Шлёнский Александр Семёнович : другие произведения.

Записки полуэмигранта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.56*29  Ваша оценка:

Записки полуэмигранта

  
  
  

1. Что подвигло меня начать писать мемуары.

  
   У Тэффи есть один прелестный рассказ о том, какую роль в нашей жизни играют вещи. Героиня этого рассказа купила себе весьма смелое и легкомысленное платье. Купила не со значением, а просто так, по случаю. Но надев его и взглянув на себя в зеркало, она неожиданно почувствовала нечто новое в себе, чего никогда раньше не замечала. Вскорости, фривольный предмет туалета направил стопы своей хозяйки по неверному пути. Руководствуясь его коварными советами, она неожиданно для себя зафлиртовала с другим героем рассказа, нечаянно изменила мужу, а муж с ней незамедлительно развелся... Жизнь бедной женщины оказалась разбитой вдребезги из-за случайной, пустяковой покупки.
  
   В моем случае другая вещь подвигла меня на то, чтобы начать писать воспоминания о своей жизни. Эта вещь называется Шевроле Тахо 1999 года выпуска. Огромный, роскошный автомобиль класса “sports utility vehicle”, сокращенно SUV. После того как пал смертью храбрых мой Додж Караван, на котором я проездил три года, я остановил свой выбор именно на этом автомобиле. Я давно хотел купить что-то большое и железное. Вообще-то, я сперва раскатывал губы на GMC Yukon, не соображая, сколько он, собственно говоря, стоит денег. Выяснилось однако, что на Юкон я ещё пока не заработал. Впрочем, и того что я в результате приобрёл, мне хватило с головой.
  
   Когда я пересел за руль купленного мною железного монстра, я обнаружил в своей жизни некоторые существенные перемены. Теперь, когда я, запарковавшись, выхожу из своего дворца на колёсах, окружающие здороваются со мной и улыбаются мне как минимум раза в три чаще, чем когда я выходил из своего верного, потёртого временем и милями Доджа. Раньше, еще в Техасе, когда я гулял вокруг озера с видеокамерой, снимая роскошных белых цапель на воде и колоритных бородатых байкеров на дороге, мне точно так же старательно улыбались аборигены. А вот когда я шёл без камеры, никто мне не улыбался, да и вообще меня не замечал. Почему такая разница? Да всё очень просто: человек с дорогой камерой в руках - это человек состоятельный, а значит достойный. Достойному человеку не грех и улыбнуться. А без камеры я по внешнему виду сразу перекочёвываю в класс бедняков, потому что в целях экономии одеваюсь из Кэй-марта. Когда я покупаю одежду, надо мной властвует её величество Жаба. Она не позволяет мне платить впятеро дороже за почти точно такие же тряпки, только потому что они куплены в Гэпе, а не в Уолмарте. Платить за лэйблы я не привык. При попытке преодолеть эту привычку и купить в Таргете рубашку дороже двадцати долларов, Жаба хватает меня за горло жабьими лапами и начинает душить с такой силой, что впору звонить найн-уан-уан. Камеру Жаба мне простила - и на том ей большое человеческое спасибо. Но одеваться достойно Жаба мне не даёт, и по её милости без камеры в руках я могу легко сойти за бомжа. Кстати, американские бомжи раньше, во времена Доджа, меня за человека не считали, зато теперь они подходят ко мне через всю стоянку и безапелляционно требуют еды и денег. Приходится давать. Своего рода местный налог на роскошь.
  
   Раньше, когда я водил потёртый Додж, я утверждал себя тем, что подрезал и обгонял роскошные лимузины, дорогие спортивные машины и прочих лоснящихся буржуинов на колёсах, да и вообще носился по дорогам как смерч, сорвавшийся с цепи. В результате заработал кучу тикетов. Теперь, сидя за рулём пульмановского вагона на громадных дутых шинах, глядя на прочий трафик как со второго этажа, в салоне, сплошь обтянутом кожей и напичканном всевозможной автоматикой, мне уже ничего никому не надо доказывать. Я еду медленно и вальяжно, и летать по дорогам мне уже не в масть. Купив новую машину, я вместе с ней купил новое самоощущение и новый стиль поведения на дороге. И этот стиль очень быстро стал частью меня. Если раньше я и другие дела делал в головокружительном темпе, очертя голову и со свистом в ушах, то теперь я всё чаще предпочитаю многие из этих же вещей делать неторопливо и солидно.
  
   Сотрудники на работе долго и горячо поздравляли меня с покупкой - здесь такие вещи очень замечают и ценят - и смотрели на моё приобретение чрезвычайно уважительно. Некоторую часть этого уважения, в конце концов, перенесли и на меня. Если раньше меня уважали исключительно за мою квалификацию, то теперь вектор уважения со стороны сотрудников несколько изменился: меня стали уважать не только как продвинутого специалиста, но и просто как солидного человека, безотносительно к профессии. И я тоже в результате стал чувствовать себя по-другому. Если раньше, во времена потёртого верного Доджа, я чувствовал себя среди американцев на сто процентов эмигрантом, то со вступлением в эпоху Шевроле Тахо, я неожиданно стал ощутимо легче изъясняться на американском языке, избавился от значительной части акцента, научился непринуждённо шутить по-английски и всем своим видом показывать, что у меня всё окэй. Возросшая уверенность в себе и чувство собственного достоинства меняют много в человеке. Теперь я уже не чувствую себя эмигрантом на сто процентов. Ну максимум, наполовину. То есть, уже не эмигрантом, а всего лишь полуэмигрантом. И это ощущение пришло ко мне не в результате недавного получения гринкарты, без которой конечно, никак нельзя, а именно от сияющих полированных боков и кожаного салона моего авточуда. Именно оно приобщило меня к этой стране, заставив окружающих глядеть на меня иначе чем раньше, после чего я сам тоже быстро поменял некоторую часть своих взглядов на мир. Сознавать всё это очень смешно, но если я захочу над этим посмеяться в кругу своих здешних приятелей, то смеяться я буду в единственном числе, а остальные будут с удивлением смотреть на странного русского. Смеяться никто не станет, но вероятно предложат мне продать эту машину и купить лучшую, если эта машина доставляет мне какое-то беспокойство, пусть даже чисто морального плана.
  
   Разумеется, я всю жизнь считал и продолжаю считать, что самое ценное в человеке - это его духовный мир, знания, опыт, его неповторимость, уникальность, филигранные движения его ума и тела... Выражаясь языком Вероники Живолуб, те самые “бесценные фламенковые повороты запястий”, которые ничего не стоят и которых не купить за все деньги на свете. Но... однажды покинув общество нищих мечтателей и книгочеев, завсегдатаев кухонных диспутов, возивших бесценные сокровища своих воспетых Окуджавой коммунальных душ на метро и троллейбусах, однажды оказавшись в обществе чванливого и ненасытного потребления, я понял, что привезённые мной интеллектуальные и духовные накопления здесь не конвертируются и не ценятся, то есть, не являются ликвидными. Во-первых, я не могу перевести самую интересную и значительную часть себя на английский язык. Но если бы даже и перевёл, всё равно никто бы не оценил здесь мой заграничный бисер, сколько усердно его не мечи. В этой стране ценятся в первую очередь те вещи, которые можно потрогать руками, и которые стоят кучу денег. Человека здесь оценивают в денежном выражении. Сперва всё моё существо яростно протестовало против подобного подхода к человеку, но как говорит пословица, “с кем поведёшься, от того и заберемеенешь”. Тихо, незаметно, в моём сознании поселилась маленькая американская беременность в виде понимания необходимости выглядеть более респектабельно не на свой, привезённый из России манер, а по местному образцу, и в один прекрасный день родилась мысль о том, что необходимо расстаться со значительной частью сбережений и купить... Купил. Жаба не протестовала. Жаба от боли и скорби расставания со златом, над коим она чахла, едва не придушила себя, но меня и пальцем не тронула. Итак, первая беременность разрешилась новым пониманием роли вещей и особливо денег в новом обществе. Остаётся надеяться, что повторная беременность не перерастёт в раковую опухоль безудержного стремления к обогащению.
  
   Таким образом, моя покупка не только принесла с собой уважение окружающих, не только поменяла мой жизненный стиль, но и в конечном итоге дала название моим мемуарам: “Записки полуэмигранта”. Вот так порой вещи влияют на жизнь человека. Кроме того, покупка роскошного автомобиля несколько испугала меня, показав, что я могу легко переродиться в новом обществе, измениться непоправимо, как чеховский Ионыч, утратить всю внутреннюю роскошь, которую в здешнем обществе никто не ценит, и незаметно поменять её на роскошь внешнюю, полностью истеряв свои внутренние достоинства. И от испуга мне неожиданно пришла в голову мысль, что писание мемуаров - это неплохой повод взглянуть внутрь себя, разложить по полочкам свой внутренний инвентарь, привести его в порядок, подновить где надо. Таким образом, появляется несколько дополнительных шансов сохранить внутри себя то, что собиралось по крохам всю жизнь и стоило мне гораздо дороже, чем все американские автомобили вместе взятые.
  
   И тем не менее, заработав энное количество денег, ценность которых я даже полностью и не осознавал, и неожиданно для себя обратив часть этих денег в дорогую, солидную вещь, я обнаружил, что эта вещь в определённой степени изменила мои привычки, стиль жизни, взгляд на мир. Когда я обнаружил, что нечто бренное, материальное, неожиданно встроилось в моё сознание и отразилось на моей духовной сфере, я был просто потрясён, ошарашен. Это я! Я, который сызмальства презирал дорогие вещи, стяжательство, накопительство, роскошь! Я, который всю жизнь презирал людей, материально имущих, а завидовал всегда таланту, неординарности, непосредственности, богатым чувствам и воображению других людей, воспринимая их материальные накопления как нечто вторичное, производное. Простое вознаграждение за востребованный, работающий талант, которое ничего к этому таланту не прибавляет. Оказалось - всё-таки прибавляет! Я прочувствовал это на себе. Я был завоёван легко и пал без сопротивления. Оказалось, что вся моя мнимая устойчивость к солидным дорогим вещам зижделась, а может быть даже и зиждалась, тьфу дурацкий русский язык, короче основывалась на твёрдой уверенности в том, что мне не грозит приобретение этих вещей по трухлявый гроб жизни, ввиду моей перспективы на зарплату и прочие хилые источники дохода.
  
   Кто-то из великих писателей заметил, что простолюдин, попавший в свет, может выказывать все внешние признаки аристократизма и прочего барства, но при этом самая обычная светская женщина, шуршащая дорогим платьем и благоухающая дорогими духами, вызывает у него шок. От себя добавлю, что не только светская женщина, но и любая светская персона, вещь или явление, обладающие теми же тремя признаками (роскошность, надменность и глупость), вызывают точно такой же шок. И этот неожиданный и нелепый шок простолюдина, эта парадоксальная реакция на заурядные атрибуты жизни вожделенного класса, немедленно обнаруживает пролетарское происхождение затесавшегося в него чужака, недвусмысленно указывая благородному собранию на сточную канаву, близ которой был рождён этот гнусный выскочка. Вот и я испытал подобного рода шок, и осознание случившегося стало для меня огромным уроком. Я слишком хорошо, слишком гордо и благородно о себе думал, а на поверку выявилась душевная слабость и нравственная гниль. “Зелен виноград!” Вот истинная формула, объяснявшая мое пренебрежение к дорогим вещам. Вот где коренились истинные причины моего пренебрежения к материальной роскоши.
  
   И всё же, духовный ущерб, причинённый мне Америкой, можно считать лишь незначительным и поверхностным по сравнению со многими другими. Я повидал множество эмигрантов, которые, научившись зарабатывать сколько-нибудь приличные деньги, или даже просто усевшись на неплохой велфер, начинали бешено упиваться и умиляться на американский комфорт. Удобные машины, креслица, диванчики, джакузи, видео, ресторанные деликатесы, сладенькие ужины при свечах в музыкальном кафе... Икорочка, коньячок и балычок, теплоходные круизы с непременным шампанским и казино, тряпки, меха, “мёбель” становились альфой и омегой их существования. Американцы тоже всё это любят, но они к этим благам привычно-безразличны. Они пользуются ими как бы “более достойно”. Достойно не потому что они такие вот уж достойные люди, а просто потому что они потребляют свои замечательные блага бездумно, “for granted”. Они родились с этим, а не дорвались до этого в сознательном возрасте после долгих лишений. Поэтому они не проливают над своими замечательными благами вожделенные слюни и умилительные сопли, свойственные нашей русско-еврейской эмиграции, не устающей рабски благодарить и славить американское правительство за неслыханное колбасное изобилие. Посмотришь на такую вот эпическую Сару Моисеевну, покупающую в “русском магазине” те самые деликатесы её мечты, которыми коммунисты обещали потчевать её при коммунизме, и становится тошно. А если подойдёшь поближе к этой выразительной очереди с семитическими лицами и знакомым неповторимым акцентом, ощутишь желудочные запахи, услышишь клокотание слюней, уловишь прерывающийся от гастрономических восторгов тембр голоса, которым дожившая до коммунизма покупательница просит отрезать кусочек того и шматочек этого, то непременно вспоминается Освенцим и Бухенвальд. “Каждому своё”, как справедливо утверждает немецкая пословица. Кого-то сожгли заживо, а у кого-то вся жизнь свелась к пусканию обильной слюны на копчёности, солёности и прочие деликатесы. И то, и другое одинаково страшно и противно, и непонятно даже, какая смерть страшнее для души - от адского огня немецкого крематория или от запаха и вкуса американского колбасного рая. Разные нации и государства истребляют евреев разными способами, кто как умеет.
  
   Весьма успешно истребляют, впрочем, и русских. Не только мои пронырливые и сластолюбивые соплеменники, но и множество лиц вполне славянских, с курносыми носами и шевелюрой пшеничного цвета, также влюбились в американский комфорт, забыв исконный русский традиционализм с его непременной необходимостью жить суровой, неустроенной жизнью с минимумом развлечений и скверно налаженным бытом. Не то чтобы средств на моей бывшей родине не хватило бы, чтобы этот быт наладить. Просто такова традиция у русских. Быть русским - это судьба, которая начинается с тяжёлого детства и деревянных игрушек. Русский человек понимает, что детство позади, лишь обнаружив, что деревянные игрушки поменялись на железобетонные. У русского человека на его собственной родине жизнь всегда настолько хуёвая, что сколько ни пей, всё мало. Но эта собачья жизнь имеет неоспоримое преимущество в том смысле, что она позволяет подняться над обыденным сознанием, взглянуть на жизнь по-философски, живо и непосредственно интересоваться всякими вещами, которыми заграничный человек, живущий в холе, неге и комфорте, интересоваться никогда не будет. И вот это-то главное, чудесное качество русской души, выстраданное в муках российской дури и прочего повального бездорожья, убивается напрочь американским комфортом и духом всеобщего алчного и смачного потребительства. В америке евреи перестают быть евреями, а русские перестают быть русскими. Но американцами ни те, ни другие тоже не становятся. И те и другие становятся иммигрантами, и душа их впадает в жвачно-накопительское оцепенение, которое прерывается лишь выпивкой и коротким похмельем. Пьют и евреи, и русские. Пьют от тоски по бывшей своей родине, по её неустроенности, по её неласковой длани, по деревянным игрушкам и тяжёлому детству, оставленному за паспортным кордоном и таможенным барьером. Пьют, родимые, по погибшей своей душе, которую никаким, самым лучшим комфортом не заменишь. Только они этого не понимают, а я понимаю, и поэтому они - пьют, а я... ...я протираю затуманившиеся очки и пишу эти строки.
  
   Кстати, евреи и русские в Америке как бы меняются ролями. Если в России русские как титульная нация никогда не пропускали случая цыкнуть на евреев и пристукнуть кулаком, чтобы те вели себя посмирнее и сдерживали свой ближневосточный темперамент и аппетит к жизни, то в Америке нет-нет, да и услышишь как евреи-иммигранты выговаривают своим славянским оппонентам: “А вы, русские свиньи, куда суётесь? Вы под собой всю страну изосрали, так уже и сидите в ней и срите себе дальше, а сюда не суйтесь. Здесь, в Америке, - наше место, а не ваше!” Лично я эти семейные разборки насчёт кому где не положено срать, всерьёз не воспринимаю, именно по той самой причине, что еврей-иммигрант - уже не еврей, а русский-иммигрант - уже не русский.
  
   И между прочим, читатель, ты зря столь пренебрежительно плюёшься, читая про все эти напасти. Ты ведь тоже от этой участи не застрахован. Неужели ты думаешь, что ты лучше меня и всех прочих? Впрочем, конечно ты думаешь, что ты лучше. Более того! Ты, сука, - я это точно знаю - сейчас читаешь эти строчки и думаешь о том, какая я сука, и как бы хорошо нацарапать у меня на тачке слово “ХУЙ” через всю дверцу ржавым гвоздём, а меня самого хорошенько отпиздить.. Потому что ты, сука, думаешь, что именно крутая американская тачка заставила меня надуть зоб, растопырить пальцы веером и взяться за мемуары с тем, чтобы похвастаться своей крутизной. Но мне это твоё мнение пофиг, потому что я знаю как оно есть на самом деле, и перед собой я не притворяюсь. Разумеется, я считаю ниже своего достоинства скрывать от тебя то обстоятельство, что в данное время мой организм находится в мучительном раздрае. Одна часть его кричит: начинай зарабатывать нормальные деньги. Ты в Америке! Тогда тебя и друзья уважать будут, и бабы будут давать, и будет внутренняя свобода и приятное ощущение от жизни. И тогда я со страшной озверяющей силой наваливаюсь после работы на свой домашний бизнес-проект, который, я надеюсь, когда-то принесёт дивиденды. Но другая часть организма вопит о том, что истинные ценности - это только те, что внутри тебя. Деньги и вещи легко могут пропасть, надоесть, девальвироваться и так далее. Ценные бумаги могут потерять свою ценность. Чем же будешь ты жить, - задаёт вопрос одна часть организма другой его части, - если и внутри у тебя тоже будет к тому времени пусто? И ведь не скажешь с легкостью, какая часть организма больше права. То, что ни среди американцев, ни тем более среди своего брата эмигранта, нельзя выглядеть слабаком и дешёвкой - это факт. Но и потратить все свои силы на приобретение материальных благ и на склоне лет превратиться в безмозглый и бесчувственный фуфляк в дорогой упаковке тоже страшновато. А именно это и случится, если приучиться работать только на себя, и совсем перестать работать над собой. При таком раскладе дел в конце концов от “себя” ничего не останется. Не на что будет работать.
  
   Вот какие душевные подвижки и какую массу переживаний может доставить человеку всего одна не ко времени купленная вещь. Мне очень жаль что Тэффи не может прочитать этих строк. Думаю, она получила бы море удовольствия, найдя в них продолжение своей забавной идеи, изложенное со всей неподобающей такому случаю детальностью и серьёзностью. А вот ты только что эти строки прочитал, и если ты так ничего и не понял, кроме того, что автор этих мемуаров купил себе приличную тачку и при этом еще, урод, жизнью не доволен, то я тебе процитирую уже совсем не Тэффи, а иного классика, пока живого. А он сказал дословно следующее: “Ебал я в рот тебя, читатель. Хуиная твоя голова!”. Кто этот автор и для чего он это так сказал, ты и без меня найдёшь на интернете. Вот тебе ссылка: http://laertsky.strade.ru/lib/nikonov_05.htm, и отъебись от меня теперь уже на хуй. Я здесь пишу мемуары, а не критический обзор современной литературы. Понял? Ну и уёбывай отсюда побыстрее. Или, если хочешь, оставайся и читай следующую главу, но только не вздумай потом выебнуться и написать мне хуёвый комментарий с разными там подъёбками. Всё одно - сотру к ебеням. В своих мемуарах будешь выёбываться как хочешь, а в моих мемуарах имею право выёбываться только я. Так было в этой главе, и точно так же будет и в следующей.
  
  
  

2. Как я отношусь к своей бывшей родине.

  
   Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?.. Для этого надо сперва уяснить, приобрёл ли я новую родину в лице США после того как я в эту страну приехал. Я уже немного коснулся этой темы в первой главе. Я коснулся, пока вскользь, но ты, дорогой читатель, уже поверил мне на слово - развесил уши и поверил, что четырёхтонная бензинопожираловка на невъебенных колёсах размером с сельскохозяйственную постройку советских времён помогла мне вжиться в американскую действительность, стать в этой стране почти что одним из своих и почувствовать себя счастливым. Поверил, да? Ну и кто ты после этого как не гондон! Запомни: для того чтобы быть в стране одним из своих, в ней надо родиться или приехать в неё совсем ребёнком. И при этом ни в коем случае не жить в гетто. Если ты вырос в гетто, ты так и будешь одним из своих в этом гетто и чужим во всей остальной стране. А гетто в Америке хватает. Печально знаменитый Брайтон - одно из них. Русское гетто. Точнее, русско-еврейское Я там не был и никогда туда не поеду, даже на экскурсию. Хватит уже и того, что о нём пишут и говорят. Хватит с меня кичливых, бесцеремонных уёбищ на мошковском Самиздате, которые живут в эмигрантских гетто, пишут слово “хуй” через букву “ё” от избытка грамотности, мнят себя поэтами и прозаиками и постоянно доёбываются до моего друга Лёши Даена. Лёшка, правда, тоже не сильно грамотен, но зато он тонко чувствует прекрасное, пишет красиво, дружит с талантливыми людьми и запечатлевает их жизнь каждый день, бескорыстно. Лёша бухает каждый день и не живёт на Брайтоне. Лёшка Даен - это своего рода “Довлатов печального образа” с некоторым оттенком Мариенгофа и незабвенного Бродского, “хранитель времени” эмигрантской богемы. Про него я напишу как-нибудь отдельно.
  
   Человек не может жить в гетто типа Брайтона и быть при этом писателем, поэтом или учёным. В эмигрантском гетто могут жить только жлобы - уёбища с волосатыми руками и котельчатой башкой без мозгов, для которых не существует никаких ценностей кроме бабла, выпивки с обильной закуской, и еще раз бабла, которое необходимо для того чтобы выебнуться перед соседями и знакомыми: у кого дороже машина, кондоминиум, частная еврейская школа для ребёнка, семейный туристический пакет для отпуска, и прочие жлобские цацки. На Брайтоне живут не бедно, но по уровню изолированности от культуры, образования, простой грамотности, включая умение грамотно выражать свои мысли вслух и на бумаге, гетто ничем не отличается от тюрьмы. Ненавижу гетто. Лучше подыхать в хосписе, чем процветать на Брайтоне!
  
   Ладно, с гетто разобрались. А как насчет остальной Америки? Спешу тебя разочаровать, читатель. Я не стремился попасть непременно в США. Попал я в эту страну только потому что хотел любыми путями съебать подальше из бывшего совка, который теперь почему-то называют Россией, но который никакой Россией по сути не является. Россия как страна со своим национальным самосознанием, традициями, укладом и исторической судьбой погибла - умерла навсегда в начале прошлого века в результате чудовищной революции и её жутких последствий. Я родился и вырос в уродливой стране-монстре, кое-как сшитой большевиками из растерзанного трупа погибшей России и её внутренних колоний, как некогда сшили Франкенштейна из кусков мёртвой разнородной плоти. Страна-франкенштейн с дества пичкала мои мозги заведомой ложью и воспитала меня человеком без веры и без национальности, ибо моей еврейской принадлежности меня всю жизнь вынуждали стесняться. Из своего рязанского детства, проведённого в Приокском посёлке, где жил вонючий серучий пролетариат, я вынес кучу обидных кличек, унижений и побоев. Почему? Да потому что еврей, и вдобавок (скорее всего по той же причине), не такой как все. Все порядочные мужики в классе думают о чём? Ну конечно же, о том, как бы раздобыть денег, чтобы нахуячиться красным винишком, о том как подержаться за пизду, как выебать бабца. Все порядочные мужики в классе рассказывают задушевные истории о зоне, о паханах, о самогоне и о чифире, о наборных выкидных ножах, о поджигных и капсюльных пистолетах, о блатных обычаях, о насильниках, которым дали невъебенные срока за то что они рвали пизду руками, о том, кто кому и за что накатил пиздюлей. Порядочные мужики рассказывают анекдоты, умеют трандеть “про пизду”, поют заебательские блатные песни. А этот сучий жидёнок, падла (в смысле, я), посещает четыре факультатива, ездит на областные олимпиады, мечтает поступить в университет и не скрывает, что хочет стать учёным. Да как же его за это не чухАть и не пиздить? И чухАли. И пиздили. Каждый день. Повод находился всегда. Вот по этой причине слово “еврей”, запущенное в мой адрес представителем рязанского пролетариата, всегда звучало на слух как ругательство, типа как “гандон” или “пидарас”. В городе Рязани, где я вырос и прожил до 33 лет, слово “еврей” вообще произносили всегда именно с такой ругательной интонацией. “Йиврей, бля!...” Вероятно, и до сей поры его там произносят точно так же. Мне понадобилось прожить несколько лет в Америке, чтобы я перестал комплексовать, произнося свою национальность вслух по-русски. Но и до сей поры английское слово Jewish даётся мне значительно легче, чем русское слово “еврей” - такая вот хуйня.
  
