Шкуропацкий Олег Николаевич : другие произведения.

О гансах, поганцах и не только

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Поэтическая подноготная стиха "На независимость Украины". Попытка анализа
  
  Речь пойдёт о стихе Бродского "На независимость Украины".
  Ни разу до этого, ни разу, после этого, Бродский не обращался к теме Украины, ни прямым, ни косвенным образом; она была Бродскому не интересна, она не занимала в его творчестве, очень развитом в географическом отношении, никакого места.
  
  Лира Бродского это более лира северного края, скуповатая на пейзажи и солнечный свет, даже его Мексика и Италия носила в общей палитре более мрачноватый и приглушенный оттенок, без всяких кричащих субэкваториальных изысков.
  
  То, что Бродский, уже под занавес своей жизни, вдруг обратился к, доселе благополучно им игнорированной, теме Украины, говорит, что это было не случайно и носило для поэта программный характер. Ни один другой из поздних стихов Бродского не являлся в такой же степени мировоззренческим, и это более чем странно, поскольку данный стих не есть стих-размышление в принципе, в нём практически полностью отсутствует всякая рефлексия, но, тем не менее, в стихе этом в концентрированном виде всплыло наружу то, что Бродский долгое время не афишировал и держал под спудом.
  
  Стих "На независимость..." это морской, тщательно завязанный Бродским, геополитический узел.
  
  Итак, давайте пройдёмся по всей канве стиха.
   Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
   Слава Богу, проиграно.
  Стих начинается с несколько фамильярного обращения к шведскому королю, поэт обращается к королю, как его противник, а если учесть, что Бродский впервые прочитал стих перед памятником Карлу XII, то довольно скабрёзное и ехидное отношение к шведскому королю более чем очевидно. Но дело вовсе не в этом, а в том, что в следующем предложении
   .... Как говорил картавый,
   время покажет "кузькину мать", руины,
   кость посмертной радости с привкусом Украины.
  о короле Карле XII забывается напрочь и далее нигде, даже обиняком, не упоминается. Шведскому королю уделено ровно полторы строчки, а дальше, как отрезало. Конечно, Карл XII, фигура чисто символическая (как без неё - без неё никак), но то, как небрежно и схематично она приштопана с боку стихотворения у меня, например, вызывает недоумение. Уж очень всё это шито на скорую руку, неряшливо, ощущение, что Карла ХII, использовали исключительно для затравки. С чего-то ведь начинать надо.
  
  Далее мысль Бродского резво перепрыгивает на картавого Ленина, организатора СССР, хотя "кузькина мать" совершенно не ленинское выражение, это, как известно, фишка генсека Никиты Сергеевича. Сознательно ли Бродский перепутал Ленина и Хрущёва, замесив их в одном замесе - может быть да, может быть нет, но та схематичность и условная небрежность с которой Бродский спустил со стапелей свой стих, невольно наводит меня на подозрение, что смешивание это вполне могло произойти неосознанно и случайно.
  
  Что этими строчками хотел сказать Бродский? Что шведам под Полтавой от лица истории вышла "кузькина мать". И очень хорошо, что вышла, и "слава Богу". Бродский, с места в карьер, принимается ненавязчиво расставлять правильные, с его точки зрения, акценты: Украина принадлежит России, и никто кроме России не имеет на неё законного права, даже ваш дорогой Карл XII. Никаких сомнений - это единоличная собственность долгоруких московских царей. А если у кого-то возникнут сомнения на этот счёт, то тому, кроме "кузькиной матери", в придачу ещё "руины" и "кость посмертной радости" в зубы.
  
  Дальше Бродский перечисляет знаковые, на его взгляд, меты, характеризующие, Украину.
   То не зелено-квитный, траченный изотопом,
   - жовто-блакытный реет над Конотопом,
   скроенный из холста, знать, припасла Канада,
   даром что без креста, но хохлам не надо,
   горькой вошны карбованец, семечки в полной жмене
  
  Как видим Бродский, ничтоже сумящеся, валит всё в одну кучу, как бывает, когда во время ссоры, ты пытаешься кого-то в обвинить и непременно опорочить. Тут тебе и изотопный Чернобыль, и стяг над Конотопом, и холщёвая Канада, и отсутствие непотребного хохлам креста (как будто в российском триколоре крест имеет место быть). Причём все эти перечисления поданы в резком, само собой разумеющемся, негативном ключе, словно между автором и его читателем существует, заранее подписанный, договор, согласно которому, всё, что касается хохлов это, по умолчанию, плохо. Слова, в данном случае, стоит их лишь произнести, непроизвольно приобретают отталкивающий хохляцкий оттенок. Это могут быть вполне обычные слова, которые в нормальных обстоятельствах у нормальных людей, не вызывают никаких отрицательных ассоциаций, но по отношению к украинцам они вдруг превращаются в гадость, во что-то, что заставляет людей, подписавших договор, содрогнутся от брезгливости.
  
