— Лев Бронштейн, известный как Лев Троцкий, июнь 1919
Тишина в Праге
Поздней осенью 1937 года, под непрекращающимися дождями в Северном море, которые в это время года приходят с рассветом, грузовое судно tramp Nicaea стояло на якоре у бельгийского города Остенде. вдалеке стоящий у причала буксир медленно продвигался по волне гавани, ритм его двигателя отчетливо разносился по воде, его янтарные ходовые огни казались размытыми в темноте.
Nicaea, 6320 тонн брутто, мальтийской регистрации, провела свои первые тридцать лет в качестве каботажного парохода в восточном Средиземноморье, перевозя все мыслимые грузы из Латакии в Фамагусту, обратно в Искендерун, вплоть до Бейрута, на север в Смирну, затем на юг в Сидон и Яффу - тридцать лет жаркого лета и дождливой зимы, торговли и контрабанды в равной пропорции, иногда обогащая, но чаще разоряя сменявшие друг друга синдикаты владельцев, в то время как сама она медленно разорялась из-за соли, ржавчины , и длинная вереница инженеров, чей энтузиазм далеко превзошел их в мастерстве. Теперь, в последние годы жизни, судно было зафрахтовано "Экспортхлебом", бюро по торговле зерном Советского Союза, и оно печально скрипело и стонало, стоя на якоре в таких холодных северных морях.
Низко сидя в воде, судно неуклюже несло свой груз - в основном анатолийскую пшеницу, направлявшуюся в черноморский порт Одессы, город, который не видел импортного зерна более века. Она также перевозила несколько небольших партий товара: льняное семя, загруженное в Стамбуле, сушеный инжир из Лимассола, стальной барабан с Аммоналом - горным взрывчатым веществом, изготовленным из тротила и порошкообразного алюминия, - направлявшийся в диверсионную ячейку в Гамбурге, металлический чемодан с чертежами итальянской подводной торпеды, искусно скопированной на военно-морской исследовательской станции в Бриндизи, и двух пассажиров: высокопоставленного чиновника Коминтерна, использующего голландский паспорт под псевдонимом Ван Доорн, и иностранного корреспондента газеты "Правда", путешествующего под своим настоящим именем Андре Сара.
Сара, руки глубоко засунуты в карманы, волосы развеваются от морского шторма, стоял в укрытии коридора и молча проклинал капитана бельгийского буксира, который, судя по методичному пыхтению двигателя, не торопился заниматься Никеей. Сзара знал жителей гавани в этой части света; невозмутимых, задумчивых курильщиков трубки, которые никогда не отходили далеко от кофейника и вечерней газеты. Непоколебимые в кризисе, они провели остаток своих дней, заставляя мир ждать их удовольствий. Сз-Раа переместил свой вес в соответствии с креном корабля, повернулся спиной к ветру и закурил сигарету.
девятнадцатью днями ранее он поднялся на борт грузового судна в Пирее, получив задание написать статью о борьбе бельгийских докеров. Это было одно задание; было и другое. Убивал время в портовой таверне, когда "Никея" причаливала к причалу, к нему подошел самый простой Человек в мире. Где, задавался он вопросом, они их нашли? Россия отмечала людей: большинство из них были деформированы, некоторые сделаны изысканно, по крайней мере, выжигали себе глаза. Но не этот. Его матерью была вода, а отцом - стена. “Небольшое одолжение”, - сказал самый простой человек в мире. “У вас будет попутчик, он путешествует по делам Коминтерна. Возможно, вы узнаете, где он остановился в Остенде.”
“Если смогу”, - сказала Сзара. Слово "если" на самом деле не могло быть использовано между ними, но Сара притворился, что это возможно, и оперативник НКВД - или ГРУ, или кем бы он ни был - любезно признал его право предположить, что у него есть выбор в этом вопросе. Сз, в конце концов, был важным корреспондентом.
“Да. Если сможете”, - сказал он. Затем добавил: “Оставьте нам небольшую записку на стойке регистрации вашего отеля. Месье Брюну”.
Сзара произнес это по буквам, чтобы убедиться, что все понял правильно. Defiance на сегодня закончился.
“Именно так”, - сказал мужчина.
Времени, чтобы оказать маленькую услугу, было предостаточно: "Никея" пробыла в море девятнадцать дней, целую вечность ледяных ливней с морской водой, соленой трески на ужин и запаха угольного дыма из ржавеющей трубы грузового судна, когда оно пробиралось по октябрьским морям. Щурясь в темноте на огни барахтающегося буксира, Сзару до боли захотелось чего-нибудь сладкого, сахара после соли, кремового торта, дождя в сосновом лесу, женских духов. Он подумал, что слишком долго пробыл в море. Будучи ироником, он услышал театральное эхо этой фразы и усмехнулся про себя. Меланхолия пакботов - это говорит само за себя. Он наткнулся на эту фразу у Флобера, и она запомнилась ему; все было в этих четырех словах: узкая каюта с электрической лампочкой, раскачивающейся на шнуре, вонь морских водорослей в гаванях, косые дожди, столб черного дыма из воронки на горизонте.
Один раз прозвучал корабельный колокол. Четыре тридцать. Янтарные огни буксира стали ярче.