   И вот теперь я уже длительное время наблюдаю, как на протяжении всего постсоветского периода озверевшие дети тех самых ебучих серучих пролетариев, которые и сами были зверями, подметают друг друга из АКМов, забрасывают гранатами, закатывают под асфальт, жгут утюгами, душат пластиковыми пакетами, насилуют пытают и убивают каждый день. Мне это всё совсем не удивительно, потому что все эти зверства я в полной мере испытал на себе, пока я рос. Меня тоже могли убить два раза, еще в далёкие советские времена. Один раз пырнули ножом в подъезде, но промахнулись - разрезали только одежду, и я убежал. Второй раз меня убивали кирпичами, кидая их из слухового окна хрущёвского дома, мимо которого я проходил. Кидали с криком “Подохни, жидовская сука!”. Десяток силикатных кирпичей с силой ударились в землю рядом со мной, но почему-то ни один не попал в цель и не расколол мой еврейский череп, как того хотел засевший на чердаке неизвестный убийца.
  
   Теперь меня там нет, а злоебучие уроды, которых я не считаю русскими людьми (то есть я их не считаю ни русскими, ни вообще людьми) - эти советские, а ныне постсоветские мутанты яростно истребляют друг друга всеми возможными способами. Статистика мрачно сообщает, что русское население России сокращается. Да поебать! Я вырос среди этого “населения”, поэтому я отлично знаю, как и почему оно сокращается. И я в рот ебал это блядское, гнидоёбское население и все его горючие беды, потому что никакое оно не русское. Оно уродское, а уроды национальности не имеют. Я этому населению ничего не забыл и ничего не простил. Оно теперь мстит само себе “за всё хорошее” - и в том числе и за меня. И это логично, правильно и очень справедливо. И если это население перестреляет, перережет, перетравит как мух и переморит голодом друг друга, я ничуть не пожалею. Подохнет это блядское, гнидоёбское население - ну и в рот оно не ебись! Пусть страна опустеет как от чумы, но зато с лица земли исчезнет жуткое отребье, которое семьдесят с лишним лет осатанело давилось и отрыгивало лютой злобой на блядскую, гнидоёбскую жизнь, подаренную им большевиками в семнадцатом году злоебучего прошлого века. Подлейшую жизнь, полную лжи и унижений, сотворённую бесовскими отродьями, которых эти ёбаные, пиздовонючие смерды сами радостно посадили в Кремль вместо государевой семьи, раскатав слюнявые губищи на чужие угодья и имущество.
  
   “Экспроприация экспроприаторов”. “Грабь награбленное!” Вот он, незамысловатый крючок Сатаны с наживкой из чужого имущества и чужих жизней. “Народ-богоносец” клюнул на этот ключок во весь широкий ебальник и потерял бога, которого он нёс.
  
   Потерять легко, а найти - ах как сложно.
  
   Предки этих людей забыли Христово слово и сами короновали антихристов. Теперь буйно проросшее в них за семьдесят лет антихристово семя ведёт их прямиком в ад. Что ж, туда и дорога. В добрый час! Лучше поздно, чем никогда. Пусть в стране останется пять процентов населения, но я надеюсь, что может быть, это всё же будут не проклятые богом, природой и всем миром советские мутанты, а нормальные русские люди, случайно избежавшие физического и идеологического геноцида, который свирепствует на этой территории в течение почти уже века, и который я в полной мере испытал на себе.
  
   А вот ты, сука такая, сейчас читаешь эти строчки и думаешь про меня: “Жаль, что ты уже уехал, падла антирусская! Я бы за одни только эти слова твои жидовские кишки из жопы размотал, чтобы неповадно было пачкать и поганить русский народ письменно и устно!” Правильно я тебя понял? Думаю что правильно. Только вот загвоздочка тут: я ни тебя, ни всех таких как ты, которые так думают, и которые по всякому поводу стремятся выпустить кишки, русским не считаю. Урод - он урод и есть. ”Урод - в жопе ноги”, блядский выпиздень, аборт истории, существо без национальности и религии - вот кто ты есть. Там, где я чувствовал себя изгоем и откуда я уехал, таких как ты - подавляющее большинство, и называетесь вы “новая историческая общность людей - советский народ”. Вспомни-ка, сука, частушку, которую сочинили твои блядские родители:
  
   Хорошо, что Ю.Гагарин
   Не еврей и не татарин,
   Не тунгус и не узбек
   А наш, советский человек!
  
   Теперь ты уже не советский. Ты, сучонок, уже перекрасился. Теперь вы все, суки, напялили на себя нательные кресты поверх одежды, каждый крест с амбарный замок величиной, и говорите, что окрепли в Христовой вере. Ебал я эту вашу веру! Блядская ваша вера, а никакая не Христова! Всё вы, суки, про свою веру пиздите, как даже Троцкий пиздеть стеснялся. Хуй я вам поверил, потому что деды ваши и прадеды продали Христа за мешок чужой муки, обрадовавшись возможности безнаказанно грабить.
  
   И если бы вы, лживые ёбаные суки, теперь и впрямь по всей правде уверовали в Христа - то неужто случилось бы так, что ничтожная часть вашего гнидоёбского населения бесилась бы сейчас с непомерного новорусского жиру, а все остальные голодали, при таких-то ресурсах? Лоснящаяся от дурных денег столица и провинция на грани голодного обморока - это разве по-христиански? А год за годом расстреливать друг друга в упор пацанам, родившимся в разных концах одного города, говорящим на одном наречии - может быть, это по-христиански? Пытать, калечить, “включать счетчики”, “ставить на бабки” - и это всё тоже по-христиански? А всем остальным бессильным гнилоедам, и тебе суке в их числе, смотреть про эту мерзость фильмы и воображать себя крутым бандитом - это по-христиански? Писать и читать книжки про этот вандализм и беспредел, рассказывать и слушать про это дерьмо анекдоты и стихи, петь про убийц и бандитов песни и баллады - может быть и это тоже по-христиански? А мириться с чудовищной колониальной войной в собственной стране, где систематически истребляются сразу два народа, чеченский и твой? А позволять своим детям убивать чужой народ и умирать самим на этой блядской разборке между бандитами, управляющими страной - может быть, это по-христиански?
  
   Ты, лживый сучонок, теперь такой же христианин, каким ты раньше был красным. Красным ты тоже был только сверху, как блядская редиска. А теперь, притворяясь христианином, ты стал еще в сто раз мерзее и гаже. Так не позорься, гнида, и сейчас же сними с себя крест, сучий выблядок! Сними его, уёбище! Ты не смеешь его носить. Я живу одной надеждой, что рано или поздно ты и тебе подобные - все вы, лживые и злобные сучьи выблядки, выпустите друг другу кишки, попередохнете нахуй и очистите место для нормальных русских людей и прочих сопутствующих национальностей...
  
   Уж сделайте, голубчики, такую милость: подохните поскорей, так чтобы это случилось на моей памяти. Я очень этого хочу. Не мучайте себя и меня, родные мои. Поймите, душа ваша - проклята, и нет вам в жизни места. Я изведал ваше проклятье и поэтому знаю: Вас - не переделать. Вам - не жить. Так хоть умрите с честью.
  
  
  
  

3. Как я отношусь к своей бывшей родине (окончание).

  
   Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?.. Для этого надо еще понять, как мы пришли к нынешним временам. В бывшем Советском Союзе всегда существовала двойная мораль. Официальная мораль говорила о том, что все национальности равны, что формируется новая историческая общность людей под названием “советский народ”, о том, что наша родная партия находится в авангарде мирового пролетариата, а наша родная страна - в авангарде мирового прогресса. Но была еще и вторая мораль, неофициальная, в которой фигурировали две разновидности блатного мира: блатные в смысле “по-блату”, в смысле карьеры, номенклатуры, приближенности к власти, к обкому партии, к умению легко отвертеться от партийной разверстки типа посылки в колхоз, используя связи, и умения легко доставать любой дефицит - и блатные в смысле уголовном.
  
   Блатное отрицалово формировалось в сознании детей уже в школе. “Блатные” ребята сдёргивали с себя и с других пионерские галстуки: “Ёбаный стос, да снимайте вы хомуты, мудофели!”.
  
   “Вот висит советский герб,
   Есть там молот, есть там серп.
   Хочешь сей, а хочешь куй -
   Всё равно получишь хуй.”
  
   “Шумит-гудит родной завод.
   А нам-то что - ебись он в рот!”
  
   “Как в московском пищеторге
   Обокрали пищетрест,
   И на двери написали:
   “Кто не пиздит, тот не ест!”
  
   “Опять весна, опять грачи,
   Опять тюрьма, опять дрочи!”.
  
   Эти вдохновенные гимны пролетарской уголовной морали я выучил еще в школе, одновременно с “Песней о Соколе”. “Рождённый ползать летать не может” - заученно декламировали дети советского пролетариата на уроках литературы. Зато их рождённые ползать родители умели стоять раком, похабно раскорячившись между казённой “коммунистической” моралью и ещё более омерзительным эрзацем морали, сочившимся из бесчисленных “зон” и лагерей. Государственная монополия на идеологию и на алкоголь определила одинаковый характер потребления обоих продуктов. И там, и там имелся продукт легальный и продукт нелегальный. Первый открыто и помпезно стоял на витрине и на прилавке, в то время как второй приходил к потребителю только из-под полы. Официальная идеология, как и официальная водка, подавалась в солидной бутылке и имела несомненные свойства фабричного продукта, но при одном беглом взгляде на казённую этикетку, и особенно на ценник, это сучье молочко застревало в горле. От самопального же продукта мне просто хотелось неукротимо блевать, от одного только запаха. Но для пролетариата именно он и был повседневным напитком, своего рода естественной смазкой для трудно вращавшейся жизни, потому что казённая смазка, хотя и наносилась обильно, никогда не проникала глубоко в интимные щели и отверстия действительной советской жизни.
  
   “Кто, если не я!”
   “За себя и за того парня!”
   “Быстрее! Лучше! Дешевле!”
   “Совесть пассажира - лучший контролёр!”
  
   Нет - не катил этот казённый продукт в массы, потому что был он явно не того разлива. Им прикрывались, с его помощью расправлялись с неугодными, подсиживали, сживали со света, делали карьеру. Но для домашнего потребления шли совсем другие напитки:
  
   “Дают - бери, бьют - беги.”
   “Наглость - второе счастье.”
   “Хочешь жить - умей вертеться”
   “Работа - не хуй, она и год простоит.”
   “Без пиздюлей как без пряничков.”
   “На хитрую жопу есть хуй с резьбой”
   “Не бери в голову, бери в карман и в плечи.”
   “Бей своих, чтоб чужие боялись.”
  
   Ну и разумеется, наидревнейший и наиглавнейший русский жизненный принцип:
  

_“НЕ НАЕБЁШЬ - НЕ ПРОЖИВЁШЬ!“_

  
   Этот принцип язвительно дополнялся научно-практической рекомендацией:
  
   “Обернись вокруг себя - не ебёт ли кто тебя.”
  
   Вот по этим волчьим принципам, а не по советской сучьей морали, жил пролетариат в посёлке Приокский на рабочей окраине города Рязани, где я просуществовал большую часть своей жизни. По этим принципам жил народ во всей необъятной нашей стране. Я видел эту омерзительную скотскую жизнь, я ненавидел этот пролетариат всей душой, сколько себя помню, и никогда не мог понять, как этот сраный недопиздок Маркс мог додуматься до такого идиотизма: что эти вечно пьяные или похмельные, животно жестокие, примитивные и беспринципные люди могут стоять в авангарде человеческого прогресса. До такой дикой нелепицы мог дотумкать только фанатичный выродок еврейского народа. Удивительный всё же народ - мои соплеменники! И выродки у него тоже удивительные.
  
   В школьные годы я был нежным еврейским ребёнком, ходил в музыкальную школу, играл на пианино Моцарта и Гайдна, и от всего грубого, вульгарного, пролетарского, меня тошнило и корёжило. Больше всего меня корёжило от матерщины. Может показаться странным, но в детстве я не выносил мата, и особенно ранило мои уши слово “пизда”. Пизду я в детстве очень не любил и всегда избегал о ней думать, даже когда одноклассники показывали мне фотографии и рисунки этой культовой части тела. На этих фотографиях почти всегда фигурировала лохматая косматая пиздища исполинских размеров, величественная и страшная как древний языческий бог. Я смутно и боязливо сглатывал слюну от неясных зловещих ассоциаций с чем-то хорошо известным, только не мог понять с чем. Но однажды пришло неожиданное прозрение. Во всех классных комнатах нашей школы висели портреты вождей, и в один прекрасный день до меня дошло, что мохнатая кучерявая борода Маркса на этих портретах напоминает огромную, лохматую, взмыленную пизду. С тех пор я избегал смотреть на портреты вождей. Если я всё же случайно натыкался взглядом на похабную марксову бородищу, я с отвращением отводил глаза прочь и думал горестно и злобно: “Пизда! Опять на стене висит ПИЗДА! Блядь, ёб твою мать! Пизда! Нигде от неё не скрыться! Всюду пизда... Ёбаный пупок, как же заебала меня эта пизда!”
  
   Вот так борода основателя бессмертного, единственно верного учения о руководящей роли класса-гегемона приучила меня сперва думать матерные слова, а потом и ругаться ими же. Если бы Маркс пользовался услугами брадобрея, я бы никогда не начал ругаться матом, клянусь бородой пророка. Правда, с той далёкой поры прошла бездна времени, и я уже очень давно матом не ругаюсь, а просто на нём разговариваю.
  
   И партийные “блатные”, и уголовные “блатные” не любили евреев. Если официальная, “водочная” мораль была мне просто неприятна своей навязчивостью, громогласностью в сорок убойных градусов и скудостью идей, то “самогонная” уголовная мораль, дополнявшая её до логического целого, внушала мне непреодолимый ужас. Пытаясь заглушить страх перед вонючей “самогонной” моралью, я долгое время переступал через себя и боролся с ней, используя также ненавистную мне мораль официальную. То есть, когда меня в очередной раз обзывали “жидом” или “евреем” в моей богатой антисемитскими традициями школе, я становился в позу и доказывал обозвавшему, что он не комсомолец, а дерьмо собачье, и что с такими неидейными, отсталыми комсомольцами мы коммунизма никогда не построим. Так же я поступал позже и в институте. Но когда ёбаная перестройка смела ко всем ебеням пролетарский интернационализм и прочую блядскую поебень, и в том числе такую пиздатую хохму как “новая историческая общность людей под названием “советский народ”, я потерял единственное оружие в борьбе с уголовно-патриотической “самогонной моралью”, которую узнаю ежечасно даже по Интернету, даже из Америки. Узнаю и ненавижу смертельно, по сей день.
  
   Отмена сразу двух важнейших монополий в зоне экономического и нравственного неблагополучия привела к тому, что “самогонная мораль” вылезла из-под полы и превратилась в почти официальный продукт - в палёную водку “правильных понятий” бандитского капитализма. Эта “палёная мораль” пробралась на витрину общественной жизни и начала в гордом одиночестве править бывшими советскими людьми, и до сих пор единолично царствует в стране с непонятным мне названием “Российская Федерация”.
  
   Теперь-то я хорошо понимаю, что никакая это не Россия и никакая не педерация, а натуральная зона, победившая в одной отдельно взятой стране. А тогда я этого еще не понимал, потому что ни дня не жил за границей и не знал, что такое нормальная страна. Но я чувствовал эту зону кожей, и мне стало чрезвычайно неуютно в этой зоне, с победившей уголовной моралью, на фоне резко усилившегося антисемитизма, который всегда был неотъемлемой частью пролетарского уголовного сознания. Если в советские времена я еще как-то находил силы убеждать себя и других, что все мы советские люди, строящие коммунизм в едином порыве, и что про пятую графу паспорта надо скорее забыть, то в послеперестроечные времена стало ясно, что я теперь и не советский, и не русский, и вообще никакой. Евреем я себя не чувствовал - мне всю жизнь не давали им себя почувствовать - поэтому я почувствовал себя в этой стране чем-то типа таракана в чужой квартире. Таракан ни капли не виноват, что родился тараканом, а не сверчком, не соловьём, или хотя бы носорогом. Но никого это не волнует. Тараканов принято травить - и всё тут. Антисемитизм и травля тараканов - это глубокие и древние традиции, не имеющие никакого рационального объяснения. В Канаде такой традиции нет. Там никогда не травят тараканов. Канадцы их почитают за домашних животных и никогда не обижают. В Советском Союзе обижали и тараканов, и евреев, и много кого еще - всех не перечислить. Единственный способ для таракана уцелеть и избежать травли - это вовремя удрать из вражеской квартиры. В Израиль я удирать не хотел. Израиль - это тот же Брайтон, только с арабами вместо негров. Израиль - это такое же гетто для евреев, маленький еврейский тараканник, расположенный на крохотном клочке пустыни, притиснутой к солёному морю, да и тот яростно оспаривают у него злоебучие арабы. В этом своём сионистском гетто евреи разговаривают на лабораторно-искусственном языке, который сварганил полоумный Бен Иегуда - на языке, который больше никто в мире не понимает, - и тем самым напрочь отделяют себя от мировой культуры. В гетто я не живу принципиально, не важно как оно называется, Брайтон или Израиль. Лабораторных экспериментов над людьми мне по уши хватило в ёбаном совке. Достаточно сказать, что мне по сию пору приходится писать по-русски не для нормальных людей, а для таких вот как ты уродов. Для отдалённого, никем не предусмотренного продукта жутких экспериментов над людьми. Для обитателя огромного постсоветского гетто, для тебя, мой читатель. Разумеется, с такими настроениями кроме США мне податься было некуда, и то что я оказался именно в США, вполне логично.
  
   Ты спросишь теперь, читатель, а испытываю ли я ну хоть какие-то тёплые чувства к покинутой стране, в столице которой я некогда родился? Как-никак, скажешь ты, а всё же эта страна дала тебе бесплатное среднее и высшее образование, духовный багаж, широту мировоззрения, умение понимать книги и людей, глубоко вникать в жизнь, и много чего еще. Ага, щаззз... испытываю...- вот хуй тебе огромный! Бесплатным моё образование было только потому, что деньги на моё обучение были украдены ёбаным советским государством из бюджета моей семьи. Мои родители получали ёбаную советскую зарплату и за всю жизнь не смогли купить себе даже старенький автомобиль и по-человечески отдохнуть в отпуск, не ужимаясь в каждой ёбаной, политой слезами копейке. Деньги, которые недополучили мои родители за всю жизнь, составляют сумму гораздо больше той, что была израсходована на моё обучение в сраном Рязанском мединституте с его ежегодными злоебучими колхозами и обсирательским врачебным дипломом, который не признаётся в США. Кстати, этот сраный врачебный диплом не кормил меня даже в доперестроечном совке. Чтобы выжить, мне пришлось бросить ёбаную медицину к хуям собачьим и самостоятельно освоить программирование. Кто посмеет утверждать, что в доперестроечный период можно было не то что достойно, а хоть как-то просуществовать на сто десять рублей грязными (а именно столько получал молодой врач после института, причём работать больше чем на ставку запрещалось ёбаным рязанским горздравотделом), тому я лично плюну в харю густой зелёной соплёй и художественно размажу грязной мухобойкой.
  
   После перестройки совковые врачи лучше жить не стали. Никогда не забуду, как уже в девяностых годах я пришел в поликлинику после жесточайшего гриппа, еле держась на ногах, весь желтый и усохший как после сыпного тифа. Приём вёл пожилой врач - несчастное изморенное существо, выглядевшее еще хуже меня, едва вставшего после тяжелой болезни. Кожа на его руках посерела и потрескалась от скудного безвитаминного питания, запавшие его глаза светились лихорадочным голодным блеском. Глянув в мою карточку и увидев, что я работаю в представительстве французской компании, он с мольбой в голосе спрашивал, не нужен ли нам в компании врач. Я часто вспоминаю этот и многие другие эпизоды, о которых я еще расскажу, и чувства, которые я испытываю к оставленной мной стране вряд ли можно назвать тёплыми... Большая половина моей неповторимой и потому бесценной жизни испохаблена этой страной безвозвратно. Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?..
  
   Разумеется, моя бывшая родина испохабила жизнь не только мне, но и миллионам других людей, которые до сих пор не подозревают, как глубоко эта страна изуродовала их жизнь. В их числе моя родная мать, которая никогда не была за границей и смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад, потому что там чужая, незнакомая жизнь. Чужая, неведомая, страшная жизнь - без часового стояния в очереди в сберкассу на больных старческих ногах; без хождения по нечищенным скользким зимним улицам, на которых запросто можно поскользнуться, упасть и поломать себе руки и ноги... Моя мать не привыкла жить с нормальным горячим водоснабжением. Она всю жизнь прожила и продолжает жить с допотопной газовой водогрейной колонкой, которая шипит, протекает, постоянно может расплавиться и затопить соседей, а при определенном направлении ветра еще и тухнет и заванивает газом всю квартиру... Жизнь с крошечной пенсией, которой не хватает даже на таблетки от давления... Жизнь с боязнью потратить на нужные лекарства и еду хотя бы часть присланных сыном долларов, потому что на доллары растёт мизерный процент, и хочется этот процент во что бы то ни стало сохранить... Жизнь в вымерзшей квартире зимой, потому что плохо работают ёбаные советские батареи, не менявшиеся двадцать лет... Жизнь, задыхаясь от жары летом, потому что в ёбаной хрущёвке отродясь не было кондиционеров... Продолжая жить этой беспросветной жизнью, моя мать трясётся от страха и держится за эту сраную говённую жизнь, категорически отказываясь приехать к сыну в Америку, потому что она смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад. Потому что там, в страшном далеке - чужая, незнакомая ей жизнь, которую она никогда не видела, прожив всю жизнь за железной стеной. А всё незнакомое - страшно. Страшен чужой климат, чужой язык, чужие законы и обычаи, чужие вещи, чужие запахи. Страшно быть в тягость. Страшно, когда у тебя совсем не осталось здоровья, и нет сил начать новую жизнь, а точнее провести в приличном месте те жалкие крохи, что от неё остались. За всё за это тоже отдельное “спасибо” моей бывшей родине.
  
   Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь? Я даже не могу послать своей матери больше денег, чтобы она не боялась их тратить, потому что в любой момент ты можешь сказать своим гражданам бессмертное булгаковское: “Граждане, сдавайте валюту!”. Остаётся только виснуть на телефоне и умолять мать тратить деньги, пока они не обесценились, пока их не отобрало распроебучее бандитское государство. Тратить, не жалеть - чтобы я мог безбоязненно прислать новые. Но мать боится - страшно боится тратить присланные деньги, потому что не знает, что может случиться завтра... Потому что завтра может случиться что-то ужасное. Настолько ужасное, что все деньги понадобятся именно завтра - тогда, когда это ужасное случится. Так жить - очень страшно, но поехать к сыну в незнакомую и потому очень страшную Америку всё-таки еще страшнее... Вот так расправилась моя бывшая родина с моей матерью. Расправилась она и со мной, эмигрантом, потому что нельзя стать своим, родным в новой стране, приехав в неё в сорок с копейками лет.
  
   Бывшая моя родина, как я к тебе после всего этого отношусь? Бывшая родина-уродина, как я к тебе... Как я тебя... блядь, сранина ебАная, бандитская фря, да разъебись ты трипедарогандонским гнойномудодрищенским хуепиздным распроёбом, залупоглазая вафлемордая хуесосная пиздопроушина, сраноблевотная распроёбина, охуевающая в своей глубокожопной дрыстопиздопоносной говноотсосной гнилопиздоебенистости! Тухлая поеботина... Сраная сифилома с кариесом... ёбаный твой рот... Ненавижу тебя до дрожи. Аминь!
  
   Бывшая моя родина! Всё хорошее, всё лучшее, всё самое достойное, что в тебе ещё осталось, ты не защищаешь, а прицельно и безжалостно истребляешь. Сколько себя помню, сколько помню тебя - ты всегда старалась изорвать и погасить даже самый маленький лучик добра и любви, который мог бы обратить к тебе моё сердце. Так было всегда, и поэтому я считаю тебя страшилищем и дерьмом. Дерьмом и страшилищем. У меня нет сил любить тебя только за то, что ты - моя родина. Поэтому я люто тебя ненавижу. Аминь!
  
   Господи, если ты и вправду есть, обрати на меня свой взор и укажи мне выход. Я ненавижу свою бывшую родину, но у меня нет больше сил ненавидеть то, чего не удалось полюбить. Господи, если ты и вправду есть, дай мне сил ненавидеть мою бывшую родину и дальше. Дай мне сил ненавидеть её, пока она не изменится к лучшему, так чтобы я смог её полюбить, или до тех пор, пока я не умру. Не дай мне опуститься до тупого равнодушия колбасных эмигрантов. Аминь!
  
