Если честно, то я еще с раннего детства задумывался о необычности нашей семьи. Хотя нет, что вы, я никогда не мог бы пожаловаться на отсутствие или недостаток внимания и заботы со стороны отца и деда, но... Когда ты ходишь в школу, когда сталкиваешься с другими детьми, и если ты вменяем, быстро начинаешь осознавать отличия между собой и ими.
Например, то, что в моей семье не было женщин. Вообще. Мы жили сначала втроем: отец, дед и я, а затем дед умер, когда я перешел в среднюю школу, и мы остались вдвоем. Грустно было.
Честно говоря, я женщин-то видел только издалека. Пока был маленький, не понимал этого - я не особо общался с окружающими, в детский сад так вовсе не ходил, поэтому отсутствие их в нашей жизни воспринимал как должное.
Ситуация резко изменилась, когда я отправился в школу. Здесь большую половину моих одноклассников забирали матери, а то и оба родителя вместе, и тогда я и задался вопросом: "а где мама?". Отец был на работе, а я пошел с вопросами к деду. Он долго молчал и сообщил, наконец, что мамам умерла при родах, а отец так ее любил, что больше ни одну женщину возле себя видеть не хочет. И добавил, чтобы я не расстраивал отца вопросами, которые напомнят ему о грустном.
А затем повел в свой кабинет и подарил шикарный поезд с железной дорогой. Я был счастлив и решил, что поезд определенно лучше какой-то женщины, которая будет вмешиваться в мои дела и загонять спать пораньше, и надоедать с уроками, и скоро забыл об этом разговоре.
Следующая мысль, посетившая меня, была про бабушку. Сходив на день рождения одного приятеля, я обнаружил, что в его жизни присутствует милая старушка в очках, от нее пахло булочками и, по выражению приятеля, "она классная". За ответом я снова пошел к деду.
Его приподнятая бровь - обычный признак недовольства - не смогла остановить меня, и я выслушал историю о том, как бабушка погибла в автокатастрофе. Только вот в тот раз меня объяснение не устроило. Все было слишком похоже на ложь, чтобы быть правдой. Или, может быть, я чересчур подозрителен был?.. Но так или иначе, мое недоверие осталось невысказанным. Дед вскоре заболел, и болел долго и серьезно. Рак. Я знал, что ему плохо и больно, хоть он и держался молодцом, и не хотел доставать его своими тараканами хотя бы в последние годы жизни.
Однажды, вернувшись из школы, я увидел посеревшее, осунувшееся лицо отца и запертый кабинет деда - а он никогда не запирал дверь, даже если очень-очень был занят - и понял, что мы остались вдвоем. Отец никогда не говорил о том, как дед умер, и вообще не касался этой темы. Помню только, что через пару дней практического молчания (мы только здоровались утром и прощались вечером перед сном) он сказал "вот мы с тобой вдвоем остались. Будем держаться друг друга, сынок". И это все.
Я рос. Рос таким же убежденным холостяком, как мой отец, видя, как он сторонится женщин, сам сторонясь их точно так же.
Он был красивый, мой отец. Серебристые седые волосы - он скоро поседел после смерти деда - высокая фигура, мрачно очерченный рот, спокойные, холодно-насмешливые глаза.. На него многие заглядывались, а я смертельно желал быть похожим на него хоть немного. Пожалуй, отец был моим идеалом. Нельзя сказать, что я был несимпатичным. Кто-то даже говорил, что я красивый, но я был чужд шумному обществу подростков, и все попытки девушек меня "подцепить" неизменно оканчивались провалом.
Моя жизнь текла размеренно, ничем не омрачаясь и не меняясь почти ни в чем, до одного случая.
Однажды вернувшись домой, я нашел отца смертельно пьяным. Вообще-то, он не пил почти, и это значило, что что-то произошло. Я, конечно, подбежал, подставил ему, покачивающемуся, плечо - а мне было уже 19 лет, и парень я был довольно крепкий, да еще и спортом занимался - и спросил, что случилось. Ответил мне отец только в гостиной, усевшись на диван, и взяв в руки стакан с крепким виски.
"Жаль, что ты совсем не похож на него". Это высказывание меня удивило, но я молчал, ожидая, пока отец сам объяснит мне все. И он объяснил.
С трудом встав, он позвал меня за собой и провел в кабинет деда. Там, нажав на корешок книги на полке, подвел меня к стене - и она, к моему удивлению, раскрылась двумя створками, пропуская нас в темный коридорчик, который вел в слабо освещенное помещение. В центре комнатки стоял на крепких чугунных ножках... не аквариум, и не прозрачный гроб, конечно, а что-то вроде стеклянного короба, заполненного зеленовато-мутной жидкостью. Но дело было не в ней, конечно.
