Два куста под окном
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Славянская...-2
Два куста под окном
(вольные записи вольного человека)
ЗАПИСЬ 1-я
Вот же не умер я, а они вдруг решили!.. Я это понял (что они так решили) утром, придя в себя. Ночь помню смутно. Как везли сюда - помню, как в лифт на каталке толкали - помню... "Острый инфаркт" - прозвучало тревожно. "В шоковую!"..."Катетер"... Далее всё исчезло - и голоса, и всё.
Очнулся - в шоковой полумрак. Время от времени кто-то подходит ко мне, трогает руку в запястье, пульс проверяет и тут же отходит, не считает, а лишь проверяет: работает? "Так даже?" - кольнула догадка. Ну нет, не дамся! Не-ее дамся! Кажется, я улыбнулся при этой мысли, даже полегче стало. Оглядывать стал себя. Ниже плеча трубка пластмассовая торчит, конец трубки воронкой, пробочка в ней. Пробку ту медсестра вынимает, шприц вставляет в неё, и лекарство пошло напрямую. "В вену что ли трубку вогнали? - подумал. - О банда!" - и улыбнулся. Лежал на спине, пошевельнуться боясь, весь в проводах.
Когда стало совсем светло, подошёл врач, пульс проверил, удовлетворённо кивнул, доложил:
- К вам сейчас приходил Марк Аронович, мы сказали, что вы спите, не пустили его.
Я тоже вроде кивнул (бровями): правильно сделали. Марк Аронович - мой сосед по квартире, доктор медицинских наук, громогласный, стал бы расспрашивать, а мне до того ли сейчас? Верно, приятно было, что он первым меня навестил. Но тут передо мной всплыла моя Маша - ничего не пойму, как во сне, туман и белая тень, на голове белое, халат белый, бахилы белые на ногах.
- Я искала-искала тебя вчера, - слышу голос её. Что это - доктора медицины они не пустили, а её пустили? Это в реанимацию-то, в шоковую!.. Прощаться?.. Мелькнуло это и вмиг отлетело.
- А меня вот в космос готовят, проверяют, - пытаюсь бодриться. Она продолжает:
- До восьми я ждала тебя, потом начала волноваться, позвонила твоей заместительше, она ничего не знает, видели, говорит, как он садился в машину и куда-то уехал, и всё. Потом пришёл Марк: "А где Витя?" - спрашивает. Сказал, что ты звонил ему, жжёт в груди что-то, он велел ехать к нему, а ты не приехал. И мы стали искать тебя по больницам...
Когда Маша ушла, я сказал себе: "Не да-дим-ся!.. Рано вы меня провожаете" (это врачам). Сказал и даже силы в себе почувствовал, наверное, встал бы, не будь в проводах.
Словом, я выжил. До сих пор вот живу. Почти двадцать лет с той поры без единой таблетки.
2-я
Зачем это пишу?.. Наверное, Большаков меня заразил. Он многим меня заразил.
Встретились мы с ним случайно. Я был военным, замполит батальона, но - язва желудка, какой теперь из меня служивый? Списали. Еду с семьёй в подмосковный городок Красный Холм на родину Маши, к её маме. Через несколько дней прихожу в райком КПСС встать на учёт, по коридору иду, читаю таблички на дверях, вижу на одной две фамилии, первая - "В.Т. Большаков". Не из нашего ли села? Открываю дверь кабинета - там лишь женщина молодая.
- Ваш Большаков случаем не из Степной Волгоградской губернии?
- Да, из Степной он, - отвечает, - из Волгоградской.
- А я, стало быть, буду его земляк.
- Очень приятно, - с улыбочкой...
Из райкома я вышел инструктором. Отдел пропаганды. Предложили, и согласился. Политработник - для них, райкомовцев, это решающее, а для меня - что ещё я могу? Специальности никакой. Замполит, как армейские остряки издевались, рот закрыл - окончен рабочий день. Вот и вся твоя специальность.
Днём позже говорю своей Маше:
- А земляк-то мой оказался моим начальником. Он заместитель заведующего отделом, недавно им стал, мне передаёт свой участок: культура, лекционная пропаганда. У него была ещё и печать, но это он оставил себе.
Маша - бухгалтер, ей эта пропаганда!
- В гробу её видела, - сказала шутя.
- Темнота! - ответил ей в тон.
С Большаковым мы сразу сошлись, разницу в возрасте и не чувствовали.
- Ты капитан, - говорил он, - а я лейтенант всего лишь.
- Ну нет, - смеясь возражаю, - теперь ты капитан, а я лейтенант.
... Звонок из обкома партии: изучать вчерашнюю речь Хрущёва. Большаков покачал головой. Я (с военной своей исполнительностью):
- Обзванивать?
- Давай, Виктор, условимся так: если спросят, говори, что всех обзвонил, а звонить не звони.
Я удивлён: как же так?
- Над нами, как над чудаками, смеяться будут. Кто принимает это всерьёз! Завтра Никита новую речь закатит, каждый день газеты печатают их. В них нельзя глубоко вникать, одна исключает другую... "Изучать"!
Тут уж я в полном смятении. Что хочешь, но такого! Кого хочешь, но Первого! Так высоко замахнуться! Самому мне и в голову не пришло бы, до этого я не дорос. Для меня генерал в армии - и то что бог.
Домой шёл быстро, едва не бежал, переполненный непонятным. Вроде бы улыбался, но это от удивления, от неожиданности. И торопился неизвестно зачем. Словно новость спешил сообщить сногсшибательную. Но ведь нет же! Маше об этом и не скажу, вообще никому говорить нельзя... Ну и дела! Положеньице!
Я привык беспрекословно выполнять поручения. Замечал, что и в армии многие офицеры нередко чисто формально относятся к положенному по уставу - я так не мог, в лепёшку разобьюсь, а сделаю всё, как надо. Начальник мой полковник Евсеев прямо не говорил, а намёки были: что уж так рвёшься-то? Рассказал однажды, как в своё время он, ещё капитан, поехал в самую отдалённую точку на заставу в горах, более суток добирался туда, а приехал - там для него из отдела задание: провести беседу о новой работе Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Он, конечно, ещё и не знал о ней, газеты туда приходят на третий-четвёртый день, но задание есть задание. Собрал личный состав заставы и начал: "Товарищ Сталин написал новый теоретический труд "Марксизм и вопросы языкознания". Это возлагает на нас большую ответственность - мы должны усилить охрану государственной границы"... Я бы так не сумел. Начал бы выяснять, что за работа, хоть что-то бы да узнал, конспект набросал, потом уже пошёл разъяснять. Такой у меня характер. Мама таким родила.
