"И вот клянусь Вам, сочувствия явстретил много, может быть, дажеболее, чем заслуживал, но критика, печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что былоредко), говорила обо мне до тоголегко и поверхностно, что, казалось,совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с больюсердца и вылилось правдиво из души".
Ф.М. Достоевский
(Изписьма Е.Ф. Юнге 1880 г.)
От автора
Я благодарен судьбе за то, что, много читая с детства, не стал филологом по образованию. Я инженер-физик, поэтому вполне могу считать себя коллегой Достоевского, получившего в молодости прекрасное военно-инженерное образование. Никто никогда не учил меня тому, как надо понимать творчество Достоевского. Никто не давал мне "список рекомендуемой литературы". Никто не читал мне лекций и не ставил отметок за правильно изложенные мысли преподавателя. Все свободное время за годы, проведенные в океанических рейсах на научно-исследовательских судах, я посвятил изучению творческого наследия Федора Михайловича. Со мной всегда был тридцатитомник полного собрания его сочинений.
Я - читатель, *дилетант*. И это слово, как обвинение в свой адрес, я неоднократно слышал от филологов на международных конференциях, участником которых я был в Старой Руссе и Санкт-Петербурге.
В свое оправдание привожу рассуждения К. Керама: ""Дилетанты, дилетанты" - так пренебрежительно называют тех, кто занимается какой-либо наукой или искусством из любви, per il loro diletto и испытывает от этого радость, те, кто превратил эти занятия в средство для заработка.
<...> Если мы возьмем историю научных открытий за какой угодно период, нам будет не так трудно установить, что многие из выдающихся открытий были сделаны "дилетантами", "аутсайдерами" или вовсе "аутодидактами", людьми, одержимыми одной идеей, людьми, которые не знали тормоза специального образования и шор "специализации" и которые просто перепрыгивали через барьеры академических традиций.
Отто фон Герике, величайший немецкий физик XVII столетия, был по образованию юристом. Дени Папен был медиком. <...> Гальвани, человек, открывший электричество, был медиком, и, как доказывает Вильгельм Освальд в своей "Истории электрохимии", был обязан своим открытием именно пробелам в своих знаниях. Фраунгофер, автор выдающихся работ о спектре, до четырнадцати лет не умел ни читать, ни писать. Майкл Фарадей, один из самых значительных естествоиспытателей, был сыном кузнеца и начал свою карьеру переплетчиком. Юлиус Роберт Майер, открывший закон сохранения энергии, был врачом. Врачом был и Гельмгольц, когда он в двадцатишестилетнем возрасте опубликовал свою первую работу на ту же тему. Бюффон, математик и физик, свои самые выдающиеся работы посвятил вопросам геологии. Томас Земмеринг, который сконструировал первый электрический телеграф, был профессором анатомии. Самюэл Морзе был художником точно так же, как и Дагерр. Первый был создателем телеграфной азбуки, второй изобрел фотографию. Одержимые, создавшие управляемый воздушный корабль - граф Цеппелин, Гросс и Парсеваль, - были офицерами и не имели о технике ни малейшего понятия.
Этот список бесконечен. Если убрать этих людей и их творения из истории науки, ее здание обрушится. И, тем не менее, каждого из них преследовали насмешки и издевательства". *
Можно добавить к этому, что почтовый чиновник из Тулузы - великий Ферма - был тоже "дилетантом", Спиноза огранивал алмазы, Эйнштейн считал, что лучшее занятие для ученого - быть смотрителем маяка, а профессия В.И. Даля * судовой врач.
* Керам К. Боги, гробницы, ученые. М.: Республика, 1994. Стр. 47.
Я ни в коем случае не пытаюсь поставить себя в один ряд со Спинозой и Фарадеем. Нет. Тем не менее, я утверждаю, что работа над романами Достоевского требует от исследователя максимальной самоотдачи, если хотите - одержимости. Написать эту книгу, в которую вошли мои доклады на международных конференциях, меня побудило только одно: мое искреннее и глубокое убеждение в том, что исследователи творчества Достоевского никогда его не понимали. Более того, анализируя русскую и зарубежную критическую литературу за XIX-XX вв., я пришел к выводу, что критики зачастую весьма поверхностно знают тексты произведений писателя, что нисколько не мешало и не мешает им получать дипломы, степени, звания и пр.
Нужен пример? Пожалуйста. Вот что пишет в статье "О Смердякове (К проблеме "Булгаков и Достоевский")" известнейший ученый, доктор филологических наук, ныне проживающий и преподающий, кажется, в Лос-Анджелесе А.К. Жолковский:
"1. Происхождение. Начнем с двоякой природы "низкого" происхождения героев (Смердякова и Шарикова - В.Ш.). В Смердякове преобладает элемент "незаконности", в Шарикове - элемент "животности", но в каждом представлено и то, и другое. Смердяков - незаконный сын Федора Павловича от Лизаветы Смердящей, до известной степени признанный им и поселенный им в своем доме". *
Все - неправильно. Ни до какой *известной* степени не признавал Федор Павлович себя отцом Смердякова. Ни до малейшей. И никаких признаков отцовского отношения не только к Смердякову, но даже и к своим "законным" детям у Федора Павловича Карамазова нет. И не поселял Федор Павлович Смердякова в своем доме. В своем доме старик Карамазов жил один и поселил в свой дом временно (погостить) только Ивана Карамазова. Смердяков был не *сыном*, а наемным работником Федора Павловича (поваром) и поселен был во флигеле, где проживали слуга Григорий с Марфой, в каморке с отдельным входом. Об этом же в романе написано. И что такое "элемент незаконности"? Даже представить себе не могу. Все равно, что "элемент беременности"... от Лизаветы Смердящей.
Этого недостаточно? Тогда вот что пишет в статье *К вопросу о евангельских основаниях "Братьев Карамазовых"* филолог Федор Тарасов: *Исходная ситуация (в романе *Братья Карамазовы* - В.Ш.) передается через притчу о сеятеле (Лук. VIII, 5-8, 11-15) <...>.
В каждом из четырех видов приемлющей земли коренится образ какого-нибудь из братьев Карамазовых. Семя, упавшее при дороге, означает слушающих, "к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись" (Лук., VIII,12). К таковым относится незаконный сын (опять "сын" * В.Ш.) Федора Павловича Павел Смердяков. Это легко установить при анализе двух идентичных по структуре и по смыслу сцен. Одна из них связана с Ветхим Заветом. Когда Григорий обучал двенадцатилетнего Смердякова грамоте и стал учить священной истории, на втором или третьем уроке мальчик усмехнулся. Григорий спросил: "Чего ты?" и услышав в ответ: "Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый. Откуда же свет-то сиял в первый день?", остолбенел. "Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное". В "Беседах на книгу *Бытия* Иоанна Златоуста читаем: "Да не обольщает тебя вид (солнца): если захочет повелеть Создатель, оно исчезнет, как будто бы и не было его. Поэтому и создал солнце в четвертый день, чтобы не подумал ты, будто оно производит день". Смердяков впадает именно в такое обольщение* (Достоевский в конце XX века. Составитель и редактор Карен Степанян, М., Классика плюс, 1996, c. 332,333).
Ну, во-первых, нет в романе четырех братьев Карамазовых, есть только три брата. То, что Павел Смердяков (если он Смердяков, то, естественно, не Карамазов) является незаконным сыном Федора Павловича можно только предполагать, а не утверждать. Дмитрий восклицает на следствии: *Да и за что ему убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?*
Даже для Дмитрия этот вопрос не совсем ясен, а Федор Тарасов и А.К. Жолковский знают все. А если это не так? Если Смердяков не побочный сын Федора Павловича? Ведь, как написано в романе, *никто этого не знает наверно и никогда не знал*, а сын (как утверждал слуга Григорий) бежавшего из губернского острога страшного арестанта *Карпа с винтом*? В Скотопригоньевске *догадка эта показалась правдоподобною*, а Федор Павлович от своего отцовства отрекся и *изо всех сил продолжал от всего отрекаться*. Тогда и образ старика Карамазова читается совсем по-другому. Это уже не развратник и негодяй, изнасиловавший юродивую праведницу Лизавету Смердящую, а благодетель, из сострадания приютивший сироту-подкидыща.
