За окном - барабан. В дробной россыпи тяжко, мерно, - скрипя истоптанным снегом в морозном пару и пьяном угаре, - идут Семеновский и Преображенский. Текут, текут по улицам, разнося тревогу, как навоз на сапогах. Эхх, салдатушки... Офицеры на рысаках - яркие кляксы: плюмаж, эполеты да белые рейтузы.
Там.
Трррам-та-та-там.
Два цвета - студено синий и кроваво красный. От собравшегося воедино хищного барабанного боя, жестокого колыхания знамен и мелькания крашеных кокардами лиц отпрянуло, больше, больше сгорбилось и приникло серое, теплое, жилое: город замер, задохся и подтянул окна, как животы голодных псов. Медный всадник вдруг поседел от порохового дыма. Стальная Нева растерянно сглотнула ручейки кровавой ржавчины.
Там.
Там-та-та-там.
Кон-стан-тииин!!
Чур, меня, чур. Бунтовщики... Царя, царя...убили? Убили?? А все князья да бояре... Мало народной кровушки попили, дык и до надёжи добрались....
Отрекся Константин.
Рес-пуб-ли-ка.
За волю, за правду!
Трам-та-та-там.
Декабрь. 1825.
По весне всколыхнуло. Как дошло до межи, коснулось земли - лемехом прошлось по уездам да губерниям, по выборным да подьячим... Правда! Воля! Ос-во-бож-дение.
Трам-та-та-там.
Правда? Где ж она, правда?
Правдуны, итить тваю...
Читали "Русскую правду". Слушали миряне, мяли шапки в руках, чесали бороды. Кивали согласно. А как дослушали - взялись за вилы. "Ишь, чего удумали... Царя хрестьянского... Кровопивцы. Хранцуза побили - и этих подметем. За царя Расейского, за веру праославную!".
Не лег, не смирился раненный медведь. Сбросил декабрь, поломал его извечную цепь-корону. Но слишком дик и могуч великан. Еще не прошли на лапищах мозоли от дубины, которой он крушил армии Бонопарта. Нет, не тот зверь, чтоб быть усмиренным бумажной уздой - конституциями да укладами.
Не прижилась "русская правда", рожденная в тайных обществах и масонских ложах. Отверг медведь сладкую приманку, побрезговал липким лягушачьим бульоном. Заболел, облез, обильно умылся кровавой юшкой. Первым, еще зимой, занялось Крулевство Польское. По весне полыхнула Малороссия: постелился на обоих берегах Днепра, в Полесье и на Волыни дым от шляхетских поместий. К востоку подняли голову киргизцы да башкиры.
Там-та-та-там...
Воля! Ос-во-бож-дение. Поднялся матерый шатун, оскалил желтые смрадные клыки, взял в лапы дубинушку...
Зашумела Волга, Дон, Кубань, Урал, Сибирь...
Зашумело и всколыхнуло. Пошла плясать, родимая!
Мужику что - гуляй, паря! Второй год - не сеяно, не пахано. Все едино: вытопчут да пожгут. Авось добудем пропитание в барских амбарах? В стольном граде - голод.
Трам-та-та-там!
Вот тебе и трам, и тра-та-там...
Но отыскались, отыскались атаманы и генералы, собрали вокруг себя серые волны и пустили туда, откуда все началось - на столицу.
За царя, за веру!
К октябрю под Рязанью гвардейские полки мятежников-декабристов заступили дорогу на Москву соединенным армиям генерала Миллера и казацкому войску атамана Еремы Ложкина.
Подошло. Грудь на грудь, стенка на стенку.
Октябрь. 1827.
Накрыли поле, и опушку леса, и пригорок огоньки; мерцают в предрассветной темноте, жеврятся, догорают костры великого войска. Где-то рядом, в низине, всхрапывают и позванивают путами кони.
Выдала осень пригоршню погожих деньков, побаловала поздним бабьим летом. Ночи стали - черные необъятные птицы: съели короткий день, одним крылом вечернюю зорьку закрыли, другим - утренней росой на землю легли. Рясно да густо застелилась над полем звездная россыпь. Воздух ядреный, прозрачный да хрустальный, как колодезная вода; пьется, пьется, мало что зубы холодом не сводит.
Митяй перевернулся на бок, больше свернулся, натянул попону. По детской привычке всунул озябшие ладони между колен, поежился. Ухх, свежо... На щеках мокро - роса.
Где-то в кущах тревожно крикнула птица.
Не спится. Сколько осталось? Уже утро... Никак светает?
