Шмиэл Сандлер : другие произведения.

Призраки в Тель-Авиве

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воскресшая под Лондоном лошадь, уничтоженная английским фермером, была срочно кремирована сыщиками из Скотланд-Ярда, и прах ее с той же поспешностью развеян над Темзой. На следующий день лошадь, как ни в чем не бывало, снова появилась на злополучной ферме. Но теперь она была с основательно подпаленной гривой и обугленным левым ухом. Упрямую лошадь кремировали вторично, приняв возможные меры, для предотвращения последующей материализации. На сей раз, прах нежеланной гостьи поместили в цинковый сосуд и замуровали его в стенах Вестминстерского аббатства, как будто стены этого богоугодного заведения могли предотвратить новое восстание сбесившегося животного.
  
   Шмиэл
  
  
  Призраки в Тель-Авиве
  
  
   Глава 1
  
   30 марта 1998 года в полицейский участок южного Тель-Авива пришла молодая женщина. Она была вся в слезах и долго не могла говорить. Дежурный следственного отдела лейтенант Кадишман привычно поднес пострадавшей стакан с водой:
   - Что с вами случилось, мадам? - вежливо спросил он. Дрожащей рукой женщина приняла воду и, судорожно отпив глоток, немного успокоилась:
   - Меня зовут Елизавета Шварц - сказала она - я живу на улице Членова. Вчера ко мне пришел дедушка.
   И снова она ударилась в слезы, бурно переживая постигшее ее несчастье.
   - Госпожа Шварц, - сдержанно сказал полицейский, - может быть вам нужен врач?
   - Нет, что вы, - испугано, сказала женщина, - мне нужны вы, господин инспектор.
   - Тогда возьмите себя в руки и начните все по порядку. - Женщина тяжело вздохнула:
   - Вчера кто-то постучал к нам в дверь, я подумала, что это няня (она никогда не пользуется звонком), но когда я открыла - это оказался старый и больной человек. - “Надо же, какие подробности” - усмехнулся про себя Кадишман.
   - Он сказал вам что-нибудь?
   - Нет, но мне показалось, что я уже где-то видела его.
   - Может быть, он угрожал вам?
   - Что вы, напротив, он смотрел на меня очень ласково. - Кадишман удивленно вскинул бровь:
   - Но что привело вас в такое состояние, мадам?
   - Видите ли, он все разглядывал меня и молчал, и это мне не понравилось.
   - Как долго вы молчали?
   - Минуты две, наверное, потом я спросила - “Что вам угодно, господин?”, но он не ответил мне, а показал на шрам, пересекавший его бледное лицо.
   - Давайте опустим художественные детали, - поморщился Кадишман, - итак, он указал вам на свой шрам?
   - Да, и я вдруг вспомнила кто это.
   - Может быть, поделитесь воспоминаниями, мадам?
   - Такой шрам был у моего деда. Я узнала его.
   Женщина по инерции всхлипнула и лейтенант, боясь нового взрыва рыданий, поспешно протянул ей стакан.
   - Чем уж так насолил вам родной дедушка, что вы не можете говорить о нем без слез?
   Взбалмошные дамочки, подобные этой, обращались иногда в полицию по совершенным пустякам.
   - Он вошел в прихожую, - продолжала Елизавета, - внимательно оглядел ее и вышел.
   - Госпожа Шварц, - напомнил Кадишман, - люди, тем более близкие, имеют обыкновение входить и выходить из прихожей...
   - Я знаю об этом...
   - Но почему вас это так взволновало? - Кадишман не мог взять в толк, чего, собственно, от него добивается эта нервная дамочка.
   - Видите ли, мой дедушка умер много лет назад, - угнетенно сказала дама, наблюдая как у лейтенанта, вдруг перекосилось лицо.
  
   Глава 2
  
  
   Весной 1998 года Василию исполнилось двадцать шесть.
   В двадцать лет он стал чемпионом Израиля по боксу и отправился в Америку искать счастья на профессиональном ринге. Его первый бой широко рекламировали все еврейские организации США, и проходил он в знаменитом Медисон Сквер Гарден, знавшем боксеров куда более именитых, чем Вася. Одна из газет, выходящая в Лос-Анджелесе на идиш, восторженно сравнивала его с библейским Самсоном и предсказывала блистательную карьеру на поприще мирового бокса. Увы, всем этим прогнозам не суждено было сбыться; в первом же раунде, получив сильнейший нокаут от более техничного чернокожего боксера, Василий навсегда оставил большой ринг и неожиданно для всех женился на дочери бывшего академика, которая посоветовала ему заняться мелким бизнесом. Именно с этого знаменательного события начались все его неудачи.
   Пробуя себя сначала в качестве владельца рыбного ресторана, а затем оптового поставщика туалетной бумаги, Василий быстро спустил состояние своих родителей, развелся с высокородной супругой, к которой перешла вся его скромная недвижимость.
   Академик тяжело принял развод единственной дочери, считал зятя жалким продуктом еврейского пост модернизма и не сомневался в том, что “по этому прохвосту плачет каталажка”
   На израильском ринге Васе не было равных, но зарабатывать на жизнь в качестве любителя нечего было и думать. У него был неплохо поставлен удар справа, и это позволило ему некоторое время подрабатывать вышибалой в одном из ресторанов южного Тель-Авива.
   Однажды, повздорив с занудливым клиентом, усомнившимся в кошерности поданной ему свинины, он не рассчитал силы, и блестящая серия боковых, проведенная им в стиле незабвенного Роки Марчиано, имела весьма печальные последствия.
   Клиента между тем предупреждали, что дело он будет иметь с чемпионом страны в среднем весе, но тот предпочел “Разбираться с шефом”, вынудив чемпиона пустить в ход свою коронку.
   Выплатив пострадавшему компенсацию за нанесение ущерба, выразившегося в сильнейшем сотрясении мозга, который, как оказалось, наличествовал все же у того под кипой, он остался без единого гроша в кармане и серьезно задумался о том, как бы ему устроить жизнь так, чтобы в дальнейшем не размахивать кулаками.
  
   * * *
  
   Заявление Елизаветы Шварц было столь нелепым и абсурдным, что в первую минуту Кадишман растерялся, и от неожиданности у него пересохло в горле. Он и сам не прочь был отпить теперь глоток воды из стакана, который минуту назад столь "любезно" предлагал этой экзальтированной даме.
   - Почему вы решили, что это ваш умерший дедушка? - спросил Кадишман вдруг осевшим голосом, - это вполне мог оказаться человек на него похожий?..
   - Вы правы, - сказала Шварц, - поначалу я так и подумала, но другой человек не стал бы вести себя так не - логично.
   - В чем вы узрели отсутствие логики? - недоверчиво спросил лейтенант. Он уже успел промочить горло, и в голосе его снова зазвучали насмешливые нотки.
   - Хотя бы в том, - запальчиво сказала Елизавета, - что приходит человек с улицы, по-хозяйски оглядывает квартиру, будто вспоминает что-то и, не проронив ни слова, столь же неожиданно покидает ее.
   - Ваш дед, надо полагать, жил в этой квартире?
   - Он оставил ее мне.
   - Стало быть, он хорошо знал расположение комнат?
   Кадишмана раздражала эта женщина.
   Ей, наверное, кажется, что полиции больше нечего делать, кроме как вытягивать слова из впечатлительных дамочек.
   - Это была его квартира, - сказала Елизавета, досадуя на привередливого лейтенанта, не понимавшего столь очевидных вещей.
   - Странная история получается, мадам: дедушка ваш прибыл с того света, чтобы навестить внучку, по которой слегка соскучился?
  Елизавета робко пожала плечами, словно извиняясь за странную историю:
   - Я и сама не знаю, что думать, господин инспектор.
   - А нервы у вас, случаем, не пошаливают, мадам?
   - Не знаю, - тихо вздохнула Елизавета, - мы с Гаври в последнее время часто ссоримся...
   - Кто такой Гаври? - сказал Кадишман, удивленный столь неожиданным поворотом беседы.
   - Гаври - это мой муж.
   - Какое он имеет отношение ко всей этой, извините, истории?
   - Мы бранимся с ним из-за детей, - сказала Елизавета, - у нас двойня - девочка и мальчик. Он балует малышей, а я пытаюсь приучить их к порядку.
   - Послушайте, госпожа Шварц, - возмутился Кадишман, - зачем вы рассказываете мне все это, я ведь не педагог и даже не психолог, к вашему сведению...
   - Да, но должна же я вам сказать, как это было...
   - Я следователь, мадам, - строго напомнил Кадишман, - и меня интересуют одни лишь сухие факты!
   - А я вам, что мокрые подаю? - вспылила Елизавета.
   - Не надо нервничать, мадам!
   - Я абсолютно спокойна, господин инспектор!
   - Вот и прекрасно, скажите, а ваш дедушка после этого приходил к вам еще?
  
   * * *
  
   Двадцатого февраля 1998 года Василий де Хаимов развелся, наконец, с женой. Сразу же после свадьбы он обнаружил, что женился, на скучной бесцветной женщине, с хорошей фигурой, но чопорной и холодной в постели. Поддерживать отношения с человеком, ставшим для него чужим, было не в его правилах, и он сказал ей, что семейный союз их был ошибкой и надо с этим как-то кончать. Сначала она устроила истерику и порыдала немного в подушку, но потом предложила ему разобраться в своих чувствах или обеспечить ее будущее.
   По разводному контракту он оставил ей имущество, включая дом, автомобиль и ценные бумаги. Отказавшись от недвижимости в пользу супруги, он ускорил бракоразводный процесс, который тянулся более двух лет; она нарочно не соглашалась на развод, чтобы подольше помучить его. Конечно, развестись можно было по-человечески: без обоюдных потерь и личных выпадов, но у Васи ведь и дня не проходило без того, чтобы он не угодил в какую-нибудь историю и не сделал себе проблем практически из ничего.
   Все началось с того, что жена заподозрила его в измене, и ей очень захотелось застукать подлеца на месте: прелюбодеяние мужа, как объяснил ей адвокат, могло помочь при разделе имущества, и она решила воспользоваться подходящим случаем. Для этого ей пришлось нанять сыщика, взявшегося за приличный гонорар обнародовать сексуальные подвиги де Хаимова. Подозрения жены вскоре подтвердились - ей удалось застать Васю с любовницей в одной из фешенебельных гостиниц Бат-Яма.
   Это случилось в день ее рождения.
   Утром он галантно преподнес супруге гигантский букет хризантем, и ей было вдвойне обидно застукать его вечером в объятиях высокооплачиваемой проститутки. Нанятый сыщик предложил ей затаиться в номере; он был уверен, что любовники вскоре объявятся и в предвкушении щедрого гонорара, сказал - “Наберитесь терпения, женщина”
   Снедаемая ревностью жена, прождала в темном шкафу более двух часов. Все это время она чувствовала себя персонажем из избитого анекдота и поклялась выпустить из детектива кишки, если тот понапрасну запер ее в этой душной коробке. К счастью, терпение ее было вознаграждено.
   Новая пассия Василия была длинноногая и вульгарная девица, которая прямо в номере стала оговаривать с ним цены на разные виды услуг.
  “Не торгуйтесь, мужчина, - сказала она, - я вам такой минет сделаю”
   То, что Василий был неистово ласков с девицей, жена, пожалуй, могла еще снести, то, что он шумно дышал, стонал и даже лаял в минуты сладчайшего соития, несколько позабавило ее (с ней в постели он вел себя как на гражданской панихиде), но когда после шестого оргазма (Боже, какая прыть!) он вдруг сказал ей - “Знала бы ты, как мне надоела эта старая крыса!” - она не выдержала и, выскочив из тайника, разбила ему в кровь лицо.
  “Негодяй, - патетически сказала она, - вот от чего у тебя яйца висят как у драной кошки!”
   Последующий удар был направлен именно в это чувствительное место, но он уже был готов к нему и с честью отразил яростную атаку жены.
   К печальным последствиям банальной драмы, разыгравшейся в гостиничном номере, можно было отнести временную потерю эрекции (которую ему пришлось восстанавливать позже с помощью гипнотизера), но, зная тяжелый нрав дочери академика, он был рад и тому, что отделался относительно легко.
   С ее стороны была попытка врезать также длинноногой крале, с любопытством наблюдавшей за бурным развитием семейного скандала, но та быстро охладила ее пыл - “Я те щас глаз выцарапаю, сука!” - сказала она.
   К несчастью, о скандале тут же прознали вездесущие репортеры и эта грустная история, обрастая пикантными подробностями, в одно мгновение стала достоянием тель-авивского бомонда.
   Василий подозревал, что пройдоха сыщик нарочно пригласил хроникеров - поохотиться за клубничкой и собрался намылить ему физиономию, но тот благополучно смылся, сорвав приличный куш с его оскорбленной супруги.
   На следующий день (по совету своего адвоката) он просил у нее прощения, но было поздно; она решила наказать его, за "крысу" (тем более что за глаза ее так называли уже все сослуживцы), полагая разорить его окончательно за причиненный моральный ущерб.
   Справедливый раздел имущества не устраивал своенравную дочь академика, и Василий отписал ей шикарный особняк в Кирьят-Шаломе и всю имеющуюся наличность в банке. Некоторое время он жил у Циона Заярконского - завзятого холостяка и специалиста по компьютерной технике, затем снял угол в одном из обшарпанных домов на шхунат Шапира.
  
   * * *
  
   Василий любил приволокнуться за женской юбкой.
  Все деяния его и помыслы были напрямую связаны с бывшими или предполагаемыми победами на любовном фронте. Именно эта - “Одна, но пламенная страсть” - привела к окончательному развалу его семейного очага и бесславной потере скромного состояния, с таким трудом нажитого его рачительными предками.
   Казалось, получив желанный развод, он тотчас ринется на поиски любовных приключений, но случилось то, что Цион менее всего ожидал от своего непредсказуемого товарища; в связи с резким ухудшением экономического статуса, Василий впал в странную задумчивость, и, приобретенная им с таким трудом свобода, не волновала более его молодую кровь. Все чаяния и помыслы ярого донжуана были направлены на то, чтобы разжиться, и как можно скорее. "Я докажу этим академикам, что снова встану на ноги!" - твердил он Циону и неустанно искал пути к быстрейшему обогащению.
   Ежедневно он приходил к приятелю с гениальными идеями, которые тот неизменно отвергал за отсутствием практической ценности.
   - Знаешь что, - предложил однажды Цион, потирая колено, которое ушиб накануне, поскользнувшись на рынке “Шук а-тиква”, - я отнюдь не оспариваю твое амплуа, как генератора гениальных идей, но у меня тоже возникла дельная мысль и мне нужен компаньон.
   - Я весь к твоим услугам, - с готовностью отозвался Вася.
   Человек без комплексов, он был далек от отчаяния, разорившись в одночасье, и именно такой партнер нужен был Заярконскому.
   - Иного я от тебя не ожидал, - одобрительно сказал он, - но, прежде чем мы приступим к реализации проекта, неплохо бы слегка расслабиться...
   - Я и сам думал о том, чтобы махнуть на Север, - согласился Василий, - но будучи в стесненных обстоятельствах...
   - Об этом не беспокойся, - коротко ответил Цион, - я облюбовал маршрут по историческим местам. Недорогой, но со вкусом...
   - Куда же мы едем? - изумился Василий, заинтригованный любезным предложением Циона.
   - На твой выбор - предложил Заярконский, - в гости к Петру Великому, или на блины к Плантагенетам...
   - К какому еще Петру? - удивился Вася, перебирая в уме знакомых на букву “П”. Единственное слово, начинавшееся с этой буквы, которое приходило ему в голову, было непристойным. До сих пор по-настоящему великим человеком он считал себя, и теперь весь терялся в догадках.
   - К Петру первому, - небрежно бросил Цион, - или к Ричарду Львиное сердце...
   - Надеюсь, ты не шутишь? - сделал гримасу Вася.
  Напористый и энергичный, обычно, он заметно потускнел в последнее время.
   - Речь идет об экспериментальном бюро при Институте Времени, - продолжал Цион, - они делают пробные вылазки на Места и подыскивают для этой цели добровольцев.
   - Что ж, если это опасно, то я готов! - мгновенно отозвался Вася.
   - Это один из маршрутов, который надо наездить, а там дело будет поставлено на коммерческие рельсы...
   - Уж, не в этом ли твоя идея, Ципа? - живо заинтересовался Василий и в глазах его зажегся огонь.
   - Если покажем себя с лучшей стороны, нам, очень может статься, перепадет кое-что на десерт...
   - Например?
   - Например, можно устроиться проводниками на один из предполагаемых рейсов, зарплата - десять тысяч шекелей в месяц!
  
   Глава 3
  
   - Вы что не слышите, мадам, я повторяю вопрос, - дедушка приходил к вам еще или нет?
   - Нет, больше я дедушки не видела, - Елизавета горестно вздохнула, будто сожалея о том, что дед так быстро забыл дорогу к ее дому, - в этот же день я срочно позвонила Гаври и рассказала ему обо всем. Я думала, этот странный визит помирит нас: с утра он ушел такой расстроенный, а я еще накричала на него...
   - Мадам, мы топчемся на одном месте уже много времени.
   - Неправда, я у вас не более часа, - напомнила Елизавета.
   - Тем более, - сказал Кадишман, - пора делать выводы.
   - Делайте на здоровье, это ваша работа.
   Ее стало злить его упорное нежелание понять, что с нею происходит.
   Сухарь недоверчивый, наверное, его жена не любит.
   - Значит, дедушка у вас больше не появлялся?
   - Вы уже спрашивали об этом, не надо повторяться.
   - Хорошо, госпожа, будем считать, что у вас была галлюцинация на почве частых ссор с супругом...
   - Мы не так уж часто ссоримся.
   - Но вы только что сказали, что ссоритесь и довольно часто...
   - А вам какое дело?
   - Мне действительно, нет до этого дела, я просто рад за вас, мадам.
   - Зря радуетесь, господин инспектор, когда я рассказала Гаври про деда, он сказал, что “Этого не может быть”
   - Вот видите, ваш супруг держится того же мнения что и я. Вас это не настораживает?
   - Вы хотите сказать, что я сумасшедшая?
   - Я этого не говорил.
   - Гаври тоже этого не говорил, а потом сказал, что дедушка, наверняка, был недоволен нашей размолвкой, и дух его снизошел на землю, чтобы воссоединить наши сердца.
   Лейтенант пожалел, что дал ей возможность развивать эту благодатную тему - “Очередная психопатка” - подумал он, решительно настраиваясь завершить затянувшийся разговор.
   - Что вам от меня нужно, мадам? - сказал он, стараясь придать голосу официальный тон, - вашей жизни никто не угрожает, дедушка, слава Богу, ушел с миром, и вы, наконец, помирились с Гаври...
   - Да, мы помирились с мужем, - задумчиво сказала Елизавета, не замечая попыток Кадишмана закруглить беседу, - он даже предложил мне купить цветы, чтобы проведать дедушкину могилу.
   Женщина опять всхлипнула, и лейтенант, которому надоела эта бессвязная болтовня, привычно подал ей стакан с водой.
   - Мы долго искали его могилку, а когда нашли, увидели, что она вскрыта и пуста.
   В кабинете повисла неловкая тишина. Кадишман почувствовал, как в животе у него что-то гулко булькнуло.
   - Мадам, - хриплым голосом сказал он, - надеюсь, вы отдаете отчет своим словам?
   - Разумеется, - твердо отвечала Елизавета, - в могиле не оказалось останков моего деда...
   - У вас есть свидетели? - голос Кадишмана выражал крайнее недоверие.
   - Сторож кладбища может подтвердить это, и муж мой тоже.
   - А вы уверены, что это была могила вашего деда?
  
   Глава 4
  
   - Ты настоящий друг, Ципа, - восторженно сказал Василий, - ознакомившись с проектом Заярконского.
   - Чего уж там, - смутился Цион.
   - Скажи, - поинтересовался Вася, - а путевка эта чего- то стоит?
   - Мне сделали скидку, - поспешил заверить Цион, - я отвечаю у них за компьютерную часть и они обязаны мне...
   - А ты не разыгрываешь меня, Ципа?
   Василий сам был мастер разыгрывать друзей и на всякий случай всегда держался начеку.
   - С какой стати, Вася, тебе лишь следует знать, что проект содержится в глубокой тайне, а мне сделали исключение, потому что я полезен им в организации технической части.
   - Я буду нем, как рыба.
   - Кстати, через час надо быть в Институте, - засуетился Цион. Он был рад, что сумел угодить приятелю. В глазах де Хаимова впервые после утомительной разводной эпопеи засветилась улыбка.
   - Едем к Плантагенетам, - решительно сказал он, - в России теперь холодно, а у меня прохудилось пальто. Насколько мне известно, ты и сам испытываешь симпатию к эпохе рыцарства. Я читал твою статью о Гийоме Акветанском...
   - Это был поэт, воспевающий культ рыцарства, - сказал Цион; лицо его приняло мечтательное выражение, и он c чувством продекламировал:
  
   Сошлись они на середине поля.
   Тот и другой пускают в дело копья,
   Врагу удар наносят в щит узорный,
   Его пронзают под навершьем толстым,
   Распарывают на кольчугах полы,
   Но невредимы остаются оба.
   Полопались у них подпруги седел,
   С коней бойцы свалились наземь боком,
   Но на ноги вскочили тотчас ловко,
   Свои мечи булатные исторгли,
   Чтоб снова продолжать единоборство.
   Одна лишь смерть ему конец положит.
  
   Всю дорогу к Институту Цион убеждал Васю ехать в Россию, а тот упорно настаивал на поездке в Старую Англию и вскоре без обиняков спросил друга - сколь чувственны были аристократы при феодализме и понимали ли они в целом значение поиска эрогенных зон у женщин.
   Друзья увлеклись беседой и опоздали в институт.
   Увидев их, инструктор, отвечающий за переброску добровольцев, нравоучительным тоном начал читать мораль:
   - Вопиющая безответственность! - сухо сказал он, - а знаете ли вы, господа, разницу между часовыми поясами нашего и одиннадцатого века?
   - Видите ли, - робко начал Цион, - мы приобретали путевки в век двенадцатый.
   - Все равно, - ворчал инструктор, - разница в семь часов.
   - То есть, - произвел расчет Василий, - в одиннадцатый век мы прибудем к вечеру?
   - Вы очень догадливы! - съязвил инструктор.
   Василий, человек крутого нрава, сходу осадил очкастого зануду:
   - Сэр, - строго сказал он, - попрошу без лишних телодвижений!
   - Это почему же? - важно вскинулся инструктор.
   - Очёчки-то можно уронить ненароком, - нарочито озабоченным тоном произнес Василий.
   Инструктор бережно поправил очки с модной оправой и собрался дать достойную отповедь нахалу, но Вася опередил его:
   - Вы, кажется, нуждались в добровольцах? - сказал он.
   - Нуждались, - угрюмо подтвердил инструктор...
   - Сударь, - сказал Василий тоном великого одолжения, - мы пошли вам навстречу, несмотря на более выгодные предложения.
   - Что это значит, господин? - сказал инструктор, ошарашенный неслыханным хамством де Хаимова.
  
   * * *
  
   Вопрос о том - докладывать комиссару о сбежавшем с кладбища мертвеце или нет, занимал Кадишмана чрезвычайно. С одной стороны было вроде глупо беспокоить шефа по таким очевидным пустякам - кто еще в наше время верит в привидения?- а с другой (ему это подсказывала интуиция), он, кажется, недооценил эту нервную дамочку и дело, с которым она явилась, грозило вылиться в одно из самых громких за всю историю местной полиции.
   В этом его также убеждало профессиональное чутье, которым он весьма гордился, хотя у начальства на сей счет, сложилось совершенно противоположное мнение.
   На всякий случай он решил еще раз “Изучить факты” (любимое выражение комиссара), и лишь затем беспокоить вечно занятого и недовольного босса, который не любил, когда к нему шли вхолостую, не проработав основательно все вероятные версии расследуемого дела. “Я всем рад, господа, наставлял он своих людей, но раз уж принесла вас нелегкая в столь неурочный час (эту фразу он говорил неизменно вне зависимости от времени, в которое к нему являлись подчиненные) уж будьте так любезны, представить мне помимо протокола что-нибудь еще, хоть отдаленно напоминающее выводы. Разумеется, господа, если вы способны таковые делать”
   Кадишман, всю жизнь проработавший дежурным следователем, должен был возглавить вскоре оперативную группу по особо важным делам, и любой промах сегодня мог до самой пенсии оставить его рядовым инспектором полиции.
   - Сержант Альтерман, - призвал он своего не в меру исполнительного, но не очень сообразительного помощника, - патрульную машину и наряд с легким стрелковым оружием в мое личное распоряжение!..
  
   * * *
  
   Холонское кладбище давно уже было забито до основания, и председатель городского религиозного Совета не раз поднимал вопрос о том, чтобы исключить его из разряда действующих захоронений. Проблема эта с каждым годом все более занимала холонцев, потому что умирать в Израиле становилось дорогим удовольствием; в Иерусалиме участок под могилу стоил немалые деньги, а претендовать на гостеприимство кладбищ Тель-Авива нечего было и думать, по причине непомерной их загруженности.
   Председатель надеялся выбить землю под нужды вновь преставившихся за “Зеленой чертой” и донимал своими требованиями мэра города. Тот ставил вопрос в правительстве и оттуда была спущена резолюция, гласившая, что все “Проблемы территориального порядка находятся на стадии разрешения с палестинскими партнерами”
   Партнеры в целом были за скорейшее погребение всех евреев Холона, но в частности возражали хоронить их на своей территории. А пока суд да дело, в администрации города постановили потесниться и укладывать почивших плотнее друг к дружке. “Вопреки стандартам, да не в обиде” - утешал председателя мэр города и посоветовал ему возводить многоярусные захоронения по образцу фамильных склепов в эпоху раннего Возрождения.
   Идея была с порога отвергнута религиозным Советом, не потому, что евреев слегка поджаривали на кострах как раннего, так и позднего возрождения, и у них остались об этом времени не слишком приятные воспоминания, а потому что скороспелое предложение мэра противоречило основным канонам Галахи, а значит, было неприемлемо с точки зрения депутатов от религиозной фракции, которые непременно заблокировали бы его в законодательном органе. Религиозное табу в Израиле было столь же незыблемо и непреложно, как и законы святейшей инквизиции.
  
   * * *
  
   Василий насмешливо оглядел инструктора. Ему не нравилось, когда люди необоснованно пытались подчеркнуть свою значимость.
   - Я думаю, сэр, - сказал он, - вам не следует возникать понапрасну...
   - Да я вас!.. - Гневно вскричал инструктор и вдруг осекся.
   - Я требую нормального сервиса! - тихо сказал Вася с озорным блеском в глазах и на сей раз, был правильно понят.
   - Вася, - с укором шепнул Цион, - это они пошли нам навстречу.
   Но принципиальность де Хаимова уже возымела действие, и инструктор сбавил тон:
   - Путевка то у вас трехчасовая, - сказал он примирительно, - что ж вы там увидите то в столь поздний час?
   - Прошвырнемся по ночному городу, - непринужденно заметил Вася, - в поисках эрогенных зон. - Инструктор не понял юмора.
   - Никаких зон, господа, - решительно сказал он, - это вам не праздничная прогулка по вечернему Дизенгофу, тут чуть не так глянул, живо дубинкой по забралу схлопочешь.
   - Возможно, - согласился Василий, - но ведь и мы не лыком шиты.
   - А вот это как раз нельзя, - в голосе инструктора зазвучал металл, - вступать с рыцарями в препирательства категорически воспрещается. Учтите, граждане, если вам переломают ребра по вашей вине, страховки вам не видать.
   - Будь спок, очкарик, - сказал Василий, - подставлять нос всякой шушере я не намерен.
   - Господа, - инструктор принял вид фокусника собирающегося показывать свой лучший трюк, - я прошу всех пройти в кабину.
   - Мерси, - нагло сказал Василий, и первый вошел в камеру. Последовавший за ним очкарик с учительскими интонациями в голосе, стал важно наставлять их, показывая на приборную доску:
   - В управлении она проста, - сказал он, - ставите коробку передач на двенадцатый век...
   - Почему двенадцатый? - нахмурился Вася.
   - Потому что там теперь полдень. Затем плавно отжимаете рычаг и через минуту вы на месте.
   - Пожрать, надеюсь, нам дадут? - поинтересовался Василий.
   - Пожрать можете в агентстве, - сказал инструктор, - а у нас другие задачи.
   - Безобразие, - начал было заводиться Василий, но, взглянув на скорбную физиономию Заярконского, сдержался.
   - По прибытии, удаляться от машины не рекомендуется, - сказал инструктор, - иначе вам придется блуждать в будущем, пока вас не обнаружит поисковая бригада.
   Речь очкарика порядком надоела Васе, и он занял свое место за пультом управления.
   - Посторонних прошу держать отвал, - сказал он, явно намекая на инструктора.
   - Это кто посторонний? - обиделся инструктор и, сообразив, что от Васи ничего путного не добиться, обратился к Циону.
   - Не вздумайте там прибарахляться, - строго предупредил он, - или продавать свои вещи: перевозка ценностей, равно как и аборигенов строго воспрещается
   Последнее замечание не понравилось Васе.
   - Понятно, шеф, - сказал он развязным тоном и захлопнул люк машины перед самым носом инструктора.
   - Хулиганство! да как вы смеете!? - заорал инструктор.
   Это было последнее, что они успели услышать.
  
   Глава 5
  
  
   Небритый пьяный сторож кладбища долго плутал между ухоженными надгробными плитами, многие из которых были залиты воском поминальных свеч. Наконец, он вывел полицейских к зияющей черной яме, рядом с которой возвышалась бурая горка раскисшей от дождя земли.
  “Что скажешь, седобородый? - с деланным оптимизмом спросил его Кадишман, разглядывая почти стертую от времени надпись на мраморной плите, совсем недавно лежавшей на дедушкиной могиле.
  “Да уж не знаю, что и говорить, - потеряно выдавил сторож, - бывало в дождь или слякоть, могилки у нас проваливались, и мы, как полагается, собирали косточки упокоенных, чтобы не размыло, значит, - он тяжело вздохнул, как бы сожалея о бренности всего мирского, - а здесь и собирать нечего, видишь, служивый, - все как слизано”
   Кадишман лично осмотрел, пустую могилу Хильмана. Заглядывая вглубь ямы, он оступился и, взмахнув руками, словно птица на взлете, с шумом провалился в нее, увлекая за собой комья мокрой земли.
   “Нехорошая примета” - испугано произнес сержант Альтерман, вытаскивая смущенного босса из могилы. Как человек суеверный, он хотел высказать свои опасения по этому поводу, но, увидев сердитое лицо шефа, оборвал на полуслове.
   - А вдруг это фиктивное захоронение? - сказал Кадишман, нервно отряхиваясь после неудачного приземления в могилу.
   - Эффективное? - не понял сторож, с опаской взирая на Кадишмана.
   - Уж не фальшивая ли, говорю, могила-то, дяденька?
   - А вот этого никак нельзя, - с тупым упрямством возразил сторож, не понимая значение заданного вопроса; грушевидный нос его разбух, приняв фиолетовую окраску. Неожиданное падение полицейского напугало старика не меньше, чем суеверного сержанта, и он инстинктивно сторонился инспектора, будто тот был помечен уже роковой печатью смерти.
   - Я работаю здесь много лет и по памяти знаю все могилки, - гордо сказал он, шмыгнув сизеющим на холодном ветру носом.
  “Пьяная ты харя, - беззлобно подумал Кадишман, - потому и плутал, что по памяти знаешь...”
   - Эту как раз не припоминаю, - честно признался пьяница, - но по документам проверял - тут покоился некий Хильман Ури - 1898 года рождения.
   - Это мы без тебя знаем, что покоился, - криво усмехнулся Кадишман, и легким движением руки смел комья земли с надгробной плиты, скинутой с осиротевшей могилы. Тяжелый черный мрамор треснул от страшного удара, нанесенного мертвецом снизу.
  “Черт бы побрал этого деда, тоскливо подумал Кадишман, может быть, он и впрямь восстал из гроба?”
   Все, что он видел до сих пор, соответствовало рассказу внучки сбежавшего Хильмана. Кадишман не знал, что и думать. Он всегда с недоверием относился к мистике и посмеивался над глупыми историями, которыми утомляла его жена, выискивая их в журналах, специализирующихся на паранормальных явлениях.
   Провожая важных гостей до кладбищенских ворот, протрезвевший сторож, доверительно шепнул лейтенанту.
   - Ты, милый человек, будь начеку, значит...
   - Это еще зачем? - сказал Кадишман, догадываясь о чем, пойдет речь.
   - Поверье в народе гласит - ежели человек упал в могилу - значит к смерти это.
   Он оглядел лейтенанта с глубоким состраданием, в душе считая его покойником, и повторил тоном везунчика, которому жить да жить, а этот несчастный, может, доживает последние дни.
   Удрученный словами одичавшего от одиночества и водки сторожа, Кадишман, впервые в своей служебной практике, явился к шефу с одними смутными догадками, наперед зная, как тот относится к подобной инициативе подчиненных.
  
   Глава 6
  
  
   - Поехали, - сказал Цион и выбил на панели цифру двенадцать.
   Василий плавно отжал рычаг пусковой системы. Машину забило мелкой дрожью, потом ее затрясло и слегка сплющило. На мгновение Циону показалось, что камера ужалась в размерах; кресло под ним страдальчески затрещало, стрелки приборов завертелись как сумасшедшие.
   Путешественники подверглись страшному давлению. Цион почувствовал тупое нытье в затылке и многотонную тяжесть в позвоночнике.
  “Еще немного и от меня останется мокрое место” - подумал он, слушая, как Василий чертыхается. От перегрузок у него оплыло лицо и глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.
   Полегчало им как-то сразу. Едва не раздавившее друзей непомерное бремя веков внезапно сменилось приятной расслабляющей невесомостью. Путешественники взмыли к потолку и повисли там, в неприглядных позах; Василий не пристегнул ремни безопасности, а Заярконский, последовав его примеру, расплачивался за чужое легкомыслие. Вскоре дрожание аппарата прекратилось, и молодые люди с медным звоном повалились на пол.
   “Говорил же инструктор, что надо пристегнуть ремни” - недовольно буркнул Цион, потирая ушибленное колено и осматривая вмятины на громоздких доспехах. Они успели влезть в них в проходной института Времени. Согласно технике безопасности, отправляясь в Прошлое, пассажир обязан был облачиться в костюм выбранной им эпохи.
  “Помятый зад облагораживает вашу фигуру, сэр!” - сказал Василий, придирчиво оценивая урон, нанесенный другу неудачным падением.
   Цион открыл люк машины, и в кабину вместе с порывом свежего воздуха ворвался мощный рокот многотысячной толпы. Заярконский вздрогнул и подался назад, вспомнив слова инструктора о враждебном приеме со стороны аборигенов.
   “Прочь с дороги!” - презрительно сказал Василий и, оттеснив друга в сторону, смело вышел из кабины.
   Стоял ясный безоблачный день. Вдали у самого горизонта, ярким зеленым пятном горел весенний бор. Ласковое солнце на Востоке давно уже занялось, и серебристые лучи его отражались в бурных водах реки, огибающей древние стены величественного монастыря или замка, одиноко возвышающегося у подножия каменистых гор. Заснеженные вершины кряжистых великанов ослепительно сверкали под искристыми лучами припекающего солнца. На сторожевой башне замка, а может быть пограничной крепости, развевалось желтое знамя с изображением геральдической лилии. Неподалеку от “Колесницы” (так Василий окрестил машину), вокруг амфитеатра, разбитого на гигантском валу, суетились в ложах одетые в пестрые одежды женщины, большеголовые карлики с продолговатыми лицами идиотов, несущие за своими повелительницами прозрачные длинные шлейфы, и мужчины в строгих выходных костюмах из меди, стали и серебра. Носить на себе эти килограммы было сущим адом: они натирали тело, неприятно дребезжали и непривычно сковывали члены при ходьбе или верховой езде, когда помимо всего прочего надо было удержаться в седле и не свалиться в лужу на глазах у прекрасной половины Англии. Человек, заключенный в эту душную металлическую тюрьму, чувствовал себя роботом: под стать роботу двигался - рывками, с заметным напряжением, словно набили его изнутри камнями, под стать роботу думал, тяжело и со скрипом манипулируя извилинами неповоротливого и раздавленного пудовым шлемом мозга. Позже в своей известной доктрине "Интеллект и рыцарство" академик Ашкенази (бывший тесть де Хаимова) вывел из этого некую закономерность, а резюме открытого им закона втиснул в емкую и остроумную формулу. "Как двигаешься - так и мыслишь" и, хотя это напоминало древнюю как мир максиму - “Как работаешь - так и ешь”, - умозаключение бывшего академика имело шумный успех среди исследователей эпохи рыцарства, широко использовавших в своих трудах практические выводы знаменитого ученого.
   Зачарованный созерцанием сверкающих дамских нарядов, Василий воспрял духом, предлагая приятелю полюбоваться красивыми женщинами.
   - Смотри сколько их! - восторженно произнес он, - а как ходят, словно павы, ни одного лишнего движения...
   - Вижу! - уныло сказал Цион, с тревогой оглядывая ликующую толпу сюзеренов, и жеманных дам с причудливыми головными уборами.
   - Кажется, мы попали на турнир, - сказал он Васе, таким тоном, будто его мучила изжога
   - Я знал, что нам повезет! - воскликнул де Хаимов, и глаза его полыхнули огнем. Василий обожал рискованные авантюры, но Цион не разделял его восторженности. Человек мягкий и не склонный к рукоприкладству, он сторонился сомнительных сборищ, связанных с насилием.
  
   Глава 7
  
   После нежданного дедушкиного визита Елизавета чувствовала себя, словно увязшей в нескончаемом ночном кошмаре. Она боялась возвращения деда, и тревожилась за судьбу детей и мужа, которых он не знал при жизни (ей было пятнадцать, когда дед умер), и ей казалось, что это приведет к страшному несчастью.
   К старости дедушка превратился во вспыльчивого неуравновешенного типа, беспричинно и постоянно злившегося на людей. Однажды он избил соседа по лестничной клетке только за то, что тот вовремя не поздоровался с ним.
   Она не помнила подробностей той безобразной драки, кроме того, что бедному соседу зашивали потом рассеченную бровь.
   “Дело о рукоприкладстве” благополучно замяли затем дедушкины друзья: он был герой войны (его часто приглашали на юбилейные мероприятия), и выносить мусор из избы армейская элита не хотела.
   “Может быть, дед хотел предупредить меня о чем-то?“ - мучительно соображала она, пытаясь разгадать смысл его странного появления. Она слышала о том, что иногда людям являются покойники, чтобы предупредить о грозящей опасности. Случившееся с ней было столь нелепым, что в какое-то мгновение она подумала - уж не снится ли ей вся эта чертовщина. Ей хотелось поскорее пробудиться от недоброго затянувшегося сна и разобраться, наконец, в своей личной жизни, которая пошла (как ей казалось) совсем по нежелательному руслу.
   Погода на улице стояла чудесная. Поостывшее за зиму солнце было непривычно теплым. После долгих холодов вступила в свои права весна; все вокруг ожило и затрепетало, радуя людей желанным обновлением. В другое время она убедила бы мужа поехать в лес - по грибы, но теперь ее совсем не задевало многоцветие бушующих красок природы, и она думала только о дедушке и его непонятном поведении.
   От Кадишмана Елизавета ушла с некоторым облегчением. О странном визите покойника уже известно в полиции и ей, в сущности, нечего бояться; лейтенант обещал охрану для детей.
   “А все-таки, какой он злой человек, все нервы вымотал, спрашивая про деда” Она знала, что детей из детского сада приведет домой тетя Ася, пожилая репатриантка, прибывшая недавно из Краснодара; делать ей до вечера было нечего и она решила заняться, наконец, личной жизнью.
   Уже целую неделю, как ее отношения с мужем совсем разладились, и надо было принимать срочные меры, чтобы помириться. Лиза чувствовала себя виноватой перед Гаври и не знала, как вернуть его расположение. Ему не нравилась его работа, он постоянно не ладил с начальством и раздражался по мелочам. Елизавета ничем не могла помочь мужу, а только утомляла его неуместными упреками и злилась на то, что они перестали выезжать по субботам.
   Целую неделю он ходил мрачнее тучи, не приносил ей цветы, как раньше, и только вчера, после дедушкиного появления, им удалось поговорить, и то, потому что она, вся в слезах, поведала ему о своих страхах.
   Вначале он отнесся к этой истории с шуткой, полагая, что налицо результаты ее увлечения мистикой, но после посещения кладбища, которое он сам затеял, был, кажется, напуган не меньше ее.
   Она позвонила Гаври на работу и предложила встретиться на улице Шенкин. Благодаря дедушке появилась возможность пригласить мужа на свидание. Боже, как глупо звучит “пригласить мужа на свидание” Может у него есть кто? Он так осунулся в последние дни. Не может человек так переживать из-за работы.
   Как все тель-авивцы она любила улицу Шенкин за ее шумную суету и бесчисленные уютные кафетерии, в которых можно сколько угодно сидеть, не привлекая внимания и наслаждаясь уединением.
   Супруги встретились в шесть. Елизавета выбрала угловой столик с прекрасным видом на скверик и попросила официанта подать апельсиновый сок, как только к ней подсядет муж.
   Гаври, высокий брюнет с тонкими чертами лица, привычно поцеловал жену, и устало опустился на стул.
   - Опять выяснял отношения с начальством? - робко спросила Елизавета, пытаясь завязать разговор.
   - Нет, обошлось, - вымучено улыбнулся Гаври.
   Небесталанный художник, вынужденный заниматься поденной работой он, как все неудачливые люди, был чрезвычайно раним в обществе “профанов” далеких от настоящего искусства.
   - Знаешь, - сказала Елизавета, - а не махнуть ли нам на Юг, я так устала сидеть дома.
   Гавриэль курил, когда она говорила, и было непонятно, слышит он ее или опять ушел с головой в свой “творческий кризис”. Погруженный в свои мысли, он мог молчать так час и больше. Эта странная задумчивость, граничащая иногда с полным равнодушием к ней, обнаружилась в нем после свадьбы и первое время глубоко задевала ее, но потом она поняла, что, уходя, таким образом, в свои мысли, он ограждает себя от посягательств внешнего мира, к которому не может или не хочет приспособиться. Гаври, которого она однажды в сердцах обвинила в эгоизме, подтвердил эту догадку. “Если я молчу, - сказал он виновато, - это не значит, что я хочу обидеть тебя“
   Елизавета взяла сигарету из пачки и терпеливо стала ждать, пока муж заметит ее умышленное движение. Он заметил, смутился и спросил в своей извечной манере вопросом, отвечая на вопрос:
   - На Юг? А дети как? - и щелкнул зажигалкой.
   - Сарочку возьмем с собой, а Рому оставим с няней, - прерывающимся от обиды голосом сказала Елизавета
   Слезы выступили у нее на глазах. Неужели он не видит, как она страдает?
   В это время к их столику подошел официант в блестящем мундире с эполетами и вежливо предложил апельсиновый сок в запотевших бокалах.
  
  
   * * *
  
   Вечер прошел чудесно. Гавриэль переменился, увидев повлажневшие глаза Елизаветы. Когда она плакала, он чувствовал себя подлецом, понапрасну мучающим родного человека. Как в лучшие дни их зарождающегося романа он был внимателен и нежен к ней, позабыв на время о нескончаемых конфликтах с начальством. Она знала его реакцию на ее слезы и никогда не злоупотребляла этим. Сегодня это получилось непроизвольно. Может быть потому, что ее так сильно напугал дедушка.
   При жизни дед был угрюм, неразговорчив и груб с людьми и, особенно с журналистами, пытавшимися выудить у него информацию о его ратных подвигах. Когда-то, будучи участником французского сопротивления, он выполнял деликатные поручения генерала де Голя, а однажды, участвуя в тайной операций в Альпах, схлестнулся с любимцем Фюрера - Отто Скорцени, оставившего страшный ножевой след на лице бесстрашного воина. Утверждали даже, что он был среди тех, кто подвесил за ноги самого Муссолини, за что получил потом ордена от трех союзных армий.
   О своем славном военном прошлом дедушка никогда никому не рассказывал, кроме жены, бывшей узницы концентрационного лагеря, с которой познакомился, уже, будучи офицером израильской армии.
   Супруга Хильмана умерла в шестидесятые годы от рака желудка, который испортила себе лагерной баландой в Освенциме. Хильман ушел в отставку в звании бригадного генерала и, похоронив жену, поселился в Тель-Авиве, чем-то напоминавшего ему родной Гданьск.
   После смерти жены дед совсем замкнулся в себе и самым близким существом, с которым он мог, не раздражаясь общаться, была Елизавета. В своей внучке, названной в честь бабушки, он не чаял души и с удовольствием подчинялся ей, когда нужно было глотать таблетки по предписанию милейшего доктора Розенблата.
   По дороге домой, уютно устроившись на заднем сидении такси, супруги Шварц целовались, как в первые дни их романтического знакомства - без устали до сладкого томления в чреслах.
   В подъезде старого дома, в котором дед перед смертью купил внучке квартиру, их встретили двое дюжих молодых людей. Один из них натянул на плечи серую майку и короткие шорты, а другой был в просторных турецких шароварах и мятой сорочке далеко не первой свежести.
   Район, в котором жили молодожены, кишел наркоманами, готовыми на все ради порции губительного зелья. Цены на квартиры были здесь ниже, чем в центре и дед, так и не сумевший скопить денег за всю свою военную карьеру, купил почти за бесценок, то, что ему было по средствам.
   Но молодоженов квартира устраивала. Они могли некоторое время скромно пожить здесь, накопить денег и, продав старую развалюху, купить что-либо приличное в южной части Холона, где как раз возводился престижный район вилл.
   Парень в турецких шароварах, сделал едва заметное встречное движение в сторону Гаври, и тот мгновенно напрягся, приняв фронтальную стойку. Парень с усмешкой оглядел Гавриэля и демонстративно скрестил руки на груди.
  “Он из полиции - тихо шепнула Елизавета, взяв мужа за руку, - инспектор дал мне охрану”
   На втором этаже, у самых дверей квартиры, благодарная за романтический вечер жена прижалась к мужу всем телом и страстно поцеловала его в губы:
   - Я верю, что душа дедушки сблизила нас, он был такой сильный и мужественный...
   - Я знаю, дорогая, теперь у нас все будет в порядке.
   Гавриэль вставил ключ в замочную скважину, но дверь неожиданно отворилась от легкого прикосновения. Это показалось ему подозрительным; тетя Ася, тихая исполнительная женщина, обычно не закладывала крючок, а запирала прихожую на замок, чтобы хозяева могли воспользоваться своими ключами и не будить детей звонком. Гавриэль неслышно вошел в коридор, и в нос ему ударил тяжелый трупный запах, идущий из салона. "Должно быть, мышь подохла" подумал он и решил отчитать няню за то, что не проветрила квартиру, укладывая детей спать.
   Мыши недавно завелись у них в доме, и он собирался одолжить у соседей кота, чтобы избавиться от этой напасти.
   Гаври хотел окликнуть няню, чтобы не пугать ее внезапным появлением, но вдруг что-то подсказало ему, что в зале кто-то есть. Он замер. Сердце у него упало, и от волнения пересохло во рту. Мгновение он напряженно прислушивался к звукам. Но вокруг стояла такая мертвая тишина, что у него заломило в ушах. “Нет, парень, ты ошибся! “ - сказал он себе, и в ту же секунду отчетливо услышал доносившийся из зала хруст и урчащее чавканье животного. Это было похоже на то, как собака жадно и торопливо разгрызает кость, боясь, что кто-то может покуситься на нее. Гаври не поверил своим ушам, но, оглянувшись, понял, что и жена слышала эти странные утробные звуки. Он увидел ее перекошенный от страха рот и властным движением руки приказал ей молчать.
   Еще солдатом, участвуя в боевых акциях против террористов, он привык действовать в подобной ситуации быстро и четко. Мягко ступая с пятки на ступню, как его учили в армии, он подошел к гостиной и, с бешено бьющимся сердцем, заглянул внутрь.
  
  
   Глава 8
  
   Путешественники были в тех же нарядах, что и окружавшая их “Бронированная публика”, никто не обращал на них внимания; друзья вполне вписывались в общую картину сверкающих на солнце конических касок, надраенных до блеска доспехов и развевающихся на ветру боевых знамен.
   Васю, ни с того ни с сего, заинтересовала вдруг судьба “Колесницы”, столь чудным образом перебросившей их в эту прекрасную страну:
   - А что если на нее телега наедет, какая, унесем мы отсюда ноги или нет?
   - До этого не дойдет, - успокоил его Цион с видом знатока, понимающего толк в гужевом транспорте, - машина находится в зоне защитного поля, если у кого и возникнет желание наехать на нее, его шарахнет разочек током...
   - Прекрасно! - удовлетворенно сказал Василий!
   - Это не опасно, - разочаровал его Цион, - в малых дозах электричество полезно.
   Путешественники расположились в пустующей ложе амфитеатра и не успели оглядеться, как к ним, резво семеня ножками, подбежал маленький и шустрый паж. На нем был ярко-красный камзол из плотного батиста, короткие штаны, туго перехваченные на икрах, и модные туфли с золотыми пряжками. Манеры у этого подростка были бойкие, так же, впрочем, как и язык, который у него ни на минуту не замолкал. Он выполнял на турнире обязанности герольда (нечто вроде судьи и комментатора) и весьма гордился своей должностью.
   - Нуте-с, джентельмены, - нагло сказал парнишка, обращаясь к притихшему Циону, - к какому ордену мы принадлежим?
   - А вам это зачем? - подозрительно спросил Цион. Его английский был не столь безупречен, как у Васи, но паж даже не уловил акцента:
   - Сэр, - сказал он с апломбом восходящей эстрадной звезды, - вопросы тут задаю я...
   - Молчать, шавка! - громогласно рявкнул Василий, - отвечать только на мои вопросы!
  Испуганный паж вытянулся в струнку и, сообразив, как следует держаться с этим гордым господином, тихо сказал:
   - Ваша милость, я обязан представить почтенной публике участников турнира...
   - Мальчик, с чего ты взял, что мы участники?
   Цион явно нервничал, но Василий грозно прервав его, вдруг странно набычился:
   - Я маркиз де Хаимов, - сказал он зычным голосом, - орден святого Иерусалима, запомнил?
   - Да, высокородный сэр, запомнил, - сказал паж.
   - Что еще? - сказал Василий, увидев, как тот нерешительно переминается с ноги на ногу.
   - Я должен также представить публике даму вашего сердца, - учтиво напомнил паж.
   - Даму? - сказал Вася, замешкавшись на мгновение, - я назову ее имя перед выходом на ринг.
   - Арену, - поправил Цион, не очень уверенный в том, что нашел правильное слово.
   - Слушаюсь, Ваша милость, - сказал напомаженный паж и почтительно склонил голову.
   “ Какой-то он весь худущий” - жалостливо подумал Цион, а вслух зашипел на бесцеремонного друга:
   - Какого черта, Вася, что ты там еще задумал?
   - Не Вася, а высокочтимый маркиз, Василио де Хаимов! - резко оборвал его друг.
   - С каких это пор, сэр, вы стали маркизом?
   - Я маркиз от рождения! - с достоинством сказал Василий и Цион, знавший о пролетарском происхождении его предков, удивился этому откровению.
   Год назад он прибавил к своей фамилии приставку “де”, а когда его спросили, что бы это могло значить, коротко пояснил, что является аристократом со стороны прабабушки, которая была внебрачной дочерью маркиза де сен Лорен, обедневшего французского дворянина, подвизавшегося на службе у русского царя. Все знали склонность Васи разыгрывать товарищей, и его бессовестное вранье было воспринято друзьями, как очередная и не очень удачная мистификация скучающего повесы.
   - Но инструктор запретил нам препираться, сэр, - сказал Заярконский, - поддавшись грубому напору друга.
   - Инструктор мне не указ, - сказал Василий, вглядываясь, в стайку разгомонившихся дам, - он никогда не узнает об этом, а ты не станешь ему рассказывать, ведь правда?
   - А что если вам сейчас намнут шею, сэр?
   - Не боись, Ципа, шею как раз намну я, и это будет замечательно с двух сторон, - он продолжал высматривать себе даму в пестрой толпе аристократок, - во-первых, потому что женщина всегда идет за победителем а, во-вторых, победа способствует выработке мужских половых гормонов.
   Цион понял, что Василий вполне оправился уже после утомительного развода с женой и в душе пожалел, что затеял это сомнительное предприятие. Собственно, он лично намеревался посетить хоромы Петра Великого, но друг счел необходимым окунуться в романтическую эпоху рыцарства - “Для восстановления психического баланса”, который на поверку оказался пустым предлогом, и интересовал Васю здесь один лишь грубый секс с этими расфуфыренными дурами. “И дернул меня черт идти на поводу у этого ловеласа!”
   Цион увлекался некогда историей крестовых походов и написал даже реферат о замечательном певце рыцарства поэте Гийоме Акветанском. Василий умело сыграл на этом - “Проникнемся атмосферой грубых нравов и первобытных инстинктов, - сказал он, - а там иди ты... хоть к Ивану Грозному”
   Судя по выдержанной им многозначительной паузе, он собирался отправить приятеля значительно дальше хором русского самодержца, но вовремя спохватился - утонченные манеры аристократа могли ему пригодиться в будущем. Догадываясь, какие именно инстинкты руководят его неуправляемым другом, Заярконский позволил ему убедить себя, не потому, что тот лестно отозвался о творчестве “Мосье Акветанского”, просто он был порядочный человек и предпочел не оставлять товарища в лихую для него минуту. Что ни говори, а развод с дочерью академика не прошел для него бесследно, не так-то просто было в одночасье остаться без дома и гроша в кармане.
   Василий не был скуп и отдал однажды тридцать тысяч долларов (гонорар за проигранный бой с американцем) в фонд детей больных раком. Но Циону казалось, что друг потрясен тем, что его так классно обобрала жена, и он всем сердцем желал вывести того из плачевного состояния.
   “И делов то там всего лишь на час, - убеждал Василий все еще сомневающегося Циона, - а впечатлений наберемся еще на один реферат”
  Заярконского по-прежнему тянуло в Россию, но Вася пустил в ход последний аргумент - “Полюбуемся на женщин и тотчас вернемся домой!” - с воодушевлением врал он.
  
   Глава 9
  
   То, что увидел Гавриэль, заглянув в гостиную, повергло его в шоковое состояние: вся комната, включая диван, трюмо и пуфик, свалившийся на пол, были забрызганы кровью. У опрокинутого стола с кривыми ножками в липкой луже крови стоял неизвестный человек в испачканном глиной костюме. Он расположился боком к двери, и Гаври увидел хищный профиль странного безумца, сосредоточенно возившегося во внутренностях женского трупа.
   Платье на женщине было порвано, лицо изуродовано до неузнаваемости. Но по туфлям, которые жена подарила недавно няне, он узнал ее.
   Склонившись над своей жертвой, незнакомец подносил окровавленные руки к зияющей щели, служившей ему ртом, и сыто урчал от удовольствия. Он заглатывал добычу, не прожевывая, словно птица, помогая продвижению кровавых кусков в глотке резкими вскидываниями огромной седой головы.
   В салоне тускло горел ночник, (включенный няней, любившей читать на ночь), и сгорбленная фигура незнакомца отбрасывала зловещую тень на стену. Гавриэль, солдат элитного подразделения, не раз смотрел смерти в лицо; после дерзких вылазок в Ливане ему приходилось собирать останки подорвавшихся на мине террористов, но никогда еще он не испытывал такого неодолимого страха и предательской дрожи в коленках. Сердце его учащенно забилось, виски заломило от острой боли; ему захотелось кричать, призывая на помощь, а еще лучше скорее уйти отсюда, чтобы навсегда забыть эту жуткую картину. Но мысль о детях, которых это чудовище могло растерзать так же, как несчастную тетю Асю, придала ему силы.
   “Это дедушка, - шепотом сказал он, вернувшись к жене, - беги звонить в полицию”
   Елизавета тихо ахнула, испугано зажав рот рукой. Предчувствие непоправимого несчастья, вихрем ворвавшегося в начавшую было налаживаться жизнь, овладело ею. Страх тисками сжал грудь; зубы лихорадочно застучали, по спине прошелся нервный озноб. Она кинулась к соседям, забыв, что у подъезда стоят телохранители. Опасность, грозившая мужу, вытеснила из головы все, кроме служебного телефона недоверчивого инспектора.
   “Господи, только бы он был на месте!”
   Уже внизу она вдруг подумала, что и дети ведь там одни, может быть, уже погибли в страшных объятиях мертвеца. Эта ужасная мысль подстегнула ее, и она изо всех сил стала колотить в первую попавшуюся дверь.
  
  
   Глава 10
  
   - Чего ты там высматриваешь, Вася, - сказал Цион, бросив беглый взгляд на разноцветную стайку дам; кровопролитные турниры были, пожалуй, единственным развлечением в их однообразной светской жизни. В ожидании рыцарских поединков они чинно расположились в плетеных креслах по левую сторону от королевского подиума, украшенного гирляндами живых цветов; иные грациозно шелестели веерами, другие пытались разгадать в закованных рыцарях своих кавалеров.
   - Видишь ту милую девушку слева? - сказал Василий,- она в самой середке...
   - Ничего не вижу все они там в середке...
   - Она не все, - оскорбился Василий, - у нее тюрбан на голове и ожерелье на плечиках...
   Пока Цион рассеянно искал глазами избранницу маркиза, неутомимый паж торжественно объявил первую пару.
   “Высокочтимый сэр Альфонсо де Моменто - дама сердца девица Клариса де Шатлю - вызывает на бой доблестного сэра Иоахима Анжуйского - дама сердца Дениза Леконт!”
   Две названные пажем девицы внезапно сорвались с мест и, ухватившись пальчиками за пышные юбки, жеманно присели, приветствуя королевскую чету и разгоряченную в предвкушении скорой крови публику.
  “Глянь, как буйствуют, - восторгался Цион, - прямо как на футболе”
   Заярконский был заядлый болельщик и не упускал ни одного матча любимой команды. В последнем сезоне команда, за которую он болел, вылетела из высшей лиги, и это надолго ввергло его в мрачное уныние. Именно тогда подруга, с которой он познакомился в Институте Времени, ушла от него, сказав, что футбол с лихвой может заменить ему секс.
   Василий не слушал друга, он не отрывал глаз от своей дамы, прикидывая - не прогадал ли, остановив на ней выбор.
   Два объявленных рыцаря, затянутые в железо, поигрывая смертоносным оружием, медленно съезжались с противоположных сторон ристалища. Сойдясь в центре, они развернули горячих коней к зрительским ложам, церемонно поклонились королевской чете и, помахав копьями, сияющим от счастья, дамам, разъехались по разные стороны арены. Здесь они снова развернулись и, пустив коней в галоп, с копьями наперевес, помчались навстречу желанной победе, которую жаждали посвятить своим возлюбленным.
   Съехавшись в центре, решительно настроенные рыцари вышибли друг друга из седел, причем де Моменто остался лежать на земле неподвижной грудой жести, ослепительно блестевшей под яркими лучами солнца.
   Победитель - Иоахим, поднявшись на ноги, поклонился королю, победно помахал рукавицей своей даме и с трудом взобрался на коня.
  “Нет бы помочь спаринг партнеру” - с укоризной сказал Цион, переходя на боксерский сленг, более понятный другу. Но друг признавал только две вещи, достойные настоящего мужчины - крепкие кулаки и красивую женщину - как награду воину за доблесть.
   “На войне как на войне” - хладнокровно заметил Василий.
   В это время со стороны королевской ложи, при всеобщем молчании, до них донеслись искусно выводимые всхлипы.
   - Что это? - недоуменно спросил Вася.
   - Этикет обязывает даму сраженного рыцаря всенародно предаться скорби, - отвечал Цион.
   - И надолго она завелась?
   - Пока не унесут этот куль с костями, - уныло сказал Цион. В отличие от жесткого маркиза, он был эстет по натуре, и подобные зверства оставляли в нем тягостные впечатления.
   Тело низложенного неудачника грудой металла разложили на деревянных носилках и поспешно уволокли с арены.
  
  
   Глава 11
  
   Иуда Вольф выслушал Кадишмана с видом человека, который давно и безнадежно страдает от надоевшей зубной боли.
  “Лейтенант, - сказал он, - устало, прикуривая сигару, - вы все более разочаровываете меня. Хорошо еще, что вы не женщина, иначе бы вас покидали мужчины”
   Это был запрещенный прием, к которому комиссар нередко прибегал в обращении с безответными подчиненными. Из-за подобных грубых намеков с ним не мог ужиться ни один из его заместителей. Вне стен Главного управления он разыгрывал из себя чуткого администратора, на самом же деле, был сторонником авторитарной власти и проводил в учреждении политику железного кулака. Заместителей он немедленно выживал, если замечал в них дух противоречия, мешающий его становлению как сильной личности. Впрочем, с последним замом ему не повезло. Этот смурной коротышка майор с телом хлюпика и массивной челюстью гангстера был переведен в Управление из Иерусалима. В короткое время он сумел (к удовольствию тель-авивцев), поставить своенравного шефа на место - умение, которое так не хватало Кадишману.
   Инспектор Кадишман, от которого действительно ушла первая жена, на что намекал бесцеремонный шеф, болезненно и молча переносил разговоры на эту тему, хотя вправе был осадить зарвавшееся начальство. В Управлении он имел репутацию человека безынициативного, ему поручалась бумажная работа, которой в оперативном отделе всегда хватало. Дело, с которым он пришел к комиссару, казалось ему важным и он, не имея конкретных выводов (о которых любил распространяться шеф), выдвинул, для солидности, бледную версию о похищении генеральского трупа заинтересованными лицами.
   - Кому к черту нужен ваш прогнивший енерал, - ухмыльнулся комиссар, - вам, что больше нечего сказать, Кадишман?
   - Господин комиссар, тут практически не за что уцепиться, - честно признался лейтенант.
   - А версия с мужем, - ехидно улыбнулся комиссар, - не исключено, что именно он заинтересован в этих загробных фокусах, может, он клад какой нашел, и скрывает это?
   - Эту версию я проработал с особой тщательностью, - в голосе Кадишмана звучали обиженные нотки.
   - Проработал? - комиссар недоверчиво хрюкнул в кулак, - приятная неожиданность, лейтенант. И что же вы раскрыли, позвольте спросить, нашел клад, подозреваемый, или решил поводить вас за нос?
   - Последние три дня Гавриэля Шварца расписаны у меня по минутам: на кладбище он был, но о дедушке не имел никакого понятия: супруги женаты четыре года, а дед умер, когда Елизавете исполнилось пятнадцать. Я выяснил также, что дед и внучка были очень дружны в свое время.
   - Немаловажная деталь, лейтенант, - сардонически отметил комиссар.
   Он недавно бросил курить, позволяя себе затяжку, другую как средство для эффективного подавления стресса. Сегодня он выкурил целую сигару, что делал редко, когда буквально страдал от неповоротливости подчиненных и нового зама - майора Петербургского. За последние три года от шефа ушло, кляня его, на чем свет стоит, пять замов. Но последний - с челюстью гангстера, прижился, неожиданно для всех, и даже заставил считаться с собой такую сильную в Управлении личность как Иуда Вольф. Новый заместитель буквально третировал непосредственного начальника, беспрестанно строча на него кляузы и держа его в постоянном напряжении, что и называлось у него “Поставить шефа на место”. Комиссар Вольф, увы, не смог вовремя распознать в этом жалком сморчке достойного врага, и вынужден был расплачиваться за непростительную халатность.
   Вчера “сморчок” в очередной раз отправил в министерство письмо, в котором оповещал руководство о “Неэтичном поведении шефа полиции”.
   Комиссару доложили об этом гнусном доносе некоторые доброхоты, и он предвкушал крупный разнос со стороны язвительного министра.
   - Я также установил личность дедушки, - тем же обиженным тоном, - бубнил Кадишман, - и выяснил любопытные детали.
   - Браво, лейтенант, вы начинаете нравиться мне!..
   Кадишман наслышанный о табачных трансформациях шефа, проявляющихся в минуты волнения, не знал, как принимать его дополнительную сигару - как признак служебного одобрения или напротив - презрительного осуждения. К сожалению, он так и не научился понимать свое недалекое начальство и поэтому в сорок лет все еще оставался дежурным инспектором.
  “Наверное, он злится на меня" - с горечью рассудил лейтенант, и последующая реплика босса не оставила на сей счет никаких сомнений.
   - На кой ляд вам личность человека, сыгравшего в ящик тому уж десять лет назад? - яростно загремел начальник, сломав нечаянно очередную сигару и нервно бросая смятые половинки в пепельницу.
   - Господин комиссар, я подумал, может быть, он и не умер вовсе...
   - Но он таки умер, вопреки вашим ожиданиям? - тонкая улыбка шефа, казалось, источала яд и отраву.
  Иуда Вольф уже знал содержание доноса, отправленного министру его дотошным заместителем, и подыскивал в уме веские аргументы, чтобы достойно выйти из глупой ситуации, а буде возможно - и самому очернить, подлого зама в глазах доверчивого министра. Факты, собранные майором, соответствовали действительности, и отрицать было глупо. В секретном документе, отправленном министру по внутренней безопасности, Давид Петербургский утверждал будто он, комиссар тель-авивской полиции, упорно склоняет к сожительству студентку юридического факультета, стажирующуюся в прокуратуре тель-авивского округа. Комиссар действительно подвозил студенточку до дома, но не, потому что она ему нравилась, а из добрых побуждений, просто встретилась ему по дороге в прокуратуру - почему бы и не подвезти, раз им по пути? Правда, эти подвозы участились в последнюю неделю и Петербургский, скот, оказывается, не дремал.
   Комиссар слушал Кадишмана вполуха. Этот идиот мешал ему подготовиться к серьезному разговору с министром. Конечно же, босс станет читать ему опостылевшие нравоучения о высших идеалах семьи и брака, как это было в прошлый раз, когда он всего лишь раз трахнул свою обаятельную секретаршу, а Петербургский, говно, подсмотрел и тотчас донес по инстанции.
   - Что вы стоите истуканом, лейтенант, отвечайте на поставленные перед вами вопросы!
   Кадишман недоуменно пожал плечами:
   - Уриэль Хильман - дедушка Елизаветы Шварц, воевал
   в рядах французского сопротивления, участвовал в диверсионных акциях против нацистской Германии...
   - Воевал, значит, покойничек? - усмехнулся комиссар, вспоминая голые коленки студенточки. В последний раз он отечески тронул ее чуть повыше локтя; она вздрогнула, но не сразу убрала руку, и это было хорошее предзнаменование.
   - Почему мне надо вытягивать из вас в час по чайной ложке, лейтенант - начальственно повысил голос Вольф.
   - Покойник также геройски проявил себя в годы войны за независимость, - сказал Кадишман, - ушел в отставку бригадным генералом. Документы в архивах характеризуют его с лучшей стороны; лишь однажды он был привлечен к уголовной ответственности за избиение соседа, но в дело вмешались офицеры генерального штаба, и под их давлением оно было закрыто.
   - Участник сопротивления, значит, - сказал Иуда Вольф и не удержался, чтобы не съязвить, - досопротивлялся енерал ваш до уличного хулиганства.
  
   Глава 12
  
  
   “Кровавый турнир” был в самом разгаре. Приятели стали свидетелями еще трех довольно унылых поединков. Они были столь же бесцветны в техническом отношении, как и первая встреча рыцарей неудачников; отдавая дань традиции и своеобразному воинскому ритуалу, соперники поочередно раскланивались, приветствуя восторженную публику, затем разгоняли коней и неслись друг на друга с упорством быка, жаждущего насадить на рог зазевавшегося тореадора. В середине поля они сшибались с глухим звоном, и один из них пулей вылетал из седла, занимая более удобную позицию на деревянных носилках. Нередко после подобных энергических сшибок из седел вылетали оба рыцаря, и тогда судья церемонно фиксировал боевую ничью, под радостные вопли кровожадной публики. В подведении итогов особой надобности не было, ибо рыцари в подобных случаях нуждались более в гробах, нежели в носилках, а их сентиментальным подругам приходилось всхлипывать уже трагическим дуэтом.
   Все время быстро сменявшихся поединков Цион открыто томился от скуки, разглядывая выходные туалеты, дам и железно-тупо-угловатую пропорциональность мужских костюмов. "Сколько металла даром изводят” - сокрушался он. Пока он скучал, усыпляемый монотонным однообразием поединков, и неучтиво (кругом были дамы) предавался жестокой зевоте, его товарищ не отрывал страстного взора от своей избранницы. Циону удалось разглядеть ее: это была юная особа лет восемнадцати, блондинка с голубыми глазами и милым личиком, на котором застыло выражение холодного высокомерия. Цион видел, как, поймав на себе дерзкий взгляд маркиза, она равнодушно прошлась по нему, выискивая в толпе рыцарей своего именитого поклонника. Дамы вокруг улыбались даже Циону, хотя на фоне железных гигантов, бездумно пронзающих друг друга длинными копьями, он выглядел жалким оловянным солдатиком. Ему улыбались, несмотря на его неучтивую зевоту, расценивая, очевидно, его интерес к их пышным нарядам, как знаки особого расположения. Очаровательная брюнетка с тонкой муаровой накидкой, выделившая Заярконского из серой вереницы рыцарей, оглядела Васю, словно пень, внезапно выросший под ногами. Цион злорадно подумал, как должен чувствовать себя Василий, гордившийся своей неотразимой внешностью и, снискавший на романтическом поприще Тель-Авива почетную кличку Маэстро
   - По моему, Вася, тебе здесь нечего ловить, - ехидно подначил он друга.
   - Не боись, Маша, я Дубровскй - уверенно сказал Василий! Это была присказка, с которой маэстро, обыкновенно, начинал очередную любовную интригу. Цион давно понял, что он приехал сюда не только дам разглядывать, и, зная непреклонную решимость напарника, боялся, как бы тот не наломал дров.
  “Я должен образумить его” - решил он про себя и деликатно приступил к делу:
   - Вася, - начал поэт, издалека, зная вспыльчивый нрав маэстро, - мы полностью исчерпали лимит, пора возвращаться домой...
   - Исключено, - категорически отрезал маэстро, - я не уеду отсюда, пока не овладею герцогиней!
  
   Глава 13
  
   Сумбурное сообщение Елизаветы Шварц принял лейтенант Кадишман. По манере рыдать театрально, он признал знакомую “Психопатку” с улицы Членов. Оскорбительный оттенок прозвище это приняло после унижения, испытанного им в кабинете босса. Как всегда, очередной разнос озабоченного любовными похождениями шефа, расстроил его, но он привык к постоянным неудачам на работе и был рад тому, что дома ему воздастся сторицей.
   Это был второй брак лейтенанта. Первый не удался и знаменовал собой черную полосу жизни, которая принесла немало страданий; он бросил учебу в университете, похоронил старых родителей, переехал из провинции в центр, долго не мог найти занятие по душе и, проучившись в полицейской школе, был принят в подразделение по борьбе с террором.
   На это время приходится его непродолжительный брак с Розой. Постоянные скандалы с женой отражались на его карьере. Он был невнимателен на службе, которая требовала сосредоточенности, и вскоре его перевели в административный отдел, где он осел в качестве рядового инспектора. По роду деятельности он снимал показания, регистрировал жалобы, формировал папки и мечтал о том дне, когда сможет доказать всему Управлению, что способен вести оперативную работу. Когда его спрашивали, почему первая жена ушла от него (в самый трудный период жизни), он грустно вздыхал и связывал это со своим бесплодием и ее нежеланием усыновить ребенка со стороны. На самом деле главной причиной разрыва стало то, что он постоянно докучал ей своей глупой ревностью и мелкими придирками, и она не захотела с этим мириться. По сути, он отыгрывался на ней за неудачи и унижения, которые терпел на службе. Своим нытьем он добился того, что она сделала то, в чем он давно уже подозревал ее - завела роман и ушла к другому, более удачливому мужчине.
   Вторую жену он любил, так же, впрочем, как и первую, но теперь, наученный горьким опытом, воздерживался от сцен ревности и вечных придирок, по поводу того, что она не может вести хозяйство так, как это делала его экономная мать. То, что первая жена ушла от него к преуспевающему бизнесмену задело его самолюбие, и он еще более замкнулся в себе. Но чуткая Берта сумела возродить в нем веру в свои силы, и у него появилась цель - добиться перевода на оперативную работу. Ах, если бы счастье улыбнулось ему, и он смог бы показать себя, распутав серьезное дело!
   Супруги жили, душа в душу и утром, прийдя на работу, он с нетерпением ждал вечера, чтобы поднести ей букет алых роз, присовокупив к нему нежный чувственный поцелуй. Как меняет человека возраст - в двадцать лет он приходил домой злой как черт и говорил жене кучу гадостей, а в сорок боялся нечаянно обидеть ее или ранить неосторожным словом. У него не было родственников, он не имел друзей, вся жизнь его заключалась в любимой жене, и он не хотел снова остаться у разбитого корыта из-за того, что на службе его недооценивают.
   Сегодня он не успеет купить ей цветы, потому что мадам Шварц приготовила ему еще одну занятную головоломку. Уже более часа телохранители, дежурившие у дома “Психопатки”, не выходили на связь и, отвечая на внезапный телефонный звонок, он был уверен, что это один из них - удосужился поднять задницу. Но к его удивлению это оказалась Елизавета. Зная за ней привычку, прибегать в разговоре к живописным художественным деталям, он постарался выудить у нее главное.
  “Перестаньте хныкать, женщина, - сказал он, - я приставил к вам охрану, с вами ничего не случится”
   В душе, однако, он чувствовал, что произошло что-то непредвиденное, поскольку в случае нужды ей было бы проще бежать вниз к телохранителям, а не донимать его звонками с другого конца города.
   - Случилось уже, - подтвердила она его худшие подозрения и зарыдала в голос.
   - Отвечайте быстро и четко, - грозно потребовал лейтенант, - кто убивает, сколько их, чем они вооружены?
   - Я не видела никого, - сказала Елизавета, всхлипывая - но я знаю, что это дедушка.
   “Ваш дедушка сидит у меня в печенке!“ - грубо хотел заорать Кадишман, но сдержал себя; цветы для Берты, он успеет купить в дежурном магазине на Аленби, а этой истеричке нужно только спуститься к телохранителям, и они уймут неугомонного деда.
   - Послушайте, мадам, - сказал он, - немедленно прекратите плакать, и позовите моих людей.
   Плачь в трубке неожиданно прервался, и в разговор ввязался сосед Елизаветы, из квартиры которого она звонила:
   - Алло, начальник, - встревожено сказал он, - охрана ваша внизу перебита, а у Шварцев происходит нечто странное, никто не кричит, но там явно чужие люди.
   “Вот оно настоящее дело!” - мелькнуло в голове Кадишмана:
   - Ничего не предпринимать, - властно скомандовал он, - полиция прибудет с минуты на минуту!
   В дежурный магазин на Аленби в этот вечер он не попал, ему удалось по дороге позвонить Берте и предупредить, что сегодня он будет поздно. Цветы супруге придется купить завтра - огромный букет роскошных роз, чтобы помнила о его безмерной нежности к ней.
  
   Глава 14
  
  
   - Экая все же ты сволочь, Вася! - сказал Цион, возмущенный грубым эгоизмом друга, который, не считаясь с обстоятельствами и мнением окружающих, делал всегда то, что считал для себя важным, - так-то ты платишь за мое к тебе доброе расположение?
   - Я расположен к тебе не меньше, Ципа, - искренне отвечал Василий, но это ничего не меняет - герцогиня будет моей!
   В глубине души Цион все еще надеялся, что сможет убедить Васю, но безумный блеск в глазах товарища и то пренебрежительное презрение, с которым он, обычно, смотрел на своих соперников, говорило о том, что никакие силы на свете не заставят его изменить свое решение.
   С арены поспешно унесли носилки с очередным инвалидом или даже трупом неудачливого рыцаря. Молчаливые слуги, одетые в зеленую униформу, бесшумно подбирали обломки копий и тяжелые медные щиты, не уберегшие соискателей от бесславного поражения. Бурно обсуждая перипетии рыцарских схваток, зрители выражали свое неудовольствие к проигравшим и не ждали от турнира ничего хорошего; лучшие бойцы уже выбыли из игры, а те, кому предстояло сражаться, были безвестны и вряд ли смыслят что-либо в истинной рубке. Бойкий на язык паж, почувствовав разочарование толпы, оставил на время свой пост и направился в сторону друзей. Он знал, как добиться перелома в настроении знати и был уверен, что в этом ему поможет Вася; стоило ему перекинуться с маэстро словами, и он тут же понял, кто нынче будет гвоздь программы.
   Ходил паж как-то изломано, вызывающе вихляя задом, и это наводило на мысль, о его возможной причастности к жрецам однополой любви.
   - Высокочтимый сэр, - звонко сказал мальчик, обращаясь к Васе с такой напыщенной торжественностью, что даже пряжки на его туфлях гордо встопорщились, - ваш выход, намерены вы объявить народу даму своего сердца?
   - Назови мне имя вон той красотки, - небрежно сказал Вася, показывая глазами на гордую блондинку.
   - Какой? - сказал паж, манерничая, словно кокотка, которой сделали удачный комплимент.
   - Она сидит рядом с королевой.
   - С бриллиантовой диадемой? это герцогиня де Блюм, кузина ее величества. Первая красавица Англии...
   - Это я без тебя знаю, - оборвал Вася, - она моя дама. Иди, объяви об этом народу!
   Услышав неожиданное признание, паж не на шутку встревожился. “Гвоздь программы” мог обернуться банальным скандалом, который может навредить его карьере. Ведь за все спросят с него - почему не был начеку и допустил к барьеру безродную чернь?
   - Сударь, - бледнея, сказал он, - никто из рыцарей не смеет помянуть всуе имя бесценной госпожи моей...
   - Резонно, - согласился Василий, - это должен делать только Я!
   Паж побледнел еще более. Черт бы побрал этого задиристого господина с его дерзкими заявками.
   - Сударь, - повторил он, взывая к благоразумию маэстро, - вот уж несколько лет ее благосклонности добивается гроза всех рыцарей Европы, герой первого крестового похода, могучий герцог Балкруа - второй из Тулуза.
   - Что ж, - невозмутимо сказал Вася, - отныне и впредь он будет третьим.
   - Почему третьим? - недоумевал паж. Странные силлогизмы Василия не поддавались его логике.
   - Потому что третий - лишний! - последовал жесткий ответ маэстро, но паж не понял юмора:
   - Всех поклонников моей несравненной госпожи их сиятельство благополучно отправил к праотцам. - Заявил он с пугливым выражением лица.
   - Отлично! - весело отозвался Вася, - настала его очередь составить им компанию.
   Циона при этих словах охватила нервная дрожь. Он видел, что маркиза понесло, и попытался остановить его:
   - Это тебе не перчатками размахивать, парень, - тихо, сказал он, - герцог мигом свернет тебе шею и будет абсолютно прав.
   - Не боись, Маня, - беспечно сказал Василий, - я Дубровский.
   - Так вы Дубровский или Хаимов? - озабоченно спросил паж. Он не мог взять в толк, откуда взялся этот грубиян и как следует вести себя с ним.
   - Может вы по ошибке попали сюда, сэр, вам лучше уйти, пока не поздно.
   - Не твое дело, козел! - жестко пресек его Вася, - делай, что говорят!
   - А что, парень, действительно он так крепко бьется? - полюбопытствовал Цион, встревоженный информацией женоподобного пажа.
   - Обычно он не пользуется копьем, - заикаясь, сказал паж, - предпочитая этому легковесному орудию тяжелый походный топор.
   Услышав про топор, Василий рассмеялся:
   - Скажи герцогу, - велел он мальчику, - что топор этот я воткну ему в ж..!
   - Бог с вами, сэр, - отпрянул паж, - в топорной атаке герцог не имеет себе равных...
   - Ты слышал, что я сказал, Цуцик? - в гневе вскричал Василий.
   - Да, ваша честь, слышал.
   - Иди, выполняй.
   “Цуцик” послушно повернулся и через минуту друзья увидели его тощую фигурку на деревянном постаменте, служащим ему информаторской будкой. Секунду он колебался: слова, которые прозвучат сейчас, могут стоить ему места, а то и головы; разумно ли рисковать ради какого-то распустившего перья рыцаря? Но предчувствие говорило ему, что ставку надо делать на Васю. В глубине души он знал - именно это мгновение, будет воспето позже поэтами, ибо на арене предстоит самый героический поединок эпохи. Только бы голос не сорвался, вот он звездный час славы, о котором мечтает каждый честолюбивый юноша.
   Паж набрал полную грудь воздуха, и над ристалищем гордой птицей взвился его звонкий тенор:
   - Маркиз Василий де Хаимов - дама сердца герцогиня де Блюм, вызывает на бой герцога Балкруа-второго из Тулуза - дама сердца герцогиня де Блюм!
   Гул неподдельного изумления пронесся по зрительским рядам. Несколько человек, словно ужаленные повскакивали с мест, полагая, что безумный паж со - шел с ума. Все взоры были обращены на герцога Балкруа, и он воспринял это как призыв к убийству.
   - Какому супостату не терпится познакомиться с моим топором? - грозно сказал он и, грубо растолкав товарищей, широким шагом пошел к ристалищу. Ему тотчас подвели коня и подали топор, которым в свое время был разрублен ни один рыцарский панцирь.
   - Я жду, - раскатисто гремел герцог, - пусть покажет свою поганую рожу!
   Он был прекрасен в эту минуту - высокий, могучий и негодующий исполин, жаждущий крови.
   Две особы, поднявшиеся вслед за Балкруа, вызвали у публики возгласы удивления; одна из них была прелестная герцогиня де Блюм; лицо ее исказили признаки сильнейшего душевного волнения. Забыв о цветистом веере, который она изящно держала в левой руке, герцогиня нервно замахала надушенным платочком в правой руке, пытаясь вспомнить, кем мог быть этот странный незнакомец, решивший испытать терпение всемогущего герцога. Ее волнение не было наигранным, как это случается у женщин высших кругов, и заинтриговало публику не меньше, чем информация о том, что непобедимому герцогу брошен дерзкий вызов неизвестным рыцарем, изъявившим готовность сражаться за благосклонность нежной герцогини.
   Еще более публику удивило волнение, проявленное другой высокопоставленной особой, которой не пристало показывать на людях столь непозволительную слабость. Это была королева Англии Альенора. Не совладав чувствами, резво поднявшись с царственного ложа, прекрасная Альенора издала тихий, похожий на стон или всхлип звук, но под обстрелом гневных взоров венценосного супруга, смутившись, была вынуждена робко занять свою половину трона.
   Увидев нездоровый ажиотаж, вызванный сообщением о поединке никому неведомого безумца с первым рыцарем Европы, Цион поддался панике и сделал последнюю попытку образумить впавшего в необъяснимое помешательство друга:
   - В нашем распоряжении тридцать минут! - с отчаянием взмолился он, - ты хочешь, чтобы тебя унесли отсюда на носилках?
   - Победителей не носят, а возносят, - спокойно отвечал Василий
   - А что будет со мной, если тебя унесут? - заерзал на стуле Цион.
   - Не надо лишних телодвижений, сэр, - сказал Василий, я - Дубровский.
   Сие означало, что у Заярконского, в сущности, нет особых причин для проявления беспокойства, и сейчас, произойдет блистательное представление в стиле знаменитого Касиуса Клея.
  
