Так ли нужно быть правдивым? Может, гораздо продуктивнее сплошь выдумывать, переставляя кусочки "правды" в новый узор, прячась, умалчивая под видом болтовни, проговариваясь на повороте тона, а на следующем - тонко и пылко клеветать на самого себя, опровергая, высмеивая, называя ложью ту, вроде бы настоящую "правду". И текст, друг-текст поможет сконструировать любую правду, даже обозначенную лишь оговорками о лживости. Переворачивать улицы с севера - на юг. Выворачивать события наизнанку. Иррационализировать там, где пробиваются философские ростки. Населять пустоту роем наукообразных терминов, придавая видимость содержимого. И в этой игре потеряться. Ведь в такой игре никто не обязывает правильности!
Того, кто осознанно лжёт и был преднастроен на разнообразие притворства, невозможно сбить критикой, разве что "твоя брехня не весела". Пресуществить ли своё творчество и тем облечь в доспехи: сказать, что "я врал с самого начала, потому что так и хотел" - ?
"Пластичность аксиом" - так называл я в детстве одну из грёз. Уже не помню, на каком поезде прибыл на эту станцию, до Ницше, вроде бы... Мне было четырнадцать лет. Я рассуждал сплошь в ключе ментальности: "S мыслимо, следовательно, существует". Виделось восхитительное скольжение по блистающим белизной склонам, внизу плавным изгибом подбрасывающим тебя на очередной холм - от одной системы предрассудков к другой, от этики к этике, от эстетики к эстетике, забывая прежнюю, быть может, храня на лыжных ботинках снежную пыль с того склона, позади... В абстрактном мире фантазий не было сопротивления среды. Огонь не жёгся - можно было смело брать его рукой, отрывать лоскутки и мять в пальцах. Живость желаний, чистота их каналов делали тело неосязаемым, дух, состоящий из дистиллированного любопытства, управлял им безраздельно, он был един, силён, весел, - но стоило ему поблёкнуть, пригаснуть, как тотчас стали проступать контуры сосуда, серые неровные поверхности: внутреннего свечения теперь не хватает, чтобы сделать их прозрачными и незаметными.
Поэтому всецело, шлёпая и брызгаясь, отдаться той словесной игре не так-то просто теперь... - и лгать стало трудно в той же мере, в какой говорить правду, обе половинки дуализма потеряли подвижность, поскольку стал вялым дихотомирующий субъект. Стоило лишь поблекнуть желаниям... Нет! нет! не хочется верить, что сама кровь стала подобна смоле, обращая меня в смоляное чучело, нет, просто в артериях размножились тромбы, мелкопоместные диктаторы среди мыслей, бурливые потоки попадаются теперь в ловушку из плотин, расползаются в цепочку тихих, цветущих по краям прудов, на их берегах больше не ночуют гиперборейцы, им стало скучно, их сменили праздные лавочники. Утрачена лёгкость лгать, воровать, перепрыгивать с места на место, из присяжных в подсудимые и сразу за судейский стол, наконец, в сторону! - в сторону от утоптанных путей, находя в зарослях древние дороги с потерянными золотыми шпильками, дороги будущего, проросшие сюда от избытка чувств.
Ложь словно ритуализирована: вскочить на стул задом наперёд и черка́ть кружевную бессмыслицу на плоскости произвольных материала и угла к горизонту будет не по правилам, так нельзя! запрещено! Нужно вот так и вот так, определённым цветом чернил, в полном соответствии со скрижалями. Первая же ложь, первое же резво прыгающее животное теперь лежит под этой исписанной плитой.
Что делать с данностью детства, когда детство кончилось? На трепещущее предложение поиграть я отвечаю: "Мне ле-ень, дайте полежать, хочу расслабиться и расслабленным остаться, расслабленным прощаются все грехи, тут спокойно, ничего не меняется, вещи не выпускают отравленных жал внезапно, не смеются надо мной, не сбивают на пол очки, не нужно, мне страшно пошевелиться и нарушить этим неподвижность окружающего, потуши свой цветной фонарик, не хочу видеть, не хочу слышать, не хочу обонять, оставьте в покое!!!" Пуще боли - что такое, в конце концов, боль, как не чисто соматический шум? - я боюсь неправильности, обвинительных приговоров, магическим образом исполняющихся внутри моей головы немедленно. - Хлопает тюремная дверь. Вздрогнув от отвращения ко мне, взлетают пригревшиеся за окном воробьи. Я остаюсь один в сжатой пригоршне шести плоскостей, и на каждой написано: "Ты неверен" - как неверно решение задачи, как ошибочен игровой ход, как колченогое слово гноится орфографической ошибкой...
Итак, метастазы страха. Боль и неправильность чем-то схожи. Боль обвиняет. Но почему, почему так априорна боль от обвинения в неправильности?! Почему так легко верится в утверждение кого-то большого: "Ты плохой"? Есть ли на самом деле этот "большой"? Эта доверчивость - воспоминание об утопии, о структуре, где связи однозначны, где ответ адекватен вопросу, где отсутствует ложь, где каждый - друг каждому из одного лишь тяготения к чистоте информации, где главенствует эстетика точности, где описанное или рассказанное достоверно существует, ведь ничто не говорится просто так, ничто не выдумывается, не затушёвывается и не искажается. Мир, где вера точно равна знанию. "Ты плохой" - что ж, значит так и есть...
Жить, когда известно наперёд, что твой собеседник не лжёт, гораздо проще. Не нужно проводить время в просчитывании вероятностей, расшифровке намёков, выявлении интриг и переплетении их по-своему. "S сказано" - "S произошло". Загружено сырьё - вывезен результат. Какой-то автоматизированный коровник.
Правда непритязательна, не требует усилий. Правда скучна. Ложь сложна и трудна, но ложь интересна. Притворство - это прогресс?