Он меня звал. Всегда. Острой ниточкой, покалывающим нервом у позвоночника, пульсирующей жилкой в паху. Зов - голод, который не заглушить, даже наполнив желудок.
- Домой...
Меня выследила, схватила за подбородок, повернула лицом к свету и заставила взглянуть в зеркало его подруга и защитница - Луна.
Я увидел.
Зов превратился в вопль. Твердо решил: пора. Сейчас. Завтра!
Завтра.
Беги, брат, беги...
Промелькнули, растворились за оконным стеклом клочья искусственного дня, остались позади вороватая пошлость и тоскливое безумство городской берлоги.
Там. Позади.
Все дальше гигантское скопление насекомых. Копошение в паутине бетона. Напомаженные жвала и крашенные волоски головобрюхих самок. Ядовитые экраны, бумажный скрип, хищные жуки на колесах. Ме-тро-по... мего... га? - забыто. Волк, лесной охотник, зачем-то жил на свалке и питался отбросами.
Забыто. Погасло и растворилось. Рррр...
Конечная. Лязгнув пастью, крикнув от боли, брезгливо разродилась внутренним смрадом старуха - электрозмея. Опаленные креозотом, устало и безразлично молчат Пограничники - служивые деревья в форменных уборах.
К чужаку подозрительно принюхивается сторожевая буфетчица на перроне. Рюкзак, кеды, запасные носки. Шаг за порог битого станционного асфальта. Подставила пыльную спину, потянула на себе мои следы тропинка-работяга.
Впереди, сквозь собачий лай и пустой запах искалеченных растений - тонкая путеводная нить - его зов. Есть! Он близко! Чувствуется. Щекочет ноздри и распирает грудь. Уже скоро.
Тропинка пробегает через лежбище псов-мародеров. Здесь живут убогие предки городских насекомых. Сложили из камней нелепые гнезда; отложили яйца, копошатся, пускают пыль, кусают землю.
Мимо них. Мимо заборов и калиток. Мимоходом. Проскальзываю, вырываюсь, оставляя на колючках собачьих глаз лоскутья своего лица.
Быстрее! Последний забор, последняя куча помета. Всё? Никто не укусит? Не будет кашлять насмешливым лаем? Уже не видят, потеряли след. Тогда - бегом! Быстрее! Через изгрызенный луг, через реку-их-мочу - по хлипкому мостику. Успеть до заката...
Беги, зверь, беги!
Я едва не опоздал. Ненамного, всего на несколько тысячелетий... Вот и он, тот, кто меня звал. Закат уже опустился на его плечо, выжег необъятные золотые плеши на теле. Его глаза закрыты, издали едва не показались мертвыми.
Может, все-таки опоздал? Холодок по спине, замирает сердце, немеют губы. Опоздал... Нет? Нет, нет, зовущий болен, но еще не умер. Он жив.
Жив! Увидев меня, просыпается, улыбается виновато и слабо, являя старческие выболевшие пеньки. Принимает меня в себя, устало протягивая навстречу сосновую ветку. Дотрагивается мягкими пальцами-листьями до моего лица, гладит воспаленные веки прохладным сумраком. Шелестит: здравствуй, древний зверь! Укоризненно качает уцелевшими седыми верхушками.
- Вот ты и пришел... Вспомнил...
- Здравствуй,.. отец.
Насмешливо смотрит орешник. Суровость и печаль на покрытом вековой корой лице дуба. Приветливо колышет тонкими запястьями береза. Над головой леса радуется полная луна.
Я пришел домой.
Погружаюсь в него, опускаюсь в траву, выпуская от наслаждения нитку слюны... Набираю полную грудь его воздуха.
Прочь чужую кожу! Срываю со зверя пластмассовую паутину - хитиновый панцирь, освобождаю горло, развязываю лапы. Я - дома.
