Штолин Вячеслав Алексеевич : другие произведения.

Философско-Фантастические Истории Времён Застоя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   В.Штолин.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ФИЛОСОФСКО-ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ИСТОРИИ
   ВРЕМЁН ЗАСТОЯ.

  

  
   От автора.
   Эти рассказы были написаны ещё в прошлом тысячелетии, в стране, которой уже нет на политической карте мира. Тогда, я неоднократно пытался "пристроить" их в какое-нибудь издание, но безрезультатно. Их художественный уровень, как мне сообщали, "не соответствовал уровню издания". Я не был настойчив, и рассказы оказались в столе, а вскоре и само литературное баловство прекратилось. В стране стали происходить такие события, жизнь стала так круто меняться, что мне стало не до литературы. Но вот вроде бы всё устоялось. Но книжные полки заполнились такой литературой, что мне стало грустно. И тогда я вспомнил про свои рассказы. Конечно, они несовершенны, а главное - они порождены тем временем и той страной. Но искреннее стремление героев рассказов разобраться в себе и жизни, честность по отношению к себе и близким, сопереживание и чувство ответственности, за то, что ты делаешь и как думаешь, всё это, как мне кажется, не может не вызвать симпатии к ним. Более того, я думаю, что именно этих качеств не хватает современным молодым людям в наше непростое, прагматичное и очень жестокое время. Поэтому я и решил извлечь эти рассказы из небытия и предоставить их на Ваш суд.
   Мне кажется, что чувства и мысли героев не будут безразличны современному читателю. Как бы не менялась политическая ситуация человек всегда останется человеком - существом, задумывающимся о смысле своего существования, сопереживающим другим людям и осознающим ответственность своего существования. Именно такими я задумывал своих героев. Какими они получились на самом деле судить Вам.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ВСТРЕЧА С ПРЕКРАСНЫМ ИЛИ ДВОЙКА ПО ЭСТЕТИКЕ.

