Было очень странно оторваться от собственного тела. Из всех пяти чувств осталось только два: зрение да слух. Ни запахов, ни осязания для него больше не существовало. Он был лёгок, бесплотен. Он мог взлететь под небеса, мог просочиться сквозь стену. Себя он больше не видел. Как ни пытался он обнаружить руки и ноги, хоть полупрозрачные, хоть облачённые в белый саван, ничего решительно не получалось. Всё, что было в нём материального, осталось лежать на набухшей от сырости земле. Он лежал на животе, повернув голову вправо, к храму. Помниться, он ещё хотел перевернуться на спину, чтобы увидеть купол, да сил не хватило. Мундир изодранный, весь в грязи, запёкшийся на левом плече. Подпоручик Дмитриев умер...
Как ни странно, он не чувствовал особой скорби по поводу собственной гибели. Наоборот, даже какое-то облегчение. По крайней мере, исчезла эта жгучая боль в плече, ощущение собственной немощи, отпустил жар.
В том, что отдался смерти легко, подпоручик упрекнуть себя не мог. Он долго бежал с ней наперегонки. Сначала даже бежал, потом шёл, потом брёл и, наконец, полз. Не уполз...
С жизнью связывало его не так много. Убыточное поместье, давно заложенное, в Орловской губернии, родители умерли, а с сестрой и её мужем он много лет не знался. Так что, наверное, никто о нём и не всплакнёт, а сестрин муж даже и обрадуется... Собственно, и на войну-то он пошел во многом потому, что тайно желал своей смерти. А наложить на себя руки не позволял даже не страх, а брезгливость какая-то. По-бабски это. А так - умереть на войне, как герой, можно сказать. Не смог жить по-человечески, так хоть умер достойно.
Погнали, погнали немцы русское войско. После нескольких месяцев изматывающего топтания на месте - ударили и погнали. Ставка перебралась из Барановичей в Могилев. Как бы не пришлось перебираться и дальше, вглубь России. Ничего хорошего России война не сулит. Впрочем, политика Дмитриева мало волновала и при жизни, что уж думать о ней после смерти...
Очень неприятно глядеть на собственное мёртвое тело. Один Бог знает, какая его ждёт дальше судьба. Будет гнить под открытым небом, под осенними ветрами и дождями. Птицы попортят. Или найдется добрый человек, который погребет усопшего раба Божьего.
Дмитриев решил осмотреть своё последнее пристанище. Это был монастырь. Братия покинула его, всюду проступали следы спешной эвакуации и уже прокатившейся вихрем войны.
Монастырь был небольшой. Две каменные церкви и одна деревянная, кладбищенская. Еще жилой корпус с кельями для монахов. Монастырь православный, но он не походил на привычные Дмитриеву великорусские монастыри. Судьба монастыря типична для этих мест. Основан был около пятисот лет назад. Пастушку явилась икона, местный князь приказал построить церковь. Поначалу это была скромная деревянная часовенка, затем - каменный храм, который многожды разрушался, горел и перестраивался. В 17 веке монастырь у православных отобрали униаты. В 18 веке здесь был выстроен барочный ансамбль, главный храм превратился в белую двухбашенную базилику, каких много в Литовском крае. В 19 веке, когда здесь утвердилось русское владычество, монастырь снова стал православным. Главный храм опять перестроили: вместо барочных башен возвели высокую шатровую колокольню с луковкой, надстроили массивный купол.
Впрочем, нерусская основа в этом храме по-прежнему ощущалась: в продолговатом, вытянутом объеме, каких не бывает в великорусских церквях, в уцелевшей барочной лепнине внутри... Что-то отдаленно похожее можно встретить разве что в Петербурге, но Петербург - совсем не русский город, даром что в пылу антинемецкой истерии переименовали в Петроград... Война не пощадила этот странный, на взгляд Дмитриева, храм: стены были иссечены картечью, окна выбиты. Маковка с колокольни была сбита и валялась поодаль бесформенной грудой. Купол обрушился и провалился внутрь.