И вот Большаков "ломает" меня. Похоже, надо к этому привыкать.
Позже, когда перешёл он в редакцию, я спросил его:
- Скажи, Валя, почему ты меня не побоялся тогда?
- Не побоялся? - он улыбнулся. Улыбка его не красила. Когда серьёзен - "смотрится", а улыбнётся - совсем несерьёзный какой-то. - Не побоялся, потому что чисто работал. Как разведчик. Я не с одним тобой разговаривал так, но - только один на один. Если трое - молчал. Хвалить никогда не хвалил Хруща, но молчал. А один на один... Сам понимаешь. Я и в редакции держусь того же. Зашёл как-то ко мне Соболев Павел из КГБ. Слово за слово, дверь прикрыл поплотнее, говорит: ты о Хрущёве анекдоты кончай, а то он сказал, что может сажать не только кукурузу. Я посмотрел на него внимательно. Паша, думаю, ты мне друг, но чёрт вас, кэгэбэшников, знает. Паша, говорю, я рассказываю только один анекдот, который рассказал мне ты. Усмехнулся он и осёкся.
- Да, ловко ты подрезал его. Начисто!
Я подумал тогда: он действительно, как разведчик, всё предусматривал. Ты гляди: ведал в райкоме печатью, настраивал редакцию на критику, затем сам перешёл туда, заранее так решил. Уходя, говорил мне: "Мы с тобой не бездельничали и плохого ничего не делали. В политическом просвещении я добивался, чтобы в кружках, семинарах изучали прежде всего конкретную экономику - полезно для дела. Лекции мы читали - опять же какие? Международное положение - все тогда этим интересовались, моральный облик советского человека, культура поведения, культура речи, воспитание детей в семье... Клубы во всех деревнях, библиотеки везде работали - тоже наша с тобой заслуга. Мы делали конкретные дела".
Да, я это уже усвоил: делать только конкретное. Вспомнил, как библиотеку открыли мы городскую. Валя сказал: "Райком переехал в новое здание, а библиотека ютится в хибаре". Насел на председателя горсовета. Горсовет, конечно, никакая не власть, но сделать кое-что может, подыскать помещение, например. Председатель там мужик тёртый, знает, что за нами стоит грозный наш секретарь, а с ним шутки плохи, надо делать. И сделал, помещение есть. Далее таким же приёмом, от имени райкома и секретаря, подвигли строительный трест отремонтировать здание. Стеллажи, столы, стулья - всё за счёт разных заводов. Я помогал Валентину, как мог, и библиотека в Красном Холме - это памятник нам, ему прежде всего.
Секретарем был в райкоме Абрамов. До райкома он работал в Москве, в министерстве, кажется, заготовок, сюда прислали его поднимать район, и он поднимал. Много говорить не любил ("Чего болтать, в ступе воду толочь!"), только делать. Дело он знал. Пропаганду, которой мы занимались, оценивал надоями молока, привесами свиней и бычков в колхозах. Как-то на бюро райкома "слушали вопрос" о массово-политической работе в колхозе имени Ленина. Отчитывались, дополняли, звучали слова: лекции, беседы, политучёба.
- Какие там надои? - низкий абрамовский бас (высокий, грузный, он всегда начинал низким басом).
- Тысяча восемьсот литров, - робкий ответ.
- Так какого же чёрта вы мне морочите голову своей массово-политической работой! - бас его взлетел, сам он встал, и тут уж пригнулись все - сейчас начнёт косить, не попадись под замах! Он говорил, искажая слова, образования ему не хватало, но мы как-то и не замечали в его речи неточности, а грубость его не считали грубостью - резкость, гнев, что угодно, только не грубость. Всё заслоняло знание дела. Хозяйственником он был, а не партийным работником. Его хватало на всё.
Сгорел на работе, рано умер.
После него секретари пошли слабые, и мы как-то сникли. Валентин в газету ушёл, я в пропаганде остался, почувствовав себя сиротой.
3-я
В кабинете напротив меня точно за таким же, как мой, столом сидит Николина Галя, та самая женщина молодая, которая улыбнулась мне в первый день. Она привлекательна - и личико милое, и фигурка точёная, но - одинока. Рассказала мне о судьбе своей горькой. Работала в редакции районного радио, вроде на месте была - магнитофончик, сумочка на плече, знакомства разные, встречи. Но тут пришла в райком разнарядка: направить учиться в партийную школу двух коммунистов, одного из них - женщину. Указан и возраст, и стаж партийный - Галя по всем статьям подходила, её и направили. Обычно туда направляли тех, кто не очень нужен, без кого можно легко обойтись, хороших работников отпускать никто не хотел. В общем, направили. Училась там она средненько, как могла. Влюбилась в одного старшекурсника, была счастлива. "У нас было всё", - призналась мне. Но получил он диплом и уехал, в Перми у него семья. С тем и вернулась она в Красный Холм. А здесь, на новой работе в райкоме, надлежало быть строгой, партийную этику соблюдать ("Чёрт бы её побрал!" - говорила она).
Галя мне нравилась. Как инструктор была слабовата, иногда раздражала меня этой слабостью, а как женщина - нравилась. Ко мне относилась дружески.
- Ну, ты жениха мне, мужа подыскиваешь? - шутит.
- А на кой ляд он тебе? - в тон отвечаю ей. - Живи свободной любовью! Бери меня в любовники, и все проблемы твои решены.
- Ох уж хвастун, трепло! От Маши своей никуда. И неизвестно ещё, что ты собой представляешь. Может, так испохабишь ночь - всю жизнь тошно будет.
- Так испробуй!
- К тому и говорю. Испробовать-то и боюсь. Так мы с тобой друзья, а можем в недругов превратиться. Давай уж лучше без этого.
Я и рад, что так обернулась шутка, не очень-то хотел заводить тут роман: городок у нас небольшой, станет известно Маше - зачем? Она у меня молодчина, мне хорошо с ней.