Человек из коминтерна, известный как Ван Доорн, вышел из своей каюты с кожаным саквояжем в руках и присоединился к Саре у перил. Он был закутан в одежду, как ребенок, одетый для зимнего дня: шерстяной шарф, аккуратно скрещенный у горла, шапка низко надвинута на голову, пальто застегнуто на все пуговицы до самого верха. “Через час, а? И мы спустимся по трапу. Что вы думаете, Андре Аронович? ”Ван Доорн, как всегда, был с иронией почтителен к “знаменитому журналисту Саре”.
“Если портовый офицер не будет создавать никаких трудностей, я бы согласился”, - сказал Сзара.
“Этого не случится. Он наш”. Это слово означало наш, он принадлежит нам, а тон говорил о том, что Саре очень повезло, что у него есть такие упрямые типы, как Ван Доорн, которые присматривают за ним “в реальном мире”.
“Что ж, тогда...” - сказал Сзара, признавая превосходство в силе.
Случилось так, что Сара знал, кто такой Ван Доорн; один из его друзей в Иностранном отделе НКВД однажды с насмешкой указал на него на вечеринке в Москве. Друзьями Сары в НКВД были, как и он сам, обрусевшие польские евреи или латыши, украинцы, немцы всех мастей и, как правило, интеллектуалы. Они составляли его хвост - это слово находилось где-то между кликой и бандой. Ван Доорн, на самом деле Григорий Хелидзе, был из другой среды: грузин, армян, обрусевших греков и турок, хвост с корнями в юго-восточной части империи, возглавляемой Берией, Деканозовым и Алексеем Агаяном. Это была меньшая группа, чем поляки и украинцы, но, несомненно, равная им по силе. Сталин пришел оттуда; они знали, что ему нравилось и как он думал.
На силуэте буксира, высоком силуэте на фоне смягченного дождем зарева города, загорелся мигающий сигнальный огонь. Это был прогресс. Хелидзе потер руки, чтобы согреть их. “Осталось недолго”, - весело сказал он. Он одарил Сзару развратной ухмылкой; в мгновение ока у него будет свой “идеальный пельмень”.
Спасибо небесам за клецку, подумала Сзараа. Без нее он, возможно, никогда бы не оказал эту маленькую услугу. Смотреть на Хелидзе было не на что: полноватый мужчина лет сорока со светлыми волосами, тщательно причесанными и напомаженными. У него были маленькие и пухлые руки, бесконечно возившиеся с очками в серебряной оправе, которыми он очень гордился. Но он воображал себя дамским угодником. “Я завидую вам, Андре Аронович”, - сказал он однажды вечером, когда они остались одни в корабельной кают-компании после ужина. “Вы вращаетесь в высших кругах. Что касается моей работы, то лучшее, на что я могу надеяться, это на фрау какого-нибудь немецкого продавца в магазине, крупную Ингу с красными руками, и тогда, скорее всего, все, что мужчина получит, - это лишнюю картошку и украденные объятия на кухне. Ах, но человек в вашем положении - для вас это дочери профессоров и жены юристов; эти горячие, тощие сучки, которые не могут оставить журналиста в покое. Не так ли?”
Сзара принесла на праздник водку, а также бренди. Под ними простирался огромный зеленый океан, Никея кашляла и ворчала двигателями. Хелидзе оперся локтями о выцветшую клеенку и в ожидании наклонился вперед, как человек, который хочет услышать каждую деталь.
Сзара подчинился. Его талант, подожженный алкоголем, сгорел. Некая дама в, э-э, Будапеште. Золотые серьги, как у цыганки, но не у цыганки, а у аристократки, которая одевалась в британский твид и носила шелковый шарф цвета облака, завязанный узлом на шее. Волосы темно-рыжие, как осень, мадьярские скулы, длинные, изящные пальцы. Сара, хороший рассказчик, не торопился. Он долго думал над именем, придумал Магду, подумал, что оно обычное, но не смог придумать ничего лучшего. Значит, Магда. Муж был неотесанным, невежественным, нас культурнее - бескультурным человеком, который экспортировал шерсть. Итак, у Сары была жена. Где. В конюшне? На соломе? Нет, в квартире, роман в сентябре при свете лампы. Муж ... охотился на дикого кабана. Сзара следила за уровнем в бутылке бренди на столе. По мере того, как он снижался, снижался и уровень брюк. А вот и нежнейший треугольничек, тоже темно-красный, как осень. И тонкие голубые прожилки под молочно-белой кожей. Зеленый шелковый диван был испорчен. Уши Хелидзе были алыми. Позже до Сары дошло, что он описывал свои личные размышления о конкретном секретаре, с которым он иногда сталкивался в югославском министерстве почт и телеграфа.
Хелидзе был пьян. Он протирал очки носовым платком, его глаза были водянистыми и затуманенными. Да, сказал он, иногда мерещится. Что касается его самого, то в этой жизни все было делом вкуса, не так ли. У него, по всей видимости, была “идеальная клецка” в Остенде, проживавшая в отеле Groenendaal на одноименной улице. “Толстенькая штучка. Они наряжают ее как ребенка, с бантом и в вечернее платье из белого атласа. Боже мой, Андре Аронович, как мы держимся! Она такая замечательная маленькая актриса, надувается, дуется, ерошит свои кудряшки, просит печенья и молока. Но она не может получить их. Нет, определенно нет! Потому что, ну, сначала она должна кое-что сделать. О нет, - причитает она. О да. ” Хелидзе откинулся на спинку стула, надел очки и вздохнул. “Чудо”, - сказал он. “Она отнимет у мужчины десять лет жизни”.
