Мадагаскар - Вологда
Поэтического голода кремом не утолить
Г. Адамович
На черный хлеб я мажу торт, как масло.
Кондитер в "Quality" - матерый модернист
Смешал ингредиенты первоклассно.
"Мадагаскар" - состав (коробка, белый лист):
Мука пшеничная, фундук, фисташки,
Бакарди, Бейлис, шоколад, физалис, гель...
Сам Бродский в облегающей тельняшке
Бредет Манхэттеном, а вслед ему - шинель.
Конструктивист, слагающий пытливо:
Джем абрикосовый, ликер и пралине...
...Уехать, что ли, в Вологду, где слива
Висит, как солнце, в мудрой тишине.
Не выйдет, говорите? Лодка сгнила?
Причал рассыпался? Кувшинки унесло?
Там Батюшкова свежая могила,
Рубцова русское святое ремесло.
Пройду врата Прилуцкие как странник...
"Ты хочешь меду, сын? - так жала не страшись..." -
Читаю я, Мефодий ставит чайник,
И Муза бабочкой влетает в мою жизнь.
Звездная аллея
"Выхожу один я на дорогу..." -
мне бы так до срока написать,
помня, что кладбищенские дроги
в даль Возничий будет запрягать.
"В небесах торжественно и чудно" -
Лермонтов на склоне Машука
целит в высь, но в бок ему - прилюдно -
пустит пулю потная рука.
"Уж не жду от жизни ничего я" -
шепчет рот, задвинута кровать,
ведь поэты, гибнущие стоя,
в глубь веков врастают буквой "Ѣ".
"Но не тем холодным сном могилы"...
дремлет мамонт в вечной глыбе льда;
светят мне таинственные силы,
бытие прогревшие до дна.
"Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея",
пела Дева в сумрачном саду,
чтоб лежала Лира на аллее,
и плескались Рыбы в том пруду...
Ромашки
Сон
Сижу, пью кофе. Шум буфета,
баулы, баунти, вокзал...
Вот бомж (в авоське сборник Фета)
по-гречески себя назвал:
"Аидий", сунул в рот беляшик,
скелетом скрипнул на ветру,
запричитал: "Не рви ромашек,
не рви, поэт, а то умру!".
И мы нашли полцарства в баке
(Морфей крутил проектор сна), -
вязались под сосной собаки,
сосала волчью кость сосна.
Проснулся: полночь, дача, осень,
ромашки светят на луну,
их в банке семь, но будет восемь...
не рви, поэт, а то умру.
Письмо в Испанию
Фредерико Гарсия Лорке
Живу один - ни денег, ни семьи,
ем кашу, хлеб... рифмую, но не звонко,
и ночью, в тусклом свете от седин,
в Испанию пишу, Гарсиа Лорка,
что здесь, в Сибири, полная труба,
стихи горят попутно, синим газом,
и нефтяная черная судьба
подмигивает высосанным глазом...
А за окном, как бог, встает рассвет,
заходит в кухни, смотрит в чьи-то души,
(как в холодильник - гаснет русский свет,
но есть васаби, соусы и суши).
Я, как и ты, Гарсиа, не юрист.
Пегас - в подковах? Крылья - для поэта!
В Ялуторовске лысый баянист
сыграл мне твой романс и спел сонеты...
Фуанте-Гранде. Вас вели гурьбой;
оливы, ночь, в долине было мглисто,
капрал глумился: "Слушай, голубой,
твоя родня сдала тебя франкистам".
Деталь важна: отец владел землей,
в полях, как мед, густела сладко свекла,
но Рольданы - осиною семьей
жужжали жадно в сумрачные стекла...
Неужто гениям назначен этот срок? -
лет тридцать семь, ну, ладно, тридцать восемь,
трещали ружья, тек свекольный сок,
сжигала листья болдинская осень.
Шахматное видение
на берегу Черного моря
А.З.
Вот вписана огромная доска
в песчаный берег с галькой и костями.
Король - ферзю: "Веди на бой войска,
пусть алыча (е2) дрожит ветвями!"
Любимая, вот белая ладья,
а я - внутри, как скрытая фигура,
и жизнь моя - дебют и квадратура...
Вот черная ладья, как попадья.
И я хожу то вдоль, то поперек
по минным клеткам, я - прямолинейный;
а солнце, словно красный уголек,
летит в пучину авиалинейно
и греет море где-то там, на дне...
Я - в белой башне, ты - ныряешь в воду.
