... Его чуть не взяли прямо дома, теплого, но он успел, ушел. На попутках добрался до Сковородино, и застрял там, не зная, как быть дальше, бежать или затаиться. Хорошо было бы рвануть через кордон, но места были горячие. Теперь он думал, что в самом начале мог бы рвануться в Среднюю Азию, но теперь туда было не добраться. Он понимал, что рано или поздно его найдут - слишком уж примелькалось его лицо в области еще по довоенным газетам.
Неделю он таился, а потом, изведясь, дал хозяйке денег и сказал купить водки...
... Он пил уже пятые сутки - зло, по-черному. Квартирная хозяйка напряженно вслушивалась через стенку, как он грузно, тяжело ступая, ходил по комнате, как звенело стекло бутылок - глухо - полных - как на второй день со звоном начал он бить в угол пустые.
Ночью третьего дня, шатаясь медведем по комнате, покачавшись и не устояв, он рухнул на пол, опрокинув с грохотом тумбочку. Сонная хозяйка вскинулась и напряженно вслушалась в звуки из-за стены - неужто помер - и стала креститься, подсчитывая в уме, все ли отдал он ей за квартиру, за стол, сбиваясь в днях и начиная сначала.
Но под утро, едва задремав, она вновь была разбужена его тяжелыми, но шаткими шагами. Снова зазвенело стекло - видно уронил он со стола. Четвертый и пятый день шаги его раздавались реже, он то вскидывался с кровати, пил, раздергивал окно и жадно курил, то, ошатнувшись, вновь падал назад, и сетка кровати взвывала под его немалым весом. Снова звенело стекло.
На шестой день за ним пришли. Сунув хозяйке бумагу, они осторожно потрогали ручку двери, став осторонь, видно опасаясь, достали оружие.
- Закрылся он, пять дней уже - хозяйка, куталась в платок, топталась на месте в стареньких, больших не по ноге, калошах. - Может, пойду я... - но ее оставили, сказав, что она должна быть понятой, отчего она еще больше испугалась.
Фанерную филенку двери проломили с маху ботинком - шикарным трофейным итальянским армейским ботинком с подбитой гвоздями подошвой. Тут же опасливо отдернулись к стене, один запоздало передернул затвор пистолета. Со второго удара высадили уже всю дверь и гуртом ввалились в комнату. Захрустело под ногами битое стекло, загремело, оплескивая мочой пол, жестяное ведро.
Он же и не вздернулся - всхрапывая лежал все так же на отъехавшей от стены кровати, на сползшем наполовину с панцирной сетки матрасе. Запрокинутая голова свешивалась рядом с вбитой в прутья кроватной спинки разодранной подушкой, острый кадык дергался у щетинистого подбородка. Кто-то из ворвавшихся вскинул оружие, когда одна его рука вяло дернулась. Вторая так и осталась неловко подвернута под спину. Из разодранного на плече пиджака выбивались клочья ваты.
Его сволокли с кровати, он не сопротивлялся - просто не мог, кто-то крякнул - тяжелый, черт, - и потащили во двор, к ворчавшей мотором эмке. Долго затаскивали - водитель ругнулся - заблюет, сука - наконец управились и, мигнув на ухабе рубиновым фонарем стоп-сигнала повезли его в казармы.
Двое оставшихся на квартире осматривали комнату, хотя осматривать было и нечего - все и так было вывалено из шкафа и тумбочки на пол и пересыпано битым стеклом и перьями из подушки. Из-под грязной подушки достали они наган, коробка с патронами валялась на столе, возле грязного стакана, среди осколков рюмки, раскисшего хлеба и манерки с недопитой водой, в которой плавал окурок. Ни книг, ни бумаг - в комнате не было ничего.
Забрав револьвер и патроны, они сунули хозяйке лист расписаться и прилепили у ручки изломанной двери бумажку с размашистой росписью чернильным карандашом. Хозяйка было заикнулась - кто заплатит за дверь, за битую мебель, но тут же умолкла, испугавшись злых глаз тех двоих, что опечатали комнату ее постояльца.