К тому времени, когда они с песнями отправились спать, держась друг за друга в вертикальном положении в проходе, который качался в такт движению корабля, темная поверхность моря стала серой от рассвета.
Отель Сары в Остенде был весь в цветах: на обоях - тяжелые капустные розы на унылом лугу; на покрывале - джунгли виноградных лоз и герани; а в парке под его окном - подмороженные астры, пыльно-фиолетовые и блекло-розовые. А место называлось Hotel Blommen. Не обращайте внимания на этот суровый, северный, фламандский свет, здесь у нас цветы. Сзара стояла у окна и слушала доносящиеся из гавани сирены и шелест опавших листьев, которые ветер гнал по пустынному парку. Он сложил записку и зажал ее между большим и указательным пальцами: “М. Ван Доорн посетит отель Groenendaal”. Он вложил ее в конверт, лизнул, запечатал и написал “М. Брун” на передовой. Он не знал, что это значит, почему журналиста попросили сделать репортаж об оперативнике Коминтерна. Но была причина, единственная причина, которая в последнее время объясняла все, что вы хотели объяснить: чистка остановилась в 36-м, теперь началась другая. Первая затронула политиков, оппозицию Сталину и немало журналистов. Говорили, что этот человек пошел работать на сами разведывательные службы. Сара, начиная с 1934 года, научился с этим жить: он был осторожен в том, что писал, что говорил, с кем встречался. Пока это не то, о чем он думал - пока нет, время от времени говорил он себе, как будто это нужно было сказать. Он отнес записку к стойке администратора и вручил ее старику за стойкой.
Стук в дверь был осторожным, два удара костяшками пальцев. Сзара заснул, все еще в рубашке и брюках, поверх покрывала. Он сел и стянул со спины влажную рубашку. За окном был серый рассвет, в ветвях деревьев висел туман. Он посмотрел на часы - чуть больше шести. Вежливый стук раздался во второй раз, и Сара почувствовал, как его сердце ускорилось. Стук в дверь значил слишком много, в Москве так больше никто не делал, сначала звонили. “Да, минутку”, - сказал он. Где-то внутри тихий, настойчивый голос: из окна. Он перевел дыхание, с трудом поднялся на ноги и открыл дверь. Это был старик за стойкой регистрации отеля с кофе и газетой в руках. Оставил ли он сообщение, чтобы его разбудили? Нет.
“Доброе утро, доброе утро”, - едко сказал старик. На самом деле этого никогда не было, но приходилось притворяться. “Ваш друг был настолько любезен, что оставил вам газету”, - добавил он, кладя ее в изножье кровати.
Сзара нащупал мелочь и протянул несколько монет. Драхмы, подумал он. Он купил бельгийские франки в Афинах; где они были? Но старик, казалось, был вполне доволен, поблагодарил его и ушел. Кофе оказался холоднее, чем ему хотелось бы, кипяченое молоко немного прокисло, но он был благодарен за это. Первая страница газеты была посвящена антиеврейским беспорядкам, вспыхнувшим в Данциге, с фотографией кричащих нацистов в черных рубашках. В Испании республиканское правительство под давлением колонн Франко бежало из Валенсии в Барселону. На странице 6 рассказывалось о неудачах футбольной команды Остенде. На полях мелким почерком кириллицы были напечатаны подробные инструкции по проведению встречи в полдень. “небольшое одолжение” начало расти.
Сзара прошел по коридору, запер дверь ванной и начал мыться. Инструкции в газете напугали его; он боялся, что его силой посадят в машину и увезут. Чистка иногда срабатывала подобным образом - аппарат безопасности работал тихо, когда забирал публичных фигур. Высокопоставленных офицеров НКВД вызывали на собрания в маленьких городках недалеко от Москвы, а затем арестовывали, когда они сходили с поезда, - тактика, которая удерживала друзей и семью от попыток вмешаться. В чужой стране, рассуждал он, было бы даже удобнее. Должен ли он бежать? Пришло ли время? Какая-то часть его так и думала. Иди в британское консульство, говорилось в нем. Спасай свою жизнь. Позвони друзьям в Москве, которые защитят тебя. Купи пистолет. Тем временем он побрился.
Затем он сидел в парке, где с ним флиртовала няня с детской коляской. Иди с ней, сказал он себе, спрячься в ее постели. Она сделает все, что ты захочешь. Возможно, это было правдой. В возрасте сорока лет он очень хорошо знал, что она видела, хотя и не питал иллюзий. Длинные черные волосы, которые он зачесывал назад пальцами, напряженная линия подбородка, концентрация индивидуальности в глазах. Они были с капюшонами, знающие, серо-зеленого цвета морской волны, который женщины не раз называли “странным”, и в нем часто читались ожидание и печаль, как в глазах собак. Черты его лица были тонкими, кожа бесцветной, казавшейся бледной из-за постоянной тени от бороды. В целом это было печальное, внимательное лицо, жаждущее счастья, уверенное в разочаровании. Он примерял на себя роль светского интеллектуала, предпочитая мягкую одежду: плотные серые хлопчатобумажные рубашки, однотонные галстуки в мрачных тонах основных цветов. В зеркале мира он был человеком, к которому можно было относиться серьезно, по крайней мере, какое-то время. Потом, позже, возникала привязанность или сильная неприязнь, сильная реакция, как бы она ни развивалась.