Я вырос в селе и был робким. Много читал, жил по книгам. Ростом вымахал метр восемьдесят, сильным стал, а робким так и остался, сторонился девчонок, о чём говорить с ними - не знал. Ещё смущала меня моя некрасивость. Смотрю в зеркале на себя - лицо грубое, что-то животное, лошадиное вижу. Вот и сторонился девчат. Сверстники хвастались подвигами, а я ещё не целованный.
Одно держало меня - я хорошо танцевал. В клубе у нас был танцевальный кружок, я ходил туда и там научился. Летом в нашем маленьком парке девчата иногда приглашали меня на вальс или танго. Однажды подкатила во мне Лена Сивова, красивая, боевая ("разбитная" о ней говорят), не отходила от меня весь вечер, потом спросила: "Проводишь меня?" Конечно! Оказалось, живёт она далеко, я уже пожалел, что пошёл, но шёл. У их дома, у амбара, скамейка, Лена села и мне сказала: "Садись". Сел, сидим, не знаю, о чём говорить. Вдруг она прильнула ко мне - как от холода, как бы греясь. Я нескладно обнял её, ладони мои пришлись ей на груди, она не сбросила их, а вскинула голову, подставив губы для поцелуя, и я стал целовать. То были первые в жизни моей поцелуи. И тут она меня огорошила: "Ты только целуешь да целуешь..." Пенёк! Хватай в охапку её и неси в амбар! Но на это я был не способен, книжное моё воспитание не позволяло такого. На том свидание наше и кончилось.
На следующий вечер на танцах она не искала меня, я её и не видел. Один парень с их улицы сказал мне: "Ты что ж это растерялся? Ленка не обижает. Кто хотел - тот попробовал". Сначала я даже не возмутился, что кому-то она рассказала, себя бичевал: "Пентюх ты, Витька, тюфяк!" Потом подумал: "А к чему мне такая слава?" Стали бы говорить, мол, на дешевинку позарился. И возгордился немного, что так поступил.
Вскоре влюбился в свою одноклассницу Раю Цилибину. Она пришла в наш класс из другого села, жила на квартире у бабки Калиничихи, училась отлично и нравилась всем. Ко мне была благосклонна, мы часто бывали вместе, я вроде и не робел, находилось само собою о чём говорить. Тёплым майским вечером я признался в любви. Она помолчала, потом тихо сказала: "Давай не будем об этом пока". Пока... Значит, пока. Я надеялся, ждал, когда кончится это "пока", и чувствовал, что всё больше и больше люблю её, бредил ею. Но ничего не дождался. Так она и уехала то ли в Волгоград, то ли в Липецк, не ответив ни словом на моё "люблю". Я тоже уехал, след её затерялся.
Когда в училище военное поступил, в большом городе оказался, решил начать жить по-новому - смелее будь, понастойчивей, поуверенней! К тому времени лицо моё изменилось, черты грубые стали как признак мужества, признак силы мужской и даже, может быть, мужской красоты. Во всяком случае, девчонки с бухгалтерских курсов, чьё общежитие было напротив нашей казармы, сами шли на меня. Говорят, это явление общее: где скопище женщин, там на любого мужчину бросаются, а я уже вроде и не любой, этим и пользовался - то с одной, то с другой, с третьей. Словно мстил всем девчатам за прошлое, что в Степной не любили меня, мстил, пока Машу не встретил. Вернее, она меня встретила по дороге к казарме. Маша с тех же бухгалтерских курсов, мы с ней были знакомы, но так, мимоходом, а тут она смело:
- Ты что это разошёлся?!
Я сначала не понял, думал "разошёлся" в смысле идти, но она прояснила:
- Дорвался! В малинник попал, как перчатки меняешь, остановиться не можешь!
Она маленькая, белокурая, круглолицая и круглоглазая, с коротенькой стрижкой, и платье на ней коротенькое, простенькое такое, из ситца, наверное.
- Вот на тебе и остановлюсь, - с улыбкой ей отвечаю. Она вдруг взъершилась, но я уже научился сдерживать бойких девчат - обнял её шутливо, но крепко, она и пошевельнуться в моих руках не могла, только вскрикнула:
- Тихо! Со мной, как с другими, не выйдет!
- А я и не хочу с тобой, как с другими, ты не такая, я знаю.
Она притихла. Рассказал ей всё-всё - всё, как было, как никто меня не любил, и за это я мстил. "Дурень!" - вырвалось у неё. Смотрит в глаза мне - видно, хочет понять, что за тип я такой.
С того дня мы и сблизились. Встречаясь, много шутили, спорили иногда, а вскоре я к ней привязался. Но больше она ко мне привязалась - наверное, поняла, что вовсе я не такой, каким виделся ей. Честно сказать, она меня забавляла - своим росточком, голоском, таким звонким с лёгкой картавинкой, и задиристостью. Налетела маленькая на большого и давай чепушить! И в самом деле остановила меня.
Мне легко было с ней. Она меня полюбила, я это чувствовал - впервые в моей жизни такое! Того трепета, что испытывал к Рае Цилибиной, не было, но было тепло и уютно. Вёл я себя, считаю, достойно, не склонял её к близости и, окончив училище, сделал ей предложение. Любил ли её - об этом не думал, слова "люблю" не сказал, но польщён был согласием.
С нескрываемой радостью отдалась она мне. Радость её, азарт передались и мне - такого со мной ещё не бывало.
Я увёз её в северный гарнизон, там нам дали квартиру, и мы сразу заговорили о детях. Маша ходила счастливая. Возвращаюсь со службы - бросается мне на шею, щёчкой, тёплой и мягкой, к моей грубой щеке прижимается, и мне сразу теплее становится. Любил я в ванную заходить, когда она мылась. Войду - она плавает, лёжа на спинке в светлой водичке, пошевеливая ножками и всплывая, как рыбка. Загораюсь, хватаю мокрое тело, впиваюсь шальными губами в упругие груди, потом мою её, намыливая и смывая, вытираю, целуя скрипящую кожу, надеваю халат на неё, на руках несу в комнату. В постели мы теряли рассудок, проваливались.
Родив одну за другой двух девчонок, Галинку с Иришкой, Маша вдруг заявила:
- Хватит!
- А мальчика? - встревожился я. - Род продлить.