   В Третьяковской галереи, в зале Крамского, перед картиной "Христос в пустыне" сидел мужчина. Посетители приходили и уходили, а он всё сидел, иногда рассматривая картину, но чаще опустив голову и о чём-то задумавшись. Его звали Анатолий Иванович.
   В "Третьяковку" он ездил часто - ежемесячно, иногда по нескольку раз в месяц. И каждый раз он приходил сюда, в этот зал Крамского и по долгу сидел напротив этой картины. Он любил эту картину, как любил живопись вообще. Она необыкновенно сильно притягивала его к себе, порождая в душе какое-то необычное, немного тревожное чувство. Он пытался объяснить себе, что притягивает его в этом полотне: фигура ли Христа, его грустные и умные глаза или его нервные руки, но каждый раз из его объяснений выходило что-то не то: слова были и умные, и эмоциональные, но говорили они совсем не о том. Он пытался анализировать те чувства, которые возбуждает в нём эта картина, и опять ничего убедительного не выходило. Христос не был красив, полотно Крамского не было наполнено живописными деталями, оно было почти пусто, но тем сильнее и острее были те тревожные и грустные чувства, которые неизбежно возникали в душе Анатолия Ивановича, как только он входил в зал Крамского и видел Христа.
   К картине подходили и, постояв немного уходили, отдельные посетители. По их лицам и сдержанному полушёпоту Анатолий Иванович догадывался, что для них загадки Христа не существует. Не существует не потому, что они мудры, а потому, что они не видят её. "Когда ученик готов, приходит учитель", - так говорят на Востоке и это великая истина.
   Уже несколько экскурсионных групп сменилось у этой картины. На разных языках и в разных формулировках экскурсоводы излагали одну и туже идею: "В образе Иисуса Христа Крамской изобразил тяжёлые раздумья человека, решившего вступить на тяжёлый и опасный путь революционного служения людям". "Революционер..." - усмехнувшись, подумал Анатолий Иванович и отрицательно покачал головой, глядя на сплетённые пальцы Христа и трагично опущенные вниз плечи. Анатолий Иванович знал, что картина эта была написана в период подъёма революционного движения в России, и понимал, что мысль о революционере, об идейном и духовном подвиге как-то естественно должна была рождаться в умах людей. Он знал всё это и все-таки не разделял этого взгляда. Уж слишком не вязался весь облик Христа с понятием революционера. И в самом деле, можно ли сравнивать Рахметова, Желябова и Христа? Кто знает, может быть и можно, но в уме Анатолия Ивановича такие сравнения не получались. Полотно Крамского явно выходило за рамки подобных сравнений. Так казалось Анатолию Ивановичу, и причиной этого был Достоевский. Его роман "Братья Карамазовы" и, в особенности, притча о Великом инквизиторе буквально перевернули Анатолия Ивановича, впервые заставили взглянуть на полотно Крамского с совершенно иной стороны...
   Ход мыслей Анатолия Ивановича неожиданно прервала группа молодых людей, заполнивших всё свободное пространство по бокам картины и, отчасти, перед ней. Молодая женщина, видимо преподаватель, встала перед картиной и, подождав, когда все соберутся и успокоятся, начала говорить:
   - Перед вами известная картина великого русского художника второй половины XIX века Крамского "Христос в пустыне".
   Её негромкий, но энергичный голос невольно приковывал к себе внимание слушателей.
   - В этой картине Крамской обращается к библейскому сюжету, но если мы внимательно вглядимся в эту картину, то мы не сможем не заметить, что замысел, идейное содержание картины далеко выходит за рамки чисто библейской темы. Посмотрите, как пронзительно грустны глаза Христа, как опущены вниз его плечи, как будто на них лежит непомерной тяжести груз, посмотрите, как нервно переплетены его пальцы и вы поймёте, что перед вами не Бог, а самый обыкновенный, близкий вам человек. Мы видим, что какая-то грустная, быть может, трагическая дума легла на его сердце. Обратите внимание на композиционное решение картины: Крамской убрал из поля зрения всё лишнее, Христос изображён практически на пустом месте - только Он и бесплодная, каменистая пустыня. Художник сделал это специально, чтобы ещё больше сконцентрировать наше внимание на главном - облике Христа, на его переживаниях, которые подчёркиваются трагически-лиловым тоном заката, резко контрастирующим с безжизненно-серой каменистой пустыней.
   Она была красива. Её эмоциональная речь и выразительная мимика делали её ещё более привлекательной. Было видно, что она любит живопись, и эта её любовь сквозила и чувствовалась в каждом её движении слове. Молодые люди слушали её необыкновенно внимательно, видно было, что они увлечены её рассказом.
   - Если же мы теперь обратимся к истории создания этого полотна, то его главное идейное содержание станет совсем ясным для нас. Картина была написана Крамским в период подъёма революционного движения в России. Художника поражает величие духовного подвига революционеров, самоотверженность их духа, их способность пожертвовать своей жизнью в борьбе со злом во имя торжества добра. И вот Крамской в образе Христа изображает не Бога, а революционера. Он изображает тяжёлые раздумья человека, решившего вступить на трудный и опасный путь революционного служения людям. Он знает, что путь этот сулит ему боль, страдания, самою смерть, но он решается на него, он вступает на этот путь, потому что его влечёт туда непобедимая сила добра, сила любви к людям.
   Группа ещё немного постояла у картины и двинулась в другой зал. А когда мимо Анатолия Ивановича проходили последние двое парней, он услышал как один из них, усмехаясь, сказал другому: "Тоже мне нашла революционера! Какой-то хиляк с козлиной бородкой..."
   Эта фраза, как пощёчина, хлестнула по лицу Анатолия Ивановича. Он успел взглянуть на проходящих мимо ребят, но останавливать их, спорить с ними он не стал. Да и что сказал бы он им? Что они не правы? В чём? В том, что не считают Христа революционером? А разве он сам считает? Нет, не считает. Анатолию Ивановичу было досадно и даже немного оскорбительно оттого, что этот молодой человек так вульгарно, так цинично выразил мысли, которые, в общем-то, разделял он сам. Он тоже решительно не считал Христа революционером. Правда, он никогда при этом не называл его "хиляком", но то, что Анатолий Иванович говорил себе в эти минуты неизбежно сводилось к тому, что Христос неизмеримо слабее настоящих революционеров. Но если Он слаб, то почему образ Его так притягателен?! Иногда, когда в зале никого не было, Анатолий Иванович пытался принять такое же положение как Христос Крамского: так же согнуть плечи, так же скрестить пальцы и даже старался лицу придать такое же выражение. Говорят, что при этом в голову должны прийти те же мысли и чувства, что и у человека, которого пытаются изобразить. Если это так, то Христос Крамского действительно был мало похож на революционера: в душе Анатолия Ивановича становилось до боли грустно, а в уме при этом не было никаких мыслей. Прямо скажем, состояние совсем не характерное для революционера.
   Сколько ни смотрел Анатолий Иванович на полотно, сколько ни думал о нём, но Христос, загадка Его притягательности, а главное - причина тех тревожных и грустных чувств, которые возбуждал Его образ, всё это по-прежнему было неясным. Анатолий Иванович покидал Третьяковскую галерею со ставшим привычным для него чувством лёгкой досады.
