рассмотрел в сумрачном давящем на глаза свете, ниспадавшем откуда-то сверху. Источник его тонул в мутной жиже черной бесконечности космоса, служившей потолком. Как я уже отметил, помещение до отказа было забито людьми. Но здесь не было индивидуальностей. Слитая воедино человеческая обезличенность, наблюдающая за происходящим на большой сцене где-то почти на линии горизонта. А там, на высоком помосте, в свете радужных софитов, раскинув руки крестом, высилась мужская фигура. Голос оратора едва долетал до задних рядов, и я машинально стал пробиваться вперед, обуреваемый жаждой живого слова. Чем ближе я продвигался к сцене, тем, как ни странно, больше обнаруживалось свободных мест на скамьях. И уж почти совсем незанятым оказался первый ряд, к которому я незаметно для себя приблизился. Я устроился прямо напротив оратора. И только теперь из ушей моих словно выскочили затычки. Низкий мягкий голос человека на сцене наполнил меня, и я ужаснулся от осознания, что половину моей жизни провел во внутренней пустоте. Но едва я стал улавливать смысл слов, заполнявших эту самую мою внутреннюю пустоту, как меня охватила паника. В голове вспыхнула красная лампочка тревоги: внимание! адвентисты! секта! будут охмурять! живым не дамся! Первым побуждением было бежать к чертовой матери от благой вести, но руки и ноги мои налились свинцовой тяжестью страха, и я вынужден был остаться, пригвожденный к скамье.
--
...так знаешь ли ты, что очень дорог в глазах Божьих, и жизнь твоя наполнена сострадательностью Его и ценима в Очах Его? Бог так любит и заботится о тебе, что отдал Сына Своего единородного в жертву Себе, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Открыто ли Ему сердце твое? - проповедник так свирепо глянул на меня, что мне тут же захотелось пойти и прибиться к позорному столбу вместо того, кто невинно пострадал из-за моего наглухо забаррикадировавшегося сердца.
--
Обратил ли ты сердце свое, дабы искать Его, как Он ищет тебя?! - продолжал громыхать оратор, сверля меня взглядом. Я начал догадываться, слушатели избегали занимать первые ряды. - Дабы любить Его, как Он любит тебя?! Приклоните же ухо ваше, и придите ко Мне; послушайте, и жива будет душа ваша!... - он сделал паузу; на глаза мои навернулись слезы, так прекрасен и торжественен был этот миг.
Но не все постигли глубину своего падения и величие снисхождения к ним того, кто мог бы и не снисходить, а оставить падших там, где они приземлились: из глубины зала послышались ехидные смешки. Проповедник сдвинул брови, сверкая нехорошим огнем в глазах.
--
Эй, вы там! - грубо крикнул он. - Жаба с крысиным хвостом! Заткни пасть, чебурашка, я к тебе обращаюсь!...Да заткните же его кто-нибудь! Засуньте ему в глотку его же копыто! Ну, что вы ждете, головозадая плесень! Дайте ему в рыло, и дело с концом! Кто-нибудь здесь следит за порядком?! Где, мать вашу, стража?!...
Завязалась потасовка. Я обернулся на звуки борьбы, напрасно надеясь разглядеть хоть что-то. Зато я внезапно начал различать облик тех, кто сидел вокруг меня. Справа, в пурпурной тоге и папской тиаре, расположилась тварь с головой то ли рыбы, то ли обезьяны. Из-под края роскошного одеяния торчали не достающие до пола огромные трехпалые ступни. Слева - свинья в монашеской рясе.... А за моей спиной раскинулся настоящий зверинец, выездная сессия цирка уродов. Здесь были крысы с медвежьими лапами и обвислыми женскими грудями; человек-слон, вместо хобота у которого свисал натуральный, но отнюдь не натуральных размеров, член со всеми неотъемлемыми принадлежностями; помесь рыбы и волка, таракана и змеи, женщины и собаки, утконоса и русалки; кувшин на коровьих ногах, с коровьим же выменем; ощипанная куриная туша с кошачьей мордой на длинной синей шее....Да, кого тут только не было! Я даже заметил группку сбившихся в кружок по интересам тещ, а это, пожалуй, будет посильней Фауста Гёте! В глазах зарябило. Я взглянул на сцену и уже не удивился, когда с оратора, до сих пор безупречного homo sapiens, словно оплавляясь, стекает кожа, обнажая нечто совершенно непередаваемое с помощью словарных запасов всего языкового многообразия мира.