  
  
  
  

4. О несомненной пользе уток, чаек и пеликанов

  
   У моей бывшей жены Наташи есть кошка по имени Милашка. Наташа её любит чрезвычайно и называет её “никчемушной скотиной”, “мерзостью”, “безобразием”, “недоразумением на лапах” и прочими ласковыми прозвищами. С этой чрезвычайно очеловеченной и любвеобильной мягкой кошачьей тряпки, не признающей иного места кроме как на коленях одного из нас, я написал портрет кошки Офелии - персонажа моей короткой и печальной романтической истории под названием “Поездка в Мексику” (а вот, кстати, тебе и ссылка: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/mexico.shtml. Читай, читатель. Хуиная твоя голова (С)А.Никонов).
  
   Увы! Уезжая в далёкую Америку, кошку Милашку пришлось оставить в Москве. Да и жену Наташу тоже пришлось вернуть её матери, всего годом позже. Наташина мать не могла жить без единственной и обожаемой дочери. Во время коротких переговоров Далласа с Москвой покинутая тёща громко рыдала в трубку, а преданная дочь чернела лицом и пропадала от мысли о том, как мать каждый день без неё умирает, и всеми помыслами стремилась к ней. Разумеется, мой скромный заработок начинающего американского программиста не выдерживал катания жены на самолёте к матери и обратно, при учёте того, что я приехал, не имея ни сбережений, ни кредитной истории, ни родственников в США, могуших поддержать.
  
   Когда притязания моей супруги на оплату её перелётов в Москву вошли в непреодолимое противоречие с моими финансовыми возможностями, во мне неожиданно вспыхнуло откуда-то взявшееся чувство справедливости, типа “Объясни мне, моя родная, почему я должен жить долгие месяцы в полном одиночестве, ожидая, пока ты исполнишь свой дочерний долг? Почему я должен тратить последние деньги, оплачивая твои свидания с твоей матушкой в Москве, когда у моей матушки в Рязани не хватает денег на прожитьё, да и у меня самого осталось денег только на пару месяцев рента, да на еду?” Внятного ответа на этот вопрос я не получил, и мне стало ясно, что существует только два взаимоисключающих способа решить проблему: либо неизбежный развод с женой и одиночество в Америке, либо немедленный развод с Америкой и позорное возвращение в Москву, в тёщину квартиру, где я должен буду продолжать жить “в детях”. Оно же - возвращение в сраный ебучий “постсовковый совок”, от которого я бежал как от чумы, озверев с перепугу. Возвращаться мне тогда хотелось как умереть, да и сейчас хочется не многим более того. Хотя в последнее время мне часто хочется умереть, иногда до чрезвычайности. Тогда не хотелось. Тогда хотелось пожить достойно, хоть несколько дней. Теперь, когда я пожил свои несколько дней достойно, я готов умереть во всякий момент.
  
   В первый раз Наташа уехала от меня к матери через полтора месяца после нашего прилёта в США. Одним днём из женатого человека, в течение семи лет спавшего исключительно в объятиях любимой супруги, я превратился в холостяка, предоставленного самому себе где-то на краю света. Я тогда чуть не рехнулся один с тоски, сидя в Лас Вегасе. Нервы мои не выдержали, и в результате через месяц меня выкинули из проекта за то, что я в озверевшем от тоски состоянии вздумал учить начальство, как ему вести этот проект. Вообще, живя в совке, я по большей части своё начальство ни в грош не ставил и всегда в самых прямых выражениях сообщал ему, что я о думаю о его умственном развитии, и что мне от него надо, чтобы я выполнил поставленную задачу без его сраного никчемного руководства, а по своему разумению. Как выяснилось, в Америке чинопочитание и субординация - это святое. Вольнодумцев вроде меня немедленно вышвыривают за дверь. Именно так со мной и поступили. После того как у меня забрали бадж и выставили за дверь, подлюки один в один выполнили все мои рекомендации, которые я изложил, выступая не по чину. Итак, я остался не у дел, и рекрутёрская фирма, рабом которой я был (для несведущих поясняю: фирма была держателем моей рабочей визы H1), стала подыскивать новую точку, куда меня заслать консультантом.
  
   В ожидании нового назначения, я целый месяц разговаривал сам с собой, чтобы не сойти с ума. Как бывший психиатр, я понимал, что единственное средство не заработать реактивный психоз в этой обстановке полнейшей изоляции - это занять себя работой по самые анчоусы. И я работал по 12 часов в день над собственным проектом, а потом отдыхал, катаясь на велосипеде вокруг крошечного озерца - малюсенького оазиса в отвратительной красной пустыне среди Скалистых гор, где расположен этот блядский Лас Вегас. На озерце жили белые и чёрные лебеди, стройные и грациозные, плавали там миленькие уточки-хуюточки, чаечки-хуяечки, другие водоплавающие птички-невелички. А еще там жили симпатичные пустынные крыски-тушканчики с глазами-бусинками и кисточками на хвостах, и смешные круглоухие толстожопые кролики, совсем не похожие на наших, длинноухих. Крыски и кролики прятались в кустах такой невообразимой степени колючести, что шипы чувствовались под кожей еще не доходя добрых десяти метров до кустарника. В этот период моей жизни в Америке птички и зверюшки казались мне гораздо ближе местных двуногих обитателей. Они были моими единственными компаньонами, которые сообщали мне эмоциональный заряд и не давали загнуться от тоски. Они напоминали мне кошку Милашку, по которой я тоже тосковал. Больше чем по тёще. Прости меня, бывшая тёща, за правду.
  
   Перелетев через океан, я оказался в стране, где люди не только говорили на другом языке - это бы я стерпел, - но они еще и интонировали свою речь по-другому, у них была непонятная мне мимика и пантомимика, они по-другому контактировали со мной глазами, они сопровождали свою речь глазами тоже не так, как я привык. Лицевые и телесные архетипы этих людей мне были также абсолютно неизвестны. Это обстоятельство повергало меня, сорокалетнего человека, бывшего психиатра, в неописуемый ужас. Ведь я знал всю архетипику рязанского, а затем и московского населения: все говоры, все оттенки интонаций, варианты строения лица и тела и связанные с особенностями этого строения особенности характера. Заходя в метро или в троллейбус, я смотрел на лица пассажиров, и про каждого мог написать рассказ, не перемолвившись ни словом. Я и без всяких слов знал, кто она или он, и какая он сволочь, и кем работает, и чем живёт, и какими словами ругается, и чем у него заправлены щи, и сколько ему не хватает до полного счастья. Ведь я порядочно проработал врачом, чтобы не знать и не разуметь всех этих вещей. Знакомясь с женщиной и оглядывая её так и этак, слушая тембр её голоса, вживаясь в интонации её речи, вдыхая запах её пота и волос, я уже примерно представлял себе, какая у неё под колготками пизда, и как она расположена - то есть “коронка”, “сиповка” или “средняя”, склизкая она или сухая, короткая или длинная, разъёбанная или узенькая. Я уже примерно знал, на какой день она мне даст, как она будет подмахивать, как будет кончать, и что примерно она мне скажет, когда я выну из неё свой хуй и интеллигентно оботру его мягким полотенцем с вышитыми на нём белочками и зайчиками.
  
   Я знал всех и каждого в той стране, где я прожил сорок лет - и вот, оказавшись в новой стране, я обнаружил, что все мои привезённые знания мне только во вред. Например, обнаружился целый типаж американских мужских лиц, которые я мог отнести по своей импортированной классификации к больным болезнью Дауна, со средним уровнем олигофрении. У меня было множество таких больных, и я безошибочно ставил им диагноз прямо по физиогномике. Но... в этой стране обладатели данной характерной физиономии вовсе не были даунатиками, и это обстоятельство меня шокировало до крайности. Протестовал весь мой предшествующий опыт! Эти люди, совершенные даунатики на вид, отличавшиеся от них только отсутствием эпиканта, были абсолютно нормальными, они бойко говорили по-английски, не пускали слюну, не делали вычурных жестов, и прекрасно выполняли свою работу. Чудеса! Я вообще не представлял себе, глядя на американцев, за каким лицом скрывается какой характер, и поэтому я чувствовал себя полным идиотом. Я чувствовал себя кретином и тогда, когда кто-то произносил рядом со мной шутку: смеялись все кроме меня, потому что я не мог понять смысл этой шутки. Я полностью потерял свою связь с людьми, с корнями, с землей. Я повис в воздухе, я остался без жизненного опыта, самого элементарного, и чувствовал себя как беспомощный младенец. Это было страшно.
  
   С Натальей улетела в Москву моя единственная веточка, связывавшая меня с живой жизнью, благодаря которой я оставался в живых. С её отъездом я начал умирать в первую же ночь и продолжал умирать день за днём. И только милая никчемушная скотинка, плававшая по крохотному озерцу и бродившая по примыкавшему к озерцу парку, не давала мне умереть окончательно - уточки-хуюточки, чаечки-хуяечки, тушканчики-хуянчики... Глядя, как они смешно топчутся по берегу, чухаются, ссорятся между собой по всяким пустякам, я вспоминал кошку Милашку, потому жену Наташку и кое-как оставался в живых. Привычка длительно наблюдать за живой природой быстро вошла в мою плоть и кровь. Потом на смену ласвегасским зверюшкам пришли вороны и аисты, сОвки, змеюшки и черепашки в Далласе, а также глупые рыжехвостые дворовые белки, которых никто не научил есть с рук. Потом были жирные бакланы и крикливые жадные чайки Бостонского побережья, а потом чайки, цапли и пеликаны Мексиканского залива. Давай я расскажу тебе про них подробнее, и ты сразу поймёшь всю несомненную пользу этой дурацкой никчемушной живности. Расскажу-ка я тебе, читатель, про Сидорки!
  
   Аааа... Да ты совсем не хочешь меня слушать. У тебя своё на уме. Я ведь расчувствовался и совсем забыл, какая ты сука, читатель! Хуиная твоя голова. Ведь ты сейчас озабочен только одним вопросом: почему я предпочёл расстаться с любимой женой и отдать её матери, а самому остаться в Америке. Почему не вернулся назад вместе с ней, если любил? Разумеется, ты, сука, теперь опять думаешь о том, какая я сука, и как я свою жену безжалостно бросил. “Бросил!” - говоришь ты мне, и злорадно уточняешь: “Бросил, бросил, падла ты нехорошая! Выкинул как ссаный мешок! Никого ты не любишь, ни родину, ни женщину. Вот такое ты говно!”
  
   И что, ты думаешь, что я сейчас начну оправдываться? И не подумаю! Потому что я действительно именно такое говно. Нет, даже и не такое, а гораздо худшее, чем ты думаешь. Ты можешь жить бок о бок с тёщей, ты можешь слушать, как она постоянно говорит тебе: “Ты совсем испортил мою девочку, она под твоим влиянием стала непочтительной дочерью, перестала со мной советоваться, стала мне грубить, стала скрывать от меня свою жизнь”. Тебе это всё смехуёчки да пиздохаханьки, потому что ты родился совком. А вот меня крайне бесит, когда кто-то лезет в мои интимные отношения помимо моей воли, допрашивая мою жену. Ты можешь, зайдя на кухню, полчаса искать открывашку для консервов во всех ящиках по очереди, а потом выслушивать язвительное тёщино “Ты живёшь у нас уже пять лет и до сих пор не знаешь, где у нас открывашка. Она может быть тут, тут или тут, а еще здесь или вон там”. Ты, читатель, - распиздяй, и у тебя дома никогда не было порядка, и тебе он не нужен. А я хочу иметь свой дом и свой порядок, а не приживаться к чужому.
  
   Вообще, моя бывшая тёща - замечательная женщина и преданная еврейская мать, но у нас с ней обнаружился жесточайший эмоциональный несовпад. И опять ты, читатель, меня не поймёшь - ведь ты же, сука, не играешь на фортепиано, а я играю. Вернее, играл когда-то. Теперь забросил нахуй. Играть вслух я могу только то, что я слышу внутри себя. И когда ко мне подходит тёща и просит сыграть то, чего я не чувствую и не слышу, и хочет под эту мёртвую музыку, которую я не ощущаю сердцем, поплакать сладкими слёзками, которых я не понимаю, меня корчит и выворачивает от этих чуждых, непонятных, навязанных мне силком эмоций. Выворачивает с такой силой, что впору закатить глаза и забиться в эпилептическом припадке. А ты, сука, если и играешь на какой-нибудь сраной гармошке, то у тебя таких заморочек нет. Ты - грубая скотина без тонких эстетических эмоций, различений и предпочтений, и наверняка можешь играть и петь всё говно без разбора, как проститутка, механически отдающаяся клиенту.
  
   Ну а если ты не можешь, если ты ко всему этому чувствителен в той же степени, что и я, то ты, сука, не будешь церемониться и не захочешь терпеть такую хуйню ни минуты. Ты скоренько разменяешь тёщину трёхкомнатную квартиру на две однокомнатные, и в одной из них оставишь тёщу, а в другой сам поселишься с женой. А вот я так не могу, потому что, во-первых, это не моя квартира, а во-вторых, я, конечно, говно, но всё же не такой урод как ты. У меня было два приятеля из местечковых евреев, которые, женившись в Москве, скоренько подали на развод и одновременно на размен. Я с ними после этого порвал. С бандитами не дружу. Я не бандит, и людей не обираю, в отличие от них и от тебя. Не обираю даже пресловутую “тёщу”, изъёбанную в усмерть придуманными тобой анекдотами.
  
   И ещё: если ты в состоянии купить для себя и своей жены квартиру или дом на моей бывшей родине, не отбирая жилплощадь у своей тёщи, значит ты, сука, либо вор, либо бандит. Потому что честно заработать на собственный дом на моей бывшей родине невозможно. На него можно честно заработать только в Америке. Вот в неё я и уехал, подальше от всех вас с вашими злоебучими порядками, жизнью в тёщином доме, жизнью под родительскую указку и неразрешимым квартирным вопросом.
  
   Я уехал в Америку за собственным, честно заработанным домом. За достойной, независимой жизнью. За правом играть на фортепиано только то, что я слышу внутри себя, и класть открывашку для консервов в известный мне ящик, так чтобы потом находить её, не глядя. За правом не жить в детях и выслушивать нотации и нравоучения только тогда, когда либо я у родителей в гостях, либо они у меня. За правом мыслить и поступать так, как я считаю нужным, и проживать вместе только с тем, с кем действительно хочу жить, а не вынужден жить по суровой необходимости. И если я живу хоть на миллиметр по-иному, то от унизительности и вынужденности ситуации мой мозг отказывается мне служить, и я тогда уже не могу быть ни писателем, ни философом, ни программистом, ни просто живым и жизнерадостным человеком. Любить в таком состоянии я тоже никого не могу, потому что мне в таком состоянии хочется всех нахуй поубивать.
  
   Вот такое я говно, и ты, сука, ничего с этим сделать не можешь. И я тоже не могу. Потому что я ненавижу ёбаный совок не только на улице, не только в метро, в магазине, на работе, в ментовке, на таможне. Я ненавижу его и дома, в семейных отношениях. И тебя, сука, я тоже ненавижу, потому что ты этого всего не понимаешь и не поймёшь до самой смерти. Потому что ты - урод, ты - выведенный злоебучими коммунистами мутант. Ты - пожизненное уёбище, которому неведомы нормальные человеческие чувства. Ты привык коноёбиться и уродоваться всю жизнь, корчиться как Лазо в паровозной топке, крутиться как шкурка на хую, и тебя возмущает, когда кто-то другой не желает уродоваться под стать тебе. Ну и пошёл ты за это нахуй, опездол! Или, если хочешь, оставайся и читай следующую главу, но только не вздумай выёбываться. В своих мемуарах будешь выёбываться как хочешь, а в моих мемуарах имею право выёбываться только я сам. Так было в этой главе, и точно так же будет и в следующей.
  
  
  
  
  

5. Статус скво

  
   О читатель, милый мой читатель! Если ты думаешь об эмиграции только как о способе улучшить свою жизнь в плане материального комфорта, и тебя не толкает из страны, где ты живёшь, невыносимая тяжесть бытия, униженное положение, безвыходность жизненной ситуации, просто идиотские порядки, не дающие тебе ни работать на работе, ни отдыхать дома, ни нормально общаться с людьми, которые словно с ума посходили после известных перемен в стране, - не уезжай никуда, сиди дома! Если ты один хочешь уехать, а твоя семья против, и ты дорожишь своей семьёй - не уезжай никуда, потому что ты можешь её быстро потерять. Если ты уезжаешь потому что хочешь жить хорошо, а не потому что не в силах больше жить так как ты живёшь, не уезжай никуда. Только хуже себе наделаешь.
  
   Я уехал, потому что мне не оставили выбора. Я не принял новой России. Я не нашёл себя в изменившейся стране. Я также оказался не в силах выполнять условия моего брачного контракта - жить у тёщи в качестве квартиранта без права двигать мебель и лазать по антресолям без позволения, но с доступом к телу её дочери. Я отчётливо сознавал, что ни страна, ни тёща, ни жена в скором времени не изменятся. Мне предстояла долгая жизнь на коленях, без единой отдушины. Наукой я заниматься бросил, уйдя в коммерческое программирование, потому что надо было зарабатывать на жизнь. Писателем я в ту пору еще не был - я ещё только искал себя. А искать себя, ползая по жизни на четырёх костях, очень неудобно. Алкоголя мой организм не принимал, наркотики были ещё не в моде. Так что оттяга в моей жизни не было ровным счётом никакого. Тоска дичайшая, неотступная, ничем не смываемая. Рехнуться можно.
  
   Я уже подробно писал об этом в “Поездке в Мексику” и не хочу, ненавижу повторяться, но чорт возьми! Если бы только из отведённой мне для проживания комнаты я бы мог выкинуть нахуй проклятую полированную стенку, набитую безвкусным магазинным хрусталём и фарфором, огромным количеством душных пыльных тканей - отрезов, скатертей, полотенец, простыней, которые не изоспать, не истереть, не износить за пять жизней... Если бы я мог выкинуть омерзительные советские книги из книжного шкафа. Если бы я мог выкинуть весь дух и уклад не моей жизни из этой комнаты, вышвырнуть на помойку всё это советское говно и поставить в этой комнате свою любимую музыкальную аппаратуру - Роландовские клавиши, магнитофоны, усилители и синтезаторы на рэкмаунте, водрузить огромные, тяжело бухающие колонки, а также разбросать по углам комнаты самую шикарную вещь - картонные ящики от всей этой роскоши с фирменными названиями. Если бы я мог создать свой маленький заповедник музыканта-песенника семидесятых годов, в котором можно было бы “подняться над уровнем обыденного сознания”! Если бы я мог ночами делать на этой аппаратуре римейк своих песенных альбомов, записанных много лет назад под убогое сопровождение, и писать новые песни... Если бы! Тогда не было бы интернет-писателя эмигранта Шлёнского, а был бы московский поэт и композитор Шлёнский - другой человек с другой судьбой. Увы! Человек находит себя не там, где ему хотелось бы быть, а там, где ему позволено быть, там куда толкает его жизнь, не буду говорить в какую именно часть тела. Я занял своё место там, где мне позволила судьба, а то место, которое я не занял, занял Тимур Шаов. Слушайте Тимура. Я с ним не знаком, но мы из одной команды.
  
   Песни Тимура слышали многие, а три большие 520-метровые кассеты с моими песенными альбомами, плоды моих многомесячных трудов, канули в лету. В чужой обстановке, под сенью чужих давящих эмоций, я так и не дал трудам своей молодости вторую жизнь. Да и новые песни я тоже перестал сочинять. Наташе было наплевать на стихи и песни. Ей было также наплевать на мои поиски себя, потому что и она тоже отчаянно искала себя, не понимая, что сидя под заботливым крылышком еврейской матери-наседки, найти себя невозможно. Наташа не хотела в Америку. Она хотела признания в науке. Она хотела ребёнка, но за семь лет он у нас так и не завёлся. Есть такие самцы, которые в неволе не поют и не размножаются. Наверное, я принадлежу к их числу.
  
   Моя бывшая жена ненавидела ящики от аппаратуры и требовала от меня выкинуть их как можно скорее, чтобы они не захламляли комнату. К музыке она относилась совершенно равнодушно, песен моих за семь лет совместной жизни ни разу не слушала и никогда ими не интересовалась. Более того, она заявила, что не позволит мне устроить из своей квартиры мою творческую студию и предложила мне снимать под студию квартиру за свои деньги. В ответ я заявил, что если я сниму себе квартиру под студию, то и жить я буду в ней же. То есть, я перевезу в свою квартиру-студию все свои вещи, и разумеется перестану вносить свою довольно весомую лепту в домашний бюжет, поскольку поменяю место жительства. Более того, я сообщил жене, что мою студию будут посещать без ограничения все приятные мне люди, а не только те, против визитов которых не возражает тёща. Среди этих приятных мне людей, вероятно, найдётся множество симпатичных женщин, желающих разделить со мной постель, и поэтому законной супруге придётся постоянно выдерживать нелёгкую конкуренцию в борьбе за право со мной спать. Никаких поблажек не будет, запись в койку будет производиться в порядке общей очереди.
  
   Разумеется, и Наташино предложение насчет студии, и моя отповедь на это предложение не улучшили между нами отношений. Более того, с этого момента у меня вырос на любимую супругу большой и очень ядовитый зуб. Не секрет, что многие люди необычайно злопамятны. Ваш покорный слуга без сомнения относится к их числу. Поэтому когда у тоскливого квартиранта с доступом к телу одной из квартиросдатчиц появился шанс уехать в Америку и заиметь там со временем собственную квартиру, сомнений в необходимости воспользоваться этим шансом не возникало ни секунды. Когда тело заикнулось, что перебираться в Америку не намерено, что оно не хочет расставаться с матушкой, с любимой библиотекой, с подругами и одноклассницами, с Москвой, с мифической научной работой (на моей памяти моя бывшая супруга не сделала ни одной публикации), то ему был предъявлен ультиматум. В ультиматуме телу было прямо сказано, что в случае отказа следовать за супругом, оно будет безжалостно брошено на бывшем месте проживания, как отслужившая свой срок надувная кукла по удовлетворению мужских потребностей.
  
   Телу было также заявлено, что если оно не желает быть брошенным, оно должно начать читать историю и географию США, усердно учить английский язык, читать американские книги, достать и смотреть американские фильмы, слушать и говорить вслух американские кассеты с устной речью - короче, осваивать американскую культуру еще в Москве. Чтобы по приезде понимать как можно больше, и чтобы не было мучительно больно в первые дни пребывания - от языковой немоты, глухоты и непонимания обстановки.
  
   Весь год тело не чесалось насчёт английского языка, зато стало активно изучать немецкий - по книжкам. Потому что подвернулась научно-прикладная работа, связанная с библиографическим описанием какого-то немецкого автора. Америка игнорировалась полностью. Когда я заводил разговор о близости и неизбежности отъезда, Наталья отвечала мне громкими рыданиями и умоляла не говорить с ней на эту тему. Я почти смирился с тем, что жену, к которой я привык как к собственной части тела, придётся оставить в Москве и со страхом готовился к близкой и неизбежной ампутации. Я очень привязался к Наталье, и мне было жутко от неё отрываться насегда, но из страха потерять жену и страха подступающей духовной смерти последний был всё же сильнее.
  
   В разговорах с женой я по-прежнему был внешне очень твёрд и беспощаден, но внутри у меня всё сжималось от боли и страха. Один мой знакомый звукоинженер-хиппи когда-то давно работал у Цоя и говорил, что Цой был “фанерованный заяц”. В переводе с языка хиппи это выражение означало человека, очень смелого снаружи и весьма трусливого внутри. Вот и ко мне это выражение подходило как нельзя лучше. В последний момент, по непонятной женской логике, супруга всё-таки согласилась со мной поехать. Правда, всего на полтора месяца, а потом назад к маме, чтобы помочь ей пережить суровую российскую зиму. Что из этого получилось, я уже рассказал.
  
   Теперь, по прошествии времени, я хорошо понимаю, почему между мной и Наташей так и не сложилось сердечного взаимопонимания. Дело в том, что во времена моей молодости, работая по музыкальной части, я хлебнул достаточно много известности и успеха, в местных, конечно, масштабах. Работал на танцверандах, в ресторанах, организатором ВИА на крупных предприятиях. Уже перешагнув за тридцать и работая научным сотрудником в крупном НИИ, я был самой яркой музыкальной звёздой в местной, не самой плохой самодеятельности, курируемой непосредственно из горкома КПСС. Слушать мои песни всегда набивался полный зал народа. Женщины из многих лабораторий рвались ко мне за кулисы на репетицию, а я постоянно делал тайну из своего репертуара и объявлял свои песни сам, непосредственно уже на сцене. Мне поклонялись. Я благосклонно выбирал. По всему огромному НИИ носились сплетни о том, с кем я порвал отношения на прошлой неделе, и кто теперь моя очередная фаворитка. Я привык купаться в лучах славы и обожания, пусть даже в местном масштабе. Привыкнуть к этому очень легко, а вот отвыкнуть - почти невозможно.
  
   Но вот я переехал в Москву, оставив свою скромную славу в Рязани, и пришли роковые дни, когда я на своей шкуре испытал всю правду слов пророческой песни Андрея Макаревича:
  
   Другое время - другие дела.
   Всё, что горело, догорело дотла.
   Всё, что летало, камнем тянет на дно,
   И никому нет дела, кем он был давным-давно!
  