Вторая церковь, небольшая, притаилась в глуби монастырской территории, окруженная густыми, еще не утратившими листву деревьями (по всей видимости - ровесниками храма). Возможно, благодаря этому и уцелела. Этот храм практически не перестраивался со времен возведения униатскими зодчими, сохранив причудливую витиеватость барочных форм. И лишь маковка с восьмиконечным крестом указывала, что храм все-таки православный.
Третья церковь, деревянная, находилась несколько в стороне, посреди небольшого тенистого кладбища. По-видимому, она была самая новая, построенная уже при русском владычестве, и поэтому мало чем отличалась от привычных Дмитриеву сельских русских церквей.
Наконец, монастырский корпус, вытянутый, с витиеватыми барочными фасадами. Внутри беспорядок и запустение - следы спешной эвакуации. В правое крыло угодило несколько снарядов, и оно частично обрушилось. Там занимался пожар, но осенняя сырость не дала ему разгореться. Тяжелые, едкие клубы дыма стлались над землей, но это была лишь агония так и не родившегося огня.
День стоял, какие часто бывают осенью. Сырой, но без дождя. Не ясный и не пасмурный - ветер гнал по небу светло-серую хмарь, сквозь которую то и дело проступал мутный солнечный диск.
Что же дальше? Он умер - это ясно. И, как ни странно, загробная жизнь есть, а ведь Дмитриев, дитя декаданса и нигилизма, давно ни во что такое не верил. Но вот же он, Дмитриев, в здравом уме и трезвой памяти, если можно так выразиться, по-прежнему видит и ощущает этот мир. И одновременно он мертв. Вон лежит искалеченный труп, возле такого же искалеченного храма, а дух, хоть и живой, но бесплотный и никем... из живых... не видимый. Но почему же ничего не происходит? Почему он бродит здесь, среди развалин старого литовского монастыря, где настигла его смерть? Почему его не забирают на Страшный Суд или куда там положено? Почему, наконец, он не видит (не чувствует?) духов иных умерших? Их должно быть много - война, смерть собирает обильную жатву. Да даже взять монастырское кладбище - где души покойников, что лежат в земле? Почему их нет? А их нет - монастырь пуст, ни живых, ни мертвых, кроме него, здесь нет. Дмитриев посмотрел на солнце, будто желая от него услышать ответы на свои вопросы. Но солнце лишь безмолвно просвечивало сквозь белесую пелену.
На следующее утро в монастырь явились поселяне из ближайшей деревни - несколько мужиков. Ходили, смотрели, охали, крестились, что-то бормотали на своем наречии... Когда Дмитриев был ребенком, у них в имении жил один хохол. Злая детвора потешалась над его выговором, придумывая всевозможные обидные дразнилки. Промаявшись несколько месяцев в гнилых окопах Литовского края, Дмитриев вдоволь наслушался местного наречия. От хохлацкого оно отличалось, но каждый раз, слыша местный говор, Дмитриев почему-то вспоминал этого хохла.
И вот, мужики сгрудились над бездыханным телом. Постояли, потоптались, потом подхватили и отнесли в церковь. И ушли. Вернулись через несколько часов, таща свежевыструганные гроб и крест. Положили покойника в гроб, понесли на кладбище. Кладбище было небольшое, хоронили здесь только монахов. Могилы были разные: и относительно недавние, и старые, униатских времен, с полустертыми польскими надписями. Нашли местечко на самом краю, начали копать. Опустили гроб в неглубокую могилу, засыпали, поставили крест, простой, деревянный и без имени. Потоптались немного, перекрестились и пошли назад. Вот и упокоился подпоручик Дмитриев, у древнего литовского монастыря, похороненный простыми мужиками, которые и имени его не знали...
1941г., конец июня
Опершись на руки, он сел. Голова раскалывалась, в ушах оглушительно звенело, перед глазами плясали звёзды. Наконец, звёзд стало меньше, и он смог разобрать, что настала ночь. А ведь когда рвануло, было часов пять. Он кое-как встал на ноги, оглянулся. Метрах в пятнадцати - воронка. Заброшенной деревянной церкви, в которой до этого они с Петренко сидели, больше не было - одни головни, тлеющие багровым нутряным огнём. Кладбище вокруг церкви тоже изрядно покромсало - земля вздыблена взрывами, везде обломки разбитых надгробий.