   Глава 15
  
  
   Схватив подвернувшуюся под руку швабру, Гавриэль вышел из укрытия, в два прыжка настиг страшное чудовище и с силой ударил его по голове.
   Раздался хлюпающий звук вынимаемой из грязи галоши; швабра легко пробила череп каннибала, словно вошла в мягкую перезрелую тыкву. Тягучая клейкая жидкость брызнула во все стороны. Гавриэль потянул на себя швабру, она не поддалась. Господи, это конец! Еще мгновение и чудовище растерзает его. Он посмотрел вокруг. Чем можно запустить в мертвеца? хрустальная ваза в противоположном углу комнаты. Чтобы добраться до нее, надо пересечь салон перед самым носом у деда. Странно, почему чудище до сих пор не обернулось к нему?
   Гавриэль ждал реакции мертвеца и приготовился к худшему, но то, что произошло вслед за его отчаянным броском, не поддавалось никакой логике; мертвец будто не почувствовал удара, а может не показал виду? он даже не сдвинулся с места, продолжая мирно поглощать органы изувеченной жертвы.
   Это было удивительно и непонятно. Швабра глубоко засела в его голове, вызывая обильное выделение. Гаври отшатнулся от чудовища, поскользнулся в темной луже крови и упал на перевернутый стол. Раздался треск сломанной ножки. Острый деревянный шип, торчащий из брюха стола, больно уколол его в бок. Гаври вскрикнул, но тут же вскочил на ноги скорее от страха, нежели от боли. Перешагнув через лужу сгустившейся крови, он уперся спиной в стену и замер, хотя мог выйти в коридор и позвать на помощь. Мысль о том, что дорога открыта и можно бежать, не пришла ему в голову, он подумал о детях, с которыми разделается мертвец, покончив с няней. Шум, поднятый хозяином квартиры, привлек внимание мертвеца; какой странный и необъяснимый факт - не удар, разрубивший голову почти надвое, а именно шум насторожил каннибала. Он поднялся во весь свой гигантский рост и, медленно обернувшись, к парню вперил в него свои пустые белесые глаза.
   Это был высокого роста пожилой человек с глубокими морщинами на дряблом лице. От его левого уха и до верхней, безвольно нависшей губы, тянулся глубокий шрам от ножевого ранения. Голова, рассеченная шваброй, была покрыта густым для столь старческого возраста бобриком седых волос. Из трещины вытекал гной, вперемежку с раздробленной черепной костью. Вряд ли человек может выдержать подобный удар, но на мертвеца он не произвел особого впечатления, тот словно не чувствовал торчавшей из головы швабры.
  “На мозг вроде непохоже" - лихорадочно думал Гаври, с отвращением наблюдая за растекающейся по полу клейкой жидкостью. Брызги желтого гноя залепили ему брюки, пиджак и рубашку.
   Лишившись своего неприхотливого оружия, Гаври стоял охваченный животным страхом и глядел на жилистые руки монстра, с которых тягуче стекали черные капли крови. Такие руки Гаври видел у резника на бойне, куда его мальчишкой привел отец, служивший контролером кашрута.
   Эта бойня часто снились ему в детстве, и мама, считая своего первенца излишне чувствительным, отказалась от вековой мечты еврейских матерей выучить свое чадо на врача. Впрочем, чтобы доказать предкам, что вид крови вовсе не пугает его, он записался в элитные части и не раз отличался потом в стычках с террористами. За два года войны он видел много смертей: почти в каждой вылазке гибли солдаты, но вид крови уже не пугал Гаври. Эта была кровь товарищей, которых он любил, и ему было больно терять их.
   С минуту чудовище стояло, не двигаясь, как бы изучая его. Он был уверен, что настал его смертный час и пытался вспомнить молитву, принятую читать в подобных случаях. Но ничего подходящего кроме “Шма Исраэль“ не вспомнил, хотя раньше знал множество молитв и придерживался религиозных традиций, привитых ему в детстве отцом. Он мысленно произнес “Шма Исраэль” и поручил душу Господу, но людоед не собирался убивать его. Белесые глаза мертвеца внезапно потеплели. В них обозначились зрачки, и даже нечто вроде удивления - будто он силился и не мог вспомнить, кто сей невежливый молодой человек, оторвавший его от мирной трапезы. Вид наполовину расколотой головы и липкая жидкость, вытекающая из трещины, парализовали Гаври. Дедушка мог взять обезумевшего парня голыми руками. Но желания такового он не проявил. Лицо его, покрытое темными трупными пятнами, внезапно посерело, глаза странно потускнели, превратившись в пустые бельма. Слабая искорка интереса, вспыхнувшая в них при виде онемевшего от испуга Гавриэля, потухла так же скоро, как и появилась. Спокойно, будто речь шла о никому не нужном предмете, мертвец вытащил из головы швабру и небрежно бросил ее в пыльный угол. Затем он пожал плечами (так показалось Гаври), сожалея, видно, что его оторвали от приятного занятия и медленно, словно на деревянных ногах, пошел к выходу, оставив парня наедине с изуродованным трупом. Не веря, что так легко отделался, Гавриэль, стараясь не смотреть на то, что было недавно няней, обошел комнаты в поисках детей и не обнаружил их. Ноги не слушались его, но он нашел силы дойти до туалетной комнаты. Неудержимые позывы рвоты изводили Гаври. Бледный, с испариной на лбу, он рухнул рядом с унитазом, изрыгая из себя теплую рвотную массу. В комнату с криками ворвались полицейские. В раскоряку, с выставленными наганами они прочесывали квартиру, пытаясь воплями спугнуть привидение. Увидев согнувшегося над унитазом человека в перепачканной кровью одежде, Кадишман в молниеносном броске приставил к затылку блевавшего пушку.
   - Не двигайся, сволочь, - сказал он, - или я продырявлю тебе башку! Окровавленный труп няни, с вывалившимися из живота внутренностями, заставил Кадишмана содрогнуться. Это было второе потрясение, выпавшее сегодня на долю инспектора. Первое он испытал минуту назад, увидев изуродованных телохранителей, вповалку лежавших в подъезде; у одного была сломана шея, а у другого с корнем вырвана нога. Вместе со штаниной и обувью сорок пятого размера, она валялась в двух шагах от убитого.
   Это какой же надо обладать силой, что бы так запросто вырвать ногу? - с ужасом подумал Кадишман.
   В салон вбежала встревоженная Елизавета. Увидев лежащую в луже крови няню, она лишилась чувств.
  
  
   Глава 16
  
   “Ципа, не откажи мне в любезности выступить моим секундантом! “
   С этими словами Василий церемонно обратился к другу, призывая его принять участие в убийстве, которым мог завершиться этот глупый и бессмысленный поединок. Первым порывом Циона была попытка через аварийную систему связаться с инструктором и с его помощью заставить маэстро отказаться от безумной затеи. Эта нехитрая система связи была вмонтирована в железную рукавицу Заярконского, но Василий, заметив неловкое движение друга, вырвал ее у него из рук.
   - Без лишних телодвижений, Ципа, - назидательно сказал он, - мужчина должен драться, чтобы поддержать в себе дух воина!
   Цион не помнил случая, чтобы маэстро уклонился когда-либо от предстоящей драки. Всю свою сознательную жизнь он только и делал, что всеми правдами и неправдами искал случай и повод, почесать кулаки, а если не было достойного противника, бросал вызов судьбе, и нередко проигрывал. Просить его отказаться от своих диких привычек, было равносильно отмене естественных законов природы. Бой, Победа или красивая Смерть, согласно миропониманию маэстро - единственные двигатели прогресса, все остальное, полагал он, способствует застою и порождает в неудачниках нелепую веру в судьбу. “Судьбы нет, утверждал он, есть только удача, которую следует ухватить за хвост, пока ее не перехватил другой!”
   Отобрав рукавицу, Василий с задором обратился к другу:
   - Готов ли ты быть моим секундантом, Ципа?
   - Здесь нет секундантов, - печально возразил Цион, - одни лишь оруженосцы.
   - Значит, будешь оруженосец, - тоном, не допускающим возражений, констатировал Василий. Заярконский был уверен, что бой закончится ужасным несчастьем, но убедить заупрямившегося маэстро не представлялось возможным. Не бросать же товарища в минуту, когда на него нашла столь странная блажь. Он смирился, приступив к подготовке новоиспеченного рыцаря к решительному поединку.
   Васе предложили коня и топор, который был много легче страшного орудия герцога, и не вызвал особого восторга у бывшего чемпиона.
   Балкруа казался шире и тяжелее Василия. Его мужественное лицо пересекал грубый шрам - след от сабельного удара, полученный им при штурме Антиохии. За смелость и мужество, проявленные в бою с грозными сельджуками, он был удостоен личного благословения главы католической церкви Урбана второго и пальмовой ветви победителя, полученной им из рук английского монарха.
   Герцог был один из искуснейших воинов своего времени, могущественным сюзереном и блестящим турнирным бойцом, не знавшего поражений. Его побаивались лучшие рыцари Англии и почти не приглашали драться на турнирах, из-за свирепой привычки уничтожать соперников.
   - Посмотри на его шрам, - сказал Цион, все еще не теряя надежды образумить свихнувшегося друга, - меченый, видать, воин этот Балкруа.
   - В гробу мы видали таких “меченых”, - весело отвечал Василий, - можешь считать его покойником, Ципа.
   - Если что, я выброшу полотенце, - потупив взор, сказал Цион.
   Он не раз видел поединки боксеров по телевизору и знал, что нужно делать в критические минуты.
   - Дура, - самоуверенно хохотнул Вася, - я прибью его в первом раунде, полотенца не понадобиться.
   Именно это Василий утверждал перед своим знаменитым боем с американским тяжем, который на второй минуте первого раунда бросил его на пол тяжелым ударом снизу. Деликатный Цион знал - бесполезно напоминать другу об этом печальном эпизоде из его заграничной жизни; Василий считал себя выдающимся боксером современности, а поражение в Нью-йорке относил к досадному недоразумению, которые случаются, время от времени у всех великих людей.
  
   * *
  
   Неистовый герцог и влюбленный Василий сошлись в смертельном поединке в центре ристалища на глазах у затаившей дыхание толпы, которая сразу же отдала свои симпатии презревшему опасность пришельцу.
   Никто из рыцарей не стал предпринимать специальных маневров, разгоняя коней в галоп и пытаясь на полном скаку выбить противника из седла ударом копья в грудь - излюбленный прием новичков, пробующих силы в турнирах мелкого пошиба. Герцог был так уверен в себе, что собирался драться с “Выскочкой” голыми руками.
   Впервые за последние два года ему посмели бросить перчатку. И кто? - никому неведомый чужак, который одеться то толком не умеет.
   На Васе были старые, местами, покрытые ржавчиной доспехи, взятые Институтом напрокат в музее; крахи, не могли раскошелиться на железки!
   Но кто бы он ни был этот безумный незнакомец, он дорого заплатит за свое скоропалительное решение. Почему, однако, он стоит напротив истуканом и не думает маневрировать?
   Василий не имел понятия о турнирных приемах, известных даже новичкам, поскольку впервые взгромоздился на боевого коня и не очень уверенно держался на нем. Он не продумал заранее стратегию этого обреченного на провал поединка и надеялся лишь на боксерские финты, которые с успехом применял на ринге. В тяжелых доспехах было непросто использовать обманные движения, но маэстро не пугали подобные мелочи. Он принадлежал к той породе людей, которые прежде приступали к действию и лишь, затем начинали думать.
   Все вокруг замерло в ожидании страшной развязки. Сам король, забыв о подобающем ему величии, сидел в ложе с открытым ртом, завороженный магией боя мифических гигантов. Появление рыцаря, решившего скрестить оружие с герцогом Балкруа, не казалось ему странным. Он был уверен, что это один из незаконнорожденных детей его знатных баронов, решивший таким образом пробить себе дорогу ко двору. Ну что ж, он будет только рад, если неопытному дебютанту удастся противостоять свирепому натиску герцога и, может быть, чем черт не шутит, даже посрамить эту бочку мышц и сала.
   Конечно, Английская корона многим обязана герцогу, но сам король, признавая несомненные заслуги спесивого воина, не очень благоволил к нему из-за королевы, которая демонстративно выделяла кичливого рыцаря перед другими, и это было уже очевидно всем.
   Королева считала герцога первым рыцарем Европы и лучшим женихом, достойным породниться с династией Плантагенетов. Король не имел никакого желания родниться с солдафоном, в глубине души считая того грубым животным, не умеющим, вести себя в обществе дам, но нравящийся им, судя по восторженным отзывам его недалекой супруги.
   Не мешкая, могучий герцог почти без размаха нанес короткий удар с плеча. Этот выпад был известен опытным бойцам своей силой и мощью и мог вполне раздробить Васе ключицу, навсегда оставив его инвалидом. Цион представил себе, как не поздоровилось бы другу, коснись топор Балкруа назначенного места. Но Василий, работавший преимущественно на контратаках, успел вовремя отклониться. То был один из самых излюбленных приемов маэстро, которым он всегда заставлял соперника проваливаться. Массивный герцог, слишком много вложивший в этот удар, потерял на секунду равновесие, и этого было достаточно, чтобы легким тычком сбросить его с коня: боксерские навыки маэстро сослужили ему хорошую службу.
   Король не мог поверить глазам: великий герцог, как пушинка вылетел из седла, а этот молодой нахал по-прежнему сидит на горячем скакуне, призывая публику аплодировать его блестящему выпаду.
   Оказавшись на земле, славный герцог, зная из опыта, в какое позорное избиение это может вылиться, прикрыл голову кольчужной перчаткой. Но не таков был Василий, чтобы бить лежачего. Без свидетелей де Хаимов не постеснялся бы выбить дурь из медной башки этого бронированного болвана, но на людях он был сама учтивость. Спешившись, он подошел к поверженному, снял тяжелый шлем и, при всеобщей напряженной тишине, произнес следующую тривиальную фразу:
   - Прошу вас, герцог, встаньте, и мы продолжим наш спор!
   Щепетильность Василия в вопросах чести, его высокая порядочность - ведь мог же он воспользоваться своим преимуществом и растоптать прославленного рыцаря под копытами разгоряченного коня, не остались незамеченными, вызвав бурную реакцию, пробудившейся от столбняка публики. “Браво. о!” - восторженно приветствовали дамы великодушие таинственного рыцаря. Мужчины предпочитали воздерживаться от проявлений эмоций, но было видно, что симпатии их на стороне отважного незнакомца - немало, видать, горя натерпелись они от своенравного Балкруа.
   Герцогиня де Блюм, поймав на себе завистливые взоры соперниц, залилась румянцем и впервые за время турнира пытливо вгляделась в лицо нового обожателя. Василий, не слишком уверенно чувствовавший себя верхом, предпочел отказаться от боевого коня. Герцог последовал его примеру. Ему было все равно как сражаться с противником, и в этом заключалась его главная ошибка - человеку, не знающему что такое “Работа на контратаках”, трудно было противостоять столь опытному нокаутеру как Вася.
  Урок, полученный герцогом, не пошел впрок; он отнес свое падение к роковой случайности, которую решил немедленно поправить, свернув этому негодяю шею.
   Маэстро бился с непокрытой головой, презрев все меры безопасности. Герцог, не знавший доселе поражений, дрался с отчаянной решимостью, нанося по воздуху сокрушительные удары топором, ни один из которых не достиг цели. Искусно маневрируя, Василий заставлял герцога промахиваться. Бедняга герцог, теряя равновесие, часто падал на землю. Василий, верный своему "Кодексу чести" - играть на публику, воздерживался колотить то и дело растягивающегося в юмористических позах герцога, и ждал, пока его высочество под радостный хохот пробудившихся от спячки зрителей соизволит подняться на ноги. Публика, не привыкшая к столь возвышенному стилю ведения поединка, каждый удачный финт Васи встречала шумными возгласами одобрения, необыкновенно раздражавшими герцога.
   - Я переломаю тебе кости, варвар! - яростно захрипел он в лицо Васе.
   - Зря пылишь, дядя, - весело шепнул ему Василий, а для публики громко продекламировал:
   - Милорд, вы будете повергнуты мною, клянусь вам, именем герцогини де Блюм - самой прекрасной девы на свете!
   Услышав имя возлюбленной, обезумевший герцог сделал отчаянный, почти нечеловеческий бросок и достал, наконец, Васю своим смертоносным оружием
   Глава 17
  
  
   Через неделю после неожиданного визита покойного дедушки, в городе, самым загадочным образом, отворились еще две могилы, и в полиции, занятой до сих пор лишь поисками похищенных детей, прибавилось новой работы.
   Комиссар Вольф решительно отвергал версию о возможном побеге мертвецов:
   - Кроме супругов Шварц никто не видел этого беглого мертвяка, - с раздражением утверждал он, - а разноречивые показания кем-то здорово напуганных людей - это еще далеко не факты!
   Шеф полиции жестоко высмеял лейтенанта Кадишмана, полагавшего, что речь в данном случае идет о странной и необъяснимой мистике.
   - Мистика - это для дураков! - самодовольно заявил он.
   Но жизнь внесла вскоре свои коррективы в его представления о сверхъестественном, и заставила по-новому взглянуть на дело, и впрямь имеющего какую-то загробную подоплеку.
   История о сбежавшем из могилы Хильмане стала достоянием широкой общественности, и любопытные зеваки толпами прорывались на холонское кладбище - лично удостовериться в существовании пустой могилы генерала.
   За несколько часов до группового, теперь уже, побега мертвецов с кладбищ большого Тель-Авива, комиссар Вольф приказал установить круглосуточное наблюдение за “Склепом сбежавшего енерала”.
  Операцию осуществлял сержант Альтерман, в обязанности которого входило - не допускать на территорию кладбища посторонние лица, особенно школьников, сгоравших от желания хоть одним глазом посмотреть на привидение, и всеми способами проникавших за кладбищенскую ограду.
   По инициативе лейтенанта Кадишмана гражданам Холона временно запретили паломничество на могилы родственников и чтения поминальной молитвы кадиш. Обход территории кладбища совершался каждые пол часа. Иуда Вольф, лично принимавший участие в поисках пропавших близнецов, изредка названивал Кадишману, иронически справляясь:
   - Ну что там у вас новенького на кладбище, лейтенант?
   На кладбище было спокойно, и Кадишман уныло докладывал об этом. Гнусные шутки начальника выводили его из себя, и он старался делом доказать, что способен вести оперативную работу; оставив открытую могилу генерала на попечение тугодума Альтермана, Кадишман прочесывал каждый сантиметр улицы Членов, надеясь найти улики, связанные с исчезновением детей.
  Комиссар, присоединившийся к оперативной группе, ведущей поиски в районе центральной автобусной станции (откуда увез, вероятно, детей похититель) знал, чем занят в эту минуту лейтенант, но продолжал допекать его глупыми вопросами за то, что этот безмозглый идиот после происшествия на квартире Шварцев долго искал его, чтобы доложить, видите ли, обстановку.
   Кадишман не подозревал, что босс гостит в это время у своей секретарши, и позвонил к нему домой, заявив озабоченной супруге, что не может найти Вольфа, и того нет даже в приемной министра, который срочно требует его. Супруга позвонила в Главное управление - справиться, куда подевался бесценный муж. В Управлении в тот час, как назло, засиделся майор Петербургский, который с удовольствием принялся за поиски пропавшего шефа и нашел его, разумеется, у вышеназванной секретарши, о чем немедленно доложил по инстанции, а также обеспокоенной супруге, давно уже догадывающейся о похождениях похотливого мужа.
   Вечер был безвозвратно потерян. Комиссар полиции срочно покинул умелую в делах любви секретаршу (которую он уволил после того, как Петербургский застал их в кабинете), и поспешил домой, где ему был учинен форменный допрос на предмет его истинного местонахождения “в то время как его требует сам министр”
   Ему удалось представить жене алиби, доказывающее о его чрезвычайной загруженности (один из подчиненных подтвердил, что шеф был занят поисками детей), но злость на Кадишмана, поднявшего такую шумиху практически из ничего, клокотала в нем целую неделю.
   - Как там покойнички, лейтенант, - продолжал ерничать комиссар, в третий раз, за последние полчаса, задавая один и тот же идиотский вопрос, - не беспокоят?
   - На кладбище все спокойно, шеф! - глухо отвечал Кадишман, в душе проклиная въедливого босса.
   - Вы уж там приглядывайте за ними, - издевательски наставлял Вольф, - а то ведь они у вас взяли за моду разгуливать по ночному Тель-Авиву...
   Переговорив с начальником, пребывающем в дурном настроении после бурных разборок с супругой, Кадишман на всякий случай связался с Альтерманом.
   - Будь там начеку, сержант, - сказал он, - возможно ночью к тебе заявятся гости.
   - Не беспокойтесь, господин лейтенант, - бодро отвечал Альтерман в трубку, - встретим гостей достойно!
  
   * * *
  
   К поискам захваченных генералом детей присоединился весь город. Школьники, пенсионеры, водители автобусов и домашние хозяйки, которые больше чесали языками, распространяя повсюду нелепые слухи, нежели помогали полицейским найти пропавших малюток. Детей искали в парках, каньонах, на гигантской свалке раскинутой на юго-западной окраине Холона.
   Некоторые из горожан серьезно поговаривали о нечистой силе, которая причастна к исчезновению несчастных детей. В поисках участвовали тысячи людей, они осмотрели каждый сантиметр Холона и прилегающих к нему городов; вся страна прислушивалась к информационным сводкам по радио и телевидению. Сам президент заинтересовался судьбой пропавших детей, и готов был задействовать резервный фонд для финансовой поддержки холонцев. Но титанические усилия полиции и добровольцов оказались тщетными - и впрямь было впору подумать о нечистой силе.
   Комиссар, к заботам которого прибавились еще две могилы, “разверзшиеся” в Лоде и Петах-Тикве, был зол как никогда:
   - Как случилось, что мертвец или преступник, выдающий себя за него, беспрепятственно вошел в дом Шварцев под самым носом у ваших людей? - грозно вопрошал он Кадишмана.
   Разговор происходил на следующий, после активных поисков, день в его со вкусом обставленном кабинете, и лейтенант знал, что шеф будет долго отыгрываться на нем за тот неуместный звонок к его ревнивой кобре.
   - Насколько я понял, лейтенант, супруги Шварц видели этих несчастных телохранителей, когда входили в свой подъезд?
   - Совершенно верно, шеф, этот Шварц принял даже моих людей за уличных хулиганов и готов был вступить с ними в схватку.
   - Между тем, мертвец в это время был уже в их квартире?
   - В это трудно поверить, - с огорчением произнес Кадишман, - какое-то сверхъестественное явление природы
   - Прекрасная позиция у вас, лейтенант, чуть что не, по-вашему - списывать все на природу, у нее ведь не спросишь, когда и кем были убиты телохранители?
   - Я полагаю, они пали жертвой покойного генерала Хильмана, в момент, когда тот покидал квартиру Шварцев
   - Но до этого все же он как-то прошел в дом, и ваши люди не соизволили задержать его...
   - Я все-таки думаю, что он прошел незамеченным, господин комиссар.
   - Как это может быть, он, что перенесся по воздуху?
   Шеф по обыкновению начал страдать от тупоумия своего подчиненного, и это было видно по тому, как нервно он потянулся к своей неизменной сигаре.
   - По тем же сверхъестественным причинам, господин комиссар.
   - Зачем, однако, ему надо было раскрываться, уходя от Шварцев?
   Шеф прикурил сигару и, выпустив огромный клуб дыма, испытывающе посмотрел на лейтенанта. Зная привычки начальства, тот молчал, дожидаясь, когда минует гроза.
   - Ваши молодцы не успели даже выстрелить в него, - презрительно продолжал Вольф, - вы что, совсем молокососов набрали?
   - Господин комиссар это были ребята из спецназа. Один из них трехкратный чемпион страны по карате.
   - Это не тот, случайно, у которого вырвали ногу?..
   - Да, это он. Не повезло парню, он провел удар, закончившийся столь трагично.
   Сделав несколько глубоких затяжек, комиссар бросил окурок в пепельницу.
   - Представляю, какие чемпионы в вашем гребанном спецназе.
   - Господин, комиссар, эти ребята были в таких переплетах...
   - Что-то я этого не заметил.
   - Привидение, по всей вероятности, обладает сверхъестественной силой, - развел руками Кадишман.
   - Что вы заладили как попка - сверхъестественные, да сверхъестественные, - поморщился комиссар, - три трупа изуродованных до неузнаваемости, все это лишь за один тихий, поэтический вечер. Не слишком ли много для одного привидения?
  
   * * *
  
   В Главном управлении полиции был самый настоящий переполох. Два дополнительных трупа, внезапно объявившихся в районе большого Тель-Авиве, озадачили даже всегда невозмутимого комиссара. Перебросить часть личного состава на поимку “свежих жмуриков” Вольф не мог: в дела полиции вмешался сам президент, и ему пришлось бросить на поиски детей все силы. Он решил, что покойники подождут до завтра, пока подоспеет подкрепление из Хайфы, а сам он, тем временем, попытается установить насколько верна информация о сбежавших трупах.
   Комиссар был уверен, что Хильмана попросту выкрали из могилы, и в городе действует банда, прикрывающая свои преступления распространением слухов о восставших покойниках.
   В воскресенье утром Иуда Вольф отправился с экспертами на кладбище в Лоде, и те неожиданно подтвердили, что обширные трещины на надгробной плите, подвергнутой специальному анализу, ничто иное, как результат мощного давления, направленного прямо из глубин отворившихся могил. Детальная информация, собранная о новых, “сбежавших покойниках” не прибавляла к материалам следствия какие-либо серьезные улики. Это были благонравные законопослушные при жизни граждане, оставившие после себя многочисленное потомство, разбросанное ныне по всему свету. Один из них - израильский араб, промышлявший в свое время скупкой и сбытом старья, был условно назван в полиции - Ахмад, другой - скромный ничем не выдающийся при жизни репатриант из Бухареста, фигурировал в деле как “Румын”.
   Полиция приставила на всякий случай охрану к ближайшим родственникам потерявшихся покойников: комиссар не был уверен, что новые трупы не повторят кровавые деяния генерала Хильмана.
   Лабораторные данные, представленные экспертами Абу-Кабира вызвали у Вольфа приступ необычайной энергии; это дело, если за него умело взяться, могло в одночасье сделать его генеральным инспектором полиции.
   Утром прибыло долгожданное подкрепление из Хайфы. Комиссар распорядился, как можно надежнее, усилить охрану на кладбищах Лода и Петах-Тиквы. “Блудных привидений ждет теплый прием, на случай, если они порешат вдруг возвернуться ” - цинично пошутил по этому поводу майор Петербургский, продолжавший подвергать сомнению все “рисковые” начинания своего недалекого начальника.
  
   Глава 18
  
  
   Страшный удар, нанесенный отчаявшимся герцогом, пришелся маэстро на грудь. Цион видел, как тот отклонился в последнее мгновение, но неумолимый топор настиг его, помяв модные на шарнирах латы. Василий картинно растянулся на земле. Точно так же широкоплечий американец сбил его с ног в первом раунде знаменитого боя в Медисон Сквер Гарден. Цион помнил, как негр поспешно отбежал в угол, предоставив судье открыть счет. В данном случае, однако, о судье не могло быть речи, так же, впрочем, как о правилах, которые герцог не признавал; поединок мог закончиться в любую секунду. Если бы герольд предложил герцогу посторониться, чтобы противник поднялся, он и его порешил бы, с той же непринужденностью с какой собирался разделаться с Васей.
   Герцог поднял топор, целясь противнику в голову. Тысячеголосый вопль ужаса пронесся по ложам гордых баронов. Так нагло рыцари на турнирах себя не вели.
   Королева вскрикнула, наблюдая, как бессовестный Балкруа убивает соперника. “Остановитесь, герцог!” - это был возглас короля. В замешательстве он вскочил с трона и неловким движением пытался предотвратить несчастье. Но - поздно, удар был нанесен с такой силой, что не увернись ловкий Василий в последнюю секунду, череп его раскололся бы почище грецкого ореха под ударом пудовой кувалды. Топор вонзился в землю. Герцог застыл над ним в неприглядной позе, а Вася резким движением ноги провел удачную подсечку, которой выучился у одной из своих любовей, знавшей толк в восточных единоборствах. Если бы кто знал, сколько ему пришлось выстрадать от этой своенравной подруги, пока он добился ее благосклонности; нередко, удачной подсечкой она сажала маэстро на ягодицы, если ей казалось вдруг, что деликатные ухаживания кавалера выходят за рамки системы Станиславского.
   Всплеснув руками, непобедимый Балкруа шлепнулся на задницу. Вздох облегчения прошелся по зрителям. В одно мгновение Василий оказался над противником.
   - Поднимайтесь, герцог! - добродушно улыбнулся он, перекрывая зычным голосом счастливый хохот зрителей. Герцог слишком резво для своей массивной фигуры вскочил на ноги и вновь занес тяжелый топор, но Василий, ждавший нового всплеска бешенства, сделал шаг в сторону и послал вдогонку за промахнувшимся герцогом левый боковой обухом по забралу. Тихо ойкнув, грозный завоеватель Антиохии послушно вытянулся у ног чемпиона. Наступив на железную грудь “Меченого”, Василий с достоинством поклонился Королю и его погрустневшей супруге. Затем он кивнул неистово ревущей от восторга публике, и, не мешкая, направился к даме сердца. Зная нетерпеливую натуру друга, Цион уже ждал его у ложа девицы де Блюм. Он кинулся поздравить приятеля с победой, но тот, не удостоив его взглядом, устремился к той, ради которой, не задумываясь, принял бой с супертяжем, хотя сам работал во втором среднем.
   Признание в любви было коротким и романтичным.
   - Герцогиня, - с пылом сказал Василий, припав на левое колено, - я хочу вас! толпа ахнула от неслыханной дерзости рыцаря
   - Ты что, с винта сорвался, Вася?! - ужаснулся Цион.
   - Заткнись, эякулятор, - усмехнулся Василий, - я знаю, что делаю.
   И он бросил железные рукавицы в сторону оторопевшего оруженосца.
  
   * * *
  
   Цион был слаб в любовной игре и это было его извечным проклятием, из-за которого он почти перестал общаться с прекрасным полом, лишь изредка заглядывая к проституткам, которым, в сущности, было наплевать на его мужские достоинства, только бы клиент заплатил согласно установленному тарифу. Однажды он поделился своей бедой с маэстро, и тот взял над ним шефство.
   - Торопливость твоя происходит от неуверенности в себе, - с видом знатока поучал Вася, - тут нельзя подходить с мерками - раньше начнешь, скорее, кончишь! В постели женщина ценит игру, а в жизни - натиск, скажи ей прямо все, что ты от нее хочешь, и приступай к комплиментам.
   - А вдруг не поймет?.. - засомневался Цион.
   - Поступай как я, будешь правильно понят! - твердо сказал Василий.
   Самое удивительное было в том, что, маэстро был прав, во всяком случае, по отношению к самому себе. Его идеология, при ближайшем рассмотрении, отдавала грубым мужским шовинизмом, но никто из новоявленных феминисток, которых он пачками соблазнял в свободное от тренировок время, не ставила ему это в укор. Напротив, даже несвязная глупость, неприемлемая в исполнении любого другого мужчины, в его устах расценивалась прекрасным полом как одно из проявлений многочисленных достоинств, и выглядела неким признаком находчивости и даже ума. Всем видом своим он источал животную силу, которая притягивала женщин; факт непонятный и несправедливый, убедительное свидетельство некоего иррационализма, наблюдаемого в дикой природе. Сам Василий умело подводил логическую базу под сей удивительный феномен:
   - Моя теория перекликается с системой Станиславского, - утверждал он, - Константин Сергеевич производил впечатление на зрителя, а я на дам. Отличие между нами в том, что он давит на психику зачарованной публики, в то время как я ставлю объект обхождения в определенную и недвусмысленную позу.
  Зачастую это была поза, когда “Объект” находился сверху. Василий сознательно предпочитал именно эту акробатическую композицию, дабы подчеркнуть свое непременное уважение к принципам современного феминизма.
  
   Глава 19
  
   Трагедия на улице Членов, занимала все средства массовой информации страны. Многочисленные религиозные издания, каждый на свой лад, толковали таинственную историю, предсказывая конец света или серьезные катаклизмы в ближайшем будущем. Зловещие темные слухи расползались по Тель-Авиву. Говорили, что в городе появились свирепые каннибалы, похищающие детей и поедающие взрослых. Говорили также, что зарезанная мертвецом няня по ночам плачет под дверью Шварцев и, наконец, утверждали, что генерал Хильман, будучи военным человеком, в первую очередь уничтожит Армию и уж, затем примется за инфраструктуру в центральных регионах страны.
   А пока Хильман бездействовал, полиция изолировала от представителей прессы супругов Шварц и наложила вето на информацию, касающуюся этого загадочного дела. Журналисты, снующие по бурлящему городу в поисках сенсаций, повсюду натыкались на вежливый отказ и нежелание высших чиновников, включая пресс-секретаря министерства по внутренней безопасности, вдаваться в подробности засекреченного дела “Во всяком случае, до поступления специальных распоряжений от самого министра ” - такова была официальная версия отказа каких-либо контактов с представителями местной и центральной прессы.
   Министр гордо хранил молчание (как язвительно выразился о нем знаменитый журналист Факельман), дожидаясь, вероятно, новостей от всезнающего комиссара тель-авивской полиции, но и увертливому комиссару нечего было сказать о таинственных мертвецах; вторую неделю он беспомощно топтался на месте, не имея никакой возможности распутать эту дикую историю. Появлению нелепых толков и пересудов способствовало также негласное захоронение телохранителей погибших в неравной схватке с чудовищем. Обычно о трагической гибели полицейских, павших при исполнении служебных обязанностей, в стране говорили напыщенно и много. На сей раз, однако, истерзанные трупы полицейских были захоронены скромно едва ли не тайком. Подобная неоправданная непонятная конспирация не укрылась от пронырливых журналистов, некоторые из них стали писать недвусмысленные заметки о дурно пахнущем “Деле о призраках”, которое столь бездарно ведет тель-авивская полиция. Отыскать пропавших детей, не удавалось, правдивая информация о покойниках активно замалчивалась. Дело начало принимать скандальный характер, и молчать далее, становилось небезопасно: народ, встревоженный смутными слухами и догадками, заволновался, ропща и упрекая власти в неумении оградить население от нашествия мертвецов. Город стал походить на кипящий котел. Радио и телевидение подогревало без того накаленные страсти, и свою лепту в общую суматоху внесли “озабоченные ситуацией” народные избранники. Эти и шагу не ступали без того, чтобы не покрасоваться перед публикой своим жертвенным служением на благо отечества. Почти все сто двадцать депутатов кнесета с утра и до вечера делали срочные запросы министру по внутренней безопасности с требованием представить широкой общественности сведения - “О беспорядках, имеющих место в Тель-Авиве - с тридцатого марта сего года и по сей день включительно“
  
   * * *
  
   Нестабильная обстановка во втором по значению культурном центре Израиля вынудила министра безопасности в спешном порядке пригласить на экстренное совещание представителей высшей духовной власти, озабоченных массовыми волнениями в ортодоксальных кругах. На заседание собрались комиссар тель-авивской полиции, члены парламентского Комитета по национальной безопасности, а также главные ашкеназийский и сефардский раввины страны, больше всех, проявляющие нервозность.
   После сжатого экспрессивного вступления о возникшем в городе непростом политическом моменте, Эммануил Когаркин, - министр по внутренней безопасности, славившийся умением произносить пространные речи, приступил к изложению сути дела:
   - Господа, - сказал он и выдержал внушительную паузу, долженствующую, как он полагал, придать его экстренному сообщению соответствующий вес и значение, - к сожалению, нежелательная и в корне искаженная информация о происшествиях на кладбищах Гуш-Дан просочилась за пределы Главного полицейского управления.
  Тут он сделал вторую паузу, чтобы как можно мягче сформировать то, что, в сущности, все уже давно знали. Затянувшиеся паузы министра вызвали недовольство ашкеназийского рава:
   - Что вы тут нам заливаете, милостивый государь, - сердито вставил он, - в народе ходят слухи, будто мертвые, восстали из могил, правда, это или нет?
   - Именно, - уважаемый рав Гросс, - со скорбной физиономией отвечал министр, - именно слухи, распространение которых создает немалые трудности в нашей повседневной и, я бы сказал, самоотверженной работе
   - Господин министр, не бывает дыма без огня. - Вмешался главный сефардский священнослужитель рав Ильяу А-коэн, - вы патрулируете кладбища, оскверняете могилы, безнаказанно вскрывая их, хотя знаете, что подобные действия противоречат Галахе и могут служить причиной нездорового брожения в народе.
   - Успокойтесь, уважаемый, ничего такого мы не оскверняем и менее всего заинтересованы в брожении народных масс, - вежливо возразил министр.
   - Да, но вы засекретили всю информацию, - сурово тряс бородой духовный лидер, - я главный раввин страны и до сих пор не знаю, что происходит на еврейских кладбищах, хотя об этом говорит весь город.
   - Мы ничего не скрываем от общественности, глубокоуважаемый рав Ильяу, - министр по привычке сделал очередную паузу, - дело это несколько странное и, я бы сказал, непонятное с точки зрения современной науки.
   Он знал, что его следующая пауза будет эффектнее предыдущей, но под недовольным взглядом рава не решился делать ее, и сказал неожиданно просто и без обычных риторических поз, - мы не станем распространяться о нем, пока сами во всем не разберемся.
   - Какими фактами вы располагаете? - нетерпеливо вклинился в разговор рав Гросс. В отличие от своего сефардского коллеги он был настроен более воинственно. Уже неделю по городу носились слухи о надвигающейся каре божьей и очередной танахической катастрофе. Вопросы к нему сыпались со всех сторон, но главный раввин не мог ничего сказать своей пастве, и это ужасно тяготило его.
   - Весьма немногими, - печально отвечал Когаркин, - но их достаточно, чтобы поднять панику в стране и даже в мире. - Он не удержался и, несмотря на уничтожающий взгляд Гросса, сделал эффектную паузу, чтобы подготовить аудиторию к резюме, которое должно было положить конец всем недомолвкам и недоверию, возникшими между различными государственными ведомствами.
   - Именно этим, господа, объясняется наша излишняя, на ваш взгляд, осторожность.
   - Это, правда, что покойники вышли из могил? - напрямую спросил Рав Ильяу. Драматические паузы этого мелкого позера, привыкшего к поклонению публики, выводили его из себя. Комиссару полиции, наблюдающему со стороны как “любимый” шеф отчаянно отбивается от духовенства, вопрос распетушившегося раввина напомнил слова из знаменитого революционного гимна - “Вышли мы все из народа” Будучи школьником, Иуда Вольф разучивал его в далекой российской глубинке и изредка напевал в одиночестве, в своем рабочем кабинете, гордясь тем положением, которого он, жалкий эмигрант, добился в этой маленькой гордой стране.
   - Единственное, что я могу сказать по данному вопросу - печально отвечал министр, - это то, что за последние две недели сотрудниками тель-авивской полиции зарегистрировано два случая оставления мертвыми могил. До сих пор мы полагали, что неизвестные лица вскрывают захоронения с целью посеять панику среди гражданского населения и возложить вину за свои преступления на покойников, но с недавнего времени у нас появились серьезные основания считать замешанными в беспорядках самих покойников.
   - Значит, восстали таки мертвые из могил! - впал вдруг в необъяснимую экзальтацию рав Гросс и возвел скорбные очи к потолку, обращаясь к Богу.
   - Восстали, почтенный рав, восстали, - нехотя подтвердил Когаркин. Главный ашкеназийский раввин побледнел и еще более разволновался.
   - Но это может быть только в случае прихода Мессии. Неужто свершилось чудо, Господи?!
   - Верно уважаемый, - возвратил его на землю сефардский коллега, - но в случае прихода Мессии, мертвые, как вам известно, восстанут для наступления царствия небесного.
   - Эдакого коммунизма на местах, - с усмешкой сказал комиссар, и вспомнил следующую фразу из своего унылого советское прошлого - “Никто не даст нам избавления ни Бог, ни царь и ни герой”. Это была строка из другого революционного гимна, особенно ценимая им в его светлом капиталистическом настоящем.
   - А эти мертвецы, согласно полученным нами сведениям, поедают живых людей, - подхватил министр, - и похищают несовершеннолетних детей.
   Слова озабоченного министра окончательно спустили раввина с небес:
   - Вы уверены, что именно мертвые поедают людей? - гневно спросил он собеседника.
   - В этом нет никакого сомнения, уважаемый рав, - сказал министр и кивнул комиссару, который, поспешно поднявшись с места, стал громко и четко докладывать уважаемому собранию:
   - На прошлой неделе, господа, один из так называемых мертвецов загрыз пожилую женщину, убил двух полицейских и похитил малолетних детей, о судьбе которых нам пока ничего не известно.
   - Я вам не верю! - запальчиво сказал Гросс, - его красивая мечта о Мессии рассыпалась у всех на глазах.
   Комиссар, привыкший ежедневно отдавать приказы своим бестолковым подчиненным, не любил когда гражданские рыла противоречили ему; автоматически он едва не сказал раву, нечто вроде “Сам дурак”, но не каждый день ему приходилось беседовать с такими важными птицами, и он взял себя в руки:
   - Ваша честь, - нагло усмехнулся он, - столь звериную и бессмысленную жестокость, проявляемую мертвецами, я не припомню за всю свою долгую нелегкую службу в органах.
   - Это еще не доказательство того, что кто-то кого-то поедает! - взвизгнул рав Ильяу, стукнув в бешенстве кулаком по столу.
   - Не надо волноваться, господа, - встревожился министр, менее всего он хотел ссориться с духовенством, - вам будут представлены неопровержимые факты в самое ближайшее время...
   - Что вы намерены делать с мертвецами? - спросил рав Гросс поникшим голосом.
   - Мы будем, искать их! - с апломбом заверил его комиссар.
   - Ищите, - желчно проскрипел рав, - но оставьте в покое упокоенных. Не испытывайте терпение страждущих и верующих своими посягательствами на святые могилы предков.
   - Этого я вам обещать не могу! - решительно заявил министр, - ожившие мертвецы, похищающие детей, требуют нашего непосредственного вмешательства, Ваша честь.
   - Дайте, по крайней мере, нам перезахоронить их, - неохотно уступил рав Ильяу, - иначе ваши действия оскорбят религиозные чувства ортодоксов, и гнев их будет непредсказуем...
   - Было бы что хоронить, так дали бы - усмехнулся комиссар, - а то ведь - ищи ветра в поле.
  
   Глава 20
  
  
   Как-то раз на свой страх и риск Цион попытался применить на практике нехитрую систему маэстро, и попал впросак. Это случилось после очередного посещения Тети Доры - старой холонской проститутки, которая знала о его мужских проблемах и, как могла, помогала ему альтернативными средствами, как то - точечный массаж, направленная мастурбация, а также оральный секс в его китайской трактовке. Продержавшись в постели с заслуженным ветераном продажной любви, считанные секунды, он понабрался храбрости и со словами - "Я хочу вас, мадам!" - подступил на улице к приглянувшейся ему рыжеволосой особе, но, получив оглушительную затрещину, долго объяснял потом в полиции мотивы своего “неосмотрительного” поступка.
   - Ученый вроде человек, - дивился пожилой следователь грузин, - а ведешь себя так нецензурно.
   - Это случайно вышло, - оправдывался красный от стыда Цион.
   - Ничего случайного в мире не бывает, кацо, - сказал философски настроенный следователь и, прочитав неудавшемуся ловеласу пространную лекцию о взаимосвязи вещей в объективной действительности, отправил его на психиатрическое обследование в холонскую клинику. Отделавшись приличным штрафом за нарушение общественного порядка, озадаченный Цион нашел, что метода излишне прыткого маэстро страдает незавершенностью в отличие от системы Станиславского, и дамы спускают ему откровенный цинизм потому лишь, что им импонирует его животная грубость, которая ассоциируется у них с силой - единственное, пожалуй, чем маркиз был наделен с избытком. Воистину, прав был Гильом де Кабесталь, сказавший - “Он домогался напрямик, как неотесанный мужик”
  
   * * *
  
   Заявив о своих ближайших намерениях по отношению к герцогине, де Блюм, Василий счел, что настало время решительного комплимента:
   - Мадам, сказал он, ваши бедра... - далее прозвучало нечто фривольное и непередаваемое с точки зрения изящной словесности. Пощечины, однако, не последовало. Напротив, герцогиня засияла от удовольствия, а воодушевленный маэстро продолжал развивать дерзкую атаку уже в более лирическом тоне:
   - Я преклоняюсь перед вами, мадам! - заливался он, - вы само обаяние! Я восхищен вами, я очарован. Позвольте поцеловать ножку
  Он действительно потянулся к чудной стопе сорок третьего размера, но был вовремя остановлен дамой.
   - Встаньте, маркиз, - смущенно молвила герцогиня, - вы доблестный воин, я восхищаюсь вашим мужеством и благородством!
   - Божественная, - с несвойственным ему придыханием сказал Василий, - постараюсь всячески оправдать ваше высокое доверие!
   Цион прекрасно знал, что тот обычно имеет в виду, делая подобные заявления, и в душе пожалел эту милую и, как оказалось, лишь на вид неприступную девицу.
   Маэстро жадно припал губами к нежным, тяжелым от нанизанных перстней пальцам чарующей дамы.
   “Дурочка, куда тебя несет?" - мысленно предостерегал Цион очередную жертву де Хаимова. Но ей, видно, надоел этот неотесанный мужлан Балкруа, возвышенная душа ее жаждала новых безумств и романтических приключений.
  - О, храбрый рыцарь! - возопила она, тяжело вздымая девичью грудь, - ваша мощная длань и необоримый дух...
   Цион глянул на часы - до старта оставалось десять минут. Если ему не удастся прервать самодовольное мурлыканье герцогини, история эта затянется на века. - Извиняюсь, герцогиня, - вмешался Цион, виновато улыбаясь, - позвольте ненадолго похитить у вас достославного маркиза.
   Герцогине назойливость Циона, в то время как она заливалась соловьем, пришлась не по вкусу. “Кто вообще пустил сюда этого рохлю?”
  Достославный маркиз тоже был раздосадован.
   - Чего надо, старик? - с неудовольствием сказал он.
   Цион знал - бесполезно обращаться к нему, но сделал, последнюю попытку.
   - Я понимаю, что вы Дубровский, сэр, - сказал он, - но если мы сейчас не отчалим из этой убогой гавани, то застрянем здесь надолго.
   - Ты предлагаешь отступить, когда крепость почти взята? - с негодованием сказал Вася.
   - Будь последователен, маркиз, ты обещал, что мы посмотрим на дам и вернемся.
   - Ты плохо обо мне думаешь, Ципа, я похож на человека, который готов довольствоваться поверхностным осмотром?
   - Шутки в сторону, Василий, пора домой.
   - Если я поеду, то непременно с ней.
   - Исключено, - едва не взвыл Заярконский, - вывозить аборигенов, строго воспрещается, ты что забыл?!
   - Герцогиня не абориген, - угрюмо сказал Василий, - каждый, кто не согласен с этим будет иметь дело со мной.
   - Опомнись, Вася!
   - Это мое окончательное решение, сэр! - холодно заключил маэстро. Почувствовав в эту минуту некоторое оживление и гул голосов за спиной, Цион обернулся. Навстречу к ним, окруженный многочисленной свитой приближенных, одетой в самые пестрые одежды, шел Его величество король Англии - блистательный Генрих четвертый.
  
   Глава 21
  
  
   Лейтенант Кадишман лично осмотрел каждый уголок квартиры Шварцев, но улик, связанных с таинственным исчезновением детей не обнаружил. Ему удалось установить, что из гардероба зимней одежды супругов исчезли две вязанные детские шапки красного цвета. Это была единственная деталь, которую он мог уверенно внести в протокол.
   Салон был забрызган кровью зверски убитой няни. Судя по всему, борьба между жертвой и покойником началась в детской комнате, затем переместилась в гостиную, где их и застал позже муж Елизаветы Шварц.
   Следов борьбы, кроме опрокинутой вазы с фруктами и порванного рукава няниной кофты, вокруг не наблюдалось. По-видимому, няне, как полагал Кадишман, удалось вырваться из цепких лап мертвеца и выбежать в гостиную, где он настиг несчастную. Но почему она не кричала? Изоляция в доме Шварцев была никудышная, соседи жаловались, что на первом этаже слышно, как спускают воду в унитазе четвертого. Что произошло с детьми? Спрятаться им было негде, бежать? - слишком малы для этого и беспомощны. Мальчик, по утверждению родителей, был более шаловлив, нежели сестра и вполне мог подать голос при виде безумного убийцы, что, несомненно, было бы услышано чуткими до посторонних звуков соседями. Если детей постигла участь няни, о чем Кадишман думал с содроганием, то на месте преступления должны остаться следы, если не борьбы, (о том, что они защищались, не могло быть и речи) то, по крайней мере, кровавого пиршества, которое оставил за собой мертвец, поедая несчастную няню.
  
   Глава 22
  
  
   Торжественно и грациозно Генрих четвертый вел за руку свою дородную и обвешанную драгоценностями супругу. В душе королева была ужасно разочарована турниром, но, зная с каким вниманием, король следит за ней, старалась не показывать ему свое настроение. Она шла за мужем гордо и величественно, уничтожая взглядом безвестного рыцаря, смешавшего ей всю игру. Божественной королеве было скучно в обществе недалекого нелюбимого мужа, она ненавидела его глупые шутки и ценила свою дружбу с мужественным герцогом, которого прочила в супруги своей кузине герцогине де Блюм. Господин Балкруа, на ее взгляд, был перспективный молодой человек, нуждавшийся в небольшой светской шлифовке, со стороны такого опытного наставника как она, после чего его вполне можно приобщать к тихим радостям придворной жизни и благословить на брак с этой простушкой де Блюм. Алиса девушка благодарная (герцог был одним из крупных землевладельцев Англии) и не станет чинить препятствий безобидной дружбе своей коронованной сестры и будущего мужа. Королева с пылом заметно увядающей, но еще молодящейся дамы, принялась образовывать неотесанного воина, обучая его премудростям двора и манерам великосветского вельможи. Не раз и не два она намекала мужу на то, что лучшего кандидата на пост министра финансов, чем Балкруа ему не найти, но король видел в герцоге опытного воина, сумевшего поставить на колени гордых сельджуков, и старался отдалить его от двора, под предлогом проведения военных маневров с французскими союзниками. Генриху не нравилось участие королевы в судьбе этого грубого солдафона, и он старался во всем поступать вопреки далеко идущим прожектам супруги. Подвиг маэстро, сбросившего с коня это затянутое в железо чучело, оказался весьма кстати - теперь, по крайней мере, он сможет отклонить просьбу жены, когда она в следующий раз станет хлопотать за герцога.
   По негласному жесткому уставу принятому при дворе считалось, что побежденный рыцарь должен, прежде всего, думать о реванше, отложив на потом все дела второстепенной важности. “Пусть отыграется сначала, мясник тулузский, а потом посмотрим, что с ним делать дальше”
   Направляясь к славному победителю, Генрих не мог совладать с выпирающим из него чувством юмора, и шутил теми шутками, которые давно уже вызывали у королевы оскомину. Окружающие тоже были вынуждены мириться с ними, и громогласно веселились, показывая, друг другу как пробирает их королевское остроумие. Энергично жестикулируя на ходу, Его величество выдал приближенным затасканный анекдот сам, при этом громко хохоча и прислушиваясь к рассыпчатому смеху всей королевской рати. Подойдя к герою дня, Генрих властным жестом утихомирил придворную шушеру, и как подобает первому джентльмену Европы, поздравил сначала герцогиню с удачной находкой (это была одна из его блестящих импровизаций), затем он плавно повернулся к Васе, и взгляд его заметно потеплел; он явно восхищался рыцарем, сумевшем столь лихо досадить его высокомерной супруге. Маэстро, понимая, что им любуются, картинно выпятил молодецкую грудь и смело посмотрел в глаза королю. Между ними мгновенно установилась незримая симпатия, вследствие чего Василий сделал некий козлиный прыжок, который должен был выразить его величающую преданность английской короне.
   Король, знавший толк в нюансах светской учтивости, по достоинству оценил грациозный жест победителя и всенародно осчастливил его покровительственной улыбкой.
   - Маркиз, - с чувством сказал он, - должен признаться, что нахожу вас одним из самых выдающихся воинов моего королевства.
   - Я счастлив, ваше величество, слышать это из уст славнейшего из рыцарей, не знающего себе равных в браном деле.
   Король, понимавший в браном деле не более чем в ирландской колбасе, которой скармливал своих гончих, тем не менее, расплылся в любезной улыбке:
   - Вы столь же искусны в беседе, храбрый юноша, как и в ратных делах, - сказал он. Утонченная похвала монарха окончательно сразила Васю, и он снова повторил свой козлиный прыжок, который на сей, раз был много выше первого и это вольное упражнение, в свою очередь, вдохновило короля на еще более изящный комплимент:
   - В вас счастливо сочетается чувство слова и чувство боя, - сказал он, - ваш неотразимый удар слева, я думаю, надолго отобьет у герцога охоту сражаться на турнирах, не так ли, дорогая?
   Приближенные разразились громким смехом, а довольный Генрих, не без злорадства окинул взором затянутую в шелка фигуру своей полнеющей супруги. Королева не слишком учтиво буркнула что-то невнятное - что следовало понимать, очевидно, как небрежное - "Поступай, как знаешь, а меня уволь!" и, принужденно улыбнувшись кузине, сквозь зубы поздравила ее:
   - Я рада за вас, милочка!
   Плохое расположение духа супруги чрезвычайно радовало короля. Генрих четвертый был счастлив - наконец то представилась возможность показать этой лицемерке, что он далеко не разделяет ее непонятных симпатии к герцогу. Он всегда был рад унизить в глазах жены ее порядком поднадоевшего всем подопечного, и теперь воспользовался случаем.
   - Маркиз, - елейным голосом пропел король, - я хорошо знал вашего отца, он был прекрасный воин и очень предан нашей фамилии.
   Столь очевидное вранье со стороны Его величества несколько озадачило Циона. Он не менее хорошо знал Васиного отца - это был скромный и ни чем не примечательный человек, который кроме футляра от очков, никогда не держал в руках что-либо похожее на оружие. Он хотел вмешаться и сказать королю, что Его величество обознался, но оруженосцы стали подозрительно поглядывать на него, и он догадался, что их тревожат его огромные ручные часы; никто из рыцарей не мог похвастать подобной игрушкой, это дурачье приняло их за мифический талисман, защищающий гостя от злых духов.
   Цион посмотрел на сверкающий циферблат и обомлел - до старта оставались считанные минуты.
   - Вася, - с отчаянием сказал он, - нельзя терять ни секунды!
   - Увы, мой дорогой друг, я остаюсь! - сказал Василий и галантно приложился к белоснежной ручке герцогини. Лицо его выражало приторную любезность, и Цион подумал, что с удовольствием плюнул бы в ясные глаза маэстро, столь коварно расстроившего все их совместные планы. Времени было в обрез. Проклиная друга, на которого невозможно положиться в трудную минуту, Цион во весь дух побежал к “Колеснице” и вдруг почувствовал за собой тяжелый топот железных сапог. "Слава Богу, - подумал он, - опомнился таки Василий в последнюю минуту"
  Заярконский влетел в машину, открыв пошире люк, чтобы друг успел вбежать за ним, но вместо Васи в кабину грузно ввалился герцог Балкруа. К такому бешеному марафону, да еще в семидесяти килограммовой амуниции он не привык; дыхание его было прерывистым, крупные капли пота обильно струились по лицу. Цион вскрикнул и преградил ему дорогу, но одним взмахом могучей руки герцог выбросил щуплого любителя поэзии из кабины. Упав на поврежденную коленную чашечку, любитель потерял сознание. Входной люк с шумом захлопнулся, колесницу отчаянно затрясло, и в следующее мгновение ошалевший после нокаута герцог благополучно растворился в Будущем.
   Очнувшись, Заярконский увидел над собой маленького пажа, умело натиравшего ему виски какой-то резко пахнущей жидкостью. Он сел на песок, сморщился от нестерпимой боли в коленке и, к удовольствию улыбавшегося пажа, смачно обругал своего боевого товарища.
   - Сэр, - сказал повеселевший паж, - а ловко это у вас получается, вы не могли бы дать мне несколько уроков на досуге?
   Но Циону было не до уроков. У него ужасно ныла нога, и он был уверен, что благодаря ослиному упрямству маэстро им никогда не уйти из этой проклятой ловушки.
   - Не боись, Маня, - успокоил его подоспевший Вася, - я Дубровский!
   Маркиз грациозно вел герцогиню за руку, будто прогуливаясь с ней на балу. Счастье плескалось в его бессовестных глазах.
   - Мы приглашены на ужин к его величеству, - невинно сказал он, любезно помогая другу подняться.
   Герцогиня из вежливости, также сочла нужным посочувствовать страдающему Циону:
   - Вы не ушиблись, Маня? - участливо поинтересовалась она, заставив Василия разразиться неприличным в светских кругах хохотом.
  
   Глава 23
  
   Вся полиция страны была поставлена на ноги.
   Телефонные аппараты в приемной Когаркина накалились добела. До министра по внутренней безопасности дозванивался, казалось весь свет; люди почему-то верили, что достоверную информацию о происходящих в Тель-Авиве загадочных явлениях можно получить только у него.
   Глава правительства Натан Ягов распорядился держать его в курсе событий по мере их развития. У него были все основания связать так называемое необъяснимое воскрешение мертвых с тайными разработками оружия массового поражения в Ираке, во главе которого стоял печально известный миру диктатор, питающий воинственные планы по отношению к еврейскому государству. Пригласив к себе министра обороны (после того, как он более двух часов просидел в своем кабинете с министром по внутренней безопасности), премьер провел с ним интенсивные переговоры с целью выяснить - готова ли Армия к отражению превентивного удара со стороны потенциального врага.
   Натан Ягов настаивал на обсуждении вопроса о целесообразности применения ядерного оружия на данный момент.
   - Неужто положение столь серьезно? - с тревогой спросил министр обороны, несколько озадаченный повышенной нервозностью премьера.
   - А вам не кажется, господин Мордехай, что подобные вопросы в данной ситуации должен задавать я? - в упор спросил министра Натан Ягов.
   - Я думаю, вы слишком драматизируете ситуацию, господин премьер, - нашелся Мордехай.
   - Послушайте, господин Мордехай, - сурово отвечал премьер, - вы даже не представляете себе, насколько серьезно обстоят наши дела...
   - Что вы имеете в виду, господин премьер?
   - Ничего, кроме того, что оружие, воскрешающее мертвых, приводит к деморализации общества и, стало быть, угрожает национальной безопасности страны не менее чем ядерный конфликт с потенциальным противником.
   - Да, но ведь связь между применением тайного оружия и воскрешением мертвых никем не доказана...
   - Это уже ваша забота, - сардонически улыбнулся премьер, - пока насколько мне известно, даже я знаю не более вашего.
   - Господин премьер, мы делаем все возможное...
   - Господин Мордехай, вам платят большие деньги, чтобы вы делали невозможное.
   - Я прилагаю все усилия.
   - Неправда, я еще не получил вашего отчета об истинном положении дел.
   - Да, но мы нуждаемся...
   - Отныне вы ни в чем не нуждаетесь, - жестко прервал премьер, - вам предоставляются чрезвычайные полномочия, но работать придется в тесном контакте с министром по внутренней безопасности.
   - Это невозможно, господин премьер!.. Господин Когаркин возглавляет полицейское ведомство, а Армии в подобных случаях отводится первостепенная роль.
   - Оставьте личные амбиции, господин Мордехай.
   - Причем тут амбиции, господин премьер?
   - Притом, что от вас я до сих пор не услышал ничего путного, тогда как Когаркин давно уже бросил в дело свои лучшие силы и даже ввел в город отряд бедуинских следопытов.
   - Со следопытами, кстати, помог ему я, - обиженно молвил министр обороны.
   - Вот и прекрасно, любезный, подключайтесь поскорее к делу и прислушивайтесь к рекомендациям господина Когаркина...
   - Разумеется, господин премьер, - с показной почтительностью сказал Мордехай, но в глубине души он испытывал горькое разочарование. Министры двух параллельных ведомств давно уже и упорно ненавидели друг друга и, настаивая теперь на их сотрудничестве, Натан Ягов, явно, рыл для Мордехая яму. Премьер не любил министра обороны за его отступничество на последних выборах, когда тот, с шумом выйдя из правящей партии (в которой долгие годы состоял вместе с премьером), сумел прорваться в Кнессет со своим партийным списком. Мордехай прекрасно знал об антипатиях затаившегося премьера, но как опытный политик не выказывал своих истинных намерений, а ждал, когда можно будет нанести сокрушительный удар, воспользовавшись первой же промашкой врага. В другое время он торжественно послал бы премьера куда подальше, но чрезвычайные полномочия, полученные главой правительства на последнем заседании кнесета, давали ему полное право отстранять и назначать министров по своему усмотрению, а в данном случае премьер как раз того и добивался.
   На душе у Мордехая было грустно. “Для профессионального политика не существует ничего святого, - с горечью думал он, - даже в кризисное для страны время он везде и во всем ищет свою выгоду“
   Премьеру было выгодно обвинить министра обороны в несоответствии с занимаемой должностью и потребовать его незамедлительной отставки.
   - Я уже дал распоряжение отвести часть элитных подразделений в поддержку полиции. - Сказал Мордехай, откланиваясь, и размышляя какие контрмеры, он может противопоставить бесчестным интригам злопамятного премьера и обнаглевшего Когаркина, подминавшего под себя с трудом налаженный им механизм военной машины государства.
  
   * * *
  
   Спустя час после секретных переговоров в канцелярии главы правительства на улицы Тель-Авива вышли танки, а над многочисленными кладбищами Гуш-дан барражировали тяжелые военные вертолеты. На всех перекрестках и общественных местах жизнелюбивого еще вчера города стояли вооруженные воинские патрули. В стране, где проявление террора один из печальных атрибутов повседневной жизни, вид солдата с автоматом не вызывает удивления окружающих, но появление тяжелой бронетехники на улицах мирного города встревожило и без того обеспокоенных горожан.
   Тель-Авив все более напоминал прифронтовой город, готовившийся к серьезной длительной осаде.
   Часть добропорядочных горожан спешно выезжала в провинцию, другая часть малодушно отправлялась пережить лихое время за границу; десятки тысяч людей ожидали в аэропорту отправки на авиарейсы, преимущественно в Америку и столицы восточно-европейских государств.
   Но большинство людей, настоящие патриоты города, остались на своих местах (может быть, потому, что им некуда было деваться), и целые дни проводили в нескончаемых спорах о возможных сюрпризах со стороны могильных каннибалов.
   Народ жадно прислушивался ко всем, кто мог трезво оценить ситуацию, и подвергал коллективному обсуждению все, что вообще могло быть обсуждаемо в эти часы, наполненные страхом перед неизбежным наступлением ночи.
   Многочисленные комментаторы, выступая в средствах электронной связи, выплескивали на зрителей совершенно дикие прогнозы, пугая сердечников и беременных женщин. Среди всеобщей паники, охватившей страну, нашлись здравомыслящие граждане, призвавшие соотечественников собрать народное ополчение и взять под контроль детские учреждения, чтобы обеспечить их безопасность, раз уж полиция не способна это делать. Тель-авивских пап и мам охватил массовый психоз - каждый боялся за участь своих детей, которых даже днем не выпускали на улицу, и они сутками, также как и взрослые, просиживали у экранов телевизоров, не понимая, что происходит. Не зная, кого слушать и кому верить, основная масса людей, на всякий случай, закупала продукты питания и спешно оборудовала подвальные помещения под бомбоубежища, предвидя ракетный обстрел Тель-Авива по образцу беспорядочных воздушных атак Садама Хусейна во время войны в Персидском заливе.
   Благодаря “принятию экстренных мер”, но, скорее всего по чистой случайности, более двух дней в городе было относительно спокойно. Полиция зарегистрировала лишь несколько квартирных краж в Рамат-Авиве и более десятка дорожно-транспортных происшествий в различных районах Гуш-дан. Народ как будто стал успокаиваться и даже скучать без обещанных горе комментаторами катаклизмов вселенского масштаба. Но комментаторы не унывали. “Помяните наше слово, скоро такое начнется!” - мрачно возвещали они и, к сожалению, оказались правы.
  
   * * *
  
   Четырнадцатого апреля, в два часа ночи, сторож торгового центра (на улице “Буграшов”) увидел в свете уличного фонаря странную оборванную личность с бледным лицом и оловянными глазами:
   - Стой, кто идет? - истошно завопил сторож и произвел предупредительный выстрел в воздух. Не обращая внимания на крик, “Оборванец”, преспокойно разбил витрину и стал методично крушить мебель, установленную в выставочном павильоне. При этом он злобно мычал что-то, силясь и не умея, очевидно, сказать нечто важное для него. Охваченный ужасом охранник, нашел в себе мужество позвонить в полицию. Пока стражи порядка, что есть духу, мчались на вызов, оглашая улицы пронзительной сиреной, к месту происшествия подкатил запыленный армейский джип, случайно проезжавший мимо. Водитель джипа рядовой Ави Раппопорт, которому заикающийся старик, поведал о страшном погромщике, не долго думая, схватил короткоствольный автомат и, насвистывая знаменитый шлягер - “Еще не вечер!” - быстро направился к мебельному магазину; парень участвовал во многих боевых вылазках в Южном Ливане и был приучен в подобной обстановке действовать без промедления.
   Увидев в павильоне воющий труп в лохмотьях, отдаленно напоминающие гимнастерку, Ави привычно вскинул автомат и меткой очередью срезал мертвяку руку. Труп с удивлением взглянул на упавший кровавый обрубок, нагнулся, и, подняв его с пола, по-собачьи стал зализывать рану. Через мгновение он снова бросил отрезанную кисть на пол, предпочитая, вероятно, разделаться с обидчиком.
   - Что, мертвяк, - весело сказал Ави, - жарко тебе?
   Мертвец издал непонятный гортанный звук и, не разбирая дороги, слепо пошел на солдата. Отступая и продолжая беспорядочно стрелять, Ави запутался в обломках разбитого дивана, оступился и упал, ударившись головой о деревянную тахту. Подняться он не успел - мертвец сноровисто настиг смельчака и вырвал у него из рук оружие. Затем он схватил отчаянно отбивающегося солдата за волосы и медленно поволок по усыпанному битым стеклом полу. Солдат молча боролся с трупом, тщетно пытаясь ослабить его железную хватку. На мгновение ему это удалось; мертвец выпустил солдата, но лишь затем, чтобы поднять с земли окровавленную руку, которой он с силой ударил парня по лицу, предлагая ему, очевидно, полюбоваться тем, что он натворил. Солдат, упорно продолжавший бороться за жизнь, крепко вцепился зубами в обрубок и, откусив на нем палец, в порыве бессильной ярости выплюнул его в обезображенное лицо покойника. Мертвец глухо замычал, вонзил уцелевшую руку в живот цепкому парню и стал рвать ему внутренности. Зрачки солдата расширились и застыли. Он не почувствовал боли, но с удивлением наблюдая, как оскалившийся мертвец наматывает на кисть его кишки, все еще пытался сопротивляться, шаря по полу рукой в поисках отброшенного оружия. В затухающих глазах юноши не было страха, но был немой вопрос и обида - неужели все это происходит со мной, и какой-то мерзкий тип попросту убивает меня?
   Он понял, что умирает, и был удивлен этому, как все молодые люди, которые не думают или не хотят думать о смерти. Последним усилием воли умирающий тихо вздохнул и едва слышно произнес одно единственное слово - “Мама!” Мертвец, с наслаждением вдыхая пар, исходящий из разорванной брюшной полости, с животным урчанием стал поедать печень молодого человека. Глаза смельчака потускнели, он уронил голову на бок и затих.
  
   * * *
  
   Подоспевшая к магазину полиция нашла на месте преступления растерзанного (в буквальном смысле этого слова) на куски армейца и поседевшего от страха сторожа, который долго не мог толком рассказать о случившемся, и лишь тупо показывал дрожащей рукой, в каком направлении исчез людоед.
   Сержант Альтерман направил по следу мертвеца бедуинских следопытов, а сам накрыл простыней тело солдата и распорядился отвезти его в морг. При тщательной проверке разгромленного павильона был обнаружен на обшивке дивана откушенный указательный палец, принадлежавший, вероятно, привидению. Допрошенный позже сторож утверждал также, что своими глазами видел возле погибшего солдата срезанную пулями руку загадочного призрака. Альтерман удвоил поиски, прочесав каждый сантиметр в демонстрационном зале и за его пределами, но ничего похожего на упомянутую охранником руку не обнаружил. Завернув в целлофановый пакет найденный палец, сержант сообщил о находке комиссару полиции и тот, докладывая о ней уже самому Когаркину, выразил полную уверенность в том, что именно эта “фрагментарная деталь, принадлежащая злополучному покойнику” даст, скорее всего, ключ к разгадке последних событий, столь неожиданно обрушившихся на Тель-Авив. Всесторонний анализ, произведенный экспертами судебно-медицинского морга, подтвердил, что “Бесценная находка”, обнаруженная дотошным сержантом, оказалась не более чем гниющей тканью разлагающегося трупа.
  
   Глава 24
  
  
   Обещанный Генрихом ужин проходил в охотничьей палате дворца.
   Это была ярко освещенная просторная зала, украшенная скульптурными композициями, изображающими сцены королевской охоты. Стены палаты, облицованные белым, с прожилками иерусалимским мрамором (который английская знать вывозила из Палестины для строительства фамильных склепов), были обвешаны старинным оружием и бронзовыми светильниками, отлитых в виде могучих атлантов, поддерживающих гигантские своды дворца. Куполообразный потолок был выполнен в романском стиле и как бы вытягивал все здание к небесам.
   Длинные крепко сколоченные дубовые столы ломились от жареной снеди и кувшинов с пуатинским вином. В воздухе стоял крепкий запах мужского пота и копоти, исходящей от полу тусклых лампад. Обманчивые блики огня весело плясали на стенах и мозаичных полах необъятного дворца. Громогласный хохот бывалых воинов, не выбирающих выражений, эхом отзывался во всех уголках необозримой залы.
   За Генрихом, кроме склонности к своеобразному юмору, водился еще грешок - приверженность к чревоугодию. Король любил поесть, и не сдерживал себя в этом удовольствии: народившийся второй подбородок и заметно округлившаяся талия говорили сами за себя.
   - Маркиз, - громко сказал он, аппетитно впиваясь в сочное мясо молодой лани, - не желаете ли присоединиться к кампании, которую я начинаю нынешней осенью?
   Василий, всецело занятый прожевыванием нежнейшего мяса, от неожиданности проглотил слишком большой кусок и, выкатив округлившиеся от легкого удушья глаза, выразил горячую солидарность со всеми предполагаемыми проектами Генриха четвертого, хотя не совсем представлял себе, о чем идет речь.
   - Ваше величество, - сказал он, опасаясь, как бы проглоченный кусок не застрял окончательно в глотке, - я всегда к вашим услугам, во всех ваших начинаниях!
   Услышав знакомую фразу, Цион от души посочувствовал королю. Он хорошо знал, чего стоят обещания скорого на слова маэстро и особенно те из них, которые он произносит столь драматическим тоном.
   - Разве вы не знаете, - деланно подивился король, - что все мои начинания ни что иное, как страстное желание стоять на страже интересов христианского мира?
   - Разумеется, - поспешил заверить Василий, - я никогда не рассматривал английскую корону в отрыве от общих интересов христианского мира.
   - Мы пойдем на Иерусалим, - задумчиво произнес король, устремив мечтательный взор на Восток, - помолиться у гроба Господня.
  С этой минуты он только и делал, что обсуждал детали будущего крестового похода, рассказывая храброму рыцарю, как на его взгляд, лучшим образом укрепить крепостные стены города, в свете “Участившихся попыток неверных возвернуть святой град в лоно египетского эмирата”
   Василий, хорошо знавший Иерусалим и рад был поддержать стратегические прожекты Генриха, но не мог - нечто неожиданное и непредвиденное тяготило его, мешая сосредоточиться на светской беседе. Растерянный взгляд де Хаимова искал, казалось, и не мог найти выход из возникшей дилеммы.
   Сначала Цион подумал, что Васе просто приспичило по маленькому, но, зная его бесцеремонную натуру, решил, что из-за такого пустяка, тот не станет столь беспомощно ерзать на стуле.
   И вдруг он понял, что именно так остро занимает маэстро в эту минуту. Отличный спортсмен и трезвенник в повседневной жизни, на сей раз, он был вынужден пить на равных с королем; так поступали все участники шумного застолья, выказывая этим, особое почтение монарху, ревниво следившему, кто и, сколько поднимает кубков за его августейшее здоровье. Отказаться от вина значило вызвать неудовольствие Генриха, а этого маркизу не хотелось, поскольку он рассчитывал на помощь монарха в неотложном деле.
   Василий был завсегдатаем интимных вечеринок в Тель-Авиве, но, молодежь там флиртовала налево и направо, не забывая при этом о наркотиках, а здесь лишь пили, жрали без меры и, главное, без женщин. В такого рода попойках он участвовал впервые, и это заметно снизило его интерес к происходящему. Для Васи центром вселенной всегда была женщина, а сей странный юморной король предпочитал какой-то дурацкий мальчишник и прокисшее вино, которое почему-то всем здесь по вкусу.
   Опустошив третий или четвертый рог, в который вполне можно было уместить галлон черного пива, де Хаимов побледнел и, кажется, размозжил бы череп главному виночерпию, предложи тот следующий.
   Виночерпия звали Август, так обращалось к нему большинство рыцарей, пирующих за столом. Это был славный малый, ранее служивший стременным и теперь, по старости, исполнявший обязанности официанта. Король относился к нему с симпатией, то же выказывали старику нагрузившиеся рыцари, за исключением Васи, который не признавал авторитетов и даже короля назвал нечаянно “Дяденька Генрих”. Слава Богу, это никем не было замечено, кроме лорда-распорядителя, у которого удивленно вскинулась бровь. Король спьяну не обратил внимания на фамильярность Васи, а Цион умело отвлек Его величество, высоко отозвавшись о выдвинутом им “Оборонительном заграждении против набегов ашкелонского наместника”
   - Слышь ты, Сентябрь, - расслабленно сказал Вася, приняв от старика очередную бадью с вином, - в следующий раз ты меня обойди, пожалуйста. Добрый Август так и поступил, но дальновидный Цион, сообразив, что следующая увертка Августа не останется незамеченной, вовремя посоветовал другу.
   - Никто не обращает на вас внимания, сэр, сливайте эту гадость прямо под стол.
   Первый рог маэстро действительно выплеснул незаметно, но на втором его засек лорд-распорядитель де Брук - низкорослый крепыш с круглыми и ядовитыми глазами:
   - Хитришь, маркиз? - сладко улыбнулся он.
   - Не твое собачье дело, - сказал Василий и бросил кость огромному догу, виновато виляющему хвостом у его ног.
   Дог был длиннолапый, с вытянутой мордой и черными подпалинами на широкой грудине. Воодушевленный непривычным вниманием к себе, он облаял не в меру любопытного де Брука обиженным хриплым лаем, как бы подтверждая слова маэстро о том, что не его это де Брука, собачье дело.
  Лорд-распорядитель, считавший себя особой приближенной к монарху, не привык к подобной дерзости и потянулся, было к мечу, чтобы примерно наказать наглеца, но, вовремя вспомнив об участи непобедимого Балкруа (который на прованском турнире умудрился, скотина, сломать ему руку), благоразумно передумал драться, и лишь едва заметная улыбка зазмеилась на его тонких устах.
   Василий подавлял окружающих непостижимой властной силой, исходящей от него. Грубое мужское начало сочеталось в нем с детским простодушием и доверчивостью. Его любили животные и женщины, хотя он не искал их любви. Маэстро был прямодушен и прост и, если совершал безрассудные поступки, то причиной могло быть что угодно, даже глупость, но далеко не злой умысел и желание унизить ближнего. Псина, привыкший к пинкам пьяных рыцарей, сразу почувствовал это и стал ластиться к пришлому покровителю. Василий бросил ему изрядный кусок мяса:
   - На, скотинка, поешь, - ласково сказал он и потрепал нового дружка за ушами. Пес от радости готов был сожрать де Брука, почувствовав его недоброе отношение к Васе.
  
  
   * * *
  
   В городе был введен комендантский час.
   В полицию то и дело поступали сведения о пропаже или похищении молодых людей, проживавших в различных районах Гуш-дан. Кадишман не сомневался, что эти странные исчезновения вовсе не связаны с нашумевшим делом о покойниках, хотя кое-кто из его недоброжелателей придерживался именно этой версии.
   - Почему вам кажется, что мертвые тут ни причем? - спросил его озадаченный сержант Альтерман, но Кадишман промолчал, считая, что иным профанам следовало бы давно догадаться о некоторых очевидных вещах; согласно данным, которыми располагало на этот час Главное управление, скандальные мертвецы имели особый почерк, оставляя свои жертвы с распоротыми животами и вырванными внутренностями. Исчезнувших тель-авивцев среди таковых не оказалось. Это были преимущественно юноши и девушки от шестнадцати до двадцати лет, которые ушли от родительской опеки на поиски приключений, зная, что полиция, озабоченная делами поважнее, не станет искать их в такое смутное время.
   Комиссар Вольф не очень верил, что пропавшая молодежь “Гуляет сама по себе” и пребывал в полной растерянности. Бросив основные силы на борьбу с мертвецами, он на время ослабил усилия, направленные на поиски детей супругов Шварц; во-первых, это было абсолютно бесполезно (по крайней мере, на данном этапе), а во-вторых, нараставшие как снежный ком слухи о злобствующих привидениях абсолютно деморализовали людей, и у доблестных стражей порядка прибавилось работы с многочисленными мародерами, совершенно безбоязненно орудовавшими по ночам в злачных местах Южного Тель-Авива.
  
   * * *
  
   Гончих собак в охотничьей палате было не меньше, чем отважных рыцарей, чопорно восседавших за гостеприимным королевским столом. Под неудержимый хохот и пьяное улюлюканье пирующих они устраивали шумные свары из-за не поделенной кости, что весьма забавляло их не очень разборчивых в своих шутках хозяев. Король, успевший плотно закусить и хорошо выпить, рассыпал свои двусмысленные остроты налево и направо, продолжая интересоваться здоровьем мифического отца Васи. Между десертом и очередной кружкой душистого эля, он рассказал окружающим о приключении, в котором, по его утверждению, был замешан отец де Хаимова.
   - Однажды я попал в затруднительное положение, - сказал Генрих четвертый, с лукавым смешком похлопывая маэстро по плечу, - и ваш батюшка, ха-ха... оказал мне добрую услугу.
   Судя по тону, который сходу взял его Величество, речь шла о романтическом приключении юного, в те дни, принца, которого сопровождал, по словам завравшегося короля, де Хаимов старший, бывший при нем что-то вроде ментора.
   Придворная челядь, догадавшись, о неодолимом желании Генриха поведать миру забавную повесть с нравоучениями и моралью, вытекающими из нее, стала шумно убеждать его в том, что он просто обязан оставить для потомства подробное описание данного происшествия.
   - Ваше Величество, - ваш долг думать об истории! - словно сердясь на удивительное легкомыслие короля, воскликнул де Брук.
   Собственно, король не думал что-либо утаивать от любознательных потомков, но тотальное и ничем не спровоцированное давление преданных баронов - обнародовать вышеназванное приключение, придало ему цены в собственных глазах и он, поломавшись с минуту для приличия, приступил к утомительному повествованию, пересыпанному многочисленными не вполне уместными для его сана скабрезными шутками.
   - Однажды на большой королевской охоте, - сказал он, принимая позу бродячего актера, - мы с маркизом остановились близ неказистой деревеньки с каким-то б-ским названием.
  Откровенное сквернословие, к которому он нередко прибегал, подавалась Генрихом как шедевр монархического остроумия и горе тому заторможенному барону, не сумевшему вовремя сообразить, в каком месте следует смеяться. Хохот, раздавшийся в зале, казалось, вот-вот обрушит украшенный мозаикой потолок этого величественного строения. Порывом раскатистого смеха затушило одну из бронзовых лампад, и добрый Август зажег ее снова огрызком восковой свечи. Больше всех “погибал” от смеха дальновидный де Брук:
   - Б-ским названием... - подражая интонации, вошедшего в раж короля, повторял лорд-распорядитель, давясь от гомерического смеха.
   - Дело было осенью, - с шутовскими ужимками продолжал король, польщенный благодарной реакцией слушателей, - весь день накрапывал унылый б-ский дождь...
   И снова взрыв неудержимого хохота затушил тлеющий в лампадах огонь и бросил смешливого де Брука к ногам довольного короля.
   - Б-ский дождь... - полузадушено прокаркал лорд-распорядитель, якобы не в силах сдержаться, от распиравшего его смеха.
   - Мы не позволили свите развернуться лагерем, несмотря на то, что небо над нами хмурилось, - развязно продолжал король, - и почти до вечера впустую прошлялись в холодном лесу. Дичь не шла в загон, и ничего с этим нельзя было поделать. Вскоре мы вымокли до нитки, и благородный маркиз вывел нас к графству Мен, где мы решили, посоветовавшись, провести, обещавшую быть ненастной ночь. Чтобы отвлечь мое внимание от неудавшейся охоты, местный шериф - Ансельм Долгорукий, привел ко мне милую девчушку с пухлым задом и едва распустившимися грудками, от которых исходило благовоние сладчайшего нектара...
   “Браво!” - неистово закричали знатные сеньоры, восхищаясь сомнительным слогом завравшегося величества.
   - Всю ночь, господа рыцари, я был занят тем, что впитывал в себя благословенный нектар ее грудок в доме моего славного вассала Ансельма Долгорукого...
   Юмор, надо полагать, состоял здесь в том, что король в данном случае намекал на затянувшийся половой акт с юной невольницей, которую Ансельм отбил в последнем походе на Малую Азию у самого предводителя неверных Кылыч Арслана. Была ли она ему дочерью, или ее готовили в наложницы свирепому сельджуку, так и осталось загадкой. Три года Ансельм Долгорукий лелеял и холил девицу, надеясь в один прекрасный день преподнести ее в дар сластолюбивому принцу. И такой момент настал. Нежная дева была торжественно препровождена в походную спальню Генриха четвертого, где с нетерпением (по утверждению монарха) ожидала счастливого разрешения от нестерпимого бремени девственности.
   Цион, пьющий в этот вечер больше для удовольствия, нежели для всевидящего ока лорда-распорядителя, дал, кажется, лишку и теперь у него гудело в голове.
  “ Если правда все, о чем рассказывает этот коронованный шут, он просто грубая скотина. Так испакостить таинство первой любви”
  Придворные, привыкшие к своеобразию королевского юмора, снова принялись ржать, да так, что вспугнули старину Августа, всхрапнувшего было на бочке с пуатинским вином.
   - Утром, лишь только я заснул, - сказал король, призывая надрывающихся от смеха гостей к тишине, - ко мне без доклада в одних подштанниках (снова смех) врывается маркиз, ваш отец, и сообщает прискорбную весть (в зале повисла напряженная тишина) - к дому дорогого нашего брата Ансельма Долгорукого срочно прибыла моя жена, в то время принцесса Уэльская, обеспокоенная, видите ли, моим долгим отсутствием. Я растерялся. Принцесса имела обыкновение бесцеремонно нарушать иногда наше уединение, в надежде застать нас в постели с местной потаскухой. (Хохот) Не скрою, я питал к ним страсть одно время. Они более естественны, чем наши аристократические дуры, которые только и умеют, что жеманиться и притворно вскрикивать на ложе страсти. (Хохот вперемежку с аплодисментами). Мне вовсе не хотелось семейных сцен на глазах у придворной челяди, и я сказал об этом вашему батюшке. Тогда маркиз, не теряя присутствия духа, вывел меня совершенно нагого из теплой постели в боковую комнату, а сам нырк под одеяло к моей пастушке... (продолжительный хохот) и что вы думаете, господа, - спас ведь, благородный человек, будущего властителя от бесчестья.
   Дружный смех вперемежку с бурными аплодисментами украсил финал этой диковинной истории. Чувствительный де Брук прослезился даже, не в силах совладать с собой, а у маэстро, который, как и сам король, всерьез поверил в то, что в этой сомнительной авантюре участвовал его добропорядочный отец, хватило ума воспользоваться случаем, чтобы просить короля об ответной услуге. - Ваше величество, - прямо сказал он, - я люблю герцогиню де Блюм и прошу вас благословить наш брачный союз.
   Это было сработано по знаменитой системе маэстро, - сначала глобально ошарашить и затем приступить к локальным комплиментам. Король, найдя в этой просьбе новый способ, досадить занудливой королеве, охотно согласился. - Вы стоите своего отца, доблестный друг, - весело сказал он, - поверьте, вам будет оказана гуманитарная помощь...
   Слово гуманитарная, не очень вязавшееся с местом и временем, стоявшим за окном, поначалу весьма встревожило Циона, но, заметив с какой благодарностью, оно было воспринято самим маркизом, он успокоился. “Ну и что, если этого понятия нет пока в английском словаре, разве сам король по эрудиции и уму не может стоять выше своих современников?”
   Ушибленное на рынке колено давало о себе знать, и он, забыв об осторожности, вытащил из кармана склянку с целебной мазью; уже неделю измученный болью оруженосец растирал вспухшую коленку пахучей жижей, приготовленной по рецепту добрейшей тети Доры. Размякшие после королевского рассказа придворные продолжали по инерции улыбаться. Де Хаимов вежливо заметил, что лично он потрясен до глубины души отзывчивым и добрым сердцем короля Англии. Его поддержал де Брук:
   - Как это свойственно Плантагенетам!” - как бы вскользь, но к месту, вставил он. И вдруг внимание лорда-распорядителя привлекло странное поведение Заярконского; задрав под столом штаны, он медленно втирал волшебное снадобье в опухшее красное колено.
  