--
Дешевки! - прорычал монстр, стараясь перекрыть какофонию, царящую в ангаре, - Тупые, никчемные твари! Если вы все не поумнеете, я отправлю вас в такие вонючие закоулки Ада, что вы пожалеете о том, что появились на свет! Слушайте же и вбейте в свои пустые головы! Как бы нам всем не было противно, но мы должны чтить и любить Его! Дошло?! Чтить и любить! Ибо, если Он, в мудрости Своей, сотворил и небо и землю, и звезды - пропади они пропадом! - и все ползающее, летающее, плавающее, смердящее и благоухающее и прочее, прочее, прочее, если вначале был Он, то, кто же, кроме Него, мог сотворить Отца вашего, Сатану?! Так что все эти ваши смешки я заставлю вас проглотить вместе с вашим же собственным дерьмом! И если кто еще хоть раз будет задирать хоть самый ничтожный и занюханный чин ангельский, ни я, ни Отец наш, пред Ним за вас, отрепье, просить не станет!...Что ты скалишься, гнида болотная?! - он прыгнул в зал, в самую гущу потасовки, и, поймав за хвост одну из визжащих тварей, откусил ей голову, а тельце сдавил в лапах так, что плоть лопнула, как помидор, разлетевшись вонючей слизью.
Сборище, почувствовав, что одной смертью дело не закончится, опрокидывая скамьи, теснясь и топча друг друга, с визгом кинулось врассыпную.
Поддавшись общему безумию, я также постарался унести ноги. Но, пока я соображал в какой стороне выход, толпа смяла меня, подхватила, стиснув до хруста ребер, и потащила за собой. Я предпочел потерять сознание, чтобы сохранить разум. Посему, не могу с точностью утверждать, как долго швыряло и носило меня по Зазаборью и где, в итоге, выкинуло.
Очнулся я среди прохладной ночи на мягкой траве под кроной высоченного дерева. С листвы оплавлялся серебристый свет полной, низко висящей луны. Я потряс головой, изгоняя остатки слабости из онемевшего от неподвижности и неудобной позы тела. Поднявшись, огляделся. Первое же, что я заметил - два неясных силуэта, расположившихся поодаль на плоской макушке большого валуна. Внезапно блаженная тишь ночи раскололась от могучего хохота, заставившего меня втянуть голову в плечи. Те двое, что сидели на камне, также насторожились.
--
Что это, отец? - слабым голосом вопросила одна из теней, та, что была поменьше и имела довольно странные очертания.
--
Это? Ничего особенного, сын мой, - бархатным баритоном отозвалась вторая тень. - Бояться нечего. Это Одноглазый со своей братвой собирает хворост на берегу моря.
--
А, кто он, этот Одноглазый?
--
Стоит ли тратить нам время в пустых беседах о недостойном? - с некоторым раздражением произнес обладатель баритона. - Поговорим-ка лучше о деле насущном, сын мой.
--
Да, отец.
--
Овцы мои разбрелись, Адам, - последовал тяжелый вздох. - И кому, как не тебе, сыну моему возлюбленному, собрать их? Возьми-ка, эту чудесную дудочку сотворил я, дабы сыграл ты мелодию любви моей. Мелодию, которую даже старые глухие бараны не смогут не услышать. Будь с ней осторожней, ибо, как и все вокруг, жива она духом моим!
--
Как называется она, отец мой?
--
Да черт ее знает!
--
Звали? - появилась третья тень, запахло серой и карамелью.
--
Изыди, рогатый, тошнит уже от твоих шуточек! - прикрикнул Баритон.
--
Как скажете, хозяин! Но я действительно знаю одно имечко, закачаетесь!
--
Ну?
--
Как насчет того, чтобы назвать ее Евой?
--
Что за глупая идея? Ева?! - фыркнул Баритон. - Провались ты!...Куда делся этот змей подколодный?...Тьфу! О чем это мы, сын мой?
--
О чудесной дудочке, отец.
--
Да-а....Так как же назвать нам ее? Есть у меня одна мысль на этот счет...Как тебе понравится, если наречем мы ее Евой?
--
Какое прекрасное имя! Как хорошо ты придумал, отец!
--
Да уж, сын мой, я такой!... Значит, Ева. Что ж, возьми и владей! Попробуй прямо сейчас, да попробуй хорошенько! Вложи всю свою сыновью любовь ко мне, иначе не будет музыки, и овцы мои не вернутся ко мне....
--
Мне хочется любить ее так же сильно, как и тебя, отец мой! Так сильно, как это возможно!
--
Остановись! Это будет уже совсем не та музыка!
--
Но ведь она не станет от этого менее прекрасной, отец!
--
Но овцы-то, овцы! - в отчаянии застонал Баритон. - Ты их совсем распугаешь!
--
Да, что за прок тебе в них, отец? Одной - больше, одной - меньше.
--
Проку мало, так хоть шерсти клок.... Но не вернутся они, не станет и меня, ибо их жалким блеянием жив! Так что, ты уж напрягись, сын! Сыграй, Адам! Да, чтоб со всей душой!