   Приехав на вокзал, Анатолий Иванович нашёл свой поезд, и сев у окна раскрыл книгу. Но долго читать ему не пришлось: в вагон с шумом вошла большая группа молодых людей и часть из них села рядом с Анатолием Ивановичем. По их разговору он понял, что это студенты какого-то училища, возвращающиеся из музея, где у них было занятие по эстетике. Они шумно спорили о чём-то, и неожиданно Анатолий Иванович узнал в женщине, что села напротив его преподавателя-эксукурсовода, которого он встретил в Третьяковке, а в молодом человеке, сидевшем рядом с ним того парня, что сказал обидную для Анатолия Ивановича фразу. Они о чём-то спорили.
   - Нет, Мария Сергеевна, - говорил парень, - вы не правы. Ну, за что вы мне влепили двойку?
   Мария Сергеевна в этот раз была строга.
   - Во-первых, не влепила, а поставила; а во-вторых, я уже объяснила за что: прежде всего за неэтичное поведение на экскурсии - все твои ухмылки, замечания просто неприличны! А ещё за то, что ты не знаешь категорий эстетики.
   - Но ведь поведение это сфера этики, а не эстетики. А что касается категорий, то кто их вообще знает? Ведь эстетика, что бы вы там не говорили, не наука. И те определения, которые вы нам давали - смех один! Там всё сводится к субъективности и нет ничего, что можно было бы охарактеризовать действительно точно.
   - Мне с тобой даже говорить не хочется! Потому что ты просто не умеешь себя вести. "Кто знает..." А как называется тогда человек, который преподаёт, сам не знает что?
   - Вы извините меня, Мария Сергеевна, я не хоте вас обидеть, но ведь по существу-то прав все-таки я.
   - Чтобы быть правым нужно как минимум разбираться. А ты ни в чём не разбираешься. Ты просто демагог!
   Мария Сергеевна была раздражена.
   - Ну почему это ни в чём? - теперь уже обиделся парень. - Физика, например, для меня наука. Там всё точно, от неё есть конкретная практическая польза. А эстетика слишком неопределённа, чтобы стать наукой.
   - Ну, вот пускай по физике тебе, и ставят пятёрки. А у меня, пока, ты заслуживаешь только двойку.
   - Нет, это не справедливо! Я имел смелость говорить с вами искренно, а вы меня за это наказываете.
   - А я ещё раз тебе говорю, что наказываю тебя не за искренность, а за неэтичное поведение и за незнание категорий эстетики.
   Молодой человек хотел, было ещё что-то возразить, но в разговор неожиданно вмешался Анатолий Иванович:
   - Не нужно спорить, молодой человек, вы не правы.
   - Это почему? - парень резко повернулся к Анатолию Ивановичу.
   Вместо ответа Анатолий Иванович полез в карман и достал блокнот и карандаш.
   - Чтобы быть более понятным, я задам одну хитрую задачу: нужно четырьмя прямыми линиями, не отрывая карандаша от бумаги перечеркнуть девять точек, расположенных тремя рядами по три. Пожалуйста.
   С этими словами Анатолий Иванович передал блокнот и карандаш собеседнику.
   - Ну, я так сразу могу и не решить, - проговорил парень задумавшись.
   - Это ничего. Только, пожалуйста, думайте вслух - водите карандашом вслед за мыслью. Мне важно видеть ход вашей мысли.
   Молодой человек принялся за решение, и карандаш заметался по бумаге. Анатолий Иванович не стал долго ждать. Проследив за тремя, четырьмя неудачными попытками он сказал:
   - Достаточно. Ваша ошибка характерна. Вы мечетесь внутри этого квадрата, пытаясь та найти решение. А между тем его там нет. Чтобы найти его нужно выйти за рамки этого квадрата.
   Анатолий Иванович взял блокнот, карандаш и, сделав четыре быстрых движения, перечеркнул все точки.
   - И вот так всегда, практически во всех наиболее сложных проблемах. Если проблема кажется неразрешимой, то нужно выйти за её рамки и тогда решение станет очевидным.
   - Я что-то не очень понимаю, как всё это связано с нашим спором, - сказал молодой человек.
   - Очень просто! В рамках эстетики такие её категории как, например, "прекрасное" и "безобразное", действительно представляются слишком субъективными, да и вся эстетика кажется совсем не наукой. Но это не так. Эстетика столь же строгая дисциплина, как и любимая, тобой физика. Но только строгость, научность эстетики обнаруживается не каждым, а только тем, кто достиг определённого нравственного уровня. Людям слишком суетным, слишком предвзятым, слишком эгоистичным и самолюбивым гармония искусства, строгость эстетики не открывается. На Востоке в таком случае говорят: "Когда ученик готов, приходит учитель". Вы ещё не готовы и поэтому заслужено получаете двойку. Это справедливо и с этической, и с эстетической точки зрения.
   И ребята, сидевшие рядом, и Мария Сергеевна с интересом выслушали Анатолия Ивановича. А молодой оппонент был в некотором замешательстве. Он не ожидал, что разговор, обещавший быть сугубо теоретическим, вдруг обернулся нравственно-практической стороной. К тому же его несколько обидело обвинение в нравственной незрелости, и поэтому он с вызовом спросил:
   - А почему это вы решили, что я нравственно ещё не созрел? Я, например, так не считаю!
   - То, что вы так не считаете, это вполне естественно, - Анатолий Иванович улыбнулся.- Но, к сожалению это не так. Это видно по тому, как вы разговариваете, как реагируете на окружающее. К тому же, совершенно случайно, я стал свидетелем одной вашей фразы в Третьяковской галерее. Ваш преподаватель с интересом рассказывал о картине Крамского "Христос в пустыне", а вы язвительно назвали героя этой картины Хиляком с козлиной бородкой". Нравственно зрелый человек так не скажет.
   - Я не хотел обидеть ни Марию Сергеевну, ни Крамского!
   - Ты никогда не хочешь и, тем не менее, всегда делаешь!- раздражённо сказала Мария Сергеевна.
   - Честное слово! - пытался оправдаться молодой человек. - Просто я гляжу и вижу, что Христос у Крамского совсем не революционер, как вы говорили, ну вот я и сказал.
   - Ты смотрел и как всегда ничего не видел.
   - Ну почему не видел? Что видел, то и говорил!
   - Да-да! - снова заговорил Анатолий Иванович, - вот именно, "что видел, то и говорил"! Остаётся только спросить: много ли видел?
   - Уж сколько увидел, столько увидел...- обиженно, но, всё ещё не сдаваясь, говорил молодой человек.
   - А что вы знаете о сюжете этой картины?
   Молодой человек пожал плечами.
   - Только то, что рассказала Мария Сергеевна.
   -Я слышал этот рассказ. Он очень интересен и эмоционален, но, пусть извинит меня Мария Сергеевна, - Анатолий Иванович улыбнулся ей, - рассказ этот в значительной степени относится к истории создания полотна, чем к его идейному содержанию.
   - Почему же? - удивилась Мария Сергеевна.
   - Крамской не случайно избрал для сюжета именно эту евангелевскую притчу. Я позволю себе напомнить её. После того, как Христос был крещён Иоанном Крестителем, он ушёл в пустыню, где искушался злым духом. И вот этот момент искушения Крамской и изображает.
   - Я это и говорила. Но ведь вы же не будете возражать против того, что эта притча была для Крамского не более чем поводом, что главное было не в ней?
   - Ну о том, что Крамской считал главным мы теперь можем только догадываться. На мой же взгляд эта притча не просто повод. Существенно и само содержание притчи. Я всё-таки напомню её.
   - Да, конечно.