Вокруг глухая тишина, будто и не было никогда этой страшной, ревущей войны. Значит, никого здесь нет: одни ушли, другие погибли. Они держались в монастыре до последнего, но сидеть дальше смысла не было. Немцы взяли местечко в клещи, и надо было уходить, пока эти клещи не замкнулись.
Синицын, как слепой, пошёл вперёд, сам не зная куда. Иногда перед глазами мелькали светло-серые пятна церковных стен, иногда ноги наталкивались на что-то мягкое. Это были трупы.
Дорогу преградил выползший из темноты огромный храм. Вдруг на фоне стены показалась чья-то фигура. Синицын вздрогнул. Немец! А оружие Синицын оставил там, где упал. Зачем? Крепко ж его торкнуло, совсем ничего не соображает.
Незнакомец, видно, тоже заметил Синицына.
-Ты кто? - раздался из темноты голос. В нём слышались настороженность и угроза.
Свой, слава богу. Стой, так это же Шульга, командир! Синицын облегчённо вздохнул и пошёл навстречу Шульге.
-Свои? - Шульга опустил руку с пистолетом. - Ты кто?
-Рядовой Синицын.
-Синицын, говоришь? Ты один?
-Один.
Синицын подошёл поближе. Правая нога у Шульги была перевязана, повязку он соорудил из штанины собственных брюк.
-Ты почему не ушёл? - спросил Шульга.
-Бомба, товарищ командир, оглушило.
-Ясно. А мне вот... Осколком здоровый кус мяса выдрало. Хорошо ещё, кость не задета. Ну, что будем делать, Синицын? Влипли мы с тобой по самую макушку.
-Не знаю... Может, выберемся как-нибудь?
-Выберемся... Как ты тут выберешься? Город взят, утром сюда немцы придут.
-Может, в церкви как-то укрыться можно. День переждём, а ночью...
-Ладно, пошли в церковь, - перебил Шульга, - другого ничего не остаётся. На колокольню полезем, надо местность осмотреть.
-Гляди-ка, - заметил Шульга, хромая впереди Синицына, - тут и в бога верить начнёшь. Вон, вокруг сколько воронок, а в церковь ни одна бомба не попала.
У самого входа в храм была воронка. От взрыва стена пошла трещинами. В воронке лежал чей-то искромсанный труп.
Внутри церкви оказалось довольно светло. Лунный свет проникал сквозь купол. Собственно, это был уже не купол, а лишь его скелет. От взрывов штукатурка облетела огромными кусками, и на стенах вновь проступили спешно замазанные в мирное время росписи. Монастырь был действующим еще два года назад. Тогда здесь была еще Польша. Поляки, хоть и не любили православных, все же не тронули этот монастырь, весьма почитаемый среди местного населения. А вот советская власть закрыла без разговоров. Правда, под что приспособить монастырские строения, так и не успела придумать, так и простоял монастырь пустующим до самой войны.
Тут Шульга впервые помянул недобрым словом партию с её антирелигиозной политикой. От колокольни остался пустой колодец, заваленный внизу каменными обломками. Ни лестницы, ведущей наверх, ни собственно площадки, с которой капитан собирался осматривать местность, не было. Бомба такого сделать не могла - она бы попросту разворотила колокольню. Это сделали свои, советские, ещё до войны. Зачем и кому понадобилось разбирать лестницу в колокольне, непонятно. Где-то высоко, в дыру на месте сорванной маковки, глядела какая-то очень яркая звезда. Капитан в сердцах погрозил звезде кулаком.
-Может, ещё где колокольня есть... - неуверенно предположил Синицын.
-Да нет, я видел, - зло отмахнулся капитан. - Это единственная. Так вот, помог боженька. Ох... - Шульга болезненно сморщился, у него из раны опять пошла кровь.
Синицын усадил его у колонны и хотел было перевязать, но Шульга запротестовал:
-Отойди, я сам... Ты это, походи, посмотри, может, какое убежище на день найдёшь... Будем выбираться вслепую.