Пока они вели неторопливую свою беседу, я незаметно подкрался поближе. Глаза мои, пообвыкнув в темноте, смогли различить горделивого старца с длинными седыми волосами. Но я долго не мог понять, где же Адам и что он представляет из себя. Как не вглядывался я в сумерки ночи, но рядом со старцем видел лишь... большую округлую задницу из которой торчали короткие кривые ноги. Я прикидывал и так и эдак, но все, что должно было находиться у Адама выше пояса - выпадало из поля моего зрения. И, вдруг, я засек два глаза, каждый на своей ягодице, а затем и короткие ручонки, росшие... короче, им больше и неоткуда было расти! И это чучело сжимало пухлыми пальчиками почти метровую дудку. Ева. Она не имела рук и ног, зато сплошь была усеяна дырочками, разительно походившими на женские половые органы. С раструба на Адама с обожанием смотрели большие красивые глазки, опушенные ресницами. Мне тяжело говорить, куда пристроил Адам Еву, дабы сыграть на ней мелодию сыновней любви! Но я вынужден быть бесстрастным свидетелем увиденного. Он поместил ее в анус, имевший, очевидно, как совмещенный санузел, несколько функций, закатил зрачки и, перебирая сосисками пальчиков по дырочкам Евы, принялся выдувать мелодию. Это было отвратительно. Я зажал уши ладонями, жалея, что не родился глухим. Старец продержался чуть дольше меня, но не на много.
--
Хватит! - возопили мы со стариком в один голос. - Прекрати!
Адам услышал и перестал дудеть. Со стоном облегчения я рухнул наземь.
--
Ну, как, отец мой, справился ли я? - спросил Адам. - Кажется, одна овца уже здесь. Сейчас соберу остальных! - он хотел вновь приложиться к Еве, но старец проворно вырвал дудку из его рук.
--
Соберешь?! - грозно крикнул он. - Да от таких звуков попрячутся даже черти!
--
Как же так, отец? - залепетал Адам, всхлипывая, - Что же теперь будет?
--
А ни черта не будет! - старик смял Еву, швырнул ее себе под ноги и старательно растоптал. - А ну-ка, поворотись, сынку!
Далее последовал звучный пинок, после которого от Адама остались только брызги, упавшие на траву ночной росой. Старец слез с камня, заложил руки за спину и, склонив голову, пошел прочь.
--
Как говорится, чем породил, тем и..., - доносились до меня обрывки его высказываемых вслух скорбных мыслей. - Неудачная модель... столько трудов прахом... а ведь подавал парень надежды! Какие надежды парень подавал!... А не попробовать ли?...
--
Мучается старик! - услышал я чей-то голос и, обернувшись на него, оказался лицом к лицу с молодым человеком, одетым в рабочий комбинезон. - Жаль его. Из-за этого и держат, - незнакомец выпустил мне в лицо струю табачного дыма, - спятил совсем. Одни былые заслуги от старикана остались.
--
Как это - спятил? - поразился я. - Кто спятил?! Он?! Он - спятил?!
--
Ну да, кто ж еще? И нечего так волноваться по пустякам! Наклонировал овец, а ту, с которой начал - потерял. Теперь бродит, собирает, изобретает черте что.... Видел задницу? А - дудку? То-то и оно! Потому и держат - никто так больше не может! Кстати, а ты-то, кто? Как попал сюда? От экскурсии, что ли, отбился? Так здесь тебе нельзя - запретная зона! Как же это архангелы наши прощелкали?
--
Послушайте, а что это?
--
В каком смысле?
--
Ну, вот это все! - я взмахнул руками, пытаясь объять все окружающее меня безобразие.
--
А-а! Так - ЗЗАБР! Закрытая Зона Академии Биологических Ресурсов. В просторечье - Зазаборье.... Кстати, а что это ты все выспрашиваешь, высматриваешь-вынюхиваешь? - прищурился парень, закладывая большие пальцы рук за лямки комбинезона и покачиваясь с носка на пятку и обратно.
Лысина его блеснула, отражая в мировое пространство лунный свет, усики встопорщились в приступе бдительности, клин бороденки вздернулся. К тому же, он начал гнусненько так картавить, хотя я и не давал ему на то никакого повода.
--
А позвольте поинтересоваться вашим, между прочим, классовым происхождением, товарищ? Уж, не из тех ли вы самых, а?! - он схватил меня за грудки. - Ну, контра!
--
Что вы делаете! - возмутился я, вступая в борьбу с его цепкой хваткой. - Немедленно отпустите! У меня дипломатическая неприкосновенность! Я - гражданин Американских Соединенных Штатов!
--
Вот, сдам, куда следует! Там разберутся, какой ты гражданин! Там тебя и отпустят, вместе со всеми твоими грешками!... Ага! Вот и патруль! А ну, братишки, пособи!