Зверь сначала не поверил. Ему не верится. Как же это... Для него удивительно и забыто - не чувствовать на себе строгости паучьего ошейника, назойливости чужих глаз. Он делает несколько неуверенных шагов, оглядывается, вздрагивает голым телом, впитывая кожей дыхание ночных деревьев. Его лапы отвыкли от ласки травы и опавшей листвы... У него слезятся глаза, ослепшие от чистого лунного света. Зверь на минуту застывает, жадно ловит верхним чутьем запах оленьих троп...
Медленно просыпается древняя сила. Выпущенный на волю крутится на месте, пробует застоявшиеся лапы, суетится, всхрапывает влажными ноздрями над муравьиной кучей... Метит трухлявый пень. Собирает в себя терпкий дух лунных папоротников.
Мне хочется его подтолкнуть. Свободен! Беги, брат, беги!
Нет, только мгновение живут глаза страха и недоверия. Тает, ломается и рассыпается в траве моя тень. Прозреваю в свободном, в глубине себя; вижу сквозь темноту волчьими глазами, лакаю лунное серебро горячим языком. Зверь во мне? Или я в нем? Неважно. Мы - одно. Мы соединилось в Я. И еще лес, древний дух и вселенский инстинкт всех ночных охотников. Человек, Волк и Лес.
Эй, желтый глаз, небесный пастух! Я готов! Иду! Я силен и дерзок. Моя шерсть блестит, бугрятся мышцы, крепки и остры клыки... Я жажду волчьей пищи и волчьей любви. Вперед, в глубь! Метить границы! Начинаю великий гон.
Оуууууу.... Беги, волк, беги!
Лес раскрывает свои заповедные места. Помню, знаю, я - часть этих мест. Пни - книги, трава - лекарь. Мою шерсть расчесывает терновник, мои когти ласкает болотный мох. Чащи и топи, деревья и камни силы. Из темноты выглядывают зеленые глаза древних хищников - моих предков...
Истина проста - зверь живет, борясь и побеждая, наполняясь жизнью других. Выживает тот, чьи клыки острее, чьи лапы крепче, кто убивает вернее и быстрее. Я знаю, что такое добро - это сладкий дух только что убитого олененка, это игривый укус в плечо волчицы-подруги...
Беги, волк, беги! Свобода! Вскачь несется по небу луна, задевая края застоявшихся облаков. Шумное дыхание крупного хищника, язык набекрень, уши торчком... Из-под ног брызнул сонный зайчишка - рывок, удар лапой... В пасть брызнула свежая кровь... Вот удача! Упоение и восторг.
Но первая радость соединения с истоками скоро затухает, спотыкается о свежие пни и лесные кладбища. Внутри рождается прозрение. Лес угрюмо молчит. Отворачивается. Вздыхает. Его не радует великий гон. Он болен. Он страдает от ядовитых укусов псов-падальщиков.
Лес полон тоски и ненависти.
- Смотри. Смотри...
Его обступили и обложили со всех сторон. Он облысел и растерял ключи. Его жизнь держится, как последний лист на пересохшей ветке.
Приходит страх. Зверь останавливается и вздрагивает. Страх прячется на голых вырубках, вырастает из грязных пепелищ, протягивается лысыми змеями натоптанных троп. Смрад двуногих мародеров повсюду.
- Это же твоя земля... Это принадлежало тебе. На твою территорию пришел более сильный зверь. Он смеется над тобой. Он забирает твою силу.
- Ррррр...
- Зверь? Это не зверь. Это племя трупоедов.
Из страха рождается ненависть. Ненависть питает ярость. Ярость выплескивается наружу и пенится исступлением.
Ненависть заставила меня забыть о великом гоне, перейти границу и бродить по ночам у лежбища псов. По утрам они видели следы волчьих лап у самой реки и пугались. На время забыли дорогу в мой лес. Но не все.
Она сама меня догнала возле пыльного куста репейника. Заступила дорогу. Сука гиены. Молодая, роскошная, только вошедшая в течку. Она здесь вожак и божество, родоначальница мусорных куч. Где-то там, у ее меток, пускают слюни разномастные самцы. Гиена ими питается, но так же ненавидит, как и я.