   Глава 25
  
   22 апреля, ночью, на территории кладбища “А-яркон” было замечено странное передвижение некоего однорукого существа в жалком оборванном одеянии. Минуя заслон, застывших от ужаса полицейских, существо вплотную приблизилось к зияющей могиле, откуда, по сведениям Вольфа, несколько дней назад восстал Румын, бросило туда предмет непонятного назначения, завернутый в грязное тряпье, и стало старательно забрасывать его землей. Единственная рука оборванца, к удивлению полицейских, довольно сноровисто орудовала сапковой лопатой. По странному стечению обстоятельств, “инструмент” сей, находился в двух метрах от злосчастной могилы, хотя сторож кладбища убеждал позже, что “Никакого садового инвентаря на данном объекте не было”
   “Привидение!” - дико взвизгнул один из полицейских и резво побежал к ржавой железной ограде. Другой, спрятавшись за полуразрушенной могильной плитой, принялся беспорядочно палить из карабина в зловещую ночную темень.
   Сделав свое нехитрое дело, мертвец (судя по всему, это был он, никто иной не стал бы рисковать жизнью, закапывая под градом свистящих пуль какие-то гнилые тряпки), преспокойно удалился за пределы городского кладбища. К стрелявшему вскоре подоспели оправившиеся от страха товарищи и, все вместе, они срочно запросили подкрепление. “Продержитесь еще минуту! - живо откликнулся лейтенант Кадишман, не подозревая, что держаться в сущности, уже нет надобности, - направляю к вам подразделение армейских десантников“
   Спустя час глубокую яму, засыпанную привидением, снова откопали (предварительно обследовав ее миноискателем) и обнаружили в ней окровавленную руку, тщательно завернутую в грубое хлопчатобумажное полотно, предназначенное для шитья автомобильных чехлов.
   Эксперты из Абу-Кабира, которым срочно отправили “Часть тела не установленной личности”, определили, что речь идет о человеческой руке (будто без них это не было ясно), судя по пороховым ожогам, метко срезанной автоматной очередью. Обследовав изуродованную кисть “Вышеназванного органа”, специалисты обратили особое внимание на отсутствие в нем указательного пальца. По утверждению главного патологоанатома, палец был отрублен или откушен острыми зубами “возможно, хищника“ - прибавил он в конце длиннющего протокола, не допуская мысли о том, что люди в принципе тоже могут кусаться при определенных обстоятельствах. Нехватка одного пальца на почерневшем почти разложившемся обрубке, дала повод лейтенанту Кадишману предположить, что налет на магазин и зверское убийство солдата дело рук восставшего Румына, теперь уже однорукого, судя по кладбищенской находке. Армейская рвань, бывшая на нем во время данного налета, навела лейтенанта на мысль, что Румын при жизни имел какое-то отношение к генералу Хильману. Порывшись в пыльных военных архивах, где хранились документы времен освободительных войн, которые вела страна, лейтенант к своему удивлению обнаружил, что, начиная с 1952 года, и вплоть до отставки боевого генерала, при нем неизменно служил в качестве ординарца некий сержант Иосиф Фишман. В Израиль он прибыл из далекого Бухареста и в конце 1954 года совершил героический поступок - вынес раненого командира с поля боя, за что был награжден соответствующим знаком отличия.
  
   Глава 26
  
   Подали жаркое из мозга степной косули.
   Цион приготовился вкусить пикантное заморское блюдо, но вдруг услышал запоздалый звонок инструктора. Сигнал был едва слышен, но Цион испугался, что “Жучок”, вмонтированный в железную рукавицу, вызовет подозрения любопытного лорда-распорядителя.
   Де Брук, действительно заподозрил неладное, и чуткие уши его мгновенно навострились, прислушиваясь к странным звукам. Выйдя из-за стола, будто бы облегчиться, а на самом деле, дабы не раздражать насторожившегося лорда, знаток английской поэзии поспешно направился в уборную, подняв тяжелую рукавицу к уху.
   - Зачем вы послали к нам этого хулигана?! - орал вне себя очкастый инструктор, - он сломал мне два ребра и сбежал непонятно куда.
   - Видите ли, - нерешительно замялся оруженосец, - у нас тут заминка вышла небольшая с отъездом.
   Но инструктор, настроенный агрессивно, не стал слушать нелепые оправдания Циона:
   - Вы за это ответите, Заярконский, - твердо пообещал он, - и, помолчав немного, добавил растерянным и не вязавшимся с предыдущим заявлением тоном, - это чучело в доспехах надо срочно переправить назад. Он здесь такое натворил...
   - Что вам мешает это сделать? - удивился Цион, - в доспехах его не трудно обнаружить.
   - Как бы не так, - криво усмехнулся инструктор, - дружок ваш уже сообразил, что привлекает внимание своим шутовским нарядом и раздел в переулке какого-то бедолагу прохожего, который до сих пор не может прийти в себя.
   - Кого бы он там не раздел, господин инструктор, это не дает вам право, называть сей железный ящик моим другом!
   - Специалисты из института Времени утверждают, что беглец будет контактировать только с вами - задумчиво произнес инструктор, пропустив мимо ушей последние слова Циона, - его биополе будто бы настроено на вас.
   - Чушь собачья, - чертыхнулся возмущенный Цион, - вы, что там с ума все посходили что ли?
   - Если бы это была чушь, господин Заярконский, - обиженно возразил инструктор, - полиция давно бы его сцапала.
   - Причем тут полиция, уважаемый? - Циона стала раздражать странная зацикленность вздорного очкарика.
   - Как это причем? - разволновался инструктор, - сегодня он раздевает людей, а завтра начнет душить их в темных переулках!
   - Что вы от меня то хотите, чудила?
   - От мудилы слышу, - огрызнулся инструктор, - у нас тут заварушка началась с привидениями, а вам хоть бы хны!
   Циона утомило затянувшееся нытье очкарика; насмотрелся, видать, фильмов ужаса, придурок.
   - Привидения ваши меня не интересуют, мистер, - решительно заявил он, - сами заварили кашу, сами ее расхлебывайте.
   - Господин Заярконский, - ехидно заметил инструктор, - еще неизвестно кто заварил эту кашу и кому придется расхлебывать.
   - Уж не хотите ли вы сказать...
   - Вот именно, любезный, на вашем месте я бы не стал усугублять и без того незавидное положение, в котором вы оказались благодаря несоблюдению инструкций и глупым амбициям вашего хамоватого друга.
   - Спасибо, обойдусь без ваших ценных указаний...
   - Напрасно, Заярконский, прислушайтесь к дружескому совету и возвращайтесь домой. Завтра в десять Институт направит к вам дежурную машину. Держитесь на связи.
   - Я сказал вам, что это невозможно, - устало, повторил Цион и вдруг услышал подозрительный шорох за спиной. Резко обернувшись, он увидел подкравшегося лорда-распорядителя. Вид у этого придворного стукача был совершенно оторопелый и Циона это сначала позабавило. “ С вами все в порядке, сэр?” - озабоченно спросил он рыцаря, но тут же понял, что тот, может расценить его заботу как вызов и чего доброго, полезет драться, дурак. Лорд, однако, драться не стал, а напуганный не на шутку странным поведением чужака (впервые в жизни он видел, чтобы человек так энергично жестикулировал, разговаривая с самим собой), решил действовать наверняка.
   Цион улыбнулся царедворцу и мгновенно отключил связь.
   “Стоять, не двигаясь! “ - четко скомандовал де Брук, положив руку на бронзовую рукоять клинка. Он был уверен, что проклятый незнакомец говорит с нечистой силой и уже собрался поразить его мечом, но тут в голову ему пришла счастливая мысль.
  
   Глава 27
  
   "Перестрелка на кладбище" - так броско была озаглавлена в то утро одна из передовых статей в центральной газете страны.
   В ярких красках, описав события, имевшие место прошлой ночью на “А-Яркон”, автор передовицы, журналист Иосиф Факельман, известный тель-авивский пасквилянт и остроумец, не забыл подчеркнуть, что одновременно с дикой пальбой на кладбище, стражи порядка вновь не постеснялись “Вскрыть” могилу одного из усопших недавно жителей Петах Тиквы. По сути дела, никто из полицейских ничего не “вскрывал” и не думал вскрывать минувшей ночью на “А-Яркон”, а просто людьми Кадишмана был обстрелян увечный Румын, решивший захоронить на кладбище собственную руку.
   Лживая провокационная информация пасквилянта взбесила Иуду Вольфа, и он потребовал от газеты немедленного опровержения, грозясь в противном случае предъявить иск на два миллиона долларов. Угроза комиссара неожиданным образом подействовала, и главный редактор газеты милостиво выступил с опровержением. Но запоздалое признание издателя не имело уже никакого принципиального значения; мерзкая утка, запущенная недобросовестным журналистом, сработала, и утренние газеты были раскуплены в течение получаса. Статья наделала невероятный шум в городе, доведя до истерии и без того фанатично настроенных ортодоксов. К обеду весь южный Тель-Авив был похож на встревоженный улей. Взволнованные ортодоксы, потрясая пейсами, организовали мощную демонстрацию протеста против произвола распоясавшейся полиции. Масло в огонь подлили двое оперативников, жестоко избившие ешиботника, который пытался проникнуть на кладбище, чтобы проверить “факты” осквернения священных могил. На крышах жилых домов Южного Тель-Авива были развешаны транспаранты: “Долой режим полицейских!” "Не позволим трогать останки упокоенных евреев!" "Руки прочь от вечного пристанища предков!"
   Вместо того, однако, чтобы вступить с ортодоксами “В мирные переговоры”, как ядовито заметил журналист Факельман, комиссар тель-авивского округа Иуда Вольф приказал пустить на них конную полицию. Полицейские в касках и черных бронежилетах начали избивать демонстрантов дубинками. Те, разбегаясь, стали забрасывать не очень искусных всадников камнями. Испуганные кони, нервно всхрапывая, заметались на узких мостовых улицы Флорентин, сбрасывая с себя незадачливых блюстителей порядка, которых тут же, не без удовольствия, принялись дружно топтать ортодоксы.
   Комиссар Вольф, которому какой-то проходимец камнем разбил солнцезащитные очки, пришел в неописуемую ярость и со словами “Это есть наш последний и решительный бой” - скомандовал вывести на улицы города резервный мотострелковый полк. Разбитые очки были подарком студентки юридического факультета, и он был готов уже подпалить бороды “Этим пархатым жидам!”, но в последнюю минуту, получив нагоняй от министра за “излишнее нагнетание напряженности” решил не раздражать более демонстрантов применением экстраординарных мер, а отступить на параллельную улицу, то есть оставить их в покое, а вернее на попечение опытных ораторов, умеющих убеждать и охлаждать взвинченную до предела публику.
  
   * * *
  
   В четыре часа дня, отменив поездку в Вашингтон, где предстоял следующий этап переговоров по вопросу о передислокации войск на контролируемых Израилем территориях, глава правительства Натан Ягов срочно пригласил к себе членов временного Комитета по национальной безопасности, призванного в кратчайшие сроки дать научную трактовку происходящим в городе событиям. В состав Комитета, который временно возглавил сам премьер, входили два международных светила, профессор Иерусалимского университета Шломо Хульдаи и доктор философии, бывший действительный член Академии наук СССР - Сидор Лейбович Ашкенази, в недалеком прошлом тесть Василия де Хаимова. Ученые мужи давно уже и стойко ненавидели друг друга, представляя в израильской науке два противоположных направления.
   На заседании предполагалось избрание оргкомитета, которому надлежало вплотную заняться нашумевшим делом о покойниках. Возглавить авторитетный форум должен был один из двух названных светил. Поговаривали, что у Хульдаи больше шансов на успех в этом необычном конкурсе. Известный биолог и общественный деятель профессор Шломо Хульдаи был человек прямой, не боявшийся давления официальных лиц, поэтому он сразу осадил премьера, когда тот с места в карьер, стал распекать “Отечественную науку“ за вопиющее бездействие в столь опасное для родины время.
   - Я не понимаю, чем вообще занимаются наши уважаемые ученые? - негодовал Натан Ягов, - и, сколько мы еще будем ждать ответа на поставленные ребром вопросы!
   - Господин премьер, - с достоинством отвечал профессор, - если вы будете говорить со мной в подобном тоне, то мне ничего не остается, как сложить возложенные на меня полномочия, а вам подыскать другого идиота, готового плясать под вашу дудку.
   Тут он выразительно посмотрел на академика Ашкенази, давая понять окружающим, чью дудку и какого танцора он имеет в виду.
   - Господин Хульдаи! - попытался возразить премьер, но был грубо прерван ученым:
   - Я уже двадцать лет профессор и не потерплю диктата, - истерически взвизгнул Хульдаи, - избавьте меня от ваших претензий! Не в пример иным я не заводил никогда Отечественную науку в болото.
  Он еще раз многозначительно посмотрел в сторону академика и всем было ясно, кто, по его мнению, заводит науку в болото“
   - Не надо преувеличивать, профессор, - спохватился сконфуженный премьер, - никто не думал вас ущемлять”
   Если бы это зависело только от него, то из двух кандидатов, участвующих в заседании, он предпочел бы все же профессора Хульдаи, ибо наладить какие-либо мыслимые контакты с бывшим академиком было довольно проблематично; Сидор Лейбович Ашкенази был еще более несносен своего эксцентричного коллеги и в прошлом не раз высмеивал главу государства за его смехотворные потуги выглядеть в глазах современников выдающимся реформатором в области воспитания юношества. Оснащая израильские школы технологически “вождь” совершенно, по мнению академика, упускал из виду духовное формирование молодежи.
   - Подобная близорукость, утверждал ученый, приведет к фиаско и полному оскудению нации. Спросите любого школьника, какая разница между фаллосом и Фалесом, например, и он будет долго смотреть на вас круглыми глазами идиота, разрушая тем самым один из самых устойчивых мифов двадцатого века о чрезвычайных способностях еврейских детей.
   - Не надо унижать нашу молодежь, - публично возражал ему Шломо Хульдаи, - кое-что она все-таки знает, коллега!
   - Разве что своего невежественного премьера, путающего Танзанию с Трансильванией, - иронизировал академик.
   Глава правительства действительно допустил как-то ошибку, свидетельствующую о его слабых познаниях в географии, этого было достаточно, чтобы развязать язык язвительному академику.
   Премьер не забыл о его подколках, над которыми смеялась вся страна, и вел теперь осторожную игру, с тем, чтобы исключить академика из списка людей, занимающих ключевые позиции по данному делу.
   - Меня интересует лишь один вопрос, - сказал Натан Ягов более мягким тоном, чтобы не раздражать излишне, самолюбивого ученого, - мог ли президент Ирака Садам Хусейн, применить биологическое оружие, способное поднять мертвых из могил?
   - Из могил вряд ли кого можно поднять, - иронически заметил профессор Хульдаи, протирая платочком запотевшие очки, - хотя если взять за основу гипотезу многоуважаемого академика Ашкенази, я не исключаю вероятности, так называемого восстания мертвецов, но с некоторыми оговорками, которые я готов представить достойному собранию.
   - Я вам не коллега, - внезапно заорал находящийся в другом конце аудитории академик Ашкенази, - кроме того, свою версию я могу изложить сам, без ваших сумасбродных комментариев!..
   - Разумеется, господин академик, мы с радостью выслушаем вас, - живо отозвался премьер, чувствуя, что уже сегодня, даст Бог, ему удастся отыграться за Трансильванию с Танзанией вместе. Вскочив с места и нервно жестикулируя, Сидор Лейбович Ашкенази затараторил своим быстрым неприятным дискантом.
   - Я убежден, что в данном случае нельзя сбрасывать со счетов применение потенциальным противником психогенического газа Изатрон, способного вызвать тяжелые галлюцинации мистического характера...
   - Зачем вы запугиваете людей, коллега, о каком таком психогеническом газе идет речь? - попытался осадить оратора Шломо Хульдаи.
   В сущности, он, так же как и премьер, не хотел, чтобы в последний момент председательствующим был избран его вечный критик и недоброжелатель и тоже сбавил тон, зная как лучше обыграть, не умеющего ни с кем ужиться академика. В глупое “восстание мертвецов” Сидор Лейбович не верил и, начисто отметая все дилетантские аргументы главного оппонента (который, судя по всему, был склонен придерживаться именно этой гипотезы), призвал власти принять меры против имевшей место “закамуфлированной газовой атаки неприятеля”. Зная тяжелый характер бывшего академика и, боясь, что его истерические призывы приведут к невообразимому хаосу в стране, премьер решил создать сбалансированную по своему составу государственную комиссию, которая без паники и горячки будет придерживаться взвешенных и объективных данных, имеющихся в распоряжении внешней разведки. Предвидя заранее реакцию академика, он предложил ему войти в состав названной комиссии:
   - Вы и профессор Хульдаи могли бы плодотворно сотрудничать во имя всеобщей цели, - сказал он и тут же осекся. На академика было страшно смотреть. Лицо его исказилось от гнева, в глазах горел неистовый огонь злобы и ненависти; он был взбешен до такой степени, что, казалось, еще минута и оппоненты будут растерзаны в клочья:
   - Я не намерен работать с этим выскочкой! - сказал он, весь, покрывшись красными пятнами.
   - Интересно, кто это из нас выскочка, коллега, - не остался в долгу Хульдаи, - ваши, так называемые, заслуги в бывшей Советской России не представляют ценности для мировой науки.
   - Молчать, невежа! - властно вскричал академик, - давно ли сам слез с дерева?
   - Господа, господа, - вмешался премьер-министр, - сейчас не время выяснять отношения. В глазах мирового сообщества вы представляете еврейскую науку... Народ верит в вас и рассчитывает на ваше благоразумие. - Премьера поддержали присутствующие политики:
   - Что это значит, господа? - сурово молвила депутат кнесета Мария Колодкина. - Как вам не совестно переходить на личности в такое тяжелое для страны время...
   - Господам ученым, наверное, кажется, что мы все должны им в ножки кланяться, - поддержал Колодкину, министр технологии и труда Арнольд Сперанский.
   Оба светила, готовые перейти к непосредственному обмену ударов были вынуждены прислушаться к негласной команде “ Брэк”, и сесть на места не столько пристыженные всеобщим осуждением, сколько дожидаясь более благоприятного момента для излития взаимной и безграничной ненависти. Чтобы разрядить обстановку премьер-министр был вынужден обратиться к главе внешней разведки страны также приглашенного на экстренное заседание Совета Безопасности:
   - Господин Азулай, - сказал он, - располагает ли наш друг Садам, такого рода оружием?
   - Насколько нам известно, в Ираке, да и в Иране разработки подобного класса вооружения находятся в начальной стадии разработки, - компетентно отвечал шеф Моссада Энрико Азулай
   - Скажите, господин академик, - деликатно обратился премьер к академику Ашкенази, - а как действует этот ваш... Изя. тронь?
   - Изатрон, - раздраженно поправил Ашкенази, - кажется нетрудно запомнить...
   - Прошу прощения, - обиделся глава правительства, - я политик, а не Менделеев.
   - И, слава Богу, - бесцеремонно заметил Ашкенази, - что не Менделеев, вы нас, батенька, даже природным газом снабдить не можете.
   - Сидор Лейбович, - с упреком сказала Мария Колодкина по-русски, - вас просили не переходить на личности.
   Непросто было Ашкенази сдержать себя, он не привык, чтобы ему, воспитаннику и последователю знаменитого академика Ландау указывали какие-то сомнительные докторишки, получившие образование в Северной Африке. И все же он смог обуздать гнев и ровным голосом стал излагать премьеру свою проблематичную версию:
   - Психогенический газ Изатрон почти не воспринимается обонянием, - сказал он, - и одной лишь капсулы раздавленной ребенком на площади Рабина, скажем, достаточно, чтобы жители Тель-Авива погрузились в мир тяжелых иллюзий и сумеречных представлений...
   - В чем это проявляется, господин академик?
   - Пораженный действием данного препарата человек, теряет самоконтроль и впадает либо в состояние панического страха, вызванного химерическими видениями, либо проникается неодолимым желанием разрушать и уничтожать все живое на пути.
   - Таким образом, стратегической задачей данного оружия является полная дезорганизация и деморализация противника? - заключил глава правительства.
   - Отнюдь, - подал реплику с места профессор Хульдаи, - господин Ашкенази одержим странной идеей, разогнать население Израиля по бомбоубежищам...
   - Добавьте сюда еще последующую деградацию людей, и картина будет совершенно полной, господин Ягов, - мрачно сказал академик Ашкенази, не обращая внимания, на неудачный выпад злобствующего оппонента.
   - Ну, вы уж слишком сгущаете краски, - сказал премьер, разводя руками.
   - Ах, подите вы все к черту! - томно пропел вдруг академик и, отбросив стул в сторону, гордо покинул зал заседаний, громко хлопнув на прощание дверью, едва не сорвавшейся с петель от сильного удара.
   - Вот он всегда такой психованный, - сказал премьер, пытаясь не выказать случайно своей радости, - а ведь на карту поставлена судьба нации, можно было бы, кажется, попридержать личные амбиции.
   - Он долго был, гоним при советском режиме, - грустно сказал Шломо Хульдаи, в душе торжествуя победу, - а это портит характер, господин Ягов.
   Оба они прекрасно понимали друг друга в эту минуту.
  
   * * *
  
   Демонстранты покучковались еще некоторое время на улице “Кибуц галуйот”, призывая приступом взять полицейский участок и повесить антисемита Вольфа на центральной автобусной станции, но к вечеру к ним обратился главный раввин Тель-Авива рав Ицхак Опенгеймер.
   - Дорогие мои, братья и сестры, - с трагическими нотками в голосе, воззвал он к горожанам, - мы не знаем, кто эти несчастные восставшие из могил покойники и почему им так тяжко под землей, что они неожиданно явились к нам в гости. Одно, мои дорогие, не вызывает никаких сомнений, что непонятное воскрешение их не есть результат прихода Мессии, а напротив является свидетельством падения нравов и греховности нации в целом. Ангел смерти Азазел, как всегда, задумал разбавить нашу суетную и отягощенную братоубийственной ненавистью жизнь смертью и разрушением, и это достойно сожаления.
   Погода явно портилась. По небу низко плыли серые рваные тучи. В воздухе стоял запах пыли и птичьего кала. Редкие капли дождя падали на черную шляпу опечаленного раввина. Измученные страхом и неизвестностью люди внимательно слушали одного из самых выдающихся в религиозном мире авторитета, страстным словом своим возвращающего людей в надежное лоно Веры.
   - В сей трудный час, братья и сестры, - патетически завывал рав, - нас должна объединять вера в наше правительство и в тех, кто достойно представлял его до сего времени. Доверьтесь нашим руководителям любезные сыны мои, они не станут действовать во вред своему народу.
   Народ мрачно вслушивался в слова благообразного раввина, ничем не выказывая своего недоверия к власти, жестоко избивающей ни в чем не повинных горожан.
   - В заключении, почтенные соотечественники, - решил закругляться раввин, - я прошу вас скорее разойтись по домам и не мешать работе нашей самоотверженной полиции, которая и без того загружена по горло заботами о вашей безопасности.
   Последние слова Опенгеймера нашли вдруг желанный отклик в оттаявших сердцах демонстрантов, и они понемногу стали расходиться. Нетрудно было догадаться, что причины непонятной (после целого дня противостояния) сговорчивости ортодоксов, были в том, что на Тель-Авив опускались сумерки, и горожане спешили укрыться в своих надежных квартирах от возможных встреч с привидениями.
   Ночь была теплой и душной. Под утро разразилась шумная гроза, над городом полосой прошелся холодный дождь, принося с собой запоздалую свежесть и прохладу рано наступившей в этом году весны.
  
   Глава 28
  
   Военный эскорт, возглавляемый лордом-распорядителем, сопровождал друзей до самого замка герцогини де Блюм. Это была обещанная Генрихом - “Гуманитарная помощь” - нелепое словосочетание, в устах короля, столь удивившее мнительного оруженосца.
   Кони шли легкой рысью сквозь поросший молодым ивняком лес. Де Брук, похожий на разбойника в свете яркой луны, загадочно улыбался себе в усы. У самых ворот замка, величественно возвышающегося в окружении ветвистых великанов, он спешился и снял каску:
   - Я надеюсь, сэр, время вы проведете приятно с нескрываемым ехидством, - сказал он влюбленному рыцарю.
   - Можете не сомневаться, ваше сиятельство, - не менее ядовито отвечал Василий, - приложим все усилия.
   Застав Циона за телефонной беседой с очкастым инструктором, де Брук молниеносно обнажил меч, дабы зарубить сатану на месте, но, подумав, что живым он может принести ему больше пользы, привел опешившего Заярконского на суд пьяной рыцарской братии:
   - Этот человек подлежит сожжению, - театральным тоном сказал он королю, - ибо знается с дьяволом!
   Пока Генрих четвертый пытался осмыслить нелепое признание безумного Лорда, в дело поспешно вмешался маэстро; он уже понял, какую свинью подложил ему распорядитель и решил опередить врага:
   - Полноте лорд, все мы немного выпили сегодня за здоровье Его величества, - с насмешкой сказал он, - но это, вовсе не означает, что каждый из нас водится с нечистой силой, как вы изволили изящно выразиться
   - Я сказал дьяволом. - Твердо поправил лорд-распорядитель.
   - Что в принципе одно и тоже, - мгновенно парировал маэстро, - мой оруженосец действительно заговаривается иногда, но в этом, поверьте, виновато вино, а не бесы, как вам, верно, спьяну померещилось, сэр. Кроме того, он простоватый парень и с этим, господа, ничего уже нельзя поделать - человек, к сожалению, не волен в выборе своих мозгов!
   Удачный выпад де Хаимова рассмешил нетвердо сидевшего на троне короля, и вопрос о нечистой силе отпал сам по себе.
   Де Брук пытался настоять на том, чтобы его выслушали, но Генрих, довольный тем, что ему удалось нынче досадить супруге, был настроен добродушно и приказал лорду освежить голову пуатинским вином, чтобы не молол чушь.
   Де Брук не унывал, он знал, у него впереди будет много случаев доказать, что главная цель этих пришлых шпионов втереться в доверие к божественному королю и нанести вред великой Англии.
   - Ради бога, сэр, будьте осторожны, - с преувеличенной заботой предостерег он Васю, когда они приблизились к фамильному замку де Блюмов, - герцог может возвратиться каждую минуту.
   - Не боись, Маня, - усмехаясь, и уже без церемоний отрезал Василий, - встретим твоего дружка достойно, пусть только сунется.
   - Не сомневайтесь, - злорадно ухмыльнулся лорд, - сунется непременно. - И он растворился со своей свитой в зябком предрассветном тумане лондонских предместий; откуда было знать спесивому лорду-распорядителю, что неистовый герцог пребывает ныне на расстояние в несколько сот лет от средневековой Англии.
  
   * * *
  
   Каменный замок де Блюмов стоял на высоком холме и представлял собой твердыню, отлично приспособленную к обороне; он был обнесен широким рвом, подъемным мостиком и окружен тремя кольцами неприступных укреплений.
   Круговая оборона, однако, нисколько не затруднила путешественников, и они быстро проникли в замок через надвратную башню, задав при этом хорошую трепку дюжине вооруженных дворовых, которые нехотя отбивались от рыцарей, не понимая, чего добиваются от них незваные гости.
   Сломив вялое сопротивление стражи, друзья энергичным броском проследовали в женскую половину, в коей обитала прекрасная мадам. Оказалось, что проявленный героизм был ни к чему: герцогиня приняла их с восточным гостеприимством, расточая елейные приветствия и приглашая в дом; старый герцог де Блюм, бывший страстным поклонником арабского просветителя Усама ибн Мункыза, воспитывал дочь в духе его знаменитого трактата “О гостеприимстве”. Сам он никогда не придерживался предписаний последнего, унижая своих гостей непристойными шутками, до которых был большой охотник.
   - Господа, - торжественно сказала герцогиня, - мой дом - ваш дом! Да снизойдет покой, и благословение Всевышнего на ваши уставшие души!
   Воспрявший духом Вася нежно обхватил зарумянившуюся девушку за талию, нашептывая ей на ушко ласковые слова. Кому, как ни Циону было знать, что в словах этих не было ничего поэтического - шаблонные выражения типа "Ты моя ласточка, единственная и неповторимая", но именно они всегда оказывали неотразимое впечатление на женщин, и он добивался своего без особых усилий.
   Вкусив сладкие фрукты, поданные вышколенными слугами, влюбленные уединились в просторных покоях, а знаток английской поэзии остался в прихожей (охранять господина), где к нему вскоре присоединилась горничная - бойкая девица с простыми манерами и гибким станом. Он попытался сделать ей изящный комплимент в стиле маэстро. "Говорил ли вам кто-нибудь, мадам, что у вас красивые глаза?", но был не понят. Убедившись в порочности Васиной системы, он решил не отступать от традиционных методов ухаживания, и процитировал для верности стихи выдающегося лирика средневековья Гильома де Кабесталя:
  
   Когда впервые вас я увидал,
   То благосклонным взглядом награжден,
   Я больше ничего не пожелал,
   Как вам служить - прекраснейшей из
   донн.
   Вы, Донна, мне одна желанной стали.
   Ваш милый смех и глаз лучистый свет
   Меня забыть заставили весь свет.
  
   Девушка, ее звали Виолетта, приняла Циона за автора и, польщенная нестандартным обхождением, предложила ему вина.
   - Выпей воин, - сказала она, - я поднесу тебе пуатинского!
  Общение с юркими оруженосцами было ей не в новинку.
  После третьей чаши странного напитка, напоминавшего на вкус яблочную эссенцию, она сбросила с себя широкое платье и, распластав захмелевшего поэта на грубоватом сооружении, служившим ей кроватью, в мгновение ока оседлала его, как молодой витязь седлает необъезженную кобылицу. И могучий корабль любви гордо вышел в открытое море.
  
   * * *
   Каждые два часа на сторожевых башнях замка перекликались часовые.
   Где-то вдали натужно квакали лягушки, без устали стрекотали сверчки да из псарни, расположенной на заднем дворе замка (старый герцог был страстный охотник, потравивший всю дичь в округе) изредка раздавался сонный лай борзых. Ночь была тихой, светлой и располагала к романтической любви. В темном холодном небе лукаво перемигивались яркие звезды, бледная луна пряталась за верхушками каштанов, огибающих крепостные стены замка.
  “Какое очарование девственной природы и поэтической тишины” - с умилением думал Цион, овладев новой подругой.
   Как всегда он боялся своей слабости и, зная из литературы, что, рассуждая о посторонних вещах, можно растянуть сладкие мгновения любви, изо всех сил думал о прелестях сельского ландшафта и о том, что подобная идиллия, в сущности, невозможна в шумном беспокойном городе.
   В начале своих лирических отступлений, он вдруг почувствовал надвигающийся вал оргазма, зажмурился и, задерживая дыхание, мысленно попробовал развить тему урбанизации Ближнего Востока, но уловка не удалась; когда Цион, по своему обыкновению, бурно кончил со скоростью света, Виолетта не огорчилась, как это делают иные не очень умные дамы, а напротив, была на удивление тактична и не стала пенять ему на то, что он думает только о себе.
   - Миль пардон, мадам, - сказал Цион, покраснев, словно девица, в присутствии которой был рассказан анекдот неблаговидного содержания, и смущенно поинтересовался, откуда у нее столь обширные познания в “Верховой езде“
   - Что интересует тебя благородный рыцарь? - с наивной простотой спросила Виолетта, не привыкшая к продолжительным пост постельным дискуссиям, к чему тяготел Цион, начитанный в вопросах секса и знавший, что длительные задушевные беседы благотворно влияют на развитие духовной гармонии между партнерами.
   - Как называется то, что ты сейчас проделала? - смущаясь, уточнил Цион.
   - “Позиция всадника", - сказала Виолетта и рассказала, как долго и упорно “обучал” ее старый герцог, когда она, совсем девочкой, пришла из соседней деревушки прислуживать за юной госпожой.
   - Старый козел ведь не сразу взял меня, - сказала она с брезгливой миной, - сначала он водил меня в конюшню, показывать, как совокупляются кони...
   В эту минуту послышалось шумное дыхание и яростная возня из опочивальни герцогини. Виолетта насторожилась, но Цион успокоил ее, пояснив, что это маэстро, с присущим ему темпераментом, принялся оправдывать доверие гордой аристократки.
   - А господин твой ничего, - сказала Виолета, явно намекая на продолжение любовной авантюры. Раньше любитель поэзии опустил бы глаза долу, сделав вид, что не понял намека, но теперь ощутил в себе неудержимое нарастающее желание снова взять эту удивительную хрупкую женщину, сумевшую пробудить в нем мужчину. Он потянулся к ней, как к спасательному кругу, и они соединили уста в жарком поцелуе.
   Как всегда, он кончил стремительно и бурно, но и на сей раз, она приняла его неумелую ласку с непонятной для него благодарностью; старый герцог пользовался ею, словно вещью, и она впервые ощущала на себе искренние знаки внимания со стороны такого обходительного и умного мужчины, как Заярконский. Пусть он не очень красив и беден, но господин то его как раз богат и прекрасен ликом, а это по нынешним временам совсем немало.
   По привычке, принятой у низшего сословия, она судила о слугах по внешнему виду их господ, и с этой стороны выходило, что неумелый в делах любви оруженосец очень даже приличная партия для нее.
   Сексуальный опыт Виолетты был небольшим - сам стареющий и немощный хозяин, да изредка его подгулявшие приятели, в распоряжение которых он представлял свою невольницу. В грубости и элементарном непонимании женского тела приятели не уступали старому герцогу, которому так и не удалось вкусить плоды искренней и красивой любви, несмотря на знания, почерпнутые им из трактатов мудрейшего Ибн Мункыза, повествующего о тайнах сексуальной жизни в преклонном возрасте.
   Неистово лаская Заярконского, Виолетта искренне восхищалась его телом, и он вдруг поверил в себя, снова потянулся к ней в полночь и на сей раз, был на высоте. Это было потрясающее восхитительное ощущение. Она сумела сделать то, что до нее никому не удавалось, и он обожал ее за это.
   В глубине души он всегда завидовал необычайной мужской силе маэстро, все более при этом, утверждаясь в мысли, что природу, увы, не проведешь, и женщины так устроены, что на расстоянии чувствуют самца. Василий был достаточно убедительным доказательством того, что бездарные поэты называют - зовом природы; при его появлении в незнакомой компании почти все представительницы прекрасной ее половины начинали приглядываться к нему, а он к ним. На глазах у всех происходила откровенная эротическая взаимооценка, которая завершалась постелью с той из них, на которую он положил глаз. Сегодня на турнире “Система Станиславского” едва не дала сбой. Впрочем, он быстро изменил соотношение сил и добился любви самой красивой женщины Англии. В самом деле - чего казалось проще - “Женщина всегда идет за победителем!” В этом Василий прав. Цион и сам чувствовал себя победителем. Толпы поклонниц, восторгающихся его подвигами, пока вокруг не наблюдалось, но была одна, которой он неожиданно и безвозвратно подарил свое жаждущее красивой любви сердце.
  
  
   Глава 29
  
   Потрясение, испытанное Елизаветой, привело ее к сильнейшему нервному срыву. Она почти ничего не ела, не спала уже несколько суток, думая о пропавших детях и дожидаясь повторного появления дедушки, чтобы умолять его вернуть похищенных деток. Семейный врач Шварцев - Нахум Розенблат, лечивший в свое время самого деда, настаивал на срочной госпитализации.
   - Иначе случится непоправимое, - хмуро внушал он супругу, - она на грани безумия и охвачена манией преследования.
   - Я сам подниму ее на ноги! - сказал подавленный Гаври.
   В глубине души он надеялся, что дедушка придет к ним еще и, возможно, с детьми, а если Лиза будет вне дома, то мертвецу незачем являться сюда, в больницу то он явно не пойдет.
   - Поймите, молодой человек, горячо убеждал его доктор, - в клинике она получит правильный уход и, что важно - ее изолируют от домогательств беспардонных журналистов.
   Действительно, обнаглевшие представители прессы пытались любой ценой взять интервью у внучки покойного генерала. Они наводнили улицу, на которой проживали супруги, и от них некуда было деваться. Даже полиция, блокировавшая все подступы к дому, не сумела оградить Шварцев от посягательств бездушных писак, которые ради нескольких строчек сенсации готовы были продать душу дьяволу.
   Один из журналистов, чудом прорвав железное кольцо сержанта Альтермана, с неимоверными усилиями пробрался к дому Шварцев и, проникнув на балкон сквозь литую решетку, предложил Гавриэлю двести тысяч долларов в обмен на интервью с внучкой генерала Хильмана.
   - Поверьте, - завтра это ничего не будет стоить, - сказал он.
   Назавтра он предложил Гаври на пятьдесят тысяч больше, но в том же энергичном стиле был послан им в места, не принятые упоминать в приличном обществе.
   Гаври было не до журналистов. Его беспокоила судьба пропавших детей и ухудшающееся на глазах здоровье Елизаветы. Сначала он думал отвезти супругу к родителям (подальше от вездесущих журналистов), а самому дожидаться деда дома и поговорить с ним по-мужски, но после того, как ей стали слышаться по ночам стоны зарезанной няни, решил воспользоваться советом доктора Розенблата, и обессиленную от нервного истощения Лизу поместили в городскую больницу “Ихилов”.
   Для полного расслабления новой пациентки дежурный врач отделения выписал ей сильнодействующее снотворное, чтобы выспалась перед началом укрепляющего курса лечения. Елизавета механически проглотила безвкусную таблетку и, впервые за последнюю неделю, нормально и надолго заснула без ужасных сновидений и стонов замученной злобным изувером няни.
  
   * * *
  
   После продолжительного тяжелого сна она проснулась с головной болью и, еще неясно различая, окружающие в палате предметы, вдруг почувствовала на себе чей-то долгий пристальный взгляд. "Это доктор Розенблат" с благодарностью подумала Елизавета и вспомнила, что с таким же трогательным самопожертвованием доктор относился когда-то к больному генералу.
   Раз в день он непременно посещал ее, когда она лежала дома, приносил лекарства, которые сам же выписывал и даже кормил с ложечки, не доверяя робкой филиппинке, которую Гаври выписал в конторе по найму иностранных рабочих.
   Вскоре размытый силуэт у кровати принял реальные очертание, и она поняла, что ошиблась, приняв его за добрейшего Нахума Розенблата.
   Смотревший оказался мужчиной пожилого возраста с разбитой седой головой, мертвенно бледным лицом и до боли знакомым шрамом на щеке.
   Она узнала деда, испугано приподнялась на локте и увидела доктора, который лежал на полу, словно безмятежно разметавшийся во сне ребенок. Очки его в тяжелой металической оправе слетели с горбатого носа и были раздавлены ударом огромного генеральского ботинка.
   Доктор Розенблат не подавал признаков жизни. “Он убил его! ” - с ужасом подумала Елизавета и перевела робкий взгляд на дедушку. Генерал был в тяжелой походной обуви и военной форме с поблекшими погонами, хотя хоронили его (она хорошо помнила это) укутанным в белоснежный саван. Она хотела закричать и позвать на помощь, но голос изменил ей. “Зачем, зачем он убил доктора, ведь они были друзьями”
   Генерал Хильман и дивизионный врач Нахум Розенблат участвовали вместе в Синайской кампании, и милейший доктор находился в прямом подчинении у своенравного дедушки. Разница в чинах не отразилась на их близких отношениях, и они продолжали дружить на гражданке, поминутно вспоминая и заботясь, друг о друге. Доктор самолично, как заправская сиделка, выхаживал генерала, во время его частых болезней, и тот умер на руках своего боевого товарища - стоически, как и подобает настоящему воину.
  “Он убил своего друга! - лихорадочно думала Елизавета, - ведь так он может и меня убить! А может мне все это снится, или я сошла с ума?”
   Странная мысль эта показалась ей вполне убедительной. Она вспомнила, как доктор перечислял недавно ее мужу основные симптомы параноидального синдрома и все, что он говорил тогда уныло слушавшему Гавриэлю, было очень похоже на то, что она испытывала теперь.
   “Ведь он это про меня говорил, и мне все это действительно чудится. Наверное, я должна кричать” - решила она в какой-то момент, но поняла, что ее все равно никто не услышит.
   В глубине души Лиза надеялась, что все происходящее с ней - наваждение, и мертвый дедушка ничто иное, как плод ее воспаленного воображения. Она сурово посмотрела на деда, усилием воли пытаясь прогнать жуткое видение, но тот ласково стал покачивать головой, всем видом своим, показывая, что все это происходит с ней наяву. "Да он читает мои мысли!" - догадалась она, и снова он кивнул своей разбитой расплывающейся в воздухе головой, в подтверждении ее страшной догадки. "У него такое доброе лицо" - подумала она, вспомнив, как он убаюкивал ее в детстве на своих сильных руках, но коченеющее тело доктора Розенблата на полу, красноречиво говорило о другом. Дедушка, понял и это. Его глубокие зеленые глаза стали тихо гаснуть, превращаясь в сквозные черные глазницы. Елизавета не могла оторваться от них.
   - Не пугай меня, дедушка! - тихо сказала она. Безумный страх, растекаясь по жилам, лишил ее способности кричать. Она вся будто онемела и не могла даже пошевелить пальцем. Дед вынул из кармана гимнастерки, перемазанной землей, две вязаные детские шапки и бережно положил их на тумбочку для продуктов, потом с той же заботливостью, он вытащил из-за пазухи кусок засохшего почерневшего мяса и протянул ей. Мясо издавало тяжелый неприятный запах, и Елизавета непроизвольно отшатнулась от него. Дедушка понимающе усмехнулся внучке и положил протухший гостинец на тумбочку. Она узнала ярко-красные шапки своих малюток, и мысль о детях, которых держит у себя этот полусгнивший труп, придала ей силы.
   - Отдай мне их, - дрожащим голосом сказала Елизавета, - отдай мне детей, слышишь, дедушка.
   Дед слабо улыбнулся ей, обнажая редкие полусгнившие зубы, и пустые глазницы его зажглись вдруг тусклым огнем. К стыду своему она не могла вспомнить, какого цвета были у дедушки глаза, но была уверена, что оранжевыми они явно не были, хотя когда он впервые пришел к ней в дом, у него, кажется, тоже горели зрачки.
   В следующее мгновение дедушка неожиданно исчез, будто и не было его никогда в палате. К удивлению своему, Елизавета не уловила даже, как это произошло.
   И снова ею овладели мучительные сомнения. “А может, дед не появлялся вовсе, и все это ей только почудилось?“ Но зимние шерстяные шапочки, оставленные им на тумбочке и лежащий на полу задушенный доктор безжалостно напоминали ей о жестокой действительности.
  Она надавила на кнопку экстренного вызова медперсонала (о которой раньше почему-то забыла), но вместо сестры милосердия в палату быстро вбежал Гаври. Увидев лежащего на полу доктора, он осторожно нагнулся к нему, но, убедившись, что тот мертв, взглядом, полным тревоги, посмотрел на жену. Она показала ему на детские шапки и глаза ее застлали горючие слезы.
   - Он был здесь? - сказал обеспокоенный Гаври, - но как он проник сюда? Я все время стоял у дверей.
   - Я видела его, - тихо сказала Елизавета - губы у нее дрожали, как у обиженного ребенка.
   - На всех этажах стоят полицейские, - сказал Гаври потеряно. Елизавета закрыла лицо руками и затряслась от бесшумных рыданий. Гавриэль, боявшийся слез жены, вышел из палаты и громко позвал врача. Вместе с врачом в палату шумно вторгся лейтенант Кадишман.
   - Как это случилось? - грубым тоном спросил он, нагнувшись над посиневшим трупом доктора.
   - Спросите об этом своих олухов, - сказал Гаври, сдерживая себя, чтобы не накричать на этого самодовольного индюка в форме. За плачущую Лизоньку он готов был сражаться с целым легионом таких вот горе полицейских. Кадишман выпрямился, подозрительно всматриваясь в лицо осмелевшего мужа.
   - А вы как тут оказались, молодой человек? - вкрадчиво сказал он, и слова раздосадованного комиссара, упрекавшего его в том, что он не до конца проработал версию с мужем, вдруг всплыли у него в памяти. “В самом деле, ведь именно сей наглый тип, приказал тогда “психопатке” срочно звонить в полицию, когда к ним заявился призрак покойного деда, хотя вполне мог направить ее к телохранителям, стоявшим внизу. Уж не связан ли он каким-то образом с мертвецами?”
  
   Глава 30
  
   Под утро, сгорая от острого желания сходить по малой нужде, Цион смирно лежал в постели, боясь шевельнуться и разбудить Виолетту.
   Он знал ее всего лишь одну ночь, но ему уже хотелось заботиться о ней и лелеять - “как единственную и неповторимую”
   Впервые в жизни его обласкала умная чуткая женщина, и он был на седьмом небе от счастья. Она приняла его таким, какой он есть - со всеми его комплексами недостатками. То участие, с которым она отнеслась к его мнимой “трагедии” тронуло его сердце и возродило к новой жизни; теперь он был бесконечно признателен Васе за его ослиное упрямство, благодаря которому ему досталась такая милая и очаровательная женщина.
   Цион и раньше думал, что умение угодить в постели главное достоинство мужчины, за которое его обычно любит женщина, а теперь с гордостью мог заявить, что такие способности имеет и он.
   В общении с прекрасным полом ему всегда не хватало уверенности в себе, и это заставило его тратить молодые годы на изучение творчества бездарных поэтов средневековья. Его непомерная робость происходила оттого, что он рос без матери. Она умерла, когда ему исполнился год. Отсутствие материнской ласки сделало его замкнутым диковатым парнем. Он терялся и приходил в смущение, когда требовалось проявление твердости и мужества, которые ждал от него маэстро. Участь Виолетты была еще горше: люди герцога привели ее в замок почти ребенком. Герцог, видевший в ней наложницу, лишил ее радости зверскими побоями, и она отдавала жар своей невинной души юной герцогине, в служении которой видела смысл и назначение жизни.
   Несмотря на то, что с госпожой она ладила, и та часто брала служанку под свое покровительство, жизнь ее в замке была чудовищным унижением до тех пор, пока не умер герцог при весьма загадочных обстоятельствах.
   С появлением молодых господ в замке она поняла, что это знамение свыше и почувствовала в глубинах своей доброй нерастраченной души такую неизбывную любовь к пришельцу, что ее хватило бы на дюжину Заярконских со всеми их комплексами и обидами на несправедливо сложившуюся жизнь.
   Цион бесшумно приподнялся на локте и, вытянув кверху длинную шею, тревожно глянул в широкий проем окна, тянувшегося к потолку в форме высокой стрельчатой арки.
   На востоке давно уже взошло солнце, заливая мягким светом кроны гигантских каштанов, в благодатной тени которых утопал романтический замок. Издалека доносились звуки пастушьей свирели, прерываемые мычанием голодных коров. Это крестьяне выводили на пастбище тучный господский скот. Простой люд давно уже был на ногах, и впереди было работы невпроворот.
   В бескрайних владениях божественной герцогини действовал закон, по которому два раза в неделю крестьянин отрабатывал на хозяев барщину, а со Сретения до Пасхи - три. К празднику святого Михаила он должен был платить десять пенсов, а к празднику святого Мартина двадцать мер ячменя и двух кур. К пасхе - сторожить господский загон, а осенью пахать один акр и приготавливать семена для посева в амбаре своего повелителя. Кроме того, ему приходилось платить один пенс с очага и кормить одну охотничью собаку.
   Вчера, когда они прибыли в замок, Цион подумал, что поместье де Блюмов идеальное место для уединенной жизни поэта. Творческая натура, он любил сельскую идиллию, и если бы это зависело от него, был не прочь провести здесь остаток жизни в размышлениях о путях господних, которые привели его к самой очаровательной женщине Англии. Звуки пастушьего рожка, пьянящий аромат полевых цветов и жаркие объятия любимой, что еще нужно солидному мужчине с серьезными взглядами на жизнь. Вот только помочиться бы еще для полного счастья. Но это, конечно, разбудит Виолетту, а он чувствовал себя благородным рыцарем, давшим обет перед священным алтарем всемерно охранять покой дамы своего сердца.
   Вдруг волшебные звуки рожка заглушил глухой перестук конских копыт под окнами, и через мгновение послышалась грубая брань стражников. “Кто это может быть, в столь ранний час, уж не герцог ли, в самом деле, вернулся?”
   Проснувшись от шума, и прислушавшись к громким голосам, проникающим через окно в девичью, подружка Циона кубарем скатилась с кровати и, отчаянно захлопав пушистыми ресницами, предложила ему немедленно бежать в подземелье. "Э, да ей привычны, видать, столь неожиданные визиты менестрелей " - кольнуло Заярконского.
   - Это люди Балкруа, - сказала служанка, - и тебе несдобровать, добрый рыцарь, если мы не схоронимся в надежном укрытии.
   До подземелья он вряд ли добежал бы (с распирающим то мочевым пузырем), но предупредить друга об опасности, счел необходимым. Деликатно постучав в запертую дверь спальни, оруженосец нервно позвал своего господина. Реакции маркиза не последовало. "Конечно, ему теперь море по колено, раздраженно подумал Цион, станет он беспокоиться из-за каких-то людишек Балкруа”
  Не желая показаться своей возлюбленной жалким слюнтяем, он решил проявить характер и надавил на дверь плечом, она не поддалась. Разбежавшись, он выставил ее мощным пинком ноги, но тут же пожалел об этом - тысяча раскаленных игл яростно впились в зашибленную коленку, и свет померк в его глазах. Занимаясь любовью с Виолеттой, он забыл о коварной боли в ноге, изводившей его уже целую неделю.
   В опочивальне он увидел страстных любовников на белой пышной постели с покрывалом из черно-бурой лисы. Изящные, подсвечники из чистого золота и тяжелая резная мебель в стиле барокко придавали интерьеру особый интим. Слева от кровати размещался просторный камин, в котором можно было разбить походный лагерь, а справа стоял уютный низкий столик с экзотическими фруктами. Пылкий маэстро держал нежную герцогиню в могучих объятиях и даже не удивился при появлении взволнованного друга.
   - Бежим скорее, сударь! - сказал Заярконский обречено, не столько от борьбы с дверью, сколько от затянувшегося желания скорее добраться до писсуара.
   - В чем, дело, Ципа? Ты что не видишь - я занят!
   Маркиз не любил, когда к нему врывались без доклада. Но Циону было не до церемоний:
   - Какие-то люди пытаются убить нас! - нетерпеливо вскричал он.
   - Это не повод врываться в спальню в таком виде! - мрачно сказал маэстро.
   - Они вооружены, Вася, это может плохо кончиться!
   - Оружие ни к чему, если человек трус, - глубокомысленно заметил Василий, полагая, очевидно, что он единственный человек в Англии достойный называться храбрым.
   - Это люди королевы, - подавляя легкий нервный зевок, сказала герцогиня, - моя кузина не прощает обид.
   Королева гневалась на нее за то, что она предпочла герцогу какого-то безродного дворнягу. Еще больше она гневалась на Васю, унизившего грозного воителя, которому она выказывала признаки особого внимания.
   В тоне мадам де Блюм слышалось безразличие к судьбе заезжих рыцарей, и это в то время как отъявленные головорезы королевы пробрались в замок, чтобы прикончить маэстро, который из-за своих бездумных авантюр готов, кажется, угробить самых близких друзей. “Предатель и эгоист! - злился Цион, воистину, эта парочка стоит друг друга”
   На самом деле маркиз не собирался предавать друга, а просто был захвачен новым чувством и желал, чтобы его оставили в покое всякие неучи, не умеющие подождать, пока он сам призовет их к себе.
   - Королева не станет с нами цацкаться! - с тревогой сказал Заярконский, не понимая, как можно оставаться равнодушным, когда им грозит смертельная опасность.
   - С королевой все ясно, - томно сказал Василий и, взяв с серебреного блюдца сочный фрукт, небрежно отправил его в рот, - наша неучтивость по отношению к герцогу расстроила бедняжку.
   - Зачем понапрасну окружать себя врагами? - с досадой сказал Цион, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу; ничто кроме собственных позывов уже не интересовало его в эту минуту.
   - Жизнь без врагов скучна и теряет свою остроту! - философски заметил Василий и, с хрустом потянувшись в постели, добавил, - она обидит нас, мы обидим ее.
   Пока он разминал затекшие члены и умничал перед своей возлюбленной, в комнату с диким гиком ворвались посланники королевы.
   Это были рослые ребята из личной охраны Ее величества, готовые снести голову кому угодно. Несмотря на тяжелую амуницию и короткие булавы, передвигались они на удивление легко. Один из них, воспользовавшись своей нехитрой дубиной, тут же оглушил Циона мощным ударом по хрупкому черепу. Счастье, что за минуту до этого тот натянул на голову яйцевидный шлем, который от соприкосновения с тяжелым тупым предметом принял форму помятого автомобильного буфера. Второй молодец, мелкими шагами приблизившись к Заярконскому, собрался, было раздробить ему челюсть, но вдруг замер и стал грузно оседать на пол; Цион увидел за его спиной Виолетту с отточенным стальным прутом, который она мягко вонзила ему меж ребер, в самую прорезь на левом боку его двойной кольчуги. “Дорогая, ты спасла мне жизнь" - мысленно поблагодарил он возлюбленную. В ответ она одарила его страстным взором, в котором читалось открытое обожание.
   Только теперь, оценив обстановку, маркиз посчитал, что пора, пожалуй, принимать меры. Он неспешно поднялся с ложа страсти и принял фронтальную стойку. Прыткого парня с булавой он уложил с первого удара, а третий здоровенный детина в панцире, прежде чем нарвался на железный кулак чемпиона, успел разметать вокруг дорогую мебель, пытаясь заслониться от технично наступающего противника, за что и получил от маэстро жесткий апперкот слева, слегка изменивший форму его античного носа. Бой сопровождался испуганными криками герцогини, которая только мешала Васе своими воплями - "Маркиз, спасите меня, Бога ради!"
   В отличие от благородной леди Виолетта не суетилась. Она помогла Циону подняться с пола и заботливо усадила в кресло, в любую минуту готовая защитить от врага. Судя по звону клинков за окнами, в опочивальню прорывалось подкрепление, наскочившее на запоздалое сопротивление дворовых герцогини.
   Виолетта открыла в спальне потайную дверь, сняла со стены золотой подсвечник и повела беглецов в подземелье. Уже первые шаги в этой глухой темнице навели на Циону тоску. Низкие своды сооружения и свисающая клочьями паутина на стенах, пробуждали мрачные мысли. Пахло гнилью и плесенью. Под ногами сновали огромные крысы, заставляя безумно визжать миледи; ее ножки привыкли ходить по гладкому паркету, она никогда не видела подобных тварей. Мадам де Блюм не подозревала о существовании подземной тюрьмы, где ее почтенный родитель проводил свой досуг, пытая и мучая несчастных рабов.
   Освещая дорогу слабым сиянием огня, Виолетта смело шла вперед, не обращая внимания на жалобное хныканье Алис. Старый герцог забавлялся в стенах этого темного подземелья с девушками из окрестных селений, одной из которых была Виолетта. Он не раз насиловал ее здесь, а однажды замуровал в тесной нише тоннеля, но потом, почти задохнувшуюся, извлек из темного склепа и отдал на потеху дворовым. Через два дня после этого "невинного" развлечения он внезапно умер в своей постели, мучаясь от невыносимых болей в животе. Ходили слухи, что молодая служанка, к которой он благоволил, помогла ему отправиться в мир отцов.
   Получасовое плутание в змеистом тоннеле, усыпанном костями юных затворниц, вывело беглецов к густым вересковым зарослям. Замок герцогини остался в небольшом отдалении, и оттуда доносился лязг кровавой сечи. С отрешенным выражением лица Цион живо забежал за куст и с наслаждением стал облегчаться. Обернувшись, Василий увидел за поворотом приближающуюся кавалькаду всадников. В скачущем впереди рыцаре он узнал любезного лорда-распорядителя.
  “Эта сволочь, верно, агент королевы” - мелькнула запоздалая мысль. Силы были неравные, и Цион поспешил связаться с очкастым инструктором.
   - Не тяните с машиной, сэр, - с раздражением сказал он в рукавицу, - это выйдет нам боком.
   - Да хоть из задницы пусть выйдет, - злорадно усмехнулся инструктор, - я не вправе нарушать график из-за ваших дурацких капризов. Машина будет через час и не секундой раньше!
   Ему доставляло удовольствие мысль о том, что путешественники испытывают страх. Васе надоела перебранка двух интеллигентов, он взял из рук Циона переговорное устройство и сказал:
   - Слушай, очки, если сию минуту не подашь тачку, я из тебя котлету сделаю, понял, засранец...
   - Сам засранец, - сказал инструктор, наслаждаясь минутой, когда можно беспрепятственно оскорблять возомнившего из себя наглеца, - попробуй, сделай, я посмотрю, как это у тебя получится.
   В это время раздался воинственный кличь приближающихся всадников и инструктор, сообразив, что ему придется, возможно, отвечать за провал экспедиции, нарушил таки график и подал колесницу.
   - В жизни всегда так, - печально заключил Заярконский, поспешая к тачке, - никогда ничего не получишь, пока не грохнешь кулаком по столу!..
   - Ты не прав, эякулятор, - самодовольно сказал Василий, - грохать надо по голове, а не по столу, тогда все получишь.
   Посыльный инструктора, тщедушный мозгляк с высоким лбом, нехотя открыл люк умной машины.
   - По вас, господа, давно уже плачет каталажка! - насмешливо сказал он, презрительно оглядывая неудачливых путешественников. Эту фразу часто употреблял раньше именитый академик, и Вася решительно подошел к мозгляку, собираясь проучить того за дерзкие слова. Но Цион вовремя сжал руку маэстро.
   Сначала хамоватый мозгляк не хотел запускать девушек в кабину.
   - Не предусмотрено инструкцией! - нагло сказал он, продолжая насмешливый треп про каталажку, но потерявший терпение Вася, вежливо взял его за горло и слегка оторвал от земли. Безобидный инцидент с “Колесницей” был на этом исчерпан.
  
   Глава 31
  
   Кадишман метался по затаившемуся в ожидании беды городу, словно загнанный зверь. Каждый день совершалось новое “зверское растерзание” очередного “заблудшего” горожанина и конца кровавым деяниям не предвиделось. Восставшие мертвецы наводили липкий ужас на потерявших покой жителей двухмиллионного города и, казалось, будто все происходящее вокруг потеряло связь с реальностью.
   Кадишман был на грани отчаяния и, не надеялся уже отыскать пропавших детей. В городе правила бал нечистая сила, и было бессмысленно заниматься никому не нужными поисками, но комиссар почему-то тупо настаивал на этом. Ежедневно сталкиваясь с людьми, охваченными паникой и беспокойством, лейтенант в какой-то момент и сам почувствовал себя жертвой преследуемой жуткими привидениями. По-настоящему он испугался, после того как свихнувшаяся Елизавета стала утверждать, будто по ночам она слышит жалобные стоны зарезанной няни.
   В обществе подвыпившего для храбрости Альтермана и группы захвата, заблокировавшей все подъезды к дому, он просидел в квартире Шварцев всю ночь и лишь под утро услышал глухие стоны и невнятную речь замученной няни. Вскочив в ужасе с кресла, он понял, что ошибся и невнятная речь - это всего лишь прерывистое бормотание заснувшего сержанта Альтермана. Сделав внушение этому безмозглому идиоту, посмевшему спать на посту, он немного успокоился, но потрясение испытанное им было столь сильным, что, посмотрев на себя в зеркало, он с удивлением обнаружил на висках седые волосы.
   Воскресенье и понедельник были особенно тяжелые дни; Кадишман изъездил вдоль и поперек почти весь Тель-Авив, лично проверяя посты и отдавая команды слишком уж беспечным подчиненным. В среду в три часа дня ему срочно доложили, что покойники объявились в Азуре; два человека (один из них худой однорукий мужчина в штатском), вошли в подъезд дома престарелой гражданки Васерман и нажали на кнопку звонка. Старушка осторожно приоткрыла дверь на цепочку.
   - Кто это? - спросила она, полагая, что пришла социальный работник, которая наведывалась к ней раз в неделю. Густой и до боли знакомый мужской бас ответил ей.
   - Открой, Идочка, я тебе гостинец принес.
   Это был голос отца, которого она обожала в детстве и часто видела его во сне, несмотря на то, что умер он много лет назад.
   Было это почти в начале века в далекой сказочной Самаре; возвращаясь с шумной ярмарки (отец торговал скобяными товарами), он незаметно подкрадывался к их скособоченной деревянной избе, стучал в маленькое темное оконце костяшкой указательного пальца и ласково гудел своим замечательного тембра голосом:
   - А что я принес моей милой доченьке?
   Обычно это были таящие во рту волшебные леденцы в коробочке с изображением смешного глупого клоуна. Никогда за свою долгую насыщенную страданиями жизнь она не ела ничего вкуснее.
   Отец гражданки Васерман, как позже установил Кадишман, умер в двадцатые годы от брюшного тифа в охваченной гражданской войной России.
   - Кто это? - дрожа всем телом и не веря своему слуху, повторила старушка. Старые глаза ее почти ничего не видели, но она смутно различила в узком дверном проеме мужской силуэт, и впрямь напоминавший фигуру молодого папы. Ей показалось, что она сошла с ума, но нахлынувшие неожиданно дорогие картины детства вытеснили из сердца все сомнения. Она вспомнила, как ужасно скучала по отцу, когда он уезжал на ярмарку, как жадно ждала и любила его угловатую ласку и шершавые от тяжелого труда руки.
   - Я прошу не шутить со мною так жестоко! - сказала Ида Васерман, опомнившись на мгновение, но снова за дверью заговорили таким знакомым голосом отца, что она, теряя власть над собой, как в те незабываемые дни ее беззаботного счастливого детства, отворила дверь, всем существом своим, устремляясь к родной папиной груди. Через минуту она была задушена неизвестными, дурно пахнущими мужчинами, которые, войдя в дом, учинили в нем форменный разгром.
  
   * * *
  
   Расчленив труп старушки и, уложив кровавые куски в нищенскую торбу, убийцы прибыли в знаменитую придорожную азуровскую шашлычную "Эзра и сыновья". Со стороны они напоминали пожилых утомленных тяжелым физическим трудом арабских рабочих, ходивших в обносках, которые евреи оставляли обычно для бедных на видных местах. Оборванцы, не вызывая ни у кого подозрений, чинно прошли в правый угол павильона, сели за свободный столик и, вытащив из нищенской сумы голову Иды Васерман, поместили ее на медный поднос, на котором подавались круглые ароматные лепешки. Один из посетителей за столиком слева, увидев отрезанную голову с открытыми глазами, стал дико визжать, не помня себя от страха. На странных гостей пронзительный крик мужчины не произвел никакого впечатления. Напротив, ужас и паника, охватившие многочисленных посетителей “Эзры...”, даже понравились им: они продолжали спокойно извлекать разрубленные кухонным ножом части тела старушки и аккуратно раскладывали их на столе, собираясь, вероятно, полакомиться ими, поджарив предварительно на мангалах, дымящихся в углу павильона.
   На вопрос, который позже Кадишман задавал почти всем очевидцам этого абсурдного происшествия - “Что именно делали пришельцы со своей необычной ношей?” - никто не мог ответить толком; кому-то показалось, что убийцы ели то, что осталось от расчлененной бабки, другие утверждали, что они говорили и даже в чем-то убеждали отрезанную голову. А в общем, как это бывает в подобной неразберихе, никто ничего не мог сказать путного. Что и подтвердил потом авторитетно мужчина, оравший благим матом за столиком слева.
   - Народ не присматривался к тому, что делали эти подонки, - сказал он, - каждый, топча другого, со всех ног припустился бежать с проклятого места.
   Разумеется, он не стал уточнять, что лично сам возглавил это повальное бегство, и даже сбил на пути пожилую женщину и ребенка, которого, впрочем, вернувшись, подобрал, что позже поставил себе в заслугу, рассказывая о своем героическом поступке в телепрограмме известного шоумена.
   Подоспевший к месту происшествия инспектор Кадишман, застал еще покойников на месте преступления.
   Лейтенант быстро оцепил шашлычную и приказал палить из карабинов в тот угол, где, как полагал перепуганный хозяин заведения, засели убийцы.
  Через несколько минут довольно плотного огня, Кадишман посчитал, что от трупов остались, наверное, одни ошметки, но когда солдаты с дружным каратистским “Ура!” штурмовали шашлычный павильон, мертвецов и след простыл.
   Голова старушки Васерман сиротливо лежала на медном подносе. У нее были открыты глаза, и она с осуждением смотрела на безрассудный жестокий мир, оказавшимся таким несправедливым по отношению к ней.
   Найденные части тела задушенной женщины были сложены в грязную торбу, прислоненную к бетонной стойке столовой. Кадишман осторожно подошел к отрезанной голове. Ему показалось, что она что-то шепчет тонкими побелевшими губами. Не веря глазам, Кадишман наклонился ниже, пытаясь услышать слова, которые она с трудом выдавливала.
   - Ты обманул меня, папа, - грустно сказала голова, - где гостинец, который ты обещал? - и старушка плюнула ему в лицо жгучей кровавой слюной. Кадишман тщательно утерся носовым платком и, бережно взяв блюдо с головой, собрался допросить ее, пока она могла назвать убийц, но чувство жалости возобладало в нем, и он решил не мучить старушку, а поскорее доставить ее в больницу, где может быть, ей облегчат страдания.
   Порядок в шашлычной был восстановлен. Пострадавших в перестрелке не оказалось, если не считать ошалевшего от страха мужчину в тюбетейке, который, как только началась заварушка, спрятался под стол и безвылазно просидел там, пока солдаты шумно выкуривали покойников из шашлычной.
   Он затаился под столом, расположенным в противоположном углу павильона, и пули гвардейцев Кадишмана не причинили ему вреда.
  
   Глава 32
  
   В двенадцать часов дня экипаж путешественников благополучно прибыл в страну. Под усиленным конвоем солдат “нарушителей” тотчас доставили в серое двухэтажное здание Главного полицейского управления. Встретил их старший офицер полиции в должности комиссара тель-авивского округа.
   Это был невысокого роста, плотно сложенный мужчина лет сорока с аккуратной плешью на темени и слегка вытянутой головой. Широкий, перебитый нос и толстые чувственные губы свидетельствовали о бурных страстях, клокочущих в нем, а короткие сильные руки выдавали бывшего борца или штангиста.
   - Присаживайтесь, господа, - властно сказал он тоном человека, который привык приказывать, - меня зовут Иуда Вольф, кто из вас де Хаимов?
   - Я, - спокойно сказал Василий.
   - А почему де? - удивился комиссар.
   - Потому что я аристократ, - спокойно пояснил Василий.
   - С вашей то еврейской харей? - усмехнулся комиссар.
   - Антисемитских реплик я не потерплю! - встал в позу Василий.
   - Послушай, Фе, - резко сказал комиссар, - песенку слышал - “Кто был ничем, тот станет всем “, так вот, это не про тебя, милок.
   Комиссар был выходец из России и из своего коммунистического прошлого вынес лишь слова революционных песен, которые разучивал, будучи активным членом пионерской организации, с громким названием “Вот под красным знаменем “
   - Во-первых, не фе, а де, - сказал Василий, - еще раз спутаешь - не стану отвечать на твои дурацкие вопросы!
   - Боек ты, однако, - прищурился комиссар.
   - Уж, какой уродился.
   - По твоей вине попал сюда этот дебил?
   - Какой дебил? - спросил Цион, догадываясь кого, тот имеет в виду.
   - А тебя, мудак, не спрашивают! - рявкнул комиссар.
   - Дебил, которого я вижу перед собой, - вмешался Василий, - попал сюда явно не по моей вине.
  Комиссар сжал железные кулаки:
   - Где герцог? - сказал он.
   - У него и спрашивай, - с дерзкой улыбкой отвечал Василий.
   - Сукин ты сын, - сказал комиссар, без всякого видимого перехода, - а известно ли тебе, что протеже твой, сраный, успел уже совершить убийство?
   - Этого не может быть! - вырвалось у Циона. Ему вдруг припомнились предостережения боязливого инструктора, предсказавшего именно такой оборот дела, и предчувствие большой беды с неумолимой силой охватило его.
  
   * * *
  
   Цион не поверил тогда очкастому инструктору, полагая, что тот начитался “ужастиков” и напрасно паникует. Не поверил он поначалу и комиссару, считая, что тот просто куражится или берет их на понт. Но убийство, о котором, не без злорадства, поведал друзьям Иуда Вольф, действительно было содеяно герцогом, причем ни где-нибудь в темном закоулке и без свидетелей, что автоматически превращает следствие в абсолютно безнадежное дело, а в самом сердце Тель-Авива, на глазах у насмерть перепуганной публики, подробно описавшей позже убийцу, как волосатого верзилу с огромным лиловым шрамом на лице.
   Это случилось в первый же день появления Балкруа в городе.
   В лыжной шапочке и олимпийском костюме, который он снял с молодого человека, совершавшего утреннюю пробежку, “Меченый”, легкой поступью вошел в забегаловку на улице Завулун, нагло подсел за первый попавшийся столик и, не спрашивая ничьего разрешения, стал жадно поедать все, что было выставлено там для посетителей. Герцог не ел уже более суток, а для такого исполина как он это было истинной трагедией. И не то, чтобы не хватало пропитания в таком большом богатом городе как Тель-Авив - просто ему было не по вкусу все, что он до сих пор перепробовал, без спросу хватая и запихивая в рот восточные сладости, в изобилии разложенные на прилавках уличных торговцев. Вслед ему неуверенно кричали озадаченные продавцы, не решаясь вступать в прямой конфликт с гигантом, пудовые кулаки которого могли запросто разнести в щепы их жалкие фанерные лавки.
   Благородный рыцарь игнорировал крикунов, будто не существовало их в природе. В первые часы пребывания спесивого сюзерена в южном районе столицы, его голодные глаза вдруг увидел сердобольный мужчина в вязанной черной кипе. Это был старый йеменский еврей, мирно поедавший за буфетной стойкой порцию хрустящего фалафеля. Зная, что нужно человеку с такими глазами, добрый старик купил в киоске арабскую лепешку, начиненную толченым горохом и, улыбаясь, протянул хмурому здоровиле, странно косившемуся на снующие мимо автомобили. Герцог взял в руки набитую пряностями лепешку, надкусил, было, но, поперхнувшись от перца, с омерзением бросил ее на тротуар. Благодетель в кипе, сообразив, что перед ним ненормальный, предпочел держаться от него подальше. И правильно сделал, потому что попасть герцогу под руку в эту минуту было совершенным безумием. Прочие слабые попытки рыцаря хоть как-то утолить голод однообразной безвкусной пищей, также не увенчались успехом - все было либо чересчур остро, либо имело привкус незнакомой экзотической кухни, весьма далекой от тех изысканных яств, которыми он лакомился у себя на родине.
   Войдя в забегаловку, он увидел горячо любимое им жареное мясо на столах и стал жадно поедать его.
   - Молодой человек, - недовольно сказал ему сидящий напротив мужчина, один из тех, кто не упускает случая образумить молодежь по поводу и без оного, - вам не кажется, что вы здесь лишний?
   Герцог продолжал быстро насыщаться мясом, не замечая зануду.
   - Алло, парень, - все более заводился мужчина, - как ты ведешь себя в приличном обществе?
   Не утруждая себя ответом, герцог с места угостил мужика жесткой затрещиной. Несмотря на неудобную позицию (все-таки он сидел на стуле) и совершенное отсутствие размаха, удар был настолько силен, что у отлетевшего в сторону морализатора напрочь пропало желание умничать. Он быстро поднялся на ноги и тихой мышкой юркнул за пивную стойку, полагая, что здесь он в безопасности. Сам хозяин, не поняв поначалу, с кем имеет дело, сдуру сделал гостю не очень лестное замечание:
   - Сволочь, - сказал он, - я тебя отучу безобразничать, ты у меня быстро схлопочешь по морде. Борис, - кликнул он вышибалу, мирно дремавшего за одним из угловых столиков, - научи этого поца хорошим манерам.
   Борис, широкогрудый грузный “тяж” с пудовыми кулаками, лениво подошел к герцогу, собираясь заученным движением выкинуть хулигана вон, но только он протянул руку, чтобы взять его за ворот рубахи, как последовал хлесткий удар по зубам, сваливший мастодонта на пол. Ему бы лежать так неподвижно, досматривая приятный сон, от которого его столь беспардонно оторвал неучтивый хозяин, но он встал, пытаясь понять, что произошло, и в этом была его ошибка.
   С любопытством, разглядывая едва стоявшего на ногах парня, который явно недосчитался нескольких зубов, герцог взял со стола длинную стальную вилку и хладнокровно воткнул ее в горло неуемного толстяка. С удивлением облагородившем на мгновение его некрасивое лицо, Борис схватился за вилку обеими руками, как-то неестественно крякнул в потолок и в этой величественной позе тяжело рухнул наземь, произведя падением страшный грохот. Посетители кафе, напуганные слухами о мертвецах, завизжали дурными голосами, полагая, что герцог немедля начнет поедать наиболее аппетитных из них. Какая-то слабонервная женщина упала на пол и стала биться в конвульсиях в такт агонизирующему рядом вышибале. Поднялась суматоха. Хозяин забегаловки, осознав свою ошибку, метнулся звонить в полицию. Дамы орали так, будто их насиловали под забором; а мужчины, лежа под столами, боялись поднять глаза на волосатого разбойника. Вся эта заварушка не помешала герцогу продолжить процесс сосредоточенного поглощения пищи. Всеобщее оживление, чему он немало способствовал своим “дружелюбным” отношением к местной элите, будто не касалось его. Завершив скромную трапезу, он с достоинством всемогущего сюзерена поднялся с места и, обойдя закоченевшее тело вышибалы, словно лужу после прошедшего полосой дождя, неспешно скрылся за ближайшим поворотом.
  
   * * *
  
   - На вас, любезный Де, заведено уголовное дело, - не без злорадства сказал комиссар, - я мог бы на месте произвести задержание, но обстоятельства требуют вашего непосредственного участия в деле, которое вы сами же и спровоцировали.
   - Чего тебе надо, легаш? - без обиняков спросил Вася.
   - А ты сам не догадываешься? - пытливо сказал комиссар.
   Иуда Вольф работал жестко, не гнушаясь, мер, именуемых в служебном циркуляре как “допустимое физическое давление”. Он умел мастерски снимать показания, накричав, пригрозив или даже ударив подследственного по лицу. В его присутствии люди, впервые попавшие в полицию, испытывали страх и уважение к столь суровому представителю органов, а этого парня, между тем, ничем нельзя было пронять, будто на пельмени к теще явился, скотина.
   - Увы, - сказал Василий, не располагаю твоим аналитическим мышлением.
   - Мы тебе его разовьем, - со злобным ехидством пообещал комиссар, - а теперь, братец, тебе и твоему мордатому приятелю надо проявить гражданскую зрелость и отправить этого маньяка назад - в Англию.
   После бессонной ночи и утомительного объезда всех кладбищ большого Тель-Авива, он думал лишь о том, что только герцогов вонючих и этого наглого дерьма, вообразившего себя аристократом, ему теперь недоставало. Вечером он планировал угостить студентку свежими креветками в рыбном ресторане, и был уверен, что сегодня она отдастся ему на заднем сидении служебной автомашины; встречаться с девушками в номерах он опасался из-за недреманного ока майора Петербургского.
   - Тебе за что платят, мент? - спросил Василий, отвлекая комиссара от приятных мыслей.
   - А тебе что за дело? - Иуда не понял вопроса. Его раздражала редкая наглость этого проходимца. Он будто не понимал, где находится, и что натворил своим безответственным отношением к историческим событиям прошлого.
   - Почему я должен за тебя пахать? - дружески осклабился Василий.
   - Не умничай, Фе, - сказал Иуда, - подкорка герцога настроена на твое биополе, и он выйдет на тебя в любом случае, согласно теории о взаимном настрое конфликтующих сторон.
   Это была цитата из докладной записки профессора Хульдаи и комиссар, вычитавший ее накануне, гордился тем, что ему удалось блеснуть эрудицией перед этим жалким кривлякой.
   Василий рассмеялся.
   - Видишь, Чудо-Июда, - сказал он, с удовольствием коверкая имя начальника полиции, - на твою подкорку он даже не реагирует, а может у тебя, ее нет вовсе, комиссар?
   В душе Иуда сожалел, что не может пустить в ход дубинку, как это частенько бывало в дни его молодости, когда ему приходилось пересчитывать ребра злостным арабским правонарушителям, промышлявшим угоном автомашин правопослушных граждан еврейской национальности.
   - Если Балкруа выйдет на вас, вы обязаны немедленно поставить нас в известность, - сказал он, сладко улыбаясь.
   - Всенепременейше, любезный, - галантно расшаркался Василий, - держи подкорку шире.
   - Ничего, парень, - еще более сладким голосом пообещал комиссар, сжимая в руках воображаемую дубину, - ты еще у меня танцы народов мира плясать будешь.
   - Предпочитаю аргентинское танго, - сказал Василий, - и партнершу с хорошим задом.
   - Будет тебе танго, - пообещал комиссар, - будет и партнерша с задом, дружище.
   - Это то, что мне нужно, - с удовлетворением сказал Василий, - но чтобы не напоминала твою физиономию, приятель, не то меня вырвет ненароком.
   Комиссару надо было еще успеть приготовиться к вечернему свиданию со студенткой и сделать все возможное, чтобы исключить верный “хвост” со стороны майора Петербургского.
  