Внутри короба был человек. Его волосы колыхались в воде, иногда наплывая на безмятежное лицо. Он был... потрясающе красив. Словно фарфоровая кукла, с волосами где-то по плечи цвета воронова крыла, с длинными, кукольными ресницами. Я замер, не в силах отвести от него взгляд. Отец грустно усмехнулся за моей спиной. "Это проклятие нашего рода. Из поколения в поколение мы храним Кьяра, ожидая его пробуждение. Он забирает сердце и душу каждого мужчины в нашем роду, и мы должны хранить для него свою чистоту. Нарушить запрет можно лишь для того, чтобы произвести на свет сына - нового хранителя. Это я убил деда. Чувство к Кьяру не допускает существования двух соперников." С этими словами он вышел, а я остался в комнате, шокированный услышанным. С одной стороны, я относился с презрением к однополым влечениям, и сильно презирал гомосексуальные наклонности. С другой стороны, сейчас, глядя на этого юношу, я чувствовал немое восхищение, всеохватывающий восторг и, как ни странно, острое желание. Несколько часов я провел, стоя босыми ногами на холодном полу, глядя на Кьяра, с глупой улыбкой на губах.
Выйдя утром, я нашел отца застрелившимся в спальне. Записка говорила, что он не находит в себе сил делить Кьяра с кем-то еще, а быть двойным убийцей не хочет так же сильно, как и опорочить кровью мои руки. Что он выбрал лучший путь и что надеется, что я смогу хранить сокровище достойно.
Самым ужасным было то, что я не испытывал острых эмоций. Это было... Отвратительно, и я презирал себя, но смерть отца не поразила меня. Мне было очень жаль его, и рассудком я почти искренне горевал. Но я понял, почему он назвал Кьяра "проклятием". Я стал одержим им.
Все мои мысли и чувства стремились к хрустальному коробу, к этому человеку. Хотя нет, конечно. Я уже давно понял, что Кьяр никакой не человек. Ни одно нормальное существо не смогло бы прожить столько лет в этой мутной жидкости, чем бы она там ни была. И это было удивительно, и вызывало дикий восторг - потому что я, как каждый в нашей семье, наверное, надеялся, что именно при мне Кьяр проснется.
Я унаследовал долю в отцовском бизнесе. Да, я как-то упустил в своем повествовании, что семья наша хоть и не была заоблачно богатой, но все же располагала крупными средствами. У нас было две машины, загородный дом, правда, мы бывали в нем очень редко, и теперь я понимал причину этого. Второй этаж старого, но крепкого дома тоже принадлежал нам - две кухни, две ванные, три спальни, гостиная, библиотека, кабинет отца и кабинет деда, плюс моя бывшая детская комната, которую мне теперь предстояло переоборудовать. И, конечно, потайная комната, в которой был Кьяр.
Так вот, вернусь к повествованию. Я унаследовал долю в отцовском бизнесе, а его компаньон был старым другом отца. Пока мне не исполнился 21 год, он предложил мне работу с неплохим окладом, а по достижению совершеннолетия я бы сал совладельцем фирмы, как отец. Честно говоря, мне было не особо важно. Я все дни проводил бы дома рядом со своим сокровищем, но все же на содержание себя и имущества нужны были деньги и я с радостью согласился.
Теперь я очень много времени проводил в комнате Кьяра и лучше изучил ее. Там была полка с превосходным вином, занавешенная шторкой, и старинное кресло с немного провалившимся сиденьем - наверное, не я один мог проводить вечера, сидя в этом кресле и неотрывно глядя на тело в прозрачном коробе.
Сумасшедший. Я понимал, что это ненормально - питать какие-то смутные, неясные, но очень сильные чувства к "телу". Я даже не был уверен, что он жив. Его грудь не двигалась, хотя было бы странно, если б он дышал там, в этой жидкости, и я, представляя, как она затекает ему в легкие, испытывал приступы тошноты. У меня была буйная фантазия.
Каждый вечер, приходя с работы, я шел в душ, ужинал и затем проходил в потайную комнату. Там садился в кресло или шагал вдоль стены, иногда рассказывал Кьяру о том, что делал на работе - там случались иногда довольно забавные ситуации. Я изо всех сил пытался стать хорошим хранителем, и я очень надеялся, что ему хорошо. А потом я нашел журнал. Он был потрепанный, сильно исписанный разными почерками - аккуратными и неряшливыми, нормальными и мелкими настолько, что мне приходилось брать лупу, чтобы разобрать, что там было написано. Это был дневник хранителей. Последние записи принадлежали деду - а отец, видимо, не записывал здесь ничего.
Они все его любили. По большей части в дневнике были клятвы в любви и описания страданий от ее неразделенности. Боже, боже, сколько несчастных людей было в нашей семье... Но, читая этот журнал, я немного разобрался в ситуации. Кьяр всегда был в этой воде. Но он был жив. Пару раз я находил записи о том, как менялось выражение его лица, или что вода внезапно меняла свой цвет. Только я не особо-то верил этому: когда годами каждый день смотришь на него, невольно начнет казаться, что у него чего-то там меняется.