У простой няни в накрахмаленном чепце, бездумно раскачивающей коляску, в которой спал ребенок какой-то другой женщины, не было никаких сомнений. Ему нужно только спасти ее от скуки, рабства, потрескавшихся рук, и она сделает все необходимое. Ее глаза под широким лбом были откровенны. Не бойся. Я могу исправить все, что угодно.
Незадолго до половины одиннадцатого он встал, поплотнее запахнул плащ и ушел. Оглянувшись, он легко прочитал выражение ее лица: значит, нет? Глупый человек.
Череда трамвайных путей привела его в район многоквартирных домов для рабочих, на узких улочках пахло рыбой, мочой, жареным луком. Ноябрьским днем в тени зданий было прохладно. За ним следили? Он думал, что нет. У них было кое-что получше, своего рода невидимый кабель, метод, который психолог Павлов использовал с лабораторными животными. Это называлось - ему пришлось поискать слово - кондиционирование. Его последний день на земле, и все же он сделал то, что ему сказали. Его разум отстранялся и наблюдал за происходящим: человек интеллекта, независимости, отдающий себя аппарату. Жалкий. Презренный. Сзара взглянул на часы. Он не хотел опаздывать.
На маленьком рынке он остановился и купил фруктов, затем доплатил несколько су за бумажный пакет. Продавщица была накинута на голову; ее взгляд был подозрительным. Что он, иностранец, делал в этой части города? Сзара прошел еще один квартал, убедился, что за ним никто не наблюдает, и оставил большую часть фруктов в переулке. Он наблюдал за улицей позади себя из витрины магазина, где продавались деревянные солдатики. Затем он снова двинулся в путь, выйдя на небольшую площадь, обсаженную платанами, которые к предстоящей зиме были подстрижены в округлые формы полларда. Водитель спал в припаркованном такси, мужчина в блю де травайл сидел на скамейке и смотрел себе под ноги, фонтан военного мемориала был сухим: площадь на краю света. В небольшом пивном ресторане Le Terminus на застекленной террасе не было посетителей.
Сзара, все больше критикующий собственное похищение, был поражен нормальностью происходящего. Какое спокойное, заурядное место они выбрали. Возможно, им понравилось название пивного ресторана Le Terminus - терминал, конечная линия. Был ли выбор ироничным? Были ли они настолько умны? Возможно, Павлов, в конце концов, не был путеводным духом дня; возможно, эта честь принадлежала Чехову или Горькому. Он искал терминал, трамвайные пути, железнодорожную станцию, но ничего не мог разглядеть.
Внезапно он заторопился. Что бы это ни было, он хотел покончить с этим.
Интерьер пивного ресторана был огромным и тихим. Сзара стоял в фойе, пока дверь за его спиной стучала взад-вперед, пока не закрылась. За цинковой стойкой мужчина в белой рубашке с закатанными манжетами бесцельно помешивал кофе, несколько посетителей тихо сидели с бокалами пива, один или двое ели. Сзару охватила интуиция, чувство потери, убежденность в том, что этот натюрморт пивного ресторана в Остенде был застывшим изображением того, что было и что теперь исчезнет навсегда: янтарные стены, мраморные столы, деревянный вентилятор, медленно вращающийся на закопченном потолке, румянолицый мужчина с усами, закрученными в руль, который с грохотом укладывал газету на место, скрип стула по кафельному полу, крик чайки с площади, звук корабельного гудка из гавани.
На одной стене висело старое погодное стекло, под ним сидела женщина в коричневом подпоясанном плаще с эполетами на пуговицах на плечах. Она взглянула на него, затем вернулась к еде, взяв тарелку с угрями и pommes frites; Сара почувствовала запах конского жира, который бельгийцы использовали для жарки. Красный шерстяной шарф был перекинут через спинку соседнего стула. Стакан и шарф были опознавательными знаками, описанными на полях газеты.
Женщине было, возможно, под тридцать. У нее были сильные руки с длинными пальцами - нож и вилка двигались грациозно, когда она ела. Ее каштановые волосы были коротко подстрижены, одна-две седые пряди отражали свет, когда она двигалась. Ее кожа была бледной, с легким румянцем на скулах нежного цвета, обветренного морским бризом. Аристократка, подумал он. Когда-то давно. Что-то тонкое и элегантное в ней было обескуражено, она хотела быть невзрачной и почти стала такой. Русской она не была, подумал он. Возможно, немецкий или чешский.
Когда он сел напротив нее, то увидел, что ее глаза были серыми и серьезными, с темным оттенком усталости под ними. Они обменялись бессмысленными приветствиями условно-досрочного освобождения, паролями подтверждения, и она опустила край бумажного пакета, который он нес, чтобы убедиться, что внутри апельсин.