   Глава 33
  
  
   Голову Иды Васерман поместили в морг городской больницы. Она действительно была живой и не нуждалась в функциональной поддержке. Главный врач больницы не знал, что с нею делать и беспрестанно давил на министра здравоохранения, чтобы, так называемый “шашлычный трофей” как можно скорее перевели в более подходящее место. Оставлять голову в подвальном холодильнике было небезопасно: она возбуждала страх медицинского персонала, в морг боялись заходить санитары; старушка относилась к ним недоброжелательно и при каждом удобном случае оплевывала их с ног до головы, проявляя при этом необыкновенную меткость. С персоналом была проведена соответствующая работа, и все сотрудники городской больницы письменно обязались держать в тайне секретную информацию, касающуюся головы.
   Но слухи об отрезанной голове, которая мастерски умеет плеваться, давно уже проникли за пределы больничных стен, и полиция предотвратила уже несколько попыток вездесущих журналистов проникнуть в холодные стены городского морга. Иуда Вольф, которому и без того хватало сенсаций, распорядился немедленно “Транспортировать” голову в судебно-медицинский изолятор Абу-Кабир под личную ответственность профессора Хульдаи.
   - Пусть ею занимается эта ученая крыса, а у меня и своя голова идет кругом. - С досадой сказал он. Но не так-то просто было отмахнуться от столь нестандартного “вещественного доказательства” и члены ученого Совета хорошо понимали это; если газетчикам удастся пронюхать что-нибудь о “трофее”, это может привести к нежелательному общественному резонансу. Надо было действовать скорее, пока слухи не стали реальностью: вопрос о захоронении живой головы был срочно поставлен членами Совета на тайном заседании, которое проводилось в Главном управлении полиции.
   Профессор Шломо Хульдаи настоял на том, чтобы “отсеченный орган” представили ему для проведения научных экспериментов, которые, как он надеялся, должны пролить свет на безобразия, чинимые мертвецами.
   - Похоронить ее, мы всегда успеем, - сказал он, - а вот вытянуть из нее полезную для следствия информацию отнюдь не помешает.
   Было принято решение - "к опытам приступить немедленно".
   Шломо Хульдаи был полон энтузиазма, но министр по внутренней безопасности, которого премьер в приватной беседе упрекал за вопиющее отсутствие оперативных данных, не верил в сомнительные эксперименты “выскочки” и в душе желал их скорейшего провала; с профессором Хульдаи в последнее время у него не складывались отношения; своим раздутым самомнением тот вызывал у него глубокую неприязнь, которую министр демонстративно выказывал при каждом удобном случае.
   Чувство недоверия к выдающемуся ученому испытывали многие сторонники министра и среди них - комиссар полиции Иуда Вольф.
   - Чем нам поможет этот кусок старушенции? - изгалялся он над стараниями знаменитого светила. Но профессор Хульдаи был настроен решительно - он записывал все, что голова нашептывала долгими и душными вечерами, хотя разобрать беспорядочное бормотание старушки было почти невозможно. Это были бессмысленные слова, про какой-то гостинец, смешного клоуна и леденцы, таящие во рту.
   Останки несчастной Иды Васерман (разрубленное на куски тело) члены Комитета по национальной безопасности постановили предать скорейшему погребению. Иуда Вольф настоял на том, чтобы старушка была захоронена на холонском кладбище.
   - Только так мы можем оградить могилу Хильмана от беспорядочного паломничества идиотов, - сказал он, - следует разрешить гражданам свободный доступ к месту происшествия и тогда, я полагаю, поток любопытствующих заметно поубавится.
   Интерес к могиле генерала Хильмана не ослабевал в эти хаотичные дни, и полицейским приходилось сутками дежурить на кладбище, чтобы предотвратить проникновение на объект нежелательных элементов.
   В городе уже знали о страшной трагедии, произошедшей в Азуре, и осуждали людей Кадишмана за беспорядочную стрельбу в шашлычной. По счастливой случайности инцидент не привел к бессмысленным жертвам среди жителей, густо населяющих данный район.
   - Не дай Бог, если бы ваши каратисты кого-нибудь там задели! - распекал лейтенанта Иуда Вольф, - вы бы у меня полетели с должности, только так, милейший!
   Собственно, и сам Иуда вряд ли удержался бы в кресле, если бы глупая пальба, затеянная этим безмозглым опером, привела к жертвам, от обилия которых в самом городе уже начало уставать начальство. “Вылетел бы с насиженного места как миленький” - с грустью думал он, сожалея о том, что должность его с некоторых пор потеряла ту желанную притягательность, которая так нравилась ему до появления этих неуемных покойников.
   Согласно приказу министра на него возлагалось сегодня обеспечение безопасности похоронной процессии. Отсрочка похорон убитой женщины было чревата взрывом недовольства со стороны жителей Азура. Дата погребения была объявлена заблаговременно в средствах массовой информации, и народ с утра подтягивался к кладбищу со всех концов ожившего по случаю похорон города.
  
   * * *
  
   Вынос тела Иды Васерман проводился с государственным размахом, и участвовало в нем почти все взрослое население Тель-Авива. Подобную солидарность евреи проявляли лишь во время войны с внешним врагом или при погребении жертв арабского террора. День или два о новом зверском убийстве говорила вся страна, коллективное горе объединяло людей, пробуждая высокие патриотические чувства, но по прошествии семи дней, которые следовало отсидеть в трауре, все возвращалось на круги своя, и люди по новой заряжаясь отрицательной энергией, продолжали порицать и упрекать друг друга по самым пустячным поводам. Неприязнь к ближнему, духовное оскудение и общее недовольство политикой, проводимой в верхах, характеризовали общественную жизнь израильского общества конца двадцатого столетия. Ностальгия по временам, когда идеи сионизма сплачивали евреев всех стран мира, проявлялась теперь в редких всплесках “ура патриотизма” в период социальных катаклизмов или непосредственной опасности угрожающей государству. Похороны Иды Васерман вылились в мероприятие национального ранга. О масштабах изъявления народного горя можно было судить по количеству ораторов, произносящих высокопарные речи на могиле убиенной старушки. В похоронной процессии участвовала делегация народных депутатов, спешивших лишний раз напомнить о себе и необходимом единении нации “в этот нелегкий для Родины час”. Более трехсот тысяч человек сопровождали в последний путь гроб с телом Иды Вассерман. Никто из тех, кто пришел в этот день, почтить ее светлую память, не догадывался, что расчлененное тело старушки не удалось собрать воедино, и в гробу недостает головы несчастной жертвы, которая в это время смотрит по телевизору на собственные похороны. Идея о “Шоковой терапии”, которая, вполне возможно, заставит старушку заговорить, пришла в светлую голову профессора Хульдаи. Именно он распорядился доставить в лабораторию цветной телевизор, чтобы Ида лично наблюдала, как пышно хоронят ее соотечественники. Жители Тель-Авива были охвачены единым порывом. Все напряжение последних дней прорвалось наружу. Народ впал в массовый психоз; люди рыдали, рвали на себе одежды и выкрикивали бессмысленные лозунги типа - “Смерть арабам! Да здравствует единый и неделимый Израиль - оплот мира и стабильности на Ближнем Востоке!”
   Полиция была настороже и пресекала попытки правых экстремистов учинить массовые беспорядки.
   Вскоре начался митинг, который транслировался по всем каналам государственного телевидения, те, кто не мог пробиться на холонское кладбище, имели возможность (как и сама жертва) наблюдать за похоронной процессией на голубых экранах.
   Первым в списке ораторов, выступающих с надгробной речью, значился министр по внутренней безопасности Эммануил Когарки:
   - Мы воспринимаем смерть блаженной памяти Иды Васерман и тех, кто погиб вместе с нею, как акт беспрецедентного террора, - сказал он, - хотя определенные круги в палестинской автономии хотят представить нам это как безумное восстание покойников.
  Он знал, что говорит неправду, но многолетняя привычка политического функционера, умеющего придать своим словам выгодное для себя направление, брала свое. За ним выступил благообразный рав Гросс, с тем, чтобы объявить народу о постановлении главного раввината, предписавшего верующим неделю усиленного поста и еще более усиленной молитвы.
   - Совет мудрецов Торы, сказал он, с божьей помощью утвердил новую молитву, отредактированный текст которой нынче же будет распространен по всем синагогам нашего благословенного государства. Данная молитва не что иное, как нижайшее обращение к Господу с просьбой найти пропавших детей семьи Шварц и избавить сынов Израиля от сатанинской напасти, обрушившейся на нашу страну.
  
   * * *
  
   Специалисты из института Времени были правы: герцог скоро обнаружил своих врагов и незваным гостем явился на квартиру Заярконского. Найти ее в огромном густо населенном городе было непросто и Вольф, по существу, оказался пророком, утверждая, что есть, очевидно, “Некая непостижимая логика в теории о взаимном притяжении конфликтующих сторон”.
   Все это выяснилось уже после визита грозного рыцаря, а в момент его внезапного появления друзья думали только о спасении своих душ. Вторжение Балкруа было для них “милым” сюрпризом. Цион в это время готовил для гостей скромный завтрак - яичницу с колбасой и зеленым перцем, который, как утверждал де Хаимов, благотворно влияет на мужскую силу. В последнее время он неустанно повышал уровень своей сексуальной грамотности, и Василий неизменно наставлял его в этом благородном деле. Виолетта, помогавшая другу, беззлобно ворчала на любовников:
   - Сейчас начнут оправдывать доверие, голубки.
  Она уже успела освоить поэтический сленг оруженосца и называла его просто Ципа. Вскоре из спальни послышался шаловливый визг герцогини - предвестник большой любовной игры. Виолетта ничего не имела против своей титулованной голубки, и упреки ее были адресованы скорее неугомонному голубю, который ни в чем не знал удержу, и это, в принципе, могло отразиться на изящной фигурке ее очаровательной госпожи. Она обожала герцогиню, и успела уже разочароваться в маэстро, считая его заносчивым высокомерным снобом, судя по тому, как он держался с Заярконским. И вообще, он был неподходящей партией для герцогини. Прибыл в замок из непонятного далека, к которому она никак не может привыкнуть, да и родословная его покрыта туманом. Слуг вроде нет, живет в какой-то тесной конуре, а из предметов роскоши одна лишь хрустальная пепельница, которая в их замке даже за плевательницу не сошла бы. Гол, как сокол, а вот, поди, же, закрутил милашке голову, да и рыцаря самого славного в Европе ни за что ни про что обидел. Неизвестно еще чем вся эта история закончится. Герцог ведь не станет спускать обиды какому-то непутевому господину без роду и племени. И что тогда будет с ее драгоценным Ципулей, почему он должен страдать от бездумных интриг лихого маркиза?
   Колдуя над глазуньей, Заярконский не заметил, что в спальне вдруг все подозрительно стихло. Ситуация не свойственная бывалому Василию; пробуждая в даме чувственность, он имитировал обычно бурное дыхание, и его было слышно за целый квартал. На сей раз вместо прерывистых вздохов маэстро, Цион услышал пронзительный вопль герцогини. Это отнюдь не напоминало крик страсти, и Цион опешил даже в первое мгновение - "Щипает он ее что ли?" Пока он строил догадки, рассуждая о прогрессивной методе маркиза, и разбивая о край сковородки очередное яйцо, Виолетта почуяла, что в спальне происходит нечто неладное.
   - Ципа, - сказала она насторожено, - там кого-то убивают.
   - Не выдумывай, - беззаботно сказал Цион, - но на всякий случай пошел на крики Алис. Войдя в спальню, он увидел могучего гиганта в олимпийском костюме. Гигант стоял подле широкой бронзовой кровати (единственно ценная вещь в доме Заярконского) в позе геркулеса схватившегося со львом и картинно душил маэстро. Грубый шрам, пересекавший мужественное лицо “олимпийца” не оставлял сомнений относительно того - кто именно удостоил друзей своим “желанным” визитом. Он был невероятно силен, этот коварный герцог, но не сильнее Васи, который железо в руках, конечно, не крошил подобно свирепому рыцарю, но выдавить из картошки жижу вполне мог.
   Алиса пыталась укусить незваного гостя, но легким движением плеча тот отбросил ее далеко в сторону.
   Ударившись затылком об угол книжного шкафа, герцогиня как-то враз обмякла и медленно стала оседать на пол. Цион стоял у порога ни жив, ни мертв.
   Как эта сволочь проникла в дом - дверь была заперта на ключ и окна зарешечены? Никогда еще он не видел друга в столь беспомощном состоянии: Балкруа удалось воспользоваться фактором внезапности, иначе бы ему не справиться с маэстро, удар которого весил полтонны и мог успешно раздробить челюсть молодцам покруче, чем железный герцог.
   Обладая слабым здоровьем, Цион не знал, как помочь другу, но, вспомнив о кнопке экстренного вызова полиции в нагрудном кармане куртки (подарок комиссара), резко надавил на нее.
   Сыщики, очевидно, находились рядом и ворвались в спальню почти сразу после сигнала оруженосца. Разгневанный герцог успел перекрыть маэстро кислород, но, увидев полицейских, бросил полузадушенного врага и, взвалив на себя бесчувственную герцогиню, пошел из спальни. При этом ударом кулака он проломил череп, преградившему ему путь копу, второй, отпрянув в угол, пальнул рыцарю в спину, рискуя попасть в Алис.
   - Не стрелять! - скомандовал Василий и ударил полицейского по руке. Пуля пробила спортивную куртку Балкруа, не причинив ему вреда, а полицейский быстро подобрал упавший пистолет и навел его на Васю:
   - Я лейтенант Чомбе, - сказал он, - а тебе, парень, лучше стоять на месте.
   - Но он уйдет сейчас, - дернулся Василий, - ты что не видишь, мент?
   - Спокойняк, - отвечал Чомбе, - внизу его ждет комиссар полиции, тебе незачем волноваться, парень.
   Герцог встряхнул для удобства, кулем свисавшую с плеча, Алис и неспешно, будто прогуливаясь по каньону "Золотой попугай", скрылся за дверью студенческой квартиры Циона.
  
   Глава 34
  
  
   - Таким образом, господа, человек, из-за которого вы не спите ночами, абсолютно не причастен к пугающим вас аномальным явлениям. - Громко сказал профессор Хульдаи и насмешливым взглядом обвел высокое собрание.
   Это было очередное экстренное заседание членов правительственного кабинета, где он, и другие авторитетные лица, третий час подряд излагали - каждый свою точку зрения на “потусторонние” события имеющие быть в городе. На сей раз, собрание достигло своего апогея, и мнения разделились уже к началу второго часа; большую часть времени взмокший профессор усиленно убеждал членов правительственного кабинета, что злобствующий ренегат - академик Ашкенази в корне не прав, утверждая, что небезызвестный миру иракский диктатор Садам Хусейн располагает средствами, могущими поставить Израиль на колени. Министр обороны, один из первых проявивший интерес к ядерному потенциалу Багдадского правителя, был явно задет насмешками знаменитого ученого:
   - Заблуждаетесь, профессор, - сказал он, - на меня лично, господин Хусейн действует как снотворное.
   Шутка министра оказалась весьма кстати и почти разрядила “высокое напряжение”, царившее в аудитории.
   Временный Комитет по национальной безопасности, возглавляемый профессором, был распущен неделю назад, и теперь он был поставлен во главе, так называемой Государственной комиссии по национальной безопасности, сформированной по личному указанию Натан-Ягова. Такая, на первый взгляд, ничего не значащая трансформация в наименовании вновь созданного института куда более, по расчету функционеров из канцелярии главы правительства, соответствовала чрезвычайному положению, объявленному в городе.
   Надежда некоторых деятелей оппозиции на то, что Госкомиссию возглавит академик Ашкенази, рассыпалась в прах. Несмотря на международный авторитет академика, его кандидатура была отклонена большинством депутатов кнесета, желающих подыграть премьер-министру.
   Бывший действительный член академии наук СССР Сидор Лейбович Ашкенази не отличался доброжелательностью и желчность его характера, переходящая в откровенное пренебрежение ко всем смертным, мешали его нормальным контактам с нужными людьми. В правительственных кругах строптивого ученого считали несносным снобом, который даже в друзьях подозревает злонамеренность, а от недругов ждет только подвоха. Он повсеместно обливал нацию грязью, принижал ее историческое значение и даже сказал однажды с высокой трибуны, что - “Древний аристократизм евреев выродился ныне в элементарное хамство!”
   Это и многие другие шокирующие заявления ученого воспринимались современниками двояко: одни полагали, что академик прав, и евреям давно пора пересмотреть свою завышенную самооценку в мире, поскольку это озлобляет и без того агрессивно настроенных антисемитов, другие считали его фразером и юдофобом с некоторыми отклонениями в психике.
   - Сказать по совести, - пошутил по этому поводу более гибкий профессор Хульдаи, - если и есть в нашем государстве параноики, которым по ночам снится ракетный обстрел Тель-Авива, то доктор Ашкенази, несомненно, в их числе!
   Явно тенденциозная шутка в устах столь известной личности сыграла свою зловещую роль, и когда речь зашла о человеке, способном оставаться объективным в условиях жесткого прессинга, вызванного чрезвычайными обстоятельствами, выбор пал на профессора Хульдаи, как на патриота и ученого трезво оценивающего ситуацию с покойниками. Именно ему было поручено, в кратчайший срок провести детальный анализ фактов и представить правительству научное толкование тех загадочных явлений, которые превратили в ад беззаботную до недавнего времени жизнь жителей большого Тель-Авива. Вопрос о превентивном ударе на возможную провокацию Садама Хусейна поднимался в этот вечер не раз, и теперь его снова выдвинул министр обороны Израиля Ицхак Мордехай. Несмотря на свои шапкозакидательские, еще неделю назад, прогнозы относительно войны с Ираком, он побаивался необъявленной химической атаки со стороны неуравновешенного диктатора.
   - Так вы утверждаете, стало быть, что мы зря грешим на Садама? - снова спросил он профессора с некоторым недоверием. Только что он солгал, сказав, что Садам навевает на него сладкие сны; так же как и все присутствующие в этом кабинете, он бодрствовал уже третьи сутки, беспрестанно думая о происках багдадского правителя и пытаясь разобраться в потоке противоречивой информации, поставляемой внешней разведкой страны.
   - Разумеется, господин министр, - сказал Шломо Хульдаи, - к вашим, так называемым, мертвецам сей жалкий параноик не имеет никакого отношения, заявляю вам это со всей категоричностью.
   - Зачем же вы сами то отмежевываетесь от покойников, профессор, - обиделся министр обороны, - они такие же наши, как и ваши.
   - Не будем придираться к словам, коллега, - сказал министр по внутренней безопасности и с деланной озабоченностью обратился к профессору, - господин Хульдаи, могли бы вы представить нам приемлемое объяснение аномалиям, имеющим место в некоторых районах большого Тель-Авива?
   - Разумеется, господа, мы считаем, что восстание мертвецов - ни что иное, как результат смещения временных рамок между Настоящим и Прошлым. - Он помолчал немного, выжидая, какова будет реакция на его сенсационное заявление. Государственные мужи, однако, по-прежнему умно помалкивали, и лишь министр внутренних дел, бывший уже в курсе данного дела (комиссар полиции своевременно представил ему копии документов, добытые им в кабинете ученого), с притворной озабоченностью попросил профессора выражаться пояснее:
   - Наша аудитория далека от науки и специальных терминов, - сказал он.
   - Постараюсь быть предельно ясным, - с демонстративным сочувствием к непонятливым слушателям, сказал профессор, - итак, господа к вышеназванной трагедии, столь неожиданно вторгшейся в наши ничем не примечательные будни, привели сомнительные эксперименты, производимые некоторыми безответственными лицами в так называемом Институте Времени...
   - Факты, излагайте факты! - послышались возгласы оживившихся парламентариев.
   - Нам стало известно, господа, что из Прошлого к нам в страну насильственным образом был импортирован человек по имени Балкруа второй из Тулуза.
   - Какого такого Прошлого? - аудитория настроилась на ироничную волну, - и почему второй, а не третий?
   - Ерунда какая-то, - сказал министр обороны, который не мог спустить профессору его неуместный сарказм, когда речь зашла о багдадском диктаторе.
   - Трудно говорить с аудиторией профанов, - устало произнес Шломо Хульдаи.
   - Обижаете, профессор, - сказал Когаркин. Он первый узнал от своих агентов все, что тот намеревался излагать теперь перед высоким собранием и специально созвал видных членов правительственного кабинета совместно с избранными депутатами кнесета, чтобы посвятить их в некоторые засекреченные подробности пресловутого дела о покойниках.
   - Что мне остается делать, если некоторые, с позволения сказать, высшие чины государства бросаются такими терминами как “Ерунда”?
   - В самом деле, господин Мордехай, - вы ведь не в казарме находитесь, - напомнил Когаркин.
   - Что вам угодно, любезный? - вызывающе сказал Ицхак Мордехай.
   - Ничего особенного, уважаемый, - холодным тоном отвечал Когаркин, - я просил бы вас воздержаться от неуместных реплик. Продолжайте, профессор.
   - Благодарю вас. Господа, то, что некоторые тут классифицировали как ерунду, основывается на документальных фактах, установленных лично мною.
   - О каких фактах идет речь, профессор?
   - Из истории известно, что герцог Балкруа второй был один из выдающихся рыцарей воинства знаменитого Ричарда Львиное сердце.
   - Я не могу в это поверить, - потрясено сказал министр обороны, - почему до сих пор я не в курсе экспериментов, проводимых в институте Времени?
   - Занятно все это, друзья мои! - поддержал коллегу министр торговли и легкой промышленности, - если в Институте не считают нужным поставить нас в известность относительно проводимых ими опытов, нам стоит подать в отставку, господа.
   - Не время теперь говорить об этом, - повысил голос министр по внутренней безопасности, - продолжайте профессор, прошу вас. - Вежливым кивком профессор поблагодарил министра:
   - Мне сказали, что произошло это случайно, но мы установили, что в этой, так называемой случайности, замешан ни кто иной, как зять уважаемого академика Ашкенази. Речь идет о некоем повесе по имени Василио де Хаимов.
   - Господин профессор, - урезонил его Когаркин, - прошу не заострять на данном факте внимание, это его бывший зять, к вашему сведению. Академик не может отвечать за безответственные поступки, какого то прохиндея, являвшегося некогда его родственником... - Это не меняет сути дела, господа, а говорит о степени нравственного падения вышеназванной семейки.
   - Прошу Вас говорите по существу, господин профессор!
   - Мною установлено, что перемещение объектов из Прошлого в Настоящее вполне возможно на практике, но, к сожалению, это имеет свои, не очень приятные последствия.
   В конференц-зале воцарилась абсолютная тишина. Присутствующие боялись пропустить каждое слово профессора.
   - Под “объектом”, уважаемые господа, я подразумеваю материализованную душу некогда жившего в нашем измерении человека, а под “неприятными последствиями” данного феномена то обстоятельство, что вместе с названным“ объектом” к нам из прошлого перемещаются, а вернее, восстают из могил бренные останки лиц, в которых ранее вселялась его душа или души, в данном случае, я не вижу принципиальной разницы.
   - Разница лишь в том, - сострил министр по внутренней безопасности, что в вашем случае речь идет о мертвых душах.
   - Очень остроумно, - хмыкнул министр обороны.
   - Кстати, коллега, - мгновенно отреагировал министр по внутренней безопасности, - вы читали русского писателя, писавшего некогда о мертвых душах?
   Министр обороны по происхождению курдский еврей с достоинством ответил:
   - Русского писателя звали Гоголь.
   - Восхищен вашей эрудицией, - сказал Когаркин.
   - К сожалению, я не могу сказать того же о вашей эрудиции. - Усмехнулся Мордехай.
   - Разве я давал вам повод сомневаться в ней? - тонко улыбнулся Когаркин.
   - Видите ли, уважаемый, было бы лучше, если бы вы демонстрировали нам свои профессиональные познания.
   Вынужденные поневоле сотрудничать, министры параллельных ведомств не делали тайны из своих отношений, и это начинало надоедать окружающим. Не обращая внимания на словесную дуэль соперников и оживление, охватившее высокопоставленных особ, профессор продолжал говорить тем же невозмутимым и поучительным тоном, которым он привык читать лекции перед студентами иерусалимского университета.
   - Повторяю, - сказал он, призывая людей к порядку, - эксперимент, проводимый институтом Времени был практически сорван неким господином по кличке “Маэстро”, являющегося, как я уже сказал выше, зятем небезызвестного вам академика Ашкенази...
   - Бывшим зятем, - с угрюмым раздражением напомнил Когаркин.
   - Господи, да неужели все это, правда? - вырвалось у министра обороны, - что за дикая страна, - одно ведомство не ведает, что творит другое...
   - К сожалению, это так, господин министр, - впервые за все время, профессор согласился со своим неуживчивым оппонентом, - самонадеянность и пренебрежение к авторитетам - наша национальная черта...
   - Господа, ведь никто из вас не сказал о главном, - всполошился вдруг министр абсорбции, до последней минуты, молча слушавший крамольные речи выступающих.
   - Что там у вас еще, господин Эпштейн? - недовольно поморщился Когаркин. Все уставились на министра абсорбции, ожидая, что он выдаст такого, чего они еще не слышали на этом бурном заседании.
   - Господа, - сказал Эпштейн при внезапно установившейся тишине, - если дело обстоит так, как нам только что об этом поведал профессор Хульдаи, не значит ли это, что пресловутая и поруганная научным миром теория о переселении душ, выдвинутая Сидором Ашкенази, имеет право на существование!
  Он победно оглядел заседающих, полагая, верно, что они, несомненно, отметят глубину его замечательного открытия, но ошибся: члены Комитета, слишком утомились от многочасовой болтовни, которую сами же и развели и им было наплевать на “некоторых умников” и их глобальные наблюдения; вопрос господина Эпштейна показался всем верхом глупости. Авторитетное собрание не читало научные труды Сидора Ашкенази. Все недовольно уставились на своего коллегу и с видом глубокого осуждения молчали до тех пор, пока министр по внутренней безопасности, в сердцах назвав главу абсорбции крупным идиотом двадцатого столетия, не заметил, что здесь не место и не время для проведения дебатов дилетантского характера.
   - Вопрос господина Эпштейна неуместен, - сказал он, - никому из нас и в голову не приходит подвергать сомнению новейшие изыскания профессора Хульдаи.
   - Но вспомните, - упорствовал Эпштейн, - совсем недавно профессор Хульдаи подвергал уничтожающей критике исследования Сидора Ашкенази, а гипотезу, выдвинутую им о посмертном сохранении нематериальной субстанции личности назвал даже шарлатанством.
   - Я попросил бы не вводить аудиторию в заблуждение, - сказал профессор Хульдаи, - называя господина Ашкенази шарлатаном, я имел в виду его теорию о том, что в принципе можно вполне сохранить после смерти психическую и интеллектуальную сущность человека, но это не имеет ничего общего с моей теорией о переселении душ.
   - Как же не имеет, если вы сами утверждали...
   - А я сказал, что не имеет, или может быть, вы считаете меня плагиатором?
   - Ни в коем случае, профессор.
   Министр абсорбции дал задний ход. Словесная дуэль, в которой Хульдаи одержал столь убедительную победу, окончательно склонила сомневающихся на его сторону, и собранием кабинета министров овладело вдруг юморное настроение. Каждый делал игривые предположения - кем он, в принципе, мог быть в предыдущей жизни. Один из них решил, что он был, вероятно, персидским шахом, поскольку ему нравилась идея многоженства, другой - великим полководцем, так как у него всегда чесались кулаки, когда он слышал реплики своих политических противников. И лишь депутат от русской фракции Мария Колодкина, не поддержав общее веселье, с кислым выражением лица заметила, что третьего дня контролеры городской экологической станции зарегистрировали едва уловимый серный запах, быстро распространившийся по южному Тель-Авиву.
   - Запах довольно специфический, - сказала она, - но к нему скоро привыкаешь. Многие даже и не почувствовали его, жаль, что министр экологии не нашел нужным выяснять причины его внезапного возникновения.
   - А вот и нет, - колко отозвался министр экологии, - по моим сведениям, впервые запах появился на рынке Шук а-Тиква, но там всегда масса всевозможных запахов. Что вы хотите, госпожа Колодкина, восточный рынок - всегда клоака и зловоние на любой вкус...
   - Почему обязательно надо экстренное собрание кабинета превращать в дискуссию по проблемам восточного базара, - сказал министр по внутренней безопасности, уже в который раз безуспешно пытаясь призвать к порядку возбужденных коллег и особенно министра абсорбции, вообразившего, будто в прошлой жизни он был великим Эйнштейном.
   - Это вполне возможно, - подыграл ему министр обороны, - и сейчас разрыв между вашими фамилиями составляет не более чем в одну букву.
   Министр сельского хозяйства, бывший генерал с вечно мрачной физиономией, едко заметил:
   - Если вы, господин Эпштейн, были Энштейном, то я, пожалуй, был - Папой Римским...
   - Что вы хотите этим сказать? - оскорбился министр абсорбции.
   - Ничего особенного, - сказал министр сельского хозяйства, - кроме того, что я подвергаю сомнению вашу способность вообще быть папой...
   - И все-таки, господа, - не успокаивался министр обороны, - я хочу знать, кто виноват в данном случае конкретно.
   Ему очень хотелось, чтобы виноватым был признан его вечный политический противник Эммануил Когаркин, но тот был начеку.
   - Теперь это уже не имеет никакого принципиального значения, - сказал он, - один из участников названного эксперимента, проявив своеволие и вопреки инструкции Института Времени, остался в прошлом, послав к нам аборигена в облике упомянутого выше герцога.
   - Называйте, пожалуйста, вещи своими именами, - потребовал профессор Хульдаи, - не один из участников данного эксперимента, как вы изволили выразиться, а пресловутый зять академика Ашкенази по кличке “Маэстро”
   - Бывший зять! - почти заорал министр, - пора бы вам запомнить это, господин профессор.
   - Я просто констатирую факты. - Упрямо произнес профессор, - это долг любого серьезного исследователя...
   - В настоящее время полиция Тель-Авива пытается изловить вышеупомянутого герцога, - официальным тоном продолжал Когаркин, не обращая внимания на надоевшего уже всем нудного профессора, которого он и сам не очень то жаловал, - но пока безрезультатно, вас это устраивает, господин Мордехай?
   Министр обороны безнадежно развел руками, всем своим видом показывая, что у него нет иного выхода, кроме как принять к сведению ничего не прибавляющую к делу о покойниках, сомнительную информацию товарища по коалиции.
  
   Глава 35
  
  
   С драгоценной ношей на плече, герцог спокойно вышел из дома Заярконского, неторопливо повернул в сторону старого Яфо, но тут дорогу ему внезапно преградил Иуда Вольф.
   По плану, разработанному в Главном управлении полиции, комиссар должен был перехватить рыцаря при выходе из логова, в котором обитали “путешественники”. Именно это обстоятельство имел в виду Чомбе, когда помешал Васе добить герцога. Задержание опасного преступника Вольф как всегда решил провести самолично, чтобы обеспечить себе назавтра утраченное внимание прессы, не очень то жалующей его в последнее время.
   - Я Иуда Вольф, - грозно сказал он герцогу и лихо вскинул оружие, - подними руки, мистер, и не двигайся, если хочешь жить!
   Герцог, сметавший обычно все на своем пути, на сей раз, как-то странно замешкался:
   - Иуда Искариот?!. - воскликнул он в изумлении и остановился.
   - Моя фамилия Вольф, - высокомерно сказал комиссар, вряд ли знавший своего легендарного тезку, - освободи девушку немедленно, если не желаешь заработать пулю в живот!
   Комиссар привык, что при звуке его голоса преступников охватывает мелкая дрожь, но на сей раз, все было иначе: грозные интонации “начальника” только разозлили герцога:
   - Дьявол! - громовым голосом воскликнул рыцарь.
   Удивлению и ярости его не было предела. Он опустил девушку на землю, чтобы расправиться с тем, кто, по его мнению, предал Иисуса Христа. Несмотря на солидное брюшко и толстые ляжки, комиссар живо забежал за мусорный контейнер и, заняв здесь удобную позицию, открыл огонь на поражение. В руках у него был добротный русский автомат, доставшийся ему год назад в кровопролитном бою с террористами. Питавший страсть к коллекционированию, Иуда Вольф держал трофей в своем кабинете в качестве декоративного украшения, но сегодня что-то подсказывало ему, что он может вполне сгодиться в деле, и предчувствие не обмануло его.
   Комиссар стрелял без промаха, чем всегда бахвалился перед подчиненными, но сразить “объект” сходу, как он не раз делал это в подобных переделках, сегодня ему не удавалось: непробиваемый герцог все шел и шел навстречу изумленному Вольфу, игнорируя пули, насквозь прошивавшие его бесчувственное тело. Когда он почти вплотную приблизился к комиссару, случилось то, что тот потом долго не мог забыть: вдруг из темноты пустынного двора выскочил коренастый, коротконогий мужчина в маскировочном плаще и по-детски стал бить герцога кулаками в грудь. Комиссар не сразу узнал в незнакомце майора Петербургского. Появление этого безоружного кретина было столь неожиданно и глупо, что Вольф не успел даже удивиться.
   Чудаковатый заместитель начальника Главного управления сам вызвался участвовать в необычном захвате, и вел себя при этом так, будто собирался после операции получить звание окружного комиссара как минимум. Великий правдолюб Петербургский считал всегда несправедливым, что триумфальные поимки шеф обычно оставляет за собой, не желая ни с кем делиться славой. Майор Петербургский, ненавидел Вольфа всеми фибрами своей канцелярской души, но, несмотря на это, заслонил его грудью в минуту смертельной опасности. Этот склочник бросился на герцога как на амбразуру, не имея в руках никакого оружия. Никто позже (майор был посмертно удостоен медали “За отвагу”) не мог понять мотивов его странного поступка; зачем ему надо было высовываться из укромного места именно в тот момент, когда систематически разоблачаемое им “коррумпированное начальство” готовилось отдать Богу душу?
   В одно мгновение герцог расправился с Петербургским, свернув ему шею одним лишь мощным движением руки. Этого мгновения комиссару было достаточно, чтобы бросить ставший ненужным автомат и, пользуясь темнотой, скрыться в соседнем переулке.
   Герцог побежал, было, вслед за презренным предателем, но на полпути раздумал почему-то и вернулся к бесчувственной Алис. Бережно подняв девушку на руки, он быстро ушел лабиринтом проходных домов в сторону Яффо. Комиссар, не веря, что отделался легким испугом, вместо того, чтобы оказать помощь своему героическому заму (который, возможно, был еще жив), проворно забежал в темный подъезд, и, вторгшись в квартиру Заярконского, торжественно объявил:
   - Господа, убит мой заместитель Давид Петербургский, пал смертью храбрых, так сказать.
   - Наши вам соболезнования, господин комиссар, - скорбно отозвался Цион.
   - Пули этого мерзавца не берут, - констатировал Иуда Вольф без всякой связи со своим первым сообщением
   - Что, значит, не берут пули, - нахмурил брови Василий, - ты же сказал, что его прикончили?..
   - Я говорю о герцоге, - нетерпеливо отвечал комиссар, - я стрелял в него в упор из автомата...
   - Не боись, командир, - сказал Василий, - я Дубровский.
   - Что ж ты притворялся де Хаимовым, сволочь, - насторожился комиссар, - уж не заодно ли ты с этим придурком из прошлого?
   Циону пришлось прочитать Вольфу пространную лекцию о творчестве Александра Сергеевича Пушкина, пока тот понял, наконец, кого имел в виду Василий, публично заявляя, что он гвардии корнет царской армии Владимир Андреевич Дубровский. Хорошо зная революционные гимны второй половины девятнадцатого столетия, комиссар имел смутное представление о знаменитых героях великого русского классика, и в этом, пожалуй, был самый серьезный пробел его образования, концентрирующего в себе некий стандартный набор сомнительных ценностей тоталитарного режима.
   - Не понимаю, как это ему удалось пройти незамеченным, - недоумевал Иуда Вольф, - мы перекрыли все подступы к дому?
   - А у тебя под носом целый полк можно провести, конспиратор ты задрипанный, - сказал Василий и горько пожалел о том, что дал этому гаду герцогу увести Алис
  
   Глава 36
  
   Экстренное заседание Комитета по национальной безопасности длилось более шести часов. Все уже порядком подустали, но никто не думал расходиться. Члены комиссии не были едины в главном вопросе - не является ли все то, что происходит сегодня в Тель-Авиве результатом диверсии со стороны иракских соседей?
   Более всех упорствовал в своих, надоевших почти всем сомнениях, министр обороны Ицхак Мордехай.
   - Я могу показаться коллегам навязчивым, - уже в который раз подступал он к профессору, - но готовы ли вы с абсолютной уверенностью исключить на сегодня применение вышеназванного газа Изатрон?
   Профессор Хульдаи недовольно поморщился, но попытался обратить все в шутку:
   - Мой коллега Сидор Ашкенази, - сказал он, - любил говорить в таких случаях - “Господа, сколько можно крутить муму “ - мы, кажется, уже обсудили данный вопрос со всех сторон.
   - Я, конечно, дико извиняюсь, - смутился министр обороны, - но тот же доктор Ашкенази сказал...
   - Господин Мордехай, - внезапно вскипел Хульдаи, - доктор Ашкенази в данном случае частное лицо, тогда как я возглавляю Государственную комиссию по...
   - Это всем известно, профессор, - с тупым озлоблением прервал ученого министр обороны.
   - Что ж вам еще надо, недоверчивый вы мой...
   - Я просто хотел сказать, что никто не имеет право сбрасывать со счетов мнение столь авторитетного специалиста, как доктор Ашкенази...
   - В любом случае мнение это остается суждением частного лица, пусть и блестящего специалиста, а доводы, представленные мною есть результат исследований целого коллектива, не менее авторитетных специалистов...
   - Да, конечно, нехотя соглашался министр обороны, и, тем не менее, доктор Ашкенази в своем выступлении сегодня по радио заявил, что выдвинутая им гипотеза о возможности посмертного сохранения психической и интеллектуальной сущности человека никакой связи с происходящими событиями не имеет, тогда как вы...
   - Послушайте, господин Мордехай! - профессор Хульдаи не на шутку разозлился, - у доктора Ашкенази семь пятниц на неделе, то он носится со своей сомнительной идеей о посмертном сохранении духовной сущности человека, теперь, видите ли, он ее всенародно отрицает...
   - Да, но и вы, кажется, прежде отрицали...
   - Неправда! - вскипел Хульдаи, - при переселении душ, согласно моей теории, память человека уничтожается, а это автоматически исключает сохранение психической сущности человека после его смерти. Теория профессора Ашкенази ошибочна и порочна. Я утверждаю, что о посмертном сохранении не может быть и речи, сохраняется лишь нематериальная субстанция, именуемая душой, все прочее меняется и психика, кстати, тоже.
   - Да, но доктор Ашкенази...
   - Вам, господин министр, кажется, доставляет огромное удовольствие стравливать меня с доктором Ашкенази?
   - Отнюдь, господин профессор, - совсем уж спасовал Ицхак Мордехай, - моя задача, как профессионала, состоит лишь в предотвращении вполне реальной военной угрозы, нависшей над нашим славным отечеством.
   - Подите вы все к черту! - вдруг взорвался профессор Хульдаи, - если аудитория не созрела еще для восприятия объективных фактов, мне, господа, ничего не остается, как откланяться.
   - Профессор, в этом нет особой необходимости, - сделал кислую гримасу Когаркин, - господин Мордехай просто перестраховывается.
   - Выбирайте выражения, Когаркин, - возмутился Мордехай, - это вы у нас великий перестраховщик и любитель перекладывать с больной головы на здоровую.
   От затевающейся очередной перебранки давних соперников, аудиторию избавил помощник министра по внутренней безопасности. Это был низкорослый, плюгавый человечек с крупной головой и треугольными ушами. Стремительно войдя в дверь конференц-зала, он бочком, между креслами, протиснулся к захваченному перепалкой шефу и горячо зашептал ему что-то на ухо. Всем в зале стало ясно, что ушастый пришел с важным делом. Выслушав озабоченного помощника, министр стремительно вскочил с места и почти побежал за своим подчиненным. Лишь только он вышел из кабинета, ему тут же подали в руки мобильный телефон:
   - Алло, - сказал Когаркин в трубку и услышал ликующий голос комиссара полиции.
   - Говорит Иуда Вольф, шеф, мне удалось взять Ахмада в дискотеке.
   Новость показалась министру незначительной и неуместной на фоне тех серьезных вопросов, которые обсуждались в его кабинете. Не выбирая выражений, он стал упрекать комиссара в отсутствии умения принимать самостоятельные решения:
   - Комиссар, - язвительно сказал он, намереваясь как можно больнее поддеть этого совершенно завравшегося кобеля, - я же не лезу в вашу машину, когда вы трахаете там баб?
   О том, чем занимается Вольф в своем служебном “Форде”, министру настучал, естественно, майор Петербургский.
   - Но, господин, министр, я взял горяченьким самого Ахмада.
   Это было не совсем так - “горячим” араба “слепил” лейтенант Кадишман, которому также как и Вольфу, понадобилось немало времени, чтобы втолковать своему шефу - кто такой Ахмад.
   - Какого еще Ахмада?- сказал министр, вспоминая строчки из донесения Петербургского, подробно описавшего интимную позу, в которой он застал начальника полиции с очередной б...
   - Покойник, сбежавший с лодского кладбища, - живо отозвался комиссар и в душе порадовался, что Петербургский, слава Богу, сдох, и закладывать его уже больше некому.
   У министра перекосилось лицо, наконец-то он понял о ком идет речь.
   - Гм, - сказал он, - вы уверены, что это действительно тот самый араб?
   - Сомнений быть не может, господин Когаркин, во-первых, он воняет, как тысяча помоек вместе, во-вторых, у него бессмысленные глаза и совершенно бессвязная речь.
   - Он сопротивлялся?
   - Как раз наоборот, шеф, вошел в “Воронок” с большим удовольствием...
   - Но что он делал в дискотеке в столь поздний час?
   - Забрел туда пощупать еврейских баб, очевидно, наделал там переполоху...
   - Вы установили с ним контакт?
   - Пока не удалось, к сожалению, но он способный, гад, увидел танцующих краль, и сам стал плясать. Там такое поднялось - кое-кто из юнцов наложил в штаны.
   - Есть пострадавшие?
   - Никак нет! Только Альтерман надел на него наручники и получил ожоги третьей степени.
   - Он агрессивен?
   - Вовсе нет, шеф, он все больше молчит или воет себе что-то под нос...
   - Ну что, ж, - сказал министр, задумавшись на мгновение, - по крайней мере, это единственный из этих ё... трупов не замаравший себе руки кровью.
   Настроившись на возвышенный лад, Эммануил Когаркин вернулся в кабинет с видом человека, которому удалось решить проблему государственной важности.
  "Пока вы тут, сударики, чешете языками, гордо думал он, мои ребята взяли одного из этих гнилушек"
   Присутствующие вопросительно смотрели на него и министр, не удержавшись от соблазна, театрально продекламировал:
   - Господа, хорошие вести! - Он выдержал внушительную паузу и, дождавшись пока аудитория окончательно созреет для восприятия сенсации, бросил в публику, словно кость изголодавшейся собаке, - рад сообщить вам, коллеги, об очередном успехе тель-авивской полиции.
  
   Глава 37
  
   Весть о том, что сам министр обороны принимал участие в экстренном заседании Комитета по национальной безопасности, молниеносно просочилась в прессу. Это дало повод ведущим журналистам лишний раз поупражняться в построении и выдвижении многочисленных гипотез о том, что (на их просвещенный взгляд) на самом деле происходит в Тель-Авиве.
   Муссировались слухи о массовых убийствах, совершаемых будто бы экологическим роботом, сбежавшим из засекреченной лаборатории, занятой созданием биологического оружия и способного действовать против антисемитов. “Что-то у них там, в проекте не заладилось, и оружие обратилось против самих же создателей” - утверждали всезнающие обыватели.
   По государственному каналу телевидения беспрерывно передавали приметы сбежавшего зомби, обладающего способностью к мимикрии и скрывающегося где-то в районе старого Яффо. По городу расползались тревожные слухи. Появились заинтересованные лица, распространяющие их с целью предания безнаказанному мародерству. Группы молодых людей взламывали ювелирные магазины и на грузовых машинах вывозили награбленное добро.
   Известный рецидивист по имени Шимон Агаси, весьма искусно гримировался под покойника и, надев на себя нечто вроде импровизированного савана, ходил по опустевшим квартирам Шхунат а-тиква, насилуя молодых женщин. В большинстве случаев при виде белого савана и разрисованного под вампира лица Шимона, женщины впадали в шок, и он проделывал с ними все, на что была способна его нездоровая фантазия.
   В одной из квартир он наткнулся на отчаянное сопротивление молодой солдатки, прибывшей в этот вечер на недельную побывку. Она спрятала свой армейский карабин в шкафу, но добраться до него так и не успела. После яростной и продолжительной борьбы с девушкой, Агаси изорвал на ней одежду и всю ночь насиловал ее противоестественным способом. В общей сложности число мерзких насилий над юной жертвой перевалило за пятнадцать. В его преступной практике подобного еще не бывало.
   Позже, анализируя удивительную гиперсексуальность необычного насильника, окружной психолог объяснял это, как “Эффект противодействия”
  “Отчаянное сопротивление солдатки, сказал он, возбуждало и без того повышенную чувственность маньяка”
   Под утро обессиленный продолжительной борьбой с жертвой, сопровождаемой взрывами острейшего оргазма, он уснул прямо на ней, не подумав о последствиях.
   Измученная девушка, осторожно выползла из-под бандита, стараясь не шуметь, достала спрятанный в шкафу карабин, прицелилась и разнесла ему в прах мошонку.
   - Ах ты, курва! - заорал в горячке Агаси и даже пытался подняться с кровати. Вторую пулю он получил в рот.
   Ему вырвало затылок, и он был уже мертв, но солдатка стреляла и стреляла, пока не всадила в него весь “магазин”
  
   * * *
  
   В Рамат-Гане появился странный тип, всенародно объявивший себя Мессией. “Я пришел возвестить вам царствие небесное!” - торжественно заявил он соотечественникам, и предложил им делать взносы. О пришествии столь важной персоны заголосили во всех центральных газетах страны. Пасквилянт Факельман остроумно заметил в своей ежедневной передовице. “Лучше бы ты пришел освободить нас от налогов, под непосильным гнетом которых страдает безответный народ. Шутка ли занимаем одно из первых мест в мире по налогообложению”
   Но Мессия продолжал убеждать людей о наступлении царствия божьего и необходимости делать взносы на возведение третьего храма. Пронять израильтян столь дешевой пропагандой было невозможно. Если насчет царствия небесного у них оставались еще некоторые сомнения, то относительно предложенных взносов на мифический храм двух мнений быть не могло. И Мессию скоренько сдали в руки тель-авивской полиции: предупрежденный горожанами Кадишман взял жулика на площади Ицхака Рабина, в момент произнесения им самой проникновенной его речи о богоизбранности еврейского народа.
   Пиратские радиостанции, вещающие из нейтральных вод Средиземного моря, пичкали горожан свежими новостями, напоминающие бредовые фантазии психически больного человека. “Седьмой канал" выдал информацию о сексуальном маньяке, который похитил из школы наивную ученицу, изнасиловал, убил и, расчленив труп на аккуратные дольки, зажарил их на медленном огне. Затем, завернув “интимные органы” в фольгу, он разбросал их на городской свалке.
   К вечеру "Утка" разрослась до размеров болезненного гротеска. Рассказывали, будто один из многочисленных нищих, вечно роющихся на мусорках южного Тель-Авива, в надежде найти съедобные отходы, обнаружил грудь молодой девушки и, приняв аппетитный кусок за кровяной ростбиф, начал жадно поглощать его. Но нежный, и уже потемневший отрубленный сосок, который попался ему на глаза, не оставлял никаких сомнений об истинном происхождении данного лакомства. Более часа нищего неудержимо рвало. Он страдал от сильнейших спазм в желудке, и в тяжелом состоянии был доставлен в больницу.
   В городе поднялась такая паника, что сам Иуда Вольф был вынужден экстренно выступить по телевидению и сделать следующее заявление.
   - Соотечественники, - сказал он, убедительно прошу вас сохранять спокойствие. У нас нет сведений о сбежавшем с военного полигона зомби. Речь идет всего-навсего о рядовом преступнике, воришке, не имеющем никакого отношения к так называемым покойникам и приписываемым им сексуальным преступлениям. Мы держим ситуацию под контролем, можете спать спокойно, оснований для беспокойства нет никаких.
   Комиссар сказал неправду. Как всегда он делал это, когда что-либо опасное угрожало его профессиональной карьере. Но даже если бы он сказал правду, вряд ли это изменило бы положение к лучшему - все давно уже знали, что верить этому человеку нельзя, потому что ни он и ни кто другой из высших эшелонов власти давно уже не владели ситуацией в Тель-Авиве.
   Никогда еще в городе не назревала драма страшнее той, которую замыслил в это смутное время безумный герцог.
  
   Глава 38
  
  
   О пропавших без вести близнецах ежедневно писали в прессе.
   За ходом напряженных поисков следила вся страна. Операция “Колыбель” (так высокопарно назвал ее Вольф) была возложена на оперативную группу лейтенанта Кадишмана, который (после удачной поимки мертвеца) отошел, наконец, от опостылевшей кабинетной работы и в качестве свежеиспеченного оперативника с утроенной энергией пытался обнаружить исчезнувших детей. На своем стареньком заезженном Фиате он исколесил почти весь южный Тель-Авив, прослушал сотни свидетельств доброхотов, отозвавшихся на объявление о розыске, но дети будто канули в воду.
   Вязаные шапки, которые генерал принес в больницу, были опознаны пострадавшей. В трагический день исчезновения детей они были, как выяснилось, без шапок. Факт сей, самолично подтвердила Елизавета. В то утро распогодилось и она, собираясь к мужу, сказала няне, что сегодня дети могут обойтись без головного убора, поскольку укутанные они, не дай бог, простудятся на ветру и пусть тетя Ася оденет их полегче.
   Не было с ними шапок и ночью, когда покойный генерал заявился вдруг на квартиру внучки. Почему, однако, мертвеца заклинило на этих проклятых шапках, где он их вообще выкопал? Елизавета помнила, что уложила их в зимний гардероб за день до того, как няня повела ребят на прогулку.
   Кадишман лично осмотрел каждую полку гардероба, но красных шапочек там не обнаружил. “Черт! Выходит, дедушка побывал все-таки на месте преступления и унес с собою эти злосчастные вещественные доказательства. Но почему он не принес внучке что-либо из одежды, которая была тогда на детях?”
   Подобных вопросов было множество и их нельзя было решать с точки зрения нормальной логики; все упиралось в непонятное иррациональное поведение страшного каннибала, который убивает няню, но почему-то щадит Гавриэля, не говоря уже о Елизавете, к которой он проявил, едва ли не отеческую заботу - кусок протухшего мяса, принесенный им в качестве гостинца, оказался селезенкой трагически погибшей няни, как явствовало из протокола специалистов.
   У Кадишмана голова шла кругом. А тут еще Вольф заявил, что если в течение недели он не найдет “утерянных” детей, тот заставит его самого родить близнецов. В стране еще не затихли отголоски громкого скандала, связанного с махинациями по продаже новорожденных малюток; под предлогом того, что младенцы йеменских репатриантов скончались в родильных домах от истощения и болезней, некоторые заинтересованные лица оптом и в розницу сбывали их бездетным богатым еврейским семьям. Кадишман не знал что и думать. А вдруг исчезновение малышей имеет какую-то связь к торговле детьми? Тогда ведь из него всю душу вынут, пока он докопается до истины. Нет уж, лучше потихоньку вести дело о покойниках, чем связываться с этим дерьмом, которое самому же придется, потом разгребать.
  
   * * *
  
   Сначала Ахмада поместили в обычную закрытую камеру без удобств. Но от араба шел такой удушливый запах и смрад, что в тесную одиночку невозможно было войти. Тогда его перевели в более просторное помещение с открытыми окнами и допотопным вентилятором. Выяснилось, однако, что решить проблему невыносимого запаха исходящего от покойника посредством столь примитивной техники практически невозможно. Кадишман, гордившийся поимкой трупа и опасавшийся, как бы его случайно не упустили олухи из Главного управления, предложил начальству содержать араба в холодильной камере медицинского морга.
   - Зачем? - удивился комиссар, - что вы выдумываете велосипед, лейтенант?
   - Камера, оборудованная по моему проекту, будет загерметизирована и оснащена мощным освежителем воздуха, - сказал Кадишман, - одним ударом мы убиваем тут двух зайцев; во-первых, араб не будет так ужасно пахнуть и второе - исключается вероятность проникновения сообщников в морг, если им придет вдруг в голову освобождать своего мертвого товарища.
   Иуда Вольф удивленно вскинул бровь:
   - А если “товарищ” натворит что-нибудь в морге, там ведь работают гражданские лица?
   - Это вряд ли, - успокоил его лейтенант, - он не каннибал в отличие от генерала Хильмана, хотя воняет и гниет не меньше.
   Вспомнив отвратительный запах, испускаемый старьевщиком, лейтенант почувствовал легкое головокружение.
   Комиссар Вольф болезненно относился к советам младших чинов, но предложение Кадишмана пришлось ему по душе; его можно было выдать за свое, а это немалый плюс в глазах начальства. Однако когда он явился к профессору Хульдаи, тот категорически отверг сомнительную идею лейтенанта, настояв на стандартном изоляторе тюремного типа, в котором и содержался ныне плененный труп.
   - Я намерен оснастить камеру электронной аппаратурой, - сказал он, - а кому не по душе запах пусть надевает противогаз, благо наша славная Армия раздает их сегодня налево и направо...
   Хульдаи имел в виду недальновидную программу академика Ашкенази, под давлением которого власти раздавали населению средства индивидуальной защиты; амбициозному ученому все еще чудились газовые атаки иракского диктатора и он привлек на свою сторону министра обороны, которого тоже охватила всеобщая паранойя. Эти деятели недолюбливали слабовольного премьера и считали, что Хульдаи играет в опасные игры. К жалкому тандему, образованному хроническими неудачниками, постепенно примыкали новые силы - такие же неудачники из оппозиции. Вся эта свора интриганов только и ждала удобного случая, чтобы унизить и отстранить его от дела. Но такого случая он им не предоставит. Впрочем, этого не допустит и сам премьер, который ненавидит Ашкенази за его плоские шутки в прессе. Все вокруг давно уже поняли, что только он - профессор Шломо Хульдаи - единственный в стране человек способный противостоять безумию, которое охватило Израиль.
   - Кстати, комиссар, вы запаслись противогазом? - с насмешкой сказал профессор, - разве вы не слышали предостережений дражайшего Сидора Ашкенази?..
   - Господин Сидор мой сосед - с гордостью сказал комиссар, - и я вполне его уважаю...
   - Вот и запаслись бы парочкой противогазов в знак солидарности с вашим знаменитым соседом.
   Комиссар был вынужден сносить шуточки зарвавшегося ученого, который дошел до того, что, пригласив однажды шефа полиции к себе в кабинет, сделал вид, что не признал его, а потом, будто бы прозрев внезапно, с притворным удивлением спросил.
   - Вы что, любезный, в противогазе ко мне явились?
   “Эх, врезал бы я тебе сейчас, по твоей ученой харе...” - молча кипятился комиссар. Ему явно не везло в последнее время. Следствие по делу о привидениях безнадежно и надолго застопорилось. Нервы у него были на пределе, и разрядиться в этой обстановке, слегка оттянув этого умника резиновой дубиной по ж... было бы немалым утешением; получив специальные полномочия от парламентской комиссии по безопасности, Хульдаи совершенно распоясался и ни только не считался с полицией, а даже использовал любую трибуну, чтобы за глаза и огульно обвинять "Доблестных стражей порядка" в отсутствии оперативности и природном тупоумии.
   По вечерам после утомительных и бесплодных допросов мертвого араба, профессор с увлечением дописывал главную книгу своей жизни, в которой излагал основы, выдвинутой им теории о переселении душ в нематериальном мире. Беглый рыцарь мог бы в данном случае служить неопровержимым доказательством практических выводов, которые он приводил в своем труде, но полиция не очень продвинулась в поимках неуловимого Балкруа, и это обстоятельство вызывало праведный гнев ученого и его не очень справедливые, нарекания в адрес недалекого комиссара. Иуда Вольф пожалел, что потратил столько времени, подробно излагая этому болвану, проект Кадишмана, который, разумеется, выдал за свой. Оттянуть профессора по мягкому месту ему уже расхотелось; не время было теперь сводить счеты со всяким ученым хламом. Пора собрать все силы в кулак и покончить, наконец, с привидениями, запугавшими на нет трусливых жителей столицы. И не дай Бог, ему где-либо дать маху. Все вокруг только и ждут, чтобы он оплошал и уступил свое место какой-нибудь наглой сволочи типа майора Петербургского.
  
   * * *
  
   Отчаянные попытки Иуды Вольфа изловить дерзкого герцога, не имели очевидного успеха, и знаменитому профессору действительно ничего не оставалось, кроме как довольствоваться “Протухшим” арабом, захваченным бравым Кадишманом в ночном клубе на Тель-Барух.
   Ахмад оказался идеальным объектом для практических опытов, и профессор всецело углубился в науку о переселении душ. Покойник не проявлял агрессивных наклонностей, не ел, не пил и не мочился, а лишь ходил кругами в своей просторной камере и глухо мычал, как-то странно ощупывая при этом воздух, что делало его похожим на чем-то встревоженного психа. На окружающих араб не реагировал. Он был, вял, апатичен и лишь в обществе комиссара сбрасывал с себя непонятное оцепенение и даже заметно оживлялся, издавая какие-то загадочные звуки, смутно напоминающие кудахтанье курицы или невразумительный смех идиота. Его чудовищная память фиксировала все, чему он был невольным свидетелем. Иногда он начинал как-то изломанно дергаться, словно робот, изображая “танец влюбленной куклы”, увиденный им в дискотеке. Полюбоваться на пляшущего покойника собиралось обычно все Главное управление, а однажды даже прибыла группа курсантов полицейской школы имени Голды Меер. Молодежь долго аплодировала и выплясывала вместе с трупом, пока один из курсантов, не выдержав нервного напряжения, не упал без сознания на грязный заплеванный пол тюремной площадки.
   Впечатлительный молодой человек после этой диковинной свистопляски провел длительный курс лечения в местной психиатрической больнице, а профессор Хульдаи, узнав о недопустимых забавах будущих сыщиков, настрого запретил посторонним приближаться к камере с подопытным арабом.
   - Нечего пичкать его дурацкой музыкой, - сердито ворчал он, - ума ему это не прибавит, а Науке в целом очень даже навредит.
   Способность Ахмада к подражанию навела профессора на мысль - подключить к камере бывшего торговца тридцать третий канал кабельного телевидения, по которому транслировались выступления депутатов кнесета. В глубине души профессор надеялся пробудить сознание своего подопечного, поскольку пламенные речи общественных деятелей страны могли, по выражению журналиста Факельмана, и мертвого поднять из гроба. Исследования Шломо Хульдаи имели определенную цель - использовать зомбированные существа подобные Ахмаду в стратегических целях, например, в качестве смертников в прямых диверсиях против арабских террористов. Узнав о том, что в камеру покойного принесли походный телевизор, комиссар Вольф стал грубо высмеивать бездарного ученого, окончательно свихнувшегося на своих дурацких опытах.
   - Если медведя можно выучить кататься на велосипеде, почему мертвого нельзя заставить говорить? - злобно подшучивал он над врагом.
   Увы, по-своему, Вольф был прав - пошла уже третья неделя так называемых научных экспериментов по раскрутке старого Араба, но ничего, кроме примитивного кудахтанья, столь развлекающего личный состав тель-авивской полиции, извлечь из него пока не удавалось.
  
   Глава 39
  
   Поздним апрельским вечером, Иуда Вольф устроил плановую крупномасштабную облаву на герцога Балкруа. Приманкой на сей раз, служил Цион. То обстоятельство, что именно к нему рыцарь заявился в прошлую пятницу, навело комиссара на гениальную мысль, что аура неистового аристократа настроена, вероятно, на ционову биоантену.
   - Чушь собачья! - ревниво отозвался профессор Хульдаи, услышав о нелепых расчетах Иуды Вольфа, - биоантена тут ни причем, просто герцог наделен сверхъестественным чутьем, который каждый раз выводит его на этих з... путешественников. Господин комиссар, кажется, должен понимать это. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что он вообще что-нибудь понимает в сложившейся ситуации. - Съязвил он в заключении.
   Вольфу, разумеется, доложили о реакции злобствующего профессора и тот, услышав ироничную оценку ученого, окончательно утвердился в том, что задуманную операцию он все-таки проведет и, что именно Заярконского в данном случае следует выставить в качестве приманки на одном из оживленных участков города.
  
   * * *
   Цион стоял с Виолеттой на перекрестке улицы Аленби и барона Ротшильда - пятачок, где грузинские евреи продают доллары, - и весь дрожал от холода и страха. Было довольно прохладно еще по ночам, хотя днем солнце палило уже совсем по-летнему. Виолетту в это время безуспешно пытался закадрить усатый парень меняла:
   - Девушка, - весело предложил он, служанке дерзко заглядывая ей в глаза, - пойдем кушать мороженое!
   - Сэр, - твердо отвечала ему Виолетта, которая видела рыцарей и покруче, - вас послать или вы сами пойдете? - Парень, не ожидавший такого жесткого отпора, отступил, а девушка, забыв о его существовании, обратилась к поникшему Циону:
   - За Васю ты, Ципа, не боись, - с показным оптимизмом сказала она, - он ведь у нас Дубровский!..
   Но Ципа больше опасался за свою жизнь, нежели за толстую шкуру товарища. У Дубровского хоть удар был убойный, и герцога он нисколько не боялся, а его бедную голову Балкруа запросто оторвет, пока наша хваленая полиция поспеет на помощь. К счастью, страхи оруженосца не оправдались: и на сей раз, Балкруа поступил вопреки далеко идущим прогнозам Вольфа, заявившись вдруг на квартиру Заярконского, где его уже поджидал затаившийся Василий. Маэстро в отличие от комиссара, совершенно точно знал, что герцогу нужен именно он, а не какой-то там оруженосец и был уверен, что заставит это надменное животное вернуть ему возлюбленную Алис живой и невредимой. Позже, оправдывая провал тщательно спланированной операции, комиссар Вольф выдвинул перед министром следующую, не очень убедительную с точки зрения недовольного начальства версию случившегося.
   - В первый раз рыцарь недостаточно хорошо настроил подкорку, сказал он боссу, а во второй, был уже гораздо точнее.
   - Что не помешало вам позорно упустить его, - с досадой оборвал Когаркин и добавил с издевкой, - вам, Вольф, тоже следует изредка задействовать подкорку. Увы, весьма дельное и не впервые высказанное замечание это, не имело практической ценности для следствия, которое министр с недавнего времени поставил на особый контроль, и сам лично осуществлял его.
   Герцог сделал свое черное дело и это, в придачу к разбушевавшимся мертвецам, чрезвычайно осложняло деятельность городской полиции.
  
   * * *
  
   В то утро, когда “бесстрашный” оруженосец с подругой одиноко стояли на Аленби, дожидаясь грозного аристократа, в глухом закоулке на улице Шапиро развернулись необычные события: обманув ожидания комиссара, герцог внезапно вломился к Заярконскому, где в это время дожидался его маэстро. К счастью, на сей раз, он не растерялся и даже успел опрокинуть на гостя огромный дубовый шкаф, набитый домашней утварью. Стряхнув с себя горы фарфоровой посуды, герцог вытащил из-за пояса миниатюрный топорик, а Вася вооружился тяжелым утюгом; готовясь к встрече с рыцарем, он рассчитывал только на свои кулаки, и это было более чем легкомысленно с его стороны; конечно, герцог не имел понятия о знаменитых контратаках в стиле Джо Фрезера, но, случайно задев обухом искусного в мордобое маэстро, вполне мог решить этим исход поединка.
   С минуту враги покружили вокруг круглого кухонного стола, нацеливаясь к нанесению решающего удара, но не успели приступить к военным действиям - в комнату внезапно вошли неизвестные люди в масках и с оружием в руках.
   - Дядя, бросай железку на пол! - решительно сказал один из них, наставив на герцога пушку.
   - Что? - грозно вопросил герцог, - ты смеешь мне приказывать, смерд?
   Злой окрик возмущенного рыцаря удивил и обрадовал Васю.
   - Ба, герцог - вскричал он, - да ты и говорить научился, а я то думал, уж, не из мертвецов ли ты - их сейчас развелось у нас...
   - Лично ты для меня давно уже мертвец! - хмуро отозвался герцог и провел свой знаменитый выпад обухом справа. Маэстро привычно увернулся от удара, а герцога вмиг окружили широкоплечие парни в натянутых на головы капроновых чулках. Махнуть железякой еще раз герцогу не удалось: свора амбалов дружно накинулась на него, и вырвала из рук топор. Однако и без любимой игрушки герцог успел проломить пару бандитских черепов, туго обтянутых прозрачными чулками. Один из парней мигом накинул на него стальные наручники, разорвать которые, ему не удалось, несмотря на свою чудовищную силу. На маэстро тут же наставили черные стволы, а когда он спросил, чем обязан столь приятным визитом, предложили заткнуться и следовать за ними вниз. Соперников усадили в просторный “Бьюик” с затемненными окнами. Один из бандитов снял маску, и маэстро узнал лейтенанта Чомбе, помешавшего ему разделаться с герцогом.
   - А, старый приятель, - усмехнулся Василий, - давно не виделись?
   - Этого мужика не берут пули, - жестко сказал полицейский, не замечая холодной усмешки де Хаимова, - ты с ним идешь брать банк?
   - Но меня то пули берут, - справедливо заметил Вася.
   - Делай, что приказывают, - грубо оборвал Чомбе, - и получишь свою долю...
   - А комиссар, случайно, не в деле с тобой, мент? - сказал Василий.
   - Речь идет о тебе, сэр, - резко отвечал Чомбе, - советую не пренебрегать моим предложением...
   - Сколько мне причитается? - спросил маэстро.
   - Потом разберемся, Вася, - смягчился Чомбе. Он помнил имя маркиза из засекреченной папки, к которой имел доступ, как лицо, приближенное к комиссару.
   - Нет, брат, разбираться мы будем сейчас, - твердо заявил Василий, - или я не сойду с этого места.
   - Какой ты нетерпеливый, однако, - сказал лейтенант, - хорошо, получишь свои двадцать пять процентов, устраивает?
   - Я получу пятьдесят, - отчетливо произнес Василий, или катись ты...
   - А если я тебя пристрелю? - любезно осклабился Чомбе.
   - Ты трус, - сказал Василий, - и тебе одному не справиться с герцогом.
   - О, кей! - кивнул полицейский, - тридцать процентов тебе и двадцать герцогу, идет?
   - Решения тут принимаю я, - сказал Василий - герцогу деньги ни к чему, он тебя ими сам завалит, если напросишься к нему в гости. Впрочем, я куплю ему намордник из первого гонорара, обещаю.
   Услышав столь дерзкие речи о своей важной персоне, герцог яростно рванулся на обидчика, но его крепко держали бандиты.
   - Пусти эту жердь на охрану, - сказал Чомбе, - а сам займись бабками.
   - А если охрана будет стрелять?
   - Право же, ему это не повредит.
   - А если стрелять будут в меня?
   - Ну, тогда не взыщи, приятель.
   - Но и тебе, легавый, несдобровать, если надумаешь ловчить со мной, - предупредил Василий.
  
   * * *
  
   Их привезли в Холон на улицу Соколова.
   Василий принял предложение полицейского, и в голове у него зрел свой оригинальный план - заработать одним махом кучу денег и махнуть куда-нибудь подальше, например, в Швейцарию; почему эта идея не пришла ему в голову раньше, ведь и он мог использовать неуязвимость железного герцога.
   Время было позднее, охранник банка долговязый дядя с тяжелым кольтом на поясе выдворил из зала последних посетителей и собрался уже закрыть двери, но Василий жестом остановил его:
   - Я комиссар Иуда Вольф, - сказал он, - а это, - он кивнул на хмурого герцога, - мой помощник, сержант Балкруа.
   - Чем могу служить? - недовольно спросил охранник. Он торопился встретить с работы жену, и последние посетители были совсем некстати
   - Сэр, в полицию поступила информация о предполагаемом налете на ваш банк, - сказал Василий, - мы обязаны реагировать на сигнал.
   Недоумевающий охранник доверчиво пропустил их в помещение, но через минуту понял свою ошибку; во-первых, с какой это стати на “сигнал” должен реагировать сам комиссар, а во-вторых, руки этого здоровилы сержанта были почему-то перехвачены наручниками и в глазах у него горела такая дикая ненависть, что не надо было тут особо напрягаться, чтобы сообразить, что перед ним далеко не полицейский, а самый настоящий убийца и зверь.
   “Он не похож на того, за кого себя выдает” - с тоской подумал охранник и дважды выстрелил герцогу в грудь. Василий, не ожидавший в долговязом такую прыть, отпрянул в сторону, а герцог всей громадой своей озверело пошел на охранника, который, пятясь на нетвердых ногах, продолжал беспрерывно стрелять в него. Еще секунда и отступать было уже некуда. Упершись спиной в холодную стену, охранник затравленно смотрел герцогу в глаза и видел в них смерть. Он уже понял, что это один из тех призраков, о которых утром за завтраком ему читала в газете жена. Так и не сумев пристрелить этого бешеного налетчика, он обречено стоял у стены, дожидаясь, когда тот прикончит его. Но Балкруа не торопился. Обхватив шею затихшей жертвы стальными наручниками, он слегка напряг могучие бицепсы, и охранник послушно закрыл свои большие, и ставшие вдруг безучастными глаза.
   Все произошло быстро и “стерильно”, как выразился позже Иуда Вольф; раздался тихий хруст шейных позвонков, и парень враз обмяк, выронив из рук бесполезное оружие.
   Незаметно подобрав тяжелый блестящий кольт, Василий твердым голосом сказал кассирше испугано застывшей за стойкой:
   - Деньги на бочку, мадам, и без лишних телодвижений, пожалуйста!
   Онемевшая от шока женщина стала лихорадочно опустошать железный сейф набитый толстыми банкнотами. Василий спокойно сложил зеленые пачки в саквояж и вышел с герцогом на улицу, где их уже поджидал Чомбе.
  Маэстро не собирался делиться с легавым, и впервые обратился к герцогу с деловым предложением.
   - Ты не трогай это дерьмо, сэр, - сказал он, - я сам разберусь с ним, ладно?
   Ни один мускул не дрогнул на мужественном лице рыцаря - говорить с человеком, который отбил у него невесту, он считал предательством.
   “Грабители поневоле” вошли в салон автомобиля.
  Чомбе дал команду трогаться, а сам забрал деньги и, довольный отличной работой рыцаря, снял с него наручники. Василий знал, какую страшную ошибку совершает бандит, но не стал предупреждать его об этом.
   - Я хочу, мужик, чтобы ты был моим компаньоном! - громко сказал Чомбе, полагая, что герцог туговат на ухо. Он подвинул новому сообщнику пачку хрустящих купюр, но герцог брезгливо отстранил ее от себя и цепочкой от наручников привычно уже перехватил шею продажного полицейского.
   - Пусти, скотина! - сипло выдавил Чомбе и, выхватив револьвер, трижды выстрелил герцогу в сердце, но тот продолжал сладострастно сдавливать горло бандита, и вскоре изо рта у того тонкой струйкой пошла черная кровь. Водитель и двое других гангстеров, увидев с какой легкостью, герцог расправился с шефом, побросали свои пушки и с криками “Привидение, спасайся!” кинулись из машины врассыпную. Обмякшее тело Чомбе медленно сползло с сидения. Балкруа даже не взглянул на этот куль с дерьмом. Полный гордого презрения он величаво повернулся к Васе, чтобы с такой же легкостью разделаться с ним, но тот стремительным движением вставил ему под ребро сверкающий ствол.
   - Если я стрельну разочек, тебе будет худо, герцог, - мягко сказал он, - ты верь мне, мальчик, у нас с тобою биополе одинаковое, моя пуля тебя достанет.
   Герцог усомнился на секунду и потянулся к маэстро, но тот выстрелил и пуля пробила ему мякоть ладони.
   - Ах, ты, сучара! - сказал Балкруа, морщась от жгучей боли. Впервые в глазах его загорелся испуг.
   - Вот это по-нашему, - удовлетворенно хмыкнул Василий, - способный ты парень, герцог!
   - Пошел на... - сказал Балкруа, стряхнув с ладони густую темную кровь.
   - Браво милорд, рукоплещу! Ну а теперь, дружище, веди меня к Алис и без лишних телодвижений, пожалуйста, а то ведь ты меня знаешь...
   И он приставил холодный кольт к нежно пульсирующему виску притихшего герцога.
  
   Глава 40
  
   Елизавета таяла на глазах от непонятной болезни.
   Каждый вечер, после надоевшей скучной работы в студии Гавриэль приходил к ней в палату, и она встречала его одним и тем же вопросом:
   - Как дети?
   Вместо ответа он виновато отводил от жены свои большие грустные глаза или долго гладил ей руку, пытаясь отвлечь от мрачных мыслей. Выйти на след похищенных детей не удавалось даже знаменитой ясновидящей Стеле, к которой он не раз обращался в надежде на ее сверхъестественные способности.
   Но Гаври не терял надежду. Он знал, если дедушка пришел в дом однажды, он вполне может нагрянуть к ним снова. Ведь явился же он во второй раз, чтобы убить няню и забрать детские шапки. Появится, наверняка, появится. Всем уже ясно, что он ищет одну лишь Елизавету и ждать его надо с минуты на минуту.
   Гаври хотелось, чтобы Он не медлил так долго. В глубине души он смертельно боялся воскресшего деда, но знал, что обязан встретиться с ним, чтобы с глазу на глаз задать ему пару ласковых вопросов. Конечно, глупо было желать появления трупа в собственном доме (или на подступах к больнице), но только в этом случае он мог заставить это страшное чудовище вернуть детей и, тогда Лизоньке непременно полегчает.
   Гаври терпеливо ждал таинственного убийцу. Неприятности на работе отошли на второй план. Шеф, с которым он долгое время конфликтовал “по творческим вопросам”, неожиданно проявил понимание к его семейным проблемам (еще бы о его проблемах наперебой писали все газеты) и даже выписал ему полугодовой отпуск за счет студии. Дома он почти не бывал, а все свободное время дежурил во взятом на прокат старом “Рено”, высматривая во все глаза сутулую фигуру людоеда. Пунктом наблюдения Гаври избрал небольшую площадку под могучим развесистым деревом, откуда открывался прекрасный вид на парадный подъезд главной больницы города.
  
   * * *
  
   Генерал Хильман объявился неожиданно в последнюю субботу апреля и не один, как полагал Гаври, а в сопровождении однорукого Румына, который неотступной тенью следовал за ним повсюду.
   Случилось это глубокой ночью, когда безмятежный и знаменитый некогда своими увеселительными заведениями город, погрузился в тревожный и часто прерываемый полицейскими сиренами сон.
   На подходе к больнице, где находилась внучка Хильмана, мертвецов засек военный патруль. Начались громкие выкрики и бесполезная пальба в воздух, что, видимо, вспугнуло трупы, наткнувшихся на столь мощный заградительный заслон, и они свернули в глухой переулок, ведущий на “Дерех Петах Тиква”. Военный патруль, не искавший встреч с мертвецами, не стал преследовать их, но Гаври, давно уже ждавший своего часа, бесшумно вышел из машины и, держась подальше от света уличных фонарей, крадучись пошел за родственником
   Шли они долго. Иногда, боясь упустить мелькающую вдали зловещую парочку, Гаври прибавлял шагу, но расстояние между ними не сокращалось. Он видел, что генерал прекрасно ориентируются в городе, сторонясь и огибая перекрытые танками перекрестки.
   Покойники прошли здание министерства обороны, миновали старую автобусную станцию и повернули к городской тюрьме. На улице Тель-Гиборим мертвецы пересекли ворота, заброшенного арабского кладбища, и через минуту их темные силуэты растаяли между разбитыми могильными плитами.
   Гаври не решился входить на территорию кладбища, помня о судьбе растерзанной няни, и простоял у ворот почти до самого рассвета. Под утро, так и не дождавшись возвращения, словно провалившегося сквозь землю генерала, он позвонил Кадишману и сообщил, что видел дедушку.
   Инспектор скептически выслушал свихнувшегося парня и холодно пригласил его в полицию “для снятия показаний”. У Гаври оставалось в запасе несколько часов до встречи с привередливым лейтенантом, и он решил немного выспаться в своем “Рено”, чтобы быть готовым к его идиотским вопросам.
  
   Глава 41
  
   Посадить рыцаря за руль скоростного автомобиля было столь же опасно, как и глупо. Но Василий обожал риск, граничащий с безумием и, подвергая опасности себя и других, не испытывал при этом угрызений совести. Цион не раз был свидетелем неоправданной лихости приятеля и расценивал его поступки, как безрассудство эгоистичного человека, который не ценит не только свою, но и жизнь близких ему людей. Но, странное дело, именно эта безоглядная, бездумная смелость более всего нравилась в нем женщинам, и они прощали ему все - даже коварные и подлые измены.
   Герцог, почти приспособившийся к сюрпризам шумного города, все еще боялся автомобилей и Вася, забавы ради, заставил его вести "Бьюик" задушенного Чомбе.
   - Садись, Балкруа, - сказал он встревоженному рыцарю, - отныне ты мой возница!
  Страдая от боли в простреленной руке, герцог стиснул зубы, сожалея, что не может на месте удавить врага.
   - Только ты не увлекайся, сэр, - строго предупредил Вася, - не дрова везешь - маркиза.
   Сообразив, что от него хочет этот низкий самозванец, Балкруа бешено завращал глазами, отказываясь влезать в водительский салон. Василий больно ткнул ему в затылок холодное дуло пистолета.
   - Поверни ключ, приятель! - властно потребовал он, и, втолкнув герцога в кабину, сам удобно устроился за его широкой спиной. Герцог осторожно повернул ключ зажигания, и машина сходу завелась. Испуганный рыцарь отпрянул назад, вдавливая могучее тело в спинку изящного сидения. Бархатная обшивка кресла глухо затрещала.
   - Не боись, - Балкруа, - сказал Вася, играя пушкой, - я Дубровский.
   - Я давно знал, что ты не тот за кого себя выдаешь, - глухо прохрипел герцог.
   - А теперь надави на эту педаль, ну же, не бойся! Держись крепче за руль, не то врежешься в столб.
   Автомобиль был надежен и прост в управлении, а автоматическое переключение скоростей освобождало водителя от излишних умственных напряжений. Балкруа оставалось лишь вовремя реагировать на быстрые перемены в дороге столь же быстрой работой тормозов на перекрестках, к счастью, оказавшимися в этот час свободными от пешеходов. После второго или третьего столкновения с рекламными тумбами, мусорным баком и маршрутным такси, свалившимся (благодаря неудачному маневру рыцаря) в кювет, он наловчился вполне сносно управлять автомобилем, и даже испытал азарт, свойственный всем начинающим гонщикам.
   - Молодец! - сказал Василий, удивляясь редким способностям рыцаря, - я тебя научу жить, герцог, ты только не злись понапрасну, не люблю, знаешь, излишних телодвижений.
   Вскоре, освоившись с вождением, отважный рыцарь лихо тормознул у ворот заброшенной русской церкви в Яффо. Выйдя из машины, Василий оставил саквояж с “зеленью” в багажнике и направился вслед за герцогом к часовне. Балкруа вошел в приоткрытую железную калитку и по витой чугунной лестнице быстро поднялся наверх. Следовавший за ним де Хаимов увидел жуткую картину: на верхней площадке часовни, загаженной вороньем, лежала связанная бельевой веревкой герцогиня. Платье на ней было порвано, на лице и руках виднелись кровоподтеки от побоев или отчаянной борьбы с похитителем.
   - Алиса! - безумно вскричал маркиз и с места ринулся к любимой, оставив герцога за спиной. Это было неосмотрительно и непохоже на Васю; он умел выбирать правильную позицию даже при самой невыгодной ситуации - например, яркий свет, бьющий в глаза. Однажды он дрался с такой подсветкой (это были прожектора в дискотеке) против трех неудачливых донжуанов, пожелавших свести с ним счеты за уведенных подруг, и в какие-то секунды отправил соперников в нокаут, за что был удостоен позже почетного звания “Маэстро”.
   Воспользовавшись минутным порывом врага, герцог нанес ему короткий точный удар по затылку. Оглушенный маркиз сделал слабую попытку отразить стремительную атаку крестоносца, но перевес был явно на стороне противника. Два последующих удара нанесенных рыцарем по голове и вовсе отключили маэстро. Несомненно, профессиональный ринг нашел бы в герцоге достойную замену Майку Тайсону.
   Василий упал на колени, позорно ткнулся носом в пол, словно склонившийся в вечернем намазе мусульманин. Точно также он “молился” на ринге после великолепного крюка, которым угостил его американский "тяж" в Медисон сквер гарден. Герцог поднял с земли тяжелую длинную палку, чтобы добить врага, но в эту минуту в часовню колобком вкатился комиссар.
   Кадишман, приняв сообщение транспортной полиции о подозрительном “Бьюике”, несущегося на всех парусах, оперативно навел шефа на вооруженных грабителей.
   - Всем лечь на пол! - отрывисто пролаял комиссар и приготовился стрелять в злоумышленников. Но кроме герцога все давно уже лежали на полу, и комиссару ничего не оставалось, как решиться на рукопашный бой с этим гадом, что ему, естественно, не хотелось, потому что этого бугая не брали даже пули, а кулаком его тем более не прошибешь. Так он и стоял в нерешительности, пока герцог не взял инициативу в свои руки; в силу своего аристократического происхождения Балкруа, не привыкший подчиняться безродной черни, быстро изменил соотношение сил, в результате чего комиссар полиции безоговорочно присоединился к лежащему на земле маркизу, а сам рыцарь, не оставивший своего прежнего намерения покончить с маэстро, снова взялся за палку, но неожиданное подкрепление, ворвавшееся в часовню, вынудило его отступить. Успешно пробивая себе дорогу железными кулаками, он мигом сбежал по витой чугунной лестнице и наткнулся в дверях на Кадишмана, открывшего беспорядочную пальбу в воздух. Сбив с ног испуганного инспектора, герцог направился к патрульной машине, но ему живо преградили дорогу дюжие полицейские. Перебив позвоночник одному, и сломав нос другому копу, он тяжело втиснул грузное тело в кабину полицейской тачки, резко крутанул ключ зажигания и, дернувшийся в его неумелых руках мощный “Форд” с визгом рванул с места, и растаял вскоре в полумраке забывшегося в тревожном сне города.
   Очнувшись от жесткого нокаута, Василий подобрал с пола тяжелую пушку и лишь, затем освободил герцогиню от пут.
   - Все уже позади, милая, не волнуйся! - нежно сказал он, поднимая девушку на руки. Несколько полицейских (счастливо избежавших рыцарских тумаков) вяло возились над подозрительно затихшим на полу комиссаром, пытаясь привести его в чувство.
   На Васю никто не смотрел и он, боясь оступиться, бережно понес драгоценную ношу вниз, думая о том, что с его стороны было просто свинством оставить “бабки” в машине.
   На воздухе Алис пришла в себя и, поняв, что опасность позади, крепко прижалась к груди отважного спасителя.
   - Я люблю вас, маркиз, - сказала она, - вы один из самых храбрых людей Англии!
   - Согласен! - одобрительно кивнул Вася, принимая как должное комплимент нежной герцогини.
   С недавних пор маэстро считал, что истинная храбрость настоящего мужчины заключается в том, чтобы мудро и без проблем нажить как можно больше капитала. Он не стал приобщать возлюбленную к своей новой философии, и она, совсем ожив на ветру, тихо прошептала ему на ухо.
   - Я хочу, милый, чтобы ты всегда был со мной!
   - Конечно, дорогая! - бодро откликнулся Василий, удобнее устраивая подругу в “Бьюике”.
   На машину покойного Чомбе никто не позарился, и саквояж с “капустой”, слава Богу, был на месте; неслыханно богатый у себя на родине герцог посчитал за падло воспользоваться подобной мелочью.
   - Ты не понял, милый, - более настойчивым тоном сказала герцогиня, - я хочу, чтобы мы поженились...
   “Вот те раз, - удивился Василий, - женщина всегда остается женщиной, даже если она герцогиня де Блюм”
   На всякий случай де Хаимов еще раз проверил содержимое багажника. Герцог не заглядывал сюда, это было, очевидно, хотя ведь видел, собака, как он прятал саквояж с бабками. В глубине души Василий оценил великодушие врага. Хотя, с другой стороны, зачем этому уроду деньги, если он и так может иметь все, что пожелает?
   Голова у Маркиза побаливала, еще бы, после такой-то убойной пачки (неплохо все-таки у этого гада поставлен удар), но на его настроении это маленькое неудобство почти не отразилось: в багажнике он вез кучу американских долларов, а рядом сидела первая красавица Англии. Что еще нужно настоящему мужчине.
   - Алиса, - весело спросил он, возлюбленную, - а почему у тебя такая еврейская фамилия, твой папа, случаем, не купил приставку де?
   - А твой? - не растерялась герцогиня.
  