Во-вторых, *диавол* (черт, сатана) приходил по ночам не к Смердякову, а к Ивану Карамазову. Если под *диаволом* Тарасов подразумевает самого Ивана, то тогда да, Иван к Смердякову приходил. Три раза приходил. Но этого Тарасов, кажется, не подразумевает, поскольку Иван Карамазов у него *интеллигент, принадлежащий к научной среде* (?). Смердяков же в романе дважды упоминает не *диавола*, а Провидение. Как тут быть?
И последнее. Константинопольский епископ Иоанн Златоуст жил в конце IV - начале V веков. В те очень далекие времена господствовала птолемеевская (Птолемей Клавдий 90-160 гг. н.э.) модель устройства Мира с неподвижной Землей в центре и (если без подробностей) твердыней небесного свода. Христианская церковь приняла модель Птолемея, как не противоречащую Ветхому Завету Библии, уточнив, что за пределами сферы неподвижных звезд - место для рая и ада.
В соответствии с этой моделью и Ветхим Заветом Господь Бог создал и поместил Солнце на свод небесный на четвертый день Творения. Как поместил, так может и убрать. Ничего не изменится, потому что день и свет не от Солнца, а от Бога. Так полгал и Иоанн Златоуст. А может ветхозаветный иудейский Бог Яхве и остановить движение Солнца и Луны, как сделал это по требованию Иисуса Навина; *Стой, солнце над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою! И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ (израильский - В.Ш.) мстил врагам своим* (Библия, Нав. , 10;12,13).
Я не буду объяснять, какие огромные успехи сделала астрономия с тех пор в понимании природы Вселенной. Но двенадцатилетний мальчик Смердяков, живший в середине IXX века, оказался разумнее филолога с университетским дипломом, публикующего свои научные труды в конце века XX- го. Даже теологи в настоящее время признают в Библии истинными (богодухновенными) только поучения нравственно-религиозного характера. Что же касается описываемой в Библии картины Мира и историчности описываемых событий, то взгляды авторов Библии соответствовали той эпохе, в которой они жили. Рассказ о сотворения Мира считается непогрешимым не с точки зрения технологии Творения, а с точки зрения самого факта Творения Вселенной Богом.
И таких примеров - великое множество. Сколько статей и диссертаций написано на тему: "Старика Карамазова убил злодей Смердяков"? Не счесть. Хотя и доказательств вины Смердякова в романе "Братья Карамазовы" тоже нет. Есть *признание* Смердякова, но нет сцены (а это главное), описывающей это злодейское убийство.
Читать Достоевского трудно. Писать о Достоевском тоже трудно. Еще труднее отличить, где кончаются мысли Достоевского, которые исследователь его творчества хочет раскрыть читателю, и начинаются собственные умозаключения исследователя. А таких "умозаключений" понаписано столько, что объем потраченной бумаги намного превышает все, что написал Федор Михайлович. Эта книга написана по-другому. Я попытался систематизировать огромный материал и представить его читателю в том виде, в котором он показался мне наиболее интересным и доказательным. Насколько мне это удалось - не мне судить. Да, книга насыщена цитатами. Но, поскольку мне приходится опровергать многое из того, что написано ранее за сто с лишним лет, и доказывать то, с чем никак не могут согласиться (я в этом убедился) ученые филологи, у меня нет другого выхода. Точная и емкая цитата - это мое единственное оружие. А с Достоевским вряд ли кто захочет спорить.
"Короткий рассказ в письмах" - это в какой-то степени шутка. Но шутка достаточно серьезная. Именно так, как описано в этом рассказе, можно представить себе, на мой взгляд, то, как построен роман "Идиот". Но, весьма вероятно, можно представить это построение и по иному. Рассказ можно было и не публиковать, но, поскольку уж он написан, то пусть и будет опубликован.
* Лотмановский сборник. М.: ИЦ-Гарант, 1995. Стр. 569.
Мне хотелось бы выразить глубокую признательность А.С. Айзиковичу за неоценимую помощь, оказанную при работе над рукописью. Я благодарен также Г.Ф. Коган, Ф.Г. Никитиной и своему постоянному оппоненту А.В. Микрюкову, в спорах с которым родилось немало интересных мыслей.
Все цитаты из произведений Ф.М. Достоевского приводятся по Полному собранию сочинений в 30-ти томах. Первая цифра в скобках указывает позицию по приложенному в конце книги списку литературы. Затем арабскими цифрами указывается номер тома (и, если нужно, римской цифрой соответствующая книга тома), а затем, через точку с запятой, страницы.
Курсивом во всех цитатах выделены слова, подчеркнутые Достоевским, полужирным шрифтом - подчеркиваемые автором публикуемой книги.
Буду благодарен за отзывы. Мой электронный адрес: a_mikr@rambler.ru
ВЛИЯНИЕ ПЕТРАШЕВЦЕВ НА ТВОРЧЕСТВО И МИРОВОЗЗРЕНИЕ
ДОСТОЕВСКОГО
"Каждый раз, когда я напишу что-нибудь и пущу в печать, - я как в лихорадке. Не то, чтоб я не верил в то, что сам же написал, но всегда мучит меня вопрос: как это примут, захотят ли понять суть дела, и не вышло бы скорее дурного, чем хорошего, тем, что я опубликовал мои заветные убеждения? Тем более, что всегда принужден высказывать иные идеи лишь в основной мысли, всегда весьма нуждающейся в большом развитии и доказательности".
Из письма Достоевского
К.П. Победоносцеву от 16 августа 1880 г.
О чем романы Достоевского? В письме А.Н. Майкову из Флоренции 15 мая 1869 г. Достоевский сообщал: "Писал я Вам или нет о том, что у меня есть одна литературная мысль (роман, притча об атеизме), пред которой вся моя литературная карьера была только дрянь и введение и которой я всю мою жизнь будущую посвящаю?" (3,29.I;44). В письме С.А. Ивановой 14 декабря 1869 г. Федор Михайлович вновь отметил: "Этот (будущий - В.Ш.) роман все упование мое и вся надежда моей жизни. <...> Это главная идея моя, которая только теперь, в последние два года во мне высказалась. <...> Эта идея - все, для чего я жил" (3,29.I;93). "Главный вопрос, - писал Достоевский А.Н. Майкову 25 марта 1870 г., - тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, - существование Божие" (3,29.I;117).
В 1879 - 1880 годах замысел Достоевского воплотился в печатных страницах "Русского вестника", где в это время публиковался давно задуманный роман в окончательном варианте - "Братьев Карамазовых".
Этот роман, безусловно, занимает в творчестве Достоевского особое место. В своих предыдущих произведениях Автор решал задачи частные, еще не решаясь подступиться к главной цели, хотя, несомненно, некоторые заложенные в них идеи и эпизоды получили полное и окончательное звучание в последнем произведении Федора Михайловича.
Еще до начала своей литературной деятельности 16 авг. 1839 г. Достоевский писал своему брату Михаилу: "Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и если будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком" (3,28.I;63).
О Мире Федор Михайлович писал тому же адресату 9 августа 1838 г.: "Не знаю, стихнут ли когда мои грустные идеи? Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен... Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись в эту картину лицо, не разделяющее ни эффекта, ни мысли с целым, словом, совсем постороннее лицо... что ж выйдет? Картина испорчена и существовать не может!" (3,28.I;50).
Моделью для романов Достоевского является "Кроткая. Фантастический рассказ" (3,24;5).