   Моя столичная супруга никогда не смотрела на меня с обожанием, как смотрели до неё многие женщины, порой ждавшие своей очереди на мою благосклонность не один месяц, а я уже напрочь отвык от других взглядов. Увы, для моей обретённой в столице жены я был всего лишь отвратительно одетым и неотёсанным провинциалом-оборванцем, которому сделали милость, приютив у себя дома и предоставив заветную московскую прописку. Мне не повезло. У моей столичной жены не было никакого слуха, и поэтому она ни минуты не помышляла о том, чтобы восторгаться своим супругом, его талантами и прочей гениальностью. Ей и в голову не приходило взять все таланты мужа на учёт, записывать и декламировать тексты его песен, раскачиваясь в такт и пританцовывая, как это делают иные жёны-поклонницы талантов своих мужей... Или освоить азы звукооператорской работы и помогать мужу записывать старые и новые песни в той самой злополучной, так и не состоявшейся студии. Ей вообще было не интересно жить интересами своего супруга. Но к сожалению, и свои собственные интересы у Наташи были вялые и не отчётливые. Она окончила художественную школу, но к кисти и краскам не прикасалась. Она окончила институт иностранных языков, но культурой англоговорящих стран не интересовалась и по-английски тоже так и не заговорила. Поэтому удовлетворённости жизнью у неё не было, ощущения состоявшейся собственной жизни тоже не было, а из жизни супруга её интересовали лишь каждодневные сплетни с работы. От такой некачественной совместной жизни мы оба испытывали одиночество, скучали, чахли и хирели день за днём.
  
   Иногда, придя домой с работы, я вместо текущих сплетен пытался рассуждать об общих вещах - о положении в стране, политике, чрезвычайном падении общественной морали, всеобщем идиотизме и прочих абстрактных вещах, в свойственной мне критической манере, но ничего хорошего не выходило. Никогда не отсутствовавшая при моих разговорах с женой тёща безапелляционно заявляла толстым и убедительным, подчёркнуто материнским голосом: “Нехороший ты человек, Саша! Злой, неблагодарный и обожаешь всякую напраслину возводить на людей. Был бы ты хорошим и добрым ко всем людям - и они были бы к тебе хороши. Вот посмотри на меня. Я никого не обижаю - и меня никто не трогает”. Супруга вторила своей матери: “Саня, ты вот большевиков ругаешь, а посмотреть на тебя - так ты тоже самый настоящий большевик! Ты всё в мире хочешь перевернуть и перекроить так как тебе надо, любой ценой, и считаешь, что только ты один прав, а остальные ни черта не смыслят. И агрессия из тебя так и прёт! Посмотри на себя - ты же похож на крысу, которую загнали в угол шваброй, и она приготовилась броситься в лицо, чтобы дорого продать свою жизнь!”
  
   Получив очередную парочку душевных пощёчин вместо поглаживаний, необходимых в качестве психотерапии, я всё более замыкался в себе. Я в то время работал в банке программистом, и в этот банк постоянно приходили бандиты как к себе домой. Никто из нас, служащих банка, не знал, что им надо, и с какими намерениями они пришли. То ли решать рабочие вопросы, то ли сделать окончательный расчёт, швырнув в подвал, где мы сидели, парочку гранат и расстреляв уцелевших из автоматов. Придя домой, я уже не хотел рассказывать, что опять наведывались бандиты, что по моему мнению, бандитам в банке не место, что бандитам вообще нигде не место, за исключением тюрьмы, в которой они должны сидеть безвылазно. Я не рассказывал многого, чтобы не выслушивать в очередной раз, какой я нехороший и придирчивый человек, никогда ничем не довольный - ни работой в банке с прекрасной зарплатой, ни замечательной квартирой, куда я явился жить на всё готовое, ни замечательной женой, которую я не ценю. Я закрывался в ненавистной мне комнате и с головой уходил в интернетовский чат. Чатился с американцами. Мне хотелось сбежать в Америку, и как можно скорее.
  
   Я еще не понимал мозгами, как понимаю теперь, но чувствами понимал на сто процентов, что в обстановке, в которой я жил, мне лучше не будет, а будет только хуже. Я чувствовал себя как несчастный кактус, которого из любимца семейства в одночасье превратили в изгоя - швырнули с подоконника в чулан и отказали от полива. Я увядал и засыхал день за днём, и знал, что единственное, что может меня спасти - это полная пересадка и перемена почвы. Я должен быть поменять эту почву во что бы то ни стало. Я должен был расправить листья, расцвести ослепительным цветом и озарять своим астральным сияньем всё вокруг себя. По-другому я жить ни тогда не умел, ни сейчас не научился. Пусть это сияние будет самым призрачным, но я и мои близкие должны его чувствовать и любить. Не меня, а вот это самое... сияние... Не знаю, как точнее объяснить. Моя жена должна уметь уходить со мной в астрал и светиться в этом сиянии, расцветать от этого сияния и быть тем счастлива.
  
   Но Наташа не хотела светиться отражённым светом. Она желала светить сама по себе. Она пыталась зажечься от научной работы, так толком и не начавшейся, старалась зажечься от общения с подругами и одноклассниками - и это ей часто удавалось. После застольных посиделок с ними она некоторое время выглядела весёлой, оживлённой и почти счастливой. Она старалась зажечься от общения с сестрой - известной актрисой. Она надеялась зажечься от ребёнка, которого усердно, но бесплодно пыталась зачать... Короче - она, как спичка, была готова зажечься обо что угодно, но только не об своего мужа. Такой вот трагический несовпад. Сейчас, когда в результате упорной работы над текстами мне удалось немного оживить засохшие душевные ростки и начать испускать лёгкое астральное свечение, Наталья не хочет даже взглянуть на это свечение. Она не читает моих текстов, как раньше не слушала моих песен. “Я и так тебя слишком хорошо знаю. Что нового я могу о тебе узнать?” - так мотивирует она свой отказ.
  
   Не удивительно, что в первые же дни после приезда в Америку, на мою бедную супругу напала Жуткая Чорная Меланхолия. “Я как последняя идиотка сижу в этой проклятой квартире и ничего не вижу в этой проклятой Америке кроме проклятой стены этого проклятого ангара” - причитала Наташа, и её осунувшееся лицо светило чёрными, траурными провалами подглазий. Наша квартира стоимостью 720 долларов в месяц выходила окнами на зады международного аэропорта в Лас Вегасе. Несчастная женщина приехала за границу всего на полтора месяца, чтобы затем вернуться к матери в Москву. Она явно не могла взять в толк, что это не туристическая поездка, а подготовка к перемене места жительства, и что многие эмигранты терпят в первые дни пребывания в стране гораздо большие неудобства нежели рассматривание из окна глухой стены ангара.
  
   В то время как я получил рабочую визу H1, моя супруга по существущим правилам получила визу H4, то есть, “сопровождающая супруга без права работы”. Совсем не почётный статус в стране обетованной. Статус скво. В то время как я каждый день учился жить в новой стране и боролся за выживание, жена выговаривала мне со скорбным лицом, почерневшим от горя и обиды: “Твоя Америка - самая отвратительная страна на свете! Почему она не даёт мне права работы? Почему я должна бегать за тобой хвостиком как скво и сидеть дома, пока ты работаешь? Я тоже хочу работать! Я хочу быть среди людей! Я хочу самостоятельности во всём!” Я отвечал: “Чтобы работать в этой стране, у тебя должна быть подходящая квалификация и нормальный уровень владения языком. Тогда ты сможешь найти себе работодателя, и тебе тоже оформят рабочую визу”. В ответ Наталья начинала возмущаться, что гадам-американцам нужны иностранные программисты, но не нужны библиотекари.
  
   После одного из таких разговоров я посадил свою горемычную Натальюшку в машину и отвёз в уютную библиотеку, где подогнал её к заведующей чуть ли ни пинками - она у меня была смелая выяснять отношения только со мной. А с вот чужими - совсем не так бойко. Объяснил заведующей, что моя супруга желает работать библиотекарем-волонтёром. Заведующая ответила, что такая работа - большая честь, что желающих - не счесть, и что допускаются только лица с библиотечным образованием. Тут моя скво показала себя молодцом. Она лихо прошла вступительный тест и под дружные аплодисменты новых коллег приступила к работе.
  
   Трижды в неделю я завозил Наталью в библиотеку с утра, а потом ехал на работу. Меня, правда, выводило из себя, что Наталья не могла утром подняться по будильнику, вовремя собраться самой и собрать себе и мне ланч. Из-за её просыпов я пару раз получил втык за двадцатиминутные опоздания, после чего в очередной раз уехал из-дому не дождавшись ни завтрака, ни супруги. В результате - семейный скандал. “Вставай раньше!” “Я не высыпаюсь - у меня дистония! Я хожу разбитая весь день!” “Ну так ложись раньше!” “Я вообще не смогу заснуть, если лягу слишком рано!”
  
   Безнадёга!
  
   Есть люди, которым подходит жизнь в Америке, а есть и такие, которым лучше жить в щадящих условиях, под крылом заботливой матушки, которая всё любимой дочери простит. Мне и самому пришлось очень во многом переучиваться и изживать своё совейское разгильдяйство, безответственность и неорганизованность, потому что они в Америке очень дорого обходятся.
  
   В окружении книжных полок и библиотечных тёток, которые отличались от московских только тем, что говорили по-английски, придавленная было Америкой кошка Наташка довольно быстро пришла в себя, стала бодрой и жизнелюбивой, распушила облезлый хвост и потребовала у меня карманных денег, чтобы шататься по городу в те дни, когда она не работает. Я ответил, что в нерабочие дни она должна сидеть дома, а не искать приключений на свою задницу в незнакомом городе, расхаживая по нему неизвестно где. Мне не надо на работе думать о том, где там шляется по чужим незнакомым улицам нелепое и ничего сдуру не боящееся беззащитное полуслепое создание в очках на минус тринадцать с астигматизмом.
  
   К тому же лишних денег на развлечения у меня нет. Упрямая кошка Наташка стала злиться и настаивать на своём. В ей мяукании появились наглые нотки. Тут уже я обозлился не на шутку. Я напомнил супруге, что семь лет жил на правах квартиранта, и мне минуты не давали забыть, что я квартирант. Теперь я должен уравнять положение и дать ей немного пожить на правах нахлебницы, так чтобы она не забывала об этом. Я уже говорил - я весьма злопамятен и совсем не подарок. Я решил преподать упрямой скво хороший урок. К тому же её длительное отсутствие в зимние месяцы не прибавило мне доброжелательности и не улучшило мой характер.
  
   Недолго думая, я привёл свой зловещий план в осуществление. Наталье было заявлено, что отныне ей деньги не будут выдаваться вообще, даже обычные подотчетные доллары на покупку продуктов и хозтоваров. То есть, отказа ей по-прежнему ни в чём не будет, коль скоро предметы, которые она хочет купить, являются разумными потребностями, но отныне покупаться они будут в моём личном присутствии, и расплачиваться за них буду я своей кредитной картой. Изготавливать кредитку на имя своей супруги и делать из неё леди, которая лихо и независимо расплачивается за покупки, вынимая кредитку из кошелька, я тоже отказался из тех же говнисто-мстительных соображений. Я слишком долго прожил в тёщином доме в ракообразном положении, чтобы моё советское квартирантское говно перестало кипеть и улеглось на дне моей души неподнимаемым осадком. Даже сейчас, через пять лет после приезда, оно всё еще кипит при сколь-нибудь длительных воспоминаниях на эту тему.
  
   Короче говоря, в результате моей продуманной финансовой политики, при полной обеспеченности продуктами, одеждой и медицинской помощью, моя бедная скво стала испытывать то самое униженное ракообразное положение, какое я испытывал сам, живя в доме её матери и будучи формально обеспеченным жильём. Заплатить за визит к дерматологу, к зубному врачу? Без проблем. Купить лекарства или лакомства? Пожалуйста. Оплатить свою часть баланса за операцию по удалению зубов мудрости у премудрой Наташки? О чём разговор - дело нужное. Дать денег в руки? А вот тебе ШИШ! Тут дело - в принципе. Когда моя скво возмущалась, я весьма злорадно резюмировал: вот видишь, любимая, как это неприятно? Ведь деньги на тебя так или иначе тратятся, а кайфа тебе от них - ну никакого! Вот и я жил много лет в таком состоянии - жильё у меня в Москве вроде бы как и было, но кайфа от него - никакого! Запомни это ощущение и постарайся никогда его не забывать. Когда признаешь свои ошибки и чистосердечно покаешься, я немедленно поменяю твой статус скво на статус полноправной супруги.
  
   Но упрямая скво так и не покаялась. Она в очередной раз уехала к матери. Все мои психологические эксперименты отнюдь не улучшили крепости наших семейных отношений, и после очередного скандала с супругой по Интернету, в то время когда она жила у матери в Москве, я решил её назад не возвращать. Матери без неё не прожить, она пожилая и тучная, у неё давление и щитовидка. Пусть уж дочь живёт с ней, всё равно я её здесь только мучаю, и себя мучаю. Вот так и закончился в Америке статус моей скво. Она плавно перешёл в статус бывшей скво. Мы развелись заочно, по специально имеющейся для этого форме заявления.
  
   Мы с Натальей развелись, но так и остались по сей день в какой-то непонятной степени родства. Мы перезваниваемся и переписываемся по емэйлу. Мы решили стать братиком и сестричкой, раз уж супруги из нас не вышли. Наташина матушка и кошка теперь уже совсем старенькие, но слава богу, относительно здоровы. Раньше Наталье не давал заниматься наукой я. По её словам, я забирал у неё слишком много времени и душевных сил. Теперь ей не даёт заниматься наукой то хронический ремонт в доме, то постоянный непонятный конфликт в коллективе, который всё никак не кончается. Когда я долго не звоню своей названной сестре, я начинаю по ней скучать. А когда звоню и слышу её голос, меня охватывает смешанное чувство горечи, тоски, сожаления, обиды и печали. Что при этом переживает моя бывшая вторая половинка, которую я сам с болью оторвал, я рассказать не берусь. Ведь у нас с ней никогда не было полного взаимопонимания. Просто душевный несовпад между братом и сестрой переносится легче, чем между супругами.
  
   О читатель! Если у тебя нет безупречного взаимного понимания со своей супругой, но ты, тем не менее, дорожишь ей как памятью, - не езди с ней в эмиграцию! Живи с ней там, где бог дал, - и глядишь, проживёте так всю жизнь, и ничего худого между вами не случится.
  
  
  
  

6. Cedar Key

  
   Теперь, когда ты знаешь меня, так сказать, изнутри, то ты уже, надеюсь, понял, что если бы я пожертвовал своей духовной независимостью, чтобы любой ценой сохранить семейные отношения, ни моей жене ни моей теще от этого бы лучше не стало. Если бы я подошёл к проблеме иначе и силой оторвал жену от её матери и насильно оставил её здесь, я бы чувствовал себя очень и очень плохо, и она бы тоже никогда мне этого не простила. Впрочем, она и так мне не простила, и никогда не простит моей гнусной выходки, то есть отъезда в Америку и последующего неизбежного развода, в предчувствии которого она рыдала весь год, пока я деятельно готовился к отъезду. Она знала, что встав на этот путь, я неизбежно её предам, и она до сих пор считает меня сознательным и закоренелым предателем. Не могу её осуждать, потому что, вероятно, она права. Она права уже потому, что она страдает безмерно, намаявшись год в чужой стране и оставшись без мужа, вдвоём с престарелой матерью. Да только разве тебя, читатель, это ебёт? Ведь тебя, по правде, сейчас ебёт только то, какая я сука, а не то, как плохо женщине, которой я испортил жизнь. А вот меня не ебёт ни то, ни другое. Меня, честно говоря, уже вообще ничего не ебёт, кроме текущих дел. И ты, читатель, наверняка рад узнать о моей подлости и беспринципности. Ведь я тебе всё время внушал, какая ты сука, а оказалось, что я и сам ни в чём не лучше тебя, а может быть ещё даже и хуже. Так что - радуйся, читатель! Хуиная твоя голова. Забудем пока о принципиальных спорах и объявим временное перемирие. И пока оно длится, послушай историю про Сидорки.
  
   Итак, ты уже наверное в курсе, что живу я теперь в северной Флориде, а до этого жил в Техасе. Точнее так: сперва в городишке Аппер Сэддл Ривер, штат Нью-Джерси, потом в Лас Вегасе, штат Невада, потом в Сент Луисе, штат Миссури, потом в Далласе, штат Техас, потом в Бостоне, штат Массачусеттс, потом опять в Далласе, и только потом в Алачуа, штат Флорида. А еще до Америки - в Москве. А еще до Москвы - в Рязани. А еще до Рязани - в Рыбинске Ярославской области, это когда я ещё в пелёнки ссался. Ну что, всё запомнил, урод? Запоминай сейчас, а не тогда, когда твои дети и внуки будут учить мою биографию в школьных учебниках литературы. Запоминай, а то вот, неровён час, какие-нибудь ещё уроды вроде тебя объявят меня великим русским писателем, как некогда объявили Солженицына, и тогда патриоты будут ходить по домам и проверять знание моей биографии и произведений. И всем, кто моей биографии не выучил заранее, будут раздавать нехилых пиздюлей. Так вот, чтобы ты на меня потом не обижался, лучше учи мою биографию сейчас, пока время еще есть. И на “урода” тоже не обижайся. У нас ведь сейчас перемирие, и я тебя теперь этим словом не оскорбляю, а нежно, по-дружески, подъёбываю. Когда перемирие закончится, это слово зазвучит по-другому, и ты, сука такая, сразу это почувствуешь.
  
   Ну ладно, урод, слушай дальше. Городок, где я живу, называется Алачуа. Именно в этом городишке с индейским названием я снимаю жилплощадь, и во дворе этой жилплощади стоит на парковке упомянутое в первой главе Шевроле Тахо. Городишко Алачуа находится почти в центре северной Флориды, примыкая к семьдесят пятому интерстэйту. Сама Флорида - сравнительно небольшой полуостров, вытянутый с севера на юг. С запада на восток её можно пересечь буквально за три часа, если большую часть пути срать на спид лимит (кстати, уважающий себя водитель никогда не соблюдает спид лимит, потому что по хорошей дороге надо ехать быстро, а не ползти как беременная вошь по мокрой расчёске). Из Алачуа можно доехать до Атлантического побережья часа за два с копейками. Ближайшая от меня точка на побережье называется Кресент Бич. Чуть северней находится Анастейшиа Айленд с его сильным боковым океанским течением, а еще северней - знаменитый, красивейший Сан-Августин, основанный испанцами и сохранивший часть его древней архитектуры. Основной достопримечательностью этой архитектуры является мощный каменный форт Кастилло де Сан Маркос, прикрывавший Сан-Августин от нападений с моря.
  
   На атлантическом побережье знойной Флориды вели между собой кровавые бандитские разборки испанские конкистадоры, французские гугеноты, британские колонисты, флибустьеры и индейцы. Рубили друг друга мечами, мачете и абордажными саблями, расстреливали из пушек и мушкетов, жгли заживо, скармливали акулам в океане. Особенно прославился этими подвигами испанский гранд дон Педро Менендес де Авилес. Дон Педро Менендес пришел на эту землю, назвал её по-испански Флоридой, нимало не поинтересовавшись у местных жителей, как назвали эту землю их предки. Дон Педро Менендес стал править этой территорией от имени самого алчного и кровожадного бандита и грабителя своего времени - его католического величества, испанского короля. От имени испанского короля он целиком истребил население соседней французской колонии, сравняв её с землёй. Преступная вина французских колонистов заключалась в том, что они не успели подготовиться заблаговременно и проделать то же самое с испанцами раньше, чем те это сделали с ними. Об этом трагическом событии Георгий Данелия потом поставил замечательный фильм, полный глубокого драматизма. Вспомни, вспомни культовое кино, читатель!
  
   -- Это планета Ханут. Раньше тут пацаки жили, теперь никто не живёт. Всех плюкане транклюкировали.
   -- А за что?
   -- За что, за что!... За то что мы их не успели!!
   -- А вы их за что?
   -- Чтобы над головой не маячили!
  
   Шапки долой, шапки долой, уроды! Ку! Минута молчания. Минута скорби. Скорби не о погибших, а о том, кто мы есть, какие мы, как мы живём...
  
   В память о массовых убийствах и прочих зверствах благодарные потомки поставили дону Педро солидный памятник. И это тоже нам ой как знакомо. За то что транклюкировал соседей, полагается памятник, а за кражу гравицапы из планетария - пожизненный эцих с гвоздями. Кю!
  
   В центре города, напротив великолепного Моста Со Львами (Lion Bridge) раскинулся тенистый парк с живописными деревянными и каменными ротондами, древними испанскими пушками с заваренными дулами (чтобы из них террористы не стреляли), и сваренными между собой ядрами (чтобы террористы не пропихнули пальцем отдельно взятое ядро в заваренное наглухо дуло и не выстрелили). Посередине парка возвышается каменная стела, окруженная массивной чугунной цепной изгородью. На стеле перечислено множество испанских и английских фамилий тех, кто нашел здесь свою смерть в бандитских разборках между испанцами и флибустьерами. Надпись на стеле гласит: “Они пересекли залив и отдыхают в тени”. В Москве, в районе метро Университет я видел похожую стелу поменьше с надписью: “Здесь, на этом месте, погибли великолепные ребята...” и дальше следует список фамилий бандитов, которым в этот день повезло меньше чем их убийцам. Под стеной старинной испанской крепости, сложенной из громадных грубо отёсанных камней, изрубцованной ядрами морских орудий, можно найти еще несколько пушек разной величины, а также разглядеть снаружи и изнутри специальную печь, в которой калили пушечные ядра. Раскалённые в этой печи ядра закатывали по жёлобу в пушку и стреляли по кораблям. Пылающий снаряд пробивал деревянную обшивку, вламывался в трюмы и жёг живое человеческое мясо. Рэкетиры постсоветских времён предпочитали использовать для этих целей электроутюги.
  
   Времена и места меняются, не меняется только суть событий. То что испанцы, французы и анличане делали друг с другом в далёкие варварские времена, российский люд ухитряется походя проделывать сам с собой в начале третьего тысячелетия. Всё больше бандитов отдыхает в тени, а бандитизму не видно ни конца, ни края. И тебя, урод, тоже непременно убьют - днём раньше, днём позже. Ну и хуй с тобой. Убьют - и поделом. Отдыхай, сука, в тени. Чтоб твоя могила хуями поросла!
  
   Южнее Кресент Бич простирается устье реки Матанзас, впадающей в океан (величественное зрелище, особенно если смотреть с моста) и одноимённый испанский форт. На пути в Кресент Бич и Сан-Августин, по двадцать четвёртому шоссе, расположен городок со смешным названием Палатка. Это вовсе не палатка с газированной водой, это вообще не русская палатка. Это индейская палатка. Не “вигвам”, а именно “палатка”. Индейское слово “палатка”, не имеющее никакого отношения ни к русскому слову “палатка”, ни к индейскому слову “вигвам”. А вот на пути в Орландо есть другой городишко с индейским названием - Апопка. Но это так, к слову. А вот теперь слушай непосредственно про Сидорки.
  
   Сидорками называют среди местных флоридских русских маленький рыбацкий городок на Мексиканском заливе. Его настоящее название Cedar Key. “Cedar” по английски означает - да, правильно, “кедр”. А вот “key” - это вовсе не “ключ”, как ты мог бы подумать. Слово “key” в этом названии - это не английское слово, а индейское. И означает оно “остров”. То есть, всё название целиком переводится как “Кедровый остров”. Но на слух при быстром произнесении с местным акцентом оно звучит почти неотличимо от русского слова “Сидорки”. Купаться в Сидорках, можно сказать, негде. Пляж скверный, вода в заливе грязноватая, мутноватая, и чуток пованивает соляркой и тухлой рыбёшкой. Зато рыбалка в Сидорках отменная. И вообще - это очень романтичное во всех отношениях место. Место, где живут бородатые рыбаки, не снимающие резиновых сапог, а ещё визгливые чайки, длинноногие важные цапли и грузные носатые пеликаны. Место, где солнце и океан, собравшись вдвоём, радуют глаз изумительной красоты закатами. Место, где морские фермеры разводят мидий - моллюсков, похожих на устриц. Разводят, кормят, потом ловят. Поймав, тут же варят их в солёной воде со специями и продают туристам. Мидиям такой расклад не сильно нравится, зато туристы в восторге, и рыбаки-фермеры не в накладе. Что касается съеденных мидий... наверное таких раскладов, когда выигрывают все, просто не бывает в природе. В этом выражается открытый мной закон, который я назвал “хуёвым началом термодинамики”.
  