   Глава 42
  
  
   В начале мая 1998 г. нашумевшее “Дело о покойниках” сдвинулось с мертвой точки, и усилия профессора Хульдаи принесли, наконец, долгожданные плоды.
   Идея знаменитого ученого - транслировать в камере узника речи депутатов кнесета неожиданным образом сработала; Ахмада будто прорвало; он заговорил без умолку, словно ребенок выучившийся произносить свои первые слова. Но на младенца он походил совсем недолго. Вскоре его бурный клокочущий говор напоминал затертую напрочь магнитофонную запись, издающую однообразные, скрипучие звуки. Еще через день речь ожившего араба стала осмысленной, и он на память воспроизводил монологи всех политических деятелей Израиля, слышанные им в записи или в живом эфире; прошла всего лишь одна неделя, и он уже толкал пространные пламенные речи на самые злободневные темы и даже завязал однажды дискуссию с Шломо Хульдаи о незаконном выкачивании средств из государственной казны депутатами религиозных фракций.
   - Оставь меня в покое со своими дурацкими фракциями, - отбивался от мертвеца профессор, в душе радуясь его блестящим успехам, - а лучше скажи, куда подевались дети супругов Шварц?
   Профессор, вероятно, поспешил немного со своим неуместным вопросом, потому что мертвяк вдруг надолго и беспричинно замолк. Чтобы по новой разговорить это безмолвное чучело, ассистентам пришлось целых два дня прокручивать в глухой камере зажигательную речь главного раввина Петах Тиквы, вынесшего недавно галахическое постановление, запрещающее верующим сморкаться по субботам.
   - Устами мудреца глаголет маразм! - радостно констатировал Ахмад и серьезно стал убеждать уважаемого профессора принять магометанство, - у нас, по крайней мере, вы можете сморкаться, когда вам заблагорассудится, учитель! - соблазнял он ученого. -
   - Да поговорите вы с ним, наконец, об этих религиозных фракциях, - сердито потребовал Когаркин от профессора, когда ему доложили о первых успехах неуравновешенного араба, - глядишь и разговорится то ваш вонючка.
   Тщеславный ученый хоть и не любил прямого нажима сверху на сей раз, последовал все-таки совету нетерпеливого министра, и действительно в настроении араба явно обозначился перелом: он не уходил теперь в себя как прежде, когда Хульдаи задавал ему каверзные вопросы. Для этого, правда, профессору пришлось выслушать ряд антисемитских высказываний араба, считавшего, что Израиль конца двадцатого столетия превратился в государство, живущее по законам религиозной диктатуры. Путаные замечания мертвеца рассмешили угрюмых ассистентов Хульдаи, но оставили равнодушным профессора.
   За день до этой грубой инсинуации со стороны покойного араба, кто-то из ассистентов дал ему послушать (в записи) нашумевшее выступление академика Сидора Ашкенези, утверждавшего, что Израиль был, есть и будет оплотом мирового расизма на Ближнем Востоке
  “Увы, в этой стране невозможно найти человека, который любил бы ближнего просто так!” - сказал академик и привел араба в восторг:
   - Академик, несомненно, прав, - с пафосом заметил Ахмад, уставившись мертвыми глазами на профессора, - хотел бы я видеть еврея, который искренне любит араба, или араба, который хоть сколько-нибудь уважал бы еврея. Вы посмотрите, как ортодоксы ненавидят светских, и как светские гордо презирают ортодоксов.
   - Не надо преувеличивать. - Уныло пробурчал профессор, дожидаясь, когда мертвец заговорит, наконец, по делу.
   - Но самое забавное явление современного Израиля - это затаенная ненависть всех этнических групп населения друг к другу, - продолжал Ахмад, не замечая невольного раздражения ученого, - ашкеназы не любят сефардов, а те, в свою очередь, отвечают им тем же... Война всех против всех, самая разрушительная и страшная, которая власть предержащим только на руку, ибо сказано - разделяй и властвуй.
   Профессор отчаялся уже вытянуть из Ахмада что-либо стоящее, но тот вдруг сам заговорил о мертвяках, поведав ему вещи сенсационного порядка, которые, в сущности, полностью подтвердили его гипотезу о переселении душ в нематериальном мире и свели на нет все необоснованные идеи академика Ашкенази.
   Случилось это после того, как уставший от дежурных разглагольствований араба Хульдаи мягко прервал его болтовню заранее заготовленным вопросом из жизни генерала Хильмана. Еще с минуту разгоряченный араб продолжал бросать обличительные фразы типа “Межэтническая рознь позорит нацию, которая сама страдала от антисемитизма других народов” и вдруг выдал без всякой связи с предыдущими заявлениями.
   - Ури Хильман - есть предпоследнее переселение души герцога Балкруа второго”
   - А кто его последнее перевоплощение? - вкрадчиво спросил профессор, затаив дыхание и боясь пропустить хоть одно слово заключенного.
   - Не знаю! - отрывисто сказал Ахмад, и было видно, что он нагло лжет.
   - А кто такой Румын?
   Профессор весь сжался в ожидании ответа.
   - Румын есть - Альберто де Брук четвертый.
   Хульдаи, не имевший понятия о де Бруке, тем более четвертом, не стал вдаваться в подробности, боясь, что “колющийся” с таким трудом араб умолкнет так же внезапно, как и начал, говорить, и он не успеет выжать из него сведения столь необходимые для продвижения застопорившегося следствия.
   - А в ком теперь твоя душа, дружище Ахмад?
   - Комиссар Иуда Вольф - есть моя душа! - торжественно заявил Ахмад. Последние слова араба вызвали у лейтенанта Кадишмана не очень склонного к веселью (из-за участившихся придирок профессора) взрывы неуправляемого хохота. Вместе с другими ассистентами инспектор присутствовал на этом незабываемом допросе нацмена, и это были, наверное, самые счастливые минуты в его жизни. О том, что комиссар Вольф был в прошлой жизни старьевщиком и торговал барахлом на рынках большого Тель-Авива, через каких-то десять минут знало почти все полицейское управление; люди от души потешались над ненавистным шефом, который порядком надоел уже всем своим “гнилым” самодурством и желанием показать “нижестоящим товарищам” всю полноту своей власти.
   Признание мертвого араба было весьма кстати для противников Вольфа и дало повод многим подчиненным лишний раз поиздеваться над шефом, который оказывается не такая уж большая Цаца, каким обычно представляется окружающим. Самое интересное было в том, что эти несопоставимые и полярные, казалось бы, личности имели, согласно версии покойного старьевщика, одну общую душу, и это абсурдное обстоятельство особенно веселило младших офицеров Главного управления, знавших Иуду, как выдающегося борца за интересы еврейского народа, что не мешало ему от случая к случаю прибегать к грязной антисемитской терминологии направленной против ортодоксов в частности и каждой еврейской сволочи, конкретно, активно подкапывающей под него.
   В свое время комиссар полиции был смещен с занимаемой должности за грубую и одиозную фразу, брошенную им вскользь в кругу близких людей, которая, тем не менее, была доведена до сведения высшего начальства:
   - Самый лучший араб, - сказал тогда Иуда Вольф, - это мертвый араб. Пикантность ситуации в данном случае заключалась в том, что сам Иуда Вольф, согласно фактам представленными покойником, пострадал, оказывается в прошлом совершенно безвинно, и столь “изящный комплимент” по отношению к “двоюродным братьям” был сделан им не какому-то там абстрактному арабу, а самому себе, в сущности, - бывшему, как выяснялось, и теперь уже мертвому арабу.
  
   * * *
  
   Быстрое интеллектуальное развитие Ахмада радовало профессора Хульдаи. Бывшему торговцу старьем нравилось произносить страстные политические речи.
   О политике в Израиле говорит обычно и стар и млад, и вряд ли этим можно кого-либо удивить в стране, но мертвый араб мог развивать эту тему бесконечно, причем количество произнесенных им слов отнюдь не отражалось на их качестве. В короткое время покойный старьевщик превратился в блистательного партийного пропагандиста, который умел так зажечь аудиторию своими пламенными речами, что приводил в экстаз зачарованных ассистентов профессора Хульдаи. Несомненно, питомец знаменитого ученого имел бы колоссальный успех на политическом поприще, выпусти его полиция на волю. Ораторское искусство мертвого араба вызвало изумление даже у бывалых депутатов кнессета, пришедших однажды поучиться его умению - срезать оппонента на взлете, без лишних церемоний. Говорил он, как правило, с эмоциональным подъемом и особенно любил предвыборную тематику, где используя красоты литературного иврита, убеждал избирателей голосовать за демократический Израиль, свободный от религиозного засилья и межэтнической розни. Почти в каждом его воззвании проглядывал стиль какого-либо известного политика современности; то он блестяще копировал генерала Шарона, то - незабвенной памяти, Ицхака Рабина, а однажды с большой долей сходства передал даже русский акцент выдающегося политика конца двадцатого столетия Арнольда Сперанского.
  
   * * *
  
   Свадьбу четы де Хаимовых справляли в банкетном зале “А-Несиха”.
   По вечерам здесь танцевали длинноногие девицы, и вышколенные официанты в гвардейских мундирах подавали суфле из морских креветок.
   Василий решил провести праздник в привычной атмосфере сексапильных девиц и знакомых официантов, готовых исполнить любое его пожелание. За день до Хупы он спрятал саквояж, набитый деньгами и усиленно читал “Глобс”, соображая в какое дело надежнее поместить инвестиции.
   - Вот если бы умники из института Времени пустили свою бумагу на бирже, - мечтательно сказал он, - мы бы их непременно поддержали, скупив все акции. Подкинь им такую идею, Ципа. Вряд ли в нашем столетии можно придумать что-либо более выгодное, чем путешествие во времени, или я не де Хаимов.
   Амбициозные планы влюбленного маэстро не очень привлекали излишне осторожного Циона.
   - Эта опасная авантюра, маркиз, - уныло сказал он, - надо скорее отделаться от этих грязных бабок и смываться, пока еще не поздно.
   Но маркиз, с присущим ему нахрапом, заставил замолчать обеспокоенного друга - Во-первых, никакие они не грязные, сэр, можешь понюхать, пожалуйста, - не пахнут, во-вторых, налет сей, был организован местной мафией и ею осуществлен и, наконец, я был просто вовлечен в эту опасную акцию, а фактический ее исполнитель - герцог, разве не так?
   - Да, но деньжонки то достались тебе, сэр...
   - А ему они ни к чему, Ципа, впрочем, я готов прилично одеть его, а то он и впрямь в обносках ходит стыдно смотреть, право.
  Василий успел уже приодеть (вполне прилично) самого Заярконского, которому намеревался также отдать половину денег; идея погостить некоторое время в старой Англии, исходила все-таки от друга, и гонорар он вполне заслужил. Василий полагал, что финансовая поддержка с его стороны отвлечет, наконец, Циона от бесполезной рыцарской поэтики и обратит его взоры на истинные радости жизни; он может, в конце концов, заняться каким-нибудь престижным бизнесом, или даже жениться на этой бойкой девице, прислуживающей герцогине.
   - Поверь мне, Ципа, - проникновенно сказал Василий, - я высоко ценю твою дружбу и готов отдать половину денег в твою пользу.
   Цион, в сущности, не отказывался от щедрого подарка, но и восторгов особых по этому поводу не выказывал; вооруженное ограбление банка - преступление довольно серьезное, и Вася, пусть косвенно, но принимал в нем участие, а значит в будущем это чревато некоторыми осложнениями.
   - Да, но ты ведь сам хотел заполучить капитал, Ципа?
   - Хотел, но не таким путем, сэр, - мрачно отмежевывался Цион.
   - Финансы, кстати, повышают половую потенцию, - пустил в ход свой последний аргумент Василий.
   - Право, сэр, не стоит тревожиться, - усмехнулся Цион, - у нас с этим делом полный порядок...
   - Браво, Ципа, браво! - искренне порадовался за друга Василий и решил при случае сделать комплимент Виолетте, сумевшей возродить к жизни этот почти ни к чему не пригодный биологический экземпляр.
  
   * * *
  
   На своей свадьбе Василий выглядел безукоризненно: костюм от Юдашкина, туфли от Лиор и золотая брошь на синем в горошек галстуке делали его неотразимым, вызывая восхищение многочисленных поклонниц. Де-
  нег маэстро не жалел, желая потрясти воображение “академиков”, до которых дошли слухи о его удачной помолвке.
   - Мужчина, не умеющий начать с нуля - сам есть ничто иное, как абсолютный нуль, - поучительно сказал он Циону, - моя бывшая жена предрекала мне нищету и смерть под забором, а я, как видишь, обрел миллионы и женился на герцогине. Теперь вот куплю дом в Швейцарии и поеду в Бразилию на карнавал, смотреть обнаженные попки.
   - Как бы ты в тюрьму не угодил заместо карнавала, - мрачно предостерег Заярконский, все еще опасавшийся происков коварного комиссара.
   - Тюрьма - это для неудачников, Ципа, - весело отозвался Василий, - а я любимец фортуны и призван служить музам.
   Алису наряжали в лучшем салоне для невест. Она вся была увешана драгоценностями, и про ее наряды писали в “Едиот Ахронот”. Василий нарочно пригласил корреспондента из популярной газеты, зная, что семейство Ашкенази читает именно это издание.
   Герцогиня пожелала, чтобы на ней сверкали самые дорогие бриллианты, и Василий купил их у знаменитого ювелира Лузмана.
   Он сорил деньгами налево и направо и готов был, кажется, истратить все до единой копейки, чтобы угодить любимой.
   Среди приглашенных почетных гостей находился сам Иуда Вольф с супругой и свитой телохранителей, отвечающих за жизнь бесценного босса.
  Нижняя челюсть главы Тель-Авивской полиции все еще ныла после классного удара, которым его угостил герцог, и могучие телохранители из спецназа не отступали от него ни на шаг. В боковом кармане Вольфа время от времени позвякивал мобильный телефон, вызывая неудовольствие его очаровательной супруги. Комиссар был заметно озабочен сегодня и нервничал больше обычного; он забыл сказать своей бывшей секретарше, чтобы не ждала его нынче к ужину, а главное, не звонила то и дело на сотку, отключить которую он не мог, поскольку ждал важных сообщений от Кадишмана; неудачливый лейтенант должен был выйти, наконец, на мертвецов, и комиссар боялся, что об этом важном событии прознают журналисты. В последние дни секретная информация, касающаяся каннибалов, неведомым образом просочилась в прессу, и обеспокоенный комиссар приказал держать в строжайшей тайне утвержденный план оперативных мероприятий полиции. Одна из запланированных на сегодня вылазок была возложена на лейтенанта Кадишмана, и у комиссара были все основания полагать, что он непременно завалит дело.
   Супругу комиссара звали Ривка Вольф. Это была огненно рыжая особа с тонкими чертами лица и мягко очерченными капризными губами, которые, казалось, постоянно выражали недовольство мужем. Изогнутые в ниточку брови и умело приклеенные пушистые ресницы придавали ей вульгарный вид, но она знала, что именно эта деталь особенно нравится в ней мужчинам, и старалась стрелять своими быстрыми глазиками при каждом удобном случае.
   Ривка Вольф обладала отличной фигурой, главным достоинством которой были тяжелая литая грудь и длинные ноги, которые она не скрывала от взоров истинных ценителей женской красоты. Иные из этих беспристрастных ценителей прелестей мадам Вольф считали объем ее грудной клетки единственным, пожалуй, диссонансом в ее вызывающе красивой фигуре. Но большинство справедливо полагало, что именно эта характерная деталь, как нельзя более соответствует ее имиджу гордой львицы тель-авивских салонов, облагораживая и без того аристократический облик первой дамы Главного полицейского управления. Сам Иуда Вольф безгранично любил Ривку и гордился ее “монументальной грудью”, но это не мешало ему, однако, вовсю флиртовать с секретаршей, рассказывая жене сказки (которым она, разумеется, не верила), о том, как он по горло занят работой, и как жаль, что завтра ему снова надо идти на ковер к министру. На самом деле “Завтра” он собирался трахнуть, наконец, свою студенточку, а послезавтра отвести душу с секретаршей, к которой он наведывался не чаще одного раза в неделю. Впрочем, студенточка и отставная секретарша были частью его опасной и трудной работы, настоящее же отдохновение и покой он находил только рядом с верной супругой, которой, как ему казалось, он был беззаветно предан - разумеется, в духовном смысле этого слова.
  
   * * *
  
   Гулять на свадьбе этого ублюдка, возомнившего себя знатным вельможей, комиссару не очень то и хотелось, но на этом, как всегда, настоял Когаркин, который долго и тупо распекал его в своем кабинете за то, что он не блокировал тогда (при штурме русской церквушки) патрульную машину, на которой умудрился удрать Герцог, успевший вымотать ему за последнюю неделю все нервы.
   - Это вещи, которые знают даже начинающие полицейские, - безнадежным тоном сказал министр, - не спускайте с него глаз, Вольф. Будьте на минуту раньше во всех местах его возможного появления. Держите в поле зрении этого... как его там...
   - Бывшего зятя академика Ашкенази. - Услужливо напомнил Вольф, - его зовут де Хаимов.
   - По непонятным нам причинам, герцог повсюду ищет этого прохвоста. Воспользуйтесь данным фактором, комиссар, и станьте его тенью.
   В этот вечер Иуда не спускал глаз с Васи, и кто-то из телохранителей (он окружил себя ими после тяжелого нокаута, в который поверг его крестоносец) пошутил даже:
   - Уж, не намерен ли Вольфыч держать свечку у кровати молодоженов?
   Чтобы не возбуждать излишнего любопытства гостей, Иуда облачился в скромный серый костюм, сидевшей на нем мешковато, и явился на торжество с супругой, на которую пялились почти все мужчины вокруг. Она воспринимала это как само собой разумеющееся, ей всегда нравилось быть в центре внимания, а он безумно ревновал ее, хотя повода для этого она ему никогда не давала.
   Сегодня Ривка была особенно не в духе: вместо того чтобы увлечь ее в хоровод танцующих пар, как это делали другие, более расторопные партнеры, он вовсю таращил глаза на эту вульгарную девку, которую все почему-то здесь называли прекрасной герцогиней и даже забыл предложить ей руку, когда они, в числе прочих гостей торжественно и чинно вошли в сверкающий яркими огнями банкетный зал.
  “Дерьмо!” - мысленно обозвала она мужа, подозревая, что он раздевает в эту минуту герцогиню в своем грязном воображении.
   Вскоре объявили белый танец, и мадам Вольф, дабы побольнее задеть развратного мужа, пригласила Циона на тур вальса, хотя рядом стояли настоящие светские львы, и она могла сделать выбор получше; встречая гостей, в качестве шафера, Заярконский неосторожно улыбнулся печальной даме, с которой пришел комиссар, и теперь расплачивался за свое легкомыслие. Виолетта в это время ни на шаг не отходила от своей госпожи, терпеливо поднимая с паркета бледно-розовую накидку, то и дело спадающую с мраморных плеч миледи. Деталь эта не была предусмотрена в традиционном платье невесты, но герцогиня прибегала к ней на рыцарских турнирах и здесь не собиралась делать исключение. Разница была лишь в том, что на турнирах воздушная накидка органично вписывалась в продуманную композицию пышного головного убора, а тут приходилось использовать ее в качестве шали, которая ни только не гармонировала с фатой, а, напротив, невыгодно оттеняла ее, постоянно и не во время, соскальзывая на пол. Гости, разумеется, не замечали подобных мелочей захваченные волшебным вкусом креветок, а у бедной Виолетты от частых наклонов давно уже ныла спина. Лишь на мгновение Заярконский оказался без присмотра, и Ривка в миг увлекла его на танцевальную площадку.
   После первого довольно продолжительного вальса, опьяневший от крепчайших духов Цион нечаянно будто бы ткнулся носом в роскошную грудь комиссарши, и это “умышленное действо” не ускользнуло от ревнивого взора Виолетты. Комиссар тоже поймал себя на мысли, что ему хочется выстрелить Циону в висок.
   Вырвавшись, наконец, из объятий огненной фурии, Заярконский попал в лапы клокочущей от злости “служанки”. Этим прозвищем она была обязана профессору Хульдаи, который не стеснял себя обычно в выражениях. Пригласив однажды Виолетту для беседы (она, как и все “пришлые ” служила материалом для его будущей книги) в свой аскетически обставленный кабинет, он будто случайно, но со знанием дела коснулся ее интимного места и получил решительную затрещину, после которой неделю ходил в темных очках, скрывая от сослуживцев безобразный синяк под глазом.
   - Милорд, как вы могли оставить свою даму в одиночестве? - гневно спросила Виолетта.
   - А что, - вяло, оправдывался Цион, - разве я не могу уже заинтересовать женщину?
   - После первого раза, сэр, вряд ли - едко поддела жестокосердная служанка. Впервые она упрекнула его в том, о чем он сам стал уже забывать, благодаря ее тактичному поведению.
   - И поделом, - сказал Василий, наблюдавший со стороны за этой банальной сценой, - не буди в женщине зверя, если не умеешь справиться с ним!
  
  
   Глава 43
  
   Сенсационные откровения Ахмада утвердили Кадишмана в том, что в жизни, слава богу, зло всегда уравнивается добром, и справедливость в конечном итоге торжествует. В глубине души он, также как и все вокруг, злорадствовал тому, что суровый неприступный комиссар стал вдруг посмешищем в глазах всего Управления. Люди смеялись не только потому, что в прошлой жизни тот, оказывается, был простым торговцем старья, а потому еще, что все эти годы он считал себя великим сыщиком и беспричинно унижал своих сотрудников. Размышляя о превратностях судьбы, которая сурово наказывает безмозглых гордецов случайно оказавшихся на вершине славы, Кадишман легче воспринимал предстоящие тяготы очередной бессонной ночи; лейтенант работал на износ в последнее время, забывая порой поесть, и не имея возможности толком выспаться дома. Безрезультатная, бешеная погоня за беглым генералом неожиданно затянулась и основательно вымотала его. Предстоящую ночь бывший инспектор считал важной и даже судьбоносной для своей карьеры: на его счастье - вдруг отчетливо и ясно заговорила голова Иды Васерман:
   - Мальчик, - сказала она молодому полицейскому, приставленному к ней для охраны, - позови-ка, сюда профессора, пожалуйста.
   - Какого профессора, бабушка? - растерялся полицейский, не поверивший сначала, что звуки исходят из почерневшего рта вредной старушенции.
   - Этого... на букву Х... - ворчливым тоном сказала голова.
   - А, Хульдаи?! - радостно засиял юноша и со всех ног побежал к шефу докладывать, что безобразная бабулька заговорила, слава богу, и срочно требует к себе босса.
   Профессор Хульдаи сидел в это время в административном крыле тюремного изолятора и вдохновенно писал очередную главу своей новой книги, посвященной анализу речей мертвого араба. Визит взволнованного Кадишмана застал его врасплох.
   - Вы уверены, что она заговорила, инспектор? - пытливо спросил он лейтенанта, отстраняя от себя толстенную рукопись, которую собирался назвать “Загробная демагогия и ее влияние на внешнюю политику страны”
   Через минуту оба были уже в экспериментальном отсеке изолятора и пытливо смотрели в мутные очи Иды Васерман.
   В тесной наглухо загерметизированной холодильной камере набился почти весь личный состав городской тюрьмы.
   - Посторонние вон отсюда! - прогнал любопытных профессор, и лишь затем грубо обратился к старушке, - что ты хочешь сказать, тетка?
   - Х.., - сказала голова, - коверкая фамилию профессора не из желания поддеть его, а из-за поврежденных барабанных перепонок, мешающих ей правильно воспринимать звуки, - я вижу... я отчетливо вижу...
   - Чего ты видишь, карга старая! - обиделся за фамилию Хульдаи.
   - Сегодня ночью убийцы взойдут на кладбище Тель-Кабира. - Загробным голосом изрекла бабка.
   - Ну и что, - сказал профессор, - что из того, что они взойдут, дура ты зарезанная.
   Но старушка уже замолкла, оскорбившись, вероятно, за дуру. Обложив пациентку грязным уличным матом, Хульдаи нехотя повернулся к Кадишману.
   - Я свое дело сделал, господин Холмс - с усмешкой сказал он - теперь ваша очередь опростоволоситься.
   Во время похорон убиенной старушки (когда Хульдаи приказал принести в камеру телевизор “чтобы наблюдала, старая, как ее закапывают!”), Кадишман назвал ученого садистом. Профессору донесли об этом подхалимы, и он потребовал от Вольфа (а потом и министра), немедленной отставки неблагонадежного офицера.
   - Этот невежественный тип ставит под сомнения эксперименты государственной важности! - строго сказал он Когаркину. Но комиссар Вольф (сам с трудом выносивший Кадишмана) отвоевал его у высокого начальства, радуясь в душе, что хоть этому неповоротливому дебилу удалось “достать” ученого выскочку. Кадишман, привыкший к унижениям со стороны язвительного шефа, не очень то обижался на участившиеся выпады мстительного профессора. Гораздо больше его занимало в эту минуту странное поведение заговорившей старушки. Желая как-то направить не удавшийся разговор в нужное русло, он робко подступил к ней и тихо спросил:
   - Скажите, бабуля, возьму я нынче мертвецов или нет?
  Голова, и ранее не слишком привечавшая Кадишмана, на сей раз, попросту проигнорировала его глупый вопрос.
   Хульдаи, с интересом наблюдавший за этой дикой сценой, не сдержался и разразился очередной колкостью по адресу инфантильного лейтенанта:
   - Ясновидение мадам Васерман не распространяется на деятельность доблестной полиции, - с ухмылкой заметил он.
   - Это почему же не распространяется? - спросил Кадишман. Помня о кровавом плевке в Азуре, он старался держаться подальше от непредсказуемой старушки. - - Да потому, что деятельность иных стражей порядка иррациональна по своей сути и не под силу даже самой светлой в Управлении голове (он иронично оглядел сократовский лоб Кадишмана) не говоря уж об отрезанной.
   Хульдаи сам же и рассмеялся своему блистательному каламбуру, а Кадишману показалось, что бледные губы зловредной бабки тронула едва заметная усмешка. “Это от того, вероятно, что я почти не сплю ночами " - решил Кадишман и с укором посмотрел на лоснящуюся чисто выбритую физиономию профессора.
   - Кадишман! - вдруг ясно и громко окликнула его голова.
   Вздрогнув от неожиданности, лейтенант обернулся к ней. В глазах гражданки Васерман он увидел нечто вроде запоздалого раскаяния. Лейтенант был единственный в Управлении человек, который относился к ней как к живому существу, а не “подопытному органу” (по выражению Шломо Хульдаи), и именно его она невзлюбила больше всех.
   Ей трудно было говорить и Кадишман, привыкший уважать старших, подошел к ней и вежливо наклонился.
   - Гостинца принес? - деловито поинтересовалась голова.
   Кадишман виновато покачал головой.
   - Тьфу! - сказала старушка и смачно плюнула в его большие доверчивые глаза.
  
   * * *
   Но Кадишман не обижался на старушку. Он знал, как жестока она была обманута, и жалел ее до боли в сердце. Ясновидение Иды Васерман подтвердило версию Гавриэля Шварца о том, что генерал Хильман скрывается на арабском кладбище. Кадишман не выносил этого задаваку художника и его сомнительное свидетельство о покойном дедушке подверг серьезной критике.
   - Покойничек то ваш еврейский, - понимающе подмигнул он парню, - а кладбище, между прочим, мусульманское, уж, не заблудился ли случаем родственник ваш?
   Но после неожиданного пророчества старушки, подтверждавшего правоту этого хлюпика, ему уже было не до шуток. “В отличие от людей, Бог, очевидно, придерживается интернациональной политики, - рассудил Кадишман, - раз еврейские приведения разгуливают у него по мусульманскому кладбищу” Лейтенант верил, что и на сей раз, ему крупно повезет, и он возьмет покойников теплыми, “насколько может, конечно, покойник быть теплым”.
  Он был так уверен в своем везении, что не пошел даже в синагогу, как в прошлый раз, когда ему удалось захватить Араба после целого дня молитв.
   Особой крепостью в вере Кадишман никогда не отличался, придерживаясь лишь религиозной традиций, но с появлением в городе странных привидений, пожирающих людей, поддался (как и многие, в это тревожное время), активной пропаганде ортодоксов, призывающих безбожников вернуться в лоно религии (дабы избежать надвигающейся - в лице людоедов - кары небесной), и стал усердно молиться, чтобы заручиться от возможных неудач в будущем.
   Расставив посты на подступах к старому кладбищу, он подумал о том, что после блестящей поимки мертвого араба в тель-авивской дискотеке, Иуда Вольф заметно переменился к нему; стал больше доверять, и главное не высмеивал уже в присутствии младших чинов. Если ночью он закрепит успех, это будет королевский подарок со стороны мертвецов. Однажды они уже крепко помогли ему в его служебной карьере: он возглавил оперативную группу (предел его мечтаний в последние годы) и оказался в центре самого громкого скандала в стране. Если так пойдет дальше, можно вполне рассчитывать на серьезное повышение в звании и даже прибавку к жалованию, которая теперь была бы весьма кстати: летом он собирался поразить воображение обожаемой Берты двухнедельным турне по классической Европе; совсем она, бедняжка, заскучала дома, пока он тут возится с призраками.
   Утром он лично отобрал надежных ребят из группы захвата, прибывшей накануне из Хайфы, и распределил обязанности.
   - Не высовываться из укрытия, - строго предупредил он сержанта Альтермана, - и не стрелять попусту без моей команды.
   С наступлением темноты люди Кадишмана грамотно рассредоточились вокруг старого арабского кладбища и, прильнув к биноклям ночного видения, терпеливо стали дожидаться покойников. В свое время они прошли через горнило борьбы с международным террором и не боялись ни Бога, ни черта, не говоря уже о каких-то там жалких привидениях.
  
   * * *
  
   В два часа ночи сержант Альтерман, отвечавший за южный участок заброшенного кладбища, увидел вдали два темных мужских силуэта, медленно приближающиеся со стороны старого Яффо. В городе был комендантский час, и свободно разгуливать по пустынным улицам мог лишь армейский патруль, совершающий дежурный объезд по местам возможного появления покойников. Но объезды эти делались на бронированных машинах, и солдаты обычно не искали случайных встреч с мертвяками, курсируя преимущественно в местах сосредоточения увеселительных заведений и, минуя городские кладбища, где вероятность нежелательных столкновений была особенно высока. Южные районы старого Яффо были отведены под контроль лейтенанта Кадишмана, который настрого запретил движение автотранспорта до утра, и силуэты, следовательно, могли принадлежать только злополучным покойникам, возвращающихся после кровавых оргий в свои холодные могилы.
   Сердце Кадишмана гулко забилось. Он вспомнил презрительные насмешки профессора Хульдаи и подумал, что если упустит сейчас генерала, не видать ему больше прибавки к зарплате, а значит и выстраданная им мечта - отчалить с Бертой в классическую Европу явно намоется. “Спокойно, парень, ты должен быть абсолютно тверд и хладнокровен, нельзя действовать необдуманно, это может привести к срыву операции” Иуда Вольф впервые поручил ему столь ответственное дело, и он должен быть на высоте.
   Темные силуэты медленно приближались к кладбищу, принимая все более реальные очертания. Один из них был одет в серый военного покроя китель с голубыми нашивками, правый пустой рукав которого свободно болтался на ветру - это был Румын, верный денщик генерала Хильмана. Сам генерал поменял свой обычный камуфляж, и был на сей раз в пятнистой форме десантника и армейских говнодавах, с налипшей на толстые подошвы кладбищенской глиной. Генерала вполне можно было достать уже из гранатомета, но лейтенант решил подождать, пока тот подойдет на расстояние пистолетного выстрела. Впрочем, не слишком ли это близко? Покойники запросто могут засечь засаду. Кадишман вспомнил слова осторожного Гавриэля о том, что мертвяки чуют патруль на расстоянии, и воздержался от силовых мер, боясь, что в последнюю минуту мертвецы скроются из виду.
   Зловещая парочка неумолимо продвигалась к железным воротам кладбища. Лейтенант уже видел металлический блеск в глазах генерала, и весь сжался от нервного напряжения. Еще несколько мучительных мгновений он сдерживал себя и дал команду “Вперед” лишь тогда, когда жуткие трупы бывших ветеранов миновали в узкие ворота кладбища и почти вплотную приблизились к засаде. Бойцы специального подразделения из Хайфы вмиг окружили покойников, держа в руках стальную сеть, которая специально “плелась” на Хильмана.
   - Не стрелять! - надрывно закричал Кадишман, увидев, как у одного из парней сдают нервы, - брать только живыми!
   “Что за чушь я несу, - тут же спохватился он, - могут ли покойники быть живыми”
   Оказавшись в плотном кольце спецназавцев, мертвецы, не ждавшие подобного сюрприза, а может быть нарочно искавшие его, сначала замерли на своих местах, но потом вдруг мерзко заулыбались, как бы призывая оробевших солдат расслабиться и объявить перекур. Вид у них был просто ужасен: кожа лиц клочьями свисала, обнажая гниющее мясо на скулах. Зеленые зрачки слабо мерцали в глубинах глазниц; вместо носа у Румына зияла черная дыра, а из щели с гнилыми зубами шел такой зловонный смрад, что лейтенант едва не задохнулся. Преодолевая тошноту и отвращение, Кадишман заставил себя подойти к генералу.
   - Старик, - хрипло сказал он, заглядывая в померкшие глазницы мертвеца, законопаченные мутными бельмами, - ты идешь со мной, понял!
   Это его “Понял” прозвучало очень мило в ночной кладбищенской тиши и насмешило старого солдата. Дедушка смеялся глухим, утробным смехом, и в глазах его вспыхнули зеленые огни. Из расколотого черепа сосулькой свисала затвердевшая мозговая жидкость, а в прогнившем носу обозначился зияющий провал. “Ну и харя у него” - с содроганием подумал Кадишман и непроизвольно отступил назад. Кто знает, что у этого старика на уме. Но Хильман на сей раз был, кажется, в добром расположении духа. Изобразив подобие слабой улыбки на изъеденных язвами губах, он дружелюбно сказал лейтенанту.
   - Нет, это ты идешь со мной, солдат!
   - Мне не до шуток, генерал! - рявкнул осмелевший Кадишман и вдруг почувствовал, как денщик, о котором он на секунду забыл, схватил его за левую руку и с силой поволок к вырытой неподалеку яме.
   - Стой, гад! - из последних сил пытался вырваться Кадишман. Но мертвец железной хваткой обхватил его за тонкую талию и, легко оторвав от земли, ловко спрыгнул вместе с ним в темную сырую могилу. Генерал Хильман, словно ждавший этого момента, сноровисто поднял лежавшую рядом лопату и стал закапывать яму сверху. Наблюдавший за этой жуткой картиной сержант Альтерман, застыл в тупом оцепенении в нескольких шагах от своего командира и не знал чем помочь ему; он не забыл обширные ожоги, полученные им при задержании Ахмада, и боялся дотронуться до мертвеца. Стрелять, он также не решался, опасаясь случайно задеть в шефа.
   Наскоро забросав свежевырытую яму землей, Хильман далеко зашвырнул лопату и быстро скрылся между разбитыми надгробными плитами, словно растаяв в кладбищенской мгле. Небольшой бурый холмик, столь быстро возведенный мертвым генералом, страшно шевелился, и Альтерману показалось, что он слышит вопли несчастного шефа.
   - Что вы стоите, идиоты! - дико заорал он на солдат, - скорее выкапывайте его! Солдаты пугливо, подошли к свежей могиле и, боязливо оглядываясь, начали осторожно выгребать землю, помогая себе штыками и защитными касками. Альтерман лично спустился в неглубокую яму и фонариком высветил каждый сантиметр вырытой заново могилы, но ничего там не обнаружил. Его охватил неодолимый животный страх. Если бы вокруг не стояли растерянные подчиненные, он бы завопил от ужаса. Ночь была теплая и душная - вторые сутки город изнывал от сухой знойной жары, но его вдруг странно зазнобило, и зубы стали выбивать ровную чечетку. Не помня себя от страха, он поспешно выбрался из ямы и, сбив с ног двух дюжих полицейских, пулей вылетел за ворота кладбища. За ним, спотыкаясь, падая и роняя табельное оружие, вприпрыжку улепетывали видавшие виды спецназовцы. Ломая ногти, задыхаясь и обливаясь жгучим потом, Альтерман взобрался в патрульную машину, со второй попытки дозвонился до комиссара и прерывающимся голосом доложил ему об исчезновении своего невезучего командира.
  
   * * *
  
   По ночам жизнь некогда шумного и жизнелюбивого города затихала, словно в дикой пустыне, куда не ступала нога человека. Никого уже не удивляло, что с наступлением темноты напуганные “чертовой заварушкой” горожане благоразумно предпочитали отсиживаться по домам, избегая случайных встреч с прожорливыми призраками. По тихим обезлюдевшим переулкам вокруг центральной автобусной станции, где особенно любили появляться покойники, с жутким воем проносились патрульные машины, заставляя трепетать сердца приунывших обывателей, забившихся по своим душным квартирам. Фиолетовые блики мигалок на полицейских “Фордах” отражались в витринах осиротевших магазинов. Все дороги, ведущие в город, были наглухо заблокированы. Страна припала к экранам телевизоров, с которых, не переставая, дебатировали возбужденные политики и ведущие популярных телепрограмм; их было много - политиков и ведущих, и они заполонили весь эфир нескончаемыми взволнованными словесами. Каждый что-нибудь значащий общественный деятель счел своим долгом в эти тревожные дни выразить искреннее соболезнование народу в связи с постигшим его бедствием и гневным перстом указать на истинных виновников трагедии, ввергших страну в пучину хаоса, страха и бесшабашного разгула каннибалов. Виновников “национальной трагедии” выявляли как всегда представители парламентской оппозиции, обвинявшие власть предержащих в том, что это они довели отечественную экономику до ручки, а народ до полной деморализации и отчаяния. Коалиция, в свою очередь, обличала левых радикалов, потворствующих арабам и поднявших своим гнилым либерализмом даже мертвых из могил. Взаимные попреки и обвинения способствовали еще большей неразберихе и волнениям в массах; у правых появилась возможность критиковать левых, а те, не выбирая выражений, вовсю поносили безалаберных правых, не без оснований обвиняя последних в обострении криминогенной ситуации в центре и на местах. И уже все вместе они дружно и язвительно осуждали полицию за медлительность и преступное бездействие, результатом которого оказались безвинные человеческие жертвы.
  
   Глава 44
  
   Ужас, сковавший Кадишмана в темной могиле, вскоре прошел, и у него даже пробудился интерес к происходящему; яма, в которую он упал вместе с румыном, была поглубже, пожалуй, и просторнее тех стандартных могил, нормативы которых утверждались в министерстве религии. Кадишман успел подумать, что эту, наверное, рыли на двоих. Но, оказавшись в ней вместе с одноруким, он почувствовал, что не может повернуться, настолько узким был проем, в который опускались погребальные носилки.
   Падал он какие-то доли секунды, но профессиональная память сыщика успела зафиксировать массу существенных деталей, которые могли бы очень помочь следствию, если бы он не был (так глупо) захоронен заживо.
   Увлекаемый румыном в яму, Кадишман подумал, что не успеет вовремя сгруппироваться, и обязательно разобьет себе ноги. Но он даже не ушибся, потому что упал на захватившего его мертвеца и неприятно ткнулся носом в вонючую слизь на его разлагающемся лице.
   Испытывая внезапно охватившую его дурноту от неприятного соприкосновения с живым трупом, он резко вскочил на ноги, но был вынужден тут же прикрыть голову руками, защищая себя от песка вперемежку с крупной галькой, которыми усердно забрасывал их сверху Хильман. Пыль и запах гниющего мяса оглушили его. Задыхаясь, лейтенант стал дико кричать, и от натуги у него заныли грудные мышцы. Он вспомнил слова небритого сторожа на холонском кладбище. “Ежели человек упал в могилу - значит к смерти это“ Ему стало жалко себя. Он хотел заплакать, но едкая пыль, оседающая сверху, разъедая глаза, забила ему глотку и уши. Он был близок к обмороку и хотел, чтобы этот кошмар поскорее кончился.
   И вдруг ему показалось, что удушающие границы братской могилы раздвинулись вширь, сухие комья земли перестали падать на звеневшую от ударов голову, и дышать стало значительно легче. Он почувствовал по бокам цепкие руки смердящих мертвецов, открыл слезящиеся забитые песком глаза и в полумраке различил военные штиблеты Хильмана. Дедушка, еще минуту назад орудующий лопатой там наверху, теперь почему-то оказался в могиле, помогая своему однорукому собрату, тащить деревеневшего от страха инспектора куда-то вниз. "Куда они ведут меня?" - с апатией подумал он и вспомнил, что в момент падения в яму Румын стоял от него слева. Выходит он держит его своим пустым рукавом; ему удалось сквозь густой полумрак различить зеленую звездочку на погонах Хильмана и пустой рукав денщика, цепкой петлей перехвативший ему талию. Пыль вокруг стояла столбом, но он успел увидеть узкую каменистую тропу, ведущую под уклон, а потом опять все потонуло во мраке. Некоторое время он отчаянно сопротивлялся, но, почувствовав, что вырваться невозможно, покорно затих. Вскоре хваткие пальцы мучителей разжались, и он ощутил, что его словно всасывает в глубокую невидимую воронку; израненное тело Кадишмана затянуло в мощный водоворот теплого воздуха и закрутило будто пушинку. Внезапно он повис вниз головой, не чувствуя собственного веса. Сколько ему пришлось висеть в столь неестественной позе, он уже и не помнил; может быть, потерял сознание или просто впал в забытье. В его забитые пылью ноздри ударил затхлый запах подвальной гнили, от которой внезапно потяжелела голова, и как-то странно захотелось спать.
   Вдруг, словно сорвавшись с петель, он стремительно полетел вниз, задевая головой и плечами каменистые выступы бездонной пропасти, но боли при этом не испытывал, будто стал резиновым или совсем уже бестелесным. Головокружительный полет Кадишмана все более ускорялся, напоминая падение сгорающего в атмосфере метеорита. В ушах инспектора стоял страшный рев и свист реактивного самолета. Казалось, еще минута и от него останется шлейф легкого дыма и огня. Кадишман почувствовал, что сознание его меркнет, и вспомнил совершенно неуместную в эту трагическую минуту фразу, которую любили повторять в главном полицейском управлении - П....ц подкрался почти вплотную...
   "Так вот, значит, как умирают " - подумал он и удивился тому, что ему совсем не страшно. Было только до слез обидно и грустно, что он никогда больше не увидит Берту. Ведь он так любил ее. Она отвечала ему тем же, впрочем, ее никогда не занимали служебные проблемы мужа, и это его ранило больше даже, чем унылое, до недавнего времени, кабинетное прозябание в должности дежурного инспектора полиции, вся работа которого заключалась в правильном составлении протокола. "Время ли теперь вспоминать подобные мелочи?!" - с горечью подумал он, задыхаясь от стремительного падения в вечность.
  
   * * *
  
   Очнулся он на небольшой зеленой лужайке покрытой ярким ковром полевых цветов. Высоко над головой в лазурном небе, лениво плыли белоснежные облака, ослепительно сияло солнце, и воздух был чист, как совесть младенца. Справа от лужайки ласково шуршала темная прохладная роща и серебрилась на изгибах река. Далеко на горизонте величественно возвышались каменистые горы, конические вершины которых таинственно перешептывались с легкими похожими на причудливых животных облаками. Пейзаж был прекрасен и свеж, как дыхание юной девы. После затхлой гнилой пропасти, куда он сорвался вместе с мертвецом, он с упоением вдыхал чистый воздух полей и лесов, казавшийся ему дивным подарком судьбы. С минуту он осматривался, пытаясь справиться с нарастающим чувством тревоги, и каких-то смутных предчувствий и вдруг понял, что именно так пугает его в этой завораживающей опьяняющей красоте: вокруг стояла первозданная тишь - ни шуршание ветерка, ни жужжание пчел и даже птиц не было слышно. Подавляющее почти космическое безмолвие, каким то странным проклятием висело над девственным чарующим великолепием первобытной природы, которая словно замерла на мгновение, чтобы Кадишман успел запечатлеть в памяти всю прелесть своего печального уединения. Он любил иногда остаться дома в одиночестве и почитать давно отложенную книгу, не боясь, что вот-вот зазвонит телефон, или поваляться в томной неге на диване, с которого не сгонит ворчливая жена, призывая его сделать, наконец, покупки и заполнить пустующий холодильник. Но там - дома, он сознательно искал одиночества, чтобы расслабиться после целого дня напряженной работы, а здесь это как будто ни к чему. Ему нужны были люди, как никогда в жизни он нуждался теперь в дружеском и просто человеческом участии. Пытаясь определить свое местонахождение, лейтенант увидел справа от темнеющей рощи неясные очертания небольшого города или населенного пункта, отсюда трудно было различить, что именно виднелось там, в голубой дали, но он был рад и тому, что есть, слава Богу, неподалеку люди и они, бесспорно, помогут ему добраться домой. По привычке он снял с пояса переговорное устройство и, убедившись, что аппарат в полной отключке, уверенно пошел по направлению к населенному пункту, надеясь, что недоразумение, в центре которого он оказался по воле несчастного случая, вскоре разрешится само собой.
  
   Глава 45
  
   Роскошный двухэтажный особняк комиссара полиции, отстроенный им по проекту итальянского архитектора, полыхал, словно сноп сухой соломы; занялся уже монументальный портал, увитый сухим зеленым плющом, и огонь перекинулся на готические окна второго этажа, ярко освещая величественный фасад здания и потрескавшуюся от жара красную черепицу на деревянной террасе летнего сада. С веселым звоном лопались цветные стекла, выписанные Вольфом из Швейцарии, и с гулом горели прозрачные шторы из тончайшего иранского шелка.
   При осаде Иерусалима Герцог, командовавший тяжелой кавалерией крестоносцев, с успехом использовал наемных турок в качестве поджигателей; обернув паклей, медные наконечники огненных стрел, они тучей пускали их на крепостные стены и осадные орудия врага, лишая его возможности обороняться.
   Тактическая уловка крестоносцев не сломила мужественных защитников города, и осада длилась более месяца, но зато, когда Балкруа ворвался в город, он отвел в нем душу. По его команде иудеи были сожжены заживо в большой синагоге на улице святых молчальников, а мусульмане, собранные по приказу Раймунда Ажильского (правой руки герцога) безжалостно зарублены у разрушенных яфских ворот. Кровь потоками текла по улочкам священного города, и весь восточный мир долго не мог забыть подвиги свирепого герцога. В своей книге “Назидания” известный арабский историк ибн Мункыз так характеризует его. “У этого франка не было ни одного достоинства, кроме храбрости“
   Техника поджога была хорошо известна герцогу, и он применил ее снова, предавая огню дом Иуды Вольфа.
   В далекой туманной Британии у герцога было много недругов, и он неустанно наказывал их за ту или иную провинность. Ненавидеть в рыцарском мире было нормой для человека с оружием в руках добывающего себе почести и богатство. Этого принципа герцог придерживался, едва ли не с пеленок, завоевав себе уже в юные годы славу доблестного воина и грозы европейского рыцарства. На долю комиссара полиции выпала большая честь стать личным врагом великого полководца, никогда не имевшего друзей, кроме, может быть, надменного де Брука (да и тот, кажется, косился на него, после того, как был покалечен им на одном из турниров в Шотландии).
   Лук и стрелы герцог смастерил себе сам, смолу раздобыл на ближайшей стройке, а зажигалку подобрал на улице Монтефьери; благо пользоваться ею, он научился довольно быстро.
  
   * * *
  
   Комиссару, который не спускал глаз с молодоженов, не забывая при этом изредка прикладываться к французскому коньяку, сообщили о пожаре в тот самый момент, когда он надумал, наконец, расслабиться и пригласить Риву на медленный танец. Он нежно поцеловал жену в обнаженное матовое плечо и шутливо сказал.
   - В кои то веки, синьора, можем мы позволить себе танец маленьких лебедей?
   Весть о том, что незадачливый лейтенант с треском провалился в могилу, была воспринята им с удовлетворением.
   - Туда ему и дорога. - Процедил он сквозь зубы и огляделся - не услышал ли кто из окружающих крамолу. Он стал осторожен в своих высказываниях, и этому были веские причины: его упрекали в прессе за то, что он не сказал надгробную речь на похоронах Петербургского, спасшего его от гибели, а в кругу сослуживцев цинично заметил, что бравый майор в гробу смотрелся куда лучше, чем в кресле зама.
   Иуда Вольф никогда не привечал Кадишмана из-за его “служебного несоответствия”. Собственно говоря, не жаловал он почти всех, кроме, пожалуй, студенточки, которую ему никак не удавалось затащить в постель. Он надарил ей кучу подарков, и она позволяла ему многое за исключением главного, ссылаясь на свою девственность. Комиссар не верил ей и мучился от сильного полового томления, которое заставило его участить график ночных посещений своей бывшей секретарши. С женой он давно уже не занимался любовью - она злилась на постоянную занятость мужа (из-за которой им пришлось отменить зарубежное турне) и в отместку не допускала его к себе.
   Известие о пожаре не на шутку встревожило комиссара. Он забыл, что минуту назад приглашал супругу на медленный танец и, не замечая, как вся она засияла вдруг от счастья, отрывисто бросил.
   - Закругляйся, мать, нам надо срочно ехать домой.
   Красиво изогнутые брови Ривки неожиданно насупились, она презрительно оглядела его снизу вверх:
   - Долго же ты кружил свою маленькую лебедь.
   - Я сказал срочно! - грубо настоял комиссар.
   - Соскучился уже по своей стажерке? - с притворным сочувствием спросила жена.
   - Дура, - властно сказал комиссар, - у нас дом горит к чертовой матери!
   - Господи, знал бы кто, как ты мне надоел, - обречено сказала Ривка, бросая свои белые перчатки на стол, - хоть бы ты сам сгорел со своей юной б...
   Ривке уже нашептали “друзья семьи” о служебных шашнях любвеобильного комиссара, и она поклялась, что при первом удобном случае наставит ему рога.
   Гордо выплывая из банкетного зала, она не забыла игриво улыбнуться Циону, и тот облегченно вздохнул, провожая очаровательную партнершу; злобные взгляды Виолетты не предвещали ничего хорошего, и он был рад, что рыжая незнакомка удалилась, наконец, с мужем, хотя если честно, бюст у нее был просто восхитителен.
  
   * * *
  
   Включив фиолетовую мигалку и пугая сиреной случайных прохожих на опустевших улицах города, комиссар полиции лихо подрулил на патрульной тачке к пылающему особняку, с трудом пытаясь подавить в себе злобу; достал таки его этот мерзавец, по самому больному месту ударил, подонок.
   Комиссар Вольф гордился своим домом, который считался образцом средневековой архитектуры и вложил в него много сил и стараний в последние годы. Одно то, что у многих высокопоставленных чиновников виллы располагались в пригороде, а он умудрился отгрохать себе дворец в самом центре столицы, говорило о его умении выжать из своего служебного положения максимум выгод, на что, собственно, и намекал в своих регулярных доносах к министру, покойный майор Петербургский.
   Столб черного густого дыма медленно тянулся в небо; освещенное кровавым заревом пожара оно было видно далеко вокруг. Давно уже в Тель-Авиве не пускали такого великолепного петушка; арабы предпочитали жечь молодые леса под Иерусалимом: вред, наносимый природе, обходился государству дороже, чем поджог частных домов.
   Несмотря на поздний час и боязнь нос к носу столкнуться с привидениями, тель-авивцы побросали насиженные перед телевизорами места и взобрались на крыши высотных зданий, чтобы полюбоваться на охваченный пламенем дом комиссара полиции, о котором шла слава яростного бабника и антисемита, не раз сворачивавшего скулы фанатичным ортодоксам. Особняк был застрахован на крупную сумму, но Иуда Вольф, тайком от супруги, хранил в нем немало вещей, не указанных в страховом полисе, что и побуждало его теперь бесполезно суетиться между пожарниками, призывая их спасти хоть что-нибудь из личных бумаг. Он побежал к левому крылу дома, на которое уже перекинулось всепожирающее дыхание огня, выбил широкие ставни зарешеченного окна и тяжело ввалился во внутрь флигеля, рассчитывая спасти припрятанные, на случай развода с Ривкой, ценности. О разводе в последние годы он думал все чаще и чаще. Он подозревал, что и Ривка готова расстаться с ним; хотя супруги ни разу не касались этой темы в семейных ссорах. Комиссар полиции давно уже понял, что их супружеский корабль дал течь и вскоре затонет, столкнувшись с подводным рифом, именуемым Неверность. Ему было горько сознавать, что самую первую и истинную любовь свою (он всегда был убежден, что по-настоящему любит только Ривку) он, в сущности, прошляпил. Что тут было делать, он всегда был человеком больших страстей и привык часто менять женщин: такова была специфика его работы, постоянное напряжение требовало своего исхода, а расслабиться можно было только в обществе юных и свежих прелестниц. Жена, к сожалению, не пожелала с этим считаться. Ну и пусть! Что не говори, а он что-то да значит в этой абсурдной стране, и с ним пойдет в постель любая женщина даже такая недотрога как эта студентка с юридического факультета. Студентку он приберегал для себя на случай возможного развода. Увы, с ней то, как раз у него не очень ладилось в последние дни: до сих пор не дала ему то, что он давно уже добивался от нее и вообще, кажется, воротит нос в сторону окружного прокурора, который пообещал ей место стажера в городском суде.
   Во флигеле было темно и дымно. Стены кабинета, в который он стремительно вошел, неосторожно сбив на пути изящный сосуд ливанского фарфора, уже охватили языки синего пламени, но спасти нужные документы в письменном столе было еще можно. Накрыв голову фрачной жилеткой, которую пришлось смочить водой из массивного графина, Иуда смело направился в самое пекло пожара, но тут из огня и дыма навстречу ему неожиданно выступил герцог, судя по всему давно уже поджидавший “предателя” в его рабочем кабинете. Знал ведь, подлец, где затаиться. Комиссар обычно рассматривал здесь порнографические журналы или тайком от супруги часами ворковал по телефону со своими любовницами. Тут же он держал пакет контрольных акций, припрятанные в ящиках письменного стола, а также миниатюрную шкатулку с бриллиантами, подаренную ему королем наркобизнеса в Яффо. Со словами - “Умри, христопродавец!” - герцог вторично за истекшие сутки нокаутировал главу полицейского управления резким ударом в массивный подбородок. Сметая на пути стол, стулья и кадку с уродливым кактусом, Иуда с грохотом повалился на зеркальный паркет, а элегантный Балкруа щегольски поправил на себе дорогой клетчатый галстук, и, сдув, воображаемую пылинку со своего изысканного пиджака, важно направился к выходу. Это грациозное движение он перенял у знаменитого актера “Камерного театра”, которого задушил несколько часов назад в удушливой гримерной, куда случайно забрел в поисках приличного костюма. Актер, который должен был играть в этот вечер “Идиота”, полагая, что прибыл мальчик, которого он заказывал по телефону, восхищенный атлетическим сложением герцога сладострастно лапнул его за мускулистую ягодицу, и это решило его участь.
   После столкновения в русской церквушке в районе старого Яффо прошло не более суток, но Балкруа успел уже облачиться в элегантный костюм от Гучи, и выглядел настоящим франтом, на что обратила внимание Ривка, когда он, растолкав суетящихся во дворе пожарников, с достоинством истинного джентльмена подошел к машине комиссара.
   - О ля-ля, сэр, с кем имею честь? - игриво сказала она, призывно улыбаясь аристократу. Сразу же сообразив, кто перед ним, Балкруа резко схватил даму за плечи и грубо стал запихивать ее в машину. Сильные руки рыцаря возбуждали Ривку, но опытная львица тель-авивских салонов умела держать марку.
   - Не толкайся, мужлан, - гордо сказала она, надув капризные губки, - я сама сяду.
   Герцог тяжело втиснул свое могучее тело в не предусмотренную для столь могучих габаритов кабину и как заправский водитель не раз, участвовавший в престижных гонках, мягко повернул ключ зажигания; управлять полицейским “Фордом ” ему уже нравилось куда больше, нежели боевым конем.
  
   * * *
  
   Второй удар, сбивший Иуду Вольфа с ног, был точным повторением первого (в русской церкви Михаила Архангела) за тем лишь исключением, что тогда в часовне его приводили в чувство полицейские шавки, а теперь это были бравые пожарники, сходу окатившие его холодной водой из брандспойта. Первое, что пришло ему в голову, когда он очнулся, едва не задохнувшись под мощной струей обжигающей воды, была мысль о том - удалось ли этим “козлам” спасти документы. По кислой физиономии усатого начальника он понял, что "нет". Зря он прятал их дома, ведь можно было снять сейф в банке, как ему подсказывал об этом внутренний голос. Но при дележе имущества на них могла бы наложить лапу Ривка, а он не любил рисковать понапрасну. Впрочем, был еще вариант - он мог передать бумаги на хранение своей секретарше. Об этом ему тоже говорил внутренний голос, который редко ошибался. Эта достойная женщина была предана ему, и на нее вполне можно было положиться. Однажды он подумал даже, что если они с Ривкой когда-нибудь разбегутся, лучшей кандидатуры в жены, чем эта тихая нежная подруга ему, пожалуй, не найти, но то, что она была старше студентки и менее красивой, отбило у него охоту жениться: Иуда Вольф любил молоденьких длинноногих девушек, зрелые же матроны и увядающие красотки совершенно не интересовали его. Лишь для одной Ривки он делал исключение; жена имела право стареть с мужем, но любовницы, согласно его мужскому кодексу, должны возбуждать слабеющего мужчину, а это в силах сделать только юность.
   - Господин комиссар, - с упреком сказал ему усатый пожарник, - мы чудом вынесли вас из огня, разве можно так рисковать жизнью?
   Отстранив слабым жестом озабоченного усача, он тяжело поднялся с земли и, какой-то человек в медной каске услужливо подал ему мобильный телефон. На другом конце линии сердито сопел Эммануил Когаркин. Минуту назад ему позвонил какой-то шутник и, представившись генералом Хильманом, сообщил о странном исчезновении лейтенанта Кадишмана. Позже, сопоставив факты и, пригласив на ковер всех своих подчиненных, комиссар Вольф пришел к выводу, что шефу звонил, вероятно, сам свихнувшийся дедушка.
   - Послушайте, Вольф, - сказал министр сдержанным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, - куда подевался лейтенант Кадишман?
   - Господин министр, сию минуту мне сообщили, что лейтенант Кадишман был, затянут в могилу подозрительными лицами, которые числятся у нас в розыске.
   В двух словах он поведал шефу о том, что произошло с придурковатым инспектором, умудрившимся провалиться сквозь землю.
   - Вас, надеюсь, в могилу еще не занесло? - зло сказал Когаркин, собираясь выместить на подчиненном напряжение последних дней. Закулисные игры министра обороны, который давно уже лелеял предательские планы сместить его с занимаемой должности и посадить в свободное кресло своего соратника по фракции, вконец изводили его. Размышляя о судьбах многострадального народа, которым руководят такие недостойные люди, как министр обороны, он с горечью думал о том, что вопросы карьеры заботят иных политиканов более чем ужасное несчастье, постигшее их страну.
   - Непредвиденное стечение обстоятельств, - неуверенно оправдывался Вольф, - я сам жестоко пострадал от этого негодяя; полчаса назад он поджег мое жилище.
   Комиссар не знал еще, к этому времени, что ко всем бедам, навалившимся на него в этот тихий летний вечер, он потерял еще и любимую жену. Но министра по внутренней безопасности не интересовали личные проблемы комиссара, его волновало загадочное исчезновение полицейского, которое назавтра мог поставить ему в упрек министр обороны, жаждущий его позора. Из-за того, что в Главном управлении не умели держать язык за зубами, а может быть по злому умыслу продажных чиновников, об этом странном исчезновении говорили уже все, кому не лень в городе.
   - Как прикажите понимать вас, господин Вольф, - средь белого дня офицера израильской полиции живьем закапывают в землю, а вы тем временем озабочены проблемами личного порядка?..
  - Кадишман исполнительный парень, - совсем уж потерявшись, оправдывался комиссар, - я думаю, он скоро объявится...
   - С того света не объявляются, - глубокомысленно напомнил Когаркин, - а являются в виде привидений, по вине бестолковой полиции, которой я имею несчастье руководить...
   - Господин министр, я сделаю все возможное! - сказал Иуда Вольф.
   - Поймите Вольф, я жду от вас невозможного, подери вас черт!
   - Я понимаю, Ваша честь!
  “Ваша честь!” - было сильно сказано по отношению к министру; такое обращение обычно принято в духовной или судебной сфере, когда речь идет об официальных лицах, находящихся при исполнении. Но комиссар решил, что кашу маслом не испортишь, и излишнее чинопочитание с его стороны поумерит гнев осерчавшего начальства.
   - Город кишит всевозможными слухами, - все более гневался шеф.
   - Это естественно, господин министр, ведь дело это совершенно не ординарное...
   - Только благодаря вашей крайней беспомощности, оно стало таковым! - почти кричал министр.
   - Мы делаем все возможное, господин Когаркин...
   - Повторяю - сделать надо невозможное.
   - Вас понял, господин министр! - почти перестав дышать, отрапортовал комиссар полиции, - о результатах специального расследования я доложу вам в ближайшие часы, а может быть минуты...
   - Это в ваших интересах, Вольф, если вы не возьмете сегодня герцога, завтра я найду вам достойную замену.
   - Я возьму его, черт побери! - молодечески воскликнул Вольф, превозмогая саднящую боль в скуле.
   - Придется, если вам не улыбается перспектива переквалифицироваться в старьевщика...
   - Можете быть спокойны, - сказал комиссар, словно не замечая едкой иронии министра.
   Эммануил Когаркин, также как и Иуда Вольф, обожал наносить удары ниже пояса. Неожиданные откровения Ахмада о прошлой жизни комиссара, послужили удачным поводом для его тонких и прозрачных намеков. Над откровениями мертвого араба потешались уже не только в Главном управлении полиции, но даже в парламенте и правительственной канцелярии. Кстати, сам глава кабинета как бы невзначай попросил Когаркина выяснить у мертвеца, кем он - Натан Ягов, был в своей прошлой жизни.
   - Ради Бога, сделайте это без шума, - шепотом сказал премьер, чтобы не узнали эти подонки из оппозиции. Для этих зубоскалов ведь нет ничего святого, такой хай поднимут, почище академика Ашкенази!
   Когаркину, который давно уже находился под пятой у своей некрасивой супруги, хотя был не прочь флиртануть на стороне подобно другим своим коллегам, доставляло большое удовольствие лишний раз напомнить этому жеребцу (понуждавшего свою секретаршу к интимной близости), кем тот был в своей прошлой жизни.
   - Вы допустили много ошибок, Вольф, - строго сказал он комиссару, - но если вам удастся обезвредить герцога и очистить город от призраков, я подумаю о вашем назначении на место генерального инспектора полиции.
   Несмотря на отработанный имидж демократа и участившиеся в последнее время горестные размышления о недостойном (в час горьких испытаний) поведении иных соратников на политическом поприще, министр любил Власть, предпочитая проводить в своем ведомстве политику кнута и пряника. Но выдающегося вождя с железной волей он разыгрывал из себя только в стенах своего учреждения, где его слово значило абсолютно все. Дома же он сам становился послушной и забавной игрушкой в руках своей дородной и глупой супруги, которая ела его поедом по самым незначительным и не имевшим никакого отношения к внутренней безопасности страны поводам.
  
   Глава 46
  
   Город, который Кадишман принял за населенный пункт, оказался Тель-Авивом. Радости лейтенанта не было предела; быть заживо погребенным в “братской” могиле и вдруг снова очутиться дома, о такой удаче он не смел и мечтать. Кадишман старался не думать о мертвой тишине, угнетавшей его в этом странном оазисе, и вспомнил, что, очнувшись на зеленой лужайке, он увидел за темнеющей вдали рощей остроконечные вершины каменистых гор. Теперь они куда-то подевались, хотя раньше он ясно различал их на горизонте. Он не позволил себе расслабиться и занимать голову никчемной мистикой. “Очевидно, облака я принял за горы“ - решил он для себя, и вскоре все его сомнения вытеснила переполнявшая грудь дикая радость от предстоящей встречи с родным городом. Слава Богу, он уже дома и скоро увидит Берту. Он безумно соскучился по ней и отдал бы теперь миллион долларов только за то, чтобы в уютной домашней обстановке выпить с ней чашечку крепкого черного кофе. Оптимизм, овладевший им, пробудил в нем простую и банальную мысль о том, что все в этом мире кончается, хорошо, и может быть, он вовсе не умер еще, как это показалось ему там, в могиле, а только теперь по-настоящему начинает жить. “Нет, определенно, я не умер!” - упорно убеждал он себя, и эта шальная, ставшая почти реальной, надежда все более укреплялась в его сознании, возрождая сладостные планы: он чувствовал уже вкус черного кофе, приготовленный Бертой по особому и только ей ведомому рецепту. Никто не умел ублажить его этим чудным напитком так, как это могла делать она. Она умела делать еще много вещей, но сейчас ему непременно хотелось кофе в ее исполнении. Положительные эмоции, которые исподволь наслаивались в его сознании на протяжении всего этого утомительного и тревожного дня, так же, впрочем, как и не сбывшиеся надежды прошедшей ночи оказались преждевременными. Вопреки его радужным ожиданиям город был непривычно пуст, безлюден и неприветлив, словно обжитый и уютный некогда дом, из которого разом унесло все живое ужасным разрушительным ураганом. В самых худших снах своих, Кадишман не мог вообразить себе эти тихие улочки, по которым он брел теперь одиноко, не зная верить ему или нет в то, что это именно те самые места, которые он знал и любил столь предано и нежно. Он не мог справиться с обрушившимся на него щемящим чувством горя, и дал волю эмоциям, захлестнувшим его больное сердце. Да, несомненно, это был милый его сердцу Тель-Авив, он не только видел, но чувствовал и даже осязал запахи свойственные южной части города; повсюду не ухоженность, грязь и полуразрушенные строения. Кадишман жил в этих трущобах с детства и знал здесь каждый камень и каждую помойку. Он увидел и припоминал вокруг множество важных деталей, на которые прежде в суете повседневных дел не обращал внимания. На всем лежал отпечаток непонятного пугающего отчуждения; знакомые некогда мостовые, деревья и тротуары отдавали странным холодом, убеждая его в том, что узнаваемые им картины выглядят сегодня чуточку иначе, не так, как он привык видеть их раньше. Он не мог понять, в чем заключается эта неуловимая несхожесть, которая безжалостно обесцвечивает до боли знакомые черты родного города.
   А вот и улица Аленби. В этом модном магазине он был недавно с женой, и они купили здесь роскошное белье для Берты.
   - Зачем ты посвящаешь меня в интимные детали своего туалета? - подивился тогда Кадишман ее попыткам вовлечь его в горячо любимый ею процесс приобретения нижнего белья.
   - Ты весь в работе, милый, - с упреком сказала ему жена, - а мне так хочется, чтобы мои проблемы стали твоими.
   Он не чаял души в своей второй жене и никогда не противоречил ей. С первой все было иначе; постоянные раздоры по пустячным поводам привели к окончательному разрыву их безнадежный брак. Споры и разногласия с Розой отравляли ему существование и мешали делать карьеру. Он тяжело переживал ее уход к другому мужчине и, женившись вторично на более покладистой женщине, старался не повторять ошибок молодости, которые принесли ему столько душевных страданий в прошлом. Он знал, что и Берта любит его, но иногда на нее находила какая-то странная и непонятная блажь, подобно тому памятному визиту в отдел дамского белья, где, не обращая внимания на молоденьких продавщиц, которых забавляла эта смешная провинциальная пара, она громко спрашивала мужа, как будет смотреться на ней этот ансамбль воздушных трусиков. А он - красный и готовый провалиться от стыда сквозь землю, тихо поддакивал ей. "Да, милая, это как раз по тебе”
   У них не было детей по вине Кадишмана. Официальной версией (для других) считалось, что разбежался он с первой женой именно по этой причине. Хотя, если честно, дело тут было не в детях, а в психологической несовместимости: непонятной раздражительности с его стороны и неумению уступать первой с ее. Теперь, повзрослев, и обжегшись на первом браке, он не хотел, чтобы глупая случайность (пусть даже такая трагическая, как бесплодие) послужила причиной его разрыва с Бертой. Он боялся проснуться однажды утром и не застать ее рядом, как это было с Розой, которая ушла к другому, оставив ему большое и обидное письмо, в котором подробно написала, что он не способен сделать счастливым близкого человека. Он хотел, чтобы с Бертой у него было иначе. Прежде всего, не она, а он должен быть готов и уже давно уступал ей во всем. Это было не трудно, надо было только смолчать, если ей вдруг пришла идея слегка пожурить его за то, что он неряшлив дома и слишком уж отдается служебным обязанностям. Впрочем, она никогда не злоупотребляла этим, а он иногда слабо и беззлобно отбивался: женщины ведь впадают в меланхолию и нездоровую депрессию, когда им совсем не противоречишь.
   Да, это была прекрасная идея во всем уступать ей, и он знал, что она ему только на пользу. Он очень хотел, чтобы жена посвятила себя семье и воспитанию детей; но их все не было и не было, и это обстоятельство особенно тяготило его. Свою неспособность оплодотворить женщину, он воспринимал болезненно и, пытаясь загладить свою вину, старался угадать каждое желание Берты. Месяц назад, после долгих и мучительных раздумий, они решили, наконец, усыновить ребенка. В Израиле для этого нужно было преодолеть множество бюрократических проволочек и, чтобы упростить процедуру, супруги задумали купить малыша в Бразилии. Разумеется, это требовало немалых финансовых затрат, но зато освобождало от необходимости биться о неприступную стену чиновничьего равнодушия и погружаться в унизительную бумажную волокиту многочисленных социальных служб. Так поступали иные состоятельные семьи, лишенные по воле рока детей и желавшие испытать родительские чувства. Была лишь одна неувязка, которая впоследствии могла осложнить дело - привезенного из-за границы ребенка следовало обратить в еврейство, а духовные власти не очень охотно шли на это. Но Кадишманы пока не думали об этом, главное, чтобы дитё в их жизни появилось, все остальное можно решить, поставив раввинат перед фактом. “В самом деле, не станут же власти выселять обратно малютку в Бразилию”.
   Кадишман вошел в знакомый магазин женской одежды и скоро нашел отдел, где они с женой покупали, ввергшие его в конфуз, воздушные трусики. Он многое отдал бы теперь, чтобы снова совершить крутой вояж с Бертой по тем же отделам и с той же целью. Он был уверен, что уж сейчас то, конечно, ничто и никто не вогнал бы его с такой легкостью в краску, и тем более по такому пустячному поводу. “Я побоялся при всех взять эти трусики в руки, а ведь по существу, я должен бы гордиться тем, что у моей жены такой тонкий вкус”
  
   * * *
   Трижды Кадишман обошел место, где должен был стоять его дом. Без сомнений - это была та самая улица (он готов был поручится за это головой), на которой он прожил так много лет, но дома на месте не оказалось - исчез, испарился, будто и не было его вовсе. Да что же это я, совсем с ума что ли схожу? Кадишман протер глаза, взглянул на табличку с названием улицы, нет, он не ошибся: вот он зеленый скверик слева - любимое место русских пенсионеров, и городской парк (где они с Бертой устраивали пикники по субботам) - справа; все стоит, как и прежде, а дома нет. Что происходит? соседние дома (он узнал их сразу) привычно возвышаются, как ни в чем не бывало там, где они и должны, собственно, возвышаться, а его жилье словно сквозь землю провалилось. Может быть, у него галлюцинации или оптический обман? Да нет же, вот она лавка Боренбойма, у которого Берта покупает хлеб, а дальше ларек Габая, где у них есть кредит. Все цело и незыблемо, кроме дома, в котором он прожил большую и лучшую часть своей жизни. Зачем он пришел сюда, если его никто не встречает? Раньше он не думал об этом, а теперь ему казалось, что нет в жизни ничего важнее дома, в котором после трудов праведных тебя встретит родной человек. Было что-то несправедливое в том, что это произошло именно с ним. Нет, не утеря жилья привела его к столь горькому разочарованию, а то, что не суждено ему, видно, выпить чашечку кофе, приготовленного ласковыми руками жены. Судьба злобно посмеялась над ним. Он не помнил, чтобы она баловала его в прошлой жизни, и было смешно ждать от нее приятных сюрпризов в этом странном мире, в котором, кажется, все задумано так, чтобы на каждом шагу мучить его и унижать.
   Не выпитая чашка кофе, о котором он так мечтал по дороге домой, совершенно расклеила его, и он почувствовал, как, им овладевает хорошо знакомое ему состояние черной депрессии. Какому злодею понадобилось изымать дом, в котором он прожил столько лет? Слово то, какое дурацкое “Изымать”.
   В самом деле, куда можно подевать громадную многоэтажную махину - он словно растаял в воздухе, как мимолетное видение. Боже, когда все это кончится, ведь должен же быть финал, даже у такой глупой истории, в которую он попал.
   Кадишмана изводила неопределенность и эта чертова мистика, при которой внезапно исчезали дома, люди и целый город превращался в безмолвную могилу, ничуть не лучше той, куда его затащил покойный генерал со своим одноруким денщиком. Он не знал, где он. Его не радовали исхоженные вдоль и поперек знакомые улицы, и он не мог привыкнуть к тому, что они стали чужими и недоступными. Он понимал, чем вызвано нестерпимое чувство тоски и тревоги, охватившее его; эти извилистые изученные им до мельчайших подробностей закоулки были когда-то живыми, а теперь они безлюдны и погружены в безмолвное оцепенение. Город был мертв и это пугало его не меньше, чем перспектива спать в обнимку с холодным трупом генерала или его однорукого сообщника. Раньше ему и в голову бы не пришло, что он будет разгуливать по родному городу, ставшему вдруг необитаемым и чужим. Мог ли он представить себе столь страшную картину; ведь даже с появлением приведений, заметно поредевший Тель-Авив не выглядел таким тусклым и осиротевшим. Вчера еще все было здесь совсем иначе - улица жила и дышала (несмотря на появление покойников), там и тут проезжали машины и, стайками (бравируя своей смелостью, но в душе страшно напуганная), ходила молодежь в поисках развлечений и наркотиков. Ему не верилось, что это было только вчера и именно на этом месте. Всего неделю назад тут было сердце Тель-Авива - молодое горячее сердце, никогда не умолкающего жизнелюбивого города. А теперь вокруг жуткое запустение, непривычное и пугающее своим безмолвием.
  
   * * *
  
   Кадишман свернул на автостоянку, где парковал обычно свой старый заезженный Фиат. Он пользовался услугами этой дорогой стоянки, когда ему не улыбалась перспектива застрять в гигантской автомобильной пробке утром по дороге на работу. На воротах хеньона его постоянно встречал пожилой охранник араб и, выписывая квитанцию, приятно улыбался. На сей раз, его никто не встретил, и у него привычно защемило сердце. Он хорошо помнил, что оставил свой “Фиат” в секторе “Альфа”, но на положенном месте его не оказалось. Разве можно было ждать что-нибудь иное, в этом заколдованном городе? Впрочем, может быть, машину угнали? Не мудрено - доступ на стоянку совершенно свободен и каждый, кому это взбрело бы в голову, мог выбрать себе здесь автомобиль по вкусу и ехать на все четыре стороны.
   В первую минуту в нем пробудился ярый полицейский. Рай для угонщиков и воров - иронично подумал он и собрался опустить на воротах шлагбаум, но вспомнил, где он и печально вздохнул - тут и угонять некому. А что, если самому попробовать? Он имеет на это полное право - не уберегли его колымагу, пусть снабжают новой. А может это ловушка, и кто-то сверхлукавый пытается заманить его? Вот будет смеху, если окажется, что его до сих пор разыгрывали, и исчезнувшие в одночасье - дом, жена и “Фиат” не более чем глупая шутка насмешников из развлекательной телепрограммы. Кстати, его унылую развалюху жалеть как раз не приходилось. Она давно уже отслужила свое и в последнее время действовала ему на нервы, вызывая смех соседей и выкачивая из него кучу денег на текущий ремонт. Лейтенанту давно следовало приобрести новую модель, но с его скромной зарплатой легче было сказать это, чем сделать. Но теперь все будет иначе - он выберет себе то, что ему по душе, и никто не посмеет ему приказывать. Глаза у него загорелись, и дух перехватило от предстоящего удовольствия; в секторе “Бет” стояли иномарки, одна модель краше другой. О таких тачках он не смел и мечтать. Он выбрал длинный черный лимузин, руководствуясь пословицей “Воровать так миллионы” - уютно расположился в мягком кресле водителя и плавно повернул ключ зажигания. Вздрогнув, никелированный красавец в миг завелся. Он мог по желанию убраться отсюда, куда ему было угодно, и никто не стал бы чинить ему препятствий: путь был свободен и открыт, как судьба бесстрашного человека. Неужели не остановят? На первой скорости он медленно выехал за железные ворота и, включив по привычке ставшие ненужными поворотники, осторожно съехал на автостраду, все еще надеясь, что кто-нибудь окликнет его и потребует вернуть машину. Ему очень хотелось, чтобы окликнули и обругали, пусть даже арестуют и посадят, лишь бы объявились. Даже нечистой силе он был бы рад в эту минуту. Но никто не позвал его, он не увидел ни одной подозрительной рожи или насмешливых глаз: вокруг царила мертвая тишина, от которой у него давно уже звенело в ушах. Кадишман повернул на улицу Герцеля, сделал несколько кругов по параллельным Аленби дорогам, подъехал к тель-авивской фондовой бирже и вспомнил, как под новый год Берта вложила все их сбережения в акции фирмы “Восун”, которая с треском лопнула, и деньги, которые он столько лет копил на виллу с маленьким бассейном, кончились. Он не сказал ей тогда ни одного слова упрека, хотя, если бы это сделала Роза, убил бы, наверное, не задумываясь. Позже, она впервые за всю их супружескую жизнь, поинтересовалась, как идут дела у него на работе, и он простил ей все; даже это ее дежурное и спровоцированное неприятными обстоятельствами участие в его служебных проблемах было приятно ему, и стоило, на его взгляд, всех тех денег, которые она столь легкомысленно и глупо обменяла на ставшие бесполезными биржевые бумажки.
  
   * * *
  
   И вдруг он услышал звонок.
   “Господи, Что это?“
   Сначала было удивительно и непонятно откуда раздается это полузабытое им мелодичное дребезжание, но вскоре он догадался, что у него заработал мобильный телефон. Это было неожиданно и необъяснимо - всего лишь час назад он проверял батарейку, она была безнадежно разряжена и вдруг... Что случилось - чудо? Ему очень хотелось верить в это. Однажды он уже дождался чуда, когда из холодной страшной могилы неведомой силой был переброшен в жуткий безлюдный оазис. Он хотел и искал чуда в этом застывшем антимире, в котором очутился по воле непостижимых грубых сил.
   Батарея, рассчитанная на сутки (ему казалось, что прошла целая вечность), каким-то образом снова ожила, хотя недавно была в полной отключке. Объяснить сей непонятный феномен, он был не в силах, а потому решил не занимать мозги неразрешимыми загадками, тем более что кто-то настойчиво и требовательно дозванивался до него. Ему хотелось, чтобы это была Берта. Дрожащей рукой он поднял оживший аппарат к уху.
   - Алло, - услышал он приятный мужской тенор, - я имею честь говорить с господином Кадишманом?
   - Да, это я...
   - Остановите, пожалуйста, машину у небоскреба “Колбо-Шалом”, поднимитесь на четырнадцатый этаж и пройдите в сто вторую комнату, - тенор умолк на секунду, но тут же вежливо, хотя не без властных ноток в голосе, добавил, - я жду вас, господин Кадишман.
  - Кто это? - слабым от волнения голосом спросил лейтенант. Но приятный тенор уже замолк.
   С минуту Кадишман стоял оторопелый, не зная, что думать, но вдруг его осенило. “Уж если ко мне дозвонились, значит, и я могу позвонить, Берте, например!”
   Эта мысль удивила и потрясла его. Все гениальное просто, подумал он, кто это сказал - Пушкин, Маяковский, Маркс? Впрочем, какое это имеет теперь значение. Он может спокойно набрать номер телефона и услышать голос Берты. Возможно ли это, Бог мой? А если из этого ничего не выйдет? Тогда он покончит с собой. Так ведь он и так давно уже кончился - мертвее не бывает. “Звони уж скорее, чудило”
   Дрожащими пальцами, Кадишман набрал знакомую комбинацию цифр и замер, не чуя сердца. Еще секунда и он услышит любимую женщину. К его изумлению откуда-то издалека раздались длинные гудки. Неудержимая радость охватила его. “Господи, ведь есть же ты, есть! и, Слава Богу, что ты Есть! Я люблю тебя, Господи, и я всегда буду в Тебя верить, отныне и во веки веков, Аминь!” Кадишман никогда не верил в Бога по-настоящему, разве лишь в самые трудные минуты, когда было выгодно заключить с Всевышним сделку - “Ты вот устрой так, чтобы у меня все получилось, а я за это никогда не усомнюсь в твоем существовании“
   Но теперь, когда он умер (иначе он не мог назвать все, что с ним произошло), и лично удостоверился, сколь ничтожен он был в миру, мысль о Боге вспыхнула в нем с новой силой, и он вспоминал о нем по каждому поводу. Ему казалось, что отныне его Вера в единого и всемогущего будет истинной и крепкой, не в пример той постыдной сделке с Всевышним, которую он замыслил, когда обеспокоенный, как и все, творящимися, в городе мерзостями, несколько раз ходил в синагогу, так - чтобы ублажить Бога (если он есть) и успокоить на всякий случай совесть.
   Солнце и мир засверкали для него новыми красками. Ему захотелось неистовствовать, прыгать, кричать или заняться любовью с Бертой, сию же минуту на этой зеленой лужайке. Он отдал бы все, только бы это свершилось, не потому что им овладела постыдная греховная похоть, а потому что в этом единении с любимой женщиной он видел теперь олицетворение всего живого и прекрасного, которое, увы, навсегда оставил в неоцененном им прежнем Мире.
   Длинные гудки звучали долго, и это остудило его пыл. Он боялся, что неуверенный писк в трубке нечаянно заглохнет - ну линия там сорвется, или еще какая неисправность, мало ли что может случиться по закону мирового свинства в тот момент, когда он ждет от судьбы самого главного подарка в своей безвременно закатившейся жизни. На мгновение он устыдился своего счастья - вокруг такая могильная тишь и безысходность, а ему весело, словно барашку, которого ведут на бойню.
   Не отвечают... Нет, непросто, видать, дозвониться с того света. Наконец, трубку подняли, и незнакомый хриплый бас грубо рявкнул:
   - Кого надо?
   Кадишман понял, что ошибся номером, но на всякий случай спросил:
   - Это квартира Кадишманов?
   - Да, - бесцеремонно сказал хриплый бас, - кого надо?
   - Мне Берту. - Сказал Кадишман, холодея от недобрых предчувствий.
   - Зачем тебе? - сурово сказал хрипун.
   - Я муж, - не узнавая своего голоса, сказал Кадишман, боясь, что незнакомец опустит трубку. Что может быть смешнее - объясняться с чужим человеком по поводу своей законной жены. Кадишман был рад, что никто не видит его глупой физиономии, и ему не надо сгорать от стыда на глазах у людей. На другом конце провода послышался булькающий смех:
   - Не заливай, дядя! - недоверчиво сказал хрипун, - ее муж дал дуба неделю тому назад.
   Кадишман предполагал, что находится здесь долго,
  но, чтобы целую неделю. А ведь тут почти не чувствуешь, как летит время.
   - Ты кто такой? - с закипающей в груди злостью, - спросил он.
   - А это, мужик, не твоя уж забота? - в том же грубом тоне ответил ему хрипун и вслед за этим внезапно отключилась связь.
  