Мы не знаем имени героя и автора рассказа - имя ему Мир. Мы не знаем имени героини. Она - "Кроткая". В романах Достоевского "Кроткая" (или "Кроткий"), а это Александр Петрович Горянчиков, Настасья Филипповна, князь Мышкин, Раскольников, Павел Смердяков попадают в Мир, существовать в котором они не могут (для Смердякова - до сего времени), бунтуют и погибают. Главный вопрос - кто виноват: Бог, Мир или "Кроткая" (*Кроткий")?
Все названные герои, безусловно, в той или иной степени повторяют переживания самого Достоевского, описанные в письме брату Михаилу в 1845 году: "Мне Петербург и будущая жизнь петербургская показались такими страшными, безлюдными, безотрадными, а необходимость такою суровою, что если б моя жизнь прекратилась в эту минуту, то я, кажется, с радостию бы умер. Я, право, не преувеличиваю. Весь этот спектакль решительно не стоит свечей" (3,28.I;111).
И еще. В письме Э.И. Тотлебену из Семипалатинска (после выхода с каторги) Достоевский писал: "Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда - тогда я был слеп, верил в теории и утопии. Когда я отправлялся в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других. Но я повредил себе: я не сознавался во всем и за это наказан был строже" (3,28.I;224).
Это тягостное впечатление от суда приговоренный к смертной казни Достоевский сохранил на всю жизнь. Признавшийся (Горянчиков, Рогожин, Раскольников, Смердяков) - виновен. Виновен и перед судом и перед критиками. Ни суд, ни критики не задавали себе вопрос - почему герой романа признался в совершенном преступлении? Почему взял вину на себя? Возможно, он жертвовал своими интересами. Возможно, выгораживал других. Возможно, решился "пострадать". Не понять, не попытаться оправдать, а обвинить и осудить - вот суть этого Мира.
Мир - аморален. Закон Мира - преступен.
Эта точка зрения нуждается в подтверждении и мы найдем это подтверждение на примере романа *Записки из Мертвого дома*: *В одном из таких веселых и довольных собою городков (Сибири * В.Ш.) , * пишет Издатель *Записок*, * <...> встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным <...>, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. <...> Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, * одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие преступления всегда смотрят как на несчастие и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки* (3,4;6,7).
Старуха хозяйка, где квартировал умерший Александр Петрович, угрюмая и молчаливая баба говорила, *что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду* (3,4;8).
Так что же все знали в веселом и довольном собою городке К.? То, что Александр Петрович убил свою жену или то, что он сам не себя донес? Совершенно очевидно * только то, что он сам на себя донес.
А если он не убивал? Если он совершенно неожиданно застал в спальне своей молодой жены ее мертвое тело с его охотничьим ножом в сердце? Может быть он посчитал себя виновным в ее смерти и горе сломило его настолько, что он потерял всякий интерес к жизни? Может быть поэтому он и полюбил девочку Катю, которая напоминала ему его безвременно погибшую жену Катерину, по которой он ходил служить панихиду? Может быть...
И каково тогда ему было терпеть сочувствие окружающих, которые знали, что он * убийца?
Похожий случай описывается в романе *Братья Карамазовы* в рассказе *Таинственного незнакомца*, явившегося к Зосиме с признанием в убийстве отвергшей его домогательства и отдавшей свое сердце другому молодой, богатой и прекрасной вдовы помещицы. Прокравшись ночью в ее покои, злодей *вонзил ей нож прямо в сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг. <...> Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея! <...> Заподозрили же тотчас крепостного слугу ее Петра и как раз сошлись все обстоятельства, чтобы утвердить сие подозрение. <...> Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и кончилось, предали воле Божией, и все * и судьи, и начальство, и все общество (как и в случае с Горянчиковым * В.Ш.) остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший слуга* (3,14;277,278).
Не было у прекрасной молодой женщины страстно любившего ее ревнивого мужа. А если бы был...?
В своих *Записках* Александр Петрович описывает *преступление* одного каторжника: *Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и * сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. <...> Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался, был лишен (как и невиновный Дмитрий Карамазов * В.Ш.) дворянства, чина и сослан на работу на двадцать лет. <...> Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил: *Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь*. Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это * феномен: тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление. Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города (как и в случае с Горянчиковым * В.Ш.), которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить* (3,4;16).
Вот и я, читая *Записки* Александра Петровича, умного, сдержанного, уравновешенного и очень чуткого к другим людям человека, не верю в то, что он убил свою жену. Я этого, в отличиеотвсех, не знаю.
Да и смущает то, что у убитого отца подозревались деньги. Мало ли какой *Федька каторжный* или *Карп с винтом* мог польститься на такую добычу. А не найдя денег мог и надругаться над трупом. Да и глупо, совсем глупо прятать тело во дворе своего же дома в канавке. Да и не назовет убийца свою жертву родителем, а все же как-то иначе. Да и убийство отца не назовет его кончиной. Сомнений и у Александра Петровича, и у меня много. Я тоже, в отличиеот всех, не верю этому преступлению.
Достоевский презирал в людях стадность и в мышлении, и в поведении. В 1873 г. в статье *Две заметки редактора* он писал: *Мы дорожим лишь тем, что пользуемся некоторой симпатией нескольких толковых людей, которые в наше время всеобщего лакейства мысли решились сметь
Свое суждение иметь* (3,21;155).
К сожалению, это время в России не кончилось и по сей день.
В конце *Записок из Мертвого дома* говорится: *Как неприветливо поразили они (почернелые бревенчатые срубы * В.Ш.) меня тогда, в первое время (единственный раз, когда Александр Петрович на третий день своего пребывания на каторге назвал каторгу *Мертвым домом* * В.Ш.). <...> И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?
То-то, кто виноват? * (3,4;231).
Нет, каторга * это далеко не *Мертвый дом*! Люди живут там активной, творческой, деятельной, хотя и не всегда благочестивой жизнью. Это люди, которые осмелились, пусть иногда в дикой форме, но все же осмелились на протест против бесчеловечной системы насилия над народом в России. А свои *Записки* Александр Петрович в полном одиночестве писал, проживая в *веселом и довольном собою* городке К.. Они, эти *Записки*, оттуда, из этого *Мертвого дома*, где веселятся те, кто виноват.
Да и с романом *Преступление и наказание* не все ясно. Можно поверить в то, что Раскольников мог обухом топора оглушить и бескровно убить старуху-процентщицу, это воплощение мирового Зла. Раскольников видел в этом убийстве высшую справедливость. Но раскроить топором череп *праведнице* Лизавете, которую нещадно эксплуатировала старуха? Такой же несчастной, как и сам Раскольников? В это зверское преступление Раскольникова тоже трудно поверить. На это был способен только расчетливый, хладнокровный и очень жестокий убийца. Что произошло на самом деле, а что только привиделось Раскольникову в бреду белой горячки...? Не для того ли и появилась неожиданно в жилище старухи-процентщицы Лизавета, чтобы мы задали себе этот вопрос?
Древнегреческий философ Пиррон (ок. 360 * 270 гг. до н.э.) отмечал: мудрость состоит в том, чтобы ничего не утверждать и не останавливаться ни на одном мнении.
Итак: Бог, Мир, Человек, - вот та "Триада", существование (и взаимозависимость) которой изначально (сознательно и бессознательно) мучила Достоевского и настоятельно требовала ответа на грозные и страстные вопросы. Мучительные сомнения, ощущение своего одиночества в Мире, привели Достоевского в кружок петрашевцев - к Бунту, смысл которого выразил в дальнейшем Иван Карамазов.
Из показаний во время следствия члена кружка петрашевцев К.И. Тимковского:
"Тут, когда я вступил в круг Петрашевского, я услышал такие речи о религии, которые приводили меня в ужас; я хотел бежать из этого круга, я должен был бы бежать, но самонадеянность меня подстрекнула, я остался. Я не ребенок, думал я; неужели то, чему я привык свято веровать с детства, что срослось с моей душой, разлетится в прах от каких-нибудь безумных речей. Я буду слушать и спорить, убеждать их и, может быть, еще и их обращу на путь.