  
  
  

7. Сидорки (продолжение). Хуёвое начало термодинамики

  
   Раскладов, при которых выигрывают все, просто не бывает в природе. Это противоречит законам термодинамики, а термодинамика - это вещь серьёзная и проверенная временем. Основной закон термодинамики выражается в том, что если в некой замкнутой системе кому-то очень хорошо, то это только потому, что кому-то другому в той же самой системе, в то же самое время, очень хуёво. Те, кому в данный момент хуёво, пытаются сделать так, чтобы им стало хорошо, но те, кому хорошо, отлично понимают, что как только станет хорошо тем, кому сейчас хуёво, то хуёво станет тем, кому в данный момент хорошо, то есть, им самим. Поэтому те, кому хорошо, яростно сопротивляются попыткам тех, кому хуёво, изменить состояние замкнутой системы. Разумеется, это не единственная коллизия в системе, но она базовая и определяющая. Процесс локальной смены состояний, временных побед и поражений диффузно и неравномерно распределяется по всей системе, энтропия системы хаотически шарахается из стороны в сторону, как будто её неожиданно ёбнули по голове моржовым членом, но исходная базовая закономерность никогда не нарушается: в системе всегда кому-то хорошо, а кому-то хуёво. Меняется лишь процентное соотношение между первыми и вторыми. Причём в самой системе это процентное соотношение никогда с достоверной точностью не известно.
  
   Основная ошибка учёных и философов всех времён заключается в том, что они пытаются выявить причины этой диспропорции состояний путём глубоких исторических исследований. Между тем, физические интерпретации картины мира, то есть самые достоверные и работающие интерпретации, отличаются принципиальным отсутствием в них историзма как детерминистической парадигмы. Иными словами, дальнейшее вероятное изменение системы зависит только и исключительно от её настоящих свойств, и совершенно не зависит от того, какими путями система пришла к своему настоящему состоянию и настоящим свойствам. В теории компиляции та же самая хуйня называется контекстной независимостью. В основе всех без исключения свойств, в которых проявляет себя система в любом из своих состояний, физики усматривают универсальные, фундаментальные законы, которые никогда не меняются. Один из этих незыблемых законов гласит, что если в некой замкнутой системе кому-то очень хорошо, то это только потому, что кому-то другому в той же самой системе, в то же самое время, очень хуёво.
  
   Изменить этот закон - выше человеческих сил. Поэтому исторические кропания Плутарха, Геродота, Карамзина, Ключевского, Соловьёва, Тарле, а теперь вот еще и озлобленного гада Солженицына, могут быть чрезвычайно занимательны, но с точки зрения объяснения причин наших бедствий, они совершенно бесполезны. Объединять историю и политологию - это всё равно что смешивать воду и бензин. И та и другая гадость растворяет спирт, но при этом каждая из них - совершенно по-разному. Точно так же, история и политология изучают один и тот же предмет - социальные отношения, но этой общностью материального предмета исследований полностью исчерпывается общность двух упомянутых наук. История - наука феноменологическая, а политология - прогностическая. Ничего общего кроме исходного материала.
  
   Были в своё время революционеры, которые хотели сделать так, чтобы всем навеки стало хорошо. Они полагали, что для этого достаточно покропить человека водичкой или окунуть в неё целиком. Были и другие революционеры, которые кропили народ его собственной кровцой, потом начали топить народ в крови, и вроде бы сделали всё возможное для того, чтобы всем обитателям системы пришёл настоящий, полнометражный пиздец. Но в итоге, ни у тех, ни у других ни хуя не получилось. Базовая закономерность человеческой термодинамики осталась неизменной. Процветания пока не видно, и даже благодетельный пиздец приходит к каждому по одиночке, но никак не всем вместе, и потому не приносит никакого удовлетворения. Обидно, блять!
  
   Обидно, но с другой стороны, из этого следует также и иной, крайне оптимистический вывод. А именно, раскладов, при которых проигрывают все, тоже не бывает в природе! И если нам кажется, что в данный момент проиграли все, то это значит, что выигравшая сторона просто ускользнула от нашего внимания. Вероятнее всего, она сделала это намеренно, чтобы её не поймали и не отпиздили проигравшие. В политической борьбе чаще всего побеждает тот, кто успешнее всех маскирует своё состояние, свои действия и свои намерения. Именно поэтому нам всегда доподлинно известно всё о жизни тех, кому в системе хуёво, но почти ничего не известно о жизни и намерениях тех, кому хорошо, а если что-то и известно, то наверняка это всё ложь, пиздёж и провокация.
  
   В основе человеческой термодинамики лежит информационная динамика. Информация - это не материя и не энергия, но именно информация детерминирует распределение и того, и другого. Тепло и хорошо тому, кто выиграл информационную войну. Защищён лучше всех тот, кто является хозяином всей информации в системе. Хуёво тому, кто беден, гол и открыт, кто безоружен, кто не защищён мощной бронёй, маскхалатом и тёплым одеялом. Хуёво ему, бедному. Холодно ему или невыносимо жарко. Плющит от жары или трясёт от озноба его беззащитное тело, и виден он насквозь, как под рентгеном. Что же тебе делать, бедненький? Присосись к сильному, как прилипала к акуле. Соси изо всех сил, чтобы не пропасть. Пока ты слаб и беззащитен - тебе остаётся только сосать у сильного. Окрепнешь, станешь сильным сам - начнут сосать и у тебя.
  
   Вот какого рода мысли мне чаще всего приходят в голову в субботу утром, когда я собираюсь погрузить свои кости в Шевроле Тахо и отправиться в Сидорки прочищать голову от недельной информационной грязи.
  
   Бедная моя голова! Я продал её американскому работодателю, чтобы жить более или менее достойной жизнью и уважать себя. Ведь только в этом случае я могу быть писателем, философом и мыслителем. Увы! Вышло не совсем так как я расчитывал. Конечно, я стал вполне самостоятелен в жизни. Я не живу у тёщи, не приживаюсь к порядкам в чужом доме, не выслушиваю нотаций. Я сам решаю, куда мне положить консервную открывашку, куда положить ковровую дорожку и иметь ли её вообще. Я сам решаю, что мне есть на завтрак, потому что я сам его себе готовлю на своей кухне. Мне не надо давиться ежедневными утренними сардельками, сокращающими женский труд по мому прокорму. Сам я приготовить себе в тещиной квартире ничего не мог. Кухня ревностно охранялась от моего вторжения. Преданная, педантичная тёща считала крайне неприличным, чтобы мужчина возился с горшками при наличии в доме женщин, и всё делала сама. Наташа к кухне была крайне равнодушна. Но силёнок у пожилой женщины, руки которой были скованы ревматоидным полиартритом, не хватало, и поэтому мне казалось невозможным “выкомаривать” и требовать ту еду, которую хочется мне, а не которую она в силах приготовить. Такая вот трагедь.
  
   В Америке я наладил себе прекрасную диету, при этом требующую минимум кулинарных усилий. Я очистил правильной диетой свою кожу, суставы и позвоночник, стал выглядеть моложе и стройнее. И запачкал голову. Что ж, всё вполне закономерно. Ведь раскладов, при которых выигрывают все части тела, просто не бывает в природе.
  
   Каким образом я испачкал голову? Сейчас объясню.
  
   Дело в том, что работа на моей бывшей родине и работа в США отличаются друг от друга как лёд и пламень. Так же как уровень жизни и темп жизни в этих странах. В США интенсивность труда программиста (и не только его) на порядок больше, чем в союзе прошлых времён и в теперешней России. Все решения здесь принимаются быстро, документации ведётся минимум, поэтому очень многое необходимо либо самому записывать по ходу, либо хранить в памяти. Сроки на выполнение заданий даются крайне ограниченные. Взамодействие с коллегами постоянное и очень интенсивное. Вся работа выполняется командным методом, поэтому постоянно приходиться работать с коллегами - объяснять, показывать, исправлять. Самому слушать объяснения, обучаться по чужим примерам, благодарить за исправления допущенных тобой неточностей. Всё это происходит не в живую, а по большей части по корпоративной электронной почте, а также по телефону. Темп речи американцев вдвое превосходит русскую речь. Надо уметь встроиться в этот бешеный темп, в этот поток, водоворот разнородной информации, вовремя и правильно отвечать на звонки, емэйлы, ходить на разнообразые “митинги” (так здесь называют рабочие совещания). Необходимо уметь работать с огромным количеством программных инструментов, составляющих рабочую среду, и в которых собственно средства разработки исходного кода продукта занимают очень скромное место. Само умение программировать у разработчика программного продукта в софтверной корпорации составляет не более десяти процентов от совокупных знаний. Необходимо также помнить и правильно применять огромное количество корпоративных стандартов кодирования, а не писать код как тебе нравится. При нарушении любого из стандартов написанный тобой код будет немедленно отбракован лидером группы и возвращён на исправление. Исправление может быть самое пустячное: неправильная индентация, то есть отступ от края. Вставлена лишняя пустая строка. Пропущен или неправильно оформлен комментарий. На правильность работы кода это никак не влияет. Зато сильно влияет на отношение к тебе начальства и на то, прибавит ли тебе компания жалования через год или наоборот - предложит тебе поискать другую работу.
  
   В субботу утром в моей голове совершается великий переход. Из состояния американского корпоративного программиста, озабоченного огромной кучей текущих проблем, я должен перейти в состояние русского писателя, мыслителя, философа, отца русской демократии. Блядь! Как же это мучительно больно! Мозги скрипят и клинят. Но я твёрдо знаю свой урок: я ненавижу свою бывшую родину, а значит я не могу о ней не думать. А для того чтобы о ней думать, я должен вытряхнуть из себя весь американский мусор и стать русским. Ты слышишь, сука! Это у тебя на родине я был еврей, человек второго сорта. А здесь, в Америке, я русский, и нихуя ты с этим не сделаешь, хоть удавись. Не на тебе, а на мне лежит ответственность за сохранение подлинной русской традиции и русской культуры, хотя я и еврей. Хотя я и в Америке. Да, вот такие дела братишка! Я по крови еврей, но по национальности русский. А ты... что ж, по крови ты, конечно, русский, да только по национальности ты зэк.
  
   Итак, на мне лежит ответственность за сохранение подлинной русской традиции и русской культуры, и поэтому каждую субботу утром я должен переходить в состояние русского писателя, мыслителя, философа, отца русской демократии. И я совершаю этот великий переход вновь и вновь. Мои мучительные усилия мне во многом облегчает живая местная природа. Мексиканский залив. Сидорки. Великий могучий Атлантический океан. Жаркое пронзительное солнце. Густое тропическое небо. Деревянные рыбацкие постройки. Игрушечно-маленькие катера на чуть волнистом, живом серебряном зеркале залива. Терпкий запах солёной воды и водорослей. Ветхий деревянный пирс. Сквозь прищуренные от яркого солнца веки - размытые силуэты людей с провисшими удочками на фоне ослепительного горизонта. Чаечки-хуяечки, рыбёшки-хуёшки, пеликанчики-пиздюканчики. Чудо, прелесть, только сильная резь в глазах от ярчайшего света. Поебать! Я всё равно не надену тёмных очков. Пусть уроды ебутся в противогазе и нюхают цветы в гондоне, а я хочу ощущать природу в чистом виде. На фоне этой природы голова очищается сама собой, и переход из одного состояния в другое происходит плавно и незаметно. Впрочем, не буду забегать вперёд. Итак, суббота, утро.
  
  
  
  

8. Сидорки (продолжение продолжения). Суббота, утро.

  
   Суббота! Очередная суббота... Одинокая американская суббота “эмигранта печального образа”. Эмигранта- писателя. Моя нынешняя супруга Галка далеко, в Техасе, это дальше чем тысяча миль от меня. Если ехать на машине - выезжать надо рано утром, тогда можно успеть добраться заполночь. Я так ездил к ней на побывку много раз - пятнадцать часов за рулём в один конец. По субботам я жене не звоню. Она мне - тоже. Обычно я звоню ей по будням, с работы. Почему - не знаю. Так сложилось. Пробыв год безработным в период депрессии, я почёл за благо устроиться на работу во Флориде и видеть жену лишь эпизодически, чем видеть её ежедневно, и при этом висеть у неё на плечах в качестве мокрого рюкзака, каковым является безработный муж.
  
   Субботнее утро отличается от будничного тем, что я встаю очень поздно, часов в одиннадцать, потому что сижу до глубокой ночи на работе за компьютером - полирую программные модули, свои и хозяйские, лазаю по Интернету, а в последнее время ещё и пишу эти мемуары, которые ты, урод, сейчас читаешь. Поэтому приезжаю я домой очень поздно, часа в три ночи, а ложусь около четырёх, ведь и музыку тоже надо часок послушать.
  
   Встав, я первым делом принимаю длинную белую таблетку соталола. Эта чудо-таблетка не даёт моему сердцу биться вкривь и вкось, предохраняет его от срыва в мерцательную аритмию, которая преследует его повсюду уже более двадцати лет. Уехал в Америку - и мерцательную аритмию тоже с собой привёз. Разминаю свои заскорузлые от сидячей работы кости и одеревеневший ото сна позвоночник. По старой каратистской привычке грею бёдра, вращаю тазом, машу ногами. Потом опять кручу бёдра, колени, голеностопы, локти, плечи и прочие члены и сочленения, отжимаюсь от пола и подтягиваюсь на двери за неимением дома перекладины. Покончив с утренней разминкой, иду умываться. Включаю свет в ванной комнате, и над зеркалом, укрепленным на стене за раковиной, включаются сразу три яркие лампы. Они не под потолком, а именно на стене, прямо над кромкой зеркала, горизонтально в рядок. Бывает и по пять штук в рядок. Такой здесь стандарт. Вытяжка приветствует меня оглушительным рёвом. Вытяжка включается вместе со светом одним выключателем, поэтому избавиться от рёва можно только если не включать свет. Срать в темноте - не проблема, но вот умываться и бриться без света нельзя. Поэтому я мысленно затыкаю уши, делаю широкий решительный шаг в ревущий bathroom, и приседаю в хорошую, чёткую стойку киба-дачи перед раковиной. Хорошее дело. Сенсей научил меня много лет назад: не ленись, встань в стоечку. Пока ты зубки чистишь, у тебя ноги укрепляются. Привычка - вторая натура.
  
   Я вытягиваю из плоской белой коробочки полупрозрачную зубную бечёвку, пахнущую мятой и фтором, и начинаю зубную экзекуцию под названием flossing. “Флоссать” зубы положено каждый день. Надо намотать бечёвку на пальцы и хорошенько продрать ей все промежутки между зубами, залезть под дёсна, извлечь весь наросший за предыдущий день налёт, потом сполоснуть рот водой с ярко-голубым листерином, и только потом орудовать щёткой. Только так можно избежать зловонючей вони изо рта, гнилых зубов, щербатых дырок во рту и прочих стоматологических прелестей, которыми отличаются жители моей бывшей родины. В Америке гнилой рот не в почёте. После бечёвки мои зубы напоминают вампирские клыки, а изо рта капает в раковину и красиво растворяется в воде яркая алая кровь. Кровь также течёт по подбородку, по рукам, капает на грудь. Ничего страшного. Кровь легко смывается. Я привык к своему утреннему кровавому ритуалу, и если вдруг у меня не хватает на него времени, потому что надо убегать на работу, я делаю это на работе в туалете. Никакие хорошие дела без крови не делаются. Кровь должна проливаться регулярно, таков заведённый мной порядок жизни. А может, и не мной.
  
   Покончив с зубами, я скоблю физиономию бритвой Жиллет, пальцами обрываю волосы на ушах и из ноздрей без наркоза, чищу поры на лице какой-то дрянью на основе персиковых косточек. Потом стою под душем, намыливаю голову шампунем, смываю, вытираюсь и сушу волосы феном. Волосы длинные, потому что я не хожу в Америке в парикмахерскую. Я купил себе машинку для стрижки волос за семь долларов и стригу себя сам. Машинка стоит семь, а посещение парикмахерской как минимум двадцать. Поэтому я мастерски равняю себе виски и чёлку, а все остальные волосы стягиваю на затылке заколкой в конский хвост, который американцы называют pony tail. Кроме того, стричься коротко в этом климате мне и нельзя. Я не местный, к тропической жаре и солнцу сызмальства не привык, и поэтому могу влёгкую заработать солнечный удар. Подушка из волос под шляпой играет роль теплоизолятора и не даёт центральному процессору перегреться. Одна шляпа, при коротких волосах, мою голову от перегрева не спасает. Проверено в Техасе.
  
   Я вытаскиваю пальцами из щёток-расчёсок вычесанные волосы и торжественно кидаю в унитаз, а расчёски мою под краном, тря их друг об друга. У меня их две, чтобы расчёсываться сразу двумя руками и потом чистить их одну об другую. Очень удобно. Волосы лезут от климата, от жёсткой воды, от переживаний, от мужских гормонов и хронического недоёба при отсутствующей большей частью жене, а ещё, наверное, от возраста. Соприкасаясь с водой, волосы в первый момент вздрагивают, повинуясь какому-то давно мной забытому закону физики, а затем медленно дрейфуют к краю воды и причаливают к грязновато-белой стенке унитаза. Среди вычесанных волос с каждым днём всё больше седины. Седина в унитазе выглядит отвратительно. Туда же я срезаю и ногти, если они чересчур длинны. Как правило, я приурочиваю резку ногтей к субботе. У меня уже развивается пресбиопия, то есть, старческая дальнозоркость, и резать ногти приходится, надев очки -.очередной повод сказать “ебёна мать”. Впрочем, мать у меня по сию пору близорука, и мои обвинения в её адрес нелепы и беспочвенны. Я нажимаю рукоятку на бачке, и коктейль из волос с ногтями исчезает в горловине унитаза. Срать на них сверху мне неприятно. Срать на собственные волосы - это всё равно что себе на голову срать. Свежее говно смотрится в унитазе несравненно приятнее чем собственные седины вперемежку с отрезанными ногтями. Нажимаю на рычаг ещё раз, и мои какашки начинают плавно кружиться. Сперва медленно, а затем всё стремительнее, как в вальсе Штрауса, и наконец с водоворотом уносятся по трубам в Атлантический океан. Этот ежедневный аттракцион с дерьмовым водоворотом получил у меня название: хоровод “Весёлые какашки”.
  
   Лавры Джеймса Джойса и Генри Миллера... Писатель-эмигрант, а что у нас на завтрак? Ты, урод, думаешь, что вот сейчас я подойду к холодильнику и вытащу из него ту самую вожделенную американскую колбасу, ради которой я сюда приехал. А вот и хуй тебе! Жри сам это говно, а я с утра ем только овсянку. Овсянку я покупаю в магазине здоровой пищи под названием Wards. Это очень хорошие, качественные и недорогие овсяные хлопья, которые продают там на вес. Я их варю на воде, без сахара и соли. Только овсянка и вода. Кастрюли такой каши хватает на неделю. Варить маленькими разовыми порциями нет времени. Выложив порцию овсянки в глиняную мисочку, я подогреваю её в майкровэйве. Кидаю в овсянку горсть изюма, консервированную грушу из банки, вливаю столовую ложку кленового сиропа и всыпаю жменю ядрышек грецких орехов. В течение сорока четырех секунд, пока греется в кружке соевое молоко, интенсивно разминаю ложкой в миске всю вышеописанную приблуду до состояния однородной массы.
  
   Ставлю свой завтрак на круглый поднос с неяркими цветами и тёмно-розовыми листьями на черно-зелёном фоне и усаживаюсь за стол. Металлическая спинка хозяйского стула раздражающе холодит разгоряченные лопатки. Поглощаю завтрак ложка за ложкой, глоток за глотком. Вкус пищи нивелирован сознанием собственной ненужности. В глубине желудка угрожающе зреет отрыжка, сдавливая грудь и затылок. В Америке детишек непременно учат отрыгивать воздухом после еды. Покормят, а потом трясут и пытают до тех пор, пока ребёночек не рыгнёт. Я никогда не рыгал после еды на бывшей родине, а здесь отрыжка появилась сама собой, хотя никто меня этому не учил. Наверное, климат тут такой. Наконец, вулканическая отрыжка мощно прорывается наружу, и мне сразу становится значительно легче. Кстати, я довольно часто ем на завтрак сириал под названием Raisin bran, то есть изюм с отрубями. Вот после него я почему-то не рыгаю, или рыгаю совсем чуть-чуть. Но овсянка полезнее для здоровья. Отрыжка - ну и в рот она не ебись! В Америке все рыгают.
  
   Ну что, родной мой, уродище?! Зачарованный подробностями моего джойсовско-миллеровского бытописания, ты, конечно же, ожидаешь главного момента в моём повествовании, в котором я начинаю ебать какую-то бабу, или хотя бы, от крайности, дрочить хуй. А вот обломись, рыло! Никакой ебли не будет. Мы с тобой едем в Сидорки. Разумеется, ебаться и дрочиться я умею не хуже тебя, но писать об этом здесь я не намерен, и конечно же не из скромности, а просто потому что это мемуары, а не эротика. Писатель, если он писатель, должен быть последователен, и придерживаться выбранного жанра, потому что жанр - это жанр, а не хуй собачий.
  
   Нет, я не Миллер и не Джойс,
   Я, блядь, неведомый избранник...
  
   Мысль неплохая, но стих не звучит. Если сделать парафраз ближе к оригиналу, получится так:
  
   Нет, я не Миллер, я другой
   Еще неведомый избранник...
  
   Преимущества этого варианта в том, что можно избавиться от слова “блядь”, которое заполняет ритмическую паузу. Недостаток же в том, что теряется Джойс, а Джойса жалко. Кстати, и утренние ритуалы подошли к концу. Пора в Сидорки.
  
  
  
  

9. Победоносцев, Соловьёв и Гарри Гаррисон

  
   Работа в американском кафе “мальчиком за всё” выучила меня быстро управляться с предметами обихода и шевелить руками со скоростью не менее второй космической. Я виртуозно и быстро мою посуду, молниеносно набираю жидкую и твёрдую пищу в различные ёмкости, не проливая и не просыпая ни капли. Попутно скребу раковину, мою плиту, подметаю пол, навожу порядок. В сумку-кулер с двойными стенками последовательно отправляются: большая бутыль со смесью апельсинового и яблочного сока, бутерброды с сыром и с ветчиной, ветки зелёного лука, вареная на пару картошка, морковка и брокколи (заблаговременно сварены с вечера. Пока я слушал музыку, овощи варились на пару), пластиковая коробка с сушеными абрикосами и черносливом, коробочка с чищеными грецкими орехами и чищеным миндалём, коробочка с шоколадной мелочёвкой. Вся эта шайка-лейка покупается в магазине-клубе Сэмс гигантскими упаковками, и по причине этой расфасовки стоит весьма недорого. Размеры Сэмсовских упаковок впечатляют. Если бы в Сэмсе раздавали покупателям пиздюлей такими же охуительными порциями, они бы умирали от неебательских побоев, не совместимых с жизнью, не успев получить и половины того что им причитается. С другой стороны, давать пиздюлей в меньших количествах вообще не имеет смысла. Пиздюлей всегда следует либо давать по полной программе, либо вообще не давать.
  
   В большой чёрной сумке на колёсиках лежит в сложенном виде мой четырёхсотдолларовый самокат, купленный в Бостоне по причине дикой тоски. Нечем было заняться, некуда пойти. Решил занять себя катанием на скоростном самокате. Аппарат оказался настолько хорош, что тоска сразу улетучилась, сменившись котячьей эйфорией и кайфом. Недели три я катался до потери пульса, выезжая даже в дождь. В кармашек сумки укладывается дискмэн, наушники и стопка CD, в основном это Pink Floyd и Spyro Gyra, но есть также и Дэйв Грузин, Джордж Бенсон, Гровер Вашингтон, Дэвид Бенуа, Херби Хенкок и прочие именитые джазисты. В Сидорках надо кататься на самокате по дороге, прилегающей к океану и слушать при этом музыку. Кайф!
  
   Раньше я ездил в Сидорки на старом, потёртом временем Додж-Караване. Хороший, добротный вэн был у меня. Неприхотливый, крепкий, лучший в своём классе. Но теперь его нет. В нём взорвалась трансмиссия, прямо на ходу. Взорвалась с такой силой, что образовавшаяся шрапнель разбила радиатор. Починка нежно любимого ветерана обошлась мне в полторы тысячи долларов, но ребята сказали, что машина эта уже ненадёжна, и надо от неё избавляться. Вот так в моей жизни и появилось Шевроле Тахо - один из самых надёжных американских траков. Представь себе, читатель, на минутку, что может стать с тобой, если ты не местный и не выносишь местной жары, и твоя машина ломается на полдороге in the middle of nowhere. С одной стороны дороги - болото с крокодилами. Пардон, с аллигаторами, но у этих тварей тоже есть зубы, и они ими неебательски кусаются. С другой стороны - сетка под током. Частная ферма. Никаких домов, никаких навесов. С небес печёт солнце почище африканского. Воздух липкий, удушающе-знойный и влажный. Машина с неработающим двигателем без кондиционера немедленно раскаляется на солнце как сковорода на плите. У тебя нет сотового телефона, а дорожный патруль неизвестно когда проедет, и не факт что тебя заметит и подберёт. Угадай, что с тобой будет через два-три часа, если у тебя в груди вместо нормального сердца находится дамская подушечка для иголок, готовая затрепетать в любой момент? Вот поэтому я и предпочитаю иметь машину повышенной надёжности и комфортности. И дело тут не в роскоши, а в простой необходимости выжить. Забуксовать где-нибудь, поломаться на полдороге не входит в мои планы. Смерти я, вобщем не боюсь, но права умереть пока еще не заслужил.
  