   * * *
  
   Он знал, что на четырнадцатом этаже находится министерство внутренних дел. Ему часто приходилось бывать здесь по вопросу иностранных рабочих, ютившихся в жалких трущобах южного Тель-Авива; многие из этих несчастных полуголодных людей въезжали в страну нелегально, и он регулярно участвовал в крупных полицейских акциях по их выявлению.
   Поднявшись в лифте на нужный этаж, лейтенант без труда отыскал дверь с номером 102. Раньше в этой зеркальной приемной царственно восседала модница секретарша, которую звали Дафна. Они были в приятельских отношениях, и однажды она даже отозвалась на его робкий комплимент, который ни к чему его не обязывал. Нет, он и не думал изменять Берте, он слишком ценил ее для этого. Обыкновенный мужской флирт, как это водится у некоторых доморощенных ловеласов, не устраивал его и унижал то святое и великое чувство, которое он испытывал к жене. Просто, что-то бездумно игривое нашло на него в то безоблачное утро, и он позволил себе сказать девушке витиеватую любезность, не имеющую какую-либо сексуальной окраску. Она ответила ему дежурной улыбкой (мало ли ухажеров вокруг), пропустив без очереди к шефу - комплимент пошел на пользу.
   Как и следовало ожидать, Дафны на сей раз, в приемной не оказалось, и большой канцелярский стол, за которым она божественно лицедействовала еще несколько дней назад, был непривычно пуст, как, впрочем, все, что он видел в этом уродливом одиноком мире. Открыв дверь в кабинет начальника канцелярии, Кадишман неуверенно вошел в большую светлую комнату и не сразу приметил за столом низкорослого господина с невыразительным круглым лицом.
   - Здравствуйте, господин Кадишман! - скрипуче сказал маленький господин и придирчиво оглядел посетителя. Он был в темном фраке, плотно облегавшем его узкие плечи; на тощую длинную шею была приклеена щегольская бабочка ярко красного цвета, а на яйцевидную голову натянут лакированный блестящий цилиндр.
   Первое впечатление оказалось обманчивым, и Кадишман понял это, как только Цилиндр простецки улыбнулся ему.
   - Присаживайтесь, мистер! - Сказал он вдруг погустевшим мягким басом, и просветлевшее лицо его приняло вполне интеллигентное выражение.
  
   Глава 47
  
   Весть о том, что Ахмад достиг небывалых высот в ораторском искусстве, заинтересовала политическую верхушку страны. Послушать его забористые речевые обороты приходил сам министр по внутренней безопасности, которого мертвый араб встретил неожиданным и слишком политизированным приветствием.
   - Неделимый Израиль от Иордана и до моря - есть утопия, - сказал он, - и не следует подходить к сионизму устаревшими мерками господина Жаботинского.
   Для Эммануила Когаркина, который по праву считался одним из лидеров партии “Ликуд”, у истоков которой стоял Владимир Жаботинский, слова покойного торговца были заведомой провокацией.
   - Распустились! - строго отчитал он сконфуженного комиссара и впредь распорядился представлять ему на цензуру все речи неблагонадежного араба.
  По приказу Вольфа все выступления мертвого оратора стали записывать на магнитофонную пленку, которую хранили потом за семью запорами. Но одна из тайных кассет, за определенную мзду попала в руки пронырливых журналистов и те, не раздумывая, пустили ее в номер. Запись с цитатами нацмена вольнодумца произвела фурор в стране и за ее пределами.
  “Он действует на психику нации!” - бурно возмущался пасквилянт Факельман. “Он выступает в роли народной совести!” - писала египетская газета “Аль-Хаят”
  
   * * *
   Длинными душными вечерами прозревший вдруг Ахмад монотонно перечислял названия всех утвержденных кнесетом законопроектов (услышанные им в передачах тридцать третьего канала), а утром с ученым видом комментировал особо трудные параграфы перед смущенными надзирателями городской тюрьмы. С наступлением темноты надзиратели боялись приближаться к камере покойника; электрического освещения он не любил, и в полумраке глаза его вспыхивали зловещими огнями, это наводило ужас на дворняжку, которая недавно прибилась к тюремной лаборатории и пользовалась симпатией, как заключенных, так и жалостливых полицейских, подкармливающих ее некошерными сосисками. Дворняга по кличке Шошана, чуя близкое присутствие покойника, жалобно выла тоскливыми вечерами и вконец была изгнана с тюремного двора по настоянию профессора Хульдаи, решившего, что псина срывает ему важный эксперимент.
   Унылое нытье собаки непонятным образом повлияло на сложный механизм памяти новоявленного Цицерона, и вместо проникновенных парламентских речей, он начал произносить скучные реплики с мест, изображая негодующих депутатов от религиозной фракции, пытающихся заблокировать законопроект об импорте в страну некошерного мяса. Речи покойного араба стали принимать все более анти еврейский характер.
   - Не может один народ полностью подчинить себе другой! - выкрикивал он погожими вечерами, а в тихую полночь начинал цитировать двадцать второй параграф палестинской конвенции, не признающей еврейского государства в пределах границ, очерченных резолюцией ООН.
   Так продолжалось неделю, пока пресловутый двадцать второй параграф не навел страху на работников следственного изолятора и самого профессора Хульдаи, выдворившего псину из тюрьмы. И странное дело - после изгнания дворняги в разладившемся механизме мертвого араба вновь пробудился зуд пропагандиста агитатора, и он встретил утром нервно вздрагивающих от его пронзительных криков надзирателей, бодрым декламированием предвыборных лозунгов всех политических партий Израиля.
  
   Глава 48
  
   Бросив прощальный взгляд на пепелище, оставшееся от роскошного двухэтажного особняка, в строительство которого он вложил кучу денег, комиссар Вольф устало приказал водителю:
   - Гони в контору!
   Привычно раскинувшись на заднем сидении служебной автомашины, он запросил по рации своего нового заместителя.
   - Я на линии, командир, - раздался голос послушного зама.
   - Сообщите немедленно всем постам о “Форде” молочного цвета, - сказал комиссар, - размножьте фотографию моей жены и раздайте ведущим сыщикам оперативного отдела.
   - Уже размножили и передали, - четко отвечал помощник, и комиссар представил себе, как тот исполнительно мигает своими длинными восточными ресницами.
   - Браво, Исмаил, - вяло похвалил майор, соображая, какую сумму денег ему отвалит страховая кампания за сгоревший дом.
   - Есть что-нибудь на свете, что ты еще не сделал? - с несвойственной ему теплотой похвалил он зама; в его отношении к заместителю появились неведомые ему ранее доброжелательные нотки. “Судьба порой так дико непредсказуема, - грустно размышлял Иуда, сраженный известием о своей прошлой арабской жизни, - кто знает, возможно, мы с ним когда-то были родственники “
   Комиссар не мог смириться с мыслью о том, что он - гениальный еврейский парень Иуда Вольф, один из самых талантливых и высокопоставленных чинов в израильской полиции, принадлежал некогда к иной вере и был даже заурядным уличным торговцем. Ему вспомнились лихие войны с арабами, в которых он принимал активное участие, то презрительное пренебрежение, которое он испытывал к врагам, и это привело его в совершенное недоумение. “Выходит, против своих же и дрался. Я, конечно, не националист, - убеждал он себя с некоторой обидой на провидение, распорядившегося столь неосмотрительно, - и меня в данном случае задело не то, что я был араб, а то, что торговал старьем на рынке"
   Он вспомнил организованную им недавно широкомасштабную акцию против израильских арабов, имеющих обыкновение торговать в общественных местах без лицензии, и ему стало не по себе.
   Заместителя Вольфа звали Исмаил. Это был статный, смуглолицый бедуин, которого сверху сосватали ему в Замы вместо погибшего майора Петербургского.
   Раньше Исмаил вел отдел борьбы с преступностью в арабском секторе и был известен как исполнительный офицер, готовый предупредить любое желание босса.
   Погибший от рук герцога отъявленный склочник Давид Петербургский, красиво умер, земля ему пухом, и теперь никто не стучал на комиссара в министерство, сообщая начальству о коррумпированности шефа полиции. Трагическая гибель Зама, заслонившего его своей грудью, была ему на руку. Он с удовольствием пропускал иногда рюмочку любимого французского коньяка за “светлую память” героического майора (остерегаясь на людях выказывать свои истинные чувства по этому поводу), и всю свою не востребованную служебную ласку источал теперь на нового заместителя, лишенного, к счастью, каких-либо претензий и личных амбиций. Как представитель национального меньшинства, проживающего в Израиле, Исмаил был рад своей более менее приличной зарплате (тому относительно высокому положению, которое занимал в служебной иерархии тель-авивской полиции) и не собирался подкапывать под начальство, как это делали зачастую склонные к интригам еврейские сотрудники Главного управления. Начальственная ласка Вольфа была приятна Исмаилу, и он соображал, что из предполагаемых пожеланий шефа он мог упустить из виду:
   - Через час буду на месте, - отрывисто бросил ему комиссар, - срочно доставь в кабинет “путешественников”
   - Сию минуту, шеф, - немедленно отозвался красавец Исмаил и со всех ног бросился выполнять приказание любимого шефа.
  
   * * *
   Через час “путешественники” были срочно доставлены в кабинет Иуды Вольфа. В душе комиссар был готов убить Васю, но внешне соблюдал приличие. Маэстро, которого оторвали от вкусного завтрака, сказал, что рассчитывает на чашку черного кофе, по крайней мере, или булочку с голландским сыром.
   - Обойдешься! - сухо оборвал комиссар, не предлагая ему сесть, хотя рядом стояли стул и низкое кресло с потертой обшивкой. Вася не стал дожидаться приглашения, и вальяжно раскинулся в кресле, отведенном, очевидно, для более почетных гостей.
   - Садись, Ципа! - предложил он также Циону, но тот предпочел робко стоять, дожидаясь специального разрешения комиссара.
   Иуда Вольф мрачно восседал в своем рабочем кабинете, готовый сожрать, кажется, собственную парадную фуражку: ценности, припрятанные им дома, были варварски преданы огню, студенточка увлеклась окружным прокурором, жену увел безмозглый герцог, а этот хамоватый хлыщ, выдающий себя за маркиза, еще и улыбается, сволочь. Ему хотелось, как это он проделывал в добрые старые времена, посадить славного маркиза на шпагат и крепко хлопнуть ладошками по его аристократическим ушам, чтобы враз оглох от боли, поганка. Но вместо этого он вынужден склонять эту мразь к действию умеренным давлением сверху, чтобы не отбить у него охоту к сотрудничеству. Такова была установка Эммануила Когаркина, и отступать от нее, он не имел права.
   - Совершенно очевидно, господа, - начал комиссар издалека, - что взять герцога конвенциональными методами невозможно, поэтому я счел целесообразным прибегнуть к более эффективным мерам, как-то - дипломатический маневр или прямой подкуп, разумеется, при вашем активном содействии.
   Василий усмехнулся, витиеватые обороты комиссара говорили о том, что тот отчаянно нуждается в его помощи.
   - Вам придется меня выслушать, господин Дубровский, как бы тяжело вам это не было, - сухо сказал Вольф, зная, что с этим фруктом не так-то легко договориться, но ничего, и не таких обламывал.
   - Если вы полагаете, что слушать вас такое уж большое удовольствие, то вы глубоко заблуждаетесь, - с ехидной улыбкой заметил Вася.
   - Ты затеял эту канитель с мертвецами, говнюк, - взорвался Вольф, - и еще кочевряжишься.
   Василий собирался ответить в тон Иуде, но Цион мягко взял его за руку.
   - Вася! - укоряюще сказал он и с тем же вежливым укором спросил Вольфа, - вы имеете к нам дело, комиссар?
   - Я предлагаю вам отправить к рыцарю герцогиню Алис... - раскрыл карты Вольф.
   - Интересно, что это моя жена там не видала? - осведомился Василий, с наигранным удивлением.
   - Я тоже думаю, что повидала она там немало, - не остался в долгу комиссар, - именно поэтому, договориться с этим олигофреном ей будет легче, чем тебе, например, маркиз...
   - С таким же успехом ты мог бы обратиться к своей дуре, - парировал Василий, - она, надеюсь, видит там не меньше, с этим олигофреном...
   - Да, но с чем Алиса пойдет к нему? - недоуменно пожал плечами Цион.
   - На сей раз, она предложит своему соотечественнику покинуть нашу территорию и возвратиться в свое Время. - Сказал комиссар, спустив Васе оскорбление.
   - Я категорически возражаю, - сказал Василий, но комиссар нагло улыбнулся:
   - Решение принято в верхах, - сказал он, - и не нам с тобой оспаривать его, Дубровский.
   - Чтобы говорить с герцогом надо, по крайней мере, знать, где он пребывает в данную минуту, - напомнил Цион.
   - Это не обязательно, - краснея - сказал Вольф, - мы можем сообщить о наших условиях Ривке - это моя супруга, она держит со мной связь...
   - Я так и думал, что вы недурно ладите втроем, - понимающе улыбнулся Василий, - это очень пикантно, комиссар, хотя я лично не пробовал...
  
   Глава 49
  
   Несмотря на интеллигентное лицо, вид у человека в цилиндре был опереточный, а фрак и бабочка наводили на мысль, что он вот-вот затянет веселый мотив из “Цыганского барона”. В другое время это настроило бы Кадишмана на шутливый манер - он всегда с предубеждением относился к франтам и те из них, что имели слабость к претенциозным бабочкам, отнюдь не пользовались его расположением. Он не любил их; не потому, что носил форму лейтенанта полиции и имел что-то против тех, кто умеет изысканно одеваться, а просто, первая любовь Берты, некий Вайсброд Владислав Леопольдович, был оперным певцом, носил бабочки по долгу службы, и это обстоятельство задевало самолюбие Кадишмана.
   Лейтенант узнал о своем предшественнике, артисте, от тещи, до сих пор сожалеющей об интеллигентном теноре, место которого занял полуграмотный полицейский, так и не сумевший в свои сорок с небольшим добиться продвижения по службе.
   У Берты был продолжительный роман с Леопольдовичем, который глубоко ранил ее нежное сердце тем, что предпочел ей опереточную певицу, бесталанную, но с высоким бюстом и туго налитыми ягодицами. Мысль о том, что этот бездарный тенор сжимал в объятиях обожаемое им существо, была противна Кадишману и неприязнь к “Леопольду” ассоциировалась у него с опереттой и бабочками, столь обожаемыми его безголовой тещей. Но теперь, после унылого одиночества и долгого скитания по тихим безлюдным улицам вымершего города, он был рад любой живой душе, пусть даже с бабочкой и цилиндром.
   Незнакомец предложил ему сесть, и сам вольготно расположился в уютном кресле.
   - Я полагаю, вы уже освоились у нас? - дружелюбно сказал он.
   - Я не понимаю вас, господин? - Кадишман хотел сказать “Цилиндр”, но вовремя удержался.
   - Видите ли, мы оставили вас на некоторое время одного, чтобы вы привыкли к мысли, что вас больше Нет.
   - Как это Нет, простите?!.
   - Вы умерли, господин Кадишман, ушли в мир иной, по вашим земным меркам, разумеется!
   “Я был прав, - с горечью подумал он, - интуиция не обманула меня, я действительно умер, меня больше нет, и никогда не будет”
   Он почувствовал, что все его существо воспротивилось этой нелепой смерти, навязанной ему извне. “Но ведь Я есть, и Я мыслю - убеждал он себя, - Я здоров и воспринимаю себя живым существом. Я даже хочу есть и съел бы, кажется, целого барана, а потом занялся бы любовью с Бертой. Если это смерть, то это очень странная смерть”
   - Ничего странного, - сказал Цилиндр, - отвечая бессвязным мыслям Кадишмана, - это вы полагаете, что хотите есть, и материальность ваша - иллюзия; вы теперь духовная субстанция, но продолжаете по инерции воспринимать себя как физиологический организм.
   Кадишман не удивился тому, что Цилиндр прочел его мысли.
   - Но я нахожусь в Тель-Авиве - сказал он растерянно, - и в этом кабинете я уже бывал раньше...
  - Верно, - согласился цилиндр, - но это было там - в вашем далеком и суетном мире...
   - А мы, значит, теперь в ином мире? - с грустной иронией сказал Кадишман, - не суетном и близком?
   - В Одиночном! - не обижаясь, поправил Цилиндр.
   Поднявшись с места, он изящно ударил по клавишам компьютера, стоявшего на столе, и на тусклом мониторе появилось изображение приемной министра внутренних дел, но теперь она была набита людьми, среди которых лейтенант признал секретаршу, отозвавшуюся некогда на его неуклюжий комплимент. Она была в коротенькой фирменной юбчонке и в пылу работы не обратила внимания на то, что та задралась у нее выше колен. Один юнец, с едва пробившимся пушком на подбородке, стоявший неподалеку от стола, нарочно уронил очки, чтобы получше разглядеть кружевные трусики под юбкой, и надолго застыл в этом положении, вызывая саркастическую улыбку окружающих. Цилиндр перехватил убитый взгляд Кадишмана:
   - Такие вот трусики, - осуждающе сказал он, - в вашем мире могут привести к падению должностного лица или даже правительства. Соблазнился человек бабенкой и потерял кресло, а то и влияние на политической арене. Знакомо?
   - А в вашем мире, что без трусов ходят? - Вопросом на вопрос отвечал Кадишман.
   - В нашем это невозможно, - назидательно сказал Цилиндр, - делать глупости у нас некому и не с кем...
   - Почему?
   - На каждого человека у нас приходится по одной Вселенной.
   “Поэтому я нигде не видел людей, - догадался Кадишман, - на кой ляд человеку вселенная, если он в ней один? “
   - Это нечто вроде искупления грехов одиночеством, - продолжал Цилиндр.
   - То есть, ад?! - уточнил Кадишман...
   - Зачем же ад, господин Кадишман, - котлов, как видите, с раскаленным маслом мы не имеем, и поджаривать вас не собираемся...
   - Да, но вы говорили об искуплении...
   - Одиночество для грешника одно из самых суровых испытаний. Рядом с ним меркнут все муки ада...
   - Те, кто умер, стало быть, обрекаются на полное одиночество? - продолжал иронизировать Кадишман.
   - На техническом языке это называется - импорт в исправительно иномерное пространство, - поправил Цилиндр, до него не доходила мрачная ирония лейтенанта.
   - То, что у вас принято считать физической смертью, - продолжал он, - у нас не более чем щелчок на этой умной машине и переход в нематериальную сферу или загробную колонию, как вам будет угодно...
   - А вы, собственно, кто такой, Бог, что ли? - спросил изумленный Кадишман.
   - Ну что вы, - скромно заулыбался цилиндр, - я любитель компьютерных игр...
   - Наша жизнь, стало быть, не более чем игра для вас?
  - Человеку несведущему может так показаться, на самом же деле, я озабочен совершенствованием форм жизни по обе стороны материи и духа...
   - В чем это выражается, сэр?
   - Каждая личность на земле сеет разумное и доброе, до тех пор, пока Я, произведя индикацию на греховность, не импортирую его туда, куда он, согласно нашей классификации, должен быть направлен.
   - Иными словами, уничтожаете или помещаете в ваш модернизированный Ад?
   - Все не так мрачно, лейтенант. Человек, выполнивший на земле свою миссию вправе вернуться на землю, но в ином обличии...
   - А если он наследил в своей земной жизни?
   - Значит, в следующий раз он появится в образе животного, ибо не дорос до высших форм разумной жизни...
   - Переселение душ, - сообразил Кадишман.
   - Пожалуй, так...
   - В таком случае, господин, - назвать этого фраера Господь Бог, у Кадишмана не поворачивался язык, - я хотел бы вернуться на землю...
   - Иные на вашем месте предпочитают переход на более развитую ступень развития, разумеется, после того, как отмоют грехи в Одиночном мире
   - Я ничего не собираюсь отмывать...
   - Ну что ж, за вами есть некоторые заслуги, и я готов экспортировать вас обратно...
   - Спасибо! - воскликнул Кадишман.
   - Я должен предупредить вас, что при этом прерывается связь с прошлым.
   - Что это значит? - забеспокоился Кадишман.
   - Это значит, что память ваша стирается, и вы рождаетесь другим человеком...
   - Я не хочу быть другим!..
   - В таком случае, любезный, вам придется провести здесь ближайшее тысячелетие.
   - Но что я буду делать здесь все это время?
   - Размышлять о недостойных поступках, совершенных вами в прошлой жизни.
   Кадишман не хотел унижаться и убеждать этого сноба:
   - Ну что ж, - с гордой непреклонностью, - сказал он, - я обдумаю ваше предложение, сэр...
   - Прекрасно, - ответил Цилиндр, - садитесь в машину и отправляйтесь в путешествие. Это стимулирует Совесть. В одиночных мирах мы используем данную меру, так же, как в ваших тюрьмах используют карцер.
   - Значит, вы посадили меня в карцер? - не очень удачно пошутил Кадишман. Но Цилиндр шутки не понял.
   - Надумаете возвращаться, сэр, свяжитесь со мной... - сказал он, кивнув посетителю в знак окончания разговора. Кадишман уныло вышел из министерства, неторопливо сел в лимузин и поехал, куда глаза глядят, соображая о тщетности загробного бытия, вершителем которого является столь бесцветная личность, как Цилиндр.
  
   Глава 50
  
   “Трагическое нашествие призраков” в Израиле, так или иначе, освещали почти все информационные агентства мира. ИНТЕРПОЛ, наблюдавший за стремительным развитием событий в стране, известил тель-авивских коллег о том, что “Феномен воскрешения мертвецов” был зарегистрирован учеными в Англии, а также в одной из областей солнечного Узбекистана.
   На кладбище животных под Лондоном внезапно разверзлась могила сельской лошади по кличке “Тифани”. Издохшее три года назад животное глубокой ночью, выбравшись из ямы, незаметно пробралось в старую конюшню, в которой обитало незадолго до смерти, и тяжелыми ударами копыт забило насмерть беспомощного жеребенка, по сути, своего внучатого племянника. На шум в конюшне подоспел фермер, который уложил воскресшую лошадь из старинной двустволки.
   Второй случай произошел под Самаркандом; с мусульманского кладбища в правление колхоза прибыл покойный председатель, которого члены возглавляемого им ранее коллективного хозяйства застали утром в конференц-зале под красным флагом Коммунистической партии СССР. Он умело изображал стоявшего на постаменте Ленина с бодро протянутой вперед левой рукой. В правой руке председатель судорожно сжимал затертую поношенную кепку, и было непонятно - то ли это жест нищего, вымаливающего инвестиции у более удачливых партнеров по европейскому рынку, то ли вождь указывает массам, в каком направлении следует идти, чтобы не сойти со столбовой дороги Коммунизма. Перед тем, как стать на вахту у флагштока, председатель заглянул в местную столовую, взломал дверь на кухню, где поглотил почти все съестные припасы, рассчитанные на бригаду хлопкоробов колхоза имени Плеханова.
   Глубоко изучив полученную от зарубежных коллег информацию о внезапно воскресших “объектах могильного происхождения”, профессор Хульдаи, связал два последних факта с переселением души беспокойного герцога Балкруа: этот смелый вывод был сделан им на том основании, что толстое лицо председателя, также как и вытянутую морду лошади, восставшую под Лондоном, пересекал грубый и безобразный шрам, очевидно, сабельного происхождения.
  
   Глава 51
  
   Уже второй день Кадишман уныло ездил из города в город, в надежде встретить хоть одну живую душу.
   Впрочем, вторым день считался согласно подсчетам самого инспектора. С того самого момента, как его “забросило” в этот Одиночный и одному ему принадлежащий мир (согласно странному определению Цилиндра), солнце над его головой не сдвинулось даже на один сантиметр. Час был полуденный, именно таким он оставался на протяжении всего его путешествия”, которое в одночасье превратилось в изощренный ад. “О какой такой логике говорил Цилиндр, если даже Время здесь не подвластно законам природы“
   Мысль о Цилиндре успокоила его и несколько приободрила. Чтобы там ни было, он не один в этом “Одиночном мире” - где-то рядом за кулисами, обитает и, конечно, наблюдает за ним тот франт с бабочкой.
   Все это время его мучили догадки - кем все же мог быть сей лакированный опереточный кудесник? Связывать его с образом Всемогущего творца было неумно и смешно. Кадишман не мог допустить, чтобы Бог представлялся перед простыми смертными в столь бестолковом шутовском наряде. Судя по отпускаемым им плоским шуткам, он просто остряк самоучка.
  
   * * *
  
   В Нетании он подъехал к морю и долго любовался водорослями, которые издали, показались ему нарисованными, а вблизи напоминали мохнатый зеленый войлок, густо облепивший угрюмые прибрежные камни.
   “Почему это случилось со мной” - напряженно думал он, пытаясь вспомнить, где он был не прав в прошлой жизни, и был ли вообще повод у Цилиндра применять к нему столь суровые меры наказания.
   Слово “Наказание” было одно из самых ходовых в устах Иуды Вольфа, и Кадишман, хотя не любил шефа, также как, все, заимствовал некоторые “удачные” словечки из его небогатого лексикона, чтобы потом оперировать ими при подаче отчетов. Комиссару импонировало стремление подчиненных подражать ему, и он не так сурово распекал льстивого подателя за неумение прорабатывать версию иного дела.
   Сидя на берегу моря, кипучие волны которого ласково омывали его босые ноги, Кадишман вспомнил о том, что не любил, обычно, вспоминать; в молодости он был груб и несправедлив к Розе, а однажды жестоко избил ее, приревновав к молодому человеку, с которым у нее было шапочное знакомство.
   В двадцать восемь лет он оставил своего лучшего друга в беде - именно тогда, - когда тот особенно нуждался в нем, а в тридцать лжесвидетельствовал на суде, в котором обвинялась не очень симпатичная ему личность. Это ли не прямое нарушение библейских заповедей, которых он должен был придерживаться, как человек, пусть с оговорками, но верующий в Бога?
   В сущности, судебное дело, где он соврал, было пустяковое, и его показания совсем не повлияли на вынесение приговора, тем не менее, грешок такой за ним водился и с годами он все более отягощал совесть. А между тем Цилиндр ведь прямо сказал, что за ним числятся некоторые заслуги, которые дают основание отправить его обратно домой. Интересно, какие заслуги он имел в виду? Кадишман был бы рад услышать о них; он силился припомнить, кому он сделал добро в прошлой жизни, но кроме честной службы в полиции (на которой он часто срывался по отношению к нудным жалобщикам, типа Елизаветы Шварц), ему ничего не приходило на память. За что он сюда попал - за лжесвидетельство, или избиение жены? Но ведь на совести каждого человека есть подобные проступки. У него язык не поворачивался назвать их преступлениями; Кадишман мог перечислить с десяток злодеев, которым он в подметки не годился. И что же - они продолжали жить и благоденствовать там, в миру, а ему приходится отвечать здесь, в аду неведомо за какие грехи. Впрочем, - ударить женщину - это тяжкий грех, он был согласен с этим. Но, во-первых, по-настоящему он избил жену всего лишь один раз, да и тут не обошлось без заведомой провокации с ее стороны, и, во-вторых, пусть это грех (разве он спорит с этим) но не настолько ведь тяжкий, чтобы живьем закопать человека в могилу?
   В глубине души он понимал, что напрасно мучает себя по пустякам и глупо думать теперь об этом; поправить уже ничего нельзя, а возврата к прошлой жизни нет, и никогда не будет.
   Он вернулся в Тель-Авив, успел побывать в Холоне, где выйдя из машины, бесцельно провел время в городском парке. Потом заглянул в местный драматический театр и посидел за столиком уютного буфета. Но где бы он ни появлялся - улицы некогда оживленных городов были по-прежнему пусты и, от них веяло тихой грустью, столь свойственной “Одиночному миру”. Он украл у него все - жену, дом, зарплату, которую ему могли повысить, если бы он не попал сюда. А лишняя тысченка позволила бы сделать Берте сюрприз в виде запланированной на лето заграничной поездки в Париж. Впрочем, нужды в зарплате уже нет никакой, а домов и поездок у него теперь - миллион; это его мир и все вокруг принадлежит только ему. Принадлежит, но не радует.
   Он вошел в первую попавшуюся виллу под Холоном, выкупался в голубом бассейне, полежал на мягком диване, заснуть, ему не удалось, а сидеть просто так было скучно, и он вернулся к черному лимузину. Он готов был отдать тысячу “Одиночных миров” ради одного исчезнувшего дома, где он оставил любимую женщину. Одиночество, добровольно избранное им, тяготило его, и он поехал назад, в Ашдод, надеясь найти там ответы на мучившие его вопросы.
  
   * * *
   В Ашдоде он бывал часто. В этом городе жила мать Берты и, чтобы сделать ей приятное они заезжали сюда по субботам - выпить бокал “белого” и просто погреться на пляже. “А что, если тель-авивский синдром повториться, и я не найду дом тещи?“ - с ужасом подумал он, но, к счастью, все обошлось. Дом нелюбимой тещи стоял на углу улиц Царя Давида и пророка Нахума. При виде этого неказистого серого здания, которое никуда вроде не собиралось исчезать, сердце у него гулко забилось и он был бы рад теперь не только теще, но и самому Леопольдычу с его идиотической бабочкой и шутовскими манерами.
   Кадишман вошел в темный грязный подъезд, волнуясь, как школьник перед экзаменами и, поднявшись в лифте на пятый этаж, неуверенно нажал на кнопку звонка. Звонок не работал, но это было и не нужно: дверь оказалась не запертой, и он свободно прошел в салон. Со времени его последнего визита ничего в квартире не изменилось; на столе та же немытая тарелка, на полу разбросаны журналы, и кресло перед телевизором сохраняло тепло толстозадой тещи - наверное, крутила по видику оперу. Чувство умиления, с которым он вошел в знакомую гостиную, сменилось горьким разочарованием, когда он увидел свой портрет, снятый со стены и небрежно брошенный в мусорное ведро. Он прекрасно знал, что это мерзкое деяние могло быть только делом рук злопыхательски настроенной к нему тещи. Она никогда не скрывала своей антипатии к “инфантильному” зятю, который не умел осчастливить ее единственную дочь. В глубине души она продолжала сожалеть об этом козлином теноре, который гордо ушел к “налитым ягодицам” * * *
  
   Выйдя из дома тещи, он взял курс на Беэр-шеву.
   С Бертой он познакомился, когда ее бросил Леопольд, и она, не зная, куда себя девать от не разделенной любви, решила поступать в университет, хотя ей стукнуло уже тридцать, и мысли о замужестве упорно одолевали ее милую головку. В это время подвернулся Он и она, оставив мечту о высшем образовании, забыла подлого артиста в его жарких объятиях.
   С этим южным городом у него были связаны приятные воспоминания, о незабываемой романтике, которой была окрашена их зарождающаяся любовь. Им нравилось гулять по улицам старого города, и особенно по арабскому базару, где за бесценок можно было купить все - начиная от пухлых семейных альбомов и кончая запасными частями к истребителю Миг-31.
   До Беэр-шевы было еще далеко и он, разнообразия ради, завернул в Кирьят-Гат, где однажды, проездом, посетил с Бертой магазин женской одежды.
   Пустота и безмолвие особенно поразили его в этом городе, и именно здесь он испытал самое острое за все время пребывания в “Одиночном мире” приключение, которое надолго выбило его из, ставшей уже привычной, колеи угрызений пробудившейся совести. Цилиндр был прав - одиночество побуждает человека копаться в своем далеко не безупречном прошлом, и это становится настоящей пыткой.
   Проезжая по улице Арлозоров, он вдруг увидел, как в галантерейном отделе местного торгового центра мелькнуло человеческое лицо. Сердце у него подскочило в груди, он резко ударил по тормозам, раздался пронзительный визг колодок, машину занесло и резко выбросило на обочину. Дрожащими руками он развернул, ставший вдруг непослушным лимузин и вскоре подъехал к угловому магазину, откуда, как ему показалось, мелькнуло чье-то расплывчатое изображение. Нет, он не мог ошибиться - в глубине здания он узрел лицо человека наблюдавшего за ним. Он был уверен даже, что где-то видел уже это лицо. Вероятно, этот Некто давно и небезуспешно следит за ним. Он подозревал, что это Цилиндр. Ну, конечно, Цилиндр, кому еще, придет в голову издеваться над уставшим и морально измученным человеком? В эту минуту он ненавидел любителя компьютерных игр и не мог простить ему его старомодный головной убор и отвратительную бабочку. Интересно, что произошло бы, если бы автомобиль опрокинулся? Ведь он давно уже мертв и авария не может его убить. Отчего так дрожали руки, и почему он так испугался? Кадишман вошел в магазин, долго плутал по отделам парфюмерии и кожаных изделий.
   И вдруг он увидел Его. Нет, это был не Цилиндр. И знакомым это странное лицо тоже не было. Да и взгляд у него оказался не столь пристальным, как ему показалось.
   Он стоял одиноко, по-бабьи раскинув руки, и на лице у него застыло недоумение и вопрос. “Ну что ж ты, приятель, - с упреком сказал ему Кадишман, - разве так встречают гостей?” Но приятель продолжал виновато молчать.
   Это был неуклюжий разбитый манекен с отлупленным носом и большими глупыми глазами. Как он попал в одиночный и лишь ему, Кадишману, принадлежащий мир? Ему было стыдно, что он нехорошо подумал о Цилиндре, и он решил при встрече, дружески попенять ему на то, что столь живописно расписанный им одиночный мир оказался не таким уж одиночным. У манекена, конечно, нет души, но облик то у него человеческий. Впрочем, чужое одиночество он вряд ли скрасит.
  
   * * *
  
   Он не имел ни малейшего понятия о том, как долго сидит уже за рулем роскошного лимузина. Может быть, час, а может, десять; часы давно уже остановились, и он не заметил, когда это произошло, наверное, задолго до его появления в этой “Обители разума и логики”
   Время, казалось, остановилось навсегда, и это мучает его Совесть больше, чем годы, проведенные на земле, когда о совести он не думал, и жизнь его была заполнена ложью и обидой на судьбу, которая не дала ему то, что имел, например, Иуда Вольф. А почему, собственно, не дала и чем это говно в носках лучше его - лейтенанта Кадишмана, скромного и талантливого инспектора тель-авивской полиции?
   Это был странный и глупо устроенный мир, в котором никогда нельзя было быть уверенным в чем-либо, за исключением того, что горючего его машина не потребляет (на соплях ездит что ли), а солнце за все это время не сдвинулось даже на сантиметр, будто было ненастоящее, хотя жгло и палило весьма чувствительно. Многочасовая езда утомляет водителя, но никакой физической усталости он не испытывал, также, впрочем, как и потребности в еде или отправлении естественных надобностей. Цилиндр был прав - он стал духовной субстанцией и все человеческое ему уже чуждо.
   Мерное шипение шин и гипноз дороги давно усыпили бы его в реальном мире, а здесь дорога только бодрит, словно тонизирующий напиток в палящую погоду.
   Спать ему не хотелось, хотя, если подсчитать количество часов проведенных им в “Одиночном мире”, он давно уже должен был лопнуть от бессонницы, голода и жажды. “Я, кажется, стал богом” - с иронией подумал он и вспомнил фразу античного философа - "Чем меньше человеку надо, тем ближе он к Богу”
   Воздух стал менее влажен, знойное марево понемногу рассеялось, и горячее дыхание пустыни уже не обжигало его столь нещадно.
   Странно, но чувствительность к горячему и холодному у него сохранилась, значит не совсем уж он - духовная субстанция. Кадишман посмотрел на небо; огромная брюхатая туча заслонила неподвижное солнце, принеся с собою легкий желанный ветерок.
   Он передумал ехать в Беэр-Шеву и повернул на Тель-Авив. Ближе к Ашкелону туча стала вскипать по краям, угрожая излиться серебристым дождем.
  “Скорее бы!” Ему так хотелось окунуться в волшебную прохладу мимолетной грозы. Однообразный пейзаж - мелкий ветвистый кустарник, редкие сосновые рощи и унылые пустынные города, встречающиеся на пути, наводили на него тоску. Он заметил, что способность к переживаниям, довольно глубоким, осталась и даже обострилась в нем. Он по-прежнему клял судьбу за ее не слишком удачные выверты по отношению к нему и все так же нежно любил и тосковал по жене. Впрочем, с какой стати он должен забыть ее? Грубиян с его хриплым голосом еще не повод делать выводы.
   Он вспомнил, как беспричинная ревность осложняла ему жизнь с Розой, и пытался бороться с ней, не допуская ее к сердцу. “Она взрослый и самостоятельный человек, и если ей приглянулся другой, он лично желает ей счастья”. После странного разговора с Цилиндром ему все чаще приходила в голову мысль. “А что если попросить его перебросить сюда Берту. Ему это ничего не стоит - удар по клавишам и она - здесь! Впрочем, это слишком эгоистично, лишать жизни родного человека, даже из-за большой любви к ней. Пусть живет с кем хочет. Лично он не станет вредить ей, даже если Цилиндр предложит ему это”.
   В эту минуту он понял, что именно так, как ему не хотелось теперь причинять дурное близкому существу, он должен был воздержаться в прошлом от лжесвидетельства против несимпатичного ему человека, который, наверное, был столь же дорог другим людям, как ему дорога ныне его бесценная, такая далекая и неверная жена.
  
   * * *
  
   В Ашдоде, страдая от жары, он вошел в теплое море, чтобы освежиться, но это не принесло ему облегчения; все вокруг, казалось раскаленным и выжженным, словно после пожара. Черная тучка с закипающими краями долго преследовала его, и только когда он въехал в Тель-Авив, вдруг излилась бурно, как в тропиках.
   Как кстати был этот благословенный дождь. Он был так рад ему, словно выиграл в лотерею право на будущую жизнь, где нет места, обману и подлости, которых он не чурался в прошлой жизни. До чего он дошел, если обыкновенный летний душ стал, едва ли не самым желанным утешением в этом карикатурном мире. Только и осталось ему, как радоваться выпадающим случайным осадкам и предаваться грустным воспоминаниям о бездарно прожитой жизни. Его “духовная субстанция”, наслаждающаяся дождем, напоминала ему о земных благах, которым он не придавал особого значения в своей прошлой жизни.
   Дождь ненадолго отвлек его от черных мыслей и почти смыл тяжелые воспоминания об избиении первой жены и недостойном лжесвидетельстве в здании окружного суда.
   Кадишман остановил машину, вышел под дивные потоки дождя и сразу промок до нитки. Он был страшно рад этим крупным холодным каплям, больно хлеставших его по пылавшему от жгучего стыда лицу. Искристые бисеринки воды казались живыми и очень бодрили его “духовную субстанцию”. Если бы дождь не был такой скоротечный, он бы, пожалуй, заговорил с ним. А поговорить ему страсть как хотелось. Почему он не прихватил с собой этот дурацкий манекен, может быть, вернуться? Нет, не стоит - плохая примета. Да и глаза у манекена совсем уж бессмысленные, с таким и поговорить не о чем. А с дождем, если тот пойдет еще раз, он обязательно заговорит и наплевать ему, что со стороны это выглядит глупо, в своем Мире он волен, вытворять все, что ему заблагорассудится, не боясь, что это вызовет у кого-то насмешку или осуждение. Если бы ему дали право вернуться в прежнее измерение, он бы навсегда забыл о своих комплексах и вел себя так, как ему того хотелось, не опасаясь, что кому-то это покажется странным.
   Кадишман вспомнил, как однажды, когда он ухаживал за Бертой, они попали под ужасный ливень, и пока добежали до ближайшего навеса, промокли насквозь, но были счастливы и долго согревали друг друга своими продрогшими телами. Эти редкие и почти всегда связанные с женой воспоминания причиняли ему страдание. И снова ему стало невыносимо грустно на душе. Он был готов пожертвовать жизнью, только бы еще раз увидеть жену. Увы, жизни он лишился, и жертвовать, в сущности, было нечем. Он ревновал ее к мужчине с хриплым голосом, он мучился, что никогда не сможет, глянуть ей в глаза и развеять сомнения, возникшие в нем. Эти проклятые сомнения изводили его. Всеми силами души, он хотел лишь одного - еще раз окунуться в темные озера ее глаз. По глазам он бы все понял. А там пусть все летит в тартарары - он согласен вернуться в Одиночный мир, бродить в нем веками и грезить наяву об их первом поцелуе под холодным проливным дождем в Беэр-шеве.
  “Но ты ведь можешь зажить новой, более совершенной жизнью. К черту более совершенную, с меня достаточно той, где мне дадут возможность думать о ней еще тысячу лет. Если на небе есть рай, то для меня он в том, чтобы бесконечно мечтать о любимой“
   Мысль о том, чтобы увидеть Берту и снова умереть, окончательно созрела в нем. Он был полон решимости действовать. Подняв, намокший под дождем, мобильный телефон, Кадишман глухо позвал Цилиндра и странное дело - он не набрал номера, а цилиндр мгновенно откликнулся, будто давно стоял у телефона и ждал звонка.
   - Господин конструктор, я сделал свой выбор, - торжественно сказал Кадишман.
   - Прекрасно, - ответил Цилиндр, даже не поздоровавшись, хотя и он тоже не приветствовал его.
   - Вы знаете, где меня найти, - сказал Цилиндр, - я жду вас господин, майор.
  “Идиот, - подумал Кадишман, - чего он вдруг повысил меня в звании?”
  
   * * *
  
   Он поднялся на четырнадцатый этаж, обдумывая, как будет убеждать Цилиндра подарить ему “Всего лишь одну минуту свидания с женой”.
   - Это невозможно, - сказал Цилиндр, - я говорил вам, что за вами сохраняется право явиться на свет заново, но - другим человеком.
   - Если я лишаюсь памяти, мое возвращение теряет всякий смысл.
   - Сожалею, но таковы правила игры. Я не могу просто так пускать вас в Мир. Не забывайте, он объективен и в нем нет места сказочным явлениям. Прежде всего, вы должны родиться...
   - Пока я достигну юношеского возраста, моя жена будет глубокой старухой...
   - Поэтому я предлагаю вам другую жизнь и другую женщину...
   - Мне не нужна другая женщина!..
   - Не упорствуйте, Кадишман, на свете много достойных женщин...
   - Нельзя ли для меня сделать исключение, господин конструктор?
   Кадишман ненавидел в эту минуту Цилиндра. Как смел этот подонок, предлагать ему другую женщину?
   - Не торгуйтесь, сэр, вы не на базаре, а...
   - В кабинете Вседержителя. - Насмешливо сказал лейтенант, понимая, что терять ему нечего, а разочек поставить этого умника на место очень даже приятно.
   Вседержитель не уловил насмешки.
   - Как вам угодно, - серьезно отвечал он.
   - Могу я сохранить память в другом обличье?
   - Об этом не может быть и речи!
   - В таком случае я прошу меня уничтожить, сэр...
   - Мы это не практикуем.с...
   - Но я не могу жить без нее...
   - Упрямец, - сказал Цилиндр и сочувственно улыбнулся
   - Мне бы только увидеть ее, - сказал Кадишман, и надежда снова зажглась в его сердце. Нет, не даром Цилиндр так загадочно улыбается. Он, кажется, растрогался и вот-вот расколется.
   - Вы дурак, Кадишман, - вдруг ошарашил его Цилиндр, - а дураки моя слабость. Без них мне скучно...
   - Рад, что сумел угодить, - льстиво подпел лейтенант, все еще рассчитывая на благосклонность Вседержителя.
   - Я, пожалуй, вселю вашу душу в таракана и сохраню вам память?
   Сердце Кадишмана радостно запрыгало. Проняло, наконец, это чучело.
   - О, благодарю Вас, господин, благодарю... Вы очень добры ко мне, но...
   Цилиндр насторожился.
   - Что еще не так?
   - Если вы прямиком забросите меня в город, меня раздавят люди, и я буду вынужден вернуться к вам.
   - Не понимаю вас...
   Неожиданное тупоумие Цилиндра озадачило Кадишмана: у божества, пожалуй, если сей хлыщ является таковым, должно быть куда более сообразительности.
   - В нашем мире тараканы по тротуарам не разгуливают, - сказал он, - и домой на такси не возвращаются...
   - А вы не такой уж и дурак, - рассмеялся Цилиндр и забарабанил по клавишам компьютера, - сегодня посидите в карантинной, а завтра вас доставят домой...
   В кабинет, виляя бедрами, вошла белозубая Дафна. Ласково улыбнувшись ему, она взяла его за руку и повела в приемную. “Одиночный мир” стал наполняться людьми, такими же симпатичными, как секретарша. Это был обнадеживающий симптом, и он с надеждой ждал перемен к лучшему. Одну из таких перемен он уже ощутил в себя: в нем неожиданно пробудилось мощное сексуальное чувство. Кадишман послушно шел за молодой женщиной и представлял себе ее узорчатые черные трусики, которые в прошлый раз ему удалось узреть на мониторе Вселенского компьютера. “Интересно на ней они теперь или нет?” После того как он услышал голос самодовольного хрипуна в трубке, его уже не оскорбляли размышления о трусиках, которые не принадлежали Берте.
   Вскоре Дафна ввела его в просторный зал до отказа набитый такими же, как и он, духовными субстанциями.
  
   * * *
   Спустя сутки после скандального бегства с герцогом Ривка Вольф позвонила комиссару полиции:
   - Здравствуй, милый, - сказала она, - это я. - Иуда Вольф вспотел от неожиданности:
   - Дорогая, - взволнованно прошептал он, - ты в порядке?
   - Разумеется, - умиротворенно сказала Ривка. Зная свою супругу, комиссар догадался - кто был причиной ее умиротворения...
   - Вернись, Рива, - униженно попросил он.
   - Мне хорошо с ним, - возразила Ривка, - а тебе хорошо со студенточкой, не так ли, дорогой?
   - Это смешно, наконец, Рива!..
   - А бегать за молодыми давалками в твоем возрасте не смешно?
   Комиссар едва сдержал себя:
   - Знаешь, Ривка, - сказал он примирительно, - министр обещал мне пост генерального инспектора полиции...
   Напрягшись, он ждал ее реакции, но она молчала:
   - Ты должна мне помочь, дорогая...
   - Я не буду Его сдавать - предупредила она решительно, - он не сделал мне ничего дурного, напротив, был очень даже... на высоте.
   - Могу себе представить...
   - Да, милый, и даже обещал, что я стану герцогиней, а это, как ты понимаешь, куда заманчивее, чем быть женой уличного регулировщика...
   - Шлюха, - сказал Вольф, скрипнув зубами...
   - А ты деспот и торговец старьем!
   - Никогда им не был...
   - Был! Ахмад не станет врать...
   - Ахмад - не более чем безмозглый труп...
   - Твой, между прочим, труп, глупо отрицать это, милый.
   - Заткнись, я не могу отвечать за то, что был когда-то старьевщиком и не по своей вине.
   - Не смей на меня орать, я тебе не студентка с юридического факультета.
   - А я говорю тебе, что ты...
   - Не бесись, дорогой, - вдруг смягчилась Ривка, - до сих пор тебе было не до меня, разве не так, потаскушек надо было охаживать, покупать им дорогие подарки... Ты вспомни, подонок, когда ты мне в последний раз цветы дарил?
   - Хорошо, - забормотал неожиданно сникший комиссар, - я был не прав, дорогая, и мучил тебя понапрасну.
   - Теперь уже это не имеет никакого значения, дорогой!
   - Могу я, по крайней мере, звонить тебе изредка?
   - Звони, - милостиво разрешила Ривка, - но без твоих идиотских шуточек, предупреждаю.
   - Шуток не будет, - твердо пообещал комиссар, - но я хочу, чтобы ты устроила мне встречу с герцогом, дорогая.
  
   * * *
  
   Оглядевшись в карантинной, Кадишман узнал много знакомых лиц. Это были известные деятели культуры и искусства, умершие незадолго до того, как он попал в Одиночный мир. Один из них грустно напевал что-то под аккомпанемент разбитой гитары, но его почти не было слышно, будто оператор забыл пустить фонограмму. Лейтенант признал в поющем знаменитого артиста, умершего недавно от наркотиков. Потом, правда, выяснилось, что повышенную дозу ему впрыснула любовница, которая решила таким вот образом избавиться от прилипчивого ухажера.
   Рядом с артистом за небольшим журнальным столиком что-то сосредоточенно писал на смятом листе бумаги толстый человек с тяжелой челюстью гангстера. Дописав записку, он лихорадочно запечатал ее в самодельный конверт и, озираясь по сторонам, будто кто-то зарился на его творение, аккуратно надписал его. Кадишману удалось подсмотреть адрес, и он с удивлением прочитал. “Господу Богу, лично в руки!”
   Не сразу он узнал в гангстере заместителя комиссара полиции майора Петербургского. Месяц назад тот был зверски убит герцогом, но никто в управлении не жалел об этом. Придирки этого гнусного доносчика надоели всем. Это был холодный мизантроп, который не любил женщин, подчиненных и подследственных, но больше всех он не любил Иуду Вольфа, на которого завел специальное досье, чтобы скорее вытеснить его “с незаслуженно занимаемой им должности”.
   Давид Петербургский был суровый законник и педант, своими требованиями - повсеместно уважать Закон, изводивший всех сотрудников Главного управления.
   “Слава Богу, что он умер, - подумал Кадишман, - но ведь и я умер и никто, между прочим, этому не радуется. Грешно радоваться смерти ближнего. А вдруг, кто-то рад моей смерти, точно также как я обрадовался смерти Петербургского? Впрочем, если верить Вседержителю, я скоро оживу, и может быть, даже увижу Берту”
   Отделение, в котором сидел бывший заместитель и поющий без фонограммы артист называлось - “Жертвы злодейских убийств” Кадишман из вежливости поздоровался с Петербургским, но скоро пожалел об этом:
   - А, это ты, - холодно сказал бывший заместитель Вольфа, - ну как там этот?..
   Он не назвал никого конкретно, но было видно, кого сей нудный сутяга, имеет в виду.
   - Я тут жалобу на него накатал, - сказал он с упрямым блеском в глазах.
   - Кому накатали то? - спросил Кадишман, хотя знал, кому адресован конверт.
   - Господу, конечно, кому еще, ведь нет правды на земле, - заговорил он словами Сальери...
   - Но правды нет и выше, - напомнил Кадишман.
   С русской классикой Петербургский не знался, так же, впрочем, как и Кадишман, и непроизвольное цитирование ими Пушкина было не более чем случайным совпадением.
   - Скажите, почему вы спасли своего начальника? - спросил Кадишман. Его, так же как и всех в управлении озадачил, и удивил странный поступок Петербургского.
   - Положено по уставу, - скучно отвечал Петербургский, - я всегда твердил, что надо жить по уставу, а вы все отступали от него, но я добьюсь, чтобы было иначе...
   - Да какой вам еще устав нужен, командир, и так ведь все ясно...
   - А вот и неясно, сержант.
   - Лейтенант я, - угрюмо напомнил Кадишман. Но Петербургскому было все равно, в каком звании собеседник.
   - Помнишь в прошлом году, Вольф, твой любезный, пользуясь служебным положением, вызволил из карцера трех арестантов арабского происхождения для производства ремонта своего особняка?
   - Не помню.
   - Врешь, помнишь, но боишься босса, а ведь твой гражданский долг заявить по инстанции, что Иуда Вольф, комиссар тель-авивской полиции, использует служебное положение в корыстных целях, а это ничто иное, как грубое попрание существующего законодательства.
   - Может быть и попрание, шеф, да мне то что от этого, пусть они сами там и разбираются. И вам бы пора уже остепениться и отойти от земной суеты...
   - Отдыхать мне некогда, сержант, вот представлю Господу список коррумпированных лиц в полиции, а там посмотрим.
   “Один раз в жизни человек совершил красивый поступок, - подумал Кадишман, - да и то потому, что так полагалось по уставу”
   Он отошел от бывшего начальника, продолжавшего наводить порядки даже в загробном мире.
   Беседа с Петербургским взволновала его. Он надеялся встретить еще знакомых и не ошибся. Карантинная оказалась просторным помещением, вмещавшим многочисленное общество известных “Субстанций”. Сортировку по секциям производил, очевидно, Цилиндр. “Вожди племен”, “Монархи”, “Исторические деятели “ и “Выдающиеся политики” - это был лишь небольшой контингент лиц, с которыми Кадишман столкнулся в первые минуты. Почти все политические деятели были углублены в чтение газет, выискивая и не находя в них сообщения о своих персонах. Все они, так же как и Кадишман, шли “По второму кругу”, и готовились к будущей новой жизни на земле.
   Он остановился перед вывеской “Тираны и завоеватели всех времен и народов“ и среди присутствующих выделил хмурого человека в высокой соболей шапке, красном халате и мягких ичигах, натянутых на кривые ноги. “Чингисхан” - догадался он и стал приглядываться к другим завоевателям. Узнав Тамерлана и Александра Македонского, он приблизился к Адольфу Гитлеру, который с большим энтузиазмом убеждал в чем-то сидевшего подле него Иосифа Сталина. Кадишман подошел ближе и прислушался.
   - Иосиф Виссарионович, - с элегической грустью в голосе вещал Гитлер, - ведь даже Вам, отцу народов, не удалось кардинально решить еврейский вопрос.
   - Я не замарал руки еврейской кровью, - гордо сказал Сталин, безуспешно пытаясь зажечь спичку над затухшим соплом длинной трубки.
   - Ой ли? - иронически сказал Гитлер, услужливо чиркнув зажигалкой у трубки анемичного генералиссимуса.
  
   * * *
  
   Кадишман отыскал отделение с вывеской “Борцы за мир, лауреаты Нобелевской премии ” и вскоре увидел человека, которого искал. Это был бывший премьер Израиля, павший от рук фанатичного убийцы. Он одиноко сидел в сторонке, углубившись в газету (как и все в этом собрании знаменитостей), выискивая и не находя заметки о своей персоне. “Странно - и сюда доходит пресса? ” - подумал Кадишман и вежливо кивнул премьеру:
   - Здравствуйте, господин Рабин, - сказал он.
   Ицхак Рабин оторвался от газеты и с улыбкой приветствовал полицейского.
   - Ты куда собрался? - спросил он.
   - Возвращаюсь на родину, - улыбаясь, сказал Кадишман.
   - Счастливчик, - печально вздыхая, произнес премьер, - а я вот отказался наотрез, - не могли оценить меня соотечественники, а ведь я искренне боролся за мир...
   - Вы могли бы сделать еще попытку, господин премьер, тем более что после вашей трагической кончины у нас почти ничего не изменилось.
   - Я бы и рад вернуться, но Цилиндр предложил мне родиться председателем Организации Освобождения Палестины.
   Кадишман даже не удивился тому, что бывший премьер назвал франта с бабочкой “Цилиндром”
   - Не все ли равно, в каком качестве бороться за мир? - сказал он равнодушно.
   - Да, но в этом случае я бы боролся за то, против чего воевал в предыдущей жизни, а это в некотором смысле не совсем этично, майор.
   - Вы уже сделали выбор? - в упор спросил политика Кадишман, уже не удивляясь, что все, будто сговорившись, величают его майором.
   - Разумеется, - завтра появлюсь на Белый Свет...
   - В Иерусалиме?
   - Нет, в Африке в семье вождя туземного племени, который передаст мне власть по наследству.
   Кадишман хотел посочувствовать мученику и национальному герою, но понял, что тот доволен предстоящей миссией в тропических джунглях.
   - Профессия вождя мне известная, - сказал он с гордостью, - думаю, что справлюсь...
   - А не предлагал ли вам Цилиндр вернуться домой в обличии животного?
   Рабин обиделся:
   - Чтобы родиться животным, дорогой друг, надо прожить жизнь эгоистом, - наставительно сказал он, - а я, как вам известно, любил человечество!
  
   * * *
  
   Скоро в карантинную плавной походкой вошла Дафна. На этот раз она закуталась в длинное желтое кимоно, вероятно, для того, чтобы отвадить неучтивых политиков, заглядывать ей под юбку.
   - Господин Кадишман, - официально сказала она, - приготовьтесь, пожалуйста, к эвакуации...
   - Я готов, - сказал Кадишман, с грустью подумав о том, что за такой непробиваемой бронею, как японское национальное одеяние, вряд ли разглядишь контуры ее изумительных ножек.
   И вдруг он почувствовал, как земля рывком ушла у него из-под ног, карантинная странно кувыркнулась, и он ощутил себя повисшим в воздухе вниз головой, будто подвесили его на крюк для разделки туш. Картина была знакомой, еще мгновение и он, сорвавшись с крюка, стремительно понесется навстречу бездне. Неужто обманул его Цилиндр, и он снова очнется в опостылевшем ему Одиночном мире?
   Он действительно сорвался, но не полетел в пропасть, а почувствовал, что его завертело в мощном водовороте спертого воздуха и неожиданно выбросило в прохладную мглу, которая, сгустившись, приняла вдруг реальные очертания.
   Осмотревшись, Кадишман понял, что находится в темном и пыльном закутке. В двух метрах от себя он увидел узкую щель, в которую пробивалась слабая полоска света. Первым желанием лейтенанта было бежать изо всех сил к этому спасительному источнику жизни; он хотел подняться, но не почувствовал ног. “Странно” подумал он, посмотрел вниз и вдруг увидел, что стал маленьким и гадким насекомым с влажными нитками у самого носа. Он не сразу догадался, что это его собственные усы, которые важно зашевелились, как только он подумал о них. “Да, ведь я теперь таракан” - тоскливо вспомнил он и снова оглядел себя, привыкая к своему новому обличью.
   Вскоре, адаптировавшись в незнакомой обстановке, он неуверенно засеменил на тонких лапках к узкой полоске света, пролез в нее и понял, что выполз из-под кровати и находится в спальне своей квартиры.
  
   Глава 52
  
   После двух недель “интенсивных научных исследований” Ахмаду предложили подорвать себя в логове исламских экстремистов, но вместо этого он разразился многочасовой словесной тирадой о недопустимых методах борьбы с арабскими патриотическими группировками.
   - Ах ты, демагог вонючий! - с досадой сказал Хульдаи и решил предать останки провонявшего трупа земле.
   - Он не представляет никакой стратегической ценности, - заявил профессор на очередном заседании Совета безопасности, - и кроме сардонических филиппик по адресу несовершенств израильской демократии ни на что более не способен.
   Предложение о том, чтобы использовать Ахмада в качестве камикадзе в локальных стычках с террористами, было снято с повестки дня.
   - Господа, а не нарушаем ли мы этические нормы, предавая человека незаконному погребению? - забеспокоилась вдруг депутат от русской фракции Мария Колодкина.
   - Во-первых, не человека, а труп, - поправил ее министр по внутренней безопасности, - а, во-вторых, если мы оставим его на свободе еще некоторое время, его речи будут цитироваться с высокой трибуны ООН.
   - С каких это пор мы стали бояться критики? - сказала Мария Колодкина.
   - Если бы это была конструктивная критика, - горько пожаловался Когаркин, - а то ведь просто дешевая демагогия.
   Ахмада поместили в просторный гроб и похоронили на арабском кладбище в Лоде. В числе провожающих старьевщика в последний путь были профессор Шломо Хульдаи, сержант Альтерман, а так же взвод полицейских с кирками и лопатами. Все время, пока араба бережно опускали в могилу, из гроба глухо доносился его голос, что весьма смущало полицейских, и даже корифея отечественной науки всегда невозмутимого профессора Хульдаи, кажется, слегка покоробило. Последние слова Ахмада буквально потрясли всех присутствующих::
  -Убийцы! - истошно вопил он, - вы закапываете меня за то, что я араб... Иуду вы не станете хоронить, потому что он еврей, а ведь в нем душа моя, убийцы!
   Альтерман, ближе всех стоявший к гробу, не выдержал:
   - Иуда живой человек, - сказал он, - а ты мертвец, Ахмад.
   - Почему нет Иуды? - протяжно завыл Ахмад, - он спас бы меня, убийцы!
   Когда о странных речах мертвеца поведали комиссару, не явившемуся на похороны
  из-за “плотного рабочего графика” тот почувствовал неловкость, которую, впрочем, успешно скрыл от окружающих; не стоит заострять внимание сотрудников на данном инциденте. Каждый из них видит в нем преемника души Ахмада и ждет, чтобы он разрыдался, жалея араба. Хорошую, однако, шутку отмочил этот мертвяк. А может быть все это происки врагов, решивших таким образом дискредитировать его героический образ?
  
   * * *
  
   Тяжелое душевное напряжение горожан достигло критической точки. Люди боялись выходить из домов за покупками, а в случае нужды передвигались по городу группами в сопровождении армейского патруля или профессиональных телохранителей, заламывающих за свои услуги баснословные цены. Как всегда наибольшей панике способствовала пресса, не устающая запугивать население наскоро сфабрикованными газетными утками. Одно из последних сообщений подобного рода было напечатано в газете “А-Арец”. В короткой экспрессивной заметке авторитетного издания утверждалось, что малолетние дети Елизаветы Шварц были найдены мертвыми в могиле своего прадеда, героя Войны за Независимость генерала Хильмана. Неизвестно, откуда извлекли на свет данную информация, но урон работе полиции она нанесла колоссальный. Комиссару Вольфу пришлось долго опровергать эту дикую дезу, и он пригрозил подать на редактора в суд за “умышленную дестабилизацию населения”
   Но газетчиков не так-то легко было запугать. Они давно уже засыпали полицию вопросами о судьбе пропавших детей и той, по существу, нечего было отвечать. Угрозы комиссара, если бы он всерьез задумал осуществить их, попросту обратились бы против него самого. Слава Богу, он не настолько глуп, чтобы игнорировать общественное мнение. Стражам порядка давно уже было не до детей, неуловимый герцог и непредсказуемые привидения занимали все их свободное время. Если бы не страх перед трупами, будто бы пожирающими случайных прохожих, криминальные элементы давно бы погрузили город в преступный хаос и вакханалию. Ни в какой суд комиссар не собирался обращаться, но успокоить народ, озабоченный судьбой пропавших детей, давно следовало, и он решил навестить в больнице Елизавету Шварц. Для этого он пригласил в палату “Грязных писак” и постарался, чтобы визит его к пострадавшей был обставлен как можно торжественнее и широко освещался средствами массовой информации.
   - У меня никогда не было детей, дрогнувшим голосом сказал он Лизе, и отныне я буду искать ваших, так, как если бы они были моими.
   Его прочувствованные слова произвели впечатление на несчастную мать, но оставили равнодушными журналистов. Подобные обещания от комиссара они слышали каждый день.
   Иуда Вольф прибыл в свой кабинет совершенно разбитый. Вид убитой горем Елизаветы, то и дело вопрошающей о судьбе пропавших малюток, произвел на него тягостное впечатление. У него самого было трудное детство в Сибири и, женившись (уже состоятельным молодым человеком в Израиле), он решил никогда не заводить детей, что с энтузиазмом поддержала Ривка, которой роль львицы тель-авивских салонов нравилась куда больше, нежели скучные обязанности кухарки большого семейства.
   Визит к пострадавшей настроил комиссара на лирический лад, он расчувствовался, вспомнив суровые сибирские будни и сбор металлолома, в котором он всегда отличался, будучи школьником, но не был поощряем из-за своего еврейского происхождения; председатель пионерской дружины, членом которой состоял будущий комиссар полиции, был евреем и старался унизить своих соотечественников, чтобы в глазах других выглядеть лояльным. Юный Вольф не мог стерпеть такой несправедливости, и однажды сильно поколотил еврейского антисемита, за что был с позором изгнан из пионерской дружины и отстранен от сбора металлолома впредь до окончания средней школы.
   Обычно Иуда Вольф любил вспоминать о своем нелегком сибирском детстве, но сегодня ему было не до сантиментов. Весь этот трудный и напряженный день (даже во время своего исторического визита в больницу), он был мысленно занят детальной разработкой плана встречи с герцогом и свои наиболее значительные идеи по этому поводу записывал на обратной стороне сигаретной пачки, которую в течение дня не успел даже распечатать. После продолжительных раздумий и обстоятельных консультаций с министром по внутренней безопасности, он решил пригласить рыцаря к себе в дом, вернее в номер гостиницы, где проживал после пожара. “Пусть полюбуется, скотина, в каких условиях я теперь живу”
   Он передал свои требования Ривке. Но герцог, в принципе, согласный на переговоры с полицией, назвал комиссара христопродавцем и предложил встретиться на нейтральной территории - в одном из ресторанов на набережной Тель-Авива. Иуда Вольф долго обдумывал предложение герцога, и в этом беспрерывном процессе раздумий - принять или нет ультиматум спесивого аристократа - заключалась плотность его рабочего графика.
   Придя после больницы в номер гостиницы, он взвешивал предложения герцога до тех пор, пока случайно не заснул в просторном вольтеровском кресле.
   Глубокой ночью его разбудил звонок в прихожей. Еще не пробудившись окончательно, сонной походкой человека, которого против воли подняли с постели, он подошел к двери, открыл ее и замер: перед ним стоял Ахмад. Его арестантская роба была измазана густой кладбищенской грязью, в руках он держал кусок отполированной доски - вероятно, крышку гроба.
   - Иудушка, - сказал он с укором комиссару, - почему тебя не было на похоронах? - Изрыгая проклятия, комиссар с воем побежал к телефону:
   - Срочно пришлите наряд полицейских! - безумно орал он в трубку, чувствуя затылком мерзкое дыхание мертвеца.
   Призывая наряд в номер, комиссар, в спешке, не представился и полиция (перегруженная в эти дни из-за обилия ложных вызовов тель-авивских паникеров), прибыла на место происшествия с большим опозданием.
   Тем временем покойник встал в позу уязвленного политика и сказал блестящую речь о предательстве, которая позже была внесена во все ближневосточные хрестоматии по ораторскому искусству.
   - Самым позорным явлением во все времена считалось подлое предательство, - с пафосом начал Ахмад, - и ты, Иуда, лишний раз доказал миру, как гадок и мерзок может быть еврей, опустившийся до того, чтобы предать самого себя. Ты предал меня, Иуда, а ведь я никто иной, как ты сам. До чего докатился род людской, если люди перестали уважать самих себя. О времена, о, нравы!
   Гневные раскаты голоса покойного торговца разносило по всем этажам гостиницы. Сначала из соседних номеров повысыпали заспанные лица жильцов, затем в фойе стали заглядывать любопытные зеваки с улицы. К тому времени, когда приехали полицейские, вся площадь была запружена народом, и журналисты, понаехавшие со всего города, во всю интервьюировали разговорившегося мертвяка.
  
   Глава 53
  
   Оказавшись дома, Кадишман не почувствовал особой радости, чему сам потом очень удивлялся. Он был весь поглощен душевными переживаниями и ни о чем ином, кроме как о своем новом облике, думать не мог. Поначалу, разглядывая свое безобразное тело с продолговатым туловищем и тонкими мохнатыми лапками, он чувствовал все нарастающее отвращение к себе, но постепенно в его восприятии произошел перелом, и он стал различать удивительную пропорцию линий в своем сложении, которые, нельзя было не согласиться с этим, казались ему, если не совершенными, то не лишенными некоторой грации. Разглядывать и радоваться себе, ему пришлось недолго; вскоре, он услышал горячий сладкий шепот жены. “Милый, ты такой ненасытный сегодня” Сначала он безумно обрадовался голосу Берты, но, прислушавшись к знакомым вздохам, вдруг осознал значение с таким жаром произнесенных ею слов. Страшная догадка пронзила его мозг. “Боже, кому она сказала это?” Лично он никогда не слышал от нее подобных слов. Неужели они адресованы тому хриплому негодяю?
   Горячий страстный шепот шел откуда-то сверху. Короткая тараканья шея Кадишмана была так устроена, что он не мог видеть, что происходит над ним, но ему и без того было понятно, что звуки доносятся с кровати, на которой он и его бесстыдная жена познали так много счастливых минут.
   Собираясь улучшить обзор, он попытался вскарабкаться на стену, но на первых же шагах позорно соскользнул вниз и ударился носом о деревянный настил - ходить по стенам у него не было навыка. С горьким чувством вечного неудачника он засеменил под железную кровать, желая только одного - спрятаться, зарыться, как можно глубже в тряпках и пыли, чтобы не слышать предательских вздохов жены.
   Под широкой кроватью, к своему изумлению, он обнаружил стаю новых собратьев, с подозрительным любопытством оглядывающих его.
   - Почему ты такой белый? - спросил один из них, огромный тараканище с пышными усами. Кадишман в который раз оглядел себя: как горе слепит человека, он и не заметил какого он теперь цвета. Слово “Человека” рассмешило его. "Ты ведь уже таракан, а мыслишь себя прежними категориями".
   - Да ты немой что ли, что молчишь, блондин? - весело спросил великан. Удивление, происходившее оттого, что он понимает язык этого ненавидимого им ранее тараканьего племени, сменилось испугом от мысли, что его могут изувечить, как чужака. Стоявший рядом с великаном коротконогий таракашка сказал:
   - Он не может лазать по стенам, я видел.
   Писк его показался Кадишману вполне доброжелательным, и он успокоился. Громадный усач оказался грозен лишь на вид:
   - Откуда ты взялся, такой хороший? - сказал он насмешливо. Смех его разрядил обстановку и лейтенанту израильской полиции показалось, что может быть, все еще обойдется, и его не станут бить эти говорящие насекомые.
   - Ниоткуда, - сказал он, впервые издавая странный писк, похожий на то, что он слышал от своих новых знакомых, - я здесь живу.
   Коротконожка недоверчиво хмыкнул, а громила издал трубный, воинственный звук.
  “А не слишком ли я дерзок?” - подумал Кадишман и приготовился отражать атаку грозного усача.
   Воцарилось неловкое молчание, которое нарушила соседка усача - красивая самка с длинным блестящим туловищем, видимо, подруга великана.
   - Я его знаю, - игриво сказала она.
   - Откуда ты его знаешь? ревниво спросил усач.
   - Он из квартиры Габая, - сказала она, - эта сволочь накормил наших братьев ядом, все погибли, а те, кто выжил, враз поседели, как этот блондин. - Прозвище, данное ему грозным усачом, очевидно, понравилось ей.
   Кадишман знал Габая. Это был председатель их домового комитета, невысокий, смуглый и жирный тип с замашками базарного торговца. Он удивился тому, что новые друзья называют соседа по фамилии.
   Коротконогий таракашка ласково поддел Кадишмана усом, что следовало расценивать, вероятно, как дружелюбный шлепок по плечу и предложил услуги в освоении тараканьих премудростей:
   - Хочешь, научу фехтовать на усах? - сказал он.
   - Научи ходить по стенам, - попросил лейтенант.
   - Запросто, - сказал коротконожка важно и, совсем похоже на людей, которые хотят казаться значительнее, чем они есть.
   Лейтенант приготовился к уроку, но коротконожка остудил пыл нового приятеля.
   - Надо подождать пока Габай уйдет, - сказал он.
   - Так это Габай? - поразился Кадишман.
   - Габай, конечно, - сказал коротконожка, - повадился, вишь, к хозяйке погреться в вакантной постельке...
   Ему нравилось вставлять в речь ученые слова, и в стае его считали эрудированным тараканом.
   - Он теперь ей вроде мужа. - Сказала подруга великана, длинное, блестящее туловище ее напомнило спортивный автомобиль “Мазда”
   - Но ведь у нее есть муж! - наивно возмутился Кадишман.
   - Говорят он погиб, - коротконожка презрительно повел усом, - тоже был дерьмо завидное.
   Если бы тараканы краснели, Кадишман выдал бы себя с головой.
  “Вот, значит, какого они обо мне мнения”
   Любовник вскоре ушел, утомленная Берта заснула крепким сном, и коротконожка дал Кадишману несколько уроков стенолазания.
   Удовлетворившись блестящими результатами своего способного ученика, он предложил наведаться на кухню и подкрепиться остатками ужина, оставшегося после прожорливого Габая. Поглощая вкусные мягкие крошки хлеба, голодный и уставший после утомительной тренировки Кадишман вспомнил слова Берты, адресованные хриплому любовнику, и у него пропал аппетит. Он поплелся в облюбованное им место под широкой супружеской кроватью и стал развивать планы убийства ненавистного прелюбодея.
   Кадишман долго думал, как лучше убить врага - посадить на кол, распилить на части или разрубить на две половины. Эти кровожадные мысли порадовали его измученное сердце, но не принесли успокоения.
   Трубный звук, ежеминутно издаваемый грозным великаном, вернул его на грешную землю, он вспомнил, в кого он теперь превратился и сколь безнадежна его мечта о мести. Впервые после своего триумфального возвращения домой, он пожалел, что вымолил у Цилиндра ненужную побывку в “Мир”.
  
   Глава 54
  
   Парламентерами к герцогу пошли Алиса и Цион. Жена комиссара устроила им встречу в “А-пропо”. Сам Иуда Вольф должен был присоединиться к ним позже.
   Герцог и Ривка прибыли в ресторан, элегантной парой: он в великолепном джинсовом костюме - плейбой со страниц мужских магазинов, и она - полногрудая, длинноногая с дерзким профилем и счастливыми глазами. Опытный сердцеед комиссар оценил смысл игривого блеска в глазах супруги и унылым тоном приказал своим людям оцепить прибрежный ресторан; он был готов к силовым мерам, на случай, если рыцарь затеет драку.
   Не успел герцог пройти на увитую мягким плющом террасу ресторации, как Исмаил старательно взял его на мушку.
   - Отставить, - тихо скомандовал Вольф.
   - Я сниму его, начальник. Пушка заряжена разрывными пулями.
   - Не смей, там Ривка!
   - Я сниму его без последствий, шеф, можете не сомневаться.
   - Стоит тебе разок пальнуть, и он оторвет ей голову...
   - Он не успеет, шеф.
   - Заткнись, болван! Не хватало, чтобы ты завалил мне дело.
   Комиссар тоскливо проводил глазами проходящую мимо красивую пару. Герцог злорадно улыбнулся ему. После знакомства с Ривкой лицо рыцаря стало более одухотворенным, и в глазах появились некоторые проблески ума, в чем Иуда Вольф убедился, лишь только герцог открыл рот.
   - Добрый день, муж! - сказал он комиссару, и тот с трудом подавил в себе желание выстрелить ему в лоб. Судя по всему, герцог выучился острить (благотворное влияние Ривки), и был в веселом расположении духа. Ему явно нравилось блистать, в обществе обаятельных дам, и никчемных мужчин, не умеющих постоять за себя.
   Любовники подсели к парламентерам, расположившихся на открытой террасе, откуда взору посетителей открывался прекрасный вид на Средиземное море.
   Ривка заказала герцогу кровавый бифштекс с пикантным гарниром и русские пельмени для комиссара, который с минуты на минуту должен был подойти к ним. Она хорошо знала кулинарные пристрастия мужа и по привычке продолжала заботиться о нем.
   Проголодавшийся Цион приступил к аппетитной порции омаров, а очаровательная Алис согревала в ладонях бокал с шипучим шампанским. Вскоре и Ривка последовала ее примеру. Комиссар подсел к ним, когда подали дымящиеся пельмени. Он оценил великодушный жест супруги, но это только усилило его душевные муки. Взяв в руки столовый прибор, он незаметно подал Алис знак к началу переговоров.
   - Послушайте, милорд, - герцогиня изящно пригубила бокал, - вам предлагается убраться отсюда восвояси в родные края.
   - И как можно скорее, - сказал Цион, грозно вытирая рот салфеткой.
  Люди комиссара вокруг прибавили ему уверенности, и он счел возможным говорить дерзко.
   - Только с тобой, милочка, - развязно сказал герцог, не замечая Циона и коварно улыбнувшись герцогине, - ты ведь знаешь, как я тебя люблю.
   - Сволочь, - побледнела от злости Ривка, - а обо мне ты подумал?
   - Ты вернешься домой, женщина, - по-хозяйски, будто речь шла о деле давно уже решенном, вмешался комиссар.
   - Ах, иди ты... - послала Ривка суженого и, повернувшись к Балкруа, принялась жалобно хныкать, - милый, ты хочешь меня покинуть ради этой сушеной воблы...
   - Отстань! - злобно бросил Балкруа, - надоела...
   - Не смей говорить так с моей женой, - взорвался комиссар. Герцог извлек из кожаного чехла миниатюрный топорик, а комиссар вырвал из кобуры старый “Кольт”, смахнув при этом на пол тарелку с пельменями. Тарелка со звоном раскололась, переполошив обеспокоенных официантов.
   - Не боись, герцог, - сказал Заярконский, - его пуля тебя не возьмет.
   Уроки де Хаимова не прошли даром, он уже не боялся Вольфа и даже герцога, который после сытной порции любимого им мяса выглядел непривычно подобревшим.
   - Предатель! - гневно воскликнул комиссар, - я пристрелю тебя, как собаку! - Он направил кольт на Циона.
   - Ой, напугал, - усмехнулся Цион и пожалел, что рядом нет Васи, он оценил бы его железное хладнокровие.
   - Господа, рыцари, - поспешно вмешалась Алис, - мы ведь собрались здесь совсем для иных целей, не правда ли?
  
   Глава 55
  
   Два дня упорной тренировки и дружеского участия со стороны коротконожки превратили Кадишмана в искусного стенолаза.
   - Будь внимательнее, - сказал коротконожка, - на стенах нашего брата кончают наиболее часто.
   - Постараюсь, - пообещал Кадишман.
   - Настрой усы по ветру, - не унимался коротконожка, - и чуть что, ныряй вниз без раздумий.
   Новый приятель показал ему, как следует настраивать усы:
   - Имей в виду, - Габай метает обувь без промаха.
   Имя ненавистного соседа вызывало у Кадишмана дрожь в теле. Дожидаясь прихода председателя домовой комиссии, он вспомнил, как перехватил однажды его откровенно похотливый взгляд, будто бы случайно скользнувший по изящной фигуре Берты. Уже тогда лейтенант хотел дать домкому по морде, но не решился портить отношения с соседом. А надо было. Ох, как надо было врезать разочек по самодовольной жирной физиономии этого Альфонса. Самое ужасное было в том, что Берта ведь отвечала ему взаимностью.
  
   * * *
  
   Габай явился на следующий день.
   Пришел, открыто, не таясь, и будь его собственная жена немного наблюдательнее, ей ничего не стоило бы уличить мужа в неверности.
   Габаи жили этажом ниже. Лейтенант никогда не знался с соседом, но Берта покупала овощи в его ларьке, и он был так любезен, что предложил однажды открыть кредит в своем поганом заведении. В этом не было нужды, но Габай настоял на своем и, чтобы угодить клиентам, наладил бесплатную доставку овощей на дом. Теперь лейтенант понимал, почему он так старался.
   Чтобы отчетливее разглядеть торговца, повадившегося в постель к Берте, Кадишман взобрался на потолок. Он долго карабкался, вверх рискуя сорваться и повредить усы, но похотливое хрюканье потного Габая, упражнявшегося в сексе с его супругой, придало ему силы. Добравшись до цели, он с замиранием духа глянул вниз и увидел взмокшую спину домкома, старательно выполнявшего свою любовную работу. Он не сразу разглядел под ним жену, но, узнав ее по трепещущим ногам, согнутым в коленках, похолодел от ужаса. “Что же ты натворила то, милая?” Глаза у Берты был закрыты (как же иначе, ведь ей хорошо с ним), но она открыла их и он, страстно мечтавший в Одиночном мире взглянуть в “синие озера” любимой, не увидел в них раскаяния.
   - Таракан! - пугливо вскрикнула Берта, увидев его, и вздрогнула под Габаем. Домком не сразу отозвался на крик, и Кадишман успел повернуть назад, памятуя о словах коротконожки. Но далеко он не ушел; Габай нехотя сполз с кровати, схватил с полу тапок (его, между прочим, тапок) и с силой зашвырнул в таракана. Снаряд со свистом врезался в грязную стену всего лишь в миллиметре от трепещущего Кадишмана. Все произошло так быстро, что даже усы его не успели отреагировать, на что так надеялся коротконожка. Взрывной волной лейтенанта сбросило на пол. Он упал на спину с большой высоты, но боли не почувствовал. Беспомощно шевеля в воздухе тонкими лапками, он увидел над собой перекошенное от злобы лицо Габая, готовившего повторный удар. Надо было спасать шкуру, но перевернуться и встать на ноги ему никак не удавалось. Несмотря на все усилия, он только слабо дергал мохнатыми культями и в страхе шевелил усами. Габай нагнулся, отыскивая второй тапок. "Умереть в своем доме от руки любовника” Кадишману стало смешно. Он сделал отчаянное усилие, перекатился на живот и, не веря своему счастью, торопливо засеменил под кровать. Едва он вступил в спасительную темень своего излюбленного укрытия, как раздался оглушительный шлепок второго тапка. И на сей раз, Габай промахнулся. Это было, по словам эрудированного коротконожки, счастливым стечением обстоятельств. Несомненно, от Кадишмана осталось бы мокрое место, окажись яростный любовник чуточку поточнее.
   Переведя дыхание и успокоившись, он увидел коротконожку, с ужасом наблюдавшего за злоключениями везучего друга:
   - Ну, дядя, ты просто с усами родился, - сказал он восхищенно, - этот Габай ни разу еще не промахнулся. Такая дрянь...
   - Знаю, - сказал Кадишман.
   - Предлагаю обгадить ему стейк, - сказал усатый великан, - и тем отпраздновать твое боевое крещение.
   - Браво! - поддержал коротконожка, - я всегда готов на доброе дело.
   Приняв участие в коллективных испражнениях на стейк, заботливо приготовленный для любовника Бертой, Кадишман почувствовал облегчение, когда утомленный Габай надкусил мясо и понял, что над ним уже поработали тараканы.
   - Опять эта мразь постаралась! - сказал он, сделал недовольную гримасу, выплевывая стейк. Испуганная Берта засуетилась, вытаскивая из холодильника рыбные котлеты, купленные еще Кадишманом.
   Наевшись, Габай взасос поцеловал соседку и выскользнул из квартиры, загадочно шепнув ей на прощание:
   - Что я тебе принесу завтра, Берта!
  