Первое время я действительно заводил с ними религиозные прения. Помню даже, как однажды, выведенный из себя их неверием, я взялся доказать им в одну из будущих "пятниц", и доказать путем чисто научным, божественность Иисуса Христа, необходимость пришествия его в мир на дело спасения, рождение его от девы и т.п. Но пока я собирал материалы и подготовлял эту богословскую речь, споры наши продолжались. Они приводили в опровержение меня такие доводы, которые тогда оглушали меня своей дерзостью, затмевали мой рассудок и казались мне неотразимыми. Вера моя поколебалась и вскоре я дошел до совершенного отрицания веры христианской, сомневался даже в существовании Бога".
Из ответов Тимковского на вопросы следственной комиссии: "Такие речи о религии я слышал более всего от Петрашевского, Толля, Баласогло, Ястржембского, Спешнева. Что именно говорил каждый из них, теперь не могу вспомнить, но общий смысл всего слышанного мною в разное время клонился к тому, чтоб доказать недостоверность всех книг Священного Писания, Ветхого и Нового Завета, их неподлинность и позднейшее происхождение (апокрифичность) <...>.
Они доказывали, что все наши четыре Евангелия писаны не апостолами, ходившими вслед Иисуса Христа и слушавшими его учения, но позднейшими мыслителями, принадлежавшими к касте духовенства, жаждущего забрать в свои руки власть; что все апостолы перемерли давно до того времени, как стали ходить по рукам первые Евангелия, которые, наконец, расплодились в числе до 70, и что Никейский собор, видя, что большая часть из них заключает явные нелепости, соблазняющие народ, решился истребить их, оставив из них только 18 и признав каноническими только 4, которые совершенно произвольно, без всякого основания, приписал святым апостолам Матфею, Марку, Луке и Иоанну; что, наконец, сам Господь и спаситель наш Иисус Христос был такой же человек, как и мы, но гениальный и посвященный в таинства наук нововводитель, умевший воспользоваться своим положением; что весь Ветхий Завет и пророки - так же писания апокрифные, что все здание христианской религии искусно нагромождено и подобрано духовенством. Все это подкрепляли эти господа доводами историческими, хронологическими, филологическими, которыми забрасывали меня и приводили в тупик. <...> О Боге они также доказывали, что путем разума, путем научным нельзя доказать положительно ни его бытие, ни небытие; что и то, и другое останется только гипотезой" (5;213,214).
Созванный по инициативе императора Константина в 325 г. после Р.Х. в городе Никее в Малой Азии Собор (съезд) епископов христианских общин попытался разрешить спорные вопросы веры и утвердить постановление относительно церковной организации. На Никейском соборе произошло фактическое становление римской православной (истинной) католической (всеобщей) Церкви, просуществовавшей как единое целое до 1054 г., а затем разделившейся на православную и католическую Церкви. Там же, на Никейском Соборе, был определен список разрешенных для чтения (богодухновенных, канонических) христианских произведений. Весь остальной обширный пласт древнеапостольской рукописной литературы, создававшейся в христианских общинах, организованных Апостолами, был объявлен апокрифическим (ложным) и подлежал безжалостному уничтожению. До наших дней дошло чрезвычайно малое количество произведений этого пласта. Но именно этот пласт, несмотря на все содержащиеся в нем противоречия, в целом давал истинное представление о Христе. Единственное древнеапостольское произведение I в., признанное Собором каноническим, - это все послания Апостола Павла. Его авторитет был настолько велик в среде христиан, что Собор не посмел объявить послания апокрифическими, несмотря на то, что содержание посланий Павла во многом противоречит богодухновленным Евангелиям.
Во "Вступительном слове", сказанном на литературном утре в пользу студентов Санкт-Петербургского университета 30 декабря 1879 г. перед чтением главы "Великий инквизитор", Достоевский говорил: "Страдание сочинителя поэмы происходит именно оттого, что он в изображении своего первосвященника с мировоззрением католическим (всеобщим - В.Ш.), столь удалившимся от древнегоапостольскогоправославия, видит воистину настоящего служителя Христова. Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, (что и сделала православная католическая Церковь на Никейском соборе и после него - В.Ш.) , то разом утратится и весь смысл христианства, ум, несомненно, должен впасть в безверие (как у Ивана Карамазова - В.Ш.), вместо великого христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, а под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему" (3,15;198).
В "Записной тетради" Достоевского за 1880 - 1881 гг. есть запись:
"Церковь, церковность.
Мировые посредники первого призыва. Да что бы они значили, если б не встретили доверчивости народной" (3,27;55).
Ранние (древние) христиане воспринимали Христа как мессию, посланника Бога. На Никейском соборе был принят символ христианской веры, сформулированный Тертуллианом - *Святая Троица*.
Ранние христиане считали, что отпущение грехов человеческих возможно только Богу. В III в. православная католическая Церковь взяла на себя функции прощения самых тяжких грехов, что позволило Церкви приобрести колоссальную власть над верующими.
Ранние христиане признавали только публичное покаяние в грехах. Православная католическая церковь ввела обряд тайной исповеди.
В романе "Братья Карамазовы" Зосима (символизирующий собой православную Церковь) в молодости говорит признавшемуся ему в убийстве "таинственному незнакомцу": "Идите, - говорю, - объявите людям. Все минует, одна правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия.<...> Поймут все подвиг ваш, - говорю ему, - не сейчас, так потом поймут, ибо правде послужили, высшей правде, неземной" (3,14;280).
То же самое говорит в романе "Преступление и наказание" Соня Мармеладова Раскольникову:
"Что делать? - воскликнула она, вдруг вскочив, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. - Встань! <...> Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: "Я убил!" Тогда Бог опять тебе жизнь пошлет. Пойдешь? Пойдешь?" (3,6;322).
В покаянии перед всеми, перед всем мироми искупление.
И это соответствует учению Иисуса Христа: "Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе" (Мтф. 18;18).
Совсем по-иному поступает Зосима, добившийсяогромных почестей и славы в старости, и именем Господа Бога простивший убившую своего мужа женщину:
"- Постой, - сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее губам. Женщина стала продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила скоро.
- Третий год? - спросил старец.
- Третий год. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала. <...> Помирать боюсь.
- Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе - и все Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную Божию любовь. <...> Покойнику в сердце своем все прости (Покойнику?! Убиенному?! - В.Ш.) чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. <...> Ступай и не бойся" (3,14;48).
Страшные слова Зосимы, которые слышал Алеша Карамазов и которые, возможно, решили судьбу Федора Павловича.
Ранние христиане отрицали служение на государственных должностях и в армии, богатство, собственность. Ельвирский собор (305 г.) признал за Церковью право вести торговые операции. К концу V в. при поддержке римской императорской власти Церковь становится крупнейшим собственником и землевладельцем. В 419 г. на Соборе в Карфагене был окончательно утвержден список книг Нового Завета. Читающие апокрифические книги христиане преследовались как язычники. При этом использовался государственный аппарат и солдаты.
Ранние христиане не признавали божественности императора Рима, за что подвергались жесточайшим гонениям. Но уже апостол Павел, стремясь сохранить христианство и распространить его по всей территории Империи писал из заточения в *Послании к Римлянам*:
13;1. *Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены.
13;2. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение*.
Ранние христиане приняли эту соглашательскую программу апостола Павла, как крайнюю необходимость, а в дальнейшем эта программа для православной католической Церкви стала основополагающей.
Ранние христиане выбирали епископов (старших в общине) из своей среды. В дальнейшем епископы стали назначаться Собором. В конце II века православная католическая Церковь постановила для верующих: *Следуйте епископу так же покорно, как Иисус Христос следовал Отцу*.