Откуда-то налетел ледяной ветер, хлеща по щекам тяжелыми снежными хлопьями, и закружил, завьюжил, подвывая голодным волком. Из пелены бурана выдвинулась странная процессия. Первым, держа в руке ярко-оранжевый водяной пистолет, шел матрос. Бескозырка сдвинута на затылок, бушлат, несмотря на холод, распахнут. Естественно, тельняшка. За матросом, спотыкаясь и заходясь утробным кашлем, брел рахитичный молодой человек - каждый удар ветра гнул его к земле, как тонкое деревце. Из всей одежды на нем была лишь грязная тряпка, игравшая роль набедренной повязки. Лицо его казалось каким-то плоским, будто вырезанным из иконы, и постным. Жидкие длинные пряди волос слиплись от грязи и крови. Руки его, сложенные молитвенно на впалой груди, кровоточили. Кровь также сочилась из-под нахлобученного на голову венка из белых роз. Изодранные ступни оставляли на снегу бурые следы, которые вьюга мгновенно затягивала чистым снежным покрывалом. Позади страдальца, с вилами наперевес, вышагивали два мужичка в солдатских шинелях со споротыми погонами.
Процессия поравнялась с нами, и мой противник подтолкнул меня к ней. Потеряв равновесие, я прямиком попал в объятия Постноликого. И завопил тот пронзительным фальцетом, припадая ко мне:
--
Или, Или! Лама савахфани!
--
Не положено! - прикрикнул один из вилоносцев. - А ну! Кому говорю - не положено!
Не долго думая, он подкрепил свои слова уколом вилами. Причем метил, подлец, в мягкие ткани. Постноликий взвился от боли, но меня не отпустил. Тогда второй мужичок выхватил из-за пазухи мачете и снес парню голову. Руки, державшие меня, опали. Я попятился, с брезгливым страхом наблюдая за отсеченной головой, катящейся по снегу. А тело Постноликого все стояло и даже не думало падать. Одна из рук метнулась к срезу, и кровь тут же остановилась. Еще через секунду на месте отрубленной головы выросло целых две, абсолютно идентичных как между собой, так и с той, что продолжала колобком улепетывать в буран. Люди в шинелях пинками и древками вил погнали двухголовую тварь дальше.
--
Понял, как бывает? - закуривая сказал мне матрос. - Рубаешь-рубаешь гидру, а конца ей и не видать! Вот тебе и гауляйтер всея Руси!
Он высморкался, зажимая поочередно то правую, то левую ноздрю. Покончив с этим важным делом, он взвалил мне на спину огромную деревянную звезду.
--
Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю! - усмехнулся он. - Понял?!
Но груз был слишком тяжел, и я упал, придавленный им. Снег вперемешку с грязью набился мне в рот, укутал и пропитал меня так, что сам я стал снегом и грязью. Постояв надо мной, матрос удалился, напевая старую песню на новый лад. А я остался и лежал многие века, пока не пришел безумный старец, не зачерпнул меня дрожащей дланью своей и не слепил из грязи, коей я пребывал, козла, и не выпустил пастись на зеленые холмы и черные горы. И весело запрыгал я с камня на камень, с утеса на утес, взбираясь все выше, выше, словно солнце возжелав насадить на крутые рога свои. И создатель мой смотрел во след мне с улыбкой доброй, с радостью великой в сердце при виде моем. И так велика была радость его, что набрал он каменьев и начал кидать в меня, словно играючи. И летели камни, и попадали в бока мои, не давая мне угнаться за солнцем красным. И чувствовал я полной мерой всю любовь творца моего, заключенную в них, и принимал, как подобает удары, с ликованием принимал и усердием, не ропща и не взывая. Возрадовался старец, что терплю я, и еще большим градом камней осыпал меня, а я и вновь стерпел, да еще и до земли поклон клал, зная, что любовь его иначе как через боль и страдание проистечь не сможет. Так продолжалось, пока уж совсем невмоготу мне пришлось, пока не треснули кости мои, обломками вспарывая шкуру мою. Пока не перебиты были ноги мои, так, что уж подняться я не мог. Пока не вытекли глазки мои до донышка, и не хлынула кровь горлышком.... Не выдержало сердце мое столь сильной взаимной любви нашей. Пал я и изошел духом. Увидев это, встал старик, заложил руки за спину. Нахмурился и, сплюнув от огорчения, что не оправдал я надежд его, не достал для него красно солнышко, поплелся прочь.
--
Не то, не то, - ворчал он, уходя все дальше и дальше, - опять не то. Слишком тепл, слишком.... Надо было брать остуженное. Или - горячее.... Теплое всегда - дерьмо....
И понял я тогда, что, как не крутись, а все козлы попадают.