- А если опять девка? До бесконечности? Всё, хватит!
- И что теперь? Как?
- Будем предохраняться.
Ох уж, эти предохранения! Терпеть не могу. Как за стенкой.
С годами, хочешь не хочешь, заметнее охлаждение, исчез тот огонь, тот азарт, та страсть, что были вначале. Хотя внешне это не проявлялось, на отношениях наших не сказывалось. Но однажды вечером поздно сидел я на кухне, отчёт составлял - на службе не успевал. Маша дочек спать уложила и сама, подремав, легла. На кухне тихонько включён приёмник, и там, в приёмнике, под звуки басовой струны гитары или ещё чего, не поймёшь, мужской голос выводит немножечко с придыханием:
Два куста под окно-оо-ом
И развесистый клё-оон,
Я как будто вчера
В первый раз был влюблё-ооо-он.
Приходил я сюда,
Но звучало в отве-ее-эт
И не то чтобы да,
И не то чтобы нет.
Далее шло: уехал далеко, надолго.
Мне б черкнуть письмецо,
Да мешали дела,
И вторая любовь
За собой увела...
Лишь вздохну иногда,
Словно слышу в ответ
И не то чтобы да,
И не то чтобы нет.
"Да это ж про меня песня-то!" - подумал и более уже не писал. Всколыхнулось в душе. Вспоминал. Где теперь Рая Цилибина?.. Почему не полюбила меня? Потому, что был некрасив? Может, теперь, когда стал я другим, полюбила бы?.. Прошлым летом был я в Степной (всей семьёй мы там были), пытался через бывших своих одноклассниц хоть что-то узнать о Рае, но ничего не узнал...
Незаметно, незаметно стал заглядываться на женщин. Раньше кроме Маши своей никого и не видел, теперь же заглядываюсь. Вот и с Галей Николиной пошутил не случайно, где-то под спудом мыслишка такая была... Ладно, была и была, ну и пусть!
Пусть-то пусть, а получилось иначе. В одно прекрасное утро Галя, едва вошла в кабинет, вся в улыбке, сразу ко мне:
- Ну, Дёмин! Ты мне сегодня снился, в постели мы были с тобой.
- И как? Хорошо?
- Уууу!
- Так надо продолжить!
От неожиданности она замерла, стоит передо мной всё с той же улыбкой, ни с места. Я тоже улыбаюсь.
- Закрывай дверь! - игриво так говорю. Она в замешательстве, шагнула назад, но, смотрю, отпустила защёлку в замке. Всё, Витька, отступать тебе некуда!
До этого в общем-то я шутил.
А в конце рабочего дня сидим мы с ней напротив друг друга за своими столами, бумажками шелестим, вдруг она, словно вспомнив что-то, вскинула голову:
- Слушай, Дёмин, а почему бы нам и в самом деле, как ты говорил, не стать любовниками? Чего жаться-то? Жизнь разнообразнее станет!.. Ни один чёрт знать не будет! - и начала строить планы.
А мне что, отказываться? "Не к лицу", - сказал я себе, улыбнувшись.
4-я
Ах, самолюбие, самолюбие! Я же, начиная писать, вовсе не думал о том, что кто-то будет меня читать - так, для себя, от нечего делать, мозги занять. После инфаркта стал инвалидом, много лет уже не работаю, зимой сижу дома, летом на даче, много читаю, люблю стихи, запоминаю легко их, не специально, а как-то само собою выходит - прочту и всё помню, могу декламировать. В совете ветеранов у нас художественная самодеятельность, с концертами выступаем, я читаю со сцены стихи. Отставной генерал, председатель наш, говорит: "Я бы тебе народного артиста присвоил". Ну, генерал - он и не такое может сказать, но слушал меня Валентин Большаков и тоже сказал: "Отлично!"
В год Пушкина я решил читать "Смерть поэта". Репетировал долго. Мне кажется, Лермонтов, когда писал, плакал. А потом, дописывая знаменитые шестнадцать строк, уже в полном отчаянии бросал убийственно-оскорбительные слова в лицо стоящим у трона: "А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов..." Это отчаяние! Я так и вижу это отчаяние, рыдание автора слышу. Как передать это чтением? Бился, бился. Сам весь исплакался. Так не годится. Помню, читал у Шаляпина: в каком-то провинциальном театре актёр на сцене в трагедии плакал, а в зале смеялись. Шаляпин ему: "Плакать должен не ты, а зал". День ото дня я всё же, кажется, чего-то добился. И сказал себе, как открытие сделал: "Да, Лермонтов - гений!" И кто-то ещё пытается принижать его! На радио по субботам выступает писатель Веллер, однажды с такой неприязнью говорил о нём, потом выпустил книгу, где обо всех классиках так же, Чехова вообще лицом в грязь...
Веллер, ты хоть строчку написал, как у Чехова?
Я отвлёкся. Такие вот чтения-выступления занимали меня, захватывали, но концерты бывают не часто, а что делать мне каждый день? Большаков и сказал: "Пиши!" Так я начал писать. Вольный же теперь человек - что хочу, то и делаю, что придёт в голову, то и буду записывать. Просто так.
Я действительно начинал писать просто так, а теперь то и дело ловлю себя: всё же рассчитываю на читателя. Такое, наверное, неизбежно: взялся за перо - думай о читателе. Для себя пишут только дневник. Да и то. Сейчас вошло в моду издавать дневники писателей ещё при их жизни. Я читал кое-что. Да никакие это не дневники, сразу виден расчёт на прочтение кем-то, для себя писали бы по-другому. Вот я, ещё раз говорю, в самом деле начал писать для себя, да и сейчас, хотя греет мыслишка, что кто-то прочтёт, в это не верю. Владимир Набоков где-то сказал, что каждый писатель стремится превратить читателя в зрителя, а мне бы превратить его в слушателя - я бы просто рассказывал, и всё, мне так проще. Не пришлось бы компьютер приобретать (хотя он меня выручает: вхожу в Интернет и читаю газеты, какие хочу, журналы толстые, за событиями слежу, литературными в том числе - где бы ещё я мог?).