   Впрочем, что это я о грустном. Улыбнись, читатель! Ведь мы с тобою едем в Сидорки! Я беру сумку с самокатом и музыкой в одну руку, в другую - кулер с провизией. Визитка с кошельком и водительскими правами, ключи, бельевая брызгалка, заправленная водой доверху. Объясняю: последний предмет - это тоже предмет выживания. В раскалённой солнцем машине кондиционер первые две-три минуты гонит раскалённый воздух, и все металлические части излучают жар. Но если побрызгать внутри брызгалкой, а также обрызгать себе рубашку и морду лица - то можно спокойно садиться за руль и ехать. В случае непредвиденной остановки брызгалка становится единственным средством, дающим шанс не умереть от перегрева, пока не кончится вода. Брызгалка в сочетании с рубашкой из натурального шёлка - это испытанное средство, благодаря которому мне удавались полуторачасовые прогулки по раскалённому летнему Далласу. Без этого я бы и десяти минут не вынес на жаре в сто шесть градусов по Фаренгейту и бешеном техасском солнце, которое не добрее флоридского.
  
   Впрочем, пока солнце еще не летнее, и жара еще не пришла. Сейчас на улице райская погода, и предметы выживания берутся больше для подстраховки чем для дела. Я погружаюсь в трак, выруливаю со двора на драйв-вэй, доплываю по нему до выезда из апартмент-комплекса, выплёскиваюсь на дорогу под зелёный сигнал светофора и погружаюсь в плотный траффик. Я еду на юг по четыреста сорок первому шоссе, по обе стороны которого притаился городишко Гэйнсвилл, а затем сворачиваю направо, на Арчер-роуд, она же двадцать четвёртое шоссе. Час езды по этому шоссе - и ты на побережье Мексиканского залива. Двадцать четвёртая дорога ведёт в Сидорки.
  
   Перекрёстки, светофоры, множество машин. Попадаются пешеходы. Солнце светит как полоумное, отражается от всего, от чего в силах отражаться свет. Дорожный асфальт, машины, здания, примяты солнцем. Истекает солнцем каждая травинка на газоне, каждый осколок стекла, каждый кусок металла. Отброшенные предметами солнечные лучи лепят в глаза. Впрочем, лобовое стекло моего броневика устроено так хитро, что оно гасит болезненную яркость этих лучей, оставляя ровно столько света, сколько необходимо, чтобы вдоволь радоваться жизни. Нажимаю на бобышку приёмника, и в кабину врываются звуки джаза.
  
   Двадцать четвёртая дорога соединяется с четыреста сорок первой одиноким нескладным рукавом. Она тут же ввергает водителя в суетливое движение в три ряда, с постоянными суматошными перестройками соседей из ряда в ряд, с непременной идиотской выходкой паскудного нетрезвого негритоса за рулём какой-нибудь ржавой трахомы. Проскользнув под семьдесят пятый интерстейт с востока на запад, двадцать четвёртая дорога теряет третью полосу, а еще через пяток миль и вовсе превращается в простую одноколейку. Машин становится мало, здания редеют, и наконец город остаётся позади и сменяется пейзажем дикой природы, в которой доминируют пальмы, жестколистные тропические деревья, клочковатые лианы и какие-то неведомые мне огромные хвойные растения, отчасти напоминающие сосны. Говённый из меня ботаник, совсем-таки дрянь. Ну ничего, прорвёмся. Главное, что я безошибочно отличаю пальмы от прочих деревьев. Эта удивительная способность дала мне основание заявить, когда я впервые увидел Флориду, что Флорида отличается от других штатов в первую очередь тем, что пальмы в ней растут без горшков.
  
   Примерно через полчаса неспешного, гладкого пути по солнечной дороге, окружённой тропическим лесом, моё сознание начинает блуждать в поисках темы для размышления. Уж так устроены мои дурацкие мозги, что не думать они не умеют. А думают они хер знает о чём, но только не о том, о чём надо думать для собственной пользы. Вот и теперь они вдруг вновь вытаскивают из подсознания обрывок стихотворения Блока:
  
   Победоносцев над Россией
   Простёр совиные крыла...
  
   Эти “совиные крыла” почему-то снились мне две ночи подряд и не давали покоя, а вслед за ними появлялась и вся сова целиком. Сова Минервы... Она начинала свой полёт с сумерек, символизируя этим, согласно не помню кому, запоздалый приход исторической мудрости. Сова Минервы действовала мне на нервы, и я благоразумно решил её не трогать, тем более, что Сергей Кравченко не оставил от этой гнусной птицы даже пуха и драных перьев (вот тебе ссылка, урод: http://www.litera.ru/slova/empire/ Читай свою уродскую родословную, просвящайся!). А вот Победоносцев меня почему-то заинтересовал. В связи с этой фамилией у меня также всплывала в голове фамилия Соловьёва. Что-то не давало мне покоя, и наконец я полез в интернет-поисковик и нашёл всё что возможно по этому вопросу.
  
   Реальность вопроса оказалась тоскливой и нехитрой. Победоносцев был не кто иной как обер-прокурор правящего в царской России православного Синода. Своего рода великий инквизитор. Ну, может, всё же, не великий, а всего лишь особо крупных размеров. Короче, первый секретарь по идеологии. А Соловьёв был философ-диссидент. Классический расклад. Правда, оба они желали укрепления на Руси православной веры. Оба чувствовали ужас перед неотвратимыми переменами в сознании людей. Чувствовали, как незримо подкрадываются бесы Достоевского. Оба старались удержать страну и людей под сенью христианства, но действовали при этом прямо противоположно.
  
   Один считал, что вера простого человека должна быть бессознательной, ничем не опосредствованной, на уровне собачьего рефлекса. Вера угольщика. Вера говночиста. Вера дремучего, не испорченного образованием человека. Победоносцев считал, что образование, объяснение веры, объяснение необходимости в вере может только поколебать веру и разрушить.
  
   Соловьёв же был убеждён и страстно убеждал всех, что вера должна быть доказана, очищена и освящена человеческим разумом, и только разумной, а не животной, нерассуждающей верой может окрепнуть христианин. Вера, не доказанная знанием, может быть легко поколеблена. Соловьёв считал, что для такого доказательства и освящения веры разумом необходима соединённая мощь всего христианского мира, невзирая на различия в конфессиональных течениях. Победоносцев же был в ужасе от такой идеи, называя Соловьёва сумасшедшим, и был убеждён, что только изоляция российских умов и российского бытия от вредоносных европейских влияний может удержать российское православие в его неприкосновенной чистоте -- удержать православный ум от смущения, сохранить православное смирение народа и уберечь страну от смуты.
  
   Обе фигуры звучат очень убедительно и сильно. Оба предлагают пути стабилизации общественной идеологии, и стало быть, общества в целом. Так с кем же из них двоих я согласен? - спросишь ты меня, читатель. Отвечу я по-шариковски:
  
   -- Да не согласен я.
   -- С кем несогласен? - спросишь ты. -- С Энгельсом или с Каутским?
  
   Тьфу, с Победоносцевым или с Соловьёвым?
  
   -- С обоими.
  
   Тропический лес отступает от дороги, появляются небольшие домишки, потом домики чуть побольше. Все дома строго одноэтажные. У нас в Рязанской области такое место называлось бы деревней Ситники. Стояла бы на краю дороги автобусная остановка, и на её обшарпаной стене было бы нацарапано:
  
   “Дембель-88”,
   “Курок духарь, пизды получит”
   “Катя В. 16 лет, заебанной красоты”
   “Аксён - еврей из аула”
   “Шкалик - урод в жопе ноги”
  
   и многое другое. Местная хроника, одним словом. Стоял бы винный магазин с решетками на окнах, а вокруг него тёрлись бы алкаши. Но здесь, в Америке, всё по-другому. Поэтому одноэтажная деревенька называется город Арчер. В Америке всё без обмана. Если дорога называется Арчер роуд, то она ведёт в город Арчер, пусть даже город Арчер и выглядит как деревня Ситники. Если дорога называется Ньюберри роуд - будь уверен, приедешь в Ньюберри. Ньюберри выглядит не более городом чем Арчер, но американцам на это наплевать. Город - и всё тут. Деревней тут во Флориде называется место, в котором перекосоёбились три-четыре дома, а вокруг на десятки миль - голая прерия с болотами в которых чавкают крокодилы.
  
   Автобусная остановка отсутствует, потому что нет таких идиотов, которые будут ездить из Арчера в Гэйнсвилл или еще куда-то на автобусе. В такой глуши люди живут, никуда не вылезая, а если надо куда-то поехать, то ездят на своих траках и джипах. А то и на лошадях. Винный магазин стоит, и решетки на окнах присутствуют. Не только решётки на окнах, но и весь экстерьер магазина в точности как в деревне Ситники, аж душа радуется. Вот только алкашей нет. Ханыжный народ в Америке около магазинов не тусуется, его следует искать в других местах. А в общем, в Америке всё то же, что и в России. Думаешь иногда: нет, вот этого уж точно нет. А оказывается, что есть: просто надо искать это совсем в других местах, чем оно было в России.
  
   Остаётся позади городок Арчер, и мысли возвращаются к неоконченному спору между русскими мыслителями. И выходит так, что ни один из них не прав, а прав американский писатель-фантаст Гарри Гаррисон. Есть у него замечательный рассказ под названием “Этический инженер” (вот тебе, читатель, ссылка http://www.lib.ru/GARRISON/deathw_2.txt). В этой увлекательной фантастической повести с элементами социальной сатиры Гаррисон настойчиво проводит вполне определённую мысль о том, что в мире человеческих поступков нет вечных истин и абсолютной правды. Нет абсолютной добродетели и абсолютного зла. Каждому уровню развития общества соответствует своя система представлений о хорошем и дурном, о похвальном и о предосудительном, и как следствие, своя этическая система. Абсолютное большинство людей в обществе соизмеряют свои поступки не с “абстрактной и вечной системой ценностей”, которой не существует в природе, а с теми представлениями, которые распространены в обществе, и следует той этике, которая в этом обществе преобладает.
  
   В канве фантастического, как бы, повествования, американский фантаст последовательно проводит и доказывает самую что ни на есть земную, реальную американскую идею общественного устройства. Общество формируется не на основе вечных истин и не единожды и навсегда. Оно создаётся не на основе предначертаний пророков и апостолов, а выстраивается день за днём, кирпичик за кирпичиком, напряженной практической работой, полной проб и ошибок и последующих осторожных исправлений. Строительство общественных отношений - это кропотливая инженерная работа, которая даёт плоды только по истечении длительного времени. И нет в этой инженерной работе единственно верных рецептов и заранее правильных теорий. Есть только проверка предположений практикой и накопленный опыт - единственная и самая большая ценность.
  
   Вот один из наиболее характерных диалогов догмата-ортодокса и моралиста Михая и этического конформиста и прагматика Язона:
  
   - Мне нравится этот пример веры, беспристрастности и справедливости, для суда и наказания. - Язон вновь закашлялся и отпил из чашки. - Вы когда-нибудь слышали о презумпции невиновности: пока вина не доказана, человек не считается виновным. Это краеугольный камень всей юриспруденции. И как можно судить меня на Кассилии, за преступления, совершенные на этой планете, если они здесь не считаются преступлениями? Это все равно, что извлечь каннибала из его времени и наказать его за людоедство.
  
   - Что же в этом невероятного? Поедание человеческого мяса - такое отвратительное преступление, что я одрогаюсь при мысли об этом. Конечно, человек, совершивший его, должен быть наказан.
  
   - Если он прокрадется через черный ход, съест кого-нибудь из ваших родственников, конечно, у вас будут основания для действий. Но не тогда, когда он вместе со своими веселящимися родственниками обедает своим
   врагом. Разве вы не понимаете, человеческое поведение нужно судить только с учетом окружающей среды. Нормы поведения относительны. Каннибал в своем обществе так же нравственен, как посетитель церкви - в вашем.
  
   - Богохульник! Преступление всегда и везде преступление! Существуют моральные законы, обязательные для любого человека, человеческого общества.
  
   - Таких законов нет, в этом пункте ваше мировоззрение осталось средневековым. Все законы и идеалы историчны и относительны, а не абсолютны. Они связаны со временем и местом, и вырванные из этого контекста, теряют всякий смысл.
  
   Вот так, господа российские патриоты, горе-политологи и усердные “православные” идиоты!
  
   Попытка Победоносцева и Соловьёва создать религиозно-этическую систему для русского народа, основываясь на одной только христианской этике и морали, без учёта практической психологии, без принятия в расчёт экономических отношений, роли светской власти, гражданских свобод, образования, без кропотливого анализа этих и множества других факторов, была грубейшей ошибкой. Светская власть в России вообще “не тянула”. Церковная власть, то есть, секретариат по идеологии, оказалась бессильной наладить и поддерживать эффективную и правильную работу светской власти. И это тоже была непростительная ошибка. За эти ошибки нация и страна была сурово наказана в семнадцатом году. Большевики, пришедшие к власти, опять повторили ту же самую ошибку. Они решили построить новую этическую систему на еще более зыбкой идеологии, не апробированной временем, не освященной историей и памятью предков. И опять - сокрушительный провал.
  
   Итак, что у нас в активе? Ровным счётом ни хера! Сперва неправильно распорядились христианством, которое при правильном, прагматичном применении прекрасно работает. Вспомним протестантскую этику и Бенджамина Франклина. Вот как надо было действовать! Социализм как идеологическая база тоже прекрасно работает в Швеции и прочих странах. И только у нас в дурных руках ничего кроме хуя не держится, да и тот постоянно сцыт против ветра. За что ни возьмёмся - ничего у нас не работает. И социализм решили строить не простой, а сразу коммунизм. И не простой коммунизм, а военный. Во как! И что получилось? А известно что. Получилось, “как всегда”.
  
   Дискредитировали, а попросту сказать, просрали уже две вполне приличные идеологии, религиозную и светскую, которые обеспечивают при правильном, разумеется, применении вполне человеческое обхождение людей друг с другом. Ни одна идеология по дури нашей великой в народе не прижилась. Теперь страна осталась и вовсе без идеологии. Без понятия о том, что хорошо, а что плохо. Что предосудительно, а что похвально. Нет у нации крепкой, позитивной идеологии - так скажите на милость, над чем же этику-то надстраивать?
  
   Ой, блядь! Стоп машина! Неправильно я сказал. Как это “осталась страна без понятия”? Страна совсем “без понятия” не осталась. Есть в стране “понятия”. Есть идеология. Бандитские “понятия” и бандитская идеология. Они отличаются от всех прочих тем, что происходят из звериной генетической памяти наших пещерных предков с продолговатыми мозгами и дубиной в руках. Дискредитировать эти понятия невозможно, потому что именно они и являются единственно вечными, потому как сидят они не в больших полушариях, а в продолговатом мозгу и апеллируют не к разуму, а напрямую к инстинктам. Когда извилины в больших полушариях отказываются служить, на выручку приходит продолговатый мозг. Вот он и пришёл. Страшно? Противно? Но винить никого не приходится, потому что мозг продолговатый. И этика в стране тоже такая же, продолговатая - сверху донизу.
  
   Маленький продолговатый бандитский мозг во главе огромного ядерного государства.
  
   И где теперь нормальную идеологию взять? Ведь нынче что ни скажи нашему человеку, он тебе тут же не в бровь, а в глаз: да пробовали мы уже и то, и это. И хрен-то оно нам помогло. Жить стало не легче, а наоборот, еще тяжелей. И правильно. Потому что не надо было искать российским умникам свой уникальный путь, не надо было чисто по-русски чинить часы водопроводным краном. Надо было сперва не душу народную спасать, а шкуру. Была бы шкура цела - и душа бы уцелела и расцвела. В дырявой шкуре душу не удержишь! Не надо было идти неторенной дорогой. Вообще, ничего не надо делать сдуру и не как все, потому что, как говорит русская же пословица, сдуру можно и хуй сломать. Удивительный всё же народ - русские! Ведь знают, что можно сломать, прямо об этом говорят, и при этом постоянно ломают, и при том каждый раз в одном и том же месте, и об одни и те же грабли. Из-за этих особенностей национального поведения вся вышеописанная бестолковая поебень актуальна в России и по сию пору, а не только во времена Победоносцева и Соловьёва, Энгельса и Каутского. Строго говоря, инженерия идеологии и этики подчиняется одним и тем же правилам и в тех местах, где пальмы растут без горшков, и в стране вечнозелёных помидоров. Особенность последней местности состоит лишь в том, что из-за близости к северному полюсу разум в ней находится в состоянии хронического сонного оцепенения, а обширная площадь приводит к тому, что даже этого беспомощного, сонного разума приходится слишком мало на квадратный километр вечной мерзлоты.
  
  
  
  
  

10. Сидорки (окончание).

  
   И основное правило, которому подчиняется развитие человеческой этики, состоит, к сожалению, в том, что пока сонный человеческий разум пререкается с похмельным рассудком, побеждают чудовища. Побеждают нас блядские чудовища. Я все их жуткие пакостные рожи знаю в лицо, потому что Гойя их специально для меня нарисовал на серии офортов, а офорты привезли в Москву на выставку, тоже специально для меня, чтобы я на них посмотрел и всех запомнил. Я их запомнил, и теперь везде их узнаю. Тебя узнаю, себя узнаю... Чудовища!.. Боже милосердный, объясни мне, ну почему мы, люди, - такие чудовища?
  
   Нет чтобы во всём мире победило что-нибудь одно, хорошее, и желательно бескровно. Так ведь ни хрена! В Америке и в большей части Европы победило общество неуёмного потребления с его материальной избыточностью и избыточной материальностью, которая в конечном счёте обернулась убогостью и выхолощенностью человеческих отношений. В исламских странах - общество религиозного традиционализма, парадоксально сочетающего разумные запреты с запретами на разум. Когда две эти идеологии сталкиваются между собой в мировом масштабе, возникает эффект почище землетрясения. Ну а как же может быть иначе? Как могут эти две идеологии мирно сосуществовать, если в европейских странах бабы на пляже бесстыже кажут сиськи, а некоторые особенно наглые представительницы оборзевшего пола норовят высунуть на всобщее обозрение также и пизду, в то время как мусульмане своим бабам велят держать под паранджой не только пизду, но и морду лица.
  
   Нет! Не побеждает хорошее, ни кровно, ни бескровно. Побеждает нас либо пизда, либо паранджа, либо пистолет с глушителем. Всюду побеждает какая-нибудь дрянь, и причём, что хуже всего - всюду разная. В Африке - это уже теперь всем ясно - победил СПИД. Интересно, а что победило в России? А чорт его знает! Наверное, ничего так и не победило. Россия - как всегда на распутье, и вся борьба ещё впереди. Да и кто сказал, что всё, что набрасывается на людей и грызёт с остервенением, должно непременно побеждать? Погрызло до основанья, а затем расправило крылышки и улетело нахуй, как саранча и прочая пиранья. Впрочем, на хера они мне все сдались - ведь я уже почти приехал на место. Густой тропический лес остался позади. Появилось открытое пространство - бескрайняя прерия, которая вот-вот оборвётся краем воды, берегом залива.
  
   Небо вблизи океанского побережья всегда меняет свой цвет. Оно приобретает новые неуловимые, невесомые оттенки, некое тайное сияние, которое узнаётся больше не по виду, а по эмоциональному впечатлению. Глянешь в такое небо - и душа парит и струится вместе с небесными потоками и отражает океанский блеск заодно с этим замечательным небом. Смотришь вверх, в эту блистающую серовато-зеленоватую тревожную, влажную синь, и как будто перестаёшь существовать на какой-то миг. Смотришь - и чувствуешь, что нет больше тебя, а то что было тобой, стало каплей единой. И хочется испариться этой капле, хочется смешаться с упругими воздушными потоками, раствориться в них без остатка, но - надо отвести глаза и смотреть на дорогу, надо держать машину в единственной узкой полосе, соблюдать спид лимит. Вот он рядом знак: “Дорога контролируется радаром”. Только превысь тут скорость - и схлопочешь жирный тикет.
  
   Шоссе теперь проходит почти сплошь по небольшим дамбам, мостикам и мосточкам. Посверкивает небо, отражаясь в воде по обе стороны дороги, незримо шуршат густыми болотными зарослями бескрайние прибрежные плавни. Притулились вдоль дороги ободранные помятые древние грузовички, принадлежащие местным рыбакам. Стоят там и сям крохотные деревянные гостинички с бесхитростными названиями на тему пиратов, малюсенькие кафешки с морскими деликатесами. Торгуют свежеприготовленной океанской снедью также и на вынос. Вот мимо окна по правую руку проплывает дворик какого-то рыбацкого бизнеса. Развешаны крупноячеистые сети, катерки и лодки утло выстроились в неровный ряд, стоя на платформах и даже просто на земле. Обшарпанное двухэтажное здание, рядом с ним доисторический грузовик типа нашего ЗИС-5. Древность, раритет! Всё это вместе создаёт непередаваемый эффект морского, рыбацкого романтизма. Одноэтажный строй зданий вдоль дороги густеет и крепчает, оформляется в улицу. Горизонт с его бескрайними солнечно-блёсткими озерцами-болотцами, слитыми почти воедино, закрывается. Спид лимит снижается до тридцати майлов в час. Сидорки. Вот я и приехал в Сидорки. Вперёд, на мою любимую пристань, где стоят мои любимые катера. Пока у меня нет своего катера, но когда-нибудь обязательно будет. Жить во Флориде без катера - это всё равно что жить на Чукотке без лыж.
  
   Я осторожно еду по главной улице крохотного городишки. Этой улицей становится двадцать четвёртое шоссе, которое привело меня сюда. Очень скоро я доезжаю до места, где улица кончается. Всё, двадцать четвёртого шоссе больше нет, оно упёрлось Т-образным перекрёстком в узенькую береговую улочку, которую местные жители так и не придумали как назвать. Получилась улица под названием First, то есть первая, считая от океана. По ней я проезжаю всего пару сотен ярдов, делаю плавный поворот - и Мексиканский залив встречает меня солнечными бликами, с дымкой на горизонте, и байкерские мотоциклы на набережной приветствуют меня грохотом, и катера встречают меня сиплым гулом и приветственно покачивают бортами, и почётный караул береговых чаек выстраивается в мою честь в фантастическом спиральном полёте. И сердце моё теплеет и наполняется бесконечной благодарностью к этому благословенному месту, в котором меня все знают и все любят - катера, волны, чайки, летучие облака и солнечные блики. Я останавливаю машину на набережной, у самого края воды, выхожу и смотрю вокруг, и думаю, что наверное я вовсе и не заслуживаю столько любви. Солнечные лучи режут мои глаза, но я не надеваю тёмных очков. Зачем прятать глаза от тех, кто тебя любит? Тёплые солёные капли текут от век по щекам и капают вниз, добавляя в воду Мексиканского залива ионы натрия и хлора. Я стою на границе суши и воды и смотрю на океан. Я счастлив.
  
   Быть счастливым хорошо первые пять минут. Потом непременно подступает баранья скука, и хочется что-нибудь сделать. Поэтому я возвращаюсь к своему траку, открываю гейт, то есть, створки задней двери, и вынимаю из огромной чёрной суменции свой знаменитый самокат в сложенном виде. Собрать его - дело одной минуты. Надо вынуть штырь-фиксатор, разогнуть основание рулевой колонки, поставив его вертикально, раздвинуть телескопическую рулевую колонку и закрепить фиксатор в новом положении. Вот и всё, можно кататься. Нет, ещё нельзя. Надо вынуть из другой чёрной сумки CD плэйер, запихнуть в него диск Spyro Gyra, надеть наушники, закрепить плэйер на поясе, отрегулировать громкость. Ну вот, пошли вступительные аккорды моего любимого хита 20/20, я нажимаю на дистанцию, и трак коротко рявкает сигналом, подтверждая, что все замки закрыты. Я делаю широкий, плавный полукруг, объезжая припаркованный рядом прицеп с установленным на нём катером, выкатываю на дорогу и легко несусь по ноздреватому асфальту, полному солнца, наперегонки с чайками.
  
   Катаясь по дороге вдоль океана, думается легко и весело. В голову приходит множество разных мыслей, которые никогда не осмеливаются прийти в неё ни в рабочее время, ни в ночные часы. И первая мысль, удивительная мысль, которая накатывается как лёгкая волна на берег залива, это мысль о парадоксальной бессмысленности моей грандиозной затеи - быть русским писателем в эмиграции. Мысль эта по сути своей удивительно проста: ну вот, допустим, ты, непонятно с какого рожна, вообразил себя самым умным и самым понимающим. К тому же, ты не прочь повоображать себя еще и пророком, в гневе покинувшим своё неблагодарное отечество, а заодно уж и совестью земли русской, на которой только всё и держится. Ну что ж, допустим, приятель, что это так. Только допустим, не более. Вот ты взялся за виртуальное перо и стал обличать, убеждать, клеймить, воззывать -- короче, глаголом жечь сердца людей. И речь твоя полна сердечного огня, и жжёт она нестерпимым пламенем праведного гнева. Ну и что с того -- что с того, дятел пестрожопый? Ведь человек низкий или глупый или продажный, нечестный, корыстный и лживый это твоё пламенное слово не воспримет. Ему любые слова до пизды-дверцы. Горбатого только могила исправит. Значит всё сводится к тому, что ты просто делаешь своим словом безумно больно тем, у кого уже и так есть и совесть, и ум. А на хрена же тогда ты им нужен, если они и так всё понимают? Им от твоей писанины только ещё тошнее жить. Потому что они всё понимают, а сделать ничего не могут. А тут еще и ты доебался со своими нравоучениями, писатель хренов, иммигрант бля... делать тебе нехер как измываться над хорошими людьми... Хуёвым-то людям твоя писанина всё одно - побоку...
  
