Я помню как встречали девятое мая в советские, восьмидесятые. Нас, повязанных в красные галстуки, собирали во дворе школы и под неусыпным оком классных руководителей, выводили колонами к стандартному памятнику Неизвестному Солдату. Для меня, школьника, это была праздничая тягомотина, которой я не придавал особого значения и которой никак невозможно было избежать. Носила она сугубо ритуальный характер, всё равно как богослужение на мёртвом языке. Кто-то выступал на трибуне, кто-то держал слово, толкал речь, произносил традиционные в таких случаях фразы, повторяемые из года в год, в общем всё было доведено до автоматизма. Существовал некий канон празднования, некий одобренный свыше трафарет, своего рода архетип девятого мая, согласно которому всё и происходило. Отступление от данного норматива было равносильно произвольному изменению классического уравнения в физике.
Сейчас, оглядываясь назад, я пытаюсь понять суть происходившего. Форма, которую к восьмидесятым годам приняло празднование девятого мая, была уже мёртвой. День Победы не избежал судьбы всех официальных праздников: всенародное признание , почёт, канонизация, сакрализация и постепенное превращение в пустую формальность. Я застал советский День Победы в период его полного внутреннего банкротства. Смысл улетучился, остался повод для гулянья - полая, закосневшая от времени скорлупа. Конечно, для немногих ветеранов праздник ещё хранил своё прежнее значение, ещё тлел первоначальным смыслом, но для нас, молодёжи, весь этот лоск давно обесценился, превратился в тусклый антиквариат, принял вид разграбленного и покинутого храма.
Атмосфера царившая девятого мая, более всего напоминала атмосферу именно религиозную; нас водили к памятнику Неизвестному Солдату, словно на причастие в церковь. Все одинаково, типа празднично одетые, мы испытывали нетерпение молодости и не знали куда себя деть в этой торжественной и в общем-то весёлой толпе. Да, мы принимали участие в некоем религиозном обряде, являлись свидетелями и действующими лицам советского богослужения; все формы специфической мирской сакральности были соблюдены. Праздник этот попеременно принимал характер то народного ликования, то угрюмого траура по миллионам павших. Сразу перед глазами встаёт двойственность данного мероприятия. День Победы - это такой двуликий Янус: он смотрит на тебя одни лицом и тебе позволительно оглушительно радоваться, а посмотрит лицом вторым - ты обязан неподдельно скорбеть и напустить на себя серьёзный траурный вид. Для нас это была своего рода игра, мы без лишних вопросов, на голой интуиции приняли все правила данной забавы. Дети подлаживались, задорно прогибались и играли в меру своего скромного школьного понимания. Именно эта раздвоенность мне сегодня особенно памятна. После традиционной минуты молчания, мы тут же, почти без шва, переходили в состояние праздничного возбуждения. И всё-таки какая-то тень была: безапелляционный, молниеносный переход от скорби к ликованию на какую-то секунду меня смущал. Чувствовали ли мы себя виноватыми? Насколько я помню, нет. Легчайшая тень смущения на какую-то доли секунды придавала турбулентности нашей радости, но не более того. Миновав воздушную яму, мы вновь входили в полосу неомрачённого состояния духа. К тому же взрослые вели себя очень схожим образом, то бишь наше двуличие было санкционировано свыше.
Смерть и весна, как нельзя более тесно сплелись в этом празднике. Именно День Победы, на мой взгляд, является нашим славянским ответом на мексиканский праздник всех мёртвых. Народное гуляние в пику Энтропии. И там и там веселье и смерть идут рука об руку, и там и там смеются, стоя у кромки бездны, обвеваемые дыханием оттуда. Только мексиканцы веселятся над смертью как таковой, мы же ликовали над смертью привязанной к конкретному историческому событию. В данном случае, для мексиканце смерть - явление экзистенциальное, а для нас - чисто историческое. Эти праздники не идентичны, разумеется, но подобны и подобны, прежде всего, именно своим пафосом преодоления гибели. И там и там, кстати, это было связано с культом умерших предков, ведь говоря о погибших в Великой Отечественной мы, как правило, имели в виду своих кровных дедушек и бабушек. Можно, наверное, сказать, что своим пафосом и эмоциональным зарядом, девятое мая играло роль такой себе красной социалистической Пасхи, тем более что календарно оно всегда бродило где-то в окрестностях настоящей полулегальной Пасхи православных, очень часто являясь как бы её естественным сугубо мирским продолжением. Несмотря на то что праздник носил формальный характер, люди ликовали взаправду, от души. Радость как раз та эмоция, которая наиболее тяжело поддаётся формализации, ее труднее всего приручить, она всегда противится официозу и вылазит за рамки отведённых стандартов, в отличие от скорби, которая чрезвычайно охотно примеряет на себя приличествующую ей маску. Скорбь явление гораздо более театральное, у неё врождённый талант к позе, она изначально склонна к мелодраматизму, к стационарным и унифицированным эффектам.
И ещё несколько слов о георгиевской ленте. В своих воспоминаниях детства я её почти не помню. Она была, но была в таком маловыразительном и неявном виде, что говорить о каком-то особом, а тем более сакральном её месте в мероприятиях ко Дню Победы, само собой, не приходится. Мельком я наблюдал эту палитру, например, на открытках тех времён, посвящённых Девятому Маю или празднику Октября. Очевидно в советский период георгиевская лента играла совсем не ту роль, которую ей навязывают сегодня. Глядя на сохранившиеся видео советских парадов, я не вижу того изобилия оранжевого и чёрного, которым так злоупотребляют устроители сегодняшних мероприятий. Советский люди относились к этому не так аффектировано, без фанатизма, гораздо спокойнее. Даже само словосочетание "георгиевская лента" осталось неизвестным моему детству, да и словосочетание это какое-то совсем уж не советское. Даю гарантию, что если бы в своё время остановить советского человека и поинтересоваться у него, что такое георгиевская ленточка, подавляющее большинство из них оказались бы в тупике. В эпоху СССР георгиевские цвета являлись третьестепенным декоративным элементом и не имели в себе никакого высокого официального смысла. Тем более невозможно представить, чтобы оранжевый и чёрный превозносились тогда в качестве неоспоримого символа и выразителя чаяний. Всё это ухищрения пропагандистов гораздо более поздней формации, которые на основании малоприметного элемента декора пытаются по новой распалить притомившийся костёр патриотизма. Я вынужден констатировать: День Победы сильно изменился, деформировался, стал более метафоричным, окончательно превратился в ходовой миф, который одевают на свою ногу всем кому не лень. Собственно, он и не мог не изменится: новое время - новые задачи.