Любовь нечаянно нагрянет - так думал молодой повеса. Собственно, конечно, молодой, но отнюдь не повеса, ибо до сего момента ничем таким похвастаться он не мог.
И вот, оно случилось. Было ли это неожиданно, сказать сложно. Так как нравилась она ему очень давно. Можно сказать, с первого курса. Да-да. Тогда, никого ещё не зная, жутко мучаясь, как рыба без воды, в незнакомой институтской обстановке, он уже выделил её. Ну, а дальше что? Дальше, по большому счёту, и ничего. Адаптация закончилась, жизнь потекла буднями, все друг друга узнали, все друг к другу привыкли. Их отношения, чуть более тёплые, нежели просто деловые, были всё же недостаточны, чтобы перерасти в нечто большее. Да как-то и не принято это было в их среде. Они учились вместе. А долгая совместная учёба, как правило, настолько притупляет все чувства, что братья и сёстры по парте уже не в состоянии воспринимать друг друга иначе, как братьев и сестёр, ну, или чего-то в этом роде. По крайней мере, мальчики девочек, а девочки мальчиков приискивали себе на стороне.
К пятому курсу кое-кто уже повыходил замуж или женился, у кого-то даже имелись дети, а кто-то готовился в ближайшие месяцы их заиметь. А он был один. Ну, получилось так. Не повезло. Или, наоборот, повезло. Намеренно в петлю романтических отношений он не лез, а сама петля как-то на шею не набрасывалась.
И вдруг произошло. Как гром среди сумрачного осеннего неба. Какая-то вечеринка, уже и не упомнишь, в честь чего. То ли день студента, то ли ещё что, то ли вообще просто так. Собирались они все вместе очень редко. А тут вдруг собрались. Мол, последняя такая возможность, потом разбросает кого куда, когда ещё увидимся... Хорошо. Он тоже пошёл. Пошёл, честно говоря, без большой охоты. Не любил он такие сборища. Точнее говоря, не столько не любил, сколько они ему надоели. Ну, чем всё это обычно заканчивается? Соберётся большая орава, наедятся, напьются, включат музыку, громогласно потанцуют на головах у соседей, поскандалят с этими соседями, возможно, что и при посредничестве милиции. Затем, когда соседи и милиция уйдут, и большая часть народу будет уже в малотранспортабельном состоянии, повалятся спать. Чтобы через несколько часов, в рассветных сумерках подняться с отёчными лицами и осипшими голосами. "Хорошо вчера посидели..." "Ну, я пошёл?.." "Ага, давай, увидимся..."
И всё же он пошёл. Для чего? А, наверное, от нечего делать. Так хоть вечерок скоротаешь. Может, даже окажется весело. И где-то на периферии сознания мелькнуло - она там тоже будет.
Всё вышло именно так, как он и предполагал. Сперва всё походило на похороны. Сидели и смущённо пережёвывали салаты. По мере поступления водки в организмы беседа оживлялась. Потом начались танцы. Соседи, видимо, тоже приходили. Он точно не помнил. Однако, в коридоре какое-то время явно разговаривали на повышенных тонах, причём солировал незнакомый визгливый женский голос.
Она много танцевала. Он - нет. Он лежал в кресле и смотрел. Здесь-то всё и произошло. Точнее, объективно не произошло ровным счётом ничего. Танцы эволюционировали в громкую свалку на кровати, которая затихла лишь с первыми поползновениями позднего ноябрьского утра.
Спали недолго. Уже в восемь часов кто-то заворочался и забурчал нечто неразборчивое; через несколько минут он гремел на кухне кастрюлями в поисках чайника вожделенной воды.
До дома добрался часов в одиннадцать. Добрался на ватных ногах, с туманным взором и сразу повалился досыпать. Напился он изрядно. Впрочем, как и все. Весь день ему было плохо. Его трясло. Трясло его и на следующий день, когда жестокое похмелье осталось позади. Это произошло. Его трясло от воспоминаний того вечера. Он вспоминал, как лежал в кресле и смотрел на неё. А она танцевала.
Уже позже, анализируя, он понял, что, в общем-то, давно был готов к этому. Созрел, если не перезрел. Это скопилось в нём в объёме критической массы, и достаточно было любого толчка, чтобы оно обрушилось лавиной. Что ж, толчок и произошёл. Полутёмная комната, алкогольный флёр перед глазами и изгиб бедра в танце - вполне достаточно.