Одна бомба в храм всё-таки угодила. У алтаря кровля и часть стены обрушились, а пол провалился. Бледная луна освещала этот провал, заваленный такими же, как и она сама, пепельно-серыми обломками. Синицын в оцепенении стоял на краю, где растрескавшийся пол грозил в любой момент рухнуть вниз, в это пепельное царство руин. Что можно было здесь найти, Синицын не знал, однако глаза его продолжали рыскать: с камня на камень, с камня на камень...
У самого основания стены, в которую впились острые обломки, сидел человек. Он был совсем молодой, года на два, на три старше Синицына. На незнакомце был мундир, но какой-то очень странный. Дореволюционный, наверное. Мундир был грязный и измятый, на левом плече в свете луны отчётливо темнело пятно давно запёкшейся крови. Странный человек повернулся к Синицыну. Мама, да ведь это призрак! Синицын от страха зажмурился.
Привидения больше не было. Да это, наверное, от контузии мерещится всякое. Надо же, а испугался, как пацан, чуть не обмочился. Нету там никакого мёртвого солдата, вон, только чёрная тень от большого камня. Стой, а где камень? Камня нет, тень сама по себе!
Синицын протёр глаза. Он сошёл с ума? Нет. Просто это не тень, а какая-то дыра, большая, глубокая дыра. А вдруг это путь к спасению? Синицын спрыгнул вниз и, карабкаясь по обломкам, двинулся к дыре.
Это была целая пещера, уходящая куда-то далеко, наверное, за пределы фундамента храма. Синицын полез внутрь. Передвигаться можно было только на четвереньках. Пол бугристый, острые выступающие камни больно вонзаются в ладони и колени. Это даже не пол, а просто нагромождение обломков. Темно... Вдруг руки Синицына потеряли опору, и он свалился куда-то вниз. Синицын оказался в каком-то туннеле, здесь уже можно было идти во весь рост. Воздух холодный, сырой, землёй пахнет. Наверное, именно такой воздух бывает в могиле. Привыкнув к темноте, Синицын разглядел кладку стен. Пол мощёный. Туннель уходил куда-то очень далеко. Даже если он завален, это прекрасное убежище! Надо поскорее сообщить капитану! Синицын развернулся и... сразу натолкнулся на стену. Что за чертовщина! Ага, вон вверху дыра, через неё он сюда и попал. А стена - это, наверное, фундамент церкви.
Синицын ухватился руками за рваный край дыры, подпрыгнул... Осечка. Раза, наверное, с третьего, он снова залез в узкий проход и пополз обратно в церковь.
Шульга по-прежнему сидел у колонны. Он дремал - видимо, ослаб от потери крови.
-Товарищ командир, - Синицын тронул его за плечо.
-А, что такое? - вздрогнул Шульга. - Ну, что?
Синицын объяснил.
-Молодец. А ну-ка, дай мне руку, - Шульга с трудом поднялся.
Синицын спрыгнул в провал, но Шульга оставался стоять на краю в нерешительности - боялся опять рассадить ногу. Наконец, он сел, свесил ноги вниз, тяжело спрыгнул.
Наконец, они оказались в туннеле. Осторожно, почти на ощупь, двинулись вперед. После лунной летней ночи тьма в туннеле казалась непроницаемой. Наконец, глаза попривыкли, и они пошли быстрее. За первым же поворотом их ожидало препятствие - завал. Впрочем, преодолеть его они смогли - был очень узкий, тесный проход, в котором крепко сложенный Шульга чуть не застрял.
-Нет, - заметил он, вылезая по ту сторону завала, - теперь немчуры до нас точно не доберутся.
Старый туннель, видимо, мог обрушиться ещё во многих местах. Угрожающе провисший потолок, пол, заваленный осыпавшимися камнями. Кто знает, может тот завал был совсем свежий, может, его вызвали вчерашние взрывы... Ещё один взрыв, и весь этот туннель обрушится.
Туннель был длинный, они шли, шли, а конца ему не видно. Стены, мощёный пол, осыпи...
На полу лежала ржавая кованая дверь. Низкий арочный проём. Туннель оборвался небольшой комнаткой с земляным полом и стенами. Комната абсолютно неправильной формы, скорее похожая на естественный грот, чем на дело человеческих рук.