   - Во время этого искушения злой дух задал Христу три загадки. И, по мнению Достоевского в загадках этих выражена вся сеть человеческой природы и человеческого бытия. Вот эти загадки. Первая. "Ты идёшь к людям с проповедью духовного очищения, - говорит Христу злой дух, - ты несёшь им высокие идеи и хочешь, чтобы люди, восприняв их, стали лучше и чище. Но они просто голодны. Накорми их, и они будут твоими! Видишь эти камни? Преврати их в хлеба и люди будут навсегда преданы тебе. Они пойдут за тобой куда угодно и станут такими, какими ты пожелаешь их видеть". Христос ответил на это: "Не хлебом единым жив человек". И ответом этим Он указал на величайшую потребность души человеческой в духовном росте и совершенствовании, потребность, которая резко выделяет человека из животного мира. Человек должен не просто существовать как биологическое существо, то есть есть, пить, продолжать род. Он должен расти духовно, нравственно.
   Тогда злой дух задал Христу вторую загадку. Он поставил его на крыло высокого храма и сказал: "Прыгай вниз! Если ты тот, за кого выдаёшь себя, нога твоя не коснётся камней". В чём смысл этого искушения? Злой дух предлагал Христу увлечь людей за собой не силой идей и проповедей, а силой чуда. Если бы Христос бросился вниз, то он, конечно же, не разбился бы - ангелы подхватили бы его, и он остался бы цел. Но зато те, кто стояли внизу, поняли бы, что он - Бог. Поняли, уверовали и пошли бы за ним. Достоевский пишет по этому поводу, что Христос ответил "гордо, как Бог" - "Не хочу искушать господа Бога моего". Смысл же этого ответа был следующий: Христос хотел, чтобы люди шли за ним не как стадо баранов, повинуясь чуду как бичу. Он хотел, чтобы они сами поняли и уверовали в силу его идей и шли за ним, повинуясь этим идеям, ставшими их убеждениями. Христос очень уважительно относился к людям, и злой дух намекает ему на это, задавая последнюю, третью загадку.
   Он поднял Христа над миром и показал ему все царства, все народы, все богатства мира и спросил: "Хочешь, всё это будет твоё?" Злой дух предложил Христу политическую власть над миром, некое политическое мировое господство. Чтобы весь мир в виде единого государства был подчинён Ему, единому государю. По мнению злого духа, люди заслуживают только такой участи: чтобы их, как единое стадо, пас один, могущественный пастух. Ответ Христа поразителен. Он говорит, что на Земле не должно быть царя, что есть только один царь - Царь Небесный и только Ему должно подчиняться. А законы этого царя начертаны в нашей совести и в нашем разуме. Другими словами Христос говорит, что люди должны жить по законам разума и совести. И это единственное основание, на котором должно строиться человеческое общежитие.
   Таким образом, Крамской, изобразив Христа в момент искушения, заставляет нас задуматься над смыслом человеческой жизни, над сутью человеческого бытия. Зная это, Христа никак нельзя назвать "хиляком".
   - Я этого не знал, - медленно проговорил молодой человек, очевидно "переваривая" услышанное.
   - Конечно, этого ты не знал, хотя мог бы узнать при желании. Но это можно было бы почувствовать, если несколько умерить своё самомнение.
   - Причём тут самомнение?! - начал было возражать заядлый спорщик, но Мария Сергеевна перебила его:
   - Прекрати, Сергей! Всё равно ТВ по существу ничего не скажешь, и в бутылку не лезь!
   А потом, обращаясь к Анатолию Ивановичу, она спросила:
   - Это ваша трактовка картины?
   - Эти идеи из романа Достоевского "Братья Карамазовы".
   - Но ведь этот роман был написан много позже картины.
   - Ну и что? Евангелие-то было написано ещё раньше.
   - А общепринятый взгляд вы не разделяете?
   - Извините, нет
   - Почему?
   - Может быть, это вам покажется несерьёзным, но в моём сознании понятие революционер и образ Христа Крамского совершенно не соединяются. Христос слишком мягок для революционера.
   - Вот и я говорю, что Христос не революционер, а она мне двойку!..
   Мария Сергеевна только выразительно посмотрела на Сергея, но ничего не сказала. Вернувшись взглядом к Анатолию Ивановичу, она хотела что-то спросить, но тот опередил её.
   - А вот скажите пожалуйста, Мария Сергеевна, вы никогда не испытывали тревоги, глядя на это полотно?
   - Тревоги? - удивилась она.
   - Да, тревоги.
   - Крамской, действительно, написал это полотно в грустных и несколько тревожных тонах. Но это сделано, на мой взгляд, с целью оттенить предчувствие Христом своей гибели. Без этих тонов картина бы не смотрелась.
   - Он не предчувствует, он знает...Извините, но вы не ответили на мой вопрос.
   Мария Сергеевна улыбнулась и несколько замялась.
   - Откровенно говоря, нет, - наконец сказала она. - Для меня Христос Крамского это человек. И, прежде всего я чувствую глубокое уважение к его духовному облику, к его мужеству. Но тревоги...- она ещё раз задумалась - нет.
   - А я да. - Анатолий Иванович смущённо улыбнулся. - Вы знаете, уже который месяц еженедельно езжу в Третьяковку, прихожу к этой картине, и каждый раз становится как-то очень грустно, а потом тревожно. И никак не могу объяснить для себя этих чувств.
   Мария Сергеевна ничего не ответила, а только долго и как-то очень внимательно смотрела на Анатолия Ивановича. Некоторое время ехали молча. Поезд подъезжал к станции. Ребята начали вставать и направляться к выходу. Поднялась и Мария Сергеевна.
   - До свидания, - сказала она, - большое спасибо за разговор.
   - До свидания, - ответил Анатолий Иванович, - и вам спасибо.
   Поезд тронулся. В окно Анатолий Иванович видел как ребята, обступив Марию Сергеевну, что-то очень оживлённо говорили ей. Но она не слушала их. Её глаза кого-то искали и на секунду нашли. Анатолий Иванович ехал дольше. Он смотрел в окно и думал. Ему представлялись то Христос Крамского, то лицо Марии Сергеевны, когда она молча смотрела на него. То, вдруг, он начинал слышать голос и видеть всю заносчивую внешность молодого человека - Сергея. Сергей, почему-то, особенно долго "вертелся" в его сознании. Анатолий Иванович вспомнил его у картины Крамского, спорящего в поезде с Марией Сергеевной. Что-то неприятное было в этих воспоминаниях. И Анатолий Иванович скоро понял что: это непоколебимость, точнее - непробиваемость Сергея. Не приятно было не то, что Сергей не соглашался ни с ним, ни с Марией Сергеевной, а то, что он и не хотел ни с кем соглашаться, независимо от того прав он был или нет. Он был сам по себе. Довольный тем, что имел, каким был и готовый грызться с кем угодно за собственную неприкосновенность.
   Размышляя о Сергее, Анатолий Иванович, вдруг, поймал себя на том, что в душе его опять появились те самые тревожные чувства, которые вот уже несколько месяцев не дают ему покоя. "Что это?" - удивился Анатолий Иванович. В сознании всплыла фигура Христа с трагически опущенными вниз плечами, нервно сплетёнными пальцами, с пронзительно грустными и умными глазами. А потом эта фигура, вдруг, исчезла, а вместо неё появилась другая: какой-то высокий и сухой старик, с тяжёлым и строгим взглядом. Он был одет в обыкновенную монашескую рясу. Он сидел в полуосвещённой огарком свечи тюремной камере и смотрел на открытую дверь, за которой только что кто-то скрылся. Посидев некоторое время, старик встал и медленно вышел, закрыв за собой дверь. И тогда, откуда-то со стороны, раздался голос Сергея, ставший почему-то скрипучим: "Хиляк какой-то с козлиной бородкой".
   Тревожные чувства не пропали, но неясности больше не было. Здесь, действительно, есть о чём тревожиться: кто знает, быть может, он, этот сухой старик, прав?
  