Разве все это не абсурдно, я имею в виду, апельсины, красный шарф и ... Но это были слова, которые он так и не смог произнести. Как только он наклонился к ней, чтобы установить контакт, дать ей понять, что они из тех людей, которые могут легко преодолеть бессмыслицу, навязанную им глупым миром, она остановила его взглядом. Это заставило его сглотнуть. “Меня зовут Ренате Браун”, - сказала она. Что означает "Называется"? Псевдоним? Или просто формальный способ выражения. “Я знаю, кто ты”, - добавила она. Идея, и этого будет достаточно, была невысказанной, но ясной.
Саре нравились женщины, и они знали это. Все, что он хотел сделать, когда напряжение покинуло его, это поболтать, может быть, рассмешить ее. Они были просто людьми, мужчиной и женщиной, но она не купилась. Что бы это ни было, подумал он, это не был арест. Очень хорошо, тогда продолжение бизнеса, который он время от времени вел с НКВД. Каждый журналист, каждый гражданин за пределами Советского Союза должен был это делать. Но зачем превращать это в похороны? Внутренне он пожал плечами. Он подумал, что она немка. Или швейцарка, или австрийка - одно из тех мест, где положение в жизни исключает неформальность.
Она положила несколько франков на блюдце официанту, взяла свой шарф, и они вышли на улицу, под суровое, яркое небо и сильный ветер. Квадратный седан Simca теперь был припаркован у пивного ресторана. Сзара был уверен, что ее там не было, когда он заходил в заведение. Она направила его на пассажирское сиденье и сама расположилась прямо за ним. Если бы она выстрелила ему в затылок, подумал он, его предсмертными словами были бы зачем ты пошел на все эти неприятности? К сожалению, эта конкретная рана не позволяла сказать последнее слово, и Сара, побывавший на полях сражений гражданской войны, последовавшей за революцией, знал это. Все, что ему удавалось, было почему-за что? зачем? — но все, все жертвы чистки, говорили это.
Водитель включил зажигание, и они уехали с площади. “Хешель, - сказала женщина позади него, “ это...?”
“Да, миссис”, - сказал водитель.
Сзара изучал водителя, пока они петляли по мощеным улицам города. Он знал тип людей, которых можно встретить на грязных улочках любого из гетто Польши или России: тело гнома, рост ненамного выше пяти футов, толстые губы, выдающийся нос, маленькие умные глаза. На нем была твидовая рабочая кепка с короткими полями, надвинутыми на бровь, а воротник его старого пиджака был поднят. У этого человека не было возраста, и выражение его лица, одновременно холодное и насмешливое, Сара прекрасно поняла. Это было лицо выжившего, что бы ни означало выживание в тот день - невидимость, коварство, унижение, жестокость - все, что угодно.
Они ехали пятнадцать минут, затем остановились на кривой улочке, где теснились друг к другу узкие отели, а женщины в сетчатых чулках лениво курили в дверных проемах.
Ренате Браун вышла, Хешель подождал. “Пойдем со мной”, - сказала она. Сз-ра последовала за ней в отель. Администратора за стойкой не было видно, вестибюль был пуст, если не считать бельгийского моряка, сидевшего на лестнице, обхватив голову руками, матросская шапочка покоилась у него на коленях.
Лестница была крутой и узкой, деревянные ступеньки были испещрены сигаретными ожогами. Они прошли по длинному коридору, затем остановились перед дверью, на которой карандашом было написано 26. Сзара заметила крошечное пятно синего мела на дверном косяке на уровне глаз. Женщина открыла свою сумку через плечо и достала связку ключей - Саре показалось, что он увидел рисунок рукоятки автоматического пистолета, когда она защелкнула сумку. Клавиши были мастерскими, с длинными хвостовиками для рычага, когда посадка была неточной.
Она отперла дверь и распахнула ее. В воздухе пахло перезрелыми фруктами, порезанными с нашатырным спиртом. Хелидзе смотрел на них с кровати, прислонившись спиной к изголовью, его брюки и трусы были спущены до колен. Его лицо было испещрено желтыми пятнами, а рот застыл в форме роскошного зевка. Под простынями была завернута большая бугристая масса. Восковая ножка прорвала простыню; ее ступня, застывшая, словно для танца на месте, с ногтями, выкрашенными в нежно-розовый цвет. Сзара слышал, как муха жужжит об оконное стекло, и звук велосипедных звонков на улице.
“Вы подтверждаете, что это тот человек с корабля? ” - спросила она.
“Да”. Он знал, что это было убийство НКВД, убийство с подписью НКВД. Желтые пятна означали синильную кислоту, использованную в качестве аэрозоля, метод, известный советским службам.
Она открыла свою сумку, положила ключи внутрь и достала белый хлопчатобумажный носовой платок, надушенный одеколоном. Прижимая его к носу и рту, она оторвала уголок простыни и заглянула под нее. Сзара разглядела вьющиеся светлые волосы и часть ленты.
Женщина отбросила простыню и вытерла руку о борт своего плаща. Затем она убрала носовой платок и начала рыться в карманах брюк Хелидзе, высыпая содержимое на край кровати: монеты, мятые банкноты разных валют, выдавленный тюбик с лекарствами, мягкая ткань, которой он протирал очки, и голландский паспорт.