- Спаси и сохрани, прости нам прегрешения наши...
Зашевелилось рядом. Митяй приподнял голову: дядька Данила уже проснулся. Или тоже не спал? Обратясь к светлеющему востоку, сидя на коленях, неспешно и размашисто осеняет себя старый казак крестными знамениями, прижимает персты поочередно ко лбу и плечам, бормочет слова молитвы.
Вздыхает глубоко.
- Эхх, Господи Иисусе...
Отвлекся, как-то недоверчиво и сердито глянул бывалый воин на Митяя.
- Чего зыришь? Спи, ешшо побудки не было.
Митяй послушно отвернулся, на время опять прижал щеку к седлу. Но что-то внутри него уже проснулось, разошлось, захватило. Укололо внутри ледяной иглой, соединилось с утренним холодом, прошлось морозной немотой в паху. Вскочил Митяй, передернулся всем телом, присел ближе к костру. Нет, не осенний холод - что-то другое. Еще больше навалилось, схватило за сердце.
Убьют меня? Как это - быть мертвым? Непроизвольно утопил глаза в огонь - поплыли цветные радужки вокруг святящихся угольков...
- Но, но, не боись, казак...
Данила подсел рядом, подкинул в угли головешку.
- Оно, попервой, перед битвой, завсегда так. Я-то, вон, старый дурак, знатно повоевал, аж до городу Парижу дошел, а все едино - не по себе...
- А что, дядя, правда ли, что они в Петербурхе всех собак выели?
Данила нишком усмехнулся под усами.
- Что там они, как, - то не про нас с тобой. Накрутили, намутили князья да графья, взбаламутили народ. Нам-то что? Чтоб порядок был, да чтоб на веру православную никто не смел посягнуть. Оно-то как получается? - Данила, говоря, неспешно вытащил саблю, протер тряпицей, попробовал пальцем клинок. - Роса садится... Вишь - мокрое железо-то. Ниччо, сёдни мозгами да костями ихними утрется ржа... Может, поумнеют? По вере нашей, царь - помазанник Господа. Значит, ежли кто против царя удумает...
Старый казак недобро прищурил глаз, глянул на свет вдоль лезвия - нет ли зазубрин.
- Да и как без царя? Невозможно никак. Это все немцы да хранцузы занесли заразу на землю Русскую. Эхх, окропим землицу красненьким... - Данила натужно повел плечами, разминая кости. - Раззудись рука...
- Побудка! Седлать коней! - пронеслось над полем. Зашевелились, засобирались казаки, затопотали кони, потянулись, узнавая своих седоков...
14 октября. Околицы села Ежова Балка.
Первый день битвы выдался тревожным и суетливым, но никаких перемен не принес. Казачий полк разместился за пригорком, вместе с двумя легкими гусарскими эскадронами: получалось, резервом, крайними по правую руку от основных сил. Охочие казачки, спешась, ходили на высотку смотреть на поле брани. Там гарцевали конные сотни, копошились пехотные, копая редуты да флеши; недалеко гармаши выставляли мортиры. По краям равнины, оставляя широкую ничейную полосу посередине, колыхались, строились в полки, закручивались водоворотами людские муравейники. Как вышло солнце, и с той, и с другой стороны бухнули пушки, пристреливая ориентиры; пошла перепалка. Поле заволокло пороховым дымом.
Под полудень прискакал верховой от атамана Еремы. Недолго выслушав приказ, крикнул есаул: "По коням! За мной, рысью, марш, марш!" Тут же снялся, как стая птиц, казачий полк, и, забирая широким кругом далеко во фланг войска, за овраг и лесок, потек в сторону неприятеля.
Скакали долго, далеко обходя поле битвы, все больше забирая влево. Не останавливаясь, смели попавшийся навстречу вражеский конный разъезд - те не сумели скоро развернуться; передовые погнались, махнули шашками, сшибли. Митяй успел только увидеть на ходу, как мелькнуло под копытами коня что-то красное.
Вскоре достигли позиций "правдунов", вышли с тыла на какую-то батарею. "Шашки наголо, галопом, к бою!"
Понеслись, разворачиваясь в лаву. Но казаков, по-видимому, ждали: кто-то из разъезда наверняка успел предупредить о появившемся в тылу противнике. Навстречу выполз, блистая штыками, густой пехотный строй. Потопталась встречная царица полей, стала в каре. Опустились первые шеренги на колено. Бухнул навстречу атакующим казакам ружейный залп: совсем преждевременный. Поторопились. Там у них, видать, офицерик попался жиденький, боязливый.