   ГЕРОИЧЕСКИЙ ДЕД.

   - Чудак этот старик, - говорил мне Женька по дороге к реке. - Каждый вечер что-то пишет. Сидит, сопит и строчит. Что пишет не ясно.
   - Мало ли что, может быть письмо, а может и ещё что.
   - Кому ему писать-то? Он, наверное, всех своих родных пережил. Хозяин говорил, что ему лет сто!
   - Ну я не знаю... А разве хозяин не родственник ему?
   - Седьмая вода на киселе! Родство какое-то есть, но слишком дальнее. Просто ближе по родству у старика никого нет, вот и живёт у хозяина. А впрочем, я не знаю.
   Женька не был настроен долго говорить о старике. К тому же мы подошли к реке, и он, да и я тоже, гораздо больше желал отдаться прохладной воде, чем выяснению родства деда с нашим хозяином. В конце концов, мы в отпуске и хотим больше отдыхать и меньше думать.
   Этот адрес ещё зимой дал нам один наш общий знакомый, и мы с Женькой ещё тогда решили уехать по этому адресу, но вдвоём, без жён и детей, чтобы отдохнуть и от семьи, и от работы, и от общественных нагрузок. Наш хозяин недорого сдал нам комнату, и мы начали отдыхать, то есть ничего не делать. С утра спим, сколько влезет. Потом, позавтракав свежим молоком, идём на реку; потом обед; после обеда валяемся на сене или просто спим. Вечером ходим в клуб, где крутят кино или устраивают танцы для молодёжи. Отдых не хитрый, но мы на большее и не претендовали: свежий воздух, река и солнце, а, главное, покой - вот единственное, чего нам хотелось. И мне кажется, это единственное, что, действительно, необходимо современному городскому жителю для нормального и здорового отдыха.
   Позабыв, что нам уже за тридцать, что мы солидные, "городские люди", инженеры мы Женькой соревновались в прыжках в воду с дерева, растущего на берегу реки и раскинувшего свои крепкие ветви далеко над водой.
   Наверное, этот день ничем бы не отличился от всех других дней, и, наверное, вообще бы ничего не произошло, если бы не одна досадная случайность. То ли оттого, что я поспешил, а то ли оттого, что устал, но когда я в очередной раз полез на дерево, рука не удержала меня, и я полетел вниз, но не в воду, а прямо на землю. Острая боль в голеностопном суставе заставила меня вскрикнуть. Женька, занимавшийся спортом, сразу же оценил ситуацию.
   - Труба дело, - заключил он, осмотрев ногу. - В лучшем случае сильный вывих, в худшем - порвал связки.
   Я зло выругался от досады. Но дело было сделано, и нужно было как-то выходить из этой ситуации. Как верный друг, Женька не оставил меня в беде. Подержав мою ногу в воде, он туго завязал её своей майкой, предварительно намочив её в реке. Затем взвалил меня на спину и поволок в деревенский медпункт, благо идти было не далеко. Местный фельдшер немного утешил меня, сказав, что это всего лишь сильный вывих, но настроения вернуть уже не смог. Отдых пропал окончательно и бесповоротно.
   - Не бойся, от этого не умирают! - весело говорил он, вручая мне костыли. - Походишь недельку с этими "друзьями" и всё пройдёт.
   "Недельку"! - усмехнулся я. У меня всего-то от отпуска осталась неделя. Что делать? Нужно перестраиваться, и перестраиваться мне. Женьке это было не к чему. Он хотя и посочувствовал мне, но, доставив меня домой, вновь ушёл на реку, сказав, что через пару часиков вернётся. Как раз к обеду.
   На стене мирно тикали ходики. В оконное стекло безрезультатно билась муха. Сразу стало неимоверно скучно. Тоска, да и только. Почитать бы что-нибудь, но как назло ничего с собой не взял. Это по совету Женьки: "Пусть отдыхает не только наше тело, но и наши мозги".
   Дома пусто, душно и скучно. Я решил выйти в сад, вспомнив, что там есть столик со скамейкой. "Хоть в тени посижу", - думал я. Кое-как приковыляв в сад, я увидел, что столик со скамейкой заняты. За столиком сидел дед и что-то писал.
   - Извините, если помешал вам, - сказал я деду, опускаясь на скамейку.
   Дед ничего мне не ответил. Он посмотрел своими выцветшими, но всё же живыми, глазами на меня, мои костыли, потом пожевал усы и, не говоря ни слова, сложил тетрадь, поднялся и пошёл неторопливой, шаркающей походкой куда-то в глубь сада.
   - Куда вы? - пытался остановить его я. - Извините меня! Лучше я уйду!
   Но дед, казалось, не слышал меня. Его сутулая спина, одетая в старый пиджак, скоро скрылась за кустами малины, и я остался один. На душе стало неприятно и досадно. Но скоро досада сменилась другим чувством. Я вспомнил слова Женьки. "Что писал этот старик? - подумал я. Конечно же, я не мог ответить на этот вопрос, но в сознании всплыла сгорбленная над листом бумаги фигура старика, вспомнилось его сосредоточенное лицо и интуитивная догадка о том, что было во всём этом что-то очень важное и очень задушевное ясно запечатлелась в моём уме. Мне нестерпимо захотелось узнать и о том, что писал этот старик, и кто такой он сам. Но как сделать это?
   Всё-таки правильно говорят умные люди, что в любой неприятности, даже самой плохой, есть свои положительные стороны. Травма, безусловно, была для меня большой неприятностью: я уже не мог идти на реку, нырять, не мог идти вечером в клуб на танцы, но зато, оставшись дома, я смог поговорить с хозяином по интересующему меня вопросу.
   - Скажите, а кем приходится вам старик?
   Хозяин сделал неопределённое движение головой и руками.
   - Так, седьмая вода на киселе. Точно я, даже, сам не знаю. Вроде бы моя прабабка была ему не то двоюродной, не то троюродной сестрой.
   - А что у него никого из родных больше не осталось?
   - Нет. Всех пережил.
   - Странный он...
   - Да, этого у него не отнимешь.
   - Пишет что-то постоянно.
   - Да, я тоже замечал.
   - А что пишет, не знаете?
   - Нет. Спросил как-то: "Чего пишешь, дед?" Так ничего не ответил. Посмотрел только, мол, не твоё дело, и всё. Вообще он не разговорчивый стал.
   - "Стал"? А был другим?
   - Да. - протянул хозяин. - Это героический дед. В гражданскую эскадроном командовал. В отечественную до полковника дослужился. Дважды председательствовал: когда колхоз образовался и в войну, когда по ранению комиссовали. В райкоме заседал. У него вся грудь в орденах.
   Я с интересом слушал и не переставал удивляться.
   - А я сегодня попробовал, было заговорить с ним, так он хоть бы звук издал.
   - Это на него похоже. Но ты не обижайся. Чудак он стал. Сам на себя не похож.
   - И давно он сал такой?
   Хозяин задумался.
   - Да, почитай, лет пятнадцать уже будет. А может и больше.
   - А после чего?
   - Да я и сам не знаю после чего. В один день переменился. Снял свой костюм с орденскими планками, облачился бог знает во что, и как подменили старика. "Ты чего это"? - спрашиваю. "Не твоё дело"! - и весь разговор. В начале ещё отвечал на вопросы, а потом совсем замолчал. Не хочет говорить и баста.
   - Ни с кем?
   - Нет. С детьми, маленькими, иногда говорит о чём-то. С дочерью моей, когда той года три-четыре было, говорил. А больше ни с кем не общается.
   - А кому же он пишет, тогда?
   - А чёрт его знает! Из ума выжил, я думаю, вот и строчит, сам не знает что.
   - Может у него, всё-таки, кто-нибудь остался? Жена-то была у него?
   - Жена у него давно умерла. А больше вроде бы никого нет. Так что кому он пишет - не знаю.
   - А с женой он как жил, хорошо?
   - Куда там! Я, конечно, их жизни толком не знаю и говорю со слов своей матери, но она говорила, что они плохо жили. Не ругались, но и счастья не было. Он вечно в делах, в общественной деятельности. Она одна. К тому же, говорят, он резкий был. В общем, семья только на бумаге была. У них и детей даже не было.
   Я хотел, было ещё что-то спросить, но тут в окно заглянул Женька.
   - Слышь, выдь на улицу.
   - Чего тебе? - Недовольно спросил я и впервые поймал себя на том, что приход Женьки не столько обрадовал меня, сколько вызвал раздражение.
   Я извинился перед хозяином и вышел.
   - Ты извини, но там твоя просит тебя прийти. Она здесь, за забором.
   - А ты что, не сказал ей?
   - Сказал. Видать, пожалеть тебя хочет. - Женька многозначительно улыбнулся.
   "Твоя" - это Наташа. Мы с Женькой познакомились со студентками из строй отряда, который работал в этом колхозе. "Чтобы кровь не ржавела", - как объяснял Женька. И она не ржавела.