Любимая, с тобой наедине
я обрету соленую свободу,
когда я эндшпиль... тьфу, в тылу врага
я захвачу коня, продукты, базу
(в сутане черной старая карга
не попадет косой по мне ни разу).
Захлопну доску. Знай, что будет так:
покину башню, выйду из квадрата...
С борта ладьи я выкину пятак,
два пятака, не скрывших глаз солдата.
* * *
Мы сидим на банкете.
Разлетелся фужер.
В горбоносом поэте
глаз не видно уже.
Грустно водку глотая,
он парит над столом...
И звезда золотая
мерно плещет веслом.
Дождик капает в Лету.
Стынет площадь в окне.
И шипят на паркете
все слова о стране...
Ох, глаголы летели
в малый зрительный зал...
Ешь, писатель, тефтели,
ты всех громче сказал!
* * *
Волынкой зверя крутится вокзал,
Губа перрона в кровь разбита.
Я мякиш сердца звуком выгрызал
И шел с анафорой, как с битой:
Я заходил в картофельные сны,
Я спал на раскладушке века,
И красной нитью две мои весны
Сшивали образ человека.
* * *
Я видел в глазах ингаирской татарки
Поэта, диван и бутылку "Кадарки".
О, злая татарка! Косички, как змейки,
Ползли на лицо мне в той малосемейке...
Соседка Светлана входила нежданно,
Как в лирику Анны Ахматовой - Жданов.
"Купи сапоги! - говорила Диане, -
О, кто это спит у тебя на диване?"
Мне снились лимоны, желтевшие ярко...
До этого - сладко вливалась "Кадарка",
И злая татарка с пружинистым телом
Скакала на мне, как умела - умело...
И доски скрипели в той малосемейке,
А снег заметал голубые скамейки,
И два фонаря нам светили устало,
А утром их света не стало, не стало.
* * *
Хандрил в коттедже... Как мизгирь,
сплетал липучку-паутину:
январь, сосновый бор, Сибирь...
Не знал, что розовый снегирь
влетел на лоджию с рябины.
Часы с кукушкой (ядра гирь)
смотрели в тюль, а, может, в тину.
Вздыхал: "Э. Чоран", пил "чифирь"...
На белом куржаке снегирь
писал крылом свою картину.
* * *
Я сегодня вошел в то пространство стиха,
Где наивная речь и проста, и тиха:
Где кричит свое "клии" на кедре желна...
Где сырыми губами лопочет волна...
Где на крышу "грибка" приземляется снег...
Где ложится под землю и спит человек...
Где течет по листу, высыхая, роса...
Где жужжит и жужжит в сером шаре оса...
Где доверчивость "До" и плескание "Ля"...
Где скрипит, но вращается наша Земля...
Где лепечет ребенок и клохчет старик...
Я сегодня, как царь, в эти сферы проник.
* * *
"Проклясть Тобольск, уехать в Могилев,
забыть свои служебные любови..."
(считал слога и бил рукой Гилев,
как Гумилев, вживаясь в чьи-то роли).
Он был поэт - из тех, из могикан!
(хоть было тридцать старому поэту).
Порою он садился на стакан,
сидел на нем и Музу звал к ответу:
"Ты что, паскуда, нехристь, Колыма,
меня мурыжишь, тянешь тьму такую?"
Она же отвечала: "Я сама
лишь только света белого взыскую"
И он уехал в славный Могилев,
забыл Тобольск, служебные любови...
Но боль настигла, и поэт Гилев
нашел могилу
в той земной юдоли.
* * *
Вот пар - над люком с буквой "К"...
Там, за рекою - лесопилка...
(прошу, не ускользай, строка,
как два сиреневых обмылка).
В рулоны свернута трава:
мокра, черна, как рубероид.
А дома ждет меня крова...
Я тут брожу, как гуманоид.
Мне мелкий дождик мочит плащ.
И хоть рукам тепло в карманах,
я представляю, как палач
с Тамарой пьет в сырых Тарманах.
А то вдруг пятна на воде
ловлю, как золото, на черном.
Ведьмак на нанопомеле
летит к "осколочным" ученым.
А за "Мостом влюбленных" - тьма
горит, как газ, тюльпаном синим.
И трюм Тюмени, как тюрьма;
но в сердце светит мне Есенин.
Открыт колодец; обойдя
его в плаще псевдоиспанском,
кричу проклятья: "бодрийяр!",
"наркологический диспансер!"
Залит водою переход,
двухвостки хвои - на дороге.
И окровавленный восход
уже плывет в глубоком грогги.