   Нет, говённая какая-то мысль в голову прилезла. Совсем некачественная мысль. Давай-ка я эту мысль думать не буду. Я же не за этим сюда приехал, ведь правда? Правда. Ну и пошла тогда эта мысль из головы прямо нахуй? Ну и пошла! Вот как хорошо. Голова опять свободна и готова думать о чём-нибудь приятном. Например о том, как бы половчее оторваться, отдохнуть от проклятой производственной гонки, которая за неделю выпивает всю кровь из жил. А как можно оторваться? Наверное, надо не по берегу кататься и думы думать, а наоборот - постараться вообще ни о чём не думать. А для этого неплохо было бы нахуячиться красным винишком, подержаться за пизду, выебать бабца... стоп! Когда-то давно я это уже проходил. Когда? Где? Ах, ну да! В школе проходил, конечно. Одноклассники научили. Только тогда я их почему-то за это не любил, а сейчас... Сейчас я понимаю, что они были дети пролетариев, и на них, на их жизнь от рождения давил тяжкий пресс советской политической и производственной системы. Вот примерно так как на меня сейчас давит пресс системы капиталистической. Под таким прессом - не до высоких мыслей и не до высоких материй. Организм в этой ситуации ищет выхода в плотских удовольствиях и выше них подняться бессилен.
  
   А может быть, я просто что-то недопонимаю в природе вещей и воспринимаю болезненно то, что должно восприниматься легко и просто? Может быть, человеку только и нужны простые плотские радости и простые горести, и в этом и заключается совершенство человеческой жизни, а всеохватная справедливость, всеобщее благоденствие, торжество права над силой, исчерпывающее самопонимание и абсолютная самореализация человека через общество - это никому не нужные химеры, за которые не стоит и бороться? Может быть и само чувство справедливости - химера? Может быть, и разделение мира желаний и вещей на добро и зло - тоже химера? Не слишком ли высоко задрана планка у прыгуна за всеобщим счастьем? Может быть, не стоит вообще поднимать эту планку выше мыслей о том как нахуячиться красным винишком, подержаться за пизду, выебать бабца?..
  
   Так ведь Победоносцев как раз и хотел подобного примитивизма, и только на него и надеялся! Чтобы народ держался за простые, бессознательные ценности, способствующие удовлетворённому и смирённому состоянию духа. Только он хотел, чтобы народ держался не за пизду, а за Христа. Да вот же - ни хуя не удержался! И за коммунизм не удержался. И за пизду тоже не удержится. И за разум тоже не удержится, потому что народ - это стадо, а у стада мозги не работают, а работает стадное чувство. То есть, и по-соловьёвски - тоже не выйдет, это очевидно. И что это значит? А это значит, что не надо строить абстрактных теорий, не надо быть моралистом и догматиком. Не надо быть пророком и вождём. Надо быть социальным инженером и работать в команде по чётким правилам, обязательным для всей команды. К всеохватной справедливости, всеобщему благоденствию, торжеству права над силой, к исчерпывающему самопониманию и абсолютной самореализации человека через общество надо приходить не пророчествуя, не поднимая революций, а выполняя долгую, кропотливую инженерную работу по последовательному и осторожному преобразованию общества. Вот это - хорошая, дельная мысль. Её мы обязательно запомним.
  
   А что ещё логически вытекает из этой инженерной мысли? А вытекает из неё то, что в течение всего периода строительства этого самого общества всеохватной справедливости и всеобщего благоденствия никак нельзя требовать от текущего общества соблюдения принципов той безупречной морали, которая когда-то станет действенной частью этого прекрасного общества будущего. Ведь общество настоящего действует по принципам той морали, которую оно усвоило из культуры настоящего. Общество не может прыгнуть в будущее одним прыжком, это не только невозможно, но и опасно. Однажды я купил коробочку печенья, а внутри была смешная полоска бумаги с изречением: “Two small jumps are better than one big leap”. То есть, “два маленьких прыжочка лучше одного большого скачка”. Американцы любят засовывать такие назидательные штучки в каждое печенье.
  
   Впрочем, американцы тоже с преизрядной гнильцой. Конечно, грех жаловаться - общество у них сильное и пока еще довольно справедливое и эффективное. Но при этом оно весьма жестокое и расточительное по отношению к ресурсам любого вида, включая человеческие. Природные и человеческие ресурсы эксплуатируются здесь нещадно, но при этом чрезвычайно неэффективно, и это является основным пороком американской общественной системы, которая непременно принесёт - и уже приносит - этому обществу большие проблемы.
  
   Возвращаясь вновь к инженерии этики, необходимо заметить, что - да, нельзя требовать от общества настоящего жить по моральным стандартам идеального общества будущего, и нельзя ломать и крушить это общество, пытаясь заставить его жить по этой морали. Делать с обществом то, что с ним делали окаянные большевики - это то же самое, что бить кувалдой по плохо работающему телевизору, чтобы он работал лучше. С другой стороны, сама команда этических инженеров должна подчиняться именно той морали, к установлению которой она стремится, а не морали современного ему общества. Иначе эта команда ничего не построит, а моментально погрязнет в коррупции, разменяет свои идеалы будущего на материальные блага в настоящем.
  
   Дело ещё и в том, что стандарты поведения можно сделать частью культуры только путём примера. Люди умеют учиться только на примерах, особенно в такой деликатной части культуры, каковой является мораль и этика. Обучение морали и этике происходит на неосознаваемом уровне, путём копирования поведения окружающих. Это я усвоил на себе, и доказал сам себе, когда я через несколько лет жизни в США с изумлением обнаружил, что я больше не харкаю соплёй на тротуар, а плюю в салфетку, которую потом выкидываю в урну, не разбрасываю мусор где попало, а кидаю его в предназначенные для этого места, а на прогулках здороваюсь и улыбаюсь незнакомым людям, причём губы сами растягиваются в приветственной, социальной американской улыбке, прежде чем я успел что-либо сообразить. Эти закономерности обучения действуют даже в обезьяньей стае. Чтобы обучить стаю новым навыкам, достаточно обучить им вожака.
  
   Таким образом, я подталкиваю тебя, читатель, к финальной мысли о том, что для того чтобы сформировать здоровое общество, надо прежде всего сформировать процессы создания и обновления в этом обществе его элиты, то есть той части общества, которая является эталоном и хранителем его моральных принципов, его идеологии и этики. Сама команда социальных инженеров на роль элиты не годится. Она для этого даже и не предназначена. Социальные инженеры - это профессионалы, которые исследуют общественные процессы и предлагают реально выполнимые схемы и проекты совершенствования идеологии, этики и социальных структур. Элита же - это просто наилучшая часть общества, причём именно само общество и считает её наилучшей частью, доверяя ей рычаги власти, а не она сама себя, как это чаще всего и бывает. Роль же социальных инженеров состоит в определении комплекса процедур, посредством которого общество определяет своих достойнейших представителей, формирует из них элитарный корпус и вверяет им рычаги управления обществом.
  
   В наиболее скверно устроенном обществе элита сама провозглашает себя наилучшей его частью. Она откровенно пренебрегает мнением основной части общества, она пользуется рычагами власти, чтобы приумножить своё благосостояние, а также сохранить и расширить свою власть. Это не элита, а антиэлита, потому что она не укрепляет общество и не развивает его, а питается им как паразит и разрушает его морально и физически. Такая антиэлита называется олигархией, и это именно то, что мы сейчас имеем в России.
  
   В более благоприятном случае, общество обмануто элитой и считает её своей лучшей частью благодаря усилиям неэтичных социальных инженеров, нанятых этой элитой и оболванивающих народ. Это тоже уже не элита, а скрытая олигархия, маскирующаяся под элиту. Такого рода ситуацию мы сейчас и имеем в Америке: эта страна уже вступила в период своего распада. В нынешних США у кормила власти обосновались несколько правящих кланов, которые избираются во власть исключительно благодаря толстым кошелькам, а не личным достоинствам. Все в Америке это знают, но всем на это наплевать. Мораль среднего американца еще не поднялась до такого уровня, чтобы считать это положение дел антиморальным и мерзким. Среднего американца усердно накачивают кока-колой и пепси-колой, футболом и бейсболом, чипсами и комиксами, и заставляют работать до одури, чтобы он много не думал и голосовал за кого надо. Вот он не думает. Последствия этой гадкой политики вполне очевидны: в великой стране, где не счесть выдающихся талантов, мы имеем жалкого урода-президента, бывшего алкоголика, ничем не одарённого, с низким интеллектом, выбранного из дрянной номенклатурной колоды - вместо щедро одарённого природой человека, выдвинутого американским народом. А ещё мы имеем скверную систему народного образования, ханжескую политкорректность, прогибающуюся перед блудливыми неграми, не желающими учиться и работать, а желающими вечно сидеть на пособиях, феминистками, педерастами и прочими выродками и моральными спекулянтами, и третирующую достойных людей за честные высказывания. Достойные и умные люди - самые опасные люди при такой системе власти. Вот им и затыкают рты политкорректностью и прочим гавном. Политкорректность - это не что иное, как подлый вариант неявной цензуры. Под нарушение политкорректности можно подвести любое смелое и честное высказывание. Для этого-то она и существует, а вовсе не для защиты негров, феминисток и педерастов, на которых всем насрать. Только никто этого не понимает и не поймёт. Чтобы понять такие вещи об этой стране, надо приехать в неё из России.
  
   А еще мы имеем дурно пахнущую войну в Ираке, имеем отсутствие сети безопасности, отсутствие элементарных социальных программ, вследствие которого, например, психически больные люди теряют работу и дом, ходят по улицам нелечённые и необихоженные, и побираются по помойкам. Много чего имеем. Не всё и в Америке гладко. Это только из России кажется, что здесь райская жизнь.
  
   На примере США как нельзя лучше видно, что социально-этические сбои немедленно отзываются в виде многочисленных и весьма болезненных проблем в общественной инфраструктуре. Когда этих сбоев меньше, взаимосвязь между тем и другим гораздо очевиднее, чем в обществе, где уже разразилась тотальная этическая катастрофа, при которой нормальная этика в стране вообще отсутствует -- как это наблюдается в России. В России этические нормы искажены и изуродованы до такой степени, что никто там уже и не вспоминает о необходимости уважать своих сограждан, заботиться друг о друге и быть честными по отношению друг к другу. Поэтому никто и не связывает катастрофическое состояние общества с отсутствием в нём элементарной этики. Печально и поучительно.
  
   Необходимо всегда помнить о возможности этической катастрофы в обществе и всемерно её избегать. Вот почему социальный инженер должен быть предельно этичным, вот почему он должен жить этикой будущего, на которое он работает. Социальный инженер должен обслуживать не интересы элиты, а интересы всего народа, и если надо, он должен работать во вред интересам элиты, если её интересы начинают вредить обществу. А интересы элиты всегда вредят обществу, если элита пытается сохранить своё элитарное положение уже не по праву лучшего, а по праву власть имущего, рассматривая власть не как данную на время, по заслугам, а как захваченную собственность, которую необходимо удерживать и отстаивать. Буш-старший был одарённой личностью, но увы - не слишком этичной. Он, как и многие другие, не избежал искушения законсервировать исключительное положение у власти своего клана, передав эту власть по наследству своему бездарному и никчемному сыну. Элита в отсутствие правильной ротации быстро вырождается. Обеспечить правильную ротацию элиты, при которой исключительные права в обществе обретают действительно наилучшие его представители, может только высокая нравственность всего общества. Общества, которое берёт пример с высоко нравственной элиты. В этом и заключена высочайшая идея демократии, которая в пределе совпадает и с главнейшей социальной частью христианской идеи, неважно, выражена ли она в виде православной идеи соборности или протестантской идеи долга. Этот принципиальный момент очень важно понять: при внимательном рассмотрении европейский социальный светский этический идеал полностью совпадает с христианским религиозным. Из этого можно сделать вывод о том, что нет разницы по существу между клерикальным и светским государством при условии, что элита в этом государстве формируется посредством правильной ротации.
  
   Да вот только не формируется она пока правильно нигде. И настоящей социальной инженерии тоже нет. Вместо неё всюду свирепствует сучий пиар, светский и религиозный - то есть планомерный и совершенно неебательский обман общественного мнения по заказу и для выгоды тех, кто платит деньги и раздаёт привилегии за Каинову службу. В современной политике много отвратительных инструментов, таких как выкручивание рук, слежка, травля, шантаж, обманы, подлоги, подставы, политические убийства и прочее. Но из всех этих средств пиар - это самое ярое чудовище из породы наиподлейших. Боже милосердный, объясни мне, ну почему мы, люди, - такие чудовища?
  
   Ты видишь теперь, читатель, насколько всё не просто? В идеале народ должен обучаться этике на примере своей элиты и выбирать, ротировать эту элиту на основе усвоенной им этики. Кто должен обеспечивать работу этого механизма? Социальные инженеры. Как социальные инженеры отбирают те эксклюзивные качества, которым должна удовлетворять элита? Как они определяют стандарты поведения, являющиеся классическим образцом для морального обучения и подражания? На основе научного анализа совокупного опыта развития общества и обращения к собственной этической интуиции. Должны ли быть предельно этичными сами социальные инженеры? Без сомнения, потому что коррупция этих профессионалов приведёт общество к социальной катастрофе. Но являются ли при этом социальные инженеры частью элиты? Являются, и в то же время не являются. Не являются, потому что они не относятся к властным фигурам, имеющим право распоряжаться основными ресурсами общества, и поэтому их власть не может быть разменяна на материальные блага, как так власть, которой обладают представители официальной элиты. Являются, потому что у социальных инженеров есть огромная власть над обществом. Но власть социальных инженеров - это власть на обществом будущего, а будущее не платит тем, кто на него работает. Платит всегда только настоящее, и в этом вечная трагедия элиты и всего общества в целом . Общество мало думает о своём будущем именно потому что будущее не платит. Оно даёт только моральное вознаграждение в виде мыслей о том, как хорошо будет жить тогда, когда тебя самого уже не будет. В фундаменте этой хорошей, полной и справедливой жизни будет и частица твоих усилий, но потомки об этом будут вспоминать редко, а может быть и вовсе не будут. Будущее всегда неблагодарно ко всем, кто не живёт будущим, а предпочитает жить настоящим. А таких - большинство.
  
   Будущее неблагодарно, но для правильного преобразования общества необходимо любить это неблагодарное будущее, а не ненавидеть настоящее. Наиболее страшны для общества именно те люди, которые берут на себя роль социальных инженеров, и при этом их мораль состоит в ненависти к несправедливому уродливому настоящему, а не в любви к справедливому и прекрасному будущему. Эта ненависть приводит к тому, что орудием преобразования общества избирается террор. Общество намеренно приучают к террору, делают его терпимым к террору, делают этику и идеологию террора нормой общественной жизни. Обычно террор сперва всегда направлен против правящей элиты, затем - против более широких социальных слоёв, а в заключительной фазе - против всего общества в целом, со стороны новообразованной элиты, которая закрепляет полученную власть большой кровью и страхом. Террор - это не что иное как лавина социального насилия, которая никогда не останавливается на полпути, а сметает всё общество в пропасть, пока не достигнет самого дна. Идеология и практика террора - это движущие механизмы социальной катастрофы, в основе которой лежит серьёзный сбой в общественной этической системе, и именно поэтому из неё чрезвычайно трудно выбраться. Россия не может преодолеть последствий этой катастрофы до сих пор, а Америка уверенно движется из той точки, где она еще как-то с натяжкой считается поборником справедливости в чужих землях, к той точке, где она будет считаться государством-террористом. Ошибка зажиревшей американской плутократии, у которой мозги заплыли салом от Макдональдсов, заключается в том, что она поддалась на неглупую провокацию коварной восточной элиты, и отвечает государственным террором на террор замаскированных мобильных структур без выраженного государственного признака. Настоящая, умная и чуткая элита на такую провокацию бы не поддалась. А ведь именно такого ответа от Америки и добиваются террористы. Посеять в обществе страх и ненависть, посеять идеи насилия, пусть даже в виде мести за причинённое насилие (это абсолютно неважно) - это наилучшее средство раздёргать общество, вытащить его из социального равновесия. Ненависть, используемая в качестве этического принципа, всегда ведёт к саморазрушению, к распаду этической системы, вслед за которым происходит немедленный распад остальной инфраструктуры.
  
   Ненависть - это неразумный и страшный советчик, убийца будушего. Россия поплатилась за то, что её социальные инженеры руководствовались ненавистью к настоящему, а не любовью к будущему. Они решили истребить посредством террора ненавистную элиту, вместо того чтобы подумать о реформах, которые могли бы эту элиту постепенно оздоровить. В борьбе за общественные умы между интеллигентами-реформистами, любившими будущее и выступавшими против насилия, и разночинцами-радикалами, ненавидевшими настоящее и проповедовавшими террор, всеми этими Желябовыми и Кибальчичами, победили последние. Они стали де факто социальными инженерами в обществе и инициировали первую волну насилия. В итоге этих чудовищных действий сформировалась чудовищная антиэлита - партия большевиков, исповедующая террор, во главе с архимерзейшим типом по фамилии Ульянов и по кличке Ленин. Жуткая идеология террора, бездумно популяризированная в массе, привела к тому, что к власти на много лет пришли чудовища. Боже милосердный, объясни мне, ну почему мы, люди, - такие чудовища?
  
   В этом месте моих размышлений я перестаю видеть океан, чаек, дорогу под колёсами моего самоката, перестаю ощущать неистовое солнце Флориды... Мне видится портрет пиздобородого страшилища Маркса, сливающегося с чудовищами на офортах Гойи... лысая залупообразная башка нетленного Ильича... советский иконостас с портретами многочисленных членов политбюро - безобразные старческие лица, не отмеченные никакой благодатью... отчётливая маска алкогольного деграданта на лице первого президента России... Потом всплывают очертания лица президента Буша-младшего с выражением лёгкой дебильности на лице. Потом самодовольный, кичливый парадный портрет Саддама Хусейна. Вспоминается отчаянно любимый туркменским народом туркменбаши, вспоминается добрый крёстный папа Лужков в кепке, “политический папа” президента Путина Березовский с его озабоченным семитическим оскалом, рыжий чуб ворюги Чубайса... всякая мерзость вспоминается...
  
   Блядь, какое же дерьмо! “Элита”, ебать её в печень...
  
   Где, когда, какую ошибку допустил создатель, создавая род человеческий? Почему он создал нас сосудами, полными мерзости? Почему природа столь щедрее на прекрасное чем человек, что приходится искать душевного спасения, общаясь с ней, а не с себе подобными?
  
   Господи, если ты и вправду есть, обрати на меня свой взор и укажи мне выход. Я ненавижу настоящее, в котором я живу, но у меня нет сил полюбить будущее, в котором я никогда не буду жить. Дай мне эти силы. Избавь меня от неразумной ненависти и дай мне взамен разумную любовь. Только не оставляй меня в равнодушном жвачном забытье колбасных эмигрантов. Лучше убей. Аминь.
  
   Над моей головой плавно пролетает длиношеяя белая цапля, ловя крыльями прихотливые потоки воздуха, зависает над краем рыбацкого причала, и упруго, грациозно садится на широкий деревянный столб, плотно обхватывая когтистыми лапами шершавый край дерева. У цапли на затылке маленький стройный цветной хохолок. Усевшись, она вытягивает шею, выпрямляет лапы и застывает по стойке “смирно” в напряженной и изящной позе. Цапля чуть склоняет голову набок и очень внимательно смотрит на меня. У неё круглый ярко-жёлтый глаз с маленьким чёрным зрачком и пронзительный взор с тревожно-вопросительным оттенком. “Кто ты? Чей ты? Что у тебя на уме?” - безмолвно спрашивает меня воздушное созданье.
  
   Вероятно, тот, кому предназначалась моя молитва, её услышал и послал своего ближайшего ко мне представителя со мной пообщаться. Два проказливых негритёнка, один лет семи, второй лет восьми, подкрадываются к птице, одновременно взмахивают руками и хором вопят: “Шууу!”. Вероятно “шу!” - это аналог нашего русского “кыш!”. Цапля слегка отталкивается ногами от вертикально стоящего бревна, раскрывает крылья навстречу воздушным струям, подбирает ноги, на секунду зависает в полуметре от поверхности, словно во сне, а в следующий миг она уже распластана высоко вверху. Цапля делает широкий уверенный круг и садится на другой столб, подальше от чертенят, но поблизости от меня, и снова испытующе смотрит мне в глаза. Птица-птица, что в моих мыслях неправильно? Что я подумал не так?
  
   Цапля легко, словно воздушный гимнаст, перелетает-перепрыгивает со столба на перила ограды и не отвечает на мой вопрос. А место на столбе занимает большой, важный пеликан. Пеликан откидывает шею назад, так что его затылок опирается на заднюю часть спины, а громадный клюв при этом лежит на задранной вверх выпуклой грудине, так что даже чёрный рыбный мешок под клювом приминается. Пеликан отдыхает. Я смотрю на него и тоже мысленно складываю клюв и отдыхаю. Отдохнув, пеликан выпрямил шею, почухал затылок размашистыми движениями широкой перепончатой лапы и молодецки прищёлкнул клювом от полученного удовольствия. Пеликан - птица солидная и основательная. И не захочешь, а зауважаешь! Когда пеликан ныряет за рыбой, от его земной неуклюжести не остаётся и следа. Ныряет он как молния. А вынырнув, он вертит шеей и так и эдак, изгибает её по всякому, проталкивая заглоченную рыбу в нужном направлении. Наверное у пеликана настолько широкий зоб, что съеденная рыба не знает, куда ей направиться, и пеликану приходится показывать ей правильный путь в пеликанье юрюхо.
  
   Человек в каком-то смысле подобен пеликану. Ему тоже часто приходится вертеть шеей во все стороны, чтобы придать пойманной мысли правильное направление и указать ей наиболее верный путь через мозги, как это делает пеликан с рыбой. Если не предпринимать необходимых усилий, то мысль может запутаться, зацепиться плавниками и застрять. Человек, у которого застряла мысль в мозгах, чувствует себя ничуть не лучше чем пеликан, у которого рыба застряла в глотке. Препаскуднейшее ощущение. Застрявшая мысль бьётся и трепыхается в узких извилинах, больно колется острыми шипами плавников и никак не хочет попасть в просторный мозговой желудочек, где ей надлежит расслабиться и перевариться.
  
   Из всех людей писатель - это наиболее скверный пеликан. У него мысли постоянно запутываются в голове, колются и трутся об тесную кривизну мозговых извилин, и делают писательское существование невыносимой мукой, наполненной постоянной изжогой и отрыжкой. Писатель в изобилии отрыгивает застрявшие мысли на бумагу, и их немедленно расклёвывают читатели, чтобы немного приобщиться к многотрудному и многострадальному миру писательской душевной изжоги. Те же читатели, которые не любят трудностей и неясностей в чтении, предпочитают получать гладкий до скользкоты литературный продукт из-под пеликаньего хвоста.
  
   Собранный с собой ланч съедается легко и незаметно, музыка плавно перетекает из наушников в уши, и прибрежные мили постепенно наматываются на маленькие упругие колёса моего самоката. Ослепительный шар солнца плавно катится высоко над головой. Дневное светило во Флориде позволяет рассматривать себя только коротенькими косыми взглядами, и от этого оно кажется не круглым, а овальным, словно летящий по небу яркий огненный мяч для игры в американский футбол.
  
   Среди множества официальных американских интересов и развлечений, есть одно, именуемое people watching. То есть, наблюдение за людьми. Разумеется, никто не поощряет беззастенчивого разглядывания соседей и прохожих, но бросать взгляды потихоньку совсем не возбраняется. Сидорки - это стильное место, и в нём много стильных вещей и людей. Стили вокруг собраны разные, и их соприкосновение вызывает иной раз усмешку, а иногда - трепет и восторг. Стиль байкеров, громыхающих низким рокотом и сверкающих полированным металлом своих воронёных и хромированных мотоциклов. Стиль подростков в нелепых огромных штанах и кроссовках, с цветными татуировками, наклеенными на самые хипповые места, например, чуть повыше задницы, на многозначительно оголённой нижней части спины. Полуоткрытые подростковые спины сверкают такой чудесной, тугой и эластичной юношеской кожей, что зависть змеиными кольцами перехватывает горло. Зачем портить эту кожу вульгарным рисунком? Наверное, чтобы облегчить старикам муки зависти, чтобы они видели, что молодёжь совсем не понимает и не ценит данного им сокровища, которое, увы, совсем не так долговечно, как это думается в молодости.
  