   Наташа, действительно, пришла утешать меня. И утешения её были искусны и сладостны. Я забыл не только о том, что болен, но даже о том, что женат. Ну а поскольку хозяин на ночь дом запирает, а я, поспешив к утешительнице, ключ не взял, то ночевать мне пришлось на сеновале. Под утро ко мне пробрался Женька. Видимо его то же утешали по какому-то поводу.
   Проснулся я очень рано от собачьего холода. Стуча зубами, я вылез во двор и увидел, что жена хозяина доит корову.
   - Что это так рано? - хитро улыбаясь, спросила она.
   - Да замёрз я что-то...Вот и не спится.
   - А вот я вам молочка тепленького дам. Ужо согреетесь.
   Парное молоко, действительно, согрело меня. Выпив почти литр и съев полбатона, я почувствовал себя бодро и весело. И только больная нога мешала мне бегом отправиться на реку. Спать мне уже не хотелось, и я решил просто погулять. А для начала решил пойти в сад. Каково же было моё удивление, когда на скамейке, за столом, я вновь увидел деда. Он склонился над листом бумаги и что-то увлечённо писал. Помня свою вчерашнюю неудачную попытку заговорить с ним, я решил в этот раз вообще не подходить к нему, а просто понаблюдать за ним со стороны.
   Несмотря на свой преклонный возраст, дед был моложав и по-своему красив. Сейчас, когда он был увлечён письмом, на его лице отчётливо запечатлелась мысль и ещё что-то очень доброе. Белые как лунь волосы были густы как у молодого и спадали почти до плеч. А борода, широкой лопатой закрывавшая грудь, ещё сохраняла некоторые тёмные волосы. Дед писал не торопясь. Время от времени он поднимал голову и смотрел куда-то в сторону от стола. Его задумчивость продолжалась порой долго. Было странно и очень приятно смотреть на него в эти минуты. Наконец он закончил. Достал из внутреннего кармана пиджака конверт и положил в него исписанный лист бумаги. Потом заклеил конверт и, что-то написав на нём, убрал его в карман. Затем взял свою палку и, поднявшись, направился к выходу.
   Чтобы не попадаться на глаза деду, я быстро спрятался за угол дома. Дед не заметил меня. В глубокой задумчивости он вышел на улицу и пошёл куда-то на окраину. Я решил, во что бы то ни стало проследить за ним.
   Неспеша, не столько опираясь на палку, сколько неся её в руке, дед шёл по дороге, ведущей в другую, соседнюю деревню, принадлежащую этому же колхозу, но располагавшуюся на другом берегу реки, за холмом. Там был единственный на две деревни узел связи. Я был уверен, что дед идёт именно туда, и поэтому решил обогнать его: перейти реку по другому, маленькому мосту и, обогнув холм, через кладбище первым войти в соседнюю деревню. Дед шёл очень медленно, Ия, не смотря на свои костыли, легко опередил его: раньше перешёл реку, раньше подошёл к холму. И тут мне неожиданно пришла в голову мысль: зачем тащиться за стариком в деревню, когда, забравшись на холм, я смогу всё отлично увидеть оттуда! Тяжело дыша, неся в одной руке оба костыля, передвигаясь на здоровой ноге и руках, волоча за собой больную ногу, я лез на холм. Забравшись туда, я развалился на траве, чтобы отдышаться.
   С холма передо мной открывалась живописная картина. Только что взошедшее солнце, светило ещё сквозь туман, лежавший над рекой и от этого казалось не ослепительным диском, а мохнатым шаром. Как нарисованные, были две, утопавшие в зелени, деревни, лежащие на противоположных берегах реки. Их соединяла дорога, надвое рассекавшая высокий холм, на котором я находился. Вокруг тишина и покой. Воздух такой чистый, такой свежий и такой густой, что, кажется, его можно черпать ложками. На дороге я сразу увидел деда. Он только что перешёл реку и подходил к холму.
   Дед шёл так же Неспеша, своей шаркающей походкой. Сверху он казался совсем маленьким и невзрачным. Я даже улыбнулся, неожиданно вспомнив вчерашние слова хозяина: "Это героический дед". Дед прошёл холм и к моему удивлению направился не в деревню, к почте, а, свернув с дороги, пошёл к кладбищу, расположившемуся у подножия холма. С удвоенным любопытством я стал следить за дедом, а тот, пройдя между некоторыми оградами, остановился у небольшого холмика с деревянным крестом и поклонился ему в пояс. К моему величайшему изумлению, старик достал конверт и, раскопав землю у креста, куда-то сунул его. Потом он, подвернув под себя одну ногу, сел прямо на землю рядом с холмом и долго сидел, наклонив голову. Через некоторое время он встал, вновь поклонился и пошёл назад своей обычной, неторопливой походкой. Когда дед, перейдя мост, скрылся за первым переулком деревни, я стал спускаться с холма. Неодолимо сильное, жгучее любопытство влекло меня вниз, туда, к небольшому холмику, поросшему травой, к тому деревянному кресту, под который странный дед сунул исписанные им листы бумаги.
   Кое-как спустившись с холма, я заковылял к могиле. Это была обычная, я бы даже сказал, заброшенная могила, с покосившимся деревянным крестом, на котором едва выступали отдельные буквы. Сколько я ни старался, я ничего не мог разобрать на нём кроме: "18...г. - 1944г. ...ская Мария ...со ...". Какая-то Мария, умершая в войну - вот единственное, что я сумел понять. Я попробовал раскопать рукой землю за крестом, и она легко поддалась. Почувствовав что-то твёрдое и, сдвинув горсть земли, я увидел обычную металлическую банку из под чая. Неожиданное волнение охватило меня. Я открыл коробку. Там, плотно прижавшись друг к другу, стояли конверты и сложенные треугольниками листы бумаги. Страшная догадка как молния поразила меня - это письма! И не просто письма, а письма к Ней, к той, которую он не любил тогда, и, которую полюбил сейчас, когда остался совсем один.
   Некоторое время я сидел в нерешительности, глядя на открытый мною тайник. Какие-то тревожные и грустные чувства неожиданно охватили меня. Мне хотелось взять наугад любое из писем деда и прочитать его, но я не решался сделать это. Мне было стыдно. Но я преодолел себя. Отогнав сдерживающие меня чувства, я взял крайний конверт. На нём в графе "Кому" прямыми, как и изгородь, буквами было написано единственное слово "Машеньке". Упругая и горячая волна ударила меня в грудь. Повертев конверт в руках, я не решился вскрыть его и поставил на место. Взял треуголку. На ней было то же единственное слово, написанное такими же прямыми, как изгородь, буквами. Стараясь ни о чём не думать и не обращать внимания на бешено колотившееся сердце, я развернул письмо и стал читать:
   "Милая Машенька! Я глубокий старик, но живу я всего десять лет, ибо жизнь моя началась только тогда, когда я понял, что "всё пустое и всё обман" кроме того тёплого света, что льётся из любимых глаз".
   Горячая волна вновь ударила мне в сердце.
   "Как жаль, что я не понимал этого раньше и всю свою жизнь, всю свою живую душу отдал мёртвому и безжизненному механизму".
   Я опустил письмо. Никакая сила не могла заставить меня читать дальше. Я чувствовал, что это так искренне и так интимно, что этого вообще никто не должен читать. Убрав письмо в коробку и приведя тайник в прежнее состояние, я поплёлся домой.
   На маленьком и скрипучем деревянном мостике, переброшенном через реку, я остановился и, опёршись на перила, стал смотреть на лениво текущую подо мной реку. Взошедшее солнце играло в её водах яркими и причудливыми бликами и в этих бликах стали возникать и таять картины. Я увидел обиженное лицо жены, потом оно сменилось лицом сына, который посмотрел на меня не как на отца, а как на чужого дядю. А потом, вдруг, появились лисьи глаза сладострастной утешительницы. Вслед за ними появился Женька, причём, толи от бликов, а толи ещё от чего, но глаза у него почему-то оказались оловянными. А потом...потом пошли картины одна гаже другой и все про меня: то я увидел себя с хмельной физиономией в баре в компании Женьки, то увидел свою угодническую морду и согбенную фигуру в кабинете своего подлеца начальника; а то, вдруг, пляшущие блики превратились в сплетённые обнажённые тела. Смотреть на всё это было нестерпимо, и я плюнул в воду, чтобы всё пропало. И всё, действительно, пропало, но пропало не бесследно, а, сделав своё дело: в душе стало нестерпимо стыдно и больно. Больно потому, что очень стыдно. А ещё потому - я очень ясно понял это - рассказать обо всём этом я никому не смогу и не буду. Потому что не поймут. Не потому что глупые, а потому, что это должен пережить каждый и обязательно сам.
   Взяв костыли, я пошёл по скрипучему мостику к деревне. В неё неудержимо врывался день. И в этот новый, нарождающийся день шёл я.
  