Первые дни его лихорадило от новизны и остроты переживаний. Он утонул в своих чувствах, ничего вокруг больше не существовало. Точнее, существовало, но не было существенным. Было лишь фоном, временами докучливым и раздражающим. Существенным была она. Она и то, что она в нём вызывала.
А потом жизнь расцвела. Что-то соловьи стали петь слишком громко, новые слова рождаются из немоты... Чудесные свечи и волшебные речи - вот чем стала для него жизнь. Мир кружился в волшебном хороводе, мириады огоньков звенели колокольчиками... Вот она, жизнь. Чем была жизнь раньше? Опротивевшая учёба, которую, тем не менее, надо кое-как дотянуть, "на честном слове и на одном крыле" и совершенно размытая перспектива... Теперь это исчезло. В смысле, не исчезло, но стало таким далёким, неважным и незначительным, что... Что будто и не было ничего вовсе. Только огоньки-колокольчики звенели в пустоте и доносился невнятный шёпот чьей-то волшебной речи...
Впервые он был живой. Потому что всё, что было до этого, было так... Даже и слов не подберёшь, чем это было. Во всяком случае, с жизнью оно не имело ничего общего. А ведь большинство людей так и живут. То есть не живут. Всю жизнь живут, не живя. И умирают, не прожив и дня.
А он был счастлив. Он не знал, сколько продлиться эта его жизнь, сколько ей отмеряно. Но, как бы там ни было, а теперь он точно может сказать, что жил. И это, наверное, неплохо. Ведь далеко не каждому в этой жизни удаётся пожить...
Время, между тем, шло. И надо было сдавать экзамены, и надо было писать диплом, и надо было выпускаться из института. Он сдавал. Писал. Выпускался и в конце концов выпустился. Но, Боже мой, как всё это... Однако же, он делал, делал. Не станешь же ты объяснять, что это - пустельга, не делающая людей счастливыми, что настоящая жизнь - она там, где горят чудесные свечи, мерцают огоньки-колокольчики и раздаётся невнятица волшебных речей...
Всё рухнуло одномоментно. Это она всё разрушила. Как-то майским вечером радостно объявила: уезжаю в Америку, на стажировку, на год. Как ведром холодной воды окатили по чудесным свечам... Когда? В сентябре. В сентябре... Что ж - он сглотнул подкативший комок - по крайней мере, это будет не завтра. Точно! - обрадовалась - а то что это мы, будто я завтра уезжаю...
Надо было спешить жить. Осталось каких-то три месяца. Нет, лучше думать, что не каких-то, а целых три месяца. Ведь это так много: 90 дней, 12 недель рядом с ней. 90 дней и 12 недель, каждый миг которых теперь на вес золота.
Мог ли он что-то сделать? Конечно, не мог. Переубеждать? Вы пробовали когда-нибудь переубедить человека, едущего в Америку, туда не ехать? Вот-вот. Лучше уж головой об стену биться, скорее дыру пробьёшь. Что ещё? Силой удержать? Абсурд. Даже если бы была у него такая возможность - что тогда? Нет, нет, удерживать её силой ради собственного эгоистического удовольствия... По отношению к ней он не мог быть эгоистом. К кому угодно - только не к ней. Он отпускал её. Пусть уезжает. Она сама того захотела. Что ж, и да будет счастливым её выбор.
Надо уметь принимать удары. Что ни делается, всё к лучшему, даже если ты этого не хочешь. Значит, небу так надо. Оно, небо, исходит из неких одному ему ведомых расчетов, оно плетёт паутину наших судеб, не испрашивая у нас на то соизволения. И наша воля - ничто по сравнению с волей неба. И надо подчиняться. Небо - не доброе и не злое. Оно синее и холодное. И оно во сто крат сильнее человека. И раз ему, небу, понадобилось свести их на такое короткое время, а потом - жестко развести, значит, так надо. Небу виднее. Жизнь продолжается, и только холодное небо знает, что и зачем уготовано впереди... Так думал он, всё чаще и чаще сглатывая тугие комки в горле.