В отличие от всех этих людей, я осознавал, что все происходящее неправильно. Но оторваться от Кьяра было невозможно - он был наркотиком. Хуже наркотика. И избавиться от этой зависимости было невозможно. Хранители не гнушались и суицидальными записями - а в одном месте листы журнала были твердыми, бурыми и ссохшимися. Кровь? Очень похоже на то. Я надеялся, что в своей одержимости не дойду до края, не сойду с ума. Хотя кто знает, что лучше: быстро умереть или всю жизнь провести в немом обожании?
Полгода прошло в исполнении обязанностей хранителя. Странно это: вроде бы и проверять-то тебя некому, а все равно изо всех сил стараешься как можно лучше свою работу выполнить. Чтобы Кьяру хорошо было. Теперь я уже непрерывно приходил к нему - хоть днем, хоть ночью, разговаривал, а если говорить было не о чем, то пел песни, услышанные по радио, или из далекого детства. Гладил коченеющими от захватывающего восторга пальцами твердое стекло короба. Шептал: "Кьяр, Кьяр..." Тяжелее всего было "хранить свою чистоту", то есть не вести абсолютно никакой половой жизни. Из журнала я так и не смог выяснить, откуда взялся этот запрет, но даже руками разряжать себя было нельзя. Это доставляло иногда сильные мучения. Однако я терпел. Как и многие до меня. Терпел, хотя это было невмоготу.
Девушек вокруг было - до фига! На работе, соседки с верхних и нижних этажей. Все румяные, аппетитные, с упругими благодаря фитнесу попками. Я, уже подросший, стал сильно смахивать на отца, только вот седины в каштановых волосах, как у него, не хватало, и вниманием женская половина человечества явно не собиралась меня обделять. Но, увы! Их округлые формы не могли прельстить меня - с какой бы из них я не представлял себя в постели, у нее оказывались иссиня-черные волосы и кукольные ресницы, длинные и мягкие. Я был безнадежно влюблен. И влюблен безответно.
Как-то раз страшная гроза разверзлась над городом. Я в жизни еще не видел такого обилия световых вспышек, не слышал таких громогласных раскатов могучего звука, от которых по земле пробегала дрожь, а машины начинали неистово сигналить. Зонтик сломался у меня еще на полпути и я приполз домой мокрый с головы до ног, уставший и изрядно замерзший. Против обыкновения, я не бросился сразу же к Кьяру. Постояв под горячей, почти кипящей водой, я свалился в постель. Собирался полежать минут 15, но мои глаза закрылись и, открыв их, я увидел, что часы показывают полвторого ночи.
Кошмар! Накинув кое-как халат, я почти бегом бросился в кабинет деда под аккомпанемент громовых раскатов. Где-то за окном трещали, ломаясь, деревья: была настоящая буря, и она не прекращалась, продолжаясь все те часы, что я так глупо проспал. Только когда я вошел, запыхавшись, в потайную комнату, стало понятно: что-то случилось. Сначала я даже как-то не осознал.... Скорее, почувствовал кожей, что воздух в комнате стал совсем другим. В нем появился запах - карамели, смешанной с перцем. Хотя это только примерное описание, конечно же.
А затем я увидел короб - вернее, то, что от него осталось. Боковая стенка, не так, которая была ближе ко мне, а противоположная, была разбита, и сам короб был пуст. Зеленоватая жидкость растеклась по полу, посинела и застыла в виде желе. Чувство страха - даже не просто страха, а панического ужаса, от которого словно горло сдавливает, не давая дышать, и пот выступает на лбу и висках, а мышцы ног напрягаются, готовые сделать рывок в любой момент. Кьяра в коробе не было. Я подошел, пересиливая себя, чуть поближе, и огляделся. И тогда он вышел ко мне.
Из затененного угла комнаты, как из мрака веков он вышел ко мне, почти бесшумно ступая босыми ногами по каменному полу. Слипшиеся волосы были в синеватых потеках желе, а идеальное тело было гладким и блестящим - но я едва успел все это увидеть. Взгляд его глаз поймал мой взгляд.
Я только успел удивиться: я был уверен почему-то, что его глаза голубые или серые - при всей его необыкновенности это бы подчеркивало образ - но они были абсолютно черными, острыми и жгучими, и они убили меня. Тело охватило внезапная слабость и я, хватаясь за стену, сполз на пол, успев подумать, что мне повезло больше, чем другим хранителям, и что это конец.
Тьма, охватившая меня, была мучительной, жаркой - и возбуждающей. Я не чувствовал реальности, но каким-то образом осознавал, что мое тело перевозбуждено, и чувство запретности этого возбуждения мучило меня.