  
  
  
  
   ГЛАЗНАЯ МАЗЬ.

   "Мир - это маскарад: лицо, одежда, голос - всё подделка; каждый хочет казаться не таким, каков он на самом деле, каждый обманывается и никто не узнаёт себя".

Франциска Гойя.

  
  
  

Мазь незнакомца.

   В то роковое, но прекрасное утро, тридцатипятилетний инженер Сидоров Иван Петрович вышел из дома в отличном расположении духа. Его распирала двойная радость: во-первых, он улизнул из дома, освободив себя от всех домашних дел; а, во-вторых, ему удалось улизнуть не с пустыми руками - он сумел утаить от жены вчерашнюю премию, и пятьдесят рублей были теперь в его полном распоряжении. И он ещё вчера решил, как ими распорядиться. Иван Петрович и двое его друзей собираются на квартире у их общего знакомого, к счастью не женатого, а там их уже будут ждать пиво и карты. Сидоров был азартный человек и эту страсть разделяли с ним его друзья.
   Договорились собраться в двенадцать, сейчас без четверти одиннадцать. Идти было недалеко. Иван Петрович решил зайти в парк, где была "стекляшка", в которой торговали пивом в разлив. Торопиться было некуда, да и погода меньше всего располагала к спешке. Был конец апреля. Кое-где, в тенистых углах парка, ещё лежали грязные комья снега, но в воздухе уже давно была весна. По-летнему тепло светило солнце, по тротуарам спешили по-весеннему легко одетые очаровательные девушки, на деревьях по-провинциальному громко чирикали воробьи. Одним словом - весна.
   Несмотря на чудный воздух и сравнительно раннее время, "стекляшка" была переполнена табачным дымом, винными испарениями и завсегдатыми. Иван Петрович взял две кружки пива, вышел из "стекляшки", и расположился на скамеечке недалеко от входа. Поставив кружку с пивом на скамейку, Иван Петрович достал завёрнутую в газету воблу. И вот в то время, когда он очищал высушенный и дефицитнейший дар моря, к нему неожиданно подошёл незнакомец.
   - Вы не будете возражать, если я сяду рядом? - спросил он негромким, ровным голосом.
   - Нет, пожалуйста! - радушно сказал Иван Петрович, но посмотрел на незнакомца настороженно: у него была в руке кружка пива, но не было воблы.
   Незнакомец сел, отхлебнул пива; прищурившись, посмотрел на весеннее солнце, при этом глаза его как-то странно блеснули в его лучах. Ещё раз отхлебнул пива и сказал:
   - Хорошо!
   - Что хорошо? - не понял Сидоров, увлёкшийся воблой.
   - Весна хорошо, солнце хорошо, воздух хорошо. Вообще, природа - это хорошо.
   - А вы никогда не задумывались над тем, почему нам так хорошо, так легко на природе? - продолжал незнакомец.
   Иван Петрович прожевал, запил пивом и ответил:
   - Для здоровья полезно.
   Незнакомец не смотрел на Сидорова. Он не спеша пил пиво и, зажмурив глаза, подставлял лицо щедрому солнцу.
   - Нам легко с природой, потому что она не лицемерит.
   - Ну и что? Люди тоже честные бывают, - отвечал Сидоров, занятый не столько разговором, сколько воблой.
   Незнакомец продолжительно посмотрел на Сидорова.
   - К сожалению, это большая редкость.
   - Ну почему же?
   - Трудно сказать почему... - задумчиво произнёс незнакомец.
   - Я имею в виду, что честных и вообще хороших людей не так уж и мало, как вы думаете.
   - Вы ошибаетесь.
   - А мне кажется, что это вы ошибаетесь. Кстати, не хотите ли воблы?
   - Нет, спасибо. Я не люблю солёное.
   - Как хотите. Не нужно быть пессимистом. Смотрите, как хорошо - весна! Жизнь прекрасна!
   - Да, природа прекрасна. Жизнь, также бывает прекрасна. Но люди - нет.
   - Дались вам эти люди! Если бы у меня была возможность показать вам души людей, то вы бы увидели, что даже эти забулдыги, - Сидоров указал на группу, выходившую из "стекляшки", - в общем-то, неплохие люди. Но, к сожалению, я не могу этого сделать. Да и никто не сможет.
   Незнакомец посидел некоторое время молча, подставив лицо щедрому солнцу, а потом, не двигаясь и не открывая глаз, произнёс:
   - Ну почему же?
   - Что "почему же"? - не понял Сидоров.
   - Почему никто не сможет?
   Сидоров не сразу понял, о чём говорит незнакомый чудак, а когда понял, то невольно усмехнулся.
   - Вы хотите сказать, сможете показать мне человеческую душу?
   - Да, могу показать, если хотите.
   - А чью душу вы мне покажете? Свою собственную?
   - Собственно говоря, Я не буду вам ничего показывать, но я могу сделать так, что вы увидите всё сами.
   Удивительный незнакомец говорил всё совершенно спокойно и серьёзно. Сидоров даже воблу с пивом оставил от изумления.
   - Но каким образом?!
   - Это долго объяснять. Да и сложно. Скажу вкратце, основное...Вы, наверное, знаете, что вокруг каждой живой клетки образуются биополя?
   - Допустим.
   - Ну, так вот. Все те процессы, которые происходят в нашем мозгу, в нашей душе вообще, заставляют эти поля излучать. Но излучение это необычно. Современная наука ещё не научилась его улавливать.
   - А вы, значит, умеете.
   - А я умею. Всё то, что мы подумаем, почувствуем, всё то, что мы захотим, все наши стремления, наклонности, которые мы скрываем, страсти, которые мы маскируем - короче, вся наша душа отражается в этом излучении как в зеркале. Оно составляет наше истинное лицо.
   - Ну, в лицах я ещё могу разбираться, но вот расшифровывать излучения...это, извините, мне кажется, слишком сложно и неубедительно.
   - Более чем убедительно, друг мой! Не забывайте, что излучает ваш мозг, сердце, лицо, вы сами; и поэтому излучение это имеет форму не пучка света, не импульсов, а вашего тела, вашего лица, которое, правда, становится неузнаваемым.
   - Почему?
   - Потому что в жизни мы лицемерим, претворяемся, играем добровольно взятые на себя роли, потому что знаем, что в душу к нам никто не заглянет. А здесь вы как раз и получаете возможность заглянуть именно в душу, увидеть душу человека в её истинном свете, увидеть то, что не лицемерит.
   - Фантастика какая-то! - воскликнул Сидоров.
   - Никакой фантастики, - по прежнему спокойно и серьёзно продолжал удивительный незнакомец, - просто я наношу вам на глаза вот эту мазь, - незнакомец вытащил из кармана и показал Сидорову небольшой тёмный пузырёк, - и всё.
   - И весь мир станет другим?
   - Ну почему же весь мир? Природа не лицемерит - она останется прежней. Разве что контуры всех предметов будут чуть резче и появится небольшой золотистый ореол, а в остальном всё останется таким же каким и было. Но людей, даже своих знакомых, вы узнавать перестанете. Разве что по голосу и одежде.
   Сидоров задумался.
   - Хотите попробовать?
   - А это больно?
   - Нет, совершенно не больно.
   - Страшновато как-то, - признался Сидоров.
   - Да, на это нужно решиться. Это не каждый выдержит. Не каждый может выдержать правду. Для некоторых эта ноша оказывается непосильной. Но вы подумайте. Я пока посижу здесь. Прекрасная погода, прекрасное...почти прекрасное пиво. Я не спешу.
   В Сидорове боролись противоречивые чувства. С одной стороны, нестерпимое любопытство. Ведь не каждый день представляется возможность увидеть своих знакомых в их истинном свете! Но, с другой стороны, был и обычный страх: а вдруг этот тип обманывает?! "Замажет глаза чёрт знает чем - не обрадуешься потом! Правда, зачем ему это нужно? - спрашивал себя Сидоров и с предельной откровенностью отвечал: - А чёрт его знает!"
   В его продолжительные сомнения неожиданно вмешался незнакомец:
   - Не бойтесь, я вас не обманываю.
   Сидоров, почему-то сразу и бесповоротно поверил и решился. Он залпом выпил оставшееся пиво и, махнув рукой, сказал:
   - Эх, была, не была! Согласен!
   Незнакомец улыбнулся.
   - Ну, раз так, слушайте меня внимательно. Когда я нанесу вам мазь, закройте глаза. Возникнет слабый зуд. Это не страшно, не бойтесь. Вы должны будете открыть глаза только после того, как этот зуд прекратится. Мазь действует только четыре часа - слишком быстро реагирует с человеческой слезой. Когда действие мази прекратится, возникнет непродолжительное слезотечение....Ну вот, пожалуй, и всё. Готовы?
   - Да, - решительно ответил Иван Петрович.
   Незнакомец достал стеклянную палочку, открыл пузырёк, подхватил на палочку немного янтарной мази и поднёс её к глазам Сидорова. Взял его за нижнее веко.
   - Посмотрите вверх.
   Иван Петрович посмотрел на синее небо и почувствовал, как что-то прохладное легло ему в один глаз, затем в другой. Закрыв глаза, Иван Петрович чувствовал, как прохладная мазь тает на поверхности глаза. И по мере того, как она таяла, появлялся лёгкий зуд. ОН, как и обещал незнакомец, длился недолго. Через минуту он пропал, и Сидоров открыл глаза.