Лето было тёплое и солнечное. Она была легка и радостна. Она о чём-то говорила, она смеялась. И он смеялся, и он был весел. Он старался не думать о том, что произойдёт осенью. Осень ещё так не скоро. Но от ощущения неизбежной утраты уже не избавишься - оно намертво поселилось в нём. Когда она рядом, когда она смеётся, негодное чувство спит где-то глубоко на илистом дне. Когда ночь, когда он лежит один на диване, оно вылезает из своей берлоги и скребёт, скребёт... Всё настойчивей скребёт. Вот уже июль перевалил за половину, всё длинней делаются ночи, и всё назойливей оно скребёт...
Зима никогда не выдерживает отведённые ей календарные сроки. Она уходит медленно и неохотно и гораздо позже, чем ей следовало бы согласно календарю. Лето же уходит всегда раньше времени. Ведь август, по сути дела, а особенно вторая его половина, - это уже грустный осенний месяц. И вроде ещё так тепло и хорошо, а в воздухе уже так и висит, так и звенит смутное, невысказанное предчувствие, отравляющее душу.
В августе он уже не мог не думать о том, что произойдёт через... Счёт шёл уже не на месяцы, а на недели и дни. А она была жестока. Как-то начала рассказывать ему, как же ей хочется, наконец, попасть в Нью-Йорк, как там, наверное, удивительно и всё не так, как у нас. Он старался делать максимально каменное, ничего не выражающее лицо. Другой вопрос, хорошо ли это у него получалось... Вдруг она оборвала на полуслове, погладила его по плечу и сказала: "Не грусти!" Она часто так делала. Он вздохнул. Не удержался, уж прости...
В двадцатых числах августа каменная маска стала естественным состоянием его лица. Каменное лицо и деревянный, без интонаций голос. Он практически перестал реагировать на все раздражители внешнего мира. Даже с ней он уже не выходил из этого состояния. Они расходились. Они уже не были рядом. Она была там, в чудо-городе, где зелёная женщина щерится шипастой головой на океан, а небоскрёбы сверлят блеском небо. А он думал о том, что будет. Потом, когда она уедет. А что будет? Будет то же, что и было до того, когда в ноябре он увидел её танцующей в тумане, среди волшебных свечей и огоньков-колокольчиков. Будет самая обычная нежить, которой живут миллиарды людей по всей планете. Будет, правда, небольшая горькая разница. Ведь теперь он знает, что кроме нежити ещё бывает и жизнь. Которая 12 сентября вылетает в Нью-Йорк.
В последние дни они практически не виделись. Она суетилась, она собиралась, она улетала. Тут он был ей не помощник. Помогать ей паковать вещи - всё равно что убирать собственный гроб.
Нет, он вовсе не собирался, подобно юному Вертеру писать трагические письма а потом красиво сводить счёты с жизнью. Точнее, с тем, что люди обычно называют жизнью. Ведь он точно знал дату окончания своей жизни - 12 сентября. То, что будет дальше, - уже нежить. Он готов прожить эту нежить. Ровно столько, сколько отвело ему небо. Ведь зачем-то же небу надо, чтобы он жил? А небу всегда виднее.
11 сентября был погожий день, тёплый и грустный, как обычно в начале осени. Утро не предвещало ровным счётом ничего. Ну, за исключением того, что это будет последний день его жизни.
То, что произошло уже глубоким днём, скорее ближе к вечеру, не оставило равнодушным даже самого далёкого от глобальных проблем обывателя.
Город Нью-Йорк. Светит солнце, щерится зелёная женщина на море, и две башни сверкают. Деловое утро столицы мира. По небу летит самолёт. Он летит очень низко. И он врезается в одну из башен. Через некоторое время другой самолёт врезается во вторую башню. Через несколько десятков минут башен не стало.
Да простится ему такое равнодушие, но происходившее на экране телевизора не производило на него никакого впечатления. Слишком толстой стала каменная маска на лице. Пройдёт время, он вновь адаптируется к условиям окружающей нежити, и маска отвалится от лица кусками, и он снова станет таким же, как и все вокруг, нормальным неживым человеком. А пока трагедия Нью-Йорка тщетно стучалась снаружи о непробиваемый камень.
Скоро она будет там. Столица мира встретит её гарью и плачем. Однако он будет здесь, он этого не увидит. Значит, будто и не будет ничего. Значит, всё равно.
Телефон звонит:
-Тебя, подойди.
-Алло.
Знакомый голос, только тихий-тихий:
-Я не еду...
На экране который уж раз в замедленной съёмке обрушивалась северная башня.