  По ходу стиха обвинение принимает всё более балаганную форму: "горькой вошны карбованец, семечки в полной жмене" - всё это также вменяется в вину украинцам. Бродский просто лается, хает украинцев, всё более развязно, грубо и безосновательно, как будто войдя во вкус. Обвинения сыпятся, как из рога изобилия. Украинцы плохие, потому что у них флаг "жовто-блакытный", потому что у них случилась Чернобыльская авария, потому что много их в своё время уехало в Канаду, и, в конце концов, потому что они занимаются непотребством - лускают семечки.
  
  Отвратительнейшая нация. Чтобы украинцы не делали, куда бы ни пошли, как бы ни ели-кушали, всё это одно и то же - мерзость человеческая.
  
  С самого начала Бродский взял тон недоброжелательства, тон огульного обвинения, здесь нет и в помине обычной для его стихов отстранённой, немного унылой меланхолической интонации, никакой тебе вдумчивости, никакой маломальской работы мысли. Бродский ни в чём не желает разбираться, ему уже всё заранее известно, он пришёл сюда, чтобы клеймить, чтобы швырнуть в лицо хохлам свой жгучий огнеопасный глагол. Вместо ровного тона рефлексии, срывающийся фальцет базарной бабки.
  
  Далее мысль Бродского резко изгибается и делает акробатический пируэт.
   Не нам, кацапам, их обвинять в измене,
   сами под образами семьдесят лет в Рязани
   с залитыми глазами жили, как каторжане.
  Это место, где авторский взгляд, как бы обращён на себя, наименее аффектировано во всём тексте, появляется намёк на вдумчивость. Казалось бы, пыл немного остыл, тон более-менее выровнялся, можно было бы перейти к какому-то подобию рефлексии, но не тут-то было. Бродский просто перевёл дух, отдышался, чтобы с новыми силами рвануться во все тяжкие, удариться в площадную брань.
   Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:
   скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
   Ступайте он нас в жупане, не говоря - в мундире,
   по адресу на три буквы, на стороны все четыре
  Бродский, уже не скрываясь, матерится, посылает народ на три буквы и, вполне довольный собой, льёт на головы хохлам порнографические проклятья.
   Пусть теперь в мазанке хором гансы
   с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы
  Вот она не первая и не последняя, но наиболее откровенная сальность по отношению к хохлам, которая вполне приемлема для автора третьестепенных стишков, но не совсем к лицу нобелевскому лауреату. Бродский потерял меру, но вся эта сексуальная риторика очень красиво вписывается в лекала заурядной рыночной перебранки. Особенно мне нравится это непроизвольное "пусть теперь...". В том плане, что раньше это четырёхкостное действие над хохлами совершали исключительно одни темпераментные россияне, ну а теперь, коли так, пусть над вами поглумятся и иные исторически озабоченные плейбои. Другими словами, свой исконно русский трах, гораздо предпочтительней траха гансо-христиано-ляховского (да простит меня Андерсен), ещё бы, ведь в первом случае тебя насилуют свои в доску, с любовью и братским участием.
  
  Бросается в глаза, что в стихе задействовано обилие народных и псевдонародных фольклорных стереотипов. Именно на этой квазифольклорной игре, этнографических пережимах и построено всё обвинение хохлам. Собственно, для Бродского Украина это страна этнографическая по преимуществу и воспринимает он её именно в этом гоголевском разрезе, то бишь не вполне серьёзно, со щепоткой издевки и пренебрежения, как какую-нибудь восточноевропейскую Папуа Новую Гвинею. Для него Украина это, прежде всего набор хрестоматийных архаичных словечек "жупан", "рушнык", "жменя", вот, собственно, и вся Украина - клише времён Николая I. И если Бродский сожалеет, что Украина откололась, то сожалеет не об Украине, как таковой, а об патриархальной идиллической Диканьке. Вот этот-то полусказочный народ вакул и солох можно, без зазрения совести, легко послать, безоглядно предать анафеме, проклясть - с него не убудет, как не убудет с каких-нибудь папуановогвинейцев.
  