Затем она обыскала пальто и жакет, аккуратно развешанные в потрепанном шкафу, нашла карандаш и маленькую записную книжку с адресами, которые добавила к стопке. Она взяла карандаш и порылась в вещах на кровати, раздраженно вздохнула и порылась в своей сумке, пока не нашла лезвие бритвы, обмотанное скотчем по обоим краям. Она оторвала одну из лент и принялась за куртку и пальто, разрезав швы и разорвав подкладки на плечах. В результате получился советский паспорт, который она положила в свою сумку. Взявшись за манжеты, она сняла брюки и методично разобрала их на части. Когда она расстегнула вторую манжету, обнаружился сложенный квадратик бумаги. Она развернула его, затем протянула Саре.
“В чем дело, пожалуйста?”
“Печать чешская. Какая-то форма”.
“Да?”
Он мгновение изучал бумагу. “Я думаю, это багажная квитанция транспортной компании. Нет, для железнодорожного вокзала. В Праге”.
Она внимательно оглядела комнату, затем подошла к крошечной пожелтевшей раковине в углу и начала мыть руки. “Ты заберешь посылку”, - сказала она, вытираясь носовым платком. “Это для тебя”.
Они вышли из комнаты вместе; она не потрудилась запереть дверь. В вестибюле она повернулась к нему и сказала: “Конечно, ты немедленно покидаешь Остенде”.
Он кивнул, что так и сделает.
“Я ценю твою работу”, - сказала она.
Он вышел за ней из отеля и смотрел, как она садится в Simca. Он пересек узкую улицу и обернулся, чтобы посмотреть назад. Хешель наблюдал за ним из окна машины и слегка улыбнулся, когда их взгляды встретились. Вот мир, сказала улыбка, и вот мы в нем.
Прибыв в Антверпен в сумерках и добавив два часа к местному времени Москвы, он позвонил своему редактору домой. От Неженко, который выполнял зарубежные задания, он не ожидал никаких неприятностей. Обычно такого не бывает, учитывая трехнедельный перерыв в общении, но когда его попросили оказать “услугу” аппарату, кто-то зашел в офис "Правды" на чашку чая. “Этот Андре Аронович, какую прекрасную работу он выполняет! Он, должно быть, тратит бесконечное время и усилия на написание своих депеш. Ваше терпение достойно восхищения ”. Сказано достаточно. И к лучшему, потому что Виктор Неженко выкуривал по шестьдесят сигарет в день и обладал свирепым характером; он мог, если бы захотел, сделать жизнь своих сотрудников невыносимой.
Сара заказал звонок из гостиничного номера, он поступил через час. Трубку взяла жена Неженко, ее голос был ярким и пронзительным, с наигранной беззаботностью.
Когда Неженко подошел к телефону, он не назвал ни отчества, ни приветствия, просто спросил: “Где ты был?”
“Я в Антверпене”.
“Где?”
Сара повторился. Что-то пошло не так - Неженко не был “проинформирован” о его назначении.
“Как хорошо, что вы позвонили”, - сказал Неженко.
Сзара отчаянно искал воду, чтобы потушить пожар. “Я пишу статью о здешних докерах”.
“Да? Это будет интересно”.
“Я отправлю телеграмму завтра”.
“Отправь это по почте, если хочешь. Третьим классом”.
“ Павел Михайлович прикрывал меня?
“ Павла Михайловича здесь больше нет.
Сзара был ошеломлен. Его здесь больше нет - это был код. Когда об этом узнали друзья, семья, хозяйки квартиры, это означало, что человека забрали. А Павел Михайлович был - и был - порядочным маленьким человеком без врагов. Но ни одна из реакций Сары, ни задавать вопросы, ни проявлять даже самое цивилизованное горе, не были допустимы по телефонной линии.
“И люди спрашивали о тебе”, - добавил Неженко. Это тоже был код, это означало, что аппарат искал его.
Сзаре показалось, что он наткнулся на стену. Почему они искали его? Они очень хорошо знали, где он был и что делал - самый простой человек в мире не был миражом, а Ренате Браун и ее помощница были еще реальнее. “Это все недоразумение”, - сказал он через мгновение. “Правая рука не говорит левой руке ...”
“Без сомнения”, - сказал Неженко. Сара слышала, как он закуривает сигарету.
“Я хочу съездить в Прагу после того, как закончу статью о докерах. Там реакция на Антикоминтерновский пакт, взгляды на Судетскую область, всякие вещи. Что ты думаешь? “
“Что я думаю?“
“Да”.
“Поступайте, как вам нравится, Андре Аронович. Вы должны во всем угождать себе”.
“Я напишу на докеров завтра”, - сказал Сара. Неженко повесил трубку.
Писать историю бельгийских докеров было все равно что есть песок.
Когда-то давно он убедил себя, что техническое оснащение само по себе является наградой: предложение воспевать достижение норм добычи угля в Донецком бассейне, тем не менее, было предложением, и его можно было хорошо вынести. В прогрессивном обществе обязанностью писателя было информировать и воодушевлять трудящиеся массы - фактически, до него дошли слухи, что сам труженик номер один положил глаз на свой заголовок, - поэтому, когда какой-то внутренний демон захотел написать мрачные басни об абсурдной вселенной, он знал достаточно, чтобы держать этого беса взаперти. Чтобы остаться в живых, Сзара научился осмотрительности еще до того, как у аппарата появился шанс выполнить эту работу за него. И если, случайно, неуступчивое перо упрямо создавало волков-комиссаров, охраняющих стада рабочих овец, или парижанок в шелковом нижнем белье, что ж, тогда замечательной характеристикой бумаги была легкость, с которой она горела.