Но с пяток кубанцев упало. Завизжали раненные кони. "Маяком! По пехоте! Пали!" - пронеслась команда. Казаки на ходу перестроились, забирая одним флангом, выстраиваясь друг за другом в длинную цепочку.
"Отходи! Стройся!" - прокричал есаул, когда почти все казаки проехали перед пехотой, выстрелив на скаку. "К походу!"
Грянул еще один залп пехотинцев. А по левую руку, отрезая путь к отступлению, из-за холма показалась густая лава атакующей неприятельской конницы. Драгуны, или, как на досуге посмеивались казачки, - лошадная пехота. Впереди, на вороном скакуне, летел, блистая саблей, всадник в золотом шитье и штаб-офицерских эполетах.
Кубанцы на минуту замешкались, сломали строй. "К походу! Отходим!" - продолжал кричать есаул. "Гаааа!!" - пронеслось над полем. Часть казаков кинулось врассыпную, к лесу. А другая половина, из тех, кто постарше да повыдержанней, сомкнула ряды, и, набирая ходу, потекла навстречу драгунам.
Митяй оказался здесь же, рядом с Данилой.
- Не беги, порубят! Или в болото загонят... - успел крикнуть ему старый казак. - Они в конном строю не гожи, - держи за мной - прорвемся!
- Ноо!! - закричал Митяй, утопив остроги в бока коню. "Слава!" - пронеслось над полем, заблистали над головами казацкие шашки...
В небе, как сыпь на лице, кружат стервятники. Где-то отдаленно, за лесом, глухо и утробно бьют орудийные залпы. От выстрелов вздрагивают и роняют сухую хвою чахлые ели, выбежавшие на край болота; вода в корчагах час от часу покрывается легкой рябью.
- Да чтоб тебя... - Данила в сердцах сплюнул. Утер кровь, заливающую лицо, и, проваливаясь по колено в болотную жижу, побрел на сухое. Запаленная погоней драгунская лошадь, которую он только что пытался поймать, пронеслась мимо и ухнула в самую топь. Все, не достать.
Втроем, на краю болота. Вернее, их было пятеро, но двое, из драгун, уже отошли. Один остался подальше, там, на краю поляны, где его настигла шашка Данилы. Другого срубил Митяй. Этот лежит рядом, возле лошадиного трупа, и на его остекленевший глаз уже села зеленая муха. Хрипит и пускает пену запаленный вороной чистокровка полковника.
Трое остались живы: сам старый казак Данила, которого во многих местах оцарапало, но всерьез не задело; раненный в живот Митяй, и тот самый драгунский офицер. После атаки казаки прорвались через лаву неприятельской конницы и кинулись убегать в лес. За ними бросились в погоню несколько всадников. Впереди догоняющих отчего-то оказался сам полковник. Видать, взыграло ретивое, когда Данила на его глазах зарубил молоденького драгунского прапорщика. Решил во что бы то не стало догнать обидчика... Уже здесь, на краю болота, упав вместе с конем, выхватил полковник тайный запоясный пистолет, выстрелил. Но пуля, предназначенная Даниле, попала в Митяя.
- Чего уж, потерпи... Терпи, казак, атаманом будешь... - бормотал Данила, запихивая молодому под кушак тряпицу, пытаясь остановить кровь. Горстью, неловко, как будто стесняясь, утер с лица раненного грязь. - Вам, молодым, еще жить да за правое дело воевать. Терпи, сынок...
- Пустое... Пустое все... - Митяй судорожно схватил ртом воздух. На губах выступила кровавая пена. Но ни зла, ни ненависти не читалось в затуманенных болью глазах раненного. Глядел Митяй растеряно, как будто удивляясь - как же это? Как так? За что?
- За что... Жить хочется... Это все? Все?? Я ж еще... Я ж еще даже с девкой... ни разу.... За что умирать, дядя? Где ж правда?
Насупив брови, сурово поглядел старый казак на Митяя.
- Правда... В руке божеской правда. Он все видит и все устроено по его воле. Ежли ты мирянин, к примеру - тебе землю пахать назначено. Сподобило енералом там, али другим господином - пользуйся знатностью да богатством. А ежли казак - шашку держать должен, ратное дело блюсти... Терпи, терпи. Вот счас волокушу свяжу и поедем к стану... Уходить надо. Этого, - Данила кивнул на офицера, - будут искать.