... Перечитал сейчас мною написанное - а вроде и ничего! Глядишь, что-то получится - чем чёрт не шутит!. С улыбкой вспоминаю Гоголя: одно время он подрабатывал писанием рецензий на книги в издательстве, на одной книжонке бездарной споткнулся, не знал, что сказать о ней, но всё же написал (короче не придумаешь!): "Эта книжечка вышла - стало быть, сидит же где-то на белом свете и читатель её". Не перестаю удивляться остроумию Гоголя! А фразу эту на всякий случай приберегу для себя как эпиграф к возможной книжонке (если таковое случится).
Таких, как я, графоманами величают. "Им бы божественный дар - не писать! Но не писать они не умеют" - сказал один советский поэт (ах, как это относится ко многим считающим себя литераторами!). "Графомания - болезненное пристрастие к писанию, сочинительству" - утверждает Толковый словарь. Так писательство и есть болезнь! По-моему, всеми пишущими признано. Ещё великий Петрарка сказал: "Недуг писательства неизлечим... Бумага, перо, чернила и бессонные ночи мне милее сна и отдыха". Его друг как-то собрал всё у него со стола, положил в ящик, запер и унёс ключ с собой: отдохни, говорит, деньков десять. Первый день показался Петрарке годом, измучил его, следующий с утра до вечера он страдал головной болью, на рассвете третьего почувствовал признаки лихорадки. Друг, видя это, отдал ему ключ.
Полагаю, ничего плохого в графомании нет, просто есть графоманы талантливые, а есть бездарные, вторых большинство, "несть им числа". Не отношу себя ни к тем, ни к другим, не заболею, если брошу писать, никакого "болезненного пристрастия к сочинительству" нет у меня. Это настоящим профессионалам трудно бросать, их можно понять. Читаю иногда уважаемого престарелого автора, вижу: с натугой пишет да и ерунду в общем-то. Но ведь пишет! Иметь бы ему на стенке перед рабочим столом плакатик со словами Тургенева: "Литературные ветераны, как и военные, почти все инвалиды, и благо тому, кто сам вовремя может уйти в отставку".
Я-то, повторяю, начал писать для себя, мысли о книжке - это уж так, забава. Потому не кончаю.
5-я
После ухода Большакова в редакцию я быстро стал продвигаться - заведовать отделом назначили (с его подачи, наверное). Как раз готовились к очередной годовщине Великой Победы. И решил я не просто чествовать ветеранов войны, а устроить спектакль в центре города - театрализованное представление. Из обкома партии были приезжали и просто в восторге. Дня через три приглашают меня в обком. Слово за слово, то да сё, спрашивают: как я смотрю, если будут меня выдвигать на секретаря райкома по идеологии. Я поражён: какой из меня идеолог? Но что тут скажешь - не надо? Да ведь не детский же сад здесь. А и лестно в первых лицах района побыть. "Справлюсь ли?" - спрашиваю, немного подумав. Справитесь, говорят, поможем. "Как решите, - скромненько отвечаю. - Вам виднее".
Еду домой, размышляю тревожно: не справлюсь, не по плечу это мне, мой потолок - отдел пропаганды. Порассуждал сам с собой, покумекал - а что, или нынешние секретари сильнее меня? Даже первый. У меня есть отличный советник (имею в виду Большакова - он в Москве уже второй год, в центральной газете) - потяну.
Ещё как потянул! Отдел пропаганды оставался за мной. Собственно, ничего другого, нового я и не делал - как работал, так и работаю. Но через год меня снова в обком - рассматривают мою кандидатуру на первого. И снова: "Справитесь, поможем". Честно сказать, страх меня охватил: это тебе не какая-то пропаганда, тут дела делать надо, район-то после Абрамова снова в дыре. Да и выберут ли? Как пленум райкома посмотрит?.. Хотя кто против обкома пойдёт? Тут даже и не в обкоме дело, он всё равно на своём настоит, а что будет потом? Как поведу я себя в отношении тех, кто был против меня?.. Успокаивался понемногу.
Попробуем!
Проголосовали за меня, как и думал, все, весь пленум. С единодушием у нас всё в порядке!
Дней через пять еду в Москву к Большакову. Кабинет у него отдельный, небольшой (лучше сказать маленький), но отдельный. Обнялись, он поздравил меня, сели рядышком и толкуем.
- На пропаганду кого посадил?
- Галю.
- Уж лучше бы никого.
- А кого же ещё? Нету же никого.
- Вот и говорю: лучше бы никого.
- Ладно. Ты вот что скажи мне... Послушай мой план... Надо, чтобы колхозники почувствовали себя хозяевами на свой земле. А то ведь не колхоз, а государственное предприятие, на чужого дядю работают. На заводах и фабриках материально заинтересовать всех... Я бы так сделал: план - это святое, а что сверх плана - на собственные нужды, по своему усмотрению. Люди будут заинтересованы в деле, которое делают. Абсурд же, когда они выпускают продукцию и не хозяева ей.
- Ты вот что, Виктор, - начал мой друг, - на мелкую местную промышленность налегай. Это же макароны, колбаса и прочее - если что сверх плана в районе останется, люди сразу заметят, вздохнут и оценят. Магазинчики от заводов и фабрик открыть - то, что надо...
Ухватился за это я, закрутилось в Краснохолмском районе!
В обкоме была у меня подружка Шадрина Люся, молодая дивчина - видно, кто-то по блату устроил её в отдел пропаганды. Раньше "курировала" наш район - меня, стало быть, пропаганду, частенько бывала у нас, что-то выясняла, записывала, уезжала. Мы тогда подружились с ней, на "ты" перешли, я звал её Люсей, она меня Виктором. В какой-то год перед выборами в Верховный Совет она проверяла работу агитпунктов. А я их даже не открывал. Помню, в бытность ещё Большакова тоже была проверка. "Никаких агитпунктов! - сказал он мне. - Ну подумай: какой дурак пойдёт туда, чтобы его агитировали? Мы вот как сделаем: вывесим на двери некрупно "Агитпункт", а внизу - время дежурств членов избирательной комиссии, им положено там сидеть, а проверяющим будем говорить, что это агитаторы". По этой методе я и работал. Побывали мы с Люсей в нескольких "агитпунктах", она или не поняла обмана, или сделала вид, что не поняла. Когда я сказал: "Ох, если бы я работал в обкоме, а ты здесь, и я тебя проверял - вот бы взгрел! Потому что я знаю всё, а ты ни хрена" - "Это уж точно", - согласилась она.