И это были, должно было быть, частные пожары. Мир не хотел знать о твоей душе, он принимал тебя таким, каким ты себя называл. Рабочие в маленьком темном зале найма в доках Антверпена были впечатлены тем, что кто-то проявил достаточно заботы, чтобы подойти и спросить их, как они себя чувствуют. “Сталин - наша великая надежда”, - сказал один из них, и Сара разослал его голос по всему миру.
Он сидел в еще одном гостиничном номере, пока атлантический туман заволакивал улицы, и вписывал этих людей в жестокую драму, разыгрывающуюся в Европе. Он уловил силу в их округлых плечах и руках скандалистов, то, как они спокойно заботились друг о друге, их гранитную порядочность. Если бы не жены и дети, которые зависели от них, они сражались бы в Испании - некоторые из тех, кто помоложе, на самом деле были там, - сражались бы в рабочих пригородах Берлина, и все же, с семьями или без, сражались бы за кранами и навесами своих собственных доков. Это было правдой, и Сзара нашел способ сделать это правдой на странице.
Сталин был их великой надеждой. И если Хелидзе насмехался над этим, зевая на своем покрытом желтыми пятнами лице, то это была личная проблема Сары. И если “маленькое одолжение” теперь стало большим одолжением, это тоже было личной проблемой Сары. И если из-за всего этого писать было трудно, писать историю было все равно что есть песок, кого он действительно мог винить? Он всегда мог сказать "нет" и принять последствия на себя. Русская пословица была совершенно верна: ты сказал, что ты гриб, теперь прыгай в корзину.
И люди спрашивали о тебе.
Фраза Неженко прокатилась в ритме поезда по рельсам от Антверпена до Парижа. По его расчетам, было бы лучше броситься в их объятия и выяснить, чего они хотят. У него не хватило смелости хладнокровно отнестись ко всему этому, что бы это ни было, поэтому он сделал следующую лучшую вещь. Зарегистрировался в крупном парижском бюро "Правды" и попросил секретаршу забронировать ему билет на экспресс Париж-Прага на следующий день. Он посмотрел ей в глаза, увидел шарикоподшипники и поклялся, что слышал, как она подняла трубку, прежде чем дверь была как следует заперта.
В тот вечер он заехал обратно, взял билет и получил зарплату и средства на расходы, затем рано утром на следующий день отправился на Аустерлицкий вокзал на случай, если они захотят поговорить с ним там. Он не то чтобы боялся похищения, просто ему было комфортнее в открытом общественном месте с толпами людей. Он бездельничал за кофе в кафе у платформы отправления, бездумно смотрел на хмурое парижское небо над стеклянной крышей с огромной железной резьбой, читал Le Temps, обнаружил, что его цитируют в коммунистической ежедневной газете L'Humanite - “как Корреспондент Правды Андре Сара отметил, что двусторонние отношения между Францией и СССР могут продолжаться только после того, как будет решен чехословацкий вопрос ...” - и наблюдал, как аппетитные француженки проносятся мимо, стуча каблуками по цементу, их оживление, казалось, вдохновлено серьезным чувством выполненной миссии.
Он был доступен, но связаться с ним не удалось. Когда объявили его поезд и паровоз выпустил клубы белого пара на платформу, он поднялся на борт и оказался один в купе первого класса. Правда не закупала целые отсеки - это делал только аппарат. Очевидно, что-то было запланировано. Возможно, в Нанси, подумал он.
Он ошибался. Провел вторую половину дня, глядя сквозь дождь на низкие холмы восточной Франции и наблюдая, как мимо проплывают названия полей сражений на железнодорожных станциях. На пограничном контроле в Страсбурге, на другом берегу Рейна, в купе вошли три немецких сотрудника паспортного контроля, два солдата и гражданский в развевающихся черных резиновых плащах. Они были холодноглазыми и вежливыми, а его советский паспорт не вызвал явной реакции. Они задали ему пару вопросов, очевидно, просто чтобы услышать его голос. Немецкий Сары был языком человека, который в детстве говорил на идиш, и гражданский, тип из службы безопасности, ясно дал понять, что он знает, что Сара был евреем, польским евреем, советским евреем-большевиком польского происхождения. Он деловито порылся в дорожной сумке Сары, не снимая черных перчаток, затем изучил прессу и проездные документы, а когда закончил, поставил в паспорте печать с жирной свастикой в круге и вежливо вернул его обратно. Их взгляды встретились всего на мгновение: об этом деле, которое у них было друг с другом, они подумают в будущем, насколько это возможно.
Но Сара слишком много путешествовал, чтобы принимать близко к сердцу враждебность пограничной полиции, и, когда они набрали скорость, отъезжая от вокзала Штутгарта, он окунулся в ритм железнодорожных путей и густых сумерек Германии: дымящиеся фабрики на горизонте, поля, скованные ноябрьским морозом.