Вся история римской православной католической Церкви - это история ухода от проповеди к власти, от Христа к "Великому Инквизитору".
В IV-V в.в. устанавливается культ Марии. Слова "Богоматерь" и "Богородица" впервые появилось в трудах епископа Евсения около середины IV в. Окончательно Мария признана "Богоматерью" в 431 г. на Соборе в Ефесе, созванном по решению императора Феодосия.
*Католичество * все равно что вера нехристианская! * Говорит в романе *Идиот* князь Мышкин. * Нехристианская вера, во-первых! <...> а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! <...> Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! <...> По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи (как римское православие - продолжение Восточной Римской империи Византии: *Москва * Третий Рим* - В.Ш.), и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры* (3,8;450).
Очень точно.
В своих романах Достоевский неоднократно обращается к апокрифам. Так, в "Записках из Мертвого дома" о беседе Александра Петровича Горянчикова с магометанином Алеем и его братьями говорится: "Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потом с важно благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я очень люблю и именно важность этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса (Иисус) был Божий пророк, и что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела... и что это и у них в книгах написано" (3,4;54). То есть мусульмане - и Достоевский тоже: в статейных списках арестантов острога, где отбывал каторгу Федор Михайлович, никакого мусульманина Алея с братьями не значилось (3,4;282) - считают не ложным, а истинным объявленное Церковью апокрифическим "Евангелие детства (Евангелие от Фомы)". И это дает повод для серьезных размышлений.
Та же мысль повторяется в романе "Братья Карамазовы": "У смотрителя же острога (где содержался до суда Дмитрий - В.Ш.), благодушного старика, хотя и крепкого служаки, он (Ракитин - В.Ш.) давал в доме уроки. Алеша же опять-таки был особенный и стародавний знакомый и смотрителя, любившего говорить с ним вообще о "премудрости". <...> В последний год старик как раз засел за апокрифические евангелия и поминутно сообщал о своих впечатлениях своему молодому другу. Прежде даже заходил к нему в монастырь и толковал с ним и с иеромонахами по целым часам" (3,15;26).
И вновь Достоевский предлагает нам задуматься о том, что в ортодоксальном христианстве апокрифично, а что истинно. И что в рассуждениях петрашевцев Достоевский уже к концу своей жизни считал ошибочным, а что правильным.
Надо полагать, что в какой-то степени впечатления Тимковского соответствуют и впечатлениям Достоевского, который сохранил их на всю жизнь, о чем и сообщал в письме Н.Д. Фонвизиной в 1854 г.: "Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных" (3,28.I;176), воспринятых Достоевским еще в среде петрашевцев.
Пытаясь разрешить свои сомнения, Достоевский писал в том же 1854 г. после выхода с каторги из Омска брату Михаилу: "Не забудь же меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, "Отечественные записки", отцов Церкви и историю Церкви. <...> пришли мне Коран, "Critique de raison pure" Канта и если как-нибудь в состоянии переслать неофициально, то пришли непременно Гегеля, в особенности Гегелеву "Историю философии". С этим вся моя будущность соединена!" (3,28.I;173).
Но в "Дневнике писателя" за 1880 г. (через 26 лет) уже без всякого сомнения Федор Михайлович писал: "Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него (на каторге - В.Ш.) я принял вновь в мою душу Христа (Христа, а не Бога - В.Ш.), которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в европейского либерала" (3,26;152) - в петрашевца.
О том, какого Христа принял Достоевский, сказано в "Дневнике писателя" за 1880 г.: "Я утверждаю, что народ наш просветился уже давно, приняв в свою душу суть Христа и учение его. <...> Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие, может быть, пел: "Господи сил, с нами буди!" - и тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что, кроме Христа, у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. <...> Главная же школа христианства, которую прошел он, это - века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми (и Церковью? - В.Ш.), попранный всеми (? - В.Ш.), работающий на всех и на вся (? - В.Ш.), оставался лишь с одним Христом-утешителем (а не с Богом - В.Ш.), которого и принял тогда в свою душу навеки и который за то и спас от отчаяния его душу!" (3,26;I50).
Итак, "дитя неверия и сомнения", а через четверть века, - "принял вновь в мою душу Христа". "Дневник писателя" Достоевского полон самых значительных и серьезных упоминаний о Христе и очень редко о Боге. Вера во Христа для Достоевского - истинна. Вера в Бога - сомнительна. Кем был Христос? Кто или что есть Бог?
В феврале 1878 г. Достоевский получил письмо от читателя Н.Л. Озмидова, который высказал сожаление по поводу прекращения издания "Дневника писателя": "В особенности я жалею, что не буду слышать от Вас мыслей о необходимости понятия о бессмертии души для человеческого прогресса. У меня составилось понятие о необходимости любви к ближнему и прогресса других основ и свойств человека, а потому весьма желательно было бы услыхать Вас, хотя в дневнике Вашем и рассеяны намеки, и я почти знаю, в каком духе Вы будете решать" (3,30.I;365).
Ответ Достоевского: "Во-первых, что я Вам могу ответить и какой намек могу Вам дать на Ваш роковой и вековечный вопрос? И в двух ли строках письма уложится это дело? Вот если б мы говорили с Вами несколько часов - другое дело, но ведь и тогда ничего бы, может быть, и не вышло, неверующие всего труднее убеждаются словами и рассуждениями. А не лучше ли бы Вам прочесть повнимательнее все послания апостола Павла? Там очень много говорится собственно о вере, и лучше и сказать нельзя" (3,30.I;10).
В первом послании к Тимофею апостол Павел писал (6;5): "Существует лишь один Бог и лишь один Посредник между Богом и людьми, Христос Иисус, кто сам был человеком". До конца своей жизни Достоевский не принял Христа ни как Бога, ни как единородного Сына Божьего. И это, безусловно, результат влияния петрашевцев. А апостол Павел всех христиан называл сынами Божьими.
В "Дневнике писателя" за 1876 г. Достоевский опубликовал статью "Приговор", где привел "рассуждения одного самоубийцы от скуки": "В самом деле: какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть страдающего, но я не хочу страдать - ибо для чего бы я согласился страдать? Природа, через сознание мое, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого всевозможных религий. Она говорит мне, что я, хоть и знаю вполне, что в "гармонии целого" участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее вовсе, что она такое значит, - но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить. Но если выбирать сознательно, то, уж разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь - останется ли это целое с гармонией на свете после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною. И для чего бы я должен был так заботиться о его сохранении после меня - вот вопрос? Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить и спать по-человеческому значит наживаться и грабить. Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно верных социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я скажу, для чего? Для чего устраиваться и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нравственно-праведно? На это, уж конечно, никто не сможет мне дать ответа. <...>
Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным - то, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя самого, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого" (3,23;146,148).
Достоевский намеренно сделал "самоубийцу от скуки" материалистом и атеистом. Но если заменить в его рассуждениях слово "природа" на слово "Бог" (что сделал Иван Карамазов), то смысл рассуждений не изменится. Изменится только виновник страданий человека.
Рассуждения и "самоубийцы от скуки", и Ивана Карамазова повторяют также рассуждения ("Речь о задачах общественных наук") петрашевца Н.С. Кашкина:
"Инстинкт человека, его страсти никогда не подчинялись и не подчинятся разуму; из столкновения их всегда происходила и будет происходить борьба, а понятие борьбы противуположно понятию гармонии. Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям и, не нашед его, восклицает: если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала! И напрасно священники и философы будут ему говорить, что небеса провозглашают славу божию. Нет, скажет он, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу божию. Чем более творение его - вся природа - выказывает его искусство, его мудрость, тем более он достоин порицания за то, что имея возможность к этому, он не позаботился о счастии людей. К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда мы не видим конца нашим страданиям? Пускай...