  Вообще странная двойственность живёт в душе патриотически настроенного российского обывателя. В ней спокойно уживается, с одной стороны сердечная симпатия к инфантильной, наивно-буколической Диканьке, а с другой стороны - высокомерие и некая брезгливость ко всему неполноценному, лоснящемуся, хохляцкому. Русский человек может попеременно с интервалом в несколько секунд, испытывать, как умиление пасторальным украинским архетипом, так и совершенное к оному отвращение в зависимости от выбранного ракурса и визуального предубеждения.
  
  Бродский не знал другой Украины, кроме Украины Гоголя, для него украинцы, это что-то вроде древних римлян Квинта Горация с той лишь разницей, что римляне носили тогу, а украинцы - вышиванку, но и тот и другой народ вполне себе ископаемый и умозрительный, существующий в силу исключительно одной работы авторского воображения.
  
  Мы подходим к месту, где Бродский обосновывает свою предъяву украинцам, где он, наконец, нисходит до объяснения причины своего праведного гнева и художественных проклятий.
   Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
   а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
  Заметьте, всего две строчки. Сначала восемнадцать строчек развёрнутого живописания хохляцких непотребств и только две строчки обосновывающих законность подобных претензий. Причём Бродский не пытается разобраться и ответить на вопрос, почему случилось то, что случилось, ему сие до лампочки, он пытается пояснить не то, почему это произошло, а то почему все хохлы сволочи. На лицо откровенная (апокалипсическая) диспропорция между эмоциональной и рассудочной составляющими стиха - типичная уловка базарной скандалистки.
  
  Бродский снизошёл до двух обвинительных строчек в адрес целого народа, две строчки, которые раскрывают, так сказать, юридическую подноготную дела. Эти две строчки можно легко сложить, суммировав все слова в одно: измена. С одной стороны он говорит, что "не нам, кацапам, их обвинять в измене", но с другой стороны, как не крути, а кроме, как об измене и говорить-то, собственно, не о чём. Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а всё об одном и том же. Мысль Бродского, сделав сальто-мортале, шлёпнулась на исходную позицию. По большому счёту, весь стих "На независимость Украины" это акробатические номера, которые демонстрирует Бродский, не сходя с места.
  
  Здесь мы подходим к главному: к мифу об украинской измене. Миф этот, до сих пор, тщательно вынашивается и любовно пестуется. Миф этот есть абсолютное и безотказное оружие обвинения. Стоит обвинить кого-то в предательстве, как юридическая подоплёка немедленно прячется на задний план, а аргументы приобретают иной, почти мистический, вес. Оружие об измене есть очень огнестрельное оружие, раскалённое, в высшей степени эмоциональное, не терпящее объективности и стреляющее только тогда, когда рассудок истощил свой холодный боезапас.
  
  Если следовать Бродскому, то в его интерпретации, измена выглядит, примерно, так: в трудные годы мы хохлов поддержали, не жалели ради них живота своего, а вот когда, благодаря нашим стараниям, жить стало лучше, жить стало слаще, они взяли и, ни с того, ни с сего, предали нас со всеми потрохами. Исходя из логики Бродского, предательство случилось в момент, когда Советское общество достигло состояния жирного борща, курицей с которого, хохлы, по извечной своей жадности, не захотели делиться со своими проголодавшимися братьями.
  
  Конечно, для Бродского, начало девяностых может и было временем благополучным и наваристым во всех отношениях, но никак не для большинства жителей Советского Союза. Начало девяностых, как раз и являлось тем самым трудным временем, когда, по мнению Бродского, была насущной необходимость всем сообща лезть в приготовленную петлю. Но на этот раз полезли по отдельности, каждый в свою, чем, очевидно, и оскорбили национальные чувства Иосифа Александровича. По всей видимости, он считал, что в этом обособленном полезании в петлю у украинцев есть какие-то эзотерические преимущества: то ли верёвка помягче, то ли мыло поосклизлее, то ли сук покрасивше.
  