Вот теперь эта Люся приехала в Красный Холм, шепнула мне: "Тучи над тобой сгущаются, недовольны в обкоме - своевольничаешь". Я и сам это чувствовал, понимал, что долго не продержусь, и спешил - хоть какой-то след оставить после себя в районе.
Меня не сняли. И не били даже. Меня повысили, передвинув в столицу. Посадили заведовать отделом в высшем органе профсоюзов - отдел путёвок в санатории и дома отдыха всей страны. "Нам нужно, чтобы там был наш человек, - сказали в обкоме, - а то область часто обделяют, лучшие путёвки забирает город". "Город" - это Московский горком КПСС.
Говорят, мне досталось хлебное место: путёвка была тогда в большом дефиците. Тем и опаснее, шею можно свернуть: соблазна много, легко погореть. Не специально ли такое подстроили?..
6-я
"Как мы начнём эту главу? Предлагаю на выбор несколько вариантов"... Это Владимир Набоков. А у меня какие могут быть варианты? По логике надо бы сейчас рассказать о новой своей работе, но желания особого нет - ничего интересного.
Золотым временем в своей жизни считаю годы в Красном Холме, особенно когда с Большаковым работал, когда инструктором был. Райком - заведение строгое, несуразного много, но отдел пропаганды - особняком. Валентин, став заведующим, сумел создать добрый климат, культивировалась независимость - чинопочитанию бой! Как-то новый второй секретарь по фамилии Буйлов (директором фабричонки был в пятнадцати километрах от города, теперь здесь) увидел меня в коридоре третьего этажа (наш отдел помещался внизу), жестом остановил: "Ты к себе? Скажи Большакову, пусть зайдёт". Мы ещё мало знакомы, и вдруг "ты". Подчёркнуто переспрашиваю: "К тебе?" Он так и застыл, "пронзил" меня взглядом (оскорблён!), выдавил: "Да, ко мне". Всё, квиты. А раньше, до Большакова, сумел бы так?.. Пустячок, а я уже горд собой.
В городе меня многие знали, хорошо ко мне относились, и это приятно. Как "ведающий культурой", открывал литературные и музыкальные вечера в концертном зале музея великого композитора, встречал там московских артистов... Тогда только что набирала силу певица Тамара Милашкина - так она мне понравилась! Влюбился в неё! Мои знакомые (близкие) знали об этом и пошучивали. Она и позже, став знаменитой, не раз приезжала к нам. Старейший наш журналист Поздняков сфотографировал её, пришёл ко мне и шутя вроде бы шантажировал: сделаешь для меня то-то и то-то, я тебе тогда снимок Милашкиной подарю. А Благов Николай, директор музыкальной школы, шутник, фантазёр, автор крылатой в городе фразы "В чём, в чём, а в музыке как-нибудь разберёмся", остановил меня и начал: "Ну и твоя Милашкина! Приехала петь и забыла ноты. Стала просить меня поискать у нас, а я отказался в школу идти. Она ка-а-аак пошлёт меня по матушке!" Врал, конечно, сочинял.
В музее композитора я был своим человеком и много интересного повидал. Козловский, Ван Клиберн... Да кто только ни приезжал туда!
Город у нас небольшой, на работу мы ходили пешком, обедали дома, вечерами заглядывали к друзьям просто так, мимоходом на огонёк, в выходные компанией отправлялись на озеро, в лес... У нас отличная сложилась компания! Мы с Машей, Большаковы, доцент Давыдов с женой, строитель Яша Мигель, гимнаст Луговой - тоже, естественно, с жёнами. Что объединило нас, точно сказать не могу - всё какие-то случаи. Жили мы дружной семьёй. Как водится, образовались по симпатиям пары: Маша моя давно в Большакова влюбилась, у меня была жена доцента Давыдова, врач, Яша сблизился с Большаковой Мариной, гимнаста любили все. Это было предметом шуток и розыгрышей, особенно почему-то в отношении нас с Ларисой, женой Давыдова Николая. Ей это нравилось, она, раз такое пошло, могла и прижаться ко мне, и обнять - вроде шутя. Мужа, понял я, она не любила, пилила его и за то, и за это ("Завалил всю квартиру книгами, покупает и покупает их - кому они нужны?.. Велосипед зачем-то припёр - кто на нём ездит?"). Вернувшись из санатория с юга, шепнула мне: "Я там гульнула с одним седеньким мужичком. Думаю: дура я, дура, блюла себя столько лет - ради кого? Мужу верна. А он изменял мне. Вот я и отомстила ему". Однажды встречает меня: "Ой, Витенька, ты не мог бы зайти ко мне, телевизор у меня барахлит, а доцент мой уехал в Калугу. Маша говорила, ты мастер". Я зашёл по пути с работы, уже поздновато, она готовилась спать, была в лёгком халате. Весело провела меня в комнату, я выдвинул телевизор, смотрю. Она склонилась надо мой сзади, я чувствовал спиной её груди, от неё шёл свежий, молочный запах, и я прямо видел, что ничего на ней, кроме халатика, нет. Руки её поплыли ко мне под рубашку, я понял, что телевизор тут ни при чём, такую задумала она операцию. Не простит же, если уйду! Немного поколебался: как Давыдову буду в глаза смотреть? Вдруг исчезли всякие мысли, безумие охватило, и была у нас безумная ночь (Маша с дочками в деревню уехала к матери, Лариса об этом знала). Утром чувство было такое, будто не явь это вовсе, а возвышенный сон с колдовством.
Когда она родила (девочку Лёлю), я спросил: "Моя?" - "Думаю да, - с улыбкой ответила. - Но не знаю, Николай вернулся двумя днями после тебя. Скорее всего твоя - хорошо бы!" И поцеловала меня. Собралась наша компания, рассматриваем Лёличку.
Гимнаст Луговой:
- Коля, это не твоя дочь, вы чёрные оба, а она беленькая.
Большакова Марина:
- Да это Дёмина!
Взгляды все на меня - я блондин.
- Точно, - Яша Мигель включился, - посмотрите: у неё и лысинка, как у Дёмина.
Маша моя больше всех хохотала. Не допускала она такого вероломства с моей стороны. А когда Лёля стала ходить, шутницы-женщины проделали такой эксперимент: мы с Давыдовым присели на корточки, оба зовём девочку, её отпустили - к кому пойдёт? Она потопала ко мне. Хохот.