- Нет, дядя. Не доеду я... - Митяй попытался даже улыбнуться. Вышло жалко, безнадежно. - В нутрях печет огнем. Кишки порвалися... Ты скажи - за что воевали? Может, они верно говорят... Правды народу надобно... и воли?
- Но, но... Воли... Тоже скажешь - воли! Вон, дали волю - что вышло? Смута одна, да смертоубийство... Нет, народу узда нужна, нужен царь. Сколько Русь стоять будет - без царя - никак невозможно.
- Плеть вам нужна, да виселица царская, - подал голос полковник. Он лежал недалеко, корчась от боли в сломанной ноге, и настороженно прислушивался к разговору. - Как были холопами, так и останетесь во веки веков.
Данила дико оглянулся, как будто услышал, что заговорила болотная коряга. Стрельнул сурово на мятежного офицера и потемнел глазами. Промолчал. Плотно сжал челюсти, скрипнув зубами, пустив желваки. А декабрист, между тем, продолжал, брезгливо кося щекой, распаляясь и брызжа слюной:
- Мы ярмо... вековое... хотели скинуть. Рабство крепостническое. Чтоб жилось на Руси не хуже, чем у других... - офицер, сколько можно было вот так, лежа, выпятил забрызганные кровью аксельбанты на груди: - Я сам, в двадцать пятом, на Сенатской площади...
- Цыц, ты, цареубивца! - Данила резко встал и подошел к полковнику. Глянул сверху вниз:
- Поговори ишшо, - сказал, блеснув сабельным клинком. - Вся Россею в дерьме да кровишше вываляли.
Схватил вороного под уздцы. Зло и решительно полоснул по горлу. Брызнуло горячим фонтаном из перерезанной артерии. Конь взбрыкнул в последний раз и завалился набок, суча копытами в предсмертной агонии.
- Этот отмучился. Ну-ко, Вашбродь, читай молитву. А то нести тебя, пленного, на себе не буду. Принимай долю воинскую вслед за конем, как подобает.
Полковник утратил пыл, втянул грудь, сник, побледнел и уцепился глазами за окровавленный клинок. Ему, скорей всего, теперь, в этот момент, уже не хотелось никого освобождать из крепостнического рабства. На испачканных в болотной жиже рейтузах вдруг расплылось мокрым...
- Данило... Данило! - вдруг позвал Митяй.
Старый казак обернулся к однополчанину.
- Ты это... Данила... - раненного боль вывернула набок. Он натужно кряхтел, зажимая руками живот.
- Не убивай его. Бери в полон.
Но Данила уже не слушал молодого. Что-то его насторожило. Казак стал по ветру, и, подобно волку, стал прислушиваться к звукам, доносящимся из леса.
А там вдруг хрустнула ветка, топотнуло и подошло. Ближе, уже рядом. Из-за елей выскочили на опушку несколько верховых в драгунских мундирах. Данила метнулся к единственной оставшейся на ногах лошади...
"Вот он!"
Сразу бухнул выстрел, и еще один...
Старый казак вдруг остановился. Пошатнулся, схватился за левую половину груди. Из-под ладони потекло и закапало красным. Он еще стоял на ногах, когда спешащий первым огромный меднолицый драгун, наскочив, люто хакнув, махнул саблей...
Лейб-гвардии полковника Никиту Андреевича Молочаева прибывшие на выручку драгуны бережно переложили в наспех сооруженные из походной бурки носилки.
- Прощай, верный друг, - напыщенно произнес полковник, обращаясь к мертвому коню, стараясь одновременно спрятать под полой мокрое на рейтузах.
- Подожди, - вдруг остановил Молочаев своих подчиненных. Его как раз проносили мимо лежащего на траве Митяя. Глянул на молодое, бледное, обезображенное болью лицо, втоптанное в грязь.
- Вишь, ты... - задумчиво протянул матерый революционер. - Правды... Правды захотел. А где она, правда? В каких таких субстанциях? Не вам то понять дадено. Холопы, дикари, темнота...
Махнул рукой, скомандовав двигаться дальше. Драгуны подняли носилки, и подобно нубийским рабам под своим сатрапом, понесли полковника к лагерю.
Не важно.
Не существенно.
Забыто.
Проходя, кто-то из гвардейцев остановился на секунду и привычным движением вонзил острие раненному Митяю в затылок.
Все так же содрогалась земля от орудийных залпов, за лесом били барабаны. Пошла в бой пехота.
Трам-та-та-там.
На поле у Ежовой Балки разгоралась великая битва. Великое убийство народом самого себя.