  Обвинение в предательстве, за редким исключением, есть крайняя форма эгоизма. В данном конкретном случае для Бродского является изменой любые проявления национального самосознания, он настаивает на примате сознания имперского или же российского, как сознания, наиболее полно выражающего его (Бродского) имперские приоритеты.
   Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит.
   Плюнуть, что ли, в Днипро, может он вспять покатит.
  Вот ещё один типичный приём рыночной торговки: плюнуть в спину, как самый веский довод своей, освещённой веками, трансцендентной правоты. Именно здесь эстетика базарной перебранки, как нигде явственно проступает наружу и становится очевидно: Бродский хочет просто обматерить, унизить, выпустить пар, облаять и никаких других, более разумных, целей он не преследует.
   Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набиты,
   отторгнутыми углами и вековой обидой.
   Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба
   нам, подавись мы жмыхом и потолком не треба.
   Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
   кончилась знать любовь, коль и была промежду.
  Здесь Бродский занимается тем, что называется "растравлением раны". Он сознательно ковыряется пальцем в своей обиде, чтобы, не дай Бог, она не затянулась лёгкой твердою корочкой, отсюда и "подавись мы жмыхом". Вообще на всё, что написано в этом отрывке, надо смотреть зрением с обратной визуальной настройкой, как на пластинку негатива, где чёрное есть белым, а белое - чёрным. Иначе, как понять "нечего портить кровь, рвать на груди одежду...", когда автор с усердием именно этим только и занимается. И если написано "подавись мы жмыхом", то вполне естественно читать не "мы", а "вы". Кстати, во многих вариантах данного стиха, которые вольно гуляют интернетом, написано именно "вы", что по внутренней сути звучит более достоверно.
  
  Собственно, стих уже закончен, ибо главные посылы сделаны, и ничего нового к оным добавить уже невозможно, но не закончен словоохотливый базарный скандал. Маховик бабской ссоры не так-то легко остановить, он обладает очень большим инерциальным моментом, и будет ещё долго мотать круги и трепать нервы, прежде чем остановится и замрёт на месте.
  
  Человек, обвиняющий кого-то в измене, легко рискует превратиться в шарманщика, который крутит ручку своего механического музыкального короба, вновь и вновь извлекая одну и ту же заезженную мелодию. В данном стихе Иосиф Александрович и есть такой площадной шарманщик, повторяющий на разные лады одну и ту же музыкальную фразу.
   Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом.
   Вас родила земля: грунт, чернозём с подзолом.
   Полно качать права, шить нам одно, другое.
   Эта земля не даёт вам, кавунам, покоя.
   Ой, ты левада, степь, краля, баштан, вареник,
   больше, поди, теряли - больше людей, чем денег.
  Бродский всё не успокоится, всё пытается указать на низменное черноземное происхождение хохлов. Маховик перебранки тянет его дальше, увлекает за собой, хотя поэт сам понимает, что не имеет уже смысла "ковыряться зря в рваных корнях...", но, несмотря на это, и вопреки этому, будет благополучно продолжать это самое ковырянье, с успехом растравливая раны, ибо такова садомазохистская механика жанра: просто так, резко, одним рывком, выйти из состояния скандала невозможно. Жанр предполагает свои законы, свои обязательные стереотипы поведения и тут уж не до скромности и не до мещанского чувства меры.
  