В племени псов ее наверняка называют ведьмой. Никогда ее раньше не встречал. Или помню издревна?
- Укушу. - Лает игриво и в то же время хищно, цепко. Чувствует запах зверя, виляет всем телом, опутывает похотью. В глазах - колючая тоска и страх. У нее выработался рефлекс: возвышаться и давить чужаков-насекомых. Она знает, кто я, но все же примеряет на меня свои ловушки для тараканов. Не хочет пропустить. Предлагает выпить молока прямо у себя из сосков.
Она давно уже вместе со всем выводком питается телом моего отца. Ворует силу, предназначенную для меня. И сейчас боится быть разоблаченной.
- Вот кто тебя звал; - врет, показывая на детенышей гиены. - Ты должен приносить им пищу и обучать собачьим повадкам.
Притворно плачет, блестя клыками, набрасывает петлю самодельной жалости. Но у гиены и волка несовместимая кровь; наши щенки будут ублюдками.
- Ты их убьешь?
Иди. Тебя я оставляю жить, потому что нас породила одна древность. Мы похожи в ненависти, но не похожи в радости.
Беги, зверь, беги...
На закате дневная рыжая морда привела за собой целый выводок. Они пригнали на поляну железного жука, наполнили лес пустым криком и визгом. Пьют смрадный напиток безумства, едят еще живое тело моего отца... Смеются над умирающим.
Ночь застала их на месте преступления.
Началась охота. Нет, это не охота. Это - очищение. Первой - самку, метящую кусты. Укус в затылок, рывок. Брезгливо поморщился: до чего же мерзкий запах псины, сладковато-приторный вкус собачьей крови... Затем - детеныша, рвущего чужие цветы. Этот был готов закричать, увидев сквозь листву звериные глаза. Но не успел.
Быстро и удачно для охотника нашлась молодая парочка. Любой зверь, даже самый осторожный, глух и слеп во время случки... Подобрался, даже не особенно прячась. Удар клыками в загривок самца. Кровь из перекушенной шеи заливает лицо лежащей снизу сучки... Истошный визг: она попыталась освободиться из-под бьющегося в судорогах тела своего дружка, но не успела: мои зубы нашли ее горло.
Они так и остались, рядом; их кровь смешалась на земле.
На визг самочки от костра в темноту полезли двое взрослых псов. Ночью они слепые: ничего не видят без огня. Шумят, ломают ветки, зовут кого-то... Один из них наткнулся на убитую парочку; присел, нащупал рукою кровь. Закричал, как могут кричать только насмерть раненные звери... Второй перепугался, упал; сломя голову, на четвереньках стал убегать, но не к костру, а зачем-то в глубину леса.
Я в это время прикончил еще одну, ерзающую возле костра, нервно пускающую дым изо рта самку и ее детеныша.
С тем, который нашел трупы, пришлось повозиться: он успел добежать до огня и схватить топор, попытался отбиться, размахивая своей неуклюжей железкой. Но, сделав ложный выпад, уловив момент, когда он в очередной раз промахнулся, я прыгнул ему на грудь... Он даже пытался меня задушить голыми руками, поймал за шею; но мои челюсти уже сомкнулись на его горле.
Я долго водил по лесу последнего пса. Упиваясь своей местью, наслаждаясь его страхом, гнал его, как оленя в западню, подпевая ему то с одной, то с другой стороны. Незадолго до рассвета над ним навсегда сомкнулась болотная топь.
На рассвете я нашел и опять надел на себя пластмассовую паутину. Спрятал волчьи клыки и звериную шерсть под капюшон. Рюкзак, носки, кеды. В толпе дачников жду на перроне знакомую старуху - электрозмею. Возвращаюсь к насекомым.
На меня в упор смотрит та самая молодая гиена. Но я спокоен: она меня не выдаст, потому что нас породила одна древность. Мы не похожи в радости, но похожи в ненависти.
Старик проводил меня до реки, до самого лежбища псов, тоскливо зашумел на прощание листвой.
- Ты был справедлив. Но вместо убитых они нарожают втрое больше...