  
   Глава 56
  
   В разгар переговоров в "А-пропо" Исмаилу вдруг позвонили на сотку:
   - Это я, - кричал в трубку сержант Альтерман, - вы узнаете меня, шеф?
   - Чего надо? - оборвал Исмаил, не очень приветливым тоном. Он не любил, когда подчиненные фамильярничают с ним. Ему казалось, что тем самым они подчеркивают его арабское происхождение. Как правило, никто в подобных случаях не собирался что-либо подчеркивать, просто люди хорошо к нему относились, но вновь назначенный заместитель комиссара полиции был обладателем обостренного комплекса неполноценности, свойственного почти всем представителям этнических меньшинств в стране, и ничего не мог поделать с собой. Он лишь внутренне обижался на “высокомерных евреев” и говорил дерзости, за которые ему потом было стыдно.
   - Мне повезло, шеф, я сел на хвост мертвецу! - радостно орал в трубку Альтерман.
   - Меня не интересует на кого ты там сел, - прервал подчиненного Исмаил, - говори конкретно, что надо?
   Ему вменялось оберегать бесценного шефа от возможных происков герцога, а тут, всякие ослы отвлекают его от прямых обязанностей.
   - На центральном автовокзале, по сведениям моих агентов, находится однорукий Румын, - выпалил сержант Альтерман, ожидая одобрения со стороны зама. Но Зам. был неприступен, как айсберг:
   - Ну так бери его, - равнодушно сказал он, - чего ты там телишься, Абрам?
   - Не Абрам, я - а Иов, шеф, - обижено напомнил Альтерман, - здесь слишком много народу, поднимется паника, люди передавят друг друга...
   - Что же ты от меня то хочешь, сержант?
   - Получить ваше “Добро”, шеф...
   Так же как Альтерман и любой другой, мало-мальски значащий в полиции чин, Исмаил не посмел бы решать подобные вопросы единолично. Упустишь мертвяка, а потом газеты поднимут такую шумиху - до конца дней не отмоешься. Нет, уж лучше доложить Вольфу
   Но комиссару в это время было не до зама, и он грубо отослал его подальше, пробудив, тем самым придремавший было в подчиненном комплекс неполноценности. Дозвонившись до Альтермана, униженный заместитель сухо сказал:
   - Вольф приказал действовать по обстановке.
   Пока сержант перестраховщик координировал свои действия с усиленно страхующимся начальством, однорукий быстро смешался с толпой пассажиров и беспрепятственно прошел в автобус. Это была грубейшая ошибка сержанта, и он доложил о ней заму:
   - Выкручивайся теперь сам, Абрам, - развел руками Исмаил, - будут жертвы - ответишь по закону.
   Он уже предвидел страшный газетный бум и раздражение начальства по поводу “Неуклюжих действий полиции на автовокзале”
   Маршрутный автобус номер 417 выехал в Беэр-шеву в полдень в сопровождении многочисленного эскорта полицейских машин с включенными фиолетовыми мигалками. Альтерман счел опасным приступать к операции в густо населенном районе, где от перестрелки могли пострадать люди, и решил брать Румына за городом.
   На ашкелонском перекрестке сержант внезапно перекрыл дорогу автобусу и предложил встревоженным пассажирам освободить салон. Он знал, что Румын не выпустит их из автобуса, и приготовился к долгим переговорам. “Впрочем, о каких переговорах может идти речь, разве мертвеца можно купить?” Альтерман был уверен, что спасти пассажиров не удастся. Хотя чем черт не шутит, если он предпримет молниеносный штурм автобуса жертв, возможно, будет поменьше. Он был готов к этому варианту, но к его удивлению, мертвец позволил всем пассажирам свободно покинуть салон, и даже водителя автобуса выставил вон. Необычное поведение трупа и вовсе расстроило планы Альтермана.
   - Румын, - с напускным спокойствием крикнул он денщику, - сдавайся, или я оторву тебе вторую руку...
   - Милый, - мягко и почему-то по-русски отвечал однорукий, - верни мне, пожалуйста, селезенку.
   - Какую селезенку? - удивился сержант, - вылазь, Румын, тебе зачтется, что ты выпустил пассажиров...
   - Верни селезенку, милок, - тем же ровным тоном попросил однорукий. Альтерман приказал стрелять.
   Сначала это были редкие одиночные выстрелы, на которые однорукий ответил длиной автоматной очередью (несмотря на серьезное увечье, стрелял он ловко), подбив две крутящиеся мигалки на патрульных машинах. Потерь в живой силе, к счастью, не было; полицейские сноровисто укрылись в придорожной канаве, оставив командира на произвол судьбы.
   Позже выяснилось, что автомат Калашникова был припрятан одноруким в базарной сумке, которую он свободно пронес в салон. Это была вторая промашка сержанта - допустить в общественный транспорт вооруженную личность, да за одно это, можно было лишиться погон, не говоря уж о самой службе.
   Альтерман героически отстреливался, пока к нему не присоединился один из полицейских, с опаской выползший из канавы. Вместе они открыли беспорядочную пальбу в сторону мертвеца и повыбивали почти все стекла в автобусе.
   Когда все было кончено, сержант, ощупывая, на всякий случай, свой не очень надежный, как ему казалось, бронежилет, вошел к обезображенному трупу, повисшему на заднем сидении автобуса, и обнаружил, что это вовсе не мужчина, а переодетая женщина, которую он ошибочно принял за Румына.
   Личность убитой была опознана в лаборатории Абу Кабира - ею оказалась Тетя Ася, зарезанная генералом на квартире Шварцев. Вскрытие трупа не дало следствию дополнительных улик. Было установлено лишь, что в теле замученной няни действительно недостает селезенки, которую генерал принес внучке в больницу в качестве гостинца. По данному делу выступил на телевидении комиссар Вольф, который, не разглашая секретных фактов, сурово классифицировал действия однорукого как вражеские, а самого “террориста” причислил к экстремистской группировке “ХАМАС”, давно уже угрожавшей свершить теракт в центре страны.
   Называть истинное имя “террориста” значило способствовать излишней панике среди населения. Профессор Хульдаи распорядился похоронить няню в той же могиле, из которой она выбралась каким-то образом на волю.
   Селезенку, похищенную генералом, вшили обратно в тело и “сей гуманный акт” по словам Хульдаи, должен был служить гарантией того, что в следующий раз душа неугомонной тети Аси не восстанет вдруг из гроба.
   Сержант Альтерман, приготовившийся к серьезной нахлобучке за недостоверную информацию о мнимом румыне, к своему удивлению, получил благодарность от Вольфа, за предотвращение опасной диверсии и всю последующую неделю любовался своими портретами в ведущих газетах страны.
  
   Глава 57
  
   Габаевский сюрприз, с таким апломбом обещанный накануне Берте, оказался обыкновенным химическим препаратом для уничтожения насекомых. ”Я то думал, он купит ей стоящий подарок” - криво усмехнулся Кадишман.
   Лично он делал это регулярно, отводя на маленькие презенты для любимой часть своей скромной зарплаты. Берта, однако, судя по тому, как легко она отдалась Габаю, не очень то ценила эти искренние признаки внимания со стороны мужа, и теперь ему было горько осознавать, что она променяла его на какого-то сквалыгу, которому и в голову не пришло принести любовнице захудалый букет цветов.
   Погруженный в горькие воспоминания, он не слышал криков своего товарища, и когда усач энергично боднул его в бок, он понял, что тот предупреждает его об опасности. “Беги, паря!” - истошно орал усатый. Кадишман бросился под спасительную кровать, но Габай со своим смертоносным оружием направился именно туда. Кадишман панически заметался в полутемном пыльном пространстве и несколько раз больно ударился носом о железную ножку кровати. “Беги за мной!” - отчаянно закричал усач и устремился на кухню. За холодильником зияла огромная щель. Кадишман вспомнил, как долго и нудно жена просила его заделать ее, но у него все никак не доходили руки. По странному стечению обстоятельств, он решил заткнуть проклятую дыру именно в тот день, когда был захвачен мертвецами, однако, его благим намерениям не суждено было сбыться и это, к счастью, спасло ему теперь жизнь.
  
   * * *
  
   Переход по ржавым забитым каловыми камнями трубам занял несколько часов. Кадишман едва не утонул в вонючей жиже, остро пахнущей мочой.
   Вскоре они оказались в просторной и выложенной сверкающим кафелем, соседней кухне. Кадишман никогда не был здесь, но понял, что находится в апартаментах Габая: все стены своей квартиры этот грязный прелюбодей украсил непотребными фотографиями: “Габай у фонтана”, “Габай на съезде активистов партии Ликуд “, “Габай среди участников слета израильских феминисток” - еще бы, что бы он, да упустил такое обилие роскошных задниц. Кадишман с интересом рассматривал картинную галерею женолюбивого домкома, но усач приказал немедленно спрятаться всем в укромное место:
   - Тут его мадам ходит, - сказал он, - а эта еще та мегера.
   Выглядела супруга Габая действительно странно. Это была худая бесцветная женщина неопределенного возраста, с бледным апатичным лицом. “Человек с таким лицом не станет воевать с тараканами “ - подумал Кадишман, но молча последовал за громилой.
   Отсиживались в тесном кухонном шкафу. Вскоре громила пошел на разведку, настрого запретив стае высовывать усы из укрытия. В шкафу было тепло и уютно. Пахло копченой колбасой и рыбьим жиром, который он с детства не любил. Он подумал, что неплохо бы теперь заморить червячка, и вдруг в темноте почувствовал трепетное прикосновение подруги усача. За длинный тонкий стан он окрестил ее “Маздой”. Кадишман стыдливо отстранился от нее, намереваясь уединиться в затянутом паутиной углу, но она обвила его шею теплыми влажными усами и он ощутил прилив неодолимого желания.
   Громила вернулся через десять минут. За это время Кадишман успел совокупиться с Маздой более десяти раз. К его удивлению тараканий оргазм оказался куда более жгучим, чем человеческий.
   Громила приволок с собой корку черствого хлеба, который они, разделив по-братски, принялись дружно грызть.
  “Как странно устроен мир, - с грустной иронией подумал Кадишман, - он меня от голода спас, а я в это время с его бабой переспал. И ведь мне не совестно совсем”
  
   * * *
  
   Еще через час пришел Габай и стал врать жене, что он задержался в лавке, потому что сегодня был большой наплыв покупателей. Несмотря на обширную партийную деятельность, домком содержал овощной магазин на улице Саламе и торговал товаром, который ему подпольно поставляли арабские контрабандисты. Дружба с арабскими торговцами не противоречила его правым взглядам, а, напротив, способствовала процветанию семейного бизнеса.
   - Альфонса ты кусок, - зло сказал Кадишман, - знаем, в чьей лавке ты задержался! - Коротконожка с удивлением смотрел на взбешенного приятеля, не понимая причины его внезапной ярости.
   - А слышала ты, Сара, что натворили мертвецы в Азуре, - рассказывал Габай апатичной супруге. Было видано, что в его вранье про лавку она не верит, и вообще он ей давно уже надоел. Это обстоятельство ничего, по сути, не меняло, но было приятно Кадишману, есть ведь на свете умные люди, которые, так же как и он не доверяют этому ползучему гаду. “Опять я сказал - люди, имея в виду себя” - печально подумал Кадишман, проклиная свою тараканью участь.
  
   Глава 58
  
   Переговоры в “А-пропо” затянулись.
   Герцог в меру своих умственных способностей грубо высмеивал покинутого супругой комиссара, называя его “Рогатый” или - “Наш дорогой предшественник”. Он издевался над Иудой, чтобы спровоцировать его на скандал, и выставить в глазах окружающих обманутым мужем. Взбешенный Вольф не раз порывался разделаться с насмешником, но последствия этого необдуманного шага могли отразиться на Ривке, и он сдерживал себя, стараясь не замечать “утонченные” подколки врага:
   - Уважаемый рыцарь, - сказал он, деликатно улыбаясь герцогу своими наглыми глазами, - я симпатизирую вам не меньше, чем вы мне, но лучше, если бы мы не отвлекались от дела.
   - Дорогой предшественник, - тем же любезным тоном отвечал Балкруа, - ваши симпатии мне до одного места.
   - Так же, впрочем, как и ваши, мне? - не остался в долгу Вольф, - почему бы вам, в самом деле, не отчалить подальше, сэр, мы бы вам заплатили за это достойное деяние.
   - Дело ведь не в деньгах, Вольф, у меня душа болит, как подумаю, что придется оставить тебя здесь в одиночестве.
  “Если бы не Ривка, я бы давно пристрелил тебя, как собаку!” - думал Вольф, хотя в душе был уверен, что Ривке ничего такого страшного не угрожает, и она с этим дерьмом, вероятно, заодно.
   Мысль о предательстве жены изводила комиссара, и он старался сосредоточиться на главном. Терпеть этого ублюдка и не наделать лишних глупостей, стоило ему огромных усилий, хотя с каким удовольствием он отдался бы теперь благородной мести. Конечно, он не мог сокрушить крепкую челюсть врага (как это не раз и довольно профессионально проделывал с ним герцог), но в присутствии бравых командос, державших рыцаря на мушке, можно было, по крайней мере, влепить ему эффектную пощечину, чтобы доказать Ривке, свою отвагу. Убить Балкруа, снайперам не удастся, но потрясти его “бронебойными”, аж до самых яиц вполне возможно.
   После изощренных оскорблений, вперемежку с изысканным десертом за счет Главного управления полиции, рыцарь принял, наконец, предложение Алис при условии, что ему выдадут револьвер и запасную обойму к нему; недельная побывка в криминальных кругах Тель-Авива просветила смышленого герцога, и он знал, что одна такая металлическая хлопушка стоит десятка тяжеловесных топоров в руках заправских воинов святого креста.
   - Ты даешь мне наган, Иуда, и я навсегда смываюсь, - сказал герцог, призывая соперника ударить по рукам.
   - Все не так просто, как тебе кажется, герцог, мне нужно “добро” министра, - сказал комиссар, пытаясь справиться с душившим его воротничком.
   Неудобство с воротником он испытывал каждый раз, когда ему надо было принимать ответственное решение.
   Масштабы нынешнего, затянувшегося скандала приняли такой оборот, что любой неосторожный шаг с его стороны мог привести к преждевременной отставке, а что он без погон - ничтожная личность, которую и в регулировщики то не возьмут.
   - Советуйся, - великодушно согласился герцог, - а мы с Ривкой прогуляемся по старому Яффо, мне доводилось бывать там, в добрые старые времена...
   Герцог имел в виду блестящую вылазку, предпринятую им в 1115 году, когда малочисленным отрядом крестоносцев он разбил когорту пеших воинов ашкелонского наместника и немало повеселился в то прекрасное время. Вот как пишет об этом арабский историк Усама ибн Мункыз - “Перед боем с наместником герцог Балкруа устроил для своих рыцарей небольшое представление на центральной площади Яффо. На одном конце площади он поставил двух дряхлых старух, а на другом поместил кабана, которого связали и бросили на скалу. Он заставил старух бежать наперегонки. С каждой из этих старух двигалось несколько всадников, которые их подгоняли. Старухи падали, поднимались на каждом шагу, а рыцари хохотали до коликов в боку. Наконец одна из них обогнала другую и взяла кабана в награду”
   Пока достойный герцог предавался приятным воспоминаниям, комиссар Вольф связался с министром и поведал ему о своих опасениях. Министр внутренней безопасности был такой же перестраховщик, как и Вольф и вопрос - снабжать герцога оружием или нет, вызвал в нем приступ административного замешательства. Верный своим правилам, Когаркин не стал взваливать на себя “тяжкий груз ответственности”, не посоветовавшись с этим олухом - профессором Хульдаи, который заправлял до сих пор в Совете безопасности. Это был старый испытанный на практике прием, позволявший в случае срыва операции сослаться на авторитетное мнение видного ученого. Хульдаи был единственный человек в Совете, который никогда и ни при каких обстоятельствах не ведал сомнений:
   - Ни в коем случае нельзя этого делать, - категорически заявил он, выслушав министра, - имея в руках оружие даже самого примитивного класса, герцог легко может изменить ход истории, загнав человечество назад в пещеры.
   - Но, господин профессор, этак мы никогда от него не отделаемся.
   - Не спешите расписываться в собственном бессилии, - сказал Хульдаи, - где ваше оперативная смекалка, господин Когаркин?
   Министр тут же сообразил, что ему следует делать и, перезвонив истомившемуся в ожидании распоряжений комиссару, задал ему уже знакомый вопрос:
   - Где ваша оперативная смекалка, господин Вольф? - "Я так и знал, что он даст задний ход!” - угрюмо подумал Иуда, и вдруг его осенило:
   - Я придумал, господин министр, герцог получит свой пистолет, но - стартовый!
  - А, что, если он почувствует подвох? - с начальственными интонациями в голосе спросил Когаркин.
   - Исключено, господин министр, он туп, как пробка, и не заметит подмены. - Министр облегченно вздохнул, а хитроумный комиссар вписал в свой актив еще один существенный плюсик. Желанное кресло генерального инспектора реально забрезжило на горизонте.
  
   * * *
  
   Выезд в старую Англию был назначен на ближайшее воскресенье.
   Чтобы не раздражать религиозные фракции в кнесете, премьер отменил “Передвижение во Времени” по субботам, несмотря на то, что речь в данном случае шла о людских судьбах, которые в любую минуту могли пострадать от рук восставших мертвецов. Нарушение святости субботы могло привести к правительственному кризису, и благоразумные политики, не желая конфликтов с депутатами от религиозных фракций, способных запросто “свалить” кабинет, предпочли на сутки заморозить страну, воздерживаясь от запрещенной по субботам политической активности.
   В воскресенье утром к зданию Института Времени подъехал бронированный джип, из которого вышли героический рыцарь и Ривка в сопровождении сержанта Альтермана, не спускавшего глаз с романтической парочки. Министр обороны отдал приказ оцепить Институт правительственными войсками. Полицейские и солдаты в маскировочном обмундировании сидели почти на каждом дереве, и славный рыцарь, сразу заприметивший “фараонов”, обнял для надежности возлюбленную за талию. Но Ривка и не думала вырываться, напротив, при каждом удобном случае она прижималась к нему впечатляющим бюстом, и было видно, что общество герцога ей приятно.
   Вслед за Балкруа к месту встречи прибыли “Путешественники”
   Комиссар с грустными глазами подошел к супруге и томно прошептал ей на ухо. - В последний раз прошу тебя, Ривка, - одумайся.
   Но Рива не отрывала влюбленных глаз, от герцога, которого забавляли страдания несчастного Вольфа.
   - Что, Иуда, неприятно, когда тебя предают? - сказал он театральным тоном, - а Спасителю нашему каково было, когда ты его за тридцать сребреников?
   - Идиот, - громко чертыхнулся комиссар, - ты за все мне ответишь.
  Герцог разразился демоническим смехом.
   - Де Хаимов, - не унимался он, - ты, надеюсь, не в претензии ко мне? Нам с твоей женой будет хорошо....
   Сжимая кулаки, Василий мрачно бросил комиссару:
   - Я свою жену с этим дегенератом не отпущу...
   - Спокойняк, Дубровский, - усмехнулся комиссар, - я же свою отпускаю.
   - Что-то не видно, чтобы она горевала по этому поводу.
   - Твоя тоже особо не возражает...
   Василий пытливо посмотрел на жену:
   - Дорогой, - сказала она, спокойно выдержав взгляд мужа, - я должна это сделать, поверь мне...
   - Не соблаговолит ли герцогиня, пояснить мне - кто и кому здесь, собственно, должен?
   - У нас будет ребенок, - тихо сказала герцогиня и, густо покраснев, отвела от мужа взгляд. У Васи отвисла челюсть. В роли отца он себя еще не представлял. Пауза затянулась несколько, и маркиз, на которого устремились любопытные взоры присутствующих, изобразил на лице слабую улыбку.
   - Ты уверена, дорогая?
   Со времени первой встречи с герцогиней прошло не более трех месяцев и у Маэстро были все основания для этого вопроса.
   - Можете не сомневаться в этом, - официальным тоном подтвердил комиссар, - специалисты из института Времени, считают, что рожать вашей ... мадам безопаснее в своем Времени, - не без злорадства прибавил он, радуясь, что де Хаимову наставили рога.
   - Я буду заботиться о нашем дитяти, маркиз, - мерзко улыбнулся герцог, понимая, что именно так смутило Васю. Но он плохо знал маэстро. Конечно, тот не был аристократом по рождению, но в истинном благородстве с ним не смог бы соперничать ни один из выдающихся современников Балкруа.
   - Я поеду с женой, - решительно заявил Василий, - в конце концов, она в интересном положении...
   Выезд путешественников задерживался. Доведенный до отчаяния несговорчивыми пассажирами комиссар снова связался с шефом, хотя наперед знал, что по заведенному в органах порядку, тот начнет искать крайнего, чтобы свалить на него все шишки за возможный провал операции. Но к удивлению Вольфа шеф на этот раз повел себя куда более решительно:
   - Ну, что теперь сделаешь, Иуда, - сказал он, впервые обратившись к Вольфу по имени, - этот парень, зять академика Ашкенази, и ему можно сделать исключение. Кстати, почему он де Хаимов, ты не знаешь?
   - Утверждает, будто ему был присвоен титул...
   - Кем присвоен?
   - Я думаю, он сам его себе присвоил. Спросите о нем Сидора Лейбовича, он вам все расскажет.
   - В этом нет нужды, братец. Запускай его с рыцарем!
   - Не думаю, шеф, что это понравиться герцогу...
   - Ты у нас опытный работник, Вольф, я всегда полагался на твою смекалку. Однажды она уже сослужила тебе службу.
   Как всегда босс в последний момент вильнул хвостом, оставив за подчиненным принятие решения. Так же как и Вольф, Когаркин боялся потерять кресло: с нашествием покойников в стране все стало таким зыбким и ненадежным. “Пусть этот жеребец выкручивается сам”
   Но не таков был Иуда Вольф, чтобы отступать от руководящих указаний начальства. Вернувшись к путешественникам, комиссар предложил герцогу включить де Хаимова в состав экспедиции, как, собственно, первоначально и рекомендовал шеф. “В случае провала скажу, что инициатива исходила от босса” - решил он, довольный своей смекалкой.
   - И не подумаю, - запривередничал рыцарь, поигрывая стартовым пистолетом, - я с этим дерьмом никуда не еду! - он мне и здесь надоел!
   - За дерьмо ответишь! - сказал Василий и ласково улыбнулся герцогу.
   - Но решение принято на министерском уровне - сказал комиссар, понимая тщетность последнего довода. Куда было понять этому проходимцу, что в их бюрократическом мире приказы министра не обсуждаются. Скрежеща зубами, он решился взять инициативу в свои руки и пообещал Васе отправить его вслед за несговорчивым Балкруа следующим рейсом.
   - Нет, - уперся Василий, - я еду с женой.
   - Маркиз! - умоляюще сказала Алис. Увидев ее наполненные слезами глаза, маэстро нехотя отошел от “Колесницы”
  
   * * *
  
   Повторное “явление” Ахмада навело профессора Хульдаи на новые замечательные мысли:
   - Мы пришли к выводу, - сказал он важно комиссару, что феномен воскрешения мертвецов можно вполне пресечь, устранив его первоисточник.
   Как всегда комиссар не понял заумную муть профессора и тот, не без досады, стал излагать поднадоевшую уже всем гипотезу о духовном бессмертии человека, прекратившего свое физическое существование.
   - Неужели так сложно понять, что под первоисточником я подразумеваю герцога? - сказал он.
   - Чего уж тут сложного, профессор. Я вас прекрасно понял.
   - Я в этом не уверен, дражайший, вы до сих пор не знаете главного...
   - Ну так образумьте нас темных людей, коли, не знаем.
   - Устранить этого бандита необходимо в его собственном Времени, поскольку у нас, его пули не берут...
   - В этом я уже имел удовольствие убедиться, профессор, - ничего нового вы мне не открыли.
   - Мне не нравится ваш тон, господин комиссар, вы не согласны с моей доктриной?
   - Не согласен, - дерзко сказал Вольф, - ваше предложение отправить людей в логово изверга не блещет оригинальностью.
   В душе Иуда Вольф торжествовал. Наконец то пришло время, когда можно, не боясь высокого начальства, срезать этого выскочку, что называется на взлете...
   - Вы забываетесь, господин комиссар!
   - Нет, это вы забылись, господин Хульдаи, и даже припозднились несколько со своими рекомендациями, мы уже предприняли определенные шаги в данном направлении. - В глазах комиссара сверкали веселые огоньки, вот он желанный миг мести. Еще вчера он не посмел бы разговаривать так с видным ученым, но сегодня свои люди в канцелярии Главы правительства сообщили ему, что премьер приказал отправить в Прошлое людей для ликвидации преступного герцога.
   Впервые решение подобного уровня было принято без участия Хульдаи, а это значило, что акции председателя Госкомитета по спасению нации резко упали.
   - Как вы смеете дерзить мне? - возмутился ученый.
   - Не вращай глазищами, профессор, - засмеялся комиссар, - мне уже не страшно.
  
   Глава 59
  
   Более двух суток Кадишман с друзьями отсиживались в кухонном шкафу председателя домового комитета. Попытки обнаружить на полках что-либо съестное, оказались безуспешными.
   - У этого гада все давно припрятано по закуткам, - ругнулся громила с пышными усами и вдруг спросил Кадишмана:
   - Ну, как, натрахался вчера с моей бабой?
  Кадишман растерянно молчал.
   - Что усы то повесил, блондин? - усмехнулся вожак, - отвечай, коли тебе честь дорога.
  “Причем тут честь?” - с тоской подумал Кадишман и малодушно пискнул:
   - Она сама пришла ко мне, сэр...
   - Сама, значит! - криво усмехнулся громила, - что ж, жди меня, блондин, я тоже приду к тебе при случае...
   Ночью ему удалось заглушить голод и вздремнуть на секунду. Он устал быть униженным и гонимым, и ему приснилась Роза. Она долго плакала у него на плече, умоляя простить ее за бегство. Ему сделалось хорошо на душе, и он уже готов был простить ее, но сквозь легкую дрему вдруг почувствовал, как некто огромный и грубый тяжело наваливается на него сзади, шумно дыша ему в затылок. Он понял, что это усач осуществил свою глупую угрозу, и заплакал. Сопротивляться было бесполезно, насильник знал множество приемов, которые привели Кадишмана в беспомощное состояние.
   Необузданная дикая случка продолжалась много часов. Сначала Кадишман только вырывался и рыдал, кляня громилу, на чем свет стоит, но под утро, неожиданно почувствовал, что ему это приятно. ”Неужели я гомик?” - с удивлением подумал он, но решил, что это, наверное, какая-нибудь тараканья аномалия.
   Утром коротконожка объяснил ему, что усач поступил с ним согласно канонам тараканьей чести и он, блондин, должен быть рад тому, что его не затрахали еще всей стаей:
   - У нас так, - гордо сказал он, - один за всех и все за одного.
  
   * * *
   На третий день они решили вернуться домой. По расчетам усача, который не раз за свою долгую тараканью жизнь подвергался химическим атакам, смертоносный угар на кухне Кадишмана давно уже должен был выветриться.
   Усач повел друзей через трубы с каловыми отложениями. Дойдя до спасительной щели, он обнаружил, что Габай успел замазать ее.
   - Делать нечего, - сказал усач, - у этого подонка мы все от голода передохнем, придется зимовать в соседней квартире.
   В соседней квартире проживал некий Бузгало Эфраим с женой Бусей, раз в неделю занимавшей у Берты что-нибудь из ее вечернего туалета. По четвергам Эфраим водил Бусю в экзотический ресторан с поэтическим названием “Эль-Марокко”, где они ели отварную курятину с чесночной приправой и красную икру с ржаным хлебом. Берта была дружна с Бусей и долгими скучными вечерами (когда лейтенант был занят на службе), играла с ней в лото.
   - Я пас, - сказал Кадишман, - мне надо вернуться домой.
   - Но это верная смерть, - сказал коротконожка, - пробраться туда можно лишь напрямую, через подъезд, а там всегда люди...
   - Мне надо быть дома, - тупо настаивал лейтенант.
   - Ты что, обиделся? - спросил коротконожка, - ведь хорошо же было, согласись...
   - Да, хорошо, - признался Кадишман, но мне надо...
   - Вольному - воля! - развел усами великан и повел стаю на квартиру Бузгало. Усач так и не простил лейтенанту посягательств на его красавицу подругу, которая, впрочем, на следующий день забыла о его существовании.
  
   * * *
  
   Прошел час. Набравшись духу, Кадишман выполз из укрытия и короткими перебежками добрался до лестничной клетки. К счастью, дети, вечно снующие в это время в подъезде, играли во дворе. Кадишман быстро пересек узкую площадку и достиг матерчатого половика, аккуратно сложенного у дверей квартиры. Сотни раз он вытирал ноги об этот половик, не подозревая, что когда-нибудь придется хорониться в его пыльных складках. Едва он успел спрятаться, у дверей внезапно возникла грузная фигура Габая. На этот раз партийный активист пришел к любовнице с цветами, и было удивительно, как этот скопидом потратился на них.
   Кадишман прождал в тайнике несколько часов, пока страстный Альфонсин, утолив ненасытную похоть, вышел, наконец, из спальни своей развратной возлюбленной. На пороге квартиры он томно поцеловал Берту в щечку и погладил волосатой рукой ее разгоряченную любовной испариной спину. Воспользовавшись трогательным прощанием, Кадишман выскочил из убежища и, лавируя в складках половика, устремился в прихожую. Но добежать до спасительного дивана он не успел. Закрыв за Габаем дверь, Берта направилась в салон, по дороге ее рассеянный взгляд упал на Кадишмана.
   - Ах ты, белая тварь! - Сказала она и подняла с пола мужнин тапок. Кадишман понял, что ему не уйти. "Погибнуть от рук неверной жены в собственной квартире, как это глупо"
   В одно мгновение, настигнув его, она широко замахнулась.
   - Берта! - дико вскричал Кадишман, но жалкий писк его был недосягаем для слуха любимой женщины. Перед глазами инспектора вспыхнула сцена, когда, обнимая и укрывая ее, озябшую от холодных капель дождя, он впервые сказал ей о своей любви. “Это было... “
   Он не успел вспомнить, когда в первый раз признался ей в любви - раздался оглушительный шлепок тапка, и страшная боль пронзила его до самых усов.
  
   Глава 60
  
   Следующим рейсом в Прошлое отправились “Путешественники”.
   Комиссар Вольф присоединился к ним с тяжелым чувством; он не верил, что вернется живым из этого “Чертово логова”. Его злило в этих авантюристах почти все, и особенно склочный характер Виолетты, к которой он испытывал глубокое презрение.
   - Этой сомнительной персоне здесь не место! - высокомерно сказал он Циону, забравшись последним в “Колесницу”.
   Иуда Вольф настаивал на том, чтобы служанка сидела в хвосте машины, а Цион, назло легавому, пожелал посадить ее у самого пульта, чтобы “принимала участие в полете”. Ему нравилось учить подругу жить; она уже умела работать с утюгом, стиральной машиной и регулировать волшебный ящик, по которому показывали детские фильмы, особенно нравившиеся ей.
   - Что вы имеете против моей дамы!? - вызывающе сказал Заярконский.
   - Смешно идти на вылазку с женщиной легкого поведения, - презрительно отвечал комиссар.
   - Осторожнее на поворотах, Вольф, - предупредил осмелевший Цион, - ее поведение не твоего ума дело, ты здесь не в своем кабинете, понял?
   - А ты врежь ему разочек по уху, - посоветовал другу Василий.
   Скорая встреча с женой радовала его, и, как всегда в таких случаях, у него зачесались кулаки. Виолетта отнюдь не благоволила маркизу, но она была близка к герцогине, и он мирился с ее косыми взглядами.
   На срочной “переброске” ядовитой служанки в Прошлое настоял профессор Хульдаи. “Присутствие этой низкопробной девицы в стране, - сказал он, вспоминая, как она отвергла его мужскую ласку, - не менее опасно, чем повторное явление герцога, кто знает, где и как проявят себя объекты ее последующих переселений”
   Но склонять сварливую мадам к дальней поездке профессору не пришлось. Она и сама не желала оставаться в Настоящем, ибо считала, что должна находиться при своей госпоже, которая без нее “Совсем пропадет, бедняжка” Но была еще одна немаловажная причина, по которой служанка не собиралась задерживаться в гостях. Больное колено Циона давало о себе знать, и Виолетта, исполнявшая при нем роль сестры милосердия, не решилась доверить его очаровательным сиделкам из больницы “Тель а Шомер”. Комплексов в общении с женщинами тот уже не испытывал, и это обстоятельство возбуждало ревнивую подозрительность бдительной подруги. Наставления де Хаимова пошли Циону на пользу; он смело отчитал комиссара за хамство, и даже герцога в “А-пропо” поставил на место. Впрочем, у оруженосца заметно испортился характер: он стал почти несносен, постыдно мелочился по пустякам и необоснованно подозревал каждого в подрывной деятельности.
   В компактной сверкающей разноцветными огнями пультовых лампочек кабине было прохладно. Комиссар демонстративно отказался от единственного свободного места рядом с Виолеттой и всю дорогу простоял в хвостовом отсеке, предаваясь невеселым размышлениям. Его связь со студенткой прервалась (прокурору удалось переманить ее в свой офис), секретарша удачно вышла замуж, оставив его с носом, и он решил удержать при себе хотя бы Ривку. В последние дни он совсем приуныл и “запрезирал” женщин за присущую им продажность. Ривку, впрочем, он не относил к категории презираемых.. В продажности она не уступала ни одной из его бывших любовниц, но сегодня - это единственный человек, с которым его связывают родственные отношения. Близкие комиссара пострадали от сталинских репрессий, в страну он репатриировал один, и у него никогда не было друзей, он любил подчинять их своей воле. Все, что у него оставалось, была одна лишь заблудшая Ривка, и он боялся потерять ее. Да, он сердился на жену за ее измену, но в душе считал, что она пала жертвой развратного герцога, с которым он мечтал разделаться, и вернуть, сошедшую с истинного пути супругу в мирное лоно семьи.
   Оправляя на себе ржавые рыцарские доспехи, в которые его вынудил облачиться зануда-инструктор, комиссар чувствовал себя одиноким и несправедливо обойденным судьбой. Он ужасно волновался перед встречей с Ривкой, но был уверен, что найдет для нее нужные слова.
   Василий удобно устроился в уютном кресле “Колесницы”, и млел от удовольствия в предвкушении опасных приключений. Он не надел на голову эбонитовый шлем, собираясь послать подальше очкарика, если тот полезет со своими глупыми указаниями. Но инструктор, зная его заносчивый нрав, не стал вступать с ним в пререкания, тем более что Виолетта с Ционом педантично следовавшие всем его предписаниям, немало порадовали его уставную душу.
  
  
   * * *
  
   К месту назначения группа комиссара Вольфа прибыла в жаркий полдень 1125 года. Вокруг буйствовала весна, ярко светило мартовское солнце, и пряно благоухающие цветы опьяняли взбудораженных путешественников.
   Гостей встретил расторопный лорд-распорядитель, одетый в расшитый золотом кафтан работы ирландских рукодельниц. Он был надушен, весел и пьян.
   - Господа, я рад приветствовать вас от имени короля, королевы и народа Великой Британии! - торжественно молвил он, с придворной ловкостью выгибая спину и, придерживая на весу тяжелую сирийскую саблю, в эфес которой был вкраплен сверкающий под солнцем изумруд, стоивший по оценке комиссара сто тысяч долларов. “Как мог он узнать о нашем приезде?” - подивился Заярконский, с опаской приглядываясь к сабле горделивого лорда. Вопрос сей, для Циона был далеко не праздным: окружающие его люди с их “непоследовательными поступками”, представлялись ему в последнее время в мрачном и подозрительном свете.
   - С какой стати этот сноб нас встречает? - сказал он Васе.
   - Тебе не по нраву прием, Ципа?
   - Нет, я просто хочу знать, почему его не удивляет наше появление?..
   - Оставь, - досадливо отмахнулся Вася, - во всем ты видишь подвох и несоответствие исторической правде, право же, друг, надобно и меру знать...
   Мнительность Циона, проявляющаяся в нем с некоторых пор особенно нервировала де Хаимова. Он беспрестанно жаловался другу на боль в коленке, ныл, как баба и обижался по пустякам, которые раньше воспринимал с юмором. Василий с сочувствием посмотрел на Заярконского; что-то с ним происходит странное - он совсем изменился, бедняга, всего боится, всех подозревает, эдак ведь и вовсе свихнуться можно.
   - Подлечи ногу, парень, - мягко посоветовал он другу, полагая, что это боль в коленке сводит его с ума.
   Впрочем, и самого Васю удивил неожиданный прием, оказанный им де Бруком:
   - Этот подлец обладает даром ясновидения, - сказал он Циону и, дружески похлопав лорда по плечу, фамильярно спросил:
   - Стоит ли у вас, старина?
   - Простите, маркиз, - смутился лорд, - я вас не понял...
   - Все в порядке, милорд, это своего рода приветствие в наших краях.
   "Идиоты! - невесело подумал комиссар, удивляясь непростительной глупости путешественников, - им и невдомек, что это я поддерживаю связь с Ривкой”
   Странно, что сам Цион об этом не догадывался. Как и в прошлый раз, осуществление “меж временной” связи было возложено на Заярконского и при нем находилось миниатюрное устройство, тщательно спрятанное под верхней одеждой. Друзья не знали, однако, что обладателем подобного же устройства являлся и сам Вольф, во всем и везде соблюдавший строжайшую конспирацию, которая, увы, не всегда была ему на пользу; благодаря излишней осторожности, а скорее постыдной трусости он потерял во время пожара ценные бумаги, стоившие состояние. Тогда, проявив малодушие и не застраховав имущество, он пострадал вполне заслуженно, но теперь поступил очень даже благоразумно, не доверяя партнерам, особенно Васе, от которого можно было ждать всякой подлости.
  
   * * *
  
   Король, заскучавший оттого, что давненько некому было слушать его притупившиеся остроты, устроил гостям пышный прием. Он оказал де Хаимову неслыханную честь, лично поднявшись ему навстречу и приказав палить из пушек в небо. Предупредительная челядь, разряженная в парчовые камзолы с вышитыми на бортах золотыми вензелями, не знала чем угодить путешественникам.
   - Маркиз, - томно вымолвил Генрих четвертый после того, как тот выполнил целую серию сложноподчиненных реверансов, - не волнуйтесь понапрасну - герцогиня вне опасности и находится под моим личным покровительством.
   Василий почтительно выгнул гибкий хребет, всем своим преданным видом показывая, как высоко он ценит благородный жест Его величества.
   - Она передала мне с гонцом послание, в котором сообщила о вашем благословенном браке с ней и о бесчестных домогательствах со стороны герцога, - продолжил король, нахмурив брови. - Я приказал господину герцогу не приближаться к ней на расстояние полета стрелы, и ваша супруга с нетерпением ждет вас в своем фамильном склепе... простите, сэр, замке.
   Услышав, небрежную оговорку короля, Цион вновь насторожился. “Ведь должен же он был поинтересоваться, откуда мы вообще прибыли сюда, и, что нам здесь надо? Почему все вокруг делают вид, будто все так должно и быть? Что со мной происходит, Боже, когда закончится эта проклятая боль в коленке?”
   Узнав, что прекрасная Алис с нетерпением ждет его, Василий не мог уже ни о чем думать, кроме своей возлюбленной. Когда король Англии, испытывая блаженный наплыв великодержавного юмора, решил в очередной раз поведать современникам о своем феерическом приключении, в котором якобы был замешан отец Васи, тот не удержался и напомнил Генриху.
   - Ваша величество я уже имел удовольствие слушать эту историю.
   Это было в высшей степени бестактно, да и небезопасно по тем временам, но король в порыве эстрадного азарта, не принял возражений де Хаимова.
   - Господа, - загадочно сказал он, - вы и представить себе не можете, сколь обязан я достославному маркизу!
   На сей раз, рассказ прозвучал в ином варианте и порядком утомил тайком позевывающих слушателей, не упускавших, однако, случая разразиться неуправляемым (будто бы) хохотом в местах, которые король специально отводил для активной реакции свиты. Маркиз, разумеется, покатывался вместе со всеми, в душе проклиная венценосного олуха, вздумавшего отсрочить его свидание с любимой женщиной.
  
   Глава 61
  
   Воскресшая под Лондоном лошадь, уничтоженная английским фермером, была срочно кремирована сыщиками из Скотланд-Ярда, и прах ее с той же поспешностью развеян над Темзой. На следующий день лошадь, как ни в чем не бывало, снова появилась на злополучной ферме. Но теперь она была с основательно подпаленной гривой и обугленным левым ухом. Упрямую лошадь кремировали вторично, приняв возможные меры, для предотвращения последующей материализации. На сей раз, прах нежеланной гостьи поместили в цинковый сосуд и замуровали его в стенах Вестминстерского аббатства, как будто стены этого богоугодного заведения могли предотвратить новое восстание сбесившегося животного.
  
   * * *
  
   Судьба покойного председателя в Узбекистане сложилась куда удачнее, нежели печальная участь лошади из предместий английской столицы. Никто не думал кремировать бывшего руководителя колхоза; в свое время он пользовался большим авторитетом в республике, а коллектив, возглавляемый им, числился в передовых. С неделю, потрясенные необычным природным явлением, местные власти не знали, что делать с мертвецом, но, видя какой громадный интерес, вызвал у общественности его сольный выход из могилы, сочли экономически целесообразным демонстрировать покойника заезжим туристам, как местную достопримечательность. Идея приглянулась областному начальству, и в колхозную кассу потекли доллары любознательных иностранцев.
   В бывшем председателе было нечто от умственной пытливости покойного Ахмада: в кратчайший срок он выучился читать доклады, ровным скучным тоном обозначая темпы роста вверенного ему авангардного хозяйства. С каждым днем он все более совершенствовался в ораторском искусстве и вскоре стал настоящим артистом художественного слова. При большом стечении трудящихся района, а также туристов из ближнего зарубежья он произносил пламенные речи о встречном плане, социалистическом соревновании и братской дружбе народов Советского Союза. Когда ему напоминали, что ни Союза, ни дружбы более не существует, он начинал горько плакать и убеждать окружающих, что он и есть тот самый призрак коммунизма, который, согласно предсказанию гениального Маркса, долго и безуспешно бродил по Европе...
   - Что ж ты здесь то делаешь на азиатском континенте? - спросили его туристы.
   - А в Европе нам призракам более нечего делать, - грустно отвечал он, - тогда как в Азии с Африкой вместе, непочатый край работы, вот только агитаторов с пропагандистами у нас не хватает...
   В перерывах между социальными прогнозами, которые он делал налево и направо, ему подавали миски дымящегося плова, и он поглощал его, не спеша, запивая баранье мясо обжигающим, зеленым чаем. На этом его сходство с Ахмадом кончалось, потому что Ахмад вообще не ел и не пил, а только активно разлагался и вонял, тогда как председатель, поглощая жирную пищу в неимоверных количествах, не ходил под себя и даже не думал опорожняться, вызывая тем, изумление местных исследователей, не умевших взять в толк, куда девается такая прорва дерьма.
   Профессор Хульдаи побывал в солнечном Узбекистане с деловым визитом и, досконально обследовав председателя, впавшего в демагогический пароксизм, окончательно утвердился в мысли, что в принципе есть агрессивные и есть мирные трупы, которые можно использовать в качестве бесплатных пропагандистов в избирательных кампаниях национального масштаба.
   Происхождение сабельного удара у председателя над левой бровью разъяснилось просто. В молодости он участвовал в кавалерийской атаке на басмачей и был тяжело ранен кинжалом безжалостного курбаши.
  
   * * *
  
   Сознание понемногу возвращалось к Кадишману.
   Он долго грезил, погруженный в незабываемые картины прошлого, согревающие его застывшую от горя душу. Ему представилось, что он обнимает продрогшую после дождя Берту, и порывы зябкого ветра доносят до них холодные брызги с придорожных кустов. Если бы кто знал, как ему хотелось забыть все, что он пережил, будучи тараканом, и продлить эти сладчайшие мгновения с любимой.
   И вдруг ему явственно послышался окрик. Оторвав голову от теплой груди Берты, он открыл глаза и увидел, что сидит в уютном старинном кресле, а напротив в философской позе стоит Цилиндр и с любопытством наблюдает за ним.
   - Я ведь сказал вам, - кроме печали и разочарования выход ваш в Белый свет ничего не даст, - с упреком сказал он, разглядывая свои холеные руки и всем видом показывая, сколь бессмысленной оказалась его короткая тараканья жизнь.
   - Простите, но я не могу этого так оставить. Я должен мстить, - твердо сказал Кадишман.
   - Я так и знал, что вы на этом не остановитесь - с тихой грустью промолвил он, - но спешу вас обрадовать, майор, вы попали к нам не обычным путем. Это было - насильственное изъятие из Мира.
   - Вот именно! - запальчиво подтвердил Кадишман.
   - Вас затащили в могилу силой и без моего ведома, поэтому я помогу вам вернуться домой в полной памяти и даже с повышением чина, господин майор, примите это как небольшую компенсацию за те неприятности, которые вам причинили.
   “Шутить он, так и не научился, зато повысил меня в звании“ - успел подумать лейтенант и, неожиданно выскользнув из кресла, с шумом и свистом приземлился вдруг на Аленби, рядом с книжным магазином “Стемацки”.
   Он так неловко упал прямо на середину тротуара, что вокруг сразу же столпились люди, со всех ног кинувшиеся помогать ему. Народу на улице было много и он, совершенно отвыкший от людей, радовался в эту минуту всем и любил каждого. Автомобили резко разрывали окрестности пронзительными гудками. В воздухе стоял стойкий запах жареного гороха и едких выхлопных газов. В другое время Кадишман, не задумываясь, оштрафовал бы нарушителей тишины, но теперь слушал их бесперебойное бибикание, как нежнейшую музыку незабвенного Вольф Ганга Амодея с Моцартом, как выражалась теща, считавшая себя поклонницей классической музыки.
   Звуки большого города возвращали его к жизни. Никогда раньше, до своей грустной загробной эпопеи, лейтенант не чувствовал себя таким свободным и счастливым.
  “Неужто это правда, думал Кадишман, я снова дома и я - не таракан?”
   Он огляделся и с неистовым выражением лица вдохнул в себя загазованный воздух большого города. Кто-то толкнул его, да так, что он едва не растянулся на ровном месте, но он и этому был рад. Кажется, если бы его оплевали сейчас или даже прибили, он бы целовал ноги обидчикам, будто презрительными плевками своими они облагодетельствовали его на всю оставшуюся жизнь.
   Наслаждаясь многолюдьем большого города, лейтенант энергичным шагом пошел в направлении своего дома, надеясь застать его там, где он стоял до того, как его злосчастный обитатель попал в этот незабываемый и страшный ад с поэтическим названием “Одиночный мир”
  
   Глава 62
  
   Прием гостей был поистине великолепен. Его величество закатил светский раут на природе с выпивкой и обильной закуской шотландской кухни. Богато заставленные столы стояли на зеленой лужайке на фоне великолепного замка с аркой, висячими садами и укромными колоннадами, где по приказу короля были установлены бюсты богов, героев и великих людей античного мира.
  “Одних фонтанов вокруг с добрый десяток” - с восхищением подумал Вольф, подставив ладонь под тугую струю воды, падающей из огнедышащих ноздрей дракона. “У нас бы такая домина стоила миллионов эдак в сто“ - соображал предприимчивый комиссар, прицениваясь к дворцу и, с сожалением вспоминая руины своего, сгоревшего особняка.
   Пока король важно беседовал с Василием, а Цион размышлял, почему это все вокруг представляется ему в таком искаженном и фальшивом свете, Иуда ловко опрокинул в себя внушительный рог с вином и с кислой миной стал принюхиваться к вялой редиске, завезенной сюда из далекой Италии. Он давно уже присматривался к гостям на лужайке, в надежде обнаружить свою ветреную супругу; по временной связи она сказала ему, что придет на бал ровно в два по местному времени. Часы показывали уже половину третьего, а ее все нет.
   Тяжело было у комиссара на душе. Он скучал по Тель-Авиву, по своей работе и сибирским пельменям, которые обожал есть по субботам. Но еще больше он скучал по жене, которую ненавидел и любил больше всего на свете. В сущности, ради нее он и предпринял эту авантюрную поездку в незнакомую далекую страну, кишащую криминальным сбродом. Он был профессионал и ему не надо было особо напрягаться, чтобы распознать в придворных вереницу воров, проституток и дегенератов, еще похлеще тех, что водились в его родной стране. Если бы не Ривка с ее идиотскими причудами, он ни за что не поменял бы даже трущобы южного Тель-Авива на эту волшебную, но нежеланную его сердцу лужайку с ее дворцовыми колоннадами и расфранченными пугалами, корчащими из себя важных аристократов.
   Комиссару не нравилось в Прошлом. Он предпочел бы пить кока-колу в Настоящем в постели с отзывчивой секретаршей, нежели дегустировать тонкие вина в обществе короля Англии и его сомнительного окружения.
   Печаль комиссара Вольфа была чем-то сродни затосковавшему вдруг Циону; так же как и оруженосцу, все вокруг казалось ему напыщенным и неискренним. Но Заярконский тосковал от боли в коленке, и недоверия к подобревшему ни с того ни с сего лорду-распорядителю, а Вольфа продолжала мучить ревность, доводившая его до безумия; он понимал, что люди поделом смеются над его горем, но ничего не мог поделать с собой и думал о Ривке почти все время. Кавалеры и дамы с удивлением оглядывали нескладную фигуру полицейского и с опаской обходили его, чтобы невзначай не напороться на это безродное чучело, не имевшее никакого понятия о придворном этикете; в потертом кашемировом камзоле, сидевшем на нем мешковато, Иуда и впрямь выглядел чужаком, случайно прибившимся к высшей знати.
   В одной из придворных дам, он узнал вдруг свою легкомысленную супругу:
   - Ривка ты здесь, - дрогнувшим голосом сказал он, - отыскивая глазами герцога, - а где этот урод?
   - У меня уже другой урод, - гордо отвечала супруга, - я оставила Балкруа и теперь хожу в фаворитках у самого лорда-распорядителя.
   Она игриво прижалась к сопровождавшему ее, разодетому в пух и прах лорду, который глупо засиял от удовольствия, услышав свое имя.
   - Как? - потрясено, воскликнул комиссар, - вчера еще ты была с этим...
   - Сударь, - прервала она, - это по вашим меркам вчера, а у нас уже целая вечность прошла. - Слово “У нас” больно резануло слух несчастного рогоносца.
   - Стерва! - глухо зарычал он и презрительно оглядел невзрачную фигуру де Брука, - неужели этот пупс в шлеме чем-то лучше меня?
   - Разумеется, - игриво помахивая веером, сказала Ривка, - он, по крайней мере, знаком с природой клитора и не превращает секс в вольную борьбу.
  Это был намек на то, что доминирующую роль в любви Иуда всегда отводил своей особе. С секретаршей, правда, он был демократичнее, позволяя ей раскрепощаться в интимные мгновения, но жене такой способ сексуального самовыражения был заказан. В этом был весь комиссар - грубый мужчина, самец и поклонник Макиавелли. Он считал нормальным, что каждая пятая женщина в стране подвергается насилию со стороны мужа, но помалкивает об этом, боясь огласки. Он никогда не высказывал эти мысли вслух (это было несовместимо с его общественным положением), но думал и поступал соответственно своим понятиям, приструнивая при случае любовниц, если они лезли ему в душу. Исключение делалось одной лишь Ривке, которая сумела отстоять свою независимость, если не в постели, то, по крайней мере, в вопросах семейного бюджета.
   - Милорд, - улыбнулся Вольфу смутившийся де Брук, - рад познакомится с Вашей честью.
   Обмениваясь любезностями, участники этого забавного треугольника не обратили внимания на близкое присутствие взгрустнувшего короля; на мгновение он потерял из виду свою божественную королеву и, желая поручить ее поиски Лорду-распорядителю, невольно стал свидетелем супружеской перебранки Вольфов. - “Почему мои придворные знают то, о чем неведомо мне?” - с досадой спросил он Васю, слегка озадаченный словами жены комиссара, высоко оценившей познания де Брука в области женской анатомии.
   Размолвка между супругами кончилась тем, что несчастный Вольф напился вдрызг шотландской браги и мирно заснул под ближайшим столом, заставленным тонкими яствами, приготовленными искусными поварами из Антиохии. “Назюзюкался регулировщик, - мстительно фыркнула Ривка, увидев комиссара спящим в обнимку с бычьим рогом, - будет знать, непутевый, как со студентками шашни крутить”
  
   Глава 63
  
   Возвращение “блудного” Ахмада было настоящим праздником для журналистов. В короткое время он стал необычайно популярен в прессе, и его долго не решались предать повторному погребению.
  Члены Госкомиссии по национальной безопасности были в совершенном замешательстве. “Закапывать или нет надоевшего всем араба?”
   - Зачем понапрасну возмущать общественное мнение. - Сказала Мария Колодкина, депутат кнесета от русской фракции. Но тут свое веское слово сказал профессор Хульдаи:
   - Держать живой труп на свободе - противоестественно и небезопасно, - заявил он, вторично пытаясь избавиться от, ставшего ненужным, объекта своих неудавшихся опытов.
   - Да, но ведь понаедут газетчики, профессор, - брезгливо поморщился министр внутренних дел.
   - И пусть наезжают. Правда, в данном случае, лучше, чем досужие домыслы. - Журналистов действительно собралось великое множество. Все ждали от Ахмада эксцентричной выходки, и он никого не разочаровал.
   - Профессор, - обречено сказал Ахмад, когда его повели к цинковому гробу, - даже заключенным дают последнее слово, а тут меня хоронят навеки вечные...
   И вдруг он заплакал горько и навзрыд. Хульдаи быстро оценил обстановку и рассудил - если не дать последнее слово этому ломаке и резонеру, завтра во всех газетах мира израильтян будут осуждать за жестокосердие по отношению к национальному меньшинству в стране и проведении экспансионистской политики на Ближнем Востоке.
   - Хватит паясничать, Ахмад, - сказал профессор, - говори скорее свою речь и живо полезай в гроб, надоело!
   - Каков регламент? - деловито отозвался Ахмад.
   - Три минуты, надеюсь, тебе хватит? - сказал Хульдаи.
   - Обижаешь, Хуйдаев...
   С некоторых пор прозвище это прочно закрепилась за ученым.
   - Считай, что минута у тебя уже прошла, дружище.
   - Ну что ж, попробую уложиться, многоуважаемый профессор, - сказал Ахмад и повернулся лицом к телекамерам и микрофонам, с нетерпением, дожидающимся его первых слов.
   - Господа, - торжественно начал Ахмад, - я, слава Богу, не вчера родился и, вообще - рождался уже не раз и почти на всех континентах земного шара. Я был некогда индейцем, негром и даже уссурийском тигром был. Я имел честь бывать в вашем регионе, как в шкуре араба, так и в шкуре еврея.
  Журналисты насторожились в предвкушении сенсации.
   - К делу, господин мертвец, - встревожился профессор Хульдаи, сердито поглядывая на многочисленных представителей прессы, - ваше время ограничено.
   Но Ахмад даже не ускорил темпа речи. “Знает ведь гад, как спровоцировать скандал” - Подумал Хульдаи.
   - Основываясь на своем немалом опыте переселения из души в душу, - сказал Ахмад, - я должен сказать, что более странного общества, чем у вас я нигде не встречал...
   - Что такого особенного вам не нравится в евреях? - прямо спросил один из журналистов.
   - Особенность Ваша состоит в том, что вы много говорите о любви и почти никого не любите.
   “Мать твою эдак!.. - всполошился профессор, - ведь доведет же до скандала, падаль могильная”
   - Господин Ахмад, - поинтересовался другой журналист, - в вас заметна некоторая обида на евреев, что вы, собственно, имеете против этого, в общем, то, многострадального народа?
   - Я сам плоть от плоти этой великой нации, - сказал Ахмад, - но будем объективными, господа, много говорят о хваленом еврейском милосердии. Но когда бывает милосерден еврей? - Когда ближнему его во сто крат хуже, чем ему. Тогда он может простить ближнему все, и даже посочувствовать - возвышенно и гордо. Чем занят все остальное время еврей? Самолюбованием, во всем и везде он ищет и находит высокий смысл в своем существовании и предназначении...
   - Взять его! - сказал профессор Хульдаи. На араба тут же набросились полицейские с дубинками, но на сей раз, он проявил упорство и долго изрыгал проклятия в адрес своих обидчиков.
   - Вандалы, расисты, не имеете права. Это нарушение прав мертвых и оскорбление моего праха! - И снова его последние слова были - Иуда, где ты, спаси меня!
   Его речь произвела сильное впечатление на журналистов, и через несколько часов о ней говорили уже во всех информационных агентствах мира. Как и предвидел министр по внутренней безопасности, особенно большое волнение в связи с выступлениями покойного произошло в арабских странах. Прогрессивные деятели Египта, Сирии и Саудовской Аравии обвинили Израиль в экспансионизме и затыкании глоток здоровым демократическим элементам.
   Профессор Хульдаи распорядился залить могилу араба толстым слоем бетона.
  
   * * *
  
   Переступив порог родного дома, Кадишман увидел Габая, мастерившего что-то в подъезде. Вспомнив все, что было связано у него с этим человеком, он почувствовал в груди сильную душевную муку и злость. В глазах у него помутилось от гнева, и он понял, что настал желанный миг расплаты. Дом свой, слава Цилиндру, он нашел на месте, но проклятого Габая лучше бы ему теперь не видеть.
   Для председателя домового комитета это был обыкновенный будничный день; собирая с жильцов взносы на текущий ремонт, он обходился, обычно, без шабашников, оставляя общественные деньги у себя в кармане. В руках у него был молоток, и он собрался чинить лестничные перила. “Вот он подарок судьбы!“ - радостно подумал Кадишман, сжимая в кармане здоровенные кулаки.
   - Ах это ты, сосед, - сыто приветствовал его Габай, - между прочим, за уборку подъезда давно уже не плачено!
   Не помня себя от ярости, Кадишман резко ткнул в ненавистную харю врага железным кулаком. Не ожидавший удара Габай, выронил молоток и грузным тюком упал на пол.
   - Что вы делаете, сосед! испуганно спросил он, вытирая разбитую в кровь губу. Кадишман вспомнил, как нагло отбрил его Габай, когда он звонил домой из Одиночного мира и яростно пнул того в живот.
   - Так-то лучше, приятель! - сказал он с удовлетворением, и, схватив трусливого прелюбодея за ворот рубахи поволок его в подвал. Сбитый с толку домком сопротивлялся изо всех сил. Обессиленный от избытка эмоций, Кадишман понял, что не дотащит этого борова в укромное место и решил осуществить задуманное прямо в подъезде.
   - Я устрою тебе тараканью месть! - торжественно сказал он и сорвал с домкома шорты.
   - Караул! - истошно завопил Габай, сообразив к чему, клонит обезумевший сосед. От бесчестья Габая спасла Берта. Войдя в полутемный подъезд, она увидела отчаянно дерущихся мужчин, тихо охнула и, побросав авоськи, кинулась к лейтенанту. Воспользовавшись минутной заминкой, Габай выскользнул во двор.
   - Милый! - запричитала Берта, - Ты?!
   - Поди прочь б..., - сказал лейтенант и грубо оттолкнул ее.
   Обескураженная Берта, едва удержалась на ногах.
   - Так-то ты благодаришь меня за любовь и бессонные ночи?
  Большие красивые глаза ее увлажнились, голос предательски задрожал. На секунду Кадишман усомнился в своих подозрениях. “Что если она действительно ждала его?”
   - Мог бы хоть весточку послать, между прочим, исстрадалась я тут без тебя.
   - Откуда весточку, - мрачно сказал Кадишман, - с того света что ли?
   - Вот вы всегда так, заботились лишь о себе, эгоист проклятый! - услышал он скрипучий голос тещи, неожиданно выплывшей из-за широкой спины дочери. Она вошла в подъезд вместе с Бертой, но лейтенант, занятый Габаем, не заметил ее. Вот уж месяц, как теща поселилась в доме нелюбимого зятя, чтобы дочь не столь болезненно переносила трагедию внезапной утраты мужа, по которому, судя по всему, она лично не очень убивалась.
   - А вы тут время даром не теряли, - зарычал Кадишман, сжав кулаки и грозно надвигаясь на тещу. Та пыталась остановить его, но он, вспомнив о своем портрете, выброшенным ею на помойку, принялся душить старую женщину.
   - Ах ты, проститутка, - с чувством сказал он, - и дочь твоя проститутка, тоже, небось, давала Леопольду!
   В гневе он назвал ухажера Берты по отчеству, хотя обычно именовал его “Амодей с Моцартом” Все это закончилось бы страшной трагедией, не вернись вовремя Габай с полицейскими. Это был сержант Альтерман, патрулировавший в данном районе. Он тотчас узнал начальника и сообразил, что босс, как бы не в своем уме.
   - А мы вас тут совсем потеряли, господин майор, - радостно сказал он, протягивая ему руку. “И этот чудила повысил меня в звании” - грустно подумал Кадишман, еще не ведая, что по специальному указу правительственной комиссии, за подписью самого Когаркина, ему было присвоено внеочередное звание майор - посмертно.
   Кадишман на приветствие сержанта не ответил, а, схватившись по привычке за несуществующий наган на боку, в неистовстве заорал.
   - Прочь с дороги, сержант!” Альтерман тяжело вздохнул и приказал солдатам связать неуправляемого Кадишмана. Подъехавшая машина скорой помощи увезла майора в психушку.
  
   Глава 64
  
   Едва дождавшись окончания аудиенции, Василий, не глядя на шокированных его грубыми манерами царедворцев, поспешно вышел к сладко журчащим фонтанам, и лихо вскочил на коня, любезно предоставленного ему де Бруком.
   Долгий переход к поместью де Блюмов он сделал почти за два часа, загнав при этом тяжело дышавшую лошадь. Войдя в летнюю анфиладу замка, он столкнулся в дверях, с дряхлым привратником, которого держали в штате за то, что он умел представлять наезжавшую высокородную знать. За время отсутствия маркиза, старик совсем сдал, и от него исходил запах пота и заношенной одежды.
   - Однако ты пахнешь, старый - морщась, сказал маэстро, - на, возьми гостинец. - Он дал старику коробку конфет, с коньячной начинкой которую специально вез для дворовых. Жене он приберег бриллиантовое колье, купленное им на международной выставке ювелирных изделий.
   Запинаясь и шамкая ввалившимся внутрь беззубым ртом, привратник поведал маркизу о сюрпризе, на который намекал ему на балу Генрих четвертый.
   - Бесценный сэр, - сказал старый слуга, прижимая коробку к груди, - радостная весть, у вас родилась двойня.
   Василий не понял значения сказанных прислугой слов. Все его существо рвалось навстречу любимой. Кроме нее ничто на свете не интересовало его в эту минуту.
   Широким шагом маэстро прошел в тишайшие покои жены.
   - Маркиз! - тихо охнула герцогиня, увидев его, и схватилась за сердце.
   Супруги обменялись страстным поцелуем, и Василий прижал к груди милую головку подруги. Это была одна из редких минут в жизни маэстро, когда он понял, что способен по-настоящему любить. Никто из его прежних пассий не вызывал у него чувств, столь глубоких и страстных. Никто не заставил бы столь быстро жениться на себе, после позорной неудачи с дочерью академика. Герцогиня досталась ему в жестокой борьбе с Балкруа, и это придавало победе особый привкус счастья. Злые языки утверждали, что его соблазнили титул Алис и ее несметные богатства. Василий был прагматик, и к подобным условностям относился спокойно. Впрочем, чем больше он узнавал жену, тем меньше придавал значение богатству и любил ее за удивительную красоту и редкие душевные качества; она дала вольную Виолетте, присовокупив к ней две деревеньки, примыкающие к поместью “Де Блюм ”. Она убеждала Васю подарить свободу Циону, и он долго втолковывал ей, что Заярконский ему друг, а в оруженосцы пошел из коммерческих соображений.
   - Я неплохо ему плачу, - сказал Василий, - и он преданно служит мне. - Получив свободу, Виолетта не захотела расставаться с госпожой, хотя от богатого приданого не отказалась.
   Вслед за Васей к замку подоспела чета Заярконских. “Молодые”, как насмешливо назвал их Вольф, еще не поженились, но служанке нравилось, когда окружающие называли ее “Госпожа Заярконская”. На радостях влюбленные закатили знатную попойку с исполнением песен Даны Интернейшенел и нежнейшего Мати Каспи.
   Пировали всю ночь. Под утро, верный своему жизненному кредо - “Насоли ближнему и возрадуйся!” - на горизонте нежданно появился герцог, с явным намерением омрачить семейное торжество путешественников. В богатом расписанном золотом тарантасе он нежданно подкатил к замку “Де Блюм” и пригласил маркиза “На пару теплых слов”.
   Благородный маркиз не заставил себя долго ждать и вышел к нему в сопровождении верного оруженосца.
   - Чего надо, герцог? - сказал он с мрачным вызовом.
   - Ты не очень гостеприимен, однако, - засмеялся герцог, - я пришел поздравить герцогиню со счастливым разрешением...
   - Как-нибудь обойдусь без твоих поздравлений, сэр...
   - Не боись, Дубровский, - многозначительно хохотнул Герцог, - по крайней мере, один из детенышей твой...
   - Из твоего тут только ноги, - сказал Василий, - и то, если унесешь их сейчас с миром...
   - Берегись, - криво улыбаясь, сказал герцог, - на сей раз, тебе не поможет твоя “пушка”!
   - Я требую удовлетворения, сэр! - сказал Вася, показывая, что он безоружен. Храбрый герцог знал, что его вторжение в замок и давно уже лелеемые им планы убийства маэстро будут восприняты в свете как грубое нарушение воли короля, запретившего дуэли между его сюзеренами. С минуту он колебался и этого было достаточно Циону, чтобы охладить горячие головы соперников.
   - Господа, - поспешно вмешался он, - в глазах Света вы теперь приближенные Генриха четвертого, и он расценит вашу ссору как подрыв его монархической власти.
   Герцога убедили, кажется, слова Заярконского. Знакомство с обаятельной Ривкой не прошло бесследно: он поумнел и стал более практичным. Впрочем, и Вася после женитьбы на самой красивой леди Англии стал много сдержанней и был готов в критические минуты подумать, прежде чем пускать в ход кулаки. Красивые и умные женщины облагородили эту неистовую парочку, не сразу освоившую простую истину, что желаемого быстрее добьешься умом, нежели кинжалом. Василий серьезно подумывал занять достойную нишу при дворе, чего бы ему это не стоило. Деньги у него водились, репутацию храброго турнирного бойца он уже заработал, осталось завоевать положение в обществе и почивать на заслуженных лаврах. Но для этого нужно поработать извилинами, отложив в сторону топор. Эту нехитрую аксиому начал, кажется, постигать и герцог.
   - Трогай! - бросил он вознице и, поправив на голове модный шлем с перышком, лукаво подмигнул Васе.
   - Не печалься, Дубровский, я пущу тебе кровь в другой раз!
   Чистокровные гнедые, пофыркивая, забили копытами по каменной мостовой, и экипаж мягко покатил на Восток, то и дело подпрыгивая колесами на часто встречающихся ухабах.
  
   * * *
  
   Василий усердно просвещал Его величество в вопросах женской физиологии, которой тот живо интересовался, и был назначен вскоре на важную (и вызывающую зависть у царедворцев) должность при дворе.
   Король Англии, считавший себя обязанным мифическому отцу маэстро, долго думал и, наконец, сказал:
   - Маркиз, я знаю, вы человек разнообразных талантов и не возьму в толк, почему вы чураетесь государственной службы?
   Разговор происходил в рабочем кабинете короля, где тот обычно подремывал, делая вид, что углублен в решение важных государственных вопросов. Прямые лучи солнца, проникающие сквозь высокие окна дворца, яркими бликами играли на овальном письменном столе Генриха четвертого.
   - Вы неверно информированы, Ваше величество, - отозвался Василий, сообразив, что пришел его час, - напротив, я ни о чем так не мечтаю, как быть вам полезным.
   - В таком случае, нам осталось выяснить в какой области вы дока, и считайте себя устроенным...
   Всю свою недолгую, но весьма насыщенную риском и сомнительными приключениями, жизнь Василий был страстным игроком; юношей он пытался заработать деньги на профессиональном ринге, в зрелые годы, на тель-авивской бирже, уравнивал крупные проигрыши с блистательными победами над сердцами восхитительных красоток. Женщины и все приятные стороны, связанные с их обхождением были, пожалуй, областью наиболее близкой его поэтической душе; по сути, он ничего не умел, кроме как преклоняться и соблазнять прекрасную половину человечества. Но признаться в этом королю, подозревавшего в нем немалую эрудицию и задатки большого ученого, ему было неловко и, желая направить мысли короля в другое русло, он сказал:
   - Ваше величество, я в некотором роде эскулап, особенно по женским болезням.
   - Прекрасно, маркиз, - ухватился за эту мысль король, - назначаю вас главным придворным лекарем.
   - Меня? - удивился Василий.
   - Именно вас, - Генрих окончательно утвердился в своем решении. Он дружески взял маэстро под руку и повел в дальний угол кабинета для конфиденциального разговора, хотя вокруг не было ни души, и подслушать их никто не мог.
   - У королевы в последнее время странные обмороки и галлюцинации, - с тревогой шепнул Генрих.
   - Не может этого быть! - в притворном изумлении вскричал маэстро.
   - Очень даже может, маркиз, вчера, например, она заявила мне, что во время последней утренней прогулки ей воочию представились живые яйца...
   - Какие яйца? - полагая, что он ослышался, спросил Василий...
   - Мужские, - смутившись, уточнил король.
   О сексе при дворе Генриха четвертого говорили с такой наивной откровенностью, какая не снилась приблатненным фраерам с набережной Тель Барух, и Василий не понял, чем, собственно, король так шокирован:
   - С женщинами это бывает, сир, - авторитетно заявил он.
   - Вы так полагаете?
   - Ваше величество, вам стоит уделить супруге больше внимания...
   - Я учту это, маркиз. А вы, пожалуйста, займитесь здоровьем королевы. Отечество и Плантагенеты вас не забудут.
   - Я бы только хотел, сир...
   - Не беспокойтесь, король Англии умеет ценить заслуги поданных, о размерах вашего вознаграждения мы поговорим позже.
   Василий вышел от короля в совершенном восторге, соображая какой простор творческой фантазии, сулит ему новая профессия.
   - Поздравь меня, я назначен придворным гинекологом, - сказал он Циону.
   - Ну вот, - сказал Цион, - лучше, кажется, и придумать нельзя.
   - Буду лечить королеву, - сказал новоявленный эскулап, - у нее, видишь ли, видения наблюдаются...
   - Как ты предполагаешь лечить ее? - сгорал от любопытства Цион.
   - Пропишу ей занятия любовью с королем, - серьезно отвечал Василий, - я намекнул ему об этом, но он перевел разговор на философские темы.
   - Какой ему смысл притворяться?..
   - Его величество увлекся составлением карты эрогенных зон своих бывших любовниц и совсем забыл о супружеских обязанностях, от того ей и чудятся чужие яйца...
   - Какие яйца? - не понял Цион.
   - Герцога, разумеется, - сказал Василий.
  
   * * *
  
   Одно упоминание имени герцога вызывало гнев придворного лекаря, и близкие старались не произносить это запретное слово в его присутствии.
   Он часто видел врага при дворе, и каждый раз ему хотелось прибить этого ублюдка, посмевшего претендовать на любовь прекрасной герцогини. Несмотря на глубокую антипатию, которую король испытывал к Балкруа, он ценил его полководческие таланты и назло жене (которая, желая оставить герцога при дворе, выбивала для него портфель министра финансов), доверил ему командование резервным гарнизоном квартирующем в Провансе, согласно союзническому договору с королем Франции. Но вместо того, чтобы заниматься подготовкой к будущему крестовому походу, к чему предназначала его августейшая семья, Балкруа, обиженный тем, что его отдалили от Света, распространял недостойные слухи о том, что дети герцогини де Блюм нажиты ею на стороне, и лекаришка вовсе не отец им. Сплетню подхватила злоязычная знать, и обсуждала ее в дворцовых кулуарах. Никто не смел прямо сказать об этом маркизу (в гневе он был страшен), но герцогине доложили и она, не выдержав людского злословия, расплакалась на груди мужа. Узнав причину расстройства жены, Василий в своей манере решил начистить герцогу морду.
   - Я это так не оставлю, - гневно вскричал он, облачаясь в стальную кольчугу, - и плевать я, хотел на то, что скажет король!
   Он велел слугам запрячь любимого коня, но в дело вмешался Цион:
   - Чистка твоя, сэр, докажет миру, что ты оскорблен, и признаешь вину герцогини, - сказал он.
   - Ты забываешься, Ципа, - сурово рявкнул маэстро, - герцогиня ни в чем не повинна!
   - Разумеется, - поправился Заярконский, - но тебе следует знать, маркиз, что дети, рожденные от любовника при живом муже, у нас в стране считаются незаконнорожденными...
   - Кому, какое дело до моих детей?..
   - Я не говорю о твоих детях, речь идет о близнецах герцогини де Блюм. В Израиле их бойкотируют духовные власти, они не смогут бракосочетаться в религиозной традиции или молиться как благочестивые евреи.
   - Молиться - позорно! - сказал Василий, - а жениться с моими миллионами можно на ком угодно!..
   - Ты, по крайней мере, выясни - чьи это дети? - осторожно начал Цион.
   - Мои, - сухо отрезал Василий, - тот, кто сомневается в этом, познакомится с мощью моей длани!
   Главный лекарь освоил лексикон рыцарских романов, и при случае пользовался им на многочисленных светских приемах.
   - Не надо нервничать, маркиз, - сказал Цион, - я только хотел сказать, что тот, кто играет в такие игры...
   - В такие игры играют тигры, - зло оборвал Вася, - а Я - Тигр, Ципа, и плевать мне на духовные власти!
   - Но в нашей стране...
   - Позор стране, которая не признает своих героев!.. - гордо воскликнул Василий и предложил оруженосцу закончить этот бесполезный разговор. Зная, что спорить с другом небезопасно, Заярконский решил проверить свою догадку иным способом. Однажды он прибыл с оказией в замок де Блюм и, пройдя без приглашения в детскую, долго вглядывался в лица спящих малюток, выискивая сходство с грубыми чертами Балкруа. Но младенцы были похожи на мать. Заставшая его за этим занятием Алис, густо покраснела и гневно показала ему на дверь:
   - Вот, что значит кровь, Заярконский, - презрительно сказала она, - маркиз не позволил бы себе шпионить за мной.
   - Но вы ведь были с герцогом, мадам? - в открытую спросил Цион
   - А он меня и не спрашивал, - сказала Алиса, будто ждала этого вопроса, - и не стыдно вам мучить меня, сэр, чем вы отличаетесь от этого грубого животного, который надругался надо мной и бросил?
   - Ваше высочество, - слабо отбивался Заярконский, - я хотел, чтобы у детей не было осложнений в будущем; в нашей стране они будут считаться изгоями. В ортодоксальных кругах, конечно.
   - А в моей они принадлежат к высокой знати! - вспыхнула герцогиня, размахивая руками, словно торговка на арабском базаре.
   Модная косынка (подаренная Васей), съехала ей на затылок, подчеркивая сходство с простолюдинкой.
   - Я не собираюсь никому навязывать своих младенцев!
   - Но по нашим законам незаконнорожденным детям не положено жениться религиозным браком...
   - Ваши законы не для моих детей, сэр! Они де Блюмы, им есть, чем гордиться!..
   - Де Хаимовы, - смущенно поправил Заярконский, - не забывайте, мадам, что ваш муж Дубровский и вам нечего бояться...
   - Не сомневаюсь, - сказала Герцогиня. Мысль о любимом супруге вызвала улыбку на ее лице.
  
   Глава 65
  
   В ночь на Пуримский карнавал, когда все еврейские дети вышли из домов, чтобы похвастать, друг перед другом своими модными масками, в толпе веселящихся на главной площади города вдруг объявился старый генерал со своим одноруким денщиком.
   У ветеранов были бледные лица мертвецов, но окружающие не обращали на них никакого внимания; маски, в том числе страшные, были обычным делом в эти фестивальные дни. В толпе Румына узнал Альтерман. Ужасный денщик, затащивший Кадишмана в могилу, часто снился ему по ночам, и он хорошо присмотрелся к нему, несмотря на это память позорно подвела его уже однажды, и он грубо ошибся, приняв за Румына женщину, убитую кровожадным генералом. Ее мужская одежда и пустой рукав ввели сержанта в заблуждение; зачем, однако, няне понадобился весь этот антураж? Селезенку ей и так бы вернули, попроси она по-человечески. Он обознался тогда, приняв тетю Асю за денщика, но за это его щедро наградили, и теперь он выслужится еще больше, выловив настоящего Румына. В тот незабываемый вечер на кладбище он видел однорукого издали, а теперь тот стоял от него в двух метрах и ошибиться было невозможно.
   Сержант подошел к загробному гостю еще ближе и явственно почувствовал сладковатый трупный запах.
   Пока грозный генерал с денщиком инвалидом резвились вместе с многочисленной детворой, собравшейся на главной площади города, сержант рассредоточил снайперов по крышам соседних домов и решил действовать на свой страх и риск:
   - Господа, - сказал он в мегафон, взобравшись на подножку патрульной машины, - попрошу всех очистить площадь!
   Толпа, заподозрив неладное, стала в ужасе разбегаться, и через минуту площадь опустела. Один лишь однорукий продолжал по-мужицки неуклюже плясать под аккомпанемент хлопающего в ладоши генерала, и несколько полицейских пытались отрезать танцоров от главного шоссе, по которому они могли отступить на кладбище. Альтерман дал команду стрелять по трупам, но в эту минуту, непонятно откуда, навстречу к ним с диким визгом ринулись девушки в костюмах вавилонских блудниц. Они присоединились к пляшущему Румыну и, бесстыдно виляя обнаженными бедрами, с большим искусством стали исполнять танец живота. Альтерман придержал изготовившихся к пальбе снайперов, чтобы блудницы не пострадали в перестрелке: кто знает, вдруг он опять обознался, и эти воняющие куклы окажутся при полном вооружении?
   Наплясавшись вволю, покойники в обнимку с вульгарными девицами, пошли в сторону “Камерного театра”, где в этот вечер ставили “Идиота”. Альтерман, обещавший жене достать билеты на премьеру нашумевшего режиссера, вынужден был в последнюю минуту отложить намеченное культурное мероприятие. По его озабоченному звонку она поняла, что случилось что-то непредвиденное, и хотела сказать, чтобы он поберег себя, но он уже опустил трубку.
   Тщетно пытался сержант урезонить “Блудниц” оставить мертвяков в покое. Девицы не слушали его и, во всю заигрывая с привидениями, оглашали окрестности ужасным воем, от которого стыла кровь в жилах горожан, затаившихся по своим квартирам.
   На центральной автобусной станции, блудницы сбросили с себя то, что с трудом можно было назвать одеждой, и на глазах у ошеломленных спецназовцев стали грубо совокупляться с призраками. Обескураженный сержант, несмотря на то, что, воспитывался женой на высоких образцах произведений Федора Достоевского, с большим интересом наблюдал за происходящим на его глазах непотребством.
  
   Глава 66
  
   Василий давно уже собирался вызвать герцога на поединок, но Цион, успешно освоивший закулисную сторону дворцовых интриг, убедил его, что от этого бездумного поступка пострадает доброе имя герцогини, да и карьера самого маэстро будет поставлена под удар.
   - Неизвестно еще, как расценит Генрих расправу с великим полководцем, - наставлял он друга, - месть надо готовить исподволь, сэр, и уж если бить, то наверняка.
   - Ты или дурак, или большая шельма, если считаешь герцога великим полководцем, - с досадой отвечал маэстро, слушая рассудительные доводы оруженосца. Несмотря на понятное раздражение, Василий отлично понимал, что Заярконский, в сущности, прав и погубить герцога следует его же собственными руками. Но как? Маэстро думал об этом неустанно, он отменил профилактические осмотры, придворных дам, и подолгу запирался в кабинете, делая вид, что занят разработкой глобального проекта разрешающего проблему абортов любовниц сановных лиц государства. Герцогиня видела, как задумчив и грустен ее муж, но ничем не могла ему помочь.
   - Что-то вы совсем заскучали, маркиз? - упрекнул его однажды король, застав маэстро, за составление знаменитого проекта, которого с таким нетерпением ждали почти все блудливые аристократы странны. Его величество привык видеть Васю неуемным малым и, полагая, что тот переутомился на службе, пригласил его на рыцарскую попойку с участием хорошеньких фрейлин. Василий действительно отвлекся в гостях у фрейлин и даже посмеялся над старыми шутками короля, но вдруг, “средь шумного бала”, заметил ироничный взгляд де Брука, (знавшего о его вражде с герцогом), и настроение его безнадежно испортилось. Ему вспоминалась наглая усмешка Балкруа, его намеки на интимную связь с Алисой, которые он распространял повсюду, и слепая ненависть к врагу заполонила его сердце. Почему он не может загнать герцога в угол, и превратить его рожу в кровавое месиво?
   Выдающийся сердцеед, перед бурным натиском которого не выдерживали красотки южного Тель-Авива, он мог изменить любимой женщине, но позволить распускать о ней грязные слухи - это уже слишком.
   - Тебя гложет ревность, сэр, - сказал ему однажды Цион, - она ведь любила его, разве не так?
   - Ревность - признак ограниченного ума, - глубокомысленно заметил Василий, - такая женщина, как Алис, может любить только настоящего мужчину, а таковых вокруг я не вижу...
   - Ты хочешь сказать, что ты единственный мужчина в Английском королевстве?
   - Странно, Ципуля, что ты до сих пор сомневался в этом.
   - Ну если считать, что мужчина это тот, кто умеет размахивать кулаками, то здесь тебе действительно трудно составить конкуренцию...
   - Я согласен с тобой, дружище, но помимо кулаков у меня есть еще кое-что в запасе. - Василий, обожавший риск и идущий всегда напролом, на сей раз, приготовил для “Меченого” небольшой, но довольно эффектный презент.
   “Как он возмужал со дня своей женитьбы на Алис, - порадовался за друга Цион, - стал более осмотрителен, что ли, а главное мудрее”
  
   * * *
  
   Давние подозрения маэстро вскоре подтвердились - Балкруа, в самом деле, флиртовал с королевой, и тайные агенты лекаря представили ему неопровержимые доказательства; измена нагло свершалась под сенью великой британской короны.
   Воспользовавшись опытом бывшей жены, Василий затаился лунной ночью в личном будуаре ее величества.
   В тихую звездную полночь герцог тайно проник в покои неверной Альеноры и вышел оттуда лишь на рассвете, когда на Востоке заалели первые лучи холодного солнца. Несколько часов они занимались любовью с такой необузданной страстью, что Вася, окончательно утвердился в своем диагнозе относительно странных галлюцинаций королевы.
   Узнав о тайных встречах пылких любовников, маэстро испытал ни с чем не сравнимое удовольствие и на следующем медицинском осмотре королевы не удержался, чтобы не поддеть ее:
   - Вам как будто должно полегчать, моя королева, я ведь прописал вам близость с Генрихом четвертым.
   - Полноте, маркиз, - гадливо усмехнулась королева, - будто вы не знаете, что Генрих только и может, что набивать утробу мясом и вином.
   Василий изобразил на лице удивление, и высочайшая пациентка, понимая, что дала лишку, попыталась исправить положение, игриво забрасывая удочку в сторону простоватого лекаря:
   - А почему бы вам лично не полечить меня, друг мой?
   - Я полагаю, что господин герцог прекрасно справляется с этой ролью, - вежливо отклонил предложение лекарь. Королева вспыхнула от гнева:
   - Соглядатай, - зашипела она, - гляди, ничтожество, ты жестоко поплатишься за это. - Василий, гордый тем, что отверг предложенную королевой любовную интрижку, знал, что отныне она будет плести заговор против него, чтобы при случае прихлопнуть “Ничтожного лекаришку”, как за глаза называл его Балкруа. О том, что в стане тайных любовников затевается злодейство, Васе доложили тайные агенты, которых он держал в штате своей клиники. Он не счел нужным приставить к своей особе личного телохранителя, ибо по-прежнему надеялся только на свои кулаки; преданный оруженосец повсюду сопровождал его, но от него было мало проку, и ложкой он орудовал более ловко, чем шпагой.
   - Ты должен соблюдать меры предосторожности! - настаивал Заярконский, но Вася, бравируя своей смелостью, ждал только удобного случая, чтобы раз и навсегда покончить с герцогом.
  