-Вот и пришли, - сказал Шульга. - Если завтра на земле что-нибудь взорвётся, считай, это наша могила. А пока давай поспим...
-Товарищ командир, гляньте-ка, - Синицын указывал на небольшое отверстие в земляной стене грота.
-Вперёд, - лаконично отрезал Шульга.
Ход был совсем узкий, сырая шершавая земля давила со всех сторон, норовя содрать одежду. Командир позади Синицына сдержанно матерился. Проход явно шёл вверх, и чем дальше, тем круче становился подъём. Узкий лаз казался нескончаемым, но они упорно, как кроты, ползли вперёд, застревали, извивались, изворачивались, но ползли.
Впереди забрезжил свет. Вначале Синицын не поверил: ему казалось, что это он просто настолько привык к темноте подземелья. Но свет становился всё ярче, уже можно было различать живые краски. Да вон же, вон дыра! Небо!
Солнце только встало, однако и этот ещё сумеречный свет ослепил их. Беглецы беспомощно стояли, как слепые котята, тараща бесполезные глаза в пространство. Наконец, привыкнув к живому утреннему свету, они осмотрелись. Оказалось, что туннелем они прошли все местечко. Вот оно, все перед глазами, а вон на западной окраине торчит монастырская колокольня. Местечко сильно разрушено, целые здания остались лишь в центре, окраины почти полностью выгорели.
Где-то очень далеко, там, где медленно поднималось распухшее красное солнце, глухо гремел фронт. Он стремительно уходил все дальше на восток.
Они находились на высоком холме, однако от стороннего глаза их защищали развалины какого-то древнего замка. Разве что с воздуха можно засечь. Воздух! Шульга поднял голову, но ответом ему была лишь безоблачная синь. Самолётов пока нет...
Наблюдательный пункт идеальный - развалины поднимаются над землёй всего метра на полтора-два и практически не ограничивают кругозор.
Видно, за эту высоту вчера шёл ожесточённый бой: вся земля в каменной крошке от руин, сами стены - в оспинах от пуль и гранат. Вон чей-то труп. Из наших... Они подошли поближе. Нет, опознать уже нельзя. Пуля вошла прямо в глаз, всё лицо залито кровью. А странный проход не нашли ни немцы, ни наши.
Вон шоссе, загроможденное немецкой техникой, слева от дороги перепаханное взрывами поле, справа - лес. Лес... Густой непролазный лес, чащоба, какими богат этот край. Туда-то им и надо. Авось, как-нибудь доберутся до своих. Пока что им чертовски везёт. Этот туннель, этот обзорный пункт, эта чаща. Синицын вспомнил того странного солдата на развалинах церкви. А вдруг он был не галлюцинацией? Может, это их ангел-хранитель?
Можно было ещё долго стоять здесь, дышать свежим воздухом, но разум подсказывал что день лучше пересидеть внизу, в тёмном туннеле. Они полезли обратно, в тот широкий грот, которым начинался этот узкий проход, ведущий наверх.
Шульга тяжело привалился к стене и уснул; наверное; намеревался проспать весь день. Сон - единственное, что им оставалось. Но Синицына мучили голод и жажда, он просто дивился, глядя на безмятежное лицо спящего. Живот болит... Несколько раз на Синицына находил тяжёлый полусон-полубред, после которого было особенно паскудно. Время текло медленно, будто какая-то вязкая жижа; самое ужасное, что его нельзя было измерить: часы на руке командира были разбиты... Временами от боли в животе и тоски Синицын начинал грызть зубами земляную стену их темницы.
Шульга проснулся. Выглядел он свежим и бодрым, как будто и не было раны на ноге. Здоровый мужик откуда-то с Запорожья, на таком всё быстро заживает.
-Пора выбираться. Я на деревне вырос, так что время нутром чую, даже под землёй. Давай вперед, пацан.
На поверхности действительно была ночь. Ясная, безмятежная ночь. Если бы ещё не это зарево на востоке, да не постоянные громыхания и перекатывания. Шоссе, лежавшее на пути к лесу, было по-прежнему переполнено идущей на восток техникой.