  Сила инерции ещё очень высока, Бродский не может остановиться, этим и объясняется то, что он начинает сыпать невпопад словам, кое-как собранным под одной крышей смутным фольклорным началом, лишь бы только не упасть. "Ой, ты левада, степь, краля, баштан, вареник". Как остроумно заметила одна женщина-критик "а если я скажу "девка, арбуз, окрошка"?" Согласитесь, звучит дико, глуповато и даже как-то комично, особливо в устах культового автора, поэта всея России и смежной Америки. Хотя с последней строчкой тирады, трудно не согласиться: действительно, со времён царской России и Советской империи столько людей угробили-потеряли, что никаких денег не хватит.
   Как-нибудь перебьёмся. А что до слезы из глаза -
   нет на неё указа, ждать до другого раза.
  Ещё одни психологически объяснимый выверт истерического характера: мы, россияне, вас типа любили-любили, а вы нас так безобразно кинули, растоптали нашу любовь к едрени фени. И, как следствие, появляется своевременная театральная слеза, долженствующая усилить мелодраматический эффект. Разумеется, это неискренняя слеза, это слеза символическая, слеза - аллегория и риторический приём, слеза, как улика попранных чувств, слеза-алиби, которую роняют специально при стечении, как можно большего числа свидетелей. Такие слёзы капают на скорую руку и только в силу крайней сценической необходимости, слёзы задождившие в нужное время и в нужном месте.
   С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,
   только когда придёт и вам помирать, бугаи,
   будете вы хрипеть, царапая край матраса,
   строчки из Александра, а не брехню Тараса.
  Ну, вот мы и подошли к финалу. Опять, как из драного мешка, наружу повываливались всякие слова, которые там по случаю находились. Бродского не смущает что "вертухаи, в этом ряду - ни к селу, ни к городу, но дело ведь не в смысле, а в необходимости поддержать штаны утухающему ритму. И, конечно, какая же свара без жирной финальной гадости, без аккорда, который, по мнению раздухарившейся бабки, должен опорочить не только человека, но и всю его семью, и весь род его до седьмого колена. Ради хорошей эффектной ссоры, никакого Шевченка не жалко. "Брехня Тараса" и есть та финальная фамильная гадость, которую Бродский навалил на прощание украинцам. Ибо, как иначе, иначе никак нельзя - базар есть базар. Делает ли это Бродскому честь, как пииту, как человеку, как нобелевскому лауреату, на этот вопрос каждый волен ответить со своей колокольни. Я для себя ответил.
  
  Искренен ли был Иосиф Александрович, когда писал данный стих? Это как посмотреть. Он написал стих, потому что чувствовал себя обязанным его написать. Мировоззрение есть, а насущных чувств нет, только их простейшая анатомия. Отсюда и некоторая его нарочитая аффектированность, деланная эмоциональность, неоправданно завышенный градус истерического накала, это даже не гнев, а стилизация под праведный гнев, лишённая истинной муки и истинного страдальческого нерва. Бродский себя откровенно подстёгивает, вынужден постоянно себя возбуждать. Да, стих программный, с его помощью Бродский застолбил свою мировоззренческую позицию на данный момент, в остальном же это чистой воды имитация, безнадёжная и прямолинейная симуляция эмоций. Стих лишён души, но не лишён претенциозности творения Франкенштейна. Это то румяное восковое яблоко, от которого нельзя с детским восторгом отгрызть, потому что оно - муляж.
  
  В "диалогах с Бродским" Иосиф Александрович вспоминал, как в 1968 году, после того, как советские танки раздавили нежную Прагу, ему было совестно выйти на улицу и смотреть людям в глаза, но к 1992 году он проделал уже большой путь, пушкинский по сути своей, от вполне диссидента до вполне шовиниста и махрового ретрограда.
  
  P.S. Мандельштам как-то заметил: "на вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришёл, отвечать обязан..." Бродский пришёл к нам из восемнадцатого века, он бряцал на лире, сделанной русскими крепостными мастеровыми ещё для Державина. По сути, это нелепое недоразумение, что у Бродского не сложились амурные отношения с Советским Союзом, кость от кости, которой был Иосиф Александрович. Зато его приняла другая империя - североамериканская, приняла, облизала и прижала к своей плоской пуританской груди. Бродский не остался без империи, но несостоявшаяся любовь к Совдепии, грызла его, как яблоко, до последнего часа его червивой жизни.
  
  Вернутся или не вернутся, эта дилемма в её живой злободневной форме имела место существовать для Бродского до 1991 года. После распада Советского Союза этот вопрос исчез с его повестки дня. Возвращаться? Куда, в Россию? Но ведь он любил не просто Россию, а империю. Куда, в Петербург? Но ведь он любил Петербург имперский, и Советский Союз давал ему все основания для такой любви, а постсоветская Россия девяностых - уже нет. Это всё равно, что возвратится к женщине после того, как она растолстела, подурнела и переболела букетом венерических хворей. Это уже была не та страна, которая его отвергла, и к которой он пылал юношескими чувствами и чьей взаимности в глубине своей жаждал. После 1991 года, осталась только одна империя достойная его любви - американская, вот с нею он и сожительствовал, душа в душу, до последний своих дней.
  
  Стих "На независимость Украины" - это последний струнный перебор державинской лиры, в исполнении маэстро Бродского, последний всплеск российского имперского духа, в который, как в воду, бросили камень истории.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"