Позже Давыдов говорил мне: "Ох, Лёлька мировая девка!.. Даже если она действительно твоя, всё равно буду любить её".
Недавно Лариса отметила свой юбилей, мы с Машей ездили в Красный Холм. Лёля уже совсем взрослая, Давыдова нет, умер. Лёля так обняла меня! Голову мне на плечо положила, и я подумал: "Не считает ли она меня отцом?"
Чем выше поднимался я по партийным ступенькам, тем становилось мне хуже и тем дальше отходил я (в мыслях) от партии. Уже не возражал Большакову, а соглашался с ним: что это за партия, которая захватила власть в стране и командует всем? Кто уполномочил её? Самовольно! На страхе держалось всё, только и слышалось: "Партбилет положишь!" Да, положить партбилет было страшно, тогда тебе, как врагу народа, ходу не будет, должности никакой не получишь, чернорабочим иди. И вообще, продвижение в партии - дело случая. Вот же Буйлов наш - с директора захудаленькой фабричонки сразу на второго секретаря. Пришла в райком партии женщина, к секретарше подходит: "Мне бы к Абрамову". Ниночка, секретарша, головку набочок: "Товарища Абрамова нет, пройдите к товарищу Буйлову" - "Это какой Буйлов? Не наш ли директор?.. Ах чёрт такой, это он уже сюда пробрался! Я ж на него и приехала жаловаться"... Абрамов вскоре этого Буйлова перевёл в горсовет, а оттуда прямая дорога снова на фабрику на должность помощника мастера.
Когда был я первым секретарём (это к вопросу продвижения), у меня "зашалила" язва желудка. Врачи подлечили немного, говорят: "В санаторий!" В обкоме партии подходящего санатория для желудочника не нашлось (у КПСС были свои санатории, дома отдыха, дачи...), попросили путёвку в ЦК, и мне дали. Приехал я в Кисловодск и оказался среди высоких партийных чинов. Была там Оксана Васильевна чуть ли не из самых верхов ЦК, женщина пронзительно-яркая. Ну и я вроде бы ничего, мы быстро сошлись (инициатива её). Мой сосед по палате и говорит мне: "Не теряйся! Ублажи её раза два - она тебя перетянет в ЦК". Я в душе усмехнулся: уже ублажил (она оказалась порядочной хищницей!). Такова курортная жизнь - что тут скажешь! И быть бы мне, действительно, перетянутым, да подвела меня моя подлая язва - так скрутило! Оксана Васильевна подхватила меня в самолёт и в Москву, в больницу ЦК. Тут лечились сплошные секретари обкомов, не первые (первые где-то отдельно), а вторые, третьи, четвёртые - в каждом обкоме их до семи! Познакомился я с одним, другим - они такие о Хрущёве анекдоты рассказывают (один на один, конечно, как Большаков в своё время). Э, братцы, решаю, вы такие ж, как мы! Значит, страна понимает, в чьих мы руках.
Откуда же быть уважению к КПСС?
А когда кинули меня на путёвки, я задумался: ясно же специально, чтобы я погорел... Ну нет, ребятки, не на того вы напали, Большаков приучил меня к бдительности.
Отдел путёвочный небольшой, в первый день устроил я чаепитие - в такой обстановке решил им представиться. Это понравилось, повеселели сотруднички. "Свой мужик" - слышал я.
Но с первых же дней почувствовал и другое: за путёвками к нам приезжали профсоюзные деятели из областей и республик, стараясь заполучить путёвки получше - для начальства, друзей, для родных и нужных людей. Приезжали не с пустыми руками - кто с дарами Сибири, кто с дарами юга: горный мёд, рыба красная, икра чёрная, виноград... Видно, всё было тут отработано: мне - разные сувениры как символы края, откуда приехали (сувенирами, впрочем, оказывались и напитки: "Таких вы нигде не найдёте", - говорили, ставя на стол, так изысканно, что и выгнать их неудобно). А когда приезжал домой, шофёр вынимал из багажника ящик с дарами: "Не знаю, кто-то поставил, я поделил пополам - мне и вам"...
Э, думаю, так не пойдёт! Красный Холм вспомнил, когда первым там был. Директор горторга приходит ко мне, глазки хитренькие: "Виктор Васильевич, телевизоры цветные к нам поступили, обычно их не давали в рассрочку, только за полную цену, а эти и в рассрочку можно, и дешевле они намного, не поймём почему - какая-то некондиция, а работают они отлично. Вам не надо?" - "Нет, - говорю, - спасибо". Он ушёл, и только тогда спохватился я: в шею надо было гнать его, подхалима этого, жулика, а я "спасибо" ему...
А как сейчас поступить? Хитро ведь делают, сволочи! Просто теряюсь.
Приходят с "сувенирами" и частные (честные) лица. Знаменитый скрипач, например, после зарубежных гастролей. Узнал я его, бывал он у нас в музее в Красном Холме, напоминаю ему. Да, говорит, с удовольствием езжу туда. Слово за слово, вынимает из "дипломата" бутылку красивую, мне протягивает: "Такой коньяк пьют только президенты!" Пытаюсь отказываться, а он: "Да что вы! Я рад, что вы узнали меня, это всегда приятно. Приглашаю вас на свой концерт"... Приходил и Сергей Михалков. Этот без сувенира, он сам сувенир!. Я сразу ему: "Сергей Владимирович, мой внук ещё и читать не умеет, а вашего "Дядю Стёпу" наизусть знает, даже страницу переворачивает там, где надо". Он и не удивился, не улыбнулся, серьёзно сказал: "Я подарю ему эту книжку". И привёз потом с надписью нашему Славику.
С одной стороны льстило мне, что встречаюсь с такими людьми, с другой - раздражали бесконечные звонки "сверху": надо сделать (путёвку) такому-то, выделить таким-то, сколько и куда, и когда. Назначили мне заместительшу, даже не спросив, нужна ли. Каждый в отделе выполняет ему положенное, а что положено этой - не знаю. Замещать меня, когда меня нет, у нас есть кому, без неё обойдёмся, но - назначили. Девица не так уж и молодая, а с виду совсем девчонка. Красивенькая, шустрая - все её и достоинства. Да хоть бы не мешала работать, не кляузничала, не шпионила.