   * * *
  
   Утро в тот день выдалось ненастное.
   Холодный осенний ветер гнал по земле сухие листья, свинцовые облака предвещали дождь, не располагающий к увеселительным прогулкам. О непогоде и предполагаемых осадках на брифинге кабинета министров заявил Цион, которому Василий, пользуясь влиянием при дворе, выбил должность королевского метеоролога. Заодно оруженосец курировал работу мануфактурного цеха по производству гигиенических прокладок, серийный выпуск которых маркиз наладил в странах Западной Европы. На заседании де Хаимов сделал доклад о состоянии печени Генриха четвертого и предписал королю развеяться посредством охоты на дикого кабана.
   Несмотря на неутешительную сводку Главного метеоролога, Генрих не стал нарушать дворовый график.
   - Бой и охоту не отменяют из-за плохой погоды! - твердо сказал он, - вы правы, маркиз, в этом году мы запоздали несколько с открытием охотничьего сезона...
   Королева с самого начала заявила о своем участии в праздничном эскорте, и маркиз советовал королю непременно уважить желание божественной супруги. Тайные агенты доложили ему, что Альенора решила участвовать в мужских забавах, узнав, что герцог включен в список именитых охотников.
   Цион оказался прав, погода явно портилась, и зверь, предчувствуя перемены, попрятался в норы. С утра зарядил колючий дождь, который быстро утих, оставив после себя запах отсыревшей земли и лесных гнилушек.
   Король, с удовольствием вдыхая легкий аромат хвои и наслаждаясь великолепием осеннего пейзажа, вел ученый разговор с главным лекарем государства, которому поверял теперь все свои сердечные тайны.
   - Я слышал маркиз, вы принимаете жен моих восточных сюзеренов? - с любопытством поинтересовался он. Василий расширил в последнее время лечебную практику; приглашая в кабинет местных аристократок, и разглядывая в лорнет их половые органы, он прописывал им гигиенические прокладки, серийное производство, которых наладил в замке герцогини де Блюм. Высокая должность, предложенная королем, оказалась весьма прибыльной и служила прекрасной рекламой для нового бизнеса, о котором он мечтал, разорившись после развода с дочерью академика.
   - Видите ли, Ваше величество, - зная, чем можно пронять занудливого короля, сказал Василий, - с недавних пор я изучаю природу клитора, и должен сказать, вам, что этот маленький и нежный зверь - Чудо природы...
   - В чем вы видите тут чудо, господин маркиз? - сказал Генрих, упорно не замечая уединившихся в густой чаще любовников.
   Уже придворные сплетники, самозабвенно шушукаясь, ощущали в воздухе приближение кровавой драмы, а король все еще интересовался природой “Чарующего и маленького зверька”.
   “Идиот, - мысленно обругал Василий своего патрона, - даже извозчик заметил бы исчезновение супруги, а этого дебила кроме зверей, чарующих да нежных, ничего не интересует”
  Переменив тему разговора, Василий предложил Его величеству травить кабана в более подходящем месте.
   - Оставьте свиту, Ваше величество, - твердо потребовал он, - брать зверя надо в другом месте...
   - Да, но без загонщиков нам не справиться, милорд - задумчиво сказал король...
   - Это я беру на себя, - пообещал главный лекарь, - мы возьмем кабана голыми руками, верьте мне, сир.
  
   * * *
  
   На опушке леса, маэстро предложил Его величеству спешиться.
   Пройдя некоторое расстояние по жухлой прошлогодней траве, он остановился перед большим белесым холмом, напоминавшего понурый, одинокий гриб, и железной перчаткой подал знак прислушаться. Король не понимая, почему вдруг посерьезнел лекарь, напряг слух, но ничего не услышал. Маэстро бесшумно шагнул к подножию холма и с таинственным видом показал Генриху на одинокую сосну, сиротливо возвышавшуюся на вершине холма. Под стройным высоким стволом отчетливо виднелся расстеленный на пригорке плащ, на котором в сладостном томлении извивались сплетенные тела любовников. Увидев заговорщиков, король подумал сначала, что это придворные уединились в поисках любви.
   - Ах, это молодежь веселится! - сказал он умиленно и вдруг узнал королеву, содрогавшуюся в объятиях могучего Балкруа. Побледнев, Генрих схватился за эфес шпаги, висевшей на боку, и в одно мгновение оказался на вершине холма. Чуткий герцог, учуяв опасность, быстро вскочил на ноги, и, увернувшись от смертоносного выпада, успел огреть рогоносца по спине своей огромной волосатой ручищей. Покатившись кубарем под гору, король прозаически растянулся на земле, неуклюже пытаясь подняться на ноги. Герцог, не мешкая, вскочил на коня, подлетевшего на его призывной свист, рывком подхватил обнаженную королеву, и любовники скрылись в глухой чаще дремучего леса. Король поднялся на ноги и, пряча глаза, полные слез, тихо произнес.
   - Что я сделал ей плохого, маркиз? Что может быть такого у герцога, чего нет у меня?
   - Вряд ли вы уступаете ему в чем-либо, Ваше величество, - успокоил его придворный лекарь, - разница, не очень существенная, лишь в том, что герцог у нас поднатаскался в куннилингусе, а вы застряли на теории эрогенных зон, тогда как женщины более приветствуют практику.
   - Господи, до чего дожил король Англии, - вздохнул Генрих четвертый, - приближенные знают больше, чем я
  
  
   Глава 67
  
   Каждую ночь Иуда Вольф писал длинные романтические письма своей неверной супруге. "Ты изменила мне, Ривка! Я должен, кажется, презирать тебя, но я не могу сделать это, поверь"
   С этих слов он начал свое последнее послание и задумался. Зная ранимый нрав жены, он был уверен, что такое вступление обидит ее. "Не стоит разыгрывать из себя уязвленное самолюбие. Я будто делаю одолжение, великодушно прощая ее. Лучше начать просто со слов любви. Ведь люблю же я ее, стерву проклятую”
   Он знал - истинная любовь перевесит все наносные обиды и ревность, он верил, что любит Ривку настоящей, светлой любовью, но не мог простить ей измены. Он понимал, что ненависть и злость еще больше отдалят его от жены, и старался найти нужные слова. Скомкав очередной клочок бумаги, комиссар вывел стройным почерком на новом листе.
   "Рива, я люблю тебя. Разлука с тобой невыносима, она погубит меня"
   На этом слове он остановился, перечитывая написанное, и вдруг услышал громкий стук в дверь. Первая мысль была - "Ривка вернулась!"
   На крыльях любви он бросился отпирать тяжелый засов (герцог представил его как библейского Иуду, и охотников расправится с ним, заметно прибавилось), и, открыв железную дверь, увидел мертвенно бледную физиономию Ахмада.
   - Иудушка! - сказал он ласковым голосом и переступил порог кельи.
   Мышцы лица у араба были жутко неподвижны, а стеклянные глаза ничего, казалось, вокруг не видели, и это усиливало его сходство с трупом. Комиссару стало по-настоящему страшно.
   - Я отдаю голос за новую арабскую партию, - вдруг заявил Ахмад, - и предлагаю тебе поцеловать меня в задницу!
   Что-то опять разладилось в неприхотливом механизме покойника, и он выдал явную несуразицу, хотя по смыслу должен был сказать - “Последовать моему примеру”
   Впрочем, он тут же спохватился и продолжил:
   - Если мы пройдем в кнесет, мы принесем немало пользы обществу, верь мне, Иуда! Ведь мы с тобою единое целое и тут уже ничего не поделаешь, друг!
   - И здесь ты нашел меня, подлец, - яростно вскричал комиссар, отшатнувшись от мертвеца. Но Ахмад, так и не научившийся по тону распознавать намерения своих собеседников, разразился восторженным монологом о единой судьбе арабского и еврейского народов перед лицом мирового сообщества. Говорил он долго, ни разу не сбившись и не совершив ни единой смысловой ошибки.
   - Стража! - дико заорал комиссар, испытывая приступ холодной ярости и борясь с желанием дать арабу хорошего пинка под зад.
  
   * * *
  
   Скандирующего политические лозунги араба заключили в холодное подземелье, где он просидел долгую ночь в обществе голодных крыс, которые поначалу просто обнюхивали его, а потом стали жадно грызть прогнившее тело мертвеца. К утру от него остался один лишь скелет и крышка гроба, которую он неизменно носил с собой.
   Под усиленным конвоем стражи Иуда Вольф подвел "мешок с костями" к его высокопревосходительству лорду де Бруку четвертому:
   - Сэр, - роковым голосом сказал он, - ходят слухи, будто я продал кого-то там в Палестине.
   Оба хорошо знали, кого именно предал настоящий Иуда, но предпочитали придерживаться иносказательной тактики: карательные инстанции римско-католической церкви везде имели свои уши.
   - Да будет вам известно, дорогой эсквайр, что лично я не придаю слухам никакого значения, - дипломатично отвечал де Брук.
   - Благодарю вас, милорд, и передаю вам в руки вот эти мерзкие мощи...
   - Боже, - брезгливо поморщился лорд-распорядитель, - да от него несет, как от издохшего вепря...
   - Этот тип продал вас в Будущем, сэр.
   Де-Брук, лояльно относившийся к комиссару из-за романтических отношений с Ривкой, не сразу понял, что именно этот пристукнутый от него добивается, и комиссару пришлось долго объяснять, что его, де бруковская душа, переселившаяся в Румына, была сдана евреям вот этим “Гнусным собранием кожи и костей”.
  Так и не поняв о чем, собственно, идет речь, де Брук, тем не менее, страшно разгневался, а, в сущности, просто хотел угодить Ривке тем, что оказал покровительство ее отставному мужу.
   - У нас с предателями разговор короткий, - властно сказал он, - казнить собаку праведным судом!
   Никакого суда, впрочем, не последовало; королевской Фемиде было недосуг заниматься мелочами; придворный прокурор в это время разбирал анонимный донос, писанный комиссаром (вот и пригодилась школа майора Петербургского), обвинявшего Главного лекаря в уклонении от выплаты государственных налогов.
   По высочайшему приказу лорда-распорядителя в Лондоне разожгли котел с кипящей смолой и стали усиленно зазывать публику заскучавшую, было, без зрелищ, время от времени устраиваемые заботливым королем.
   Место для казни выбрали неподалеку от источника святого Клемента, откуда проглядывался почти весь город и в первую очередь цитадель английских королей, Тауэр, стены которого были скреплены раствором, замешанным на крови животных. Далее гордо тянулись к небу добротные каменные дома вассалов, опоясанные великолепными садами и порталами в античном стиле.
   К северу от источника зеленели пастбища и живописные луга с бегущими по ним водами бурной Темзы, с рокотом приводящей в движение мельничные колеса. На правом берегу реки темнел лес с густой чащей - убежище серн вепрей и туров, за лесом расстилалась пахотная земля, подобная тучным полям Вавилонии.
   С утра к источнику с целебной водой, которая струилась по светлым камням, отражающих длинные тени проплывающей косяком рыбы, начали прибывать толпы оборванцев и зевак, жаждущих острых ощущений.
   В полдень, при огромном стечении простолюдинов, трое здоровенных стражников в медных шлемах, подвели Ахмада, обернутого в плотную ткань (чтобы не пугать народ мощами) к деревянным подмосткам, ведущим к раскаленному углями котлу и, высоко подняв расплющенный скелет над толпой, бросили его в кипящую смолу, под радостные вопли ликующей черни. Один из стражников не удержался при этом и свалился с подмостков, прямо на тлеющие красные головешки, вызвав одобрительный свист и хохот голодранцев.
   Слезные мольбы мертвого араба, предоставить ему последнее слово перед казнью, никого из палачей не тронули. Де Брук не любил лишние разговоры и распорядился кончать мерзавца без промедлений.
   Василий, наблюдавший за этой дикой сценой, с улыбкой обратился к комиссару.
   - Поздравляю, Вольфыч, - вот ты теперь и убийца...
   - Ерунда, - слабым голосом сказал явно струсивший Вольф, - мертвеца нельзя убить, тебе это хорошо известно, маркиз, а вот на твоей совести десятки умерщвленных сынов Израиля и за них тебе еще придется отвечать, твое высочество!
   Впервые комиссар назвал Васю маркизом, а это значило, что в душе он признавал выдающиеся заслуги де Хаимова при дворе.
  
   Глава 68
  
   Лишившись звания главнокомандующего резервным гарнизоном в Провансе, герцог собрал под свои знамена десятитысячную армию новобранцев. Разношерстное воинство его состояло из крестьян окрестных поместий, большинство из которых в военном деле были несведущи. Он знал, что король не простит ему измены, и готовился к длительной военной кампании.
   Оскорбленный в своих лучших чувствах Генрих, опасаясь, как бы подробности его унижения не стали достоянием недостойных лизоблюдов, поздним вечером, после продолжительного Совета с могущественными баронами (полагающими преждевременным начало военных действий) призвал к себе де Хаимова:
   - Маркиз, - с затаенной грустью в глазах сказал он, - только вы знаете, обстоятельства моей ссоры с этим низким сеньором и я хотел бы, чтобы...
   - Ваше величество, - с искренним порывом сказал Вася, - это умрет вместе со мной.
   "Вот он случай, который нельзя упускать, - подумал маэстро, не одобрявший трусливую позицию осторожных баронов, - судьба дает мне шанс расправиться с Меченым”
   Этого момента он ждал давно.
   - Сир, я чувствую себя оскорбленным не менее вашего и считаю своим долгом отомстить за своего короля...
   - Благодарю вас, маркиз, я думал об этом. Поручаю вам свою личную гвардию - три тысячи копий и жду вас обратно с победой.
   Лучшего поворота событий Василий не мог себе представить, хотя некоторое количество копий король рогоносец мог бы, конечно, подкинуть, все-таки шел он на десятитысячную армию. Впрочем, армия герцога состояла из нищих голодных голодранцев, а королевская гвардия чего-то да стоила, хотя бы потому, что в свое время принимала участие в свержении блистательного султана Ягы Сиана, доставившего воинству Христова немало забот во время знаменитого похода на Антиохию.
  
   * * *
  
   Получив благословение короля, и воротившись, домой, де Хаимов облачился в рыцарские доспехи и, красуясь перед Заярконским (не одобрявшим предстоящий поход на герцога), вдохновенно живописал другу, как он расправится с “этим гнусным импотентом”
   Был тихий грустный вечер. В изумрудном зале, увешанным портретами героических представителей рода де Блюмов, стоял таинственный полусвет. В открытое окно заглядывала романтическая луна, исполненная нежной поэтической прелести. “А может он и не импотент вовсе?” - засомневался Заярконский, вспомнив, что истинным отцом двойняшек является герцог. Слово импотент не очень подходило к грозному облику Балкруа, который привлекал женщин не менее самого маэстро. Конечно, он был более груб и дерзок с женщинами, нежели маркиз, но иным это нравилось, хотя были и такие, которых дикие ласки неотесанного рыцаря попросту возмущали. Виолетта справедливо заметила однажды, что “Быдло красиво любить не может!” Разумеется, она имела в виду “изысканные” манеры Балкруа, хотя намек на Ционово происхождение тут, несомненно, присутствовал; она не забыла тур волшебного вальса с Ривкой. Но Главного метеоролога это нисколько не задело; он знал свое место в придворной иерархии Плантагенетов и не претендовал на почести, как это с самого начала поставил себе за цель маэстро. Ему нравилась жизнь в патриархальной Англии по той простой причине, что он стал полновластным владельцем богатых вотчин и уже планировал завести личную охоту. После целого дня работы, связанной с производством гигиенических прокладок, Цион с удовольствием слушал безобидное ворчание подруги, упрекавшей его в неумении гнуть спину перед гордыми сюзеренами, благодаря чему их еще ни разу не пригласили на королевский бал. Если бы не больная нога, мучившая Циона по ночам, он чувствовал бы себя счастливым человеком в этой старозаветной стране с ее дикими нравами.
  
   * * *
  
   Первое и последнее сражение между герцогом и маркизом произошло подле местечка Жироз близ границы с Нормандией.
   Войско блистательного Балкруа занимало две хорошо укрепленные крепости на юге Британии. В одной из них находился худосочный полк, сформированный из рекрутов, предназначенных для участия в будущем крестовом походе. Это были сервы, еще не вполне обученные военному делу.
   Узнав о том, что главнокомандующим королевской гвардии назначен Василий, герцог, покинул стены надежной крепости и решил скрестить с ним оружие в открытой местности. Но встретиться с ним на поле боя ему не удалось. Герцог развернул свой полк на Вивьенской равнине и стремительным броском легкой кавалерии опрокинул авангард де Хаимова, который был вооружен одними игрушечными алебардами. Снабдить воинов маркиза оружием, король поручил де Бруку, и первые результаты этого неосмотрительного поступка были налицо. Василий, не ожидавший столь яростной атаки со стороны спесивого аристократа, поспешно отступил за рощицу, темневшую на севере Вивьенской равнины. Ночь, наполненную томительным ожиданием, он провел в лесу, распорядившись накормить помятое в стычке воинство жидкой пшеничной кашей (скудная кухня - еще одно свидетельство продажной деятельности Лорда распорядителя).
   “Меченый” слыл опытным полководцем, но он не решился атаковать маркиза под покровом ночи - под его началом было не обученное войско. На рассвете Василий перегруппировался, и принял решение наступать. Оценив расположение противника, он пустил в ход, застоявшийся резервный полк, состоявший из отборных копьеносцев короля, которые под прикрытием арбалетчиков яростно атаковали герцога с левого фланга и, смяв плохо вооруженный отряд деревенских мужиков, обратили легион бывшего королевского военачальника в позорное бегство.
   Главным плацдармом Балкруа была крепость Балан. Укрепленная мощным земляным валом и высокими остроконечными башнями, она была столь неприступной, что осаждать ее, пришлось бы долгие месяцы; однако, узнав о поражении своего властелина, зеленое воинство герцога поддалось панике и в тот же вечер без боя сдалось на милость победителя. Цион, формально служивший при командующем адъютантом, а на самом деле руководивший массовым производством гигиенических прокладок в замке герцогини де Блюм, был срочно послан к королю с радостной вестью о славной победе выдающегося полководца современности Василио де Хаимова.
   Королева, находившаяся в капитулировавшей крепости, вышла (в сопровождении единственной фрейлины) навстречу маэстро:
   - Ваша взяла, маркиз, - сказала она, грустно улыбаясь своему заклятому врагу, - можете торжествовать, я в вашей власти. - Она, было, театрально упала к нему на руки, но он вовремя отстранился от нее.
   - Не мне решать вашу участь, - сударыня! - холодно улыбнулся Василий и сделал легкий ироничный реверанс.
  
   * * *
  
   Разбив герцога на Нормандской границе, Василий удостоился звания величайшего полководца всех времен и сам, кажется, уверовал в это.
   - Ваша доблесть, любезный маркиз, делает вам честь, - сказал благодарный король, - я полагаю, вы доставите немало хлопот этому жалкому властителю неверных Салах-эт дину!
   Василий не знал о ком идет речь, и на минуту замялся, пытаясь вспомнить что-нибудь из истории средних веков.
   Комиссар, присутствующий при этой беседе, не удержался от злорадного смеха:
   - Это выдающийся египетский стратег, - с неподражаемым высокомерием сказал он Васе, - ему приписывают освобождение Иерусалима.
   Василий торжественно заверил Генриха, что разделается с султаном в два счета, а когда вышел из аудиенц-зала назначил Вольфу наряд вне очереди, заключавшийся в уборке параши за членами генерального штаба:
   - Не будешь умничать в следующий раз, дерьмо собачье! - сказал он.
   Понурая королева, сопровождаемая статными гвардейцами короля, прибыла во дворец сразу после капитуляции.
   - Сир, - торжественно сказал де Хаимов, - возвращаю вам супругу в целости и сохранности...
   - Лучше бы вы ее где-нибудь потеряли ненароком, - грустно пошутил король и велел принять беженку с музыкой, решив еще более унизить ее фарисейским приемом:
   - Надеюсь, мадам, вы понимаете, что наша дальнейшая супружеская жизнь не представляется возможным, - галантно встретил он супругу.
   Генрих настаивал на том, чтобы изменщица приняла яд, составленный Главным придворным лекарем:
   - Вы сделаете это, миледи, - твердо сказал он, - не выставляйте меня на посмешище перед потомками!
   Королева артистически воздела руки к небу, пытаясь разжалобить супруга, увы, все усилия ее были напрасны. Впрочем, у него было отходчивое сердце, и королева не раз пользовалась в прошлом его добротой.
  
   Глава 69
  
   Альтерман терпеливо дожидался у главных ворот автовокзала, пока девушки шумно отдавались трупам.
   Свершавшееся на его глазах явное хулиганство оскорбляло его эстетическое чувство (которое годами развивала в нем супруга), но не мешало во все глаза смотреть, что проделывают эти наглые девицы с притихшими покойниками. Он пришел в себя лишь тогда, когда одна из девушек, загнав своим любовным темпераментом беднягу Румына, игриво спросила его:
   - Не найдется ли у тебя запасного презерватива, служивый?
   - Если не СПИД, то отравление от трупного яда ты себе уже заработала! - сказал Альтерман, возбудив клокочущий смех однорукого Румына. Привидение по достоинству оценило юмор сержанта и вообще вело себя на удивление мирно. Альтерман, однако, помня о том, что приключилось с его шефом на арабском кладбище, был предельно осторожен и держался от мертвецов на расстоянии. Почти до самой улицы Тель-Гиборим он терпеливо уговаривал девиц “по-хорошему” оставить трупы. До арабского кладбища отсюда было рукой поддать и сержант, боясь, что покойники уведут этих толстозадых дурех, решился, наконец, стрелять. Один из снайперов, прицелившись, снес Румыну пол черепа. Не желая рисковать второй половиной, однорукий солдат обнял покрепче свою подругу, и вдруг вознесся с нею на небо. Не успел снайпер прицелиться во второй раз, как примеру денщика последовал генерал Хильман теперь уже со своей подружкой. Генералу было за что опасаться: его огромный круглый череп был уже раздвоен в свое время Гавриэлем.
   И долго еще после чудесного исчезновения девиц в воздухе (то, отдаляясь, то почти рядом) звучал клокочущий смех Румына. “Пропали наши девочки!” - уныло сказал Альтерман, предчувствуя какой нагоняй, он получит завтра от недовольного начальства.
   Но на следующий день покойники вновь объявились на площади Дизенгоф и сопровождали их, к удивлению сержанта, вчерашние девицы теперь уже в более откровенных костюмах Евы. Поначалу Альтерман решил, что это проститутки, цеплявшие клиентов в промышленной зоне Холона. Но после того как были проверены все картотеки на местных шлюх, и никто не явился заявлять об исчезновении легкомысленных девиц, он пришел к выводу, что пропавшие жрицы любви, вероятно, из той же компании покойников. Эта мысль все более зрела в нем, несмотря на то, что сообщений об “Отворении” могил на кладбищах страны более не поступало. “ Из воздуха возникают эти б... что ли?”
   Альтерман был недалек от истины - “Тенденция феминизации” (как выразился в своей передовице остроумец Факельман) печально известных аномалий, получила дальнейшее развитие в стране, и женских трупов в городе заметно прибавилось. В отличие от мертвецов мужского пола, они не разлагались, а напротив отличались соблазнительными формами, источали ароматные благовония и бродили по набережной Тель-Авива в обнаженном виде. Днями они упорно преследовали мужчин, нежно прикасаясь к их чреслам, и оставляя ожоги на теле, а по ночам, когда призывно сверкала реклама, уводили пылких любовников в мрачные склепы яффских монастырей, и там, в полуподвальной тьме предавались сексуальным оргиям.
   Но мужчинам это нравилось. Один из “обожженных” признался в теле интервью известного шоумена, что после одного такого прикосновения он испытал самый сладчайший оргазм в своей жизни.
   Альтерман сбился с ног, пытаясь выловить хоть одну из этих “проклятущих ведьм”, но при появлении полиции они неизменно исчезали, оставляя за собой легкое благоухание нежного девичьего тела.
   Нештатный агент, пытавшийся задержать пристававший к нему женский труп, бесследно исчез и только через неделю, Альтерман по почте получил половой орган агента с краткой запиской, содержащей одно лишь единственное слово - “Брак” С тех пор сержант не решался прибегать к помощи нештатных шпиков. Отовсюду в Главное управление полиции поступали жалобы от озабоченных жен, мужья которых неудовлетворенные семейной жизнью, искали тайные контакты с покойницами. В воздухе запахло некрофилией. Появились безумные поэты, воспевающие мистических покойниц и их чарующие прелести. Мужчины, казалось, все посходили с ума. Некоторые из них в припадках любовного томления все свободное время проводили на кладбищах Холона и Петах-Тиквы, а иные осмеливались даже нарушать уединение захороненных женщин, откапывая их для более полной реализации своих половых наклонностей. Полиция с ног сбилась, оттаскивая обезумевших горожан от разрытых могил и тем, спасая их от мести ближайших родственников оскверненных трупов. Но особенно большой скандал разразился после того, как выяснилось, что среди соблазненных оказался депутат от религиозной партии, который так же, как и множество других мужчин, бесследно исчез, и в одно прекрасное утро в парламент была доставлена бандероль с огромными причиндалами пропавшего депутата. Размеры его с корнями вырванного фаллоса потрясли случайно оказавшегося при вскрытии посылки председателя кнесета Авигдора Тихонова.
   - Боже мой, - сказал впечатлительный Авигдор, - теперь я понимаю, почему он не мог связать на трибуне двух слов: у этих ребят весь ум ушел в “головку” к великому несчастью для нашей отечественной политики.
  
   Глава 70
  
   В разгар праздника, посвященного блистательной победе над коварным изменником, а, в сущности, более удачливым в любви соперником, сияющий король направился в покои безутешной супруги.
   - Я надеялся, что у вас хватит мужества сделать то, что вы обязаны, были сделать, - сурово приступил он к неверной жене.
   - Ваше величество, я виновата перед вами, - взмолилась королева, заламывая руки, - отправьте меня во Францию или на Север страны. Я не хочу умирать, я ведь еще и не жила толком...
   - А с герцогом, что вы делали, позвольте вас спросить, в куклы играли? Нет уж, матушка, пожили в блуде в свое удовольствие, пора и честь знать.
   - Ваша величество, опомнитесь, я ведь все же - королевских кровей!
   - Надо отвечать за свои поступки, сударыня, - жестко прервал король, боясь расслабиться, - вы действительно не простолюдинка, чтобы открыто спать с первым встречным!
   Королева хотела сказать, что отважный герцог далеко не “Первый встречный” в английском королевстве, но, боясь еще пуще раззадорить, возомнившего себя карающей десницей, супруга, тихо вздыхала, не умея придумать что-либо веское в свое оправдание.
   - В вашем распоряжении два дня, - напомнил король, - никто не будет беспокоить вас, мадам, кроме меня и моего придворного лекаря.
   - Ваш придворный лекарь, сир, просто-напросто...
   - Что вам не нравится в благородном маркизе, мадам? - вкрадчиво поинтересовался Генрих.
   - Я не сказала о нем ничего плохого.
   - Вот именно, мадам, он славный воитель, доказавший свою доблесть в сражениях на пользу английской короне, и произведен мною в полководцы.
   - Поздравляю ваше величество с прекрасным приобретением.
   - Мне надоели ваши недостойные намеки, сударыня, позвольте откланяться.
   - Сир, я только хочу, чтобы...
   - Не важно, что хотите вы, мадам, важно, что завтра я хотел бы видеть вас в гробу.
   - Но Ваше величество...
   - В гробу я вас хотел бы видеть, - твердо повторил Генрих.
   - Хорошо, дорогой, что касается меня, то я бы, со своей стороны желала провести этот вечер с вами.
   - Это еще зачем?
   - Удовлетворите мою последнюю просьбу, сир, ведь связывала же нас когда-то любовь!
   Подумав с минуту, король согласился. В сущности, он был слабый человек
  и королева не раз пользовалась в прошлом этим самым главным его недостатком.
  
   Глава 71
  
   После скрупулезного медицинского обследования, Кадишман был признан врачами “Вполне нормальным человеком”
   - Он испытал какое-то непонятное душевное потрясение, о чем, к сожалению, не хочет рассказывать, - поделился своими наблюдениями семейный доктор, - возможно, однако, что это у него от нервного истощения, связанного с интенсивной работой, ведь он почти не отдыхает.
   - Скажи, милый, что на тебя нашло такое, где ты был все это время? - умоляла мужа Берта.
   - Какое подлое лицемерие! - гневно воскликнул Кадишман.
   - Я ночами не спала, я искала тебя повсюду, - разрыдалась жена.
   - А с Альфонсом кто был, я что ли?
   Это имя она уже не впервые слышала от мужа.
   - Какого Альфонса, милый?
   - Того, которого зовут Габай!
   Несправедливые упреки супруга удивили бедную женщину, и он снова усомнился в своих подозрениях. “А не показалось ли мне, что я на том свете, разве кто-нибудь возвращался оттуда?”
   Он почти поверил, что все происшедшее с ним приснилось или привиделось ему, но, чтобы окончательно развеять последние сомнения, решил лично наведаться к председателю домового комитета.
   Габай встретил гостя подозрительно и, помня странные посягательства соседа, говорил с ним любезно, но на расстоянии. Председатель долго не мог понять, что от него добивается этот тронутый, а когда понял, изумился еще больше чем Берта.
   - Что вы, сосед, - сказал он, играя бегающими глазками, - единственный раз я обратился к вашей супруге за щепоткой соли, когда жена не успела купить ее у Боренбойма. Это было поздним вечером одиннадцатого февраля 1998 года. С тех пор я не видел ее, и даже деньги за уборку подъезда брал непосредственно с вас, не решаясь тревожить вашу дражайшую половину.
   Кадишман никогда не бывал у Габаев раньше, но, войдя в дом, сразу же узнал шкаф, в котором был так зверски изнасилован.
   После возвращения из Одиночного мира, он заметно переменился к тараканам и настрого запретил жене уничтожать их. Она не стала рассказывать доктору об очередном “приходе” мужа, чтобы опять не забрали в психушку.
   Днями, пока она была на работе, он рассыпал крошки хлеба на полу, зная, что это спасет его верных друзей от голодной смерти. Однажды ему показалось, что он узнал среди них усача, тот неожиданно увяз в кастрюле с остатками манной каши, а когда он помог ему выбраться, нечаянно упал на спину и, не в силах встать, лежал перед Кадишманом беззащитный, смиренно дожидаясь смерти. Кадишман осторожно повернул усача на живот и подождал пока тот, быстро перебирая ножками, скрылся в потайной щели на кухне, которую он снова открыл, чтобы “Ребята” могли пользоваться черным ходом в момент газовой атаки время от времени предпринимаемой Габаем.
  
   * * *
  
   Он не поверил клятвам жены, но решил, что не вправе осуждать ее, и первый помирился с ней, не забыв извиниться перед тещей. Он сделал это в стиле презираемого им “Леопольда” и произвел на нее благотворное впечатление. Он много думал о заслугах, на которые намекал ему в Одиночном мире Цилиндр и догадался, что единственным стоящим делом в его прошлой серой и незаметной жизни, за которое Господь списал все его прежние прегрешения, была Любовь. Он любил Берту, и это ему зачлось. Любовь во всех ее проявлениях желанна Господу и поощряется им.
   Любить все и любить всех - в этом смысл жизни, думал Кадишман. Человек слаб, а мир хрупок и беззащитен, и спасти его можно только любовью. Жизнь - Борьба, для тех, кто хочет этого, но борющийся человек не знает, что любовью можно добиться большего, чем войной. Жизнь - есть Любовь, для тех, кто ищет ее, и, награждая людей этим великим чудом, Бог заботился о мире, ибо только Любовь спасет человечество!
   Кадишман простил Габаю и простил жене то зло, которое они ему причинили. Он понял, что, любя и прощая, может достигнуть всего, к чему стремится его возродившаяся душа.
   Утром он принес супруге огромный букет роз. Он стал приносить цветы ежедневно и, вручая их жене, неизменно говорил. “Я люблю тебя, Берта!”
   Первым о разительных переменах в настроении Кадишмана узнал семейный врач, затем это стало известно Исмаилу, временно исполнявшему должность начальника полиции. Через неделю он уже был допущен к оперативной работе, и это было первым свидетельством того, что любящий человек добьется цели быстрее, нежели тот, кто ненавидит и пытается получить свое силой. Вскоре Кадишман приступил к прежним обязанностям и отдался работе всей душой. Несмотря на странные провалы в памяти, он не забыл то дело, которое вел до своего таинственного исчезновения. Теперь оно занимало его всецело. Раньше он злился на нервную дамочку, из-за которой началась вся эта безобразная кутерьма, а теперь ежечасно думал о ней, и даже посетил ее в больнице, хотя в круг его непосредственных обязанностей последнее не входило. Он понимал, что конечная цель Хильмана связана с внучкой и настрого наказал Альтерману не спускать с пострадавшей глаз. Он узнал, что супруг Лизы (парень, которого он терпеть не мог до своего исчезновения), неустанно дежурит в своем старом “Рено” у ворот городской больницы и предложил ему отдохнуть немного, пообещав усилить охрану палаты, в которой лежала измученная страхами Елизавета.
  
   Глава 72
  
   Разбив наголову войско хваленого герцога, Василий решил отпраздновать победу в обществе очаровательной дамы, на которую давно уже положил глаз.
   - Герцогиня ни о чем не узнает, а на тебя я вполне полагаюсь! - нагло сказал он другу.
   - Вспомни ловушку в Бат-ямовской гостинице! - предостерег приятеля Цион. Но маэстро уже невозможно было остановить. Роль примерного семьянина с недавних пор стала обременять великого полководца, и он задумал устроить приятный кобеляж с танцами и взрывным сексом, который время от времени прописывал слабосильному королю.
   Предмет для вожделенной страсти был выбран заблаговременно. Это была привлекательная вдова бургундского рыцаря, павшего два года назад во время паломничества на святую землю. Уговорить ее на благое дело, не составляло большого труда. Некогда она дружила с королевой, и по рекомендации Ее величества Василий консультировал скорбящую жену бургундского героя в своем рабочем кабинете, где на незатейливом гинекологическом кресле (сконструированным изобретательным Ционом), проводил обычно, профилактические осмотры светских дам с моноклем или лорнетом в руках.
   В одно из своих посещений, дама пожаловалась на зуд в промежности. Василий предложил ей раздеться, но она устыдилась показаться доктору, и теперь он понял почему. Раздев ее, он увидел на ней пояс невинности, который при всем желании снять ему не удалось. Вспотев от тщетных усилий, он вышел в ассистентскую и позвал Циона, который в качестве оруженосца был всегда недалече.
   - Ты вроде разбираешься в слесарном деле, может, откроешь замок отмычкой?
   - Я специалист по компьютерам, а не сантехник, - гордо заявил Цион.
   - Не лезь в бутылку, эякулятор, - сказал Василий, - никто не предлагает тебе забираться в канализационный люк. Тут и делов то освободить беззащитную женщину от железных оков. В конце концов, это гуманный акт с моей стороны, попробовал бы ты походить с железными плавками с неделю.
   Пристыженный Цион долго возился с мудреным замком, ревнивого пилигрима, увы, безрезультатно.
   - Надо резать ножевкой, - устало сказал он.
   - Ну что ж, миледи, - оживился Василий, забыв о своем гуманизме, - придется нам удовольствоваться оральным сексом...
   - А что это такое, сэр? - спросила заинтригованная вдовушка. Василий наклонился к ее прекрасному ушку и шепотом растолковал.
   - О, как можно, сэр, - густо покраснела вдовушка. Впрочем, опытным взором старого ловеласа, Василий видел уже, что еще минута, и она даст себя уговорить.
   Цион, стоявший неподалеку с водопроводными ключами, почувствовал себя лишним и решил оставить любовников.
   Не успел он выйти, как в дверях появилась герцогиня де Блюм. О нечистоплотных намерениях возгордившегося мужа рассказал ей Иуда Вольф. Он не пожалел времени и лично привел мадам в клинику, служившей также генеральным штабом для великого полководца.
   Жена бургундца с визгом выбежала из приемной, а Василий, вспомнив как в подобной ситуации ему, знаменитому боксеру, разбили лицо, отступил от разъяренной супруги, лихорадочно подыскивая в уме подходящее объяснение своему (неадекватному, как выразился позже комиссар) поступку. Разыгралась бурная сцена, в которой герцогиня не жалела сочных эпитетов.
   - Маркиз! - сказала она мужу, - только вчера вы говорили мне о своих возвышенных чувствах...
   - Ваше высочество, - не растерялся Вася, - это был рядовой профилактический осмотр и не более того...
   - Блеф! - брезгливо вмешался комиссар, - у этого проходимца нет даже диплома врача...
   - Я врач по призванию, - гордо сказал Василий, - и обязан облегчить страдания несчастной женщины...
   - Я знаю, как вы умеете это делать, негодяй, - со слезами на глазах сказала герцогиня и гордо вышла из кабинета.
   - Мент, поганый, ты у меня попомнишь это, - бросил маэстро комиссару и поспешил за герцогиней. Догнав жену в античном портике со статуями греческих богов, де Хаимов покрыл ее холодные руки страстными поцелуями:
   - Алиса, - сказал он, - мне никто не нужен кроме тебя... - он пал ниц перед возлюбленной.
   - Я хотела бы вам верить, маркиз! - горестно сказала, герцогиня и заплакала. Не поднимаясь с колен, он нежно поцеловал ей ногу, и снизу вверх преданно посмотрел в глаза. В этой романтической позе их застал комиссар Вольф. Он улыбался маэстро во всю ширь своего круглого лица и, похоже, держал в запасе еще один убойный “сюрприз”:
   - Командир, - весело сказал он, - королева, слава Богу, благополучно отравила короля и намерена посадить на трон герцога, который назначил своим заместителем лорда де Брука...
   Де Хаимов даже не удивился:
   - Ты уверен в этом, мент? - сказал он, поднимаясь с колен
   - Как в самом себе, - подтвердил комиссар, - я лично щупал пульс их величеству.
   - Значит, его величество мертв? - сказал Вася, - но ведь она сама должна была принять яд.
   - Ваш яд не сработал, сэр, - с ехидцей констатировал комиссар, - вы, наверное, не успевали в школе по химии, бурда, которую вы составили, привела к расстройству желудка у ее величества.
   - Чем же накормили короля?
   - Цианистым калием, сэр, я привез его для герцога, пришлось поделиться с королевой. Она подсыпала ему в суп.
   С минуту Василий соображал, что сулит ему дворцовый переворот. Королева не прощает обид и ему надо быть настороже.
   - Уж, не ты ли супчишко королю преподносил, комиссар?
   - Нет, не я.
   - Не скромничай, Иуда, не зря же королева произвела тебя в посыльные.
   - Я не посыльный, - обиженно отвечал комиссар, отныне я заместитель их сиятельства лорда де Брук.
   - Жена протекцию устроила, - понимающе улыбнулся маэстро.
   - Просто пригодился мой опыт сыщика, сэр.
   - Опыт делать гадости.
   - Гадости делаешь ты, маркиз, а я борюсь с преступниками. Герцог, все рассказал мне. Куда ты девал деньги, которые похитил в банке?
   - Крал не я, а герцог, а ты в это время ждал Чомбе в Управлении.
   - Лжешь, мерзавец! Я никогда не имел дела с криминальным элементом.
   - Не скромничай, комиссар, все знают, что ты брал взятки, и особняк свой строил на ворованные деньги.
   - Кстати, о деньгах, маркиз, герцог утверждает, что они у тебя.
   - Поищи их у герцога, найдешь, непременно, ищейка!
   - Ему они ни к чему, он теперь первое лицо в Англии, а вот ты арестован, лекарь.
   - Как ты смеешь, червь, называть великого полководца лекарем? - гневно вскричала Алис. Кажется, она забыла, что минуту назад застала мужа в обществе прелестной незнакомки, и была готова расцарапать Вольфу лицо. Это был прекрасный порыв со стороны благородной герцогини, и Василий обожал ее в эту минуту.
   Но Иуда Вольф ни за что не назвал бы Васю полководцем, как его величали уже с недавних пор придворные льстецы, слишком свежа была обида, нанесенная гнусным лекарем: слыханное ли дело - убирать парашу за членами генерального штаба.
  
   Глава 73
  
   Кадишман приказал Альтерману срочно сменить посты в больнице, и самому безотлучно находится при Елизавете. Почти неделю Альтерман дневал и ночевал в приемном покое второго корпуса, но в один из скучных вечеров, уступая попрекам жены, отправился с ней в Камерный театр смотреть “Идиота”. Последствия этого “идиотического поступка”, как с сарказмом выразился позже профессор Хульдаи, были просто ужасны.
   В эту ночь, не предвещавшую никаких сюрпризов, один из солдат, приставленных к палате, с больной пациенткой, уломал (после долгих заигрываний) дежурную сестру, отдаться ему, и они рьяно принялись за дело, прямо на столе, хранившем следы недавней хирургической операции. Второй солдат, заскучавший от суточного стояния на посту, мирно задремал, презрев строжайший запрет Альтермана. Появившиеся невесть, откуда мертвецы мгновенно раскроили череп заснувшему подле стойки солдату, после чего, натыкаясь на бесчисленные шкафы и стенды в петляющих коридорах корпуса, стали быстро прочесывать палаты, уничтожая на пути все живое.
   Гавриэль, ждавший покойников в своем старом “Рено”, бесшумно вышел из машины и, крадучись, последовал за дедом. Он не знал, где находится в это время его жена; по приказу Кадишмана ее каждый раз перемещали на новое место. Инспектор потребовал от администрации больницы, не вписывать в температурный лист (висевший обычно на больничной койке) настоящее имя Елизаветы. Это удивило несколько главного врача клиники.
   - Вряд ли покойники станут читать фамилии пациентов, - с улыбкой сказал он, - если нужно, они найдут жертву по нюху.
   Но Кадишман давно уже не спорил с ближними и не доказывал им свою правоту, он попросил Главного врача, если это не затруднит его, конечно, неукоснительно выполнять все предписания тель-авивской полиции.
   Подобрав автомат погибшего солдата, Гаври затаился в регистратуре, ожидая появления мертвецов, орудующих в это время в процедурном кабинете. Стрелять и действовать в подобных передрягах, ему было не впервой. Теперь он не боялся деда, и готов был сражаться с целым полком привидений.
   Первой же пулей он сразил однорукого Румына, начисто снеся ему вторую половинку черепа, которую тому чудом удалось спасти в тот памятный пуримский карнавал. Безголовый труп денщика долго тыкался по темным углам полуосвещенной регистратуры, пока с глухим стуком не упал на пустое кресло.
   Генерал Хильман с тупой методичностью сокрушал в эти минуты новейшее оборудование в процедурном кабинете. Еще немного и он заглянул бы под операционный стол, где затаились солдат с обнаженной сестричкой, но, услышав выстрелы, он быстро повернул в раздевалку, надежно укрывшись там, среди белоснежных халатов.
   Когда Гавриэль, минуя процедурную, вошел в раздевалку, дедушка живо накинул ему на шею резиновую трубку, которую за минуту до этого сорвал с безнадежно больного коммерсанта, подключенного к дыхательному аппарату. Страдающий от ужасных болей коммерсант давно уже умолял врачей помочь ему, умереть, но они не решались брать на душу грех (комиссар сказал бы в этом случае - ответственность), и спасение пришло к больному в виде безобразного изверга с пустыми глазницами.
  
  
   Глава 74
  
   - Взять его! - командным голосом рявкнул комиссар, и на беззащитного маэстро навалилась стража. Бой длился недолго. Васе удалось разбросать подручных комиссара хорошо поставленными боковыми ударами по туловищу; после памятной стычки с любителем кошерной свинины в ресторане, он не оставлял следы на физиономии оппонентов. Иуда Вольф, с недавних пор решивший не подвергать более свою челюсть серьезным испытаниям, предпочел не вмешиваться в драку, последствия которой он предвидел. Неумелые сервы безуспешно пытались сбить полководца с ног. Откуда им было знать, что вчерашний лекарь был грозой любительского ринга. Вскоре все стражники послушно вытянулись у ног непобедимого чемпиона.
   Разделавшись с наемниками, Василий взялся, было за комиссара, но на помощь начальнику ринулась новая партия телохранителей. Это был хитроумный маневр комиссара, который решил измотать маркиза в первой стычке, а затем, разделаться с ним с помощью гвардейцев де Брука.
   - Беги! - крикнула Алиса мужу, - меня он не тронет!
   Свалив на пол первого гвардейца, бросившегося на него с кинжалом, Василий нырнул в окно, выбив раму головой. Господину Вольфу ничего не оставалось делать, как объявить Алис заложницей герцога Балкруа.
   - Вы еще ответите мне за червя, мадам! - заносчиво сказал он и, зная, чем можно угодить похотливому патрону, немедля доставил ее в кабинет босса.
   Герцог обрадовался сюрпризу, и сначала не мог скрыть радости, но, увидев преданную физиономию полицейского, подавил свои чувства. Он давно оценил способности исполнительного комиссара, но, помня о “гостеприимстве”, оказанном ему в Тель-Авиве, не очень церемонился с ним.
   - Пошел вон отсюда, мразь! - зычно скомандовал он Вольфу и, когда тот вышел, стал приставать к Алис. Он протянул руку, чтобы приласкать пленницу, но она оттолкнула его. Разгневанный он ударил непокорную женщину. Она упала на пол и застонала. Он тяжело навалился на нее и стал разрывать на ней одежду. Задыхаясь, он поцеловал ей грудь, шею и опустил руку к бедру, но в эту минуту в кабинет вошла королева. Злопамятный комиссар не любил, когда “отъявленные преступники” называли его мразью и благополучно сдал блудливого герцога Ее величеству; воистину он был отменный сыщик и никогда не прощал обид.
   - Смотри, герцог, ты еще не коронован, - гневно сказала королева неверному любовнику, - я могу переиграть все!
   - Ваше величество, я люблю лишь вас! - с звериным пылом в голосе заверил ее герцог.
   - А что ты делал с этой потаскушкой, рыцарь?..
   - Сударыня, - уверенно произнес Балкруа, - у нас с ней старые счеты...
   - Не знала, герцог, что вы умеете считать. Раз уж у вас такие познания в математике, позвольте предложить вам вакантное место, которое с сегодняшнего дня освобождает Вольф? Будете убирать парашу за членами генерального штаба.
   - А Вольф пойдет на повышение? - перекосило герцога.
   - Это уже не вашего ума дело, благородный рыцарь, может, пойдет, а может, нет. Вас об этом никто не спросит.
   - Растешь, христопродавец, - злобно прорычал Балкруа, но, встретившись взглядом с королевой, скромно потупил очи:
   - Моя госпожа должна знать, что я искуплю свою вину кровью. - Сказал он упавшим голосом.
   - Прекрасно, герцог, мне очень хочется знать какого цвета у вас кровь. - Грозный рыцарь был унижен, как комнатная собачка, которую сурово отчитывают за то, что она наследила в неположенном месте. Королева кричала на него дурным голосом, а он смиренно слушал ее, не поднимая головы. Мужественный шрам, пересекавший обезображенное лицо героя Антиохии, побагровел, вздулся, и, казалось, вот-вот лопнет от натуги. Продолжалось это недолго; прогнав притихшую прислугу и сияющего от счастья Вольфа, королева шумно отдалась герцогу, даже не заперев за собой двери аудиенц-зала.
   Она любила повелевать великим воином в его интимные минуты, и герцог вполне оправдал ее ожидания.
  
   * * *
  
   Вымолив прощение у королевы, Балкруа приказал держать строптивую Алис взаперти, а комиссара, опасавшегося хозяйской мести, направил к Васе, который укрылся с группой верных рыцарей в крепости Балан, отбитой им у Герцога.
   - Де Хаимов, - вкрадчиво сказал Вольф, прибыв к маэстро с белым флагом, - лучше тебе самому сдаться в руки правосудия.
   - Почему ты так решил, Чудо-юдо? - с задорной улыбкой спросил Василий.
   - Все равно тебе век свободы не видать, - приблатненным баском сказал комиссар, - у нас ты идешь сразу по трем статьям, в том числе за производство гигиенических прокладок, которые ты со своим сраным другом незаконно сбываешь в феодальной Англии.
   - А это не твое дело, мусор.
   - Кроме того, - не унимался комиссар, - дети так называемой гражданки Блюм, вовсе не твои дети и даже не герцога, хотя он об этом поет на всех перекрестках...
   - Чьи же они, по-твоему, жандарм?
   - Супругов Шварц. Я не понимаю только, как тебе удалось перетащить их сюда?
   - Каких Шварцев, кретин, это мои дети, от моей законной жены, понял! Кто скажет иначе...
   - Будет иметь дело с твоей мощной дланью, это мы уже проходили, Дубровский, придумай что-нибудь поновее.
   - Да я тебя...
  - Успокойся Хаимов, вот фотография, я изъял из дела, сличи, пожалуйста, сам.
   - Не может этого быть, - сказал потрясенный Вася, всматриваясь в снимки детей, - похожи на моих сорванцов. Тут что-то не так, опять твои подлые шутки, комиссар?
   - Если бы это были шутки, Дубровский...
   - Откуда у тебя этот снимок?
   - Это не важно, маркиз.
   - А что для тебя важно, сволочь?
   - Важно, что я со своей стороны готов сделать все, чтобы скосить тебе срок - пообещал комиссар, - поверь, Дубровский, ты должен вручить себя в руки правосудия...
   - То есть, в твои грязные руки? - уточнил Вася.
   - Не важно в чьи, - сказал Иуда, - важно, что тебе это зачтется.
   - Дерьмо ты, комиссар, - проникновенно сказал Василий, - ты ведь знаешь, если я сдамся, герцог казнит меня.
   - А если не сдашься, - он казнит детей, которых ты похитил у Шварцев, не станешь же ты способствовать гибели своих любимых чад?
   Комиссар давно раскусил маэстро, и знал чем его можно взять в решительную минуту.
   - Ты гарантируешь безопасность детей? - дрогнувшим голосом спросил Вася.
   - На все сто процентов, маркиз, я обещал Елизавете вернуть их ей, и выполню свое обещание, чего бы мне это не стоило!
   - Ты здорово все, продумал, Вольф, кроме одного.
   - Что такое? - встревожился комиссар.
   - Пока я здесь, я по-прежнему военачальник, не так ли?
   - Разумеется, маркиз.
   - Так вот, своей властью главнокомандующего назначаю тебе сто палок горяченьких.
   - За что? - вскричал Иуда.
   - За измену, родной. Как представитель славной полиции ты должен был стоять на страже прав граждан своей страны, разве не так?
   - Да, - вынужден был признать Вольф, - должен...
   - А ты что делаешь, собака?
   Василий подверг комиссара унизительной экзекуции и сдался на милость герцога Балкруа.
  
   * * *
  
   После многих безуспешных попыток связаться с Институтом Времени, Цион вышел, наконец, на очкастого инструктора:
   - Мы делали вам заявку о подкреплении, - с ожесточением накинулся он на безответственного очкарика, - вы что там позасыпали что ли?
   - Давайте не будем орать, гражданин, - вежливо предложил инструктор, - а лучше уточним, кто конкретно нуждается в нашей помощи?
   - Не притворяйся, очки, - огрызнулся Цион, - мы тут во дворце, истекаем кровью, пока вы там чешетесь, чинуши!
   - Не чешемся, а обсуждаем ваш запрос, сэр, - отрезал инструктор, не желая препираться с грубияном, - не советую поднимать лай, милейший, а то, как бы вам там не застрять еще на пару сотен лет.
   - Сволочь! - вдогонку бюрократу бросил Цион и, морщась от резкой боли в коленке, потянулся к чудовищно распухшей ноге.
   Два дня назад опухоль пошла выше, к бедру, местами почернела и была близка к гниению. Заярконский боялся, что дело кончится ампутацией, и не чаял поскорее выбраться из этой проклятой дыры, где о хирургической операции, не могло быть и речи.
  
   * * *
  
   После непродолжительного совещания в рамках министерства внутренних дел, Когаркин в официальном порядке обратился к премьеру, чтобы вместе с Хозяином решить вопрос о срочном подкреплении, которое запрашивали попавшие в беду путешественники.
   На сей раз, Когаркин не стал связываться с профессором Хульдаи, как это он делал раньше, чтобы заручиться поддержкой влиятельных лиц; этот человек (по последним сведениям) уже ничего не значил в Кнессете. По старой привычке он продолжал визгливо кричать на экстренных заседаниях о недопустимости грубого вмешательства в ход истории, но его уже никто не слушал. В силу снова входил Академик Ашкенази, призывавший правительство свернуть эксперименты, проводимые институтом Времени, и радикально перестроить тактику борьбы с химерическими призраками.
   "Все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы освободить человека от ненависти, - утверждал он в прессе, - человек, свободный от злых чувств, свободен также и от страха, тем более перед всякими мифическими мертвецами"
   Народ внимательно слушал опального академика и склонен был верить ему. Отношения между министром обороны и Когаркиным заметно потеплели, и вопрос о подкреплении, в котором столь остро нуждались путешественники, был решен ими совместно с повеселевшим премьером и без визгливого участия Шломо Хульдаи.
   В Прошлое срочно снарядили десант армейских командос, под началом майора Кадишмана. После мучительной Одиссеи в Одиночный мир ему очень не хотелось отправляться в “неизвестное измерение”, но он был единственный человек, знавший герцога в лицо, и начальство решило, что лучшей кандидатуры не сыскать.
   Не обошлось тут, конечно, без моральной поддержки профессора Ашкенази, вступление которого в должность председателя Чрезвычайной комиссии по делам национальной безопасности было делом нескольких дней.
  
   * * *
  
   Кровавая схватка в больнице продолжалась.
   Задыхаясь от страшного захвата, Гавриэль пытался достать не слишком приветливого родственника прикладом, но тот только покруче затянул петлю на шее своего пленника. К этому времени к театру военных действий подоспел сержант Альтерман. Культурный досуг в обществе жены, неожиданно сорвался; актера игравшего “Идиота” нашли задушенным в гримерной. Спектакль пришлось отменить и недовольная публика села в армейский автобус, который под присмотром солдат развез их по домам. Проводив огорченную жену, сержант немедленно вернулся на объект и сразу был, втянут в побоище.
   Альтерман первый открыл огонь и меткой очередью привел генерала в замешательство. Потрясенного ветерана зашатало, словно гнилое дерево от резкого порыва ветра, но на ногах он устоял. Приблизиться к дедушке, сержант не посмел, памятуя о затянутом в могилу командире. Хильман оказался более чувствителен к пулям, нежели герцог и его можно было ошеломить по крайней мере, автоматной очередью. Но стрелять в деда повторно Альтерман не решился. Хильман использовал Гаври как живой щит, и пока сержант искал удобную позицию, дедушка, проявив удивительное проворство, вцепился зубами в горло молодого человека и разорвал его. Подоспевший армейский патруль набросил на людоеда стальную сеть, которую ему не удалось порвать, несмотря на чудовищную силу. Обезглавленный Румын все еще извивался в регистратуре, словно оторванный хвост ускользнувшей в последнее мгновение от преследователя змеи.
   Из-под операционного стола смущенно выползла ошарашенная голозадая пара, так и не сумевшая осуществить задуманную ими любовную связь. Кто-то бережно накрыл простыней уже застывшее тело Гавриэля.
  
   Глава 75
  
   В это хмурое ненастное утро герцог был зол и мрачен как никогда.
   С недавних пор ему стала мешать ревнивая королева, и он решил убрать ее. Он со стыдом вспоминал, как накануне был вынужден целовать холодные ноги своей благодетельницы, умоляя простить ему “постыдную сцену ” в кабинете покойного короля.
   После непродолжительной бурной близости с ней, которую он предпринял для демонстрации своей безграничной преданности английской короне, он вышел из аудиенц-зала навсегда прощенным ею и подал условный знак верному лорду-распорядителю, давно уже приготовившему предательское оружие.
   Де Брук, дождавшись глубокой ночи, украдкой вошел в опочивальню Ее величества и обнажил меч. “Все-таки продал свою госпожу, грязная собака!” - с невольным сожалением сказала королева, и явно струхнувшему де Бруку было непонятно, кого она имела в виду - герцога или своего убийцу.
   Королева приняла смерть достойно, прямо смотря в рысьи глазки лорда, который в минуту смертельного удара трусливо отвел взгляд в сторону.
   - Я убил ее, сэр, - слабым голосом сказал он Балкруа, сидевшему в кабинете Генриха четвертого, и тот мрачно усмехнулся в ответ.
   С самого утра королева не показывалась на людях, а у бесстрашного рыцаря и героя первого крестового похода, не хватало духу войти к ней и лично удостовериться в ее смерти.
   Он решил одним махом разделаться со всеми, кто стоял у него на пути к власти. Королева мешала ему добиться герцогини и он, не задумываясь, умертвил свою госпожу - так он называл ее в самый разгар их затянувшейся любовной интриги.
   Он уберет с дороги всех, кто хочет отнять у него драгоценную Алис. Он думал теперь только о ней. Много раз в своем воображении он овладевал ею, как сделал это в русской церквушке Михаила Архангела в Яффо, порвав на ней воздушную одежду, которой она очаровывала его некогда на турнирах.
   И сейчас в любую минуту он мог удовлетворить свою похоть столь же свободно и грубо, но он хотел, чтобы она любила его, как прежде, когда в их жизни не появился еще этот проклятый маркиз. Он знал, что никогда уже не сможет рассчитывать на ее взаимность, де Хаимов нагло отбил у него даму сердца и навсегда омрачил ему жизнь.
   Отдавая последние распоряжения, касающиеся казни бывшего полководца, герцог чувствовал - еще немного и ничто более не будет препятствовать его страстному стремлению, унизить и уничтожить морально женщину, которая предпочла ему - знатному смелому рыцарю, какого-то ничтожного лекаришку. Он решил обставить казнь врага как можно торжественнее, чтобы насладиться безутешным горем сломленной герцогини. Он обещал ей сделать из казни прекрасный спектакль, который запомнится людям на века:
   - Но ты можешь спасти его, - сказал он, - если отдашься мне, Алис!
   Эта была гнусная ложь, но ему хотелось, чтобы она поверила ему и ускорила его триумф и свою погибель.
  
   * * *
  
   В центре Лондона на городской площади, среди огромного количества винных лавок и знаменитой харчевни “Биг дил”, где подавали жареную дичь для бедняков, возвели деревянный помост и согнали к нему всех жителей столицы. Под безжалостно палящим солнцем люди стояли, обливаясь потом, в ожидании казни государственных преступников.
   Свирепый герцог пребывал в сомнении - кому доверить акт обезглавливания заклятого врага - палачу или знатному рыцарю из свиты. И вдруг его осенило. Ухмыляясь, он подозвал притихшего Вольфа и предложил ему доказать свою преданность хозяину. В первое мгновение комиссар выразил готовность всем сердцем служить их сиятельству, но, услышав, в чем должна проявиться почетная миссия, сделал брезгливую мину и отказался от предложенной чести.
   - Тогда будешь казнен с ним за компанию, - сурово сказал герцог, - я ведь не забыл твоих интриг, гнусный христопродавец!
   - Ваше сиятельство, я никогда не убивал людей, - оправдывался комиссар.
   - Ты предатель, - презрительно сказал герцог, - а предательство и убийство одно и тоже.
   Своим положением при дворе Иуда Вольф был обязан Ривке, выхлопотавшей ему не только жизнь, но и теплую должность с приличным окладом в сто золотых монет. Шеф полиции собрал уже тысячу монет, надеясь тайком перевезти их на родину.
   - Чего ты боишься, комиссар, - засмеялся герцог, - убить человека не трудно. Это даже приятно, если убиваешь врага.
   Он взял в руки топор и приказал подвести изменника к эшафоту. Подхватив обессиленного Циона, стражники приволокли его к месту казни.
   Заярконский был бледен и заметно прихрамывал.
   Герцог уложил больную ногу Циона на плахе и одним ударом отсек ее. Вскрикнув, Цион потерял сознание. Его примеру последовал слабонервный комиссар.
   - Тьфу ты нехристь, - хрипло засмеялся де Брук, - не видел, как колют людей что ли?
   Де Брук, желая угодить хозяину, сам взял топор в руки и велел подвести Василия. Маркиз гордо подошел к эшафоту, встал на колени и ткнулся лбом о холодную твердь плахи. Набрав в грудь воздуха, распорядитель широко размахнулся, но в эту минуту раздался повелительный окрик Алис:
   - Не делай этого, палач!
   Де Брук застыл с огромным топором в руках. Балкруа дал знак повременить.
   - Я согласна, герцог, - тихо сказала она рыцарю, - оставьте его.
   - Встань, Аля, - гордо сказал Василий, - не унижайся перед этим... Меченым, он изувечил моего друга, я расквитаюсь с ним за все!
   Герцог раскатисто засмеялся, подошел к Васе и острием кинжала резко провел по лицу бесстрашного пленника. Кровь выступила полосой. Алис громко вскрикнула, но Василий мужественно улыбнулся ей изуродованным лицом.
   - Теперь и ты меченый, - удовлетворенно сказал Герцог и вернулся к трону.
   - Я рассчитаюсь с тобой, Балкруа, - твердым голосом сказал Вася.
   - Вот и пришла твоя смерть, лекарь, - улыбаясь, сказал герцог.
   - Я приду к тебе с того Света! - засмеялся Василий.
   - Хорошо, - сказал герцог, - только ты подожди меня там, пока я здесь позабавлюсь с твоей супругой?
   Грубо схватив Алис, он поволок ее в спальню.
   - Изверг, - закричала Алис и забилась в его сильных руках, но это только разжигало безумную страсть рыцаря. Он бросил ее на ложе страсти, с силой раздвинул ей ноги и вдруг увидел в углу бледную физиономию Кадишмана. Дрожащими руками майор старательно наводил на него карабин.
   Тель-авивская полиция давно уже приняла на вооружение новую модель стрелкового оружия, но новоиспеченный майор предпочитал работать по старинке; он пристрелялся уже к карабину образца 1948 года и мог слету сбивать из него бутылки из-под пива. К новой модели образца 1998 года надо было привыкать, а времени на это не оставалось. Впрочем, другие парни из группы захвата были менее консервативны, чем их старомодный командир, и герцог увидел, как они бесшумно выплывают в красных беретах из-за тяжелых дворцовых портьер, держа навесу короткоствольные автоматы.
   Рыцарь молниеносно вытащил из-под подушки стартовый пистолет и выстрелил в голову Алис. Выстрел был громовым, но она по-прежнему лежала на месте живая и невредимая. Герцог понял, что его обманули, и одним ударом в висок убил свою возлюбленную. Кадишман запоздало нажал на курок, и пуля вспорола герцогу грудь.
   Он был еще жив, когда неведомо откуда появившаяся Ривка хладнокровно прикончила его выстрелом из дамского пистолета, который вытащила из сумочки, где хранила косметику.
   - Халас! - устало сказал Кадишман, стирая липкий пот с бледного лица, - кончился наш благородный герцог.
   - И у нас в стране теперь все тихо! - кокетливо улыбнулась ему в ответ Ривка.
  
  
   Глава 76
  
   В воскресенье тридцатого августа профессор Хульдаи вел допрос генерала Хильмана и его надежды на то, что ему удастся все-таки раскрутить упрямого деда, с каждой минутой все более таяли.
   Напротив него стоял опутанный сетью старый сгорбленный человек с пустыми глазницами. Освободить труп из стальных пут, профессор не решался, зная, во что это может вылиться.
   - Скажешь ты, наконец, куда девал детей, ирод? - холодно вопрошал Хульдаи.
   Профессор все еще оставался председателем чрезвычайной комиссии, но вопрос о его “самоотводе” был практически решен в высших эшелонах власти.
   Хильман молчал. Профессор подумал, что никто и никогда не слышал от этой высохшей мумии ни одного человеческого слова и пожалел, что ему уже, верно, не придется обучать его “разговорам”, как он научил в свое время Ахмада, который поначалу тоже был нем, как рыба, а потом его вдруг прорвало, и он очень даже мог соперничать с политическими комментаторами второго канала. Профессор забыл, что генерал разговаривал все же однажды с Кадишманом за минуту до того, как затащил того в могилу.
   - Ну что ж, любезный, не умеешь отвечать - научим! - усмехаясь, сказал Хульдаи и собрался уже включить в камере пленника магнитофон с избранными речами депутатов кнесета, но Хильман, позвякивая сетью, неожиданно вытянулся перед ним во весь рост (будто хотел достать профессора презрительным плевком) и вдруг вспыхнул ярким, синим пламенем.
   - А.а.а.а... - пронзительно закричал мертвец.
   Это было удивительное и страшное зрелище. Раньше генерал не реагировал даже на разрывные пули, не говоря уже о швабре Гавриэля, которая разрубила надвое его разбухшую голову. Что случилось, почему ему так больно сейчас?
   Профессор был так испуган, что забыл пригласить в кабинет надзирателя, который стоял в коридоре, на случай, если мертвец станет выкидывать номера. Но генералу было не до шуток; - он начал как-то странно размываться в воздухе и опадать на пол огромными шипящими кусками. Хульдаи, боясь забрызгаться трупным ядом, плотно прижался к стене, свалив при этом на пол вешалку с черной шляпой, которую он носил в праздничные дни; поимка мертвого генерала была для него таким праздником. На его глазах Хильман распался на груду гнилого мяса, которая, вскипая и шипя, растекалась лужей по сверкающему паркету. Стальная сеть с глухим звоном упала на пол. Непокорного призрака больше не существовало в природе. Праздник, которого так долго ждал профессор, закончился прозаическим "испарением" мертвеца.
   В кабинете стоял едкий запах хлорки разъедавшей глаза..
   - Я так и знал, - трясущимися губами прошептал профессор, - герцога убрали в его проклятом логове!
   Он осторожно обошел мокрое место, оставшееся от генерала и попросил секретаршу срочно соединить его с главой государства.
  
   * * *
  
   Профессор распорядился перемешать зеленую густую жидкость, оставшуюся после мертвеца, с раствором серебристой ртути, бережно влил ее в цинковую пробирку и самолично передал драгоценную реликвию “Уважаемому премьеру”, который давно уже не церемонился с отставным ученым. Премьер в свою очередь срочно призвал к себе главу внешней разведки “Мосад” и все вместе они участвовали в секретной акции погребения пробирки с прахом героя войны за независимость и заливки ее многометровым слоем бетона.
   В эти же часы навсегда растворились и исчезли в небытие все бывшие перевоплощения герцога в Узбекистане и Англии, о чем полиция Израиля была своевременно информирована зарубежными коллегами из Интерпола.
  
   Глава 77
  
   Лорда-распорядителя прибил Василий, когда тот с топором в руках пытался рассчитаться с военачальником за оскорбление, нанесенное им во время королевской трапезы.
   Вася подошел к еще теплому телу Алис и долго стоял над ней, не веря, что ее больше нет. Плакать он не умел и две слезинки, выступившие на его глазах, были скорее от ветра, чем от горя, которое он испытывал, потеряв жену.
   Когда все кончилось, комиссар с недоумением спросил Ривку:
   - Дорогая, какое отношение ты имеешь ко всему этому балагану?
   - Я выполняла задание секретной службы “Шабак” - скромно отвечала жена, - и, кажется, пробила тебе должность генерального инспектора, милый.
  Комиссар нежно обнял ее:
   - А со студенткой у меня ничего не было, - виновато сказал он.
   - Я знаю, - усмехнулась Ривка, - это потому, что тебе нужна одна лишь я, правда, милый?
  “Зато ты нужна многим” - хотел сказать комиссар, но передумал - мириться так, мириться, ведь никто, кроме нее, ему на самом деле был не нужен, а на золотые монеты, которые он отсюда увезет, они еще ни одну виллу отстроят в Тель-Авиве.
  
   * * *
  
   Супруги Вольф в срочном порядке возвратились на родину, где им был устроен торжественный прием, как национальным героям. Василий, не пожелавший расставаться с детьми в Будущем, отказался вернуться домой, и решил остаться с близнецами в Прошлом.
   Это было нелегким решением. Он знал, что ему не удастся отсудить детей у Шварцев (комиссар постарался бы осуществить свою угрозу), да и не собирался это делать, потому что всегда считал их своими.
   Его короновали, и он стал королем.
   Это эпохальное событие произошло в 1125 году во дворце Тауэр в присутствии верных вассалов и личном участии архиепископа Кентерберийского и его ближайшего помощника аббата Винфилда. Вот как об этом пишет хроника тех времен - “В то время как народ ожидал выхода нового короля, Архиепископ Гильдеберт подошел к алтарю, взял здесь меч с поясом, повернулся к маэстро и сказал - “Прими этот меч и сокруши им всех противников Христа! Волей божьей тебе передана власть над всей державой” Затем, взяв скипетр и жезл, сказал. “Пусть эти знаки служат тебе напоминанием о том, что ты должен с отцовской строгостью наказывать поданных и протягивать руку милосердия вдовам и сиротам”
   Затем архиепископ с аббатом Винфильдом помазали короля святым елеем и увенчали золотой короной. После этого они подвели его к трону и поднялись к нему по ступенькам, идущим спиралью.
   Трон стоял между двумя колоннами удивительной красоты, отсюда король был виден всем, и видел всех. После того как была произнесена хвала Богу и отслужена торжественная месса, король спустился в залу, подошел к мраморному столу, убранному с королевской пышностью, и сел за стол с архиепископом и всем народом, прислуживали же им бароны. Король, после того как пожаловал каждого из князей соответствующим подарком, преисполненный радости отпустил толпу”
   После коронации он распорядился призвать к себе безутешную жену павшего бургундца и, согласно данному обету - протягивать руку милосердия вдовам - снял, наконец, с нее (при помощи придворного слесаря), пояс невинности. История умалчивает о том, что произошло между ними после этого знаменательного события, достоверно известно, лишь, что королевой она не стала, также, впрочем, как и сам Василий не успел вкусить всю полноту самодержавной власти; ему сообщили, что пока он занимался благотворительной деятельностью, направленной на освобождение женщин, закованных в стальные пояса, майор Кадишман тайком вывез близнецов из Англии, собираясь вернуть детей их законным родителям. В ярости Василий в тот же день возвратился в Настоящее, где у ворот института Времени его уже с нетерпением поджидал Иуда Вольф. Он задумал с Кадишманом эту операцию и был рад, что преступник клюнул на приманку.
   - Ну что, самозванец, - самодовольно сказал комиссар, - наконец, ты предстанешь перед Законом!..
   - Жаль, я тебя не кончил, когда ты у меня парашу прибирал, - сквозь зубы сказал главнокомандующий, он же лекарь и он же король Англии.
   - Ходи вперед, твое ё... величество! - сказал Иуда Вольф, лично сопровождая пленника в камеру предварительного заключения.
  
   * * *
   Против Василия было выдвинуто обвинение в подрыве государственных устоев, вооруженном нападении на банк, спекуляции гигиеническими прокладками и злостном захвате детей. Ему грозило пожизненное заключение, но Елизавета Шварц, благодарная ему за нежное обращение к малюткам, которых он считал своими, добилась смягчения приговора.
   Василий получил условный срок. Он безумно скучал по герцогине, и что не было свойственно ему, перестал искать любовные интрижки на стороне.
   Однажды профессор Хульдаи, с которым он сдружился (после того, как тот лишился всех регалий и вступил в перепалку с Ашкенази, снова входившего в силу) показал ему протоколы допросов председателя колхоза в Узбекистане, будто бы сообщившего ему, что Елизавета Шварц - это, в сущности, переселенная душа герцогини де Блюм, а сам Вася никто иной, как последнее перевоплощение души герцога Балкруа.
   Откровение профессора потрясло несостоявшегося короля Англии.
   - Выходит, я ненавидел и воевал против самого себя?
   Увидев Елизавету, Вася проникся к ней трепетным чувством и стал упорно добиваться ее руки. Она действительно была похожа на Алис, и он старался чаще видеться с ней во время своих редких свиданий с детьми. Так ему было легче переносить тоску по герцогине. Дети долго чурались Елизаветы и тянулись к Васе, которого считали отцом. Маркиз, в своем обычном стиле, безумно влюбился в Елизавету и всеми силами пытался добиться ее. Он нашел в ней много общего с Алис и не сомневался, что в ней живет душа его обожаемой возлюбленной.
   - Этого не может быть! - возражал Цион, тяжело опираясь на протез, специально сконструированный для него умельцами из Раананы. - Хильман умер десять лет назад, а тебе уже третий десяток пошел, даже если это так, ты в данном случае женишься на собственной внучке, окстись, Вася...
   - Спокойняк, Ципа, - сказал воспрявший духом маэстро, - я люблю ее, и решение мое бесповоротно. Я любил ее всегда, и даже к самому себе в образе герцога ревновал. Не удивительно, что мы так ненавидели друг друга, ведь мы оба любили ее больше жизни...
   Зная по опыту, как трудно переубедить влюбленного друга, Цион оставил свои попытки. В последнее время он часто впадал в странное забытье, воспринимая окружающее урывками и бессвязно. Лечащий врач считал, что он страдает от тяжелой депрессии, вызванной разлукой с бывшей возлюбленной. По настоянию ученого Совета, опасавшегося рецидива природных аномалий, Виолетта осталась в Прошлом, и Цион, не представлявший себе жизни без нее, стал безвременно чахнуть.
   Вскоре Василий, взяв, в заложники Иуду Вольфа, получившего, наконец, желанную должность генерального инспектора, потребовал отправить его обратно в двенадцатый век. Де Хаимову была предоставлена “Колесница” с необходимым снаряжением, включая холодное и горячее оружие, и он, прихватив с собой Елизавету с детьми, навсегда оставил несчастную Родину, не признающую своих героев. На вопросы корреспондентов, которые провожали его в Прошлое, он сказал, что ему претит всепрощенчество и непротивление злу, к которым призывает народ его “дорогой тестюшка”
   Профессор Хульдаи, издавший, наконец, главную книгу своей жизни, утверждал в ней, что де Хаимов, возвратившись в Англию, восстановил свои права на трон и со временем получил в народе прозвище - Ричард Львиное сердце.
  
   Постскриптум
  
   31 марта 1998 года во всех газетах мира появилось сообщение о странных метаморфозах, происходящих с населением Израиля. Народ толпами ходил по городам и весям страны и грезил наяву. Распались отношения, связывающие людей друг с другом, закрылись гос. учреждения и было распущено правительство. Почти все вокруг несли какую-то странную бессвязную ахинею о воскресших покойниках, якобы пожирающих свои жертвы по ночам. Люди боялись появляться в Южном Тель-Авиве, и днями на улицах опустошенного заброшенного города бродили, отощавшие со дня появления призраков, бездомные кошки и собаки.
   Делегацию Красного креста, срочно прибывшую в Израиль из Швеции, встретил доктор Ашкенази. Он был в потертом цилиндре и с элегантной бабочкой, живо оттенявшей его длинную шею. За спиной известного ученого толпой стояли мрачные ассистенты и все они, кроме одного толстого парня с белозубой улыбкой, были в противогазах.
  
   * * *
   31 марта президент Соединенных Штатов Америки сделал экстренное сообщение о том, что Ирак предпринял против Израиля химическую атаку, которая напрочь разложила сознание израильтян, привела к тяжелым расстройствам памяти и дезорганизации общества в целом.
   Президент призвал международное сообщество оказать гуманитарную помощь многострадальному еврейскому народу. Ирак объявил миру о полной победе над Сионизмом и грозился высадить десант в порту города Яффо.
   Американцы подогнали к берегам Средиземного моря знаменитую шестую флотилию, и президент США выдвинул ультиматум против правителя Ирака Садама Хусейна. Русские и французы предлагали разрешить конфликт мирными средствами. Все страны мира были озабочены противостоянием диктатора с американцами. И только евреи не принимали в этом никакого участия. С блаженными лицами идиотов они ходили по земле обетованной и думали о царствии божьем, наступившем на планете.
  
   * * *
   Разместившаяся в гостинице “Шератон” делегация Красного креста нанесла визит в клинику академика Ашкенази. Выяснилось, что во всей клинике содержится в специальной барокамере один единственный пациент по имени Цион Заярконский.
   - Этот несчастный - причина всему бедствию, - с грустью сказал академик деятелям Красного креста, - именно он наступил на рынке на капсулу с нервно-психогеническим газом.
   - От чего страдает этот человек, доктор?..
   - Это и не человек уже вовсе, - горестно, произнес Ашкенази, - он превратился в огромный головной мозг, который телепатирует свои горячечные видения всему населению страны, по крайней мере, тем людям, которые вовремя не загерметизировали свои жилища, подвергшись панике и моральному разложению под воздействием посылаемых им телепатических сигналов.
   - В чем назначение этих сигналов, сэр? - спросил один из шведов.
   - Это психическая проекция тех ужасов, которые ему представлялись, - отвечал доктор.
   - Почему он без ноги, доктор?
   - Я ампутировал ему конечность, потому что она стала подгнивать, теперь у него гниет вторая нога.
   - Есть шанс, спасти ее?
   - Нет, гангрена пошла выше. Он неизлечим, в сущности, и обречен на медленное угасание.
   - Но, пока он будет умирать естественной смертью, с ним вместе погибнет вся страна! - встревожились гости, - может быть, имеет смысл умертвить беднягу, во имя спасения нации?
   Ашкенази наклонился к больному.
   - Виолетта, - едва слышно шептал умирающий, - моя милая служанка...
   - Этим именем он называет женщину, которую вообразил себе... - тихо пояснил Ашкенази.
   - Неужели он не понимал, что с ним происходит?
   - Его последние сигналы имели спорадический характер. Я думаю, он догадывался о постигшем его несчастье.
   Академик тяжело вздохнул и поправил сползшую с больного простыню.
   - Я не вправе лишать его жизни, - сказал он, - впрочем, это уже и ни к чему, спасти этого несчастного невозможно, несмотря на то, что я открыл новое средство против газа Изатрон...
   Члены Красного креста с уважением и надеждой взирали на чудаковатого доктора.
   - Видите ли, оружие это биологическое и в некотором смысле этническое, - задумчиво произнес доктор, - в основном оказывает свое действие на общество, ослабленное в моральном плане. На евреев диаспоры, к примеру, действие газа не распространяется.
   - Что же такое случилось с вашими соотечественниками?
   - Ими овладела гордыня, господа. Они забыли о любви к ближнему и подразделяли людей на своих и чужих. Я сам грешил всем этим - был несдержан, зол и нетерпим...
   - Так в чем же суть вашей методы, доктор?
   - В любви и жалости.
   Члены Красного креста с удивлением переглянулись. Все объяснялось так просто, что казалось даже неубедительным.
   - Я проникся любовью и жалостью к людям, - продолжал академик, - и действие газа не страшно мне, видите, я даже не надеваю противогаз.
   Недоверие светилось в глазах гостей.
   - Ко мне поступил больной по фамилии Кадишман, - сказал Ашкенази, - он был в состоянии тяжелой депрессии, и галлюцинации его носили особенно мрачный характер: то он представлял себя полицейским, то тараканом и воевал с изменившей ему женой, хотя на самом деле был инженер строитель, и никакой жены у него отродясь не бывало. Я внушил ему, что только любовь спасет его. Можете убедиться, господа, он выздоровел, слава Богу, и помогает мне в моей повседневной работе.
   Рядом с доктором стоял плотного сложения молодой человек, который исполнял при нем должность ассистента. Он широко улыбался гостям своей открытой белозубой улыбкой, как бы говоря им - да, господа, я действительно до сих пор не был женат.
   В эту минуту послышался предсмертный стон Циона Заярконского.
   - Он умер, - печально сказал доктор.
  Лица работников Красного креста вытянулись и приняли скорбное выражение.
   - Любовь наша теперь ему ни к чему, - продолжал академик, - но сынам Израиля хорошая доза любви отнюдь не помешает. Одной моей любви, а также этого молодого человека, он показал на Кадишмана, к сожалению, недостаточно.
   - Есть какой-нибудь выход, доктор?
   - Мы должны объявить международный день симпатии к великому еврейскому народу.
  
   * * *
   На следующий день в Америке и других странах мира было объявлено время проведения так называемого лечебного сеанса по методике академика Сидора Лейбовича Ашкенази. В этот час, если уж не любить, то, по крайней мере, подумать о евреях с симпатией, призывалось все взрослое население земного шара. Задача эта была не из простых - украинцы, немцы и другие члены содружества наций отложили все свои текущие дела и направили свою любовь на еврейских братьях, болея за них душой и искренне желая помочь им.
   После столь чудодейственного сеанса, впервые за последние дни народ Израиля спал ночью спокойно - без оглушительно воющих сирен и кошмарных сновидений.
   На следующее утро небо над страной было ясным, безоблачным и синим. Повсюду слышался птичий гомон и звонкие голоса детей, которых выпустили, наконец, играть на улицу.
   Выспавшиеся жители Тель-Авива проснулись навстречу солнечному дню и новой радостной жизни.
  
  
   К о н е ц
  
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"