Четыре часа.

   1
   Да, мир не изменился. Всё осталось таким же, как и прежде, разве что контуры деревьев, домов, и даже птиц в небе стали резче, и вокруг них появился слабый золотистый ореол. Всё было таким же, как и прежде, но незнакомца уже не было. Он исчез так же неожиданно, как и появился.
   Иван Петрович взял кружки из под пива и понёс их в "стекляшку". В дверях он столкнулся с мужчиной. Взглянул на него и...остолбенел. Кружки, одна за другой, выскользнули из рук и вдребезги разбились о кирпичные ступеньки.
   - Ты чего? - удивился мужчина.
   Иван Петрович не отвечал. Широко открытыми от ужаса глазами он смотрел на мужчину и не верил самому себе. Он стоял за ним в очереди и запомнил эту куртку, эту вязаную шапочку и, главное, этот чуть скрипучий голос. Он даже разговаривал с ним! - они перебросились шутками по-поводу продавщицы. Но Сидоров не узнавал его! На него смотрели совершенно пустые, лишённые всякой мысли глаза. Капризные губы, циничная ухмылка, всё его лицо производили ужасное впечатление. В них было что-то нечеловеческое. Animal! Animal! - колоколом застучало в мозгу Сидорова когда-то слышанное им латинское слово. Действительно, лицо мужчины скорее походило на лицо загримированной обезьяны или какого-то другого животного, чем на лицо человека.
   - Ну ты чего уставился?!
   Сидоров ясно увидел, как на лице в золотистом ореоле сверкнули раздражение и даже злость. Это было так неожиданно и так страшно, что Иван Петрович в ужасе отшатнулся назад, прикрывая лицо руками. Но мужчина не стал нападать на него, он пожал плечами и прошёл мимо, сказав своим скрипучим голосом:
   - Во, псих! Надо же с утра так натрескаться!
   На подгибающихся ногах Иван Петрович вернулся к скамейке и тяжело опустился на неё. Сердце бешено колотилось. В голове была неразбериха. Но из всего этого хаоса в сознании отчётливо прозвучали слова незнакомца: "Это не каждый выдержит". Только теперь Иван Петрович осознал весь ужас этих слов. Впереди были долгие четыре часа, и он содрогнулся, думая о том, что они готовят ему.
   Посидев некоторое время на скамейке, обхватив голову руками, Иван Петрович, наконец, встал. Он вспомнил, что разбил две кружки и решил зайти в "стекляшку" объясниться с продавщицей. После яркого солнца закуренное помещение "стекляшки" казалось мрачным подвалом. И в этом мраке шевелились и разговаривали фигуры с золотистым ореолом. С замиранием сердца пробирался Иван Петрович между столиками, глядя в пол и изо всех сил стараясь не смотреть никому в лицо. Но это не всегда получалось. И тогда из мрака его ошалелые глаза выхватывали чью-то звериную морду, на которой было тупое наслаждение от удовлетворяемой страсти, или же он видел наглую ухмылку, или же совершенно безумное довольство собой. И ни одного, ни одного человеческого лица!
   За прилавком в грязном белом халате металась пантера. Косметика, беспорядочно наложенная на морду, делала её ещё более страшной. Иван Петрович невольно остановился, переводя дух. Хищные глаза, метавшие молнии на посетителей, неожиданно остановились на нём. Иван Петрович невольно вздрогнул, и ему стало жутко. Собрав остатки сил, срывающимся голосом он проговорил:
   - Вы извините,...Я нечаянно...кружки разбил.
   Волна ярости выплеснулась из глаз пантеры в сердце Ивана Петровича.
   - Пьяницы несчастные! С утра так налижутся, что кружки удержать не могут! - кричала пантера человеческим голосом.
   - Я заплачу, - почти теряя сознание от страха, бормотал Сидоров, протягивая трясущейся рукой пятёрку.
   - "Заплачу"! - передразнила пантера, выхватив пятёрку из рук Сидорова. - А куда ты денешься, алкаш несчастный! Попробуй только не запла...
   Она не договорила. Ужасный вопль - "А-а-а...!" - прервал её. Это Иван Петрович, схватив голову руками, пятился спиной подольше от прилавка. Прежде чем наткнуться на столик с посетителями, он успел заметить, как на ярость на морде пантеры сменилась испугом. Чья-то рука толкнула Сидорова в спину.
   - Эй, ты чего? - услышал он.
   Иван Петрович оглянулся. На него смотрели сумасшедшие, пьяные, удивлённые морды. И не было в них ничего человеческого!
   - Animal! Animal!! - закричал Иван Петрович и, расталкивая всех, бросился к выходу.
   2
   Он выскочил из "стекляшки" и некоторое время бежал по парку, сам не зная куда. Если на пути ему попадались люди, Сидоров тут же шарахался в сторону, прежде чем успевал разглядеть их сияющие золотом физиономии. Наконец, он забежал в какой-то отдалённый угол парка. Попав с разбега в кучу тающего снега, он не смог сразу выбраться из неё и, обессилев, сел прямо на грязный снег.
   Где-то на верхушках деревьев по-прежнему беззаботно чирикали воробьи, радующиеся весне; по-прежнему в бездонном синем небе ярко светило весеннее солнце, даря земле тепло и новую жизнь. Но Иван Петрович уже ничего не замечал: ни весны, ни солнца, ни птиц, ни тающего под ним снега, ни того, что ноги его наполовину в грязи, наполовину в воде. Он сидел, обхватив голову руками, покачивался из стороны в сторону, говоря в такт самому себе:
   Animal, Animal, Animal...
   Прошло время, прежде чем Иван Петрович пришёл в себя. Он выбрался из кучи снега и, выйдя на одну из аллей, стал очищать от грязи ботинки и брюки.
   - Ай-яй-яй! Как не стыдно! - вдруг услышал Иван Петрович укоризненный голос. - Пожилой человек, прилично одет и, вдруг, так напился, да ещё в такую рань.
   Он оглянулся. На аллее стояла немолодая женщина в светлом клетчатом пальто, цветастом платке и с лицом биоробота. Сидоров сразу увидел и понял, что она запрограммирована на соблюдение приличий. Мораль для неё сводилась к ряду положений, которым все обязаны следовать. Если чьё-то поведение выходило за рамки, очерченные этими положениями, то оно классифицировалось как аморальное.
   Иван Петрович, уже получивший опыт нового видения, старался реагировать спокойнее. К тому же он, очнувшись, принял важное для себя решение: что бы ни случилось, держать себя в руках. Не психовать, а наблюдать! Это, конечно, было трудно, но возможно. И Сидоров старался.
   - Я не пьяный, - мрачно сказал Иван Петрович.
   - О чём вы говорите! - не унимался биоробот. - Разве трезвый, уважающий себя человек, заберётся по колено в грязь?
   Иван Петрович сокрушённо посмотрел на биоробота и, махнув рукой, пошёл по аллее. Его брюки и плащ были безнадёжно перепачканы. Волей-неволей приходилось идти домой переодеваться.
   С замиранием сердца поднимался Сидоров в свою однокомнатную квартиру. Что-то ожидало его там? Он давно уже не любил свою жену за её "склочный", как он считал, характер. Поэтому от предстоящей встречи он не ожидал ничего хорошего. Боялся одного - слишком сильного испуга. Прежде чем открыть дверь, он несколько раз глубоко вздохнул, собираясь с духом. В тот момент, когда он засовывал ключ в замок, дверь неожиданно распахнулась. Перед Сидоровым была его жена в фартуке поверх домашнего халата, в косынке и с пылесосом, которым она обрабатывала ковровую дорожку в прихожей.
   - Ты куда пропал? - энергично начала она, но тут же голос её упал, и она испуганно спросила - Что с тобой?
   Иван Петрович молчал. На него смотрело совсем не то лицо, какое он всегда видел и к которому привык. Но и не то, какое он представлял себе, поднимаясь по лестнице. За всё кошмарное утро, это было первое лицо, в котором человеческие черты явно преобладали над чертами животными. Конечно, были в нём и умеренный эгоизм, и некоторая душевная, точнее, умственная, интеллектуальная лень; но всё это уходило куда-то на второй план, а впереди отчётливо светилась обида. На него смотрело лицо женщины обиженной на своего мужа, на свою жизнь, которая складывается так бестолково и несчастливо. Её лицо производило впечатление доброй и преданной собаки, которую незаслуженно обижают. Вот эта собака раздражённо и зло залаяла на него от досады, но тут же осеклась, и из глаз её вместо злости, вдруг, стали струиться испуг и жалость.
   - Что? Что случилось, Ваня? - услышал Сидоров знакомый голос.
   Он не отвечал. Закрыв глаза от набегавших слёз, ватными ногами, он переступил через порог. Закрыв дверь, он вновь встретился с глазами, излучавшими страдание и, не выдержав, закрыл лицо руками и стал опускаться на пол.
   - Прости, прости меня, Маша...- срывающимся голосом заговорил он. - Я плохой человек.
   - Что случилось? Ну, скажи, что?
   - Ничего не случилось. Просто я понял, что я очень плохой человек, что я плохо относился к тебе.
   Мария Сергеевна выпрямилась, выключила пылесос, села на скамейку напротив Ивана Петровича. Она заметила вдрызг испачканные туфли, брюки, плащ. Кроме того, она почувствовала запах спиртного. Волна досады и боли вновь подступила к ней, и ей захотелось разразиться скандалом, но, вдруг, взгляд её остановился на голове Ивана Петровича. Она была седая. Мария Сергеевна ничего не могла понять. Она вопросительно и тревожно смотрела на своего мужа, ожидая хоть каких-то объяснений. Но никаких объяснений не последовало. Тот, кто должен был объяснять, не глядя ей в глаза, тихо попросил:
   - Не спрашивай ме6ня ни о чём, Маша. Пожалуйста. Я сам объясню тебе всё. Потом. Дай мне переодеться, пожалуйста.
   - Но хоть что-нибудь ты мне можешь сказать? Хоть что случилось с тобой? Или ты что-нибудь натворил?
   - Нет, Маша. Я ничего не натворил. Просто я понял, что очень плохо относился к тебе. Пожалуйста, не спрашивай меня ни о чём.
   Мария Сергеевна не стала спрашивать. Сказав "Ну хорошо. Снимай всё и проходи", ушла в комнату. Иван Петрович скинул ботинки. Снимая плащ, он повернулся лицом к зеркалу, висевшему в передней, и чуть было не сел снова. Из зеркала на него смотрело хитрое, капризное, седое и насмерть перепуганное животное. Но в глазах этого животного появилось кое-что человеческое - сейчас в них можно было разглядеть чувство вины. "Это не каждый выдержит", вновь вспомнил Иван Петрович слова незнакомца. Он закрыл лицо руками и, со стоном, отвернулся. "Animal, animal", вновь застучало в его воспалённом мозгу.
   - Ваня, ну что с тобой? - раздался тихий голос жены.
   Мария Сергеевна стояла рядом, держа в руках его брюки.
   - Почему ты седой? Что случилось?
   Ивану Петровичу было так стыдно, что он не мог смотреть в глаза жены.
   - Просто я узнал, до какой степени я плохой человек, - тихо сказал он.
   - И от этого поседел?
   - От этого можно поседеть.
   Мария Сергеевна мало что поняла из ответа мужа, но расспрашивать его не решилась. Она пропустила мужа в комнату и вновь принялась за пылесос. В душе стало тревожно и оставаться без дела было совершенно