Это меня настораживало.
Я захотел, чтобы все мы в нашей конторе звали друг друга на "ты", по-семейному. Предложил это на очередном чаепитии - мы устраивали их в праздники, в дни рождения. Многих это смутило: меж собой у них так и было, а ко мне обращаться на "ты" не решались, сказали: "Зовите нас, как хотите, а уж мы вас - у кого как сложатся отношения". Лишь бухгалтерша Лида Горячева подхватила: "Хорошо бы, только сначала надо выпить на брудершафт". Без лёгких вин, мы, ясно, не обходились, водку не пили, а лёгкие вина были в ходу. Лида подошла с фужером ко мне, скрестили мы руки, выпили с поцелуем - под аплодисменты. Скорее за шутку приняли это.
Заместительша сказала потом:
- Что-то не то затеяли вы. Не дело.
- Может быть, - согласился я. - Но за чаем, для веселья - сойдёт, не хочу быть всегда серьёзным.
- Сойдет-то сойдёт, да не очень.
Вот, в самом деле, затеял я! Ну как моя "заступница" донесёт на меня! Если что, мне припомнят.
Испортила настроение!
Куда лучше чувствую я себя у Большакова в редакции. Потому, во-первых, что люблю его самого, люблю разговаривать с ним. Каждый раз он хоть немного, да пополняет меня. Как-то зашёл у нас разговор о русской идее, о которой сейчас толкуют на каждом углу.
- Будь русским во всём - вот и вся идея твоя, - сказал он. - А то кричит о русскости, а сам ведёт себя не по-русски. Хочешь, чтобы тебя уважали другие народы, тянулись к тебе - будь всегда привлекательным, знай и цени их традиции, их культуру. Тогда и свою будешь лучше ценить (я украдкой черкнул это в своём блокноте - как афоризм!).
Во-вторых, потому хорошо мне в редакции, что перезнакомился там со всеми, кто с Большаковым дружен, стал у них своим человеком, снабжал их путёвками (если начальство устраивает "своим", почему и я не могу?), читал иногда их статьи. Как-то пригласили они меня на свою вечеринку. Я с удовольствием! Редакционные девы, слегка захмелев, поглядывали на меня: что, мол, за тип с Большаковым? Одна из них подошла к нам, и не успел Валентин представить её, как сама она протянула мне руку: "Людмила Тарасова" - "Это ваша сегодня статья?" - спрашиваю. "Да, моя" - "Отличная!.. И снимки хорошие" - "Мне тоже понравились"...Она не была ни красивой, ни яркой - обычная, каких много. Но что-то близкое виделось в ней, как родное, своё. Такое бывает, мне это знакомо. Приглашаю на танец (тогда ещё вальсы и танго забытыми не были), а в танце нас так и тянуло друг к другу, и она прижималась ко мне, и я прижимал её. Кружились неистово, словно запаляя себя, отдавали танцу все силы, заглушая волнение. В конце хотел поблагодарить её за приятное ощущение, но, не зная, как это сделать, лишь покрепче прижал её, сразу же отпустив. Мы танцевали ещё, потом вышли в большой вестибюль, раскрыли окно - подышать свежим воздухом. Я оказался сзади и обнял её, она замерла, даже не шевельнулась. А вдруг сейчас вырвется и залепит пощёчину? Она не вырвалась, а развернулась в моих руках, сделалась мягкой, вот-вот вниз поплывёт. "Что вы делаете со мной!" - почти простонала, теперь только сбросила мои руки, отвернулась. "Мне надо зайти в свой кабинет", - сказала. "Я провожу вас?" Ничего не ответила, пошла. Я следом. В кабинете взяла со стола отпечатанные листы, что-то ищет в них. Я как был позади, так и обнял её, почувствовав дрожь в её теле. На руки подхватил, покачал, как ребёнка, к дивану несу.
Ах, какая вспышка была!
Может, ожиданием такой вспышки и живёт человек, на всю жизнь останется в нём она, до конца дней будет его согревать.
Мы и намёка не сделали, чтобы дальше встречаться - видно, она, как и я, понимала: это будет уже другое, совсем другое, утоление страсти, а тут была вовсе не страсть - необъяснимое космическое притяжение!
Позже я думал: "Не веришь да поверишь во влияние свыше". Но тут же спустился на землю: может, во всём виновата Цилибина Рая? Затаилось безответное чувство и ждет заполнения пустоты, ищет. До сих пор люблю Раю, одну её и люблю. Ответь она мне тогда - не было бы у меня ни Маши, ни Ларисы, ни даже Людмилы.
Щемящей тоской отдаётся во мне мотив той давней простенькой песенки:
И не то чтобы да,
И не то чтобы нет...
7-я аю, её одну и люблю
едакционные девыРР
Сейчас стащу у писателей их нередкий приём, когда отдельные главы пишутся от лица персонажей. В моём случае это будет, конечно же, Валентин Большаков. Он хороший рассказчик (устный рассказчик), мастер коротких историй. Ещё в Красном Холме не раз говорил я ему: записывай. И в Москве в редакции то же самое говорили, а он: "Это рассказы устные, для устного исполнения".
А мне всё же хочется их записать.
Попробую.
Почти по Гоголю
В редакции у нас выпускающий (место его непосредственно в типографском цехе) страдает запоями. И наказывали его не раз, и чего только ни делали - пьёт. Специалист он хороший, да и человек-то хороший, жалко. После его очередного запоя главный редактор созвал редколлегию, решаем, что делать с ним. Условились вызвать его сейчас, сказать: всё, увольняем! Конечно, он будет просить поверить ему, на коленях умолять оставить его. Тогда только скажем: ладно, но учти - в последний раз! В цех позвонили, чтоб шёл. Ждём, настраиваем себя быть построже.
Постучав в дверь, входит наш "именинник", белая рубашка на нём с аккуратно засученными рукавами, чёрный галстук - приличный рабочий вид. И с ходу:
- Давайте на по-оо-лную катушку!.. Куда ж это годится? Ну ладно в редакции, подменили и всё, а если бы на заводе? Станок бы простаивал... На-а-аа полную катушку! Никаких!..
Немая сцена. Не знаем, что и сказать.
"А я-то, дура!"