"...И тогда и Скальда упала на берег, ударив белыми руками в прилив, опустив в воду светлые косы, и без воли пустила сизые ленты по ледяным бурунам. "Море мое!" - воззвала Скальда, в горе своем обретая голос. "Отбери меня у его земли, мое море!"
Ей было велено ждать на берегу.
Сотни кораблей и тысячи лодок курсировали своим рейсом мимо ее фигуры, облаченной то ли в плащ цвета сизого тумана, то ли в сам туман, прилипающий к бледной, не знавшей загара коже. Сотни моряков взяли в привычку смотреть на эту фигурку, истуканом замирающую под хлестким северным ветром, прежде чем вывернуть штурвал или взяться за весло.
Ей было велено ждать на берегу.
Где-то за километром отмели, за полосой серого песка был дом - маленький и теплый, хоть и обидно пустой. Правда вот дома нельзя было искать счастья, ведь когда-то ей сказали, с улыбкой и хитрой искрой в глазах, хоть и таким серьезным слогом - твое счастье выбросит на берег.
Ее вера сильнее, чем сотни норвежских ветров.
Ее глаза выцвели, впустив в себя прозрачную соль жестокого моря, и стали прозрачными, светлыми, серыми, как зимний бесстрастный рассвет.
Ее голос пропал, став тихим хрипом, простуженным хрупким льдом, тонко ломающимся где-то в горле, холодной крошкой ссыпающимся внутрь, и не тающим, а оседающим колючей шапкой на ее беззвучно вздрагивающем сердце.
"Твое счастье выбросит на берег!".
Она упорно ждет, сминая бледными заледеневшими пальцами мелкую гальку на пустынном пляже, ждет, вдавливая истертые костяшки в бесцветный песок, но море выбрасывает на берег лишь страшные рыбьи скелеты и грязную серую пену, клочьями липнущую к ногам.
И когда вокруг нет моряков и их некрасивых жен, с их серыми шерстяными платками, повязанными на поясе и неодобрительно сведенными толстыми бровями, когда вокруг нет никого, кроме чуть измятого листа моря, она сбрасывает с лица маску, искривленную улыбкой тонких губ, и жадно хватает эту тающую грязную пену, собирает ее в горсти тонкими ладонями, судорожно сдавливая и прижимая к груди. Пена превращается в тонкие струйки воды, стекающие за рукава ее простого шерстяного платья, туда, где кожа все еще теплая, как объятия ее брошенного где-то за отмелью дома.
Ветер вцепляется в светлые пышные волосы цепкой рукой злобной мачехи, растрепывая их до боли, хлеща ими по лицу, а она все так же сидит на холодных камнях, обхватив колени руками, и упорно всматривается слепнущим от соленых брызг взглядом в безоблачно пустой горизонт.
Морская пена пахнет ей горьким черным табаком, древесной просмолкой старой лодки, и крошащийся в пальцах песок на ощупь такой же, как истертые канатами и веслами руки отца, с хитрой улыбкой опускающего свою клеенчатую рыбацкую шляпу на копну пушистых светлых волос дочки.
Твое счастье выбросит на берег.
В теплом маленьком доме она теперь греется одна. Гладит, изредка, возвращаясь домой, по смолистому боку старую лодку.
А когда становится темнее, припадает губами к приливу, вышепчивая все вопросы, которые не успела задать, и по-детски наивно верит когда-то услышать еще хоть один ответ.
Холодные взгляды скользят по ней, холодные взгляды моряков и их жен, холодные взгляды, оценивающе бродящие по хрупкой дрожащей фигурке на берегу, судорожно кутающейся в изношенный серый плащ. Холодные волны накатывают на ноги, холодные крошки льда липнут к горлу изнутри, с хриплым кашлем срываясь с губ и тая на губах крохотными солеными капельками.
И от этого холода тает и большее - тает море и серые скалы, тает, стираясь, сам горизонт, и плывет в ее сонном разуме, в ее замерзших закрывающихся глазах, тает с тишиной и угрожающей грубой колыбельной стенающих во фьорде волн. Таяние это, как таяние вечного льда, так и упрашивает ее заснуть, заснуть, чтобы никогда больше не проснуться. Заснуть так, чтобы вечно спать в объятиях соли и ветра, где она рождена была, чтобы вечно ждать своего, не преданного ею, не брошенного на
пустом берегу счастья.
Дикой болью разрывается схватившийся в сознании лед, и треск его, болезненно громкий и кричащий, сливается с треском проломленных об острые камни досок лодки, выброшенной на берег волной разыгравшегося шторма.
И этот треск вырывает ее из ледяных объятий, сдавленных колыбельной самой смерти, возвращая в сознание за тем, чтобы дать ей броситься со всех ног к человеку, все еще живому, все еще брошенному там, в обломках старой лодки, разбитой в бесполезный хлам.
Глаза у этого человека теплые и светлые, и живые, хоть и застеленные болью и страхом.
А точно такая же лодка все так же стоит, мерно поскрипывая, около ее маленького теплого дома.