Каждый помнит только один день. Тот самый. Последний день до черты. У каждого - своя черта, переступив которую человек меняется навсегда. Иные и рады бы стереть из памяти прошлое, но этот последний день, день до черты, навсегда остается в умах и сердцах, будоражит и старшие воспоминания.
"Кто из вас знает, что такое жизнь?" - кричал он, но его никто не слышал. Только боль всё сильнее впивалась в тело.
Для него - чертой была смерть. И он помнил день до неё.
Он помнил, как проснулся раньше обычного от того, что тёплые лучи солнца упали на лицо и приятно защекотали кожу. Он приподнялся на руке и посмотрел на неё. Она спала тихо и безмятежно, нежно улыбаясь чему-то во сне. Может ей снилась прошедшая ночь, которую он так же хорошо помнил. Часы, минуты, каждую секунду страсти и наслаждения, ощущение горячих тел, приятной боли в мышцах и суставах, и бесконечное неистовое движение.
Под простынёй проступали плавные контуры, пленяющие и возбуждающие его. За три года совместной жизни он выучил каждый изгиб, каждый бугорок и каждую впадинку прекрасного её тела. Небольшая красивая грудь с чуть припухшими от ночных поцелуев и ласк сосками, становившаяся упругой в его ладони, крутой излом линии между талией и широкими бёдрами, которые постоянно хотелось гладить, спортивные икры, сейчас почти невидные под простынями.
Руки она положила под голову, так что казалось будто её тело слегка прогнулось в немом экстазе. К сочным губам, векам, трепещущим ноздрям милого носика и розовеющим во власти сна щекам он хотел прикасаться губами. Он жаждал повторить взрыв безудержной страсти, охватившей их этой ночью, но не стал будить её. Только провёл рукой по каштановым с медью волосам, и поднялся с кровати. Пусть она ещё поспит.
Чувствовал он себя прекрасно и по этому поводу даже отпустил шуточку в адрес своего отражения, представшего во всей первородной мужской красоте: высокого роста, с рельефными мускулами, упруго обвивающими скелет, перекатывающимися под бронзовой кожей; курчавыми черными волосами, распространившимися по линии живота и груди; с вымазанной в креме для бритья щекой и зубной щёткой, нелепо торчащей из наполненного белой пастой рта.
Так начался этот день. И в этот день ему несказанно везло. Не повезло ему задолго до этого дня - он выбрал стезю стража правопорядка.
Всё оборвалось, когда мужик в аляповатом сером плаще выпустил в него обойму.
Словно в замедленном кино он видел сверкающий шарик пули, приближающийся к нему. Может и не шарик это был, ведь пули имеют продолговатую форму. Однако он видел именно шар. И он понимал, что реакции его организма слишком слабы, чтобы успеть увернуться. Левая рука медленно поднималась к груди, а пуля была уже чересчур близко. Когда тяжёлый металл порвал ткань его униформы и коснулся кожи, он понял: поздно. И тут же резкая боль прожгла грудь, будто внутри что-то взорвалось, растолкав плоть; он покачнулся, зажав рану рукой, и услышал оглушительный грохот этого первого выстрела.
Новая пуля раздробила предплечье, но увязла в мясе и не дошла до груди. Он уже падал, когда третья и четвертая вонзились в диафрагму; он уже практически упал, когда пятая и все оставшиеся пули прошили правое легкое и плечо. Мышцы сработали рефлекторно, отпуская его собственный пистолет в свободный полёт, и он услышал металлический лязг от его падения. Он и сам был на асфальте, стоя на коленях, а потом повалился навзничь. Болело всё.
Свинцовые кусочки растворялись в неподвижных реках крови, обжигая внутренности своим ядовитым огнём. Горячий от полуденного солнца асфальт острыми иглами впивался в отяжелевшую плоть. Глаза его были открыты и он видел кусочек улицы, где уже собирались зеваки. Звуки доносились до омертвевшего мозга как-то вяло, словно бы нехотя, но все остальные чувства, казалось, только обострились. Гнилостный омерзительный запах крови забивал горло, и вот-вот глотка и рот должны были наполниться её солоноватым вкусом. Но кто-то пощупал у него пульс, а потом перевернул на спину.
Над ним было небо.
Бездонное голубое небо, слегка подёрнутое рябью облаков. Правее было солнце.
Жадно, вожделеюще, смотрел он на это небо, и боль немного утихала. Она отступала перед бесконечной голубизной сияющего, чистого, безграничного неба. Сейчас он желал только смотреть наверх, туда, где живут мёртвые. Он хотел этого больше, чем сегодня утром хотел свою жену. Но кто-то сказал, чтобы он спал с миром, и закрыл ему глаза. Небо осталось за тонкой плёнкой век, и он больше не видел его. Но пока у него был хотя бы свет.