-Мать их! - прошипел Шульга. - Так мы никогда не выберемся!
Всю ночь они просидели на холме, безуспешно ожидая, что нескончаемый поток, наконец, кончится.
Следующий день был мучительный. Вновь осточертевшее подземелье, без еды и питья. Проклятые развалины замка не хотели их отпускать, и Синицыну его видение уже казалось не ангелом-хранителем, а каким-то предвестником несчастий.
А фронт стремительно уходил на восток, оставляя обширные территории в глубоком тылу врага. Зарево на востоке погасло, затих грохот и ослаб поток бронетехники на шоссе. На третью ночь чуть живые Шульга и Синицын добрались до заветной чащобы.
Туннель между замком и обителью был выкопан где-то в начале XVIII века. Что связывало магнатов-католиков - владельцев замка - с подвалами униатского монастыря, теперь никто никогда не узнает.
Когда монастырь вернули православной церкви, замок уже пребывал в запустении, и ненужный туннель замуровали со стороны храма. Время шло, замок превратился в развалины, местечко перестраивалось, росло, почва проседала, и древний туннель постепенно ветшал. Малейшего толчка достаточно было для обвала. Этот обвал и произошёл, когда загремели взрывы Великой Отечественной. Зато со стороны храма вход в туннель снова открылся.
В ночь, когда Шульга с Синицыным бежали из грота, произошло ещё два обвала.
1991г., август
Наконец-то он осуществил то, чего желал ровно пятьдесят лет. На обратном пути, когда наши войска гнали немцев на запад, его забросили на южное направление: Молдавия, Румыния, Болгария... А после войны - мирное строительство, семья, работа... Так и не довелось ему вновь оказаться в Белоруссии, там, где начиналась его фронтовая дорога.
Иван Петрович Синицын брёл по одноэтажной улочке к монастырю. А городок-то такой же маленький, какой был и тогда, в 41-м.
Советская власть не трогала монастырь после войны, будто и вовсе забыла о его существовании, и только время вершило над ним свой беспощадный суд. Осыпалась штукатурка со стен, исчез изысканный барочный декор, да и сами стены из года в год, постепенно меняя очертания, делаются всё ниже. Бурьян, толстый сочный бурьян скрыл воронки от давних взрывов, земля оплыла, в расщелинах старых стен, уцепившись корнями за какие-то крупицы почвы, проросли чахлые деревца. Деревянной церкви, где их с Петренко накрыло взрывом, и кладбища вокруг нее не было - на их месте распахано колхозное поле.
Иван Петрович вошёл в главный собор. Небо над головой, ограниченное четырёхугольником стен, уже начинало темнеть. Массивные столбы, когда-то державшие мощный свод храма, неприкаянно смотрели в эту синь, как будто прося её опуститься на их сиротливые верхушки, чтобы она стала их новым сводом, вернула им утраченный смысл.
Он подошел к алтарной стене - посмотреть, сохранился ли туннель, спасший им с Шульгой тогда жизнь.
Над краем стены поднялась луна, и Иван Петрович увидел, что за пятьдесят лет тут почти ничего не изменилось - такое же нагромождение обломков. Только вездесущий бурьян обосновался и здесь.
У входа в туннель сидел человек. Он был такой же молодой, на нём был тот же запачканный кровью мундир. Он глядел на Ивана Петровича и, видимо, улыбался.
Синицын не испугался, а только очень сильно удивился: он почти никогда не вспоминал об этом своём видении, а если и вспоминал, то считал его лишь результатом контузии. И тут ему стало ясно всё. Фантом - чем бы он ни был, галлюцинацией ли, или реальным проявлением чего-то потустороннего - спас ему жизнь. Ведь это он, он тогда показал Ивану Петровичу вход в туннель. Без него Синицын просто бы скользнул по черной дыре взглядом, приняв её за тень от большого камня. И тогда не было бы ничего: ни отступления, ни битвы под Сталинградом, ни наступления, ни мирной жизни, ни старости...
Луна медленно ползла по небу, освещая беспорядочное нагромождение камней и чёрную пещеру. Через несколько часов она скрылась за стеной собора, и всё погрузилось в темноту.