Но для чего делать это высшему разуму, создавшему всю вселенную? И какая ему честь в том, что он создал вселенную?
Если все эти миры населены такими же несчастными существами, как и мы, то ему мало чести в том, что он умеет так размножать число несчастных; если же между ними есть населенные счастливыми существами, то мы должны только упрекать его в несправедливости к нам. Во всяком случае, мы можем скорее видеть в нем духа зла, нежели начало всего доброго и прекрасного!
И атеиста нельзя винить за такое мнение. Да разве не всякий день слепо верующие воссылают к Богу хор упреков? Вся разница в форме, но какое дело Богу до более или менее учтивой формы? Разве молитва, в которой его просят о богатстве, о здоровье, о счастии, - не тот же косвенный упрек? Не есть ли это порицание за то, что он не дал богатства, не дал здоровья, не дал счастья?" (5;183,184).
Серьезное обвинение, но уже не в адрес природы, а в адрес "высшего разума" - Бога. Эти же вопросы без сомнения мучили и Достоевского.
В романе "Братья Карамазовы" Иван еще более обостряет тему страданий человека: "О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю, - мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. <...> Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то причем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна. <...> И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены" (3,14;222,223).
Схожие мысли высказывает петрашевец Л.Д. Толстов (Из дела о Толстове): "Из провинции в столицу, из гимназии в университет я брошен был на полную свободу в семнадцать лет. Между тем какая-то бессознательная тоска, еще прежде давившая мою душу, начала снова и глубже посещать меня, когда я огляделся и ознакомился со столицей. <...> Меня занимали вопросы: зачем я живу? что меня ждет? есть ли будущее? стоит ли жизнь труда? если есть Бог, где ж его милосердие? Создать человека и заставить его страдать. Если его нет, зачем же мучиться, не лучше ли самоубийство? Но самоубийство есть бессилие, но это значит признать себя побежденным, думал я, а это оскорбляло меня, язвило мое самолюбие. Что же делать? Я начал пить и пил жестоко" (5;206).
И мы вновь можем отметить, что рассуждения Толстова в какой-то степени отразятся в монологах Ивана Карамазова.
Так что же провозглашают небеса? Славу или злобу Божию? Есть ли миры, населенные счастливыми существами? И имеем ли мы право упрекать Бога в несправедливости к нам? Петрашевцы ставили перед собой жесткие, острые и жгучие вопросы, повторенные потом в романах Достоевского и в его "Дневнике писателя", но не могли найти на них ответов.
Вне всякого сомнения, эти же вопросы были актуальны и для Достоевского. Иначе не было бы письма Федора Михайловича Н.Д. Фонвизиной, не было бы гневного богоборческого монолога Ивана Карамазова, не было бы и самого творчества Достоевского. Достоевский должен был либо согласиться с Кашкиным и Толстовым, либо найти ответы на эти вопросы. Ответы, в результате титанической работы ума Федора Михайловича, были найдены, но эти ответы оказались неутешительными для читателей его произведений.
В письме Л.А. Ожогиной от 28 февраля 1878 г. Достоевский писал: "Вы думаете, я из тех людей, которые спасают сердца, разрешают души, отгоняют скорбь? Многие мне это пишут - но я знаю наверно, что способен скорее вселить разочарование и отвращение. Я убаюкивать не мастер, хотя иногда брался за это. А ведь многим существам только и надо, чтоб их убаюкали" (3,30.I;9).
А что же вместо убаюкивания? Как бы отвечая (через много лет) петрашевцам, в "Подготовительных материалах" к роману "Преступление и наказание" Достоевский отметил:
"ПРАВОСЛАВНОЕ ВОЗЗРЕНИЕ
В ЧЕМ ЕСТЬ ПРАВОСЛАВИЕ
Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, - есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страданий.
Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием.
Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т.е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т.е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе" (3,7;154,155).
"Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна" (3,20;175).
Главный вопрос и для петрашевцев, и для Достоевского (как и для любого мыслящего и образованного человека) - кто ответственен за страдания человека на земле: Бог, Мир или Человек? "Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю, и не могу принять" (3,14;214), - говорит Алеше Иван Карамазов.
Но что такое мир Божий? Где та граница, которая отделяет Божеское от человеческого, граница, определяющая меру ответственности Бога и человека за его страдания на земле?
"Посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые (до того безобразно сами себя в свете устроили) и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем" (3,14;272), - это откровение Зосимы в молодости.
Мир Божий - это создание "высшего разума" - природа. Мир безбожный - это мир человеческого сообщества. Зосима (как и Кашкин) отделил мир Ивана Карамазова от мира Божьего. Если мир человеческого сообщества - создание Божие, тогда и Достоевский, и мы должны согласиться с Кашкиным и в Боге "скорее видеть духа зла, нежели начало всего доброго и прекрасного". Ветхозаветное утверждение о каком-то "первородном грехе" и съеденном яблоке, за которое человечество страдает всю свою историю, вряд ли звучало убедительно и для петрашевцев и для Достоевского. И почему страдают дети?
В 1877 г. Достоевскому писал о вопросах веры некий А.Г. Ковнер: "Что касается Ваших "Голословных утверждений" (статья Достоевского в "Дневнике писателя" за 1876 г.), то я (я думаю, что многие подобно мне) их не разделяют и, кажется, они никого из "тронутых" идеями N убедить не могут. <...>
Начну с того, что Вы нелогично выражаете Вашу мысль. Вы говорите: "А высшая идея на земле лишь одна и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи (и идея Бога - В.Ш.) жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают". Мне кажется, что все "высшие" идеи жизни должны вытекать не из идеи бессмертия души, а из идеи существования Бога, то есть такого существа, которое сознательно создает вселенное (так в тексте - В.Ш.), сознательно управляет и сознательно же интересуется всеми действиями всех живущих, или, по крайней мере, людей. Таким образом, самое существование души, не говоря уже о ее бессмертии, вполне зависит от существования Бога-творца. Вам, следовательно, с Вашей точки зрения, нужно было утверждать прежде всего существование Бога и говорить о душе как о логическом последствии его.
Но предположим, что Вы отождествляете Бога и душу, что, говоря о душе, Вы думаете об ее источнике - Боге, - но, ведь в этом главный и единственный вопрос и есть! Существует ли Бог, который сознательно управляет вселенной и который интересуется (это слово не вполне определяет мою мысль, но Вы наверно ее понимаете) людскими действиями? Что касается меня, то я до сих пор убежден в противном, особенно относительно последнего обстоятельства. Я вполне сознаю, что существует какая-то "сила" (назовите ее Богом, если хотите), которая создала вселенное, которая вечно творит и которая никогда не может быть постигнута человеческому уму. Но я не могу допустить мысль, чтобы эта "сила" интересовалась жизнью и действиями своих творений и сознательно управляет ими, кем бы и чем бы эти творения небыли.
Не допускаю я этой мысли потому, что знаю, что весь мир, то есть вся наша земля, есть только один атом в солнечной системе, что солнце есть атом среди небесных светил, что млечный путь состоит из мириады солнц (это все говорит наука, которой никто из мыслящих людей не может отрицать), что вселенная бесконечна, что наша земля живет, относительно, немногое число лет, что геология свидетельствует о бесконечных перерождениях на ней, что гипотеза Дарвина о происхождении видов и человека весьма вероятна (во всяком случае, разумнее объясняет начало жизни на нашей земле, чем все религиозные и философские трактаты, вместе взятые), что все инфузории, которых миллионы в каждой клетке воды, мушки, рыбы, животные, птицы, словом, все живущее имеет такое же право на существование, как и человек, что до сих пор есть миллионы, сотни миллионов людей, которые почти ничем не отличаются от животных (скотов * В.Ш.), что наша цивилизация продолжается всего каких-нибудь 4000 лет, что всевозможных религий бесчисленное число (из которых одна противоречит другой), что идея о единобожии зародилась так недавно и т.д., и т.д., и т.д.