Вокруг шумели и кричали, а внутри него всё горело и холодело одновременно. Он тоже хотел шуметь и кричать, но при этом не мог пошевелить и пальцем. Его одежда намокла в липкой крови. Такой же липкой, как и капли пота прошедшей ночью, но мерзкой и противной, холодной, и будто чужой. Никогда он не думал, что смерть - такая.
Его подняли и положили в мешок, отрезав даже от света.
В мешке пахло сыростью и затхлостью, здесь пахло смертью. Он понимал, что этот запах исходит от него самого, но отказывался верить. Судя по звукам и вибрациям, его куда-то везли, потом несли, потом положили. Его вынули из мешка и бросили на ледяную металлическую поверхность. Мягкий свет падал на лицо, и он радовался даже этому.
Чьи-то руки ощупали его тело, но он не придал этому значения. И напрасно. В считанные мгновения с него срезали всю одежду, и оставили нагого на металлической плоскости. Был бы он жив, он застучал бы зубами, но челюсти плотно сомкнулись от боли.
Острое и холодное, как кусок льда, лезвие вонзилось в окоченевшую плоть. Нервные волокна, мышцы, сосуды лопались по его давлением, разрывались им, причиняя всё новую и новую боль. Он кричал, не произнося ни звука. Он читал проклятья и шептал молитвы, когда тело его резали, когда вынимали пули, когда сшивали рваные раны. Но боль не уходила. Она стала его реальностью, его вторым я, его любовницей и женой.
Его мысли метались в разные стороны, когда его члены омыли ледяной водой. Руки были нежные, несомненно женские, однако пальцы были чрезвычайно толсты. Эти руки вели себя несколько странно. Его тело было вытерто насухо, но руки не исчезли. Он почувствовал, как его шрамы и раны нежно поглаживаются ладонями, как толстые пальцы слегка сжимают омертвевшую плоть. Одна рука гладила его живот и грудь, и ему это было приятно.
Он услышал прерывистое дыхание, и его обдало ароматом жареной колбасы, перца и пива. Горячие губы коснулись сосков его груди, обжигая, но уже не болью, а наслаждением. Они опускались всё ниже и ниже. Он уже ничего не понимал, и забыл о том, что мёртв, когда рот коснулся его там. Его плоть оказалась внутри рта. Она была тверда, потому что окоченела, но достаточно гибкая, чтобы её можно было поднять. И толстые пальцы подняли её. И он провалился. Провалился в адское пекло наслаждения. Грузное тело на нём неистово двигалось; горячее, пышущее жаром тело. Он слышал стоны и хрипы, а потом вдруг всё прекратилось. То, что доставляло ему только что удовольствие, вдруг обвалилось на него, тяжело дыша, прижавшись горячей толстой щекой к его груди. Он чувствовал сквозь это дыхание огромные студенистые колышущиеся сферы, твёрдый сосок, вонзившийся в одну из ран. Женская грудь давила, стесняла его; он понял, что с ним сделали что-то страшное, противоестественное. Этого не должно было быть!
С новой силой подступила боль. И холод. Его снова спрятали от света туда, где было ещё холоднее, чем на металлической поверхности. Он чувствовал, что здесь до него кто-то уже побывал.
Он уже свыкся с болью от холода, потому что не знал, сколько времени прошло с тех пор, как ему закрыли глаза. А прошло, на самом деле, не так уж много.
Он услышал вибрацию нескольких пар ног, его вытащили на свет.
Звуки странно мешались, но было понятно, что пришла она, и смотрит на его синюшное тело сквозь слёзы. А её просят опознать труп, а она отвечает, мол да, это он, и громко рыдает, уткнувшись в носовой платок. Она бросилась к нему на грудь, такая же горячая, как и работница морга, насиловавшая его несчастный труп. Его кожа стала влажной от слёз, а она целовала его. Неистово.
Слёзы упали в его ухмыляющийся, а может быть и искаженный болью, рот, просочились сквозь зубы и застыли солоновато-горьким вкусом на языке. Кто-то оторвал её от него и попытался успокоить, но аромат её кожи и волос уже прочно засел в его памяти.
Всё ещё чувствующего вкус её слёз, его засунули обратно в холодное тёмное место.
Потом были похороны.
Стоны и плач, крики и рыдания, траурная музыка и причитания - всё мешалось в сплошную какофонию, доносилось до его сознания приглушенно. Между веками образовались узенькие щели - видимо кожа усохла - и он смог увидеть небо. Такое синее небо.
Она снова бросилась ему на грудь, причиняя адскую боль начавшим разлагаться внутренностям.