Он в десятый раз за день дотронулся до багажной квитанции во внутреннем кармане пиджака; он мог бы взглянуть на нее еще раз, но звук поезда внезапно усилился, когда дверь в его купе распахнулась.
На первый взгляд, обычный бизнесмен из Центральной Европы в темном пальто и шляпе с мягкими полями, с портфелем с пряжкой, который держат под мышкой. Затем - узнавание. Это был человек, с которым его кратко представили, возможно, годом ранее, на каком-то московском мероприятии, которое он не мог вспомнить. Его звали Блох, он был генерал-лейтенантом ГРУ, военной разведки, а в последнее время, по слухам, нелегальным резидентом, управляющим сетями ГРУ и НКВД, базирующимися в Таррагоне. Таким образом, очень высокопоставленный советский сотрудник участвовал в Гражданской войне в Испании.
Сзара сразу насторожился; влиятельные люди в Москве боялись этого человека. В этом не было ничего конкретного. Те, кто знал подробности, не рассказывали военных историй, но они отворачивались от его имени, когда оно всплывало в разговоре, оглядывались по сторонам, чтобы увидеть, кто может их слышать, делали определенный жест лицом, который означал "держись подальше". То немногое, что было сказано о Блохе, подразумевало ненасытную жажду успеха - жажду, удовлетворяемую посредством свирепой тирании. Говорили, что жизнь тех, кому было поручено работать на него, была кошмаром.
Ящерица, как они называли его за глаза, разновидность ящерицы. Потому что у него был вид василиска: острое треугольное лицо, жесткие волосы, гладко зачесанные со лба назад, тонкие брови, круто изогнутые к внутренним уголкам глаз, которые, длинные и узкие, располагались над твердыми скулами, уходящими вверх.
Андре Сара, как и все, кто вращался в кругах, известных как номенклатура, элита, был искусным читателем по лицам. Вы должны были знать, с кем имеете дело. Белорус? Армянин? Коренной русский? С евреями часто было трудно, потому что еврейские женщины веками рожали детей от своих мучителей и, таким образом, несли в себе гены многих рас. Одному богу известно, подумал Сзаро, какая жестокая банда мародеров навязалась женщине-предку Блоха, чтобы придать ему такой вид. Интересно, подумал он, зло тоже передается в крови?
Блох кивнул в знак приветствия, сел напротив Сары, наклонился и запер дверь купе, затем выключил лампы на стене вокруг окна. Поезд медленно проезжал через деревню, и из затемненного купе они могли видеть, что местный праздник в разгаре; на площади горит костер, скот украшен гирляндами, гитлерюгенд в шортах держит знамена со свастикой, свисающие вдоль длинных шестов, как римские фасции.
Блох пристально вглядывался в происходящее. “Наконец-то, - задумчиво произнес он, - они вернулись в Средневековье”. Он переключил свое внимание на Сзару. “Простите меня, товарищ журналист, я генерал И. И. Блох. Не думаю, что мы когда-либо разговаривали, но я читаю ваши работы, когда у меня есть минутка, так что я знаю, кто вы. Мне нужно сказать тебе, кто я? “
“Нет, товарищ генерал. Я знаю, что вы из спецслужб”.
Блох оценил осведомленность Сары как комплимент: понимающая улыбка, короткий наклон головы, к вашим услугам.
“Скажите мне, - сказал генерал, - это правда, что вас некоторое время не было в Москве? Несколько месяцев?”
“С конца августа”, - сказал Сара.
“Нелегкая жизнь - поезда и гостиничные номера. Медленные пароходы. Но иностранные столицы, безусловно, более забавны, чем Москва, так что есть компенсации. Нет? “
Это была ловушка. Последовал доктринальный ответ, что-то связанное с построением социализма, но Блох не был дураком, и Сара подозревал, что благочестивый ответ смутил бы их обоих. “Это правда”, - сказал он, добавив: “хотя человек устает быть вечным странником”, на всякий случай.
“ Ты слышал московские сплетни?
“Очень мало”, - сказал Сара. Будучи одиночкой, он старался избегать ТАСС и "Правды" в европейских столицах.
Лицо Блоха помрачнело. “Это была неспокойная осень для служб, наверняка вы много об этом слышали”.
“Конечно, я читаю газеты”.
“Это больше, гораздо больше. У нас были дезертирства, серьезные. За последние несколько недель полковник Александр Орлов и полковник Вальтер Кривицкий, которого европейская пресса называет генералом, покинули службу и искали убежища на Западе. Дело Кривицкого стало достоянием общественности, а также бегство оперативника Рейсса. Что касается Орлова, мы оставим это при себе ”.
Сзара послушно кивнула. Это быстро превратилось в очень деликатный разговор. Орлов - псевдоним для прикрытия в службе, на самом деле он был Леоном Лазаревичем Фельдбином - и Кривицкий - Сэмюэл Гинзберг - были важными людьми, соответственно высокопоставленными чиновниками НКВД и ГРУ. Дело Игнация Рейса потрясло его, когда он прочитал об этом. Рейсс, убитый в Швейцарии при попытке к бегству, был пламенным идеалистом, марксистом-ленинцем до мозга костей.