После всего этого, спрашиваю я, какой смысл имеет для меня (и для всех) еврейство, эта колыбель новейших религий, христианство, все эти легенды о чудесах, о явлении Божием, о Христе, о воскресении его, о святом духе, все эти святые, угодники, наконец, все эти громкие, но пустейшие слова вроде: бессмертие души, человечества, прогресса, цивилизации, народного духа и проч., и проч., и проч.? <...>
Вы совершенно справедливо замечаете, что без идеи о бессмертии (по-моему, о Боге) нет смысла и логики в жизни... но в самом существовании души, бессмертия, карающего и вознаграждающего (в каком хотите философском толковании этого) Бога еще меньше смысла и логики" (3,29.II;280,281).
Замечателен ответ Достоевского Ковнеру: "Об идеях Ваших о Боге и о бессмертии - и говорить не буду с Вами. Эти возражения (то есть все Ваши) я, клянусь Вам, знал уже 20 лет от роду! Не рассердитесь, они удивили меня своей первоначальностью. Вероятно, Вы об этих темах в первый раз думаете" (3,29.II;141). 20 лет - это, примерно, возраст и Ивана Карамазова, и Достоевского-петрашевца.
В статье "Голословные утверждения", будучи уже 55 лет от роду, Достоевский писал: "Статья моя "Приговор" касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия - необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой (а не убеждения в существовании "карающего и вознаграждающего" Бога - В.Ш.) Но мысль эта <...> станет когда-нибудь в человечестве аксиомой. <...> Словом, идея о бессмертии (человека в понимании Достоевского: душа бессмертна и первична, материя тленна и вторична - В.Ш.) - это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества" (3,24;46,50).
Есть "и Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие" (3,14;123), - утверждает Алеша Карамазов.
Есть бессмертие и Бог, в бессмертии и Бог, - это главная мысль Достоевского. В "Записной тетради" за 1880 - 1881 гг. Достоевский отметил: "Мерзавцы дразнили меня необразованностью и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествующей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить" (3,27;48). И здесь же о Христе: "И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла" (3,27;86).
Свои сокровенные мысли о Боге, о Христе, о смысле бытия и человека, и всего человечества в целом Достоевский изложил в своей "Записной книжке" за 1863 - 1864 гг. в связи со смертью своей первой жены:
"Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить человека как самого себя, по заповеди Христовой - невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, отдать его целиком и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон Я сливается с законом гуманизма и в слитии оба, Я и ВСЕ (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.
Это-то и есть рай Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление к этой цели. <...> Итак, человек естьна земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное.
Но достигать такой великой цели, по моему разумению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели все угасает и исчезает, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели. Следовательно, есть будущая, райская жизнь.
Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего синтеза, то есть Бога? - мы не знаем" (3,20;172,175).
И там же о Христе: "Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле" (3,20;174).
Схожая мысль звучит в "Записной тетради" за 1876 - 1877 гг.: "Христос есть Бог, насколько Земля может Бога явить" (3,24;244).
По Достоевскому Бога (Создателя Вселенной), который сознательно управляет всеми действиями людей, обитающих на ничтожнейшей пылинке Вселенной * Земле, такого "карающего и вознаграждающего" Бога нет. Бог - "лоно всеобщего синтеза" или *спасение* по Достоевскому, - это цель, к которой, несмотря на все ошибки, заблуждения и разочарования (как Иван Карамазов, Дмитрий, Смердяков, Раскольников и др.) стремится по закону природы и все человечество и каждый человек отдельно. По Достоевскому путь к "лону всеобщего синтеза" (к Богу) для человека (для бессмертной человеческой души) чрезвычайно долог и труден. Об этом Федор Михайлович писал в "Эпилоге" романа "Преступление и наказание": "Семь лет. Только семь лет! (срок пребывания на каторге Раскольникова - В.Ш.) готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история перерождения его, постепенного перехода (на пути к лону всеобщего синтеза - В.Ш.) из одного мира в другой, (населенный более счастливыми существами! - В.Ш.) знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью" (3,6;422).
И в этом, именно в этом состоит ответ Достоевского Н.С. Кашкину и другим петрашевцам. Есть во Вселенной счастливые Миры. Но душа человеческая для своего воплощения выбирает Мир, родственный ее собственному нравственному состоянию и развитию (но не в высших типах). В этом Мире - нравственный мир родителей. В свободе выбора и заключается воля Божия. И в этом солидарность в грехе между людьми и детками. А какое место человек займет в Мире? Мальчика, затравленного собаками, или генерала, затравившего этого мальчика? Во многом это дело случая для каждого, при общей закономерности Целого и согласия человека с законом нашей планеты, Мира: *один гад съедает другую гадину*. Поэтому в этом Мире "бедно дите".
И это утверждение соответствует учению Платона: "Мой милый сын, считающий себя забытым богами, когда люди совершают дурное, то переносятся в место пребывания преступных душ; когда доброе меняют на лучшее, тогда присоединяются к святым духам - одним словом в жизни и при всех смертях, коим последовательно подвергаются люди, подобное подбирается к подобному и существа получают все, что они естественно должны ожидать" (7; 117).
Демокрит (ок. 460 г. до н.э.) верил в то, что во Вселенной существует бесчисленное множество необитаемых и обитаемых Миров. Обитаемые Миры, подобно нашей Земле, населены живыми существами, которые различаются характером строения атомов, из которых они построены. Боги, считал Демокрит, это особые соединения атомов. Они способны благотворно или зловредно воздействовать на человека, побуждая его к тем или иным поступкам.
Джордано Бруно утверждал, что божественной премудрости и силы недостойно создание одного конечного нашего Мира, раз эта сила способна наряду с ним создать и другой, и еще бесконечное множество других Миров. Поэтому он считал, что существует бессчетное количество солнц, подобных нашему Солнцу, и бессчетное количество населенных живыми существами Миров, подобных Миру Земли. Бог есть бесконечное единство, заключающее в своем могуществе беспредельную множественность.
Достоевский идет дальше. Для него бессчетное число связанных между собой в единую систему (единый организм) Миров Божьих - это ступени для движения (постепенного перехода) бессмертной человеческой души (человека) к конечной цели, к жизни божественной. Влияние других Миров люди воспринимают либо как Промысел Божий, либо как козни Дьявола.
Что же такое наш Мир? В чем смысл названия городка * *Скотопригоньевск*? Авторы *Примечаний* к роману *Братья Карамазовы* поясняют: *Самое название городка * Скотопригоньевск * навеяно старорусскими впечатлениями. На центральной Торговой площади города, на берегу упомянутой в романе заболоченной речки (Малашки), находился Конный рынок, где шла оживленная торговля скотом* (3,15;454).
Очень просто. Смотрел, смотрел Достоевский на то, как торгуют скотиной, и задумался. А потом пришла ему в голову чудная мысль: *Дай напишу про это дело роман*!
В статье "Голословные утверждения" Автор "Карамазовых" писал: "Веры в бессмертие (а не в Бога - В.Ш.) для него ("логического самоубийцы" - В.Ш.) не существует, он это объясняет в самом начале. <...> Для него становится совершенно ясно как солнце, чтосоглашаться жить (на Земле - В.Ш.) могут лишь те из людей, которые похожи на низших животных и ближе подходят под их тип по малому развитию своего сознания и по силе развития плотских потребностей. Они соглашаются жить именно как животные (скоты * В.Ш), то есть чтобы "есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей". О, жрать, да спать, да гадить, да сидеть на мягком - еще слишком долго будет привлекать человека к Земле, но не в высших типах его" (3,24;47). Вся Земля * *Скотопригоньевск*.