   У пожилых людей здесь тоже есть свой стиль. Многие старички щеголяют шкиперскими бородками, особенно яхтсмены. Те, у кого нет своей яхты, утешаются клубным костюмом, или живописной трубкой, или тростью с фигурной резьбой и массивным набалдашником. Пожилые дамы одеваются здесь в свободные легкомысленные тряпки, как девочки. Передвигаются они с трудом, хромая обеими ногами по белому асфальту, залитому палящим солнцем. В автомобильной стране Америке люди ходят мало, в основном они ездят. Здешние старички - это люди, которые всю жизнь ездили по Америке на автомобиле и передвигались на собственных ногах только в пределах офиса и дома. Из-за отсутствия тренировки ног ходьбой у многих происходит дистрофия суставов и мышц нижних конечностей, бурситы, контрактуры. Автомобиль больно бьёт по ногам американцев и многих к старости делает обезноженными калеками. Но американские старички - неунывающий, весёлый народ. Они ездят на самодвижущихся инвалидных колясках, на специальных трехколёсных повозках-скутерах с электродвигателями, и наслаждаются местной природой. Некоторые ходят вполне прилично. Иные хромают, но предпочитают всё же передвигаться на своих ногах. Многие берут на прокат гольфкарты - это смешные открытые электробильчики с маленькими пухлыми колёсиками, на которых игроки в гольф ездят по бескрайним полям от лунки до лунки. И это тоже местный стиль.
  
   Если бы я был художником, я бы обязательно нарисовал картину: Сидорки, улица First, свисающие толстые канаты на дощатом фасаде элитной “пиратской” гостиницы Harbour Master, стайка подростков в телипающихся майках и джинсе с цветными картинками на нескромных местах, сверкающий трёхколёсный мотоциклетный монстр от Харлея... Солнце во Флориде столь горячо, что улицы нельзя закатывать обычным асфальтом - он плавится от жары и солнцепёка как сливочное масло. Поэтому асфальт здесь сделан по особой технологии - в него добавляют толчёное стекло. Этот стеклянный порошок заставляет дорожное покрытие светиться под солнцем таким весёлым перламутровым светом, что человека, которые едет по этой дороге в солнечный день, сразу пробирает курортное, пляжное настроение. Если бы я был художником, моя картина непременно бы излучала этот свет. А ешё бы я изобразил на своей картине американских старичков, неторопливо входящих на рыбацкий причал. У него - шкиперская бородка, тёмные вены на руках, свободные штаны и майка с клубной эмблемой. У неё - жеманные тёмные очки на высушенном возрастом лице, глубокие резкие морщины на шее, обозначающиеся при повороте головы, неуверенный баланс тела, пастельные тона майки и шорт, свободные шлёпанцы. Они элегантно и интимно обнимают друг друга чуть ниже спины, как когда-то давно в юности. Они легки в мыслях, легки в своих неуверенных старческих движениях, и не боятся стареть вместе, потому что до сих пор любят жизнь и друг друга.
  
   Стиль. Его величество стиль. Это он уравнивает здесь стариков и молодёжь, богатых и бедных, щёгольский Мерседес преуспевающего бизнесмена и ржавую посудину бездомного вьетнамского ветерана. Что может быть в нашей жизни дороже стиля? Жизнь коротка, и плотские удовольствия недолговечны, и даже богатство не даст тебе ровным счётом ничего, если ты не чувствуешь стиля и не умеешь его находить и соблюдать. Стиль - это нерв эпохи, он вбирает в себя волнующие краски жизни, её колорит, её чувственные отзвуки. Он сверхестественным образом укладывает разнородные краски в единый ряд и отделяет вечное и верное от сиюминутного и фальшивого. Картины настоящих художников пронизаны стилем, музыка настоящих музыкантов тоже пронизана стилем. Стиль - это самый замечательный способ приобщиться к жизни вечной, это единственная возможность написать послание из своей эпохи в будущее - послание, которое обязательно будет прочитано. Стиль - это духовная волна, которая смешивает радость бытия и щемящую грусть по уходящему времени, это матрица душ и поле для самовыражения, это мелодии и ритмы эпохи, написанные горячей, пульсирующей кровью её современников.
  
   Солнце уже прокатило почти весь свой дневной путь по голубому небесному асфальту и собирается сесть с минуты на минуту. Скорей, скорей на рыбацкий причал! Нельзя не пропустить ни капли заката. Закат в Сидорках - это всегда событие, причём настолько важное, словно его здесь производят вручную. К закату здесь готовятся заранее: ставят трёхногие штативы на облюбованные места, настраивают фотоаппараты и видеокамеры. Некоторые располагаются смотреть и снимать закат как в театре, согласно купленным билетам. Они с достоинством занимают своё место у берега океана, расставляют штативы, камеры, раскладные кресла, корзинки с закуской и напитками (no alcohol !), и готовятся смаковать каждое мгновенье.
  
   Солнце - объект всеобщего внимания - словно бы чувствует на себе многочисленные взгляды, и немного притормаживает своё стремительное падение. Вот оно словно обрывает затяжной прыжок в бездну, зависает над береговой линией залива и начинает неторопливый торжественный спуск на воду, точнее, под воду. Против солнца, в сполохах многочисленных бликов выстраиваются силуэты и бесконечные тени деревянных причалов, тёмные устричные отмели, темнеющая неясная зелень далёкого острова, крыши маленьких домиков на берегу залива, и наконец в самом далеке - серебряная мерцающая линия океанского горизонта, уже подсвеченная розоватым пламенем заката.
  
   Солце становится из огненно-розового чуть более тёмным и малиновым, но яркости ещё не теряет. Оно осторожно опускается вниз и вдруг - какая неожиданность! - тёмная тучка, хитро замаскировавшаяся в вечереющем небе, начисто съедает верхнюю половину светила. Оставшаяся беспризорная половинка продолжает двигаться вниз и наискось, и неожиданно приземляется на крышу маленького домика. Получается фантастическая картина: на далёкой крыше словно стоит полукруглая хрустальная чаша, наполненная чудесной, ярко-розовой солнечной жидкостью. Эта жидкость содержит в себе громадную энергию, она переливается внутри чаши, магнетизирует взгляд. Хочется выпить эту солнечную жидкость всю до дна, без остатка, как волшебное вино, чтобы удержать солнце внутри себя, чтобы не нужны были больше фотокамеры и штативы. Но - нет, солнечная жидкость также неуловима как и время.
  
   Попозировав, солнце срывается вниз и пропадает за крышами домов. Незаметно сходят на нет блики и закатное зарево. Оживают цикады, вечерний прохладный ветерок, зажигаются весёлые огоньки по контуру отелей. Кафе и рестораны зазывают посетителей грохотом рок-н-роллов из гостеприимно открытых дверей. Линию горизонта, образованную небом и океаном, становится всё труднее различить, и вот она исчезает совсем. Различить эту линию теперь можно только в той части залива, где она отмечена трепещущим пунктиром разноцветных вспыхивающих огоньков. Эти далёкие огни мерцают хаотически, но если присмотреться, то легко заметить, что каждый огонёк вспыхивает в строго определённом ритме. Совсем как наша жизнь. Она кажется беспорядочной, только пока рассматриваешь её на стыке множества судеб. Но если сосредоточиться на одной жизни, то в ней всегда можно найти ритм, который задаёт логику развития этой жизни и создаёт чью-то судьбу. А мне уже пора ехать домой, точнее, в то место, которое на данном этапе моей жизни служит мне домом.
  
   Последний раз мой самокат прокатывается по бархатно-тёмной дороге. Придорожные фонари собирают множество мотыльков. В тёмном небе шарахаются ночные птицы. Уютно и мягко светятся окна домов и отелей. В проёме ограды придорожного домика показывается любопытная кошачья физиономия. При моём приближении морда прячется, взбрыкивают четыре лапы, и через секунду на месте морды показывается позорный трусливый хвост, который тоже быстро исчезает.
  
   Я складываю свой самокат и прочие пожитки, усаживаюсь на сиденье, поворачиваю ключ зажигания и готовлюсь пронзать ночной дорожный воздух светом фар.
  
  
  
  
  

11. О несомненной пользе чувства стыда

  
   А скажи мне, милый мой читатель, известно ли тебе чувства стыда? Я имею в виду не лёгкий стыд, который быстро проходит и не оставляет осадка на душе, а страшный, потрясающий стыд, который переворачивает всё твоё существо до такой степени, что не хочется больше жить? Стыд, который накатывает удушливым валом и сжигает тебя изнутри - такой стыд ты хоть раз в жизни испытывал?
  
   Моя бывшая родина много раз заставляла меня испытывать именно такой стыд, от которого я был готов провалиться сквозь землю и никогда больше не показываться на её поверхности. Самым болезненным эпизодом, из тех что я помню, была международная научная конференция по инженерной психологии, в течение которой я испытывал непрекращающийся жгучий стыд. В программу этой конференции входило весьма приятное мероприятие - обед в ресторане “Континенталь”, располагавшемся прямо внутри гостиницы, где проходила конференция. Там я скорешился с датчанами, которые занимались теми же проблемами, что и я. Мы мило беседовали, а рядом с нами сидели и болтали другие участники конференции. Они говорили на европейских языках, были одеты с европейским вкусом, держались легко и непринужденно, свободно пользовались столовыми приборами, без устали поглощали яства, вытирали руки и губы бесчисленными салфетками, умело пользовались услугами официанта, благоухали дорогим табаком - короче, чувствовали себя как дома. У меня же вилка застревала в левой руке как деревянная, и от смущения непривычный столовый нож норовил вывалиться из правой. Обедать на публике я умел разве что в дешевой студенческой столовой в дни моей юности, а рестораны видел, в основном, в кино. На зарплату врача-ординатора или младшего научного сотрудника в ресторанах не разобедаешься. Дремучая ресторанная необразованность и неумение держать себя в свободной, раскованной обстановке отравляли мне всю радость общения с новыми интересными людьми.
  
   Вечером после конференции я продолжил разговор с новыми знакомыми, и когда обнаружилось, что беседа затягивается, датчане затащили меня в какое-то помещение, чтобы продолжить приятное общение. Как только я сообразил, что место, в которое я попал - это валютный ресторан, приятность общения пропала немедленно. Мне захотелось быстро попрощаться и убежать, потому что стены валютного заведения, внушали мне страх: Ведь в то время за обладание валютой советских граждан сажали за решётку, и доблестное КГБ нередко пасло наших соотечественников в таких местах и брало на заметку только по той причине, что человека видели в валютном заведении. И наконец, я с жутким стыдом сообразил, что не смогу расплатиться за обед. Когда я заплетающимся языком объяснил датчанам, что советским гражданам запрещено иметь валюту, они сказали, что они меня угощают, и всё без проблем, так что благополучно удрать мне не удалось. Я сидел, то краснея, то бледнея, и с трудом вталкивал в себя вилкой валютную еду. Меня бросало попеременно то в жар, то в холод. Мой жалкий английский улетучился от напряжения, и я объяснялся с огромным трудом.
  
   Одним словом, на протяжении всего валютного обеда с моими датчанами, я чувствовал себя как урод. Как человек, которого тяжко изуродовали. Изуродовала собственная родина. Я не знал, как пользоваться меню с иностранными надписями. Датчанам пришлось переводить мне с французского на английский названия блюд. По английски я тоже мало что понял, и заказал самое дешёвое, памятуя, что моим знакомым придётся за меня расплачиваться. Я не имел представления о том, как открыть жестянку с колой. Датчане открыли мне колу. Вкус колы мне тоже был неизвестен, и я пил её как отраву. Яркая обстановка ресторана с заморскими этикетками, напитками, наклейками и прочим реквизитом подействовала на меня как пушечная стрельба на дикаря из племени фиу-фиу. Официанты моментально увидели и по достоинству оценили моё дикое состояние, выражавшееся в пришибленном выражении лица и оцепенении тела, и кидали на меня взгляды, полные презрения. Каждый взгляд был красноречивее чем плевок в физию. После ресторана датчане возжелали продолжения банкета и стали расспрашивать меня о ближайших ночных клубах с танцами и алкоголем, где можно хорошо повеселиться до утра. Разумеется, я ничего этого не знал, ибо ночное веселье партией и советской властью не поощрялось, и о существовании таких ночных клубов я знал только благодаря заграничным фильмам.
  
   А на следующий день у входа в ресторан “Континенталь” всех нас, советских участников конференции, задержала местная охрана, и нам было сурово сказано: в ресторане будут обслуживаться только международные участники. Вчера вы прошли в виду ошибки персонала. Так что все, кто не иностранцы - обедайте где хотите. Иностранцы прошли внутрь, не очень понимая, в чём дело, а мы остались стоять у входа, словно оплёванные. Не знаю как остальным, а мне было безумно стыдно. Тогда я в первый раз отчётливо подумал, что от гражданства страны, которая унижает своих граждан таким вот омерзительным образом, необходимо избавиться как можно скорее. Всё это случилось ещё при советской власти, поэтому я не мог броситься на поиски новой родины немедленно. Тем не менее, это происшествие оказало огромное влияние на мой последующий выбор годы спустя, уже после того как разъяренное быдло прогнало проворовавшихся коммунистов из Кремля, и партократия сменилась бандитократией.
  
   Мои потрясения на конференции “ресторанным фиаско” отнюдь не закончились. После неудавшегося обеда меня окончательно добил доклад одного из достойно пообедавших участников конференции. Был он, вероятно, голландцем, потому что звали его ван дер Стул. Может быть, вовсе и не стул, а какая-то другая мебель, но “ван” и “дер” в его имени точно присутствовали. Он вышел на сцену, стал перед микрофоном и представился. От одного только его представления меня затрясло. Уверенный в себе, прекрасно одетый мужчина сказал, что является владельцем и президентом высокотехнологичной компании, где работает двести тридцать человек. В основном это были операторы каких-то спецЭВМ, обслуживающих автоматизированный процесс производства, и он хотел использовать достижения инженерной психологии для интенсификации труда операторов, чтобы повысить прибыли принадлежащей ему компании.
  
   Меня поразила до кишечных колик его манера держаться: очень просто, непринуждённо, в то же время очень уверенно, элегантно, и с большим достоинством. Я смотрел на этого волшебного докладчика из другого мира, и видел то, чего, вероятно, не видели все остальные: с самого начала выступления вокруг этого человека образовалась аура свободной, достойной и обеспеченной жизни, которую никто никогда не сминал, не корёжил, не приучал робко с просительным видом входить в кабинеты, стоять в унизительных многочасовых очередях, вышагивать на демонстрациях под бдительным оком милиции, неся идиотские транспаранты под присмотром местной парторганизации. Эта чудесная аура показала мне в течение нескольких секунд то, чего никакие радиоголоса не могли бы рассказать по радио. Эта аура объяснила мне, как должен выглядеть и чувствовать себя изнутри нормальный человек. Она показала мне, насколько моё внутреннее “я” изувечено и изломано той средой, в которой я вырос. Я мысленно представил себе внутреннее самоощущение этого свободного человека и сравнил его со своим, придавленным. Затем я мысленно сравнил его жизненную карьеру со своей: донашиваю единственный приличный костюм и ботинки, живу у тётушки на голове в однокомнатной квартире, своего жилья не предвидится, зарплата рыдает, и даже возможная кандидатская степень мало чего даст в плане возможности приобрести собственное жильё и более-менее достойно существовать.
  
   Доклада я уже не слушал. Я сидел со сжавшимся сердцем, чувствуя себя растоптанным куском дерьма, кусал губы от стыда и желал как можно скорее убраться с этой коференции, на которой мне показали, какой я жалкий урод, и как по-настоящему выглядят и живут нормальные люди. Я страшно жалел, что моё имя не начинается с “ван дер”, и я не живу в Голландии.
  
   Ныне я живу в США, не бедствую, но до сих пор омерзительное ощущение стыда и униженности периодически преследует меня в ночных кошмарах. Это ощущение стыда проявляется подложечной тошнотой всякий раз, когда мне приходится переходить с английского на русский, и вероятно не оставит меня до тех пор, пока я окончательно не забуду русский язык - язык страны, которая унижала моё человеческое достоинство сорок один год.
  
   Я продолжаю общаться с русскими по-интернету, я общаюсь со своими родственниками, живущими на моей бывшей родине, и поэтому знаю точно, что смена названия страны никак не повлияла на её отношение к собственным гражданам, которое складывается в первую очередь из отношения граждан друг к другу. Исходя из этого отношения, можно с уверенностью сказать, что они как были, так и останутся друг для друга, и соответственно, для своей страны, ничего не стоящим дерьмом. Российской правящей элите на население страны начхать, как и прежним правителям. Более того, нынешней компрадорской буржуазии и её марионеточному правительству нужна только та небольшая часть населения, которая обслуживает процесс откачки российских ресурсов и помогает прятать вырученные деньги подальше от народа. Если граждане, не задействованные в процессе продажи национальной собственности частными лицами, внезапно провалятся в тартарары, никто не заметит их исчезнования, потому что они, эти граждане, нахуй никому не нужны. Хамское и наплевательское отношение уроженцев этой страны к своим согражданам прослеживается от самого низа до самого верха: от больничной нянечки, которая матерится вонючим голосом в ответ на просьбу лежачего больного принести судно, и ни за что не принесёт, хоть трижды усрись, и до губернатора края, который озабочен только предстоящими выборами и рейтингом собственной популярности, а на всё остальное ему насрать и по стенке размазать. И далее, до Кремля, в котором ещё ни разу не заседало ни одного приличного человека: всё какая-нибудь мразь.
  
   И ты, и ты, урод, какой был, такой и остался. Когда ты проходишь в дверь метро или кинотеатра, ты её никогда не придержишь для следом идущего, а шарахнешь её за собой, так чтобы человеку позади тебя отбило этой дверью всю харю и расплющило рёбра. Заходя в электричку или в троллейбус ты будешь давить в кашу людей впереди себя, чтобы протиснуться на лучшее место, а потом яростно препятствовать тем, кто пытается протиснуться в салон, как протискивался в него ты пять минут назад. Если у тебя есть машина, ты никогда не притормозишь, чтобы не обрызгать пешехода на тротуаре, а напротив, с гадким удовольствием обрызгаешь его с головы до ног. Потому что ты - урод, ты - вонючее пенистое дерьмо, ты - советское гноеблядское пиздоуёбище. Каков ты, таково и твоё правительство, таков и твой мир бизнеса. Они таковы, потому что это ты, урод, сидишь, в этом правительстве, это ты делаешь грязный и бесчеловечный грабительский бизнес, это ты обобран и обездолен своим же хамским, бессердечным и бесчеловечным отношением к своим согражданам. Имя тебе - гражданин страны, название которой я не хочу лишний раз повторять.
  
   Подруга моей бывшей жены Лёля как-то поехала по научным делам на месяц в Париж. Возвратившись на родину, она едва не погибла в окрестностях аэропорта. Оказалось, что за месяц парижские водители отучили её шарахаться от приближающихся автомобилей: они всегда останавливались и пропускали пешехода. В США к пешеходам тоже относятся трепетно. Потерявшая инстинкт самосохранения Лёля сунулась переходить дорогу, и её чуть не раздавил в лепёшку урод-соотечественник, не уступивший дорогу ни одному пешеходу в жизни.
  
   Самому мне тоже довелось возвращаться из Парижа, где я проходил стажировку. Ещё в аэропорту имени де Голля меня с размаху двинул чемоданом по коленке мой соотечественник, расчищая себе дорогу к самолёту. Я не хляснул его по морде только потому что не хотел международного скандала. В самолёте мой шеф, огромных габаритов француз по имени Дидье, открыл багажную полку наверху и обнаружил, что она занята единственным большим баулом, поставленным через всю полку по диагонали нашими соседями-соотечественниками. Дидье попросил меня перевести им, чтобы они поставили свой багаж правильно. Женщина отвернулась, словно не слыша просьбы, а мелковатый мужичонка с лицом недовольного кролика сказал, что у него там ценные вещи, которые он не хочет лишний раз тревожить, и вообще они первые пришли и по-праву захватили это место. А вы, типа, пришли позже, так что перетопчетесь. Под ноги свои чемоданы себе положите, не баре. Я перевёл ответ Дидье, опустив хамские выпады. В ответ француз сделал то, что сделает любой нормально воспитанный человек. Он сказал, что багажная полка расчитана на всех в равной мере, в независимости от очередности прихода, и любезно предложил соседу свою помощь в справедливой расстановке багажа. Не дожидаясь ответа, он легко взял баул, притиснул его к краю полки, а рядом впихнул мою и свою сумищу. В бауле, кажется, что-то слегка хруснуло: у мужичонки глаза сделались белыми от злобы, кроличья пасть оскалилась, обнажив зловещие резцы. Уродец подскочил ко мне и завопил прямо мне в лицо, брызгая слюной: “Скажи своему басурману, чтобы он не трогал мои вещи руками своими, грязными! А то я ему!.. И не посмотрю!..” Я спокойно ответил: “Если я переведу твои слова человеку, который родился во французских Альпах, он тебя на тряпки порвёт, и будет глубоко прав.” Вонючий кролик испуганно заткнулся, но кипящее в нём говно выплёскивалось наружу, и после короткой нерешительной паузы он принялся вымещать злобу на подходящем объекте - собственной жене, изводя её мелкими придирками.
  
   В полёте несколько наших “крутых” соотечественников напились до безобразия, не переставая жали на кнопку вызова стюардессы и требовали от стюардессы-француженки, чтобы она бросила пассажиров, подсела к ним и приняла участие в их безобразной попойке. Вышколенная стюардесса очаровательно улыбалась, брала пластиковый стакан, наполненный коньяком, подносила ко рту, не выпивая, после чего незаметно выливала жидкость, возвращала пустую ёмкость, и уходила выполнять свои основные обязанности. Под конец полёта стюардессе вручили два до краёв наполненных стакана с коньяком - один для пилота, другой для штурмана.
  
   Посадка прошла нормально.
  
   Приехав домой, я начал делиться свежими впечатлениями с супругой, на что она ответила: “Я не претендую на то, чтобы отрицать новизну твоих впечатлений для тебя самого, но тем не менее, случай крайне типичный. Все, кто возвращается из-за границы, по-первости дней у себя на родине очень тяжело воспринимают хамство своих соотечественников.”
  
   Хамство моих, слава Создателю, уже бывших соотечественников - это не бытовое явление. Это их идеология, это их мироощущение, это их способ жизни. Рассказывать об их хамстве можно было бы бесконечно, но добавление фактов к уже выше изложенным ничего более не даст. Диагноз и так вполне очевиден.
  
   Если я в будущем когда-то и ступлю на землю моей бывшей родины, то только с американским паспортом в кармане, чтобы ты, вонючее хамло и урод, всегда держался со мной настороже. Чтобы ты трижды подумал, прежде чем мне нахамить или нагадить. Чтобы ты, урод, знал, что меня защищает правительство могучей иностранной державы, которая печатает зелёные денежные знаки, любимые тобой навзрыд.
  
   Видит Бог, я предпочёл бы, чтобы ты обращался ко мне достойно, просто потому что это в твоей крови, в твоём достойном воспитании, в твоей гражданской и профессиональной выучке и привычке - будь ты в обличье таможенника, или пограничника, или вокзального служащего, или билетёра в театре, или продавца, или официанта, или просто прохожего на улице. Но ведь ты не умеешь держать себя достойно и относиться к людям уважительно, если ты их не боишься, потому что ты - урод. Тебя обездолили и изуродовали с детства такие же как ты уроды, и теперь ты вымещаешь свою уродскую злобу на всех подряд, и сам уродуешь других людей.
  
   Эстафета уродования душ в твоей стране имеет давнюю традицию и вряд ли окончится скоро. Точнее, она окончится только с твоей смертью и со смертью всех тебе подобных. Я от души желаю тебе скорейшей смерти. Пусть твоя смерть будет быстрой и лёгкой. Ты никогда не был милостив к другим людям, но пусть смерть будет милостива к тебе. Я не желаю тебе зла. Я просто не вижу никакого смысла в твоём червячьем подлом существовании, потому что не вижу в тебе человека. Мне тяжело наблюдать даже из-за океана, как толпы таких как ты двуногих скотов терзают и мучают друг друга, заходясь в приступах хамства и ненависти к ближнему. По этой причине я бы предпочёл, чтобы ты лучше умер. Nothing personal - ничего личного, урод. Умри с миром.
  
   Конечно, есть гораздо более замечательный выход. Если бы ты, урод, мог испытать такое же испепеляющее чувство стыда, какое мне довелось испытывать много раз, за себя и за тебя, если бы этот стыд сжёг твою подлость, твоё скотское отношение к себе и к другим, если бы ты раскаялся и стал нормальным человеком, то - зачем умирать? Жизнь прекрасна! Нормальная, достойная человеческая жизнь. Но ведь ты никогда не устыдишься своего дремучего скотства и не раскаешься. Ты так и останешься двуногой скотиной с изорванной и обезображенной человеческой душой. У тебя никогда не хватит сил починить свою душу. Ты слаб и можешь жить только на потребу своей гниющей плоти, пиная и расталкивая своих соплеменников, которые мешают тебе ублажать себя наилучшим образом. Поэтому лучше умри. Nothing personal - ничего личного, урод. Несчастный урод, не живший по-человечески ни дня. Nothing personal. Умри с миром.
  
  
  

Продолжение следует...

Оценка: 3.56*29  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"