Дурацкие небоскребы, дурацкий город. Он мне никогда не нравился. Охх. Пам-пам-парааам. Вот же привязалось. Скоро, совсем скоро нам не надо будет прятаться - но и основная статья доходов тоже пойдет к чорту. Что-то надо придумать. Пам-пам-парааам. Ноги сами начали пристукивать в такт крутящейся в голове мелодии. Плевать на лужи, на грязные брызги, немедленно заляпавшие бежевые гамаши и покрывшие неряшливыми оспинами лак штиблет. Пам-пам-парааам. Это чужой город. Наверное, я зря сюда приехал - подумать только - десять лет тому назад. А, впрочем, тогда я был молод, самонадеян и - смешно сказать - поверил в Американскую Мечту. И, наверное, в чем-то я оказался прав. Мои старые знакомые, оставшиеся в Европе, по-прежнему водили такси, служили швейцарами, работали фотографами - а я тут по лужам шлепаю. В лаковых. Пам-пам-парааам. Чудный фокстрот.
- Саша, вы?
Я медленно, очень медленно поднял голову. Так не бывает. Другой город, другая страна, другие люди, другая жизнь.
- Элен, вы по-прежнему обворожительны.
Эпатируя местных эмансипэ, я взял ее под руку. Боже мой, это было так давно. Ялта, 19-й, мы молоды и совершенно не по времени наивны. Мы ходим по набережной, держась за руки, спотыкаемся регулярно, потому что смотрим только друг на друга, смеемся этой нелепости. Слепая, безумная любовь, вспыхнувшая в одночасье - любовь, которой жестокое время выделило двухнедельный срок. Глупый, дурной мальчишка - ведь я ее не поцеловал тогда, я не сказал ей ничего. Мне довольно было видеть ее, слышать, касаться ее рук, чувствовать еле уловимый запах духов. Достаточно ли было этого для нее? Я не знал - и думал об этом потом, думал, как сейчас кажется, беспрестанно - под красным огнем, в безумной толчее Севастополя, в грязном вонючем трюме по пути в никуда. В Галлиполийской жаре, в болезненном бреду Белградских госпиталей. Мои друзья думали о России - а я думал о ней, о моей Элен Прекрасной. Она не должна была, не могла теперь меня узнать - я стал слишком другим.
- Саша, это, наверное, странно...
- Леночка, не надо, - пальцами я коснулся ее губ - и касание это подействовало на меня, как электрический удар. Не сдержавшись, прямо посреди улицы я вдруг подхватил ее, прижал к себе и закружил, завертел, наплевав на все условности, на людей вокруг. А она, запрокинув голову, хохотала так знакомо и заразительно.
- Сумасшедший, поставь меня немедленно! Что ты делаешь, на нас же смотрят!
- Элен, прекрасная, мне плевать на них - я люблю вас, люблю, люблю, люблю!
Она мгновенно посерьезнела.
- Саша, отпустите меня.
Пам-пам-парааам. Фокстрот, замолчавший в момент встречи, зазвучал с новой силой.
- Я искала вас, Саша, искала все эти годы. Это прозвучит нелепо - но я до сих пор жалею, что не сказала вам тогда, в Ялте, что люблю вас. Воспитание, правила приличия - не мне вам объяснять. Мне было плохо без вас, Саша, очень плохо. Но потом я поняла, что надо жить дальше - ведь даже было неизвестно, живы вы или нет. Я вышла замуж. Он хороший человек, Саша, поверьте...
Она говорила что-то еще - но я уже ничего не слышал, я только смотрел на нее и слушал звук голоса - с безумным наслаждением и страшным ощущением, что это все не принадлежит мне - и никогда не будет принадлежать. В какой-то момент она заплакала, вцепилась в меня, уткнулась носом совершенно по-детски, притянула к себе, словно не хотела отпускать.
- Саша, Саша, Саша - я люблю вас, я буду вас любить всегда - но, поймите...
- Элен, посмотрите на меня, - я отстранил ее, кажется, несколько грубовато. - Я не тот, кого вы искали все эти годы. Поручик Александр Горецкий умер. Меня зовут Алехандро Винчетти.
На утонченную красавицу, вобравшую в себя лоск и шарм Петербурга, Парижа и Ниццы, смотрел щеголь в бежевом пальто, и лаковых штиблетах, с напомаженной и аккуратно уложенной шевелюрой - и чудовищно обезображенным шрамами лицом. Консильери одной из влиятельных нью-йоркских семей, чье имя регулярно полоскали честные американские журналисты, чье лицо было кошмаром для федеральных судей. Чья жизнь была придумана и написана заново.
- Неважно, Саша, неважно. Я знаю, что вы мафиозо - но какое это, право, имеет значение?
Пам-пам-параам. Это был тот редкий случай, когда я не знал, что мне делать. Поэтому я просто притянул ее к себе, закрыл полами пальто, прижал, спрятал от промозглого нью-йоркского ветра и моросящего ноябрьского дождя, содрал перчатки, гладил ее по голове, шептал какие-то глупости, боясь отпустить даже на секунду. Пам-пам-парааам. Мелодия навязчиво крутилась в голове, начиная раздражать.
- Винчетти!
Я очнулся от прекрасного сна, не зная даже, сколько прошло времени. Голос раздавался сзади и сбоку. Обернувшись, я увидел стоявшую у обочины машину и трех парней с топорщащимися сбоку плащами.
- Лаки Лучиано передает тебе привет.
Сухой треск вспорол привычный манхеттенский шум, хлестнул по ушам, ударил в грудь, бросил в грязь и в лужи. Она, кажется, даже не успела понять, что происходит и лежала, глядя своими божественными карими глазами в тусклое небо, похожая на большую фарфоровую куклу.
Они уже уехали - а я все никак не мог умереть.
Боль.
Слезы.
Слишком много слез.
Пам-пам-парааам. Да, этот фокстрот как нельзя кстати. Пусть он играет на моих похоронах.