Но что значит "соглашаться жить"? Откуда привлекатьчеловека? В "Черновых набросках" к роману "Братья Карамазовы" есть запись Достоевского об Алеше: "Он понял, что знание и вера - разное и противуположное, но он понял - постиг, по крайней мере, или почувствовал даже только, - что если есть другие миры и если правда, что человек бессмертен, то есть и сам из других миров, то, стало быть, есть и все, есть связь с другими мирами. <...> Но тут Старец (Зосима * В.Ш.), в святость, в святыню. <...>
Неверие же людей не смущало его вовсе; те не верят в бессмертие и в другую жизнь, стало быть, и не могут верить в чудеса, потому что для них все на земле совершено. <...>
Но тут Старец! В святость, в святыню" (3,15;201).
Эта запись об Алеше соответствует и убеждениям самого Федора Михайловича, писавшего в "Дневнике писателя" за 1880 г.: "При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала ее. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждения, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и вечностью" (3,26;165).
Об этом, о "других мирах" и о "другой жизни" говорит ученикам Своим Иисус Христос (Иоанн):
9;1. И проходя, увидел человека, слепого от рождения.
9;2. Ученики спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?
9;3. Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии.
Этот диалог Христа с учениками Его, несомненно, является продолжением некой не дошедшей до нас беседы о фундаментальных понятиях смысла бытия человека. Ученики хорошо понимают то, о чем спрашивают Христа, а Христос уверен в том, что Его ответ будет правильно понят учениками. Непонятно нам, где, в каком другом мире или в какой другой жизни мог согрешить родившийся слепым человек.
Об этом же говорит Иисус Христос в своей проповеди (Лука. 6):
21. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь.
Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь.
Бедствующие в этой жизни и в этом жестоком мире найдут себе утешение, (*спасение* по Христу) купленное страданием, в другой жизни и в другом мире, соответствующем их нравственному развитию.
И далее говорит Иисус Христос в своих знаменитых *Горе вам*:
24. Напротив горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение.
25. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете.
Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.
Довольные своей жизнью в *Скотопригоньевске* останутся в своей другой жизни в этом Мире со всеми возможными для человека последствиями.
И Платон, и Христос, и Достоевский утверждают существование универсального Закона жизни во Вселенной (который мы наблюдаем и в повседневной жизни) * *подобное притягивается к подобному*.
Итак, что же вместо *карающего и вознаграждающего * Создателя Вселенной на Земле? "Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца" (3,10;198).
*"Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет". <...> Это выражение одного купца из старообрядцев, с которым я встретился, * говорит князь Мышкин. * Он, правда, не так выразился, он сказал: "Кто от родной земли отказался, тот и от Бога своего отказался". <...> Откройте <...> русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, скрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом (а не ветхозаветным *карающим и вознаграждающим* богом Авраама, Исаака и Иакова * В.Ш.) и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет перед изумленным миром* (3,8;450,453).
И князь Мышкин и Достоевский отвергают как римский православный католицизм, так и ветхозаветный иудаизм (составную часть *Священного Писания* * основы исторически сложившегося христианства), созданный иудеями только для иудеев. Иудаизм * это странное сочетание язычества с его кровавыми и жестокими жертвоприношениями и единобожия с примитивным устройством небольшой *вселенной*, центром Мира в Иерусалиме и богом крошечного *избранного народа* кочевников-скотоводов Яхве, призванного сделать все народы Мира слугами иудеев, обитавших на маленьком клочке земли (полупустыни) в соседстве с великолепными древними цивилизациями Египта, Вавилона, Ассирии, Греции, Рима и привести иудеев к полному материальному благополучию (*спасению* по иудейски) на Земле. И Шатов, и Достоевский утверждают понятие русской национальной идеи * осознание исторической синтетической личности всего русского народа * своегорусского Бога и Христа без Ветхого Завета и иудейского бога Яхве.
Достоевский далеко не первый, кто открыто высказал эти мысли. Апостол Павел, проповедовавший среди язычников, вел борьбу против иудаизма. Именно он назвал иудейский Завет ветхим, т.е. устаревшим и ненужным, подлежащим отмене, поскольку вместе с учением Иисуса Христа пришла Благодать, которая полностью заменила систему крайне жестоких правил и запретов Ветхого Завета системой ярких целей и стимулов учения Иисуса Христа.
В одной из христианских общин (церквей), основанных Павлом в землях Галатов, после его ухода вдруг начали соблюдаться иудейские обряды. Община попала под влияние иудо-христиан, целью которых было совместить не совместимое - ветхозаветный Закон и новозаветное учение Христа.
И Апостол Павел обращается к галатам с посланием, смысл которого можно выразить словами: О, несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине, вас, у которых пред глазами предначертан был Иисус Христос. Я вас научил свободе, вы предпочитаете рабство. Я вас научил Благодати, вы клонитесь под ярмо иудейского Закона. "Вы, оправдывающие себя Законом, остались без Христа, отпали от Благодати" (Гал. 5;4). "А все, утверждающиеся на делах Закона, находятся под клятвою. Ибо написано: "проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге Закона" (Гал. 3;10). "Ибо весь Закон в одном слове заключается: "Люби ближнего твоего как самого себя" (Гал. 5;14).
Итак, либо с Иисусом Христом, но без Ветхого Завета, либо с Ветхим Заветом, но без Христа.
В первой половине XI в. Поставил князь киевский Ярослав Мудрый русина Иллариона митрополитом.
В своем гениальном произведении "Слово о Законе и Благодати" Илларион развивает мысль Апостола Павла. Начало "Слова" точно отражает его содержание: "О Законе Моисеем данным и Благодати и Истине, данными Иисусом Христом". Так же, как и Павел, Илларион начинает "Слово" с противопоставления Закона и Благодати. Эра ветхозаветного рабства кончилась, начинается эра свободы. Эра Закона кончилась, начинается эра Благодати. Христианство без Ветхого Завета - вот главная мысль Иллариона. Закон Моисеев исторически и территориально ограничен, он действовал только в Иудее и только до прихода Истины. Истина и Благодать исторически неограниченны и устремлены в будущее для всего человечества.
Илларион интерпретирует знаменитое евангельское выражение Иисуса Христа, что новое вино (новые идеи) вливают в новые меха, иначе вино разорвет старые меха. Вот так же Благодать и Истина должны воссиять в новых народах, не скованных исторически ветхозаветными догмами.
Основа русского православия, провозглашенного Илларионом - Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Бог сошел с небес на Землю, чтобы человек взошел на Небо.
Очевидно, что идеи, высказанные Апостолом Павлом в послании к галатам, время от времени регенерировались и будут вновь регенерироваться в общинах, церквях и в умах думающих людей, поскольку несовместимость Ветхого Завета и Учения Иисуса Христа очевидна.
Смысл христианства Достоевский видел не в категорическом отрицании всех предшествующих христианству "языческих" философских учений, а в дальнейшем развитии взглядов великих мыслителей древней Индии, философов древнегреческой школы: Гераклита, Сократа, Платона, Аристотеля. Философия Достоевского объединяет все бесчисленное количество всевозможных религий, противоречащих одна другой в представлениях о Боге, но, безусловно, утверждающих бессмертие души человека.
Древние кельты и галлы верили в бессмертие души и Мира. Души после смерти переходят в другие существа, стремясь к сфере блаженства, находящейся на звездах. К этой вере в бессмертие присоединялась у друидов идея о наградах и наказаниях, но наказаниях временных, служащих искуплением и средством для дальнейшего развития. Друиды признавали ступени переселения душ, низшие по сравнению с положением человека в конкретной этой жизни, как средство испытания и наказания. Галлы часто даже занимали деньги с тем, чтобы отдать их в будущей (другой) жизни.
Пифагор (VI в. до н.э.) утверждал, что после смерти душа человека возрождается в новом теле и начинает другую жизнь. И даже рассказывал о своих предыдущих воплощениях.