Его закрыли от неба, навсегда погрузив во мрак.
Послышались удары, лязг цепей и стук по гробовой крышке. Казалось, этому стуку не будет конца. Он молил Бога поскорее прекратить этот стук, и в тот момент, когда ему показалось, что он сходит с ума, стук прекратился. И он остался один. Во мраке и тишине.
Сколько так предстояло лежать наедине с самим собой, он не знал. А боль жгла изнутри. Он гнил, чувствуя медленно истлевающее тело, чувствовал запах смрада, наполняющий его скромную обитель. Он горел в адском пламени, он метался из стороны в сторону, он бежал от боли, но боль не отступала, час за часом поедая его плоть. Ему никогда не увидеть неба. Без сна, без движения, без жизни.
Нельзя сойти с ума, ведь ты уже мёртв. И ты бессилен, что-либо сделать, но ты можешь вспоминать.
И он вспоминал. Вспоминал каждый счастливый день, наслаждался им, но всякий раз возвращался ко дню смерти. Как мазохист, он смаковал каждую деталь этого дня. Порой он начинал ненавидеть свою жену и проклинал её, превознося и боготворя толстую работницу морга, подарившую ему последние ласки. Но потом наступало прозрение и уныние. Он вспоминал, что жена его любила, честно и бескорыстно, и, возможно, будет любить всегда. А работница морга только получала удовольствие, воспользовавшись беспомощностью мертвеца, чтобы удовлетворить свою похоть.
Он свыкся с болью и душевными муками, но не мог привыкнуть к одиночеству.
И вот однажды - о, чудо! - он услышал этот сладостный стук. Теперь он и в самом деле казался ему сладостным. Слой за слоем, лопата за лопатой кто-то наверху снимал землю с его могилы. Сначала он радовался, но потом различные догадки стали будоражить мысли.
Зачем его откапывают? Провести повторное вскрытие? Но ведь он уже почти сгнил. Очередной некрофил? Такая же ситуация. Сатанисты? Или сам Дьявол? Пожиратели мертвечины? Кто же это?
Стук был всё громче. Лопаты забились о крышку гроба, и тут он понял, кто его решил откопать!
Светила луна, но он ничего не видел - глаза его давно сгнили, и веки провалились внутрь черепа. Некогда мощные мускулы иссохли и совсем уже не двигались даже в конвульсивных посмертных сокращениях. Осталась только боль.
Крышку гроба поддели ломами и отшвырнули в сторону. Смрадный дух вырвался наружу, уступив место свежей ночной прохладе. Влага, насыщавшая воздух, приятно морозила кожу. Чёрным копателям нечего было взять с его иссохшего трупа.
У него не было ни золотых зубов, ни креста на шее, он не носил ни серёг, ни браслетов, ни медалей, ни наград. Ничего. Только простенькое золотое кольцо на безымянном пальце. Оно, воспоминания, да тупая боль в разлагающемся теле - вот и всё, что оставила ему смерть.
И это кольцо - единственное, что копатели могли забрать, - было для него дороже всего. Он не мог шевелиться, плохо слышал их голоса и не видел их лиц, но он решил бороться до последнего.
Живые пальцы протянулись к его руке, но она была зажата в кулак.
-Режь, - воскликнул звонкий голос, - не зря же мы столько работали!
И он понял, что пора что-то делать. Он собрал всю свою волю, всю ярость и весь гнев, и боль, и надавил. На пальцах истлела даже кожа, а нервы уже давным давно рассыпались прахом, нечему было двигать костями. Однако у него оставались мысли.
Если бы он был живым, но парализованным, он бы покрылся липким потом. Но он был мёртв, сух и холоден. И он сжимал кулак всё крепче.
Он услышал, как хрустнули его собственные ногти. Он услышал изумлённые крики копателей, и, набравшись сил, выдохнул:
-Не трожь. Это моё!..
Может его слова показались им только шелестом сухих губ, может он и вовсе ничего не сказал, но копатели побросали лопаты и побежали прочь. Их шаги он слышал ясно.
Он долго лежал так, наслаждаясь ночью.
Он не видел, как восходит солнце, как розовеет небо, но зато чувствовал тепло утренних лучей, осветивших его разрытую могилу. И ему казалось: вот сейчас он откроет глаза, а рядом спит она. Такая красивая, стройная, изящная.
Он был счастлив.
Его нашёл смотритель, вызвал соответствующие органы, жену, и та согласилась на кремацию.
Он больше ничего не чувствовал, потому что от его тела осталась лишь горстка пепла. И оплавившееся слегка кольцо, которое лежит сейчас на самом дне урны в её доме. В доме, где растёт их сын.