С трудом разлепив глаза, я огляделся. Дверь в комнату была открыта, и Кьяра в ней не было. А я... халат на мне был распахнут, и на бедрах поблескивали брызги спермы. Мне стало реально страшно: что происходило, пока я был в отключке?! Поднявшись, я кое-как выбрался в кабинет, а оттуда, держась за стенки - меня все еще шатало - побрел обыскивать дом. Кьяра я нашел на кухне. Он, голый, божественно прекрасный, сидел прямо на кухонном столе, и смотрел во включенный телевизор. Повернувшись ко мне, он сказал что-то на певучем, негромком наречии, но я мог только ошалело смотреть на него, приоткрыв рот. Его глаза - гипнотические, но не лишающие меня рассудка - вернулись к экрану, и Кьяр замолчал. Я прислонился к стене, глядя на него в немом ожидании. Он, держа пульт, быстро переключал каналы, мельком взглядывая на двигающихся и говорящих в нем людей. Так прошло около получаса, после чего Кьяр повернулся ко мне и спросил: "Как тебя зовут?" Он говорил с легким акцентом, но очень красиво, забавно растягивая слова. Я смотрел на него в немом восхищении, так что ему пришлось повторить вопрос, прежде чем я смог осознать это и дать ответ.
"Триэль? Красиво" - он растянул губы в притворной вежливой усмешке, и я смог только рассеянно кивнуть. "Я хочу спать, Триэль. Где моя кровать?" Вот к этому я не был готов. Он, наверное, должен был спать в апартаментах... которых у меня как раз не было. Поэтому я провел его в спальню деда. Она была самой шикарной из всех, с кроватью с балдахином. Кьяр лениво опустился на край постели и посмотрел на меня. "Что стоишь? Можешь идти. И принеси сюда мою одежду." Я, отчего-то поклонившись, как швейцар, пулей выскочил из комнаты.
Сердце билось где-то внутри головы, дышать было тяжело, и кровь прилила к щекам. У меня не было для него одежды, но сейчас было четыре утра, и любой магазин был еще закрыт. Я так и не осмелился лечь спать и ждал несколько часов до утра, пока не забрезжил рассвет.
Я был первым посетителем в магазине, и видок у меня был тот еще: с синяками под глазами, со спутавшимися прядями волос, и требующий самую лучшую одежду. Для Кьяра я выбрал широкую шелковую рубашку черного цвета с нежно-голубой вышивкой на манжетах и груди и шелковые же штаны - белоснежные и очень тонкие, идеально подчеркивавшие бы фигуру Кьяра. Не знаю, почему... Но мне так хотелось одевать его, как божество, поклоняться ему, исполнять все прихоти! И чтобы он не смотрел так насмешливо, и не улыбался этой язвительной улыбкой...
Вернувшись домой, я нашел его уже проснувшимся, слегка взъерошенным и явно недовольным. Протянув с поклоном одежду, я осмелился выпрямиться и спросить, не хочет ли он чего-нибудь. "Да, Триэль! Я хочу - есть!" Я сразу же бросился на кухню. Готовлю я, конечно, не как шеф-повар в ресторане, но тоже вполне недурно. "Что ты любишь, Кьяр? Я могу сделать запеченную курицу, или сварить суп, или..." Но ответом мне был презрительный смех. Он, подойдя ко мне, толкнул в грудь, заставив прижаться к стенке прихожей. Уничтожающий взгляд черных глаз прожигал, но не давал уйти из сознания, как в прошлый раз. "Как ты думаешь, на что ты мне, Триэль?" Вопрос явно был провокаторским, и я не нашелся, что ответить, как последовал хлесткий, властный приказ: "Снимай штаны. И белье тоже." Я честно не понимал, зачем это, в голове всплыло о сохранении собственной чистоты, но я все же разделся так, как он велел, оставшись в одном свитере, и неловко прикрылся руками, переминаясь с ноги на ногу. Кьяр подступил ближе, с силой, неожиданной для него, отвел мои руки в сторону, и его холодные, почти ледяные, как у мертвого, пальцы, легли на мой член. "Не смей шевелиться!" Он прошипел это сердито, озлобленно, и я не посмел бы ослушаться его, хотя жар и стыд заливали мое лицо по мере того, как плоть поднималась под сухой и грубой лаской. Боги, как он возбуждал меня! Я закрыл глаза, чтобы хотя бы не видеть его насмешливое лицо, и отдался и телом и разумом во власть его рук. Колени дрожали, ноги сделались ватными, а в паху одновременно было и больно, и сладко, и голова кружилась, и я шел к концу очень быстро, слишком быстро, и это было неправильно, наверное, но я не мог сдержаться.
Всхлипнув что-то бессвязное, я кончил и открыл глаза. О, боги! На груди и щеке Кьяра были капли белесой жидкости, и я неотрывно смотрел на них, не зная, как загладить свою оплошность... Как вдруг они стали исчезать. Сначала я подумал, что это какой-то обман зрения, а потом, опустив голову, увидел, что точно так же исчезает сперма в его ладони. Его кожа ее всасывала. Так вот что он подразумевал под "хочу есть"! Он питался спермой, поэтому-то хранителям и нужно было блюсти воздержание... И с этой мыслью я отключился.
Все, что я чувствовал, очнувшись - жгучий стыд. Отвратительный, удушающий. Когда чувствуешь себя субстанцией, которой питаются. Кем все же был Кьяр? Паразитом? Я не знал. При всей моей любви и всем моем к нему влечении, я не мог выкинуть мысль о том, что являюсь просто пищей. Вернее, источником этой самой пищи. Кажется, все же различие между мной и другими хранителями было весьма существенным: мой мозг не отключался полностью, и я мог ситуацию хоть как-то анализировать. Может быть, без этого мне было бы и лучше - ведь тогда я бы просто был счастлив. Но моему счастью мешали эти мысли.
Я нашел его в библиотеке. Кьяр уже оделся: шелковые вещи, как я и предполагал, идеально подходили ему, подчеркивая его кукольное изящество. Теперь он, сидя в кресле, быстро перелистывал страницы какой-то книги, и поднял на меня ленивый взгляд: "Куда можно пойти в вашем городе, Триэль? Где много людей" Я захлопал глазами, вспоминая места общественного отдыха, мельком подумав, зачем Кьяру люди. Меня одного не хватает?... "Театр, кино, парки. Зачем тебе?.." - я все же не смог удержать вопрос. "Не твоего ума дело. Приготовь мне ванну" Мне оставалось только слушаться.
Налив полную ванную горячей воды, я капнул туда капельку эфирных масел можжевельника и тихо улыбнулся. Я очень надеялся, что он оценит мое старание и хоть как-то... Вознаградит меня? Возможно. Это было тайным желанием, и даже как конкретная мысль не сформировывалось. Кьяр вошел, как обычно холодно-презрительный, потянул носом воздух, чуть скривился и взглянул вопросительно на меня. Я не понимал, чего он хочет, пока по ушам не резануло хлесткое "раздень меня, болван". В глазах защипало от легкой обиды, но я послушно снял с него сначала тонкую рубашку, а затем, встав на колени, и штаны, и замер, исподлобья разглядывая его обнаженное тело, такое красивое, хрупкое и нежное, с матовой белоснежной кожей, удивительно пропорциональное и вызывающее острое, огненное желание. "Пошел вон, Триэль". И я вышел из ванной.
Далее моя жизнь потекла в несколько ином режиме. Кьяр еще сильнее привязал меня к себе, даже больше, чем раньше, когда лежал там, в потайной комнате, безмолвно прекрасный. Теперь я не только любил его - теперь я его и ненавидел. Люто, и он, быть может, и чувствовал это - но никак не показывал, и относился ко мне, как к дворовой псине, безоговорочно преданной и терпящей с немым обожанием все, что хозяин изволит ей дать. Удивительно, как такое ангельское с виду существо могло сыпать едкими насмешками, втаптывая меня в грязь все глубже и глубже, показывая все мое ничтожество.
Ни разу я не услышал от него доброго слова - вместо благодарности или даже чего-то нейтрального он предпочитал промолчать. А я... А я все же любил его. Он вызывал во мне бурю различных чувств, и я не мог заставить себя ни на шаг отойти от него, хотя я был гордым человеком. Кьяр был моим проклятием. Самым страшным проклятием, потому что я знал, что он переживет меня, и поэтому у меня не было шанса избавиться от него.
Так вот, теперь каждое утро я вставал, быстро готовил ему ванну, сам ополаскиваясь наскоро под душем, и мчался на работу. Вечером приходил - и снова ухаживал за своим проклятием, по его желанию делая ему массаж, или читая вслух газету, или расчесывая волосы... А на ночь он хотел есть. По-моему, его терзал вечный голод, и он снова и снова брал своими вечно холодными пальцами мою плоть. А я... Я так хотел его. Я хотел его до безумия, но чтобы это было совсем не так... Пускай мне по-прежнему нельзя было бы прикасаться к нему, но я мог хотя бы смотреть на его тело, на его лицо, его губы, которые не кривились бы в ухмылке, а улыбались бы нежно и ласково, и пальцы не сжимали мой до предела напряженный орган, а касались бы легко, невесомо, как бабочки, - и я, зажмурившись изо всех сил, сжав кулаки так, что на ладонях потом оставались глубокие борозды, представлял себе его нежность, и кончал, а потом отключался, потому что все это выматывало меня до предела.
Я превратился в ходячее привидение. Целый день работая, затем ублажая Кьяра, я падал и засыпал там, где ему вздумывалось "выдаивать" меня, и теперь очень редко просыпался в своей постели.
Да, он побывал в театре, и в кино я тоже его водил, и везде он привлекал всеобщее внимание своей необычайной красотой, а я был так - придатком, покорным слугой, мальчиком для битья. Но больше всего ему понравился ночной клуб. Сначала я даже не понял, почему, и подумал, что там, быть может, ему просто легче наблюдать людей, и очень нескоро понял, что именно было причиной его страсти к клубам.
После того случая я часто просыпался от хлопка входной двери: это мое проклятие уходило в клуб. А у меня не было сил даже подняться с пола, и я мог лишь проскрести ногтями по паркету, прохрипев ему вслед: "Кьяр..."
Однажды к нам на работу пришла инспекция - и меня отпустил начальник, как только моя часть работы была проверена. Чтобы я не мешался под ногами. Обрадованный, я помчался домой: боги, я сегодня не упаду сразу же, я смогу хоть немного полюбоваться Кьяром, и это было просто чудесно! По пути домой я заскочил в магазин и купил букет темно-алых роз, и мне наградой была капля изумления, плеснувшаяся в его черных глазах, когда он взял цветы. Я даже смог приготовить нормальный ужин и открыть бутылку хорошего вина. Близился вечер, Кьяр сидел в кресле, перекинув ноги через подлокотник, время от времени пригублял вино и смотрел рассеянно в окно на освещенное мегаполисом небо. Я молчал тоже, радуясь хотя бы этой хрупкой иллюзии покоя и взаимопонимания. Приходило время ужина уже для Кьяра и я заранее надел красивое белье. Я знал, что он не оценит, но хоть мне самому было бы приятно... Но он встал, молча кивнул мне и ушел в свою спальню. Когда он вышел, его тело облегала светло-серая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, и обтягивающие черные штаны, по краю отороченные блестками - так он одевался в клубы. "Эй, Триэль. Пойдешь со мной сегодня" Он даже не спрашивал, он, как всегда, неумолимо утверждал, и это было очень больно, но такой возможности я не мог упустить.
Музыка била по расшатанным нервам, я присел у края барной стойки, с некоторого расстояния наблюдая за Кьяром и потягивая мартини. Он говорил что-то компании парней и девушек, и на его губах была та самая улыбка, которой он никогда не одаривал меня - робкая и в то же время потрясающе обольстительная. Я поспешно отвернулся, пытаясь загнать в себя выступившие слезы, и наткнулся на свое отражение в зеркале. Боги, чем же я стал... Даже в мерцающем свете были видны почти черные круги под глазами, неестественная худоба и угловатость, которые никогда мне не были присущи, и взгляд. Взгляд отчаявшегося человека, находящегося на грани своего существования. Там же в зеркале, за моим плечом, двигалась, покачиваясь в такт музыке, любимая и такая недоступная фигурка Кьяра. Он что-то сказал стоявшему перед ним крепкому симпатичному парню, кивнул в сторону туалета и, к ужасу моему, прижавшись к нему на миг, отправился в туалет. Парень, немного выждав с довольной ухмылкой, пошел за ним.
Музыка и свет остановились для меня. Кажется, я даже дышать перестал. То, что Кьяр пользуется кем-то еще, и при этом флиртует с ним, а не распоряжается хозяйски, как мной, было хуже, чем удар ножом под дых. Я не пошел за ними. Я точно знал, что именно увижу, и не хотел этого видеть. Да, я чертов трус, но это невыносимо было для меня!
Я вышел из клуба, покачиваясь, словно пьяный, и поймал такси. Глухо сказал адрес, сунул какую-то купюру - видимо, слишком крупную, потому что заметил восторженный присвист водителя - и уставился в окно. Люди, машины, люди, машины...
А в голове крутилось только "Вот и все. Вот и все..."
Дома было так пусто и холодно, и темно - точь-в-точь, как у меня в душе. Нет, я не плакал. У меня не было никаких особых мыслей. Просто черная дыра внутри, которая медленно засасывала меня оставшегося в себя. Кьяр убил бы меня рано или поздно. Своей холодностью. Или я умер бы от истощения. Но теперь, увидев, как он ласков с другим, совершенно чужим человеком, а не со мной - мной, который делал для него все, отдавал ему всего себя, выполнял все прихоти! - я не видел какого-смысла в продолжении всего этого.
Включив торшер, чтобы просто не спотыкаться в темноте, я бесцельно бродил по кабинету, теребя в пальцах то журнал, то карандаш, попадавшиеся под руку. Я очень смутно представлял себе, что происходит со мной сейчас. Я просто старался выкинуть из головы мысль о Кьяре, о том, как он заходит в туалет, о том, как за ним идет этот парень, и настигает, и обнимает за талию, а Кьяр поворачивается к нему и дарит свою потрясающую улыбку, а потом они начинают раздевать друг друга, и...
Я вздрогнул - и стакан, невесть каким образом оказавшийся в моих пальцах, упал на паркет, разбившись вдребезги. Я присел на корточки, подобрал осколок и нажал на него пальцами: из прорезанных подушечек потекла кровь. Но резать вены слишком медленно и слишком мучительно, и я, взглянув на стол, придумал, что нужно сделать.
Стол у меня был шикарный, из красного дерева, на литых из бронзы ножках, со множеством ящиков. Я очень любил этот стол, и много проводил за ним времени, будучи даже ребенком. Достаток и власть - символом всего этого был стол. И я стремился вырасти ему под стать, похожим на отца, красивым, сильным, гордым, отчаянно прекрасным. А стал - никем, беспомощным жрецом бессмертного чудовища, которого любил и ненавидел всем сердцем.
На столе лежала ручка, паркер. Я всегда любил их за потрясающее качество и простую элегантность. Сев за стол, я сгреб металлическую ручку ладонью и улыбнулся. Вот.. всё. Сейчас кончатся мучения и унижения. И сердце перестанет болеть, и придет успокоение, которого я так долго ждал...
Наклонившись, я приставил ручку ее острым концом к своему горлу прямо под подбородком, коротко вздохнул и, зажмурившись, резко наклонился вниз.
Вспышка боли была мгновенной, острой и обжигающей, и я услышал надсадный хруст, когда паркер проткнул мне горло, вышел сквозь язык и больно ударил в верхнее нёбо. Во рту помимо соленого появился и вкус металла и я, поражаясь, что мне хватило смелости, с хрипом - я захлебывался кровью - откинулся на спинку кресла, мельком взглянув вниз. Левый кулак был измазан красным, и темно-бордовая жидкость капала мне на грудь, текла по горлу, промочив белую рубашку. "Жаль, теперь не отстирать..." Но эта мысль была глупой, как и все происходящее, я попытался усмехнуться, а вышло только глухое булькание. И через какое-то время мне захотелось спать. Не так уж и больно и страшно все это, и лишь бы теперь обрести покой, и хоть бвы не мешал никто... Моя голова, которую я как-то ухитрялся до этого времени держать прямо, опускалась все ниже и ниже, и свет торшера, кажется, погас. А на смену боли в пробитой челюсти пришло странное оцепенение, словно начали вводить наркоз.
Хлопнуло что-то вдали, похоже, как хлопала входная дверь - но нет, я же умер, меня это не касается теперь... А потом холодные жесткие пальцы схватили меня за плечо и шею и выдернули из оцепенения.
С трудом открыв глаза и кое-как разогнав лиловую пелену перед глазами, я увидел Кьяра. Черт, он был даже в моем личном аду! Я хотел сказать ему, чтобы убирался отсюда, это мой ад, я здесь умер, и тут не место ему, но захлебнулся кровью и стал валиться на бок. Но он с неожиданной силой схватил меня, не давая упасть, и через мгновение мою голову пронзила вспышка безумной боли, а в пальцах Кьяра оказался мой паркер. А потом... Потом он заставил меня запрокинуть голову и расстегнул свои штаны. Перед моими глазами оказался его член, и он нажал мне на затылок, подталкивая к своему встающему органу: "бери. Пожалуйста, Триэль..." Последнее было сказано тихо, и совсем не приказным тоном, и я, хотевший уже оттолкнуть его, послушался.
Он был такой мягкий и нежный... там... и я именно таким его и представлял. Я даже пытался доставить ему удовольствие, хотя мой разорванный язык скорее мешался, чем помогал мне в этом, и Кьяр сам двигал бедрами, толкаясь мне в рот, ласково поглаживая кончиками пальцев мое лицо. И перед смертью мне было так хорошо, как никогда раньше. А затем он вздрогнул, выдохнул что-то на своем птичьем языке, и мне в рот хлынуло его семя, обжигая свежие раны, и я умер.
***
Тот свет - ад, наверное? Самоубийцы попадают ведь в ад? - он был подозрительно похож на дедову кровать, в которой спал Кьяр. Я шевельнулся, пытаясь понять, откуда такая чудовищная слабость в теле, и понял, что сплю не один. Он, мое проклятие, спал рядом, его ладонь лежала на моей груди, и он тихо-тихо дышал, едва слышно. Преодолевая боль и устпалость, я сел вертикально, и изумленно уставился на комнату: она вся, и пол, и стены были покрыты какими-то письменами, написанными чем-то бурым и белесым, и мне стало страшно, по телу прошлась истеричная дрожь. Я так хотел умереть, чтобы закончилось все это!! Но почему-то я...
Я схватился за горло: под пальцами прочувствовался свежий шрам. Но я же так хорошо, так качественно убил себя... И тут мои плечи обняли нежные, очень легкие руки, я повернулся и заглянул Кьяру в глаза. Они были все такими же черными, но очень нежными, и я, внезапно заплакав, прижался к его плечу. Оно было хрупким, капельку угловатым, но мне было так хорошо и спокойно, как никогда, и слезы скоро высохли.
"Триэль, не надо так делать. Кукла и хранитель не должны быть связаны узами, поэтому я должен был быть жестоким. А ты воспринял все слишком буквально, глупый. Я смог вылечить тебя, мое семя целебно, но теперь я не смогу быть с тобой. У нас есть три дня, а затем я снова усну на много лет... А я успел полюбить тебя. Это так грустно"
Я молчал какое-то время, пытаясь переварить услышанное. Было страшно поверить в то, что он сказал, про любовь, и я не поверил. Не мог заставить себя перестать сопротивляться едва ощутимой, крохотной надежде на то, что это правда - но и не мог отказать себе в маленьком счастье, пускай и очень кратковременном.
Он очень осторожно отстранил меня от себя, и его губы прошлись по моим щекам, собирая слезы, а руки аккуратно откинули в сторону одеяло, и только сейчас я понял, что не одет - да и Кьяр тоже. Он, белоснежный, безумно красивый, сам касался меня, теперь касался бережно, как стеклянного, хотя это я, я должен был беречь его и ласкать, но, господи боже, я же не умел ничего! У меня только он и был... И Кьяр, наверное, понимал это. И принял это легко, без всяких заморочек и стеснения.
Я откинулся на спину, слегка согнув ноги в коленях и разведя их в стороны - все же мое тело сильно болело, словно я всю ночь разгружал вагоны с зерном, и мне в этой позе было удобнее - а он, наклонившись, стал покрывать поцелуями мой подбородок, шею под ухом, свежий шрам на горле, ключицы и грудь. Его черные волосы щекотали мне соски, и я вздрагивал от острого наслаждения, перед глазами все расплывалось, и потолок надо мной словно рассыпался миллиардами искр снова и снова. Я был пьян, пожалуй. Пьян Кьяром, и не хотел трезветь. Его ладонь нажала на мой живот пониже пупка, и по телу пронеслась волна какого-то неясного, горячего чувства, и я охнул и попытался пошевелиться, но в этот момент он коснулся губами моего вставшего колом члена. Это было не просто восхитительно - это было божественно! Не холодные пальцы, а мягкие, влажные, теплые губы, словно обтекающие мой член, заставляли непроизвольно стонать, и я стонал все громче и громче, и голова кружилась все сильнее, а я пытался как-то сдержать себя, и из глаз к вискам потекли слезы, но на этот раз слезы не горечи и обиды, а слезы счастья. Кьяр отстранился - и через миг он оседлал мои бедра, и его совершенное тело опустилось на мою плоть, вырвав из моей груди хриплый вскрик. Так... тесно, очень жарко, и он сжимал меня очень крепко, почти до боли, и двигался на мне, то очень медленно, заставляя метаться от бессильного желания, то быстрее - и тогда я выгибался, подбрасывая вверх бедра в стремлении оказаться в нем еще глубже, утонуть в нем, исчезнуть, слиться воедино. И плевать, что будет потом - для меня существовал только этот момент. Едва сообразив, что нужно не только самому получать удовольствие, я протянул руку и коснулся головки его налитого кровью члена - и в тот же миг Кьяр вскрикнул, его тело выгнулось, вороные волосы рассыпались по плечам в стремительном движении, и в руку мне плеснулась горячим озером священная влага. И через секунду кончил и я.
Потом мы долго лежали, обнявшись, изредка перебрасываясь парой-тройкой слов. Не хотелось отпускать его от себя. Волосы Кьяра лежали черной волной на моих губах, и я с наслаждением вдыхал его запах, пряно-острый, возбуждающий, а он гладил кончиками пальцев мое плечо, шею, и я очень боялся заснуть: хотя глаза у меня закрывались от усталости, я боялся очнуться снова там, в старой, печальной жизни, полным ничтожеством. Но я все же уснул.
Но когда я проснулся, ничего не изменилось. Мое проклятие по-прежнему было рядом, только теперь это было счастливое проклятие. Хотя я и не верил, когда его губы, лаская мое тело, на миг останавливались, шепча "люблю...", я был счастлив. Как может быть счастлив человек, потерявший веру в то, что когда-либо может стать счастливым, и наслаждающийся настоящим моментом, как в последний раз.
Эти три дня пролетели, как один час. Я горько плакал, не боясь скрыть этого, когда Кьяр ложился обратно в свой стеклянный короб, жарко целовал его губы, с нежностью смотрел в последний раз в черные бездонные глаза. Я знал, что никогда не увижу его таким, каким он был со мной это короткое время, и знал, что умру в тот момент, как его глаза закроются. Я знал также и то, что и он умрет: Кьяр запретил мне иметь детей, а без нового хранителя он не сможет спать дальше. Безмолвная любовь нашего рода хранителей поддерживала искорку жизни в нем все эти долгие годы.
Прошло уже много лет. Теперь я уж дряхлый старик с трясущимися руками, и мне довольно тяжело писать эти строки, но я всю свою жизнь любил только Кьяра. И только с ним у меня была близость: я сдержал обещание, у меня нет сына, и некому будет хранить его далее. Я почувствовал, что мое время приходит, и сейчас, когда допишу эту историю своей жизни, я пойду в потайную комнату и заложу несколько последних кирпичей в стену, которая замурует нас с Кьяром, скрыв ото всех. Я жил им много-много лет, и мы умрем вместе, потому что с последним ударом моего сердца погибнет и он. Впрочем, я не жалею о том, что положил жизнь на любовь к Кьяру, и если бы мне пришлось заново прожить свою жизнь, я ничего бы не изменил в ней.
Но... Что это?
Словно там, в дедовом кабинете, разбилось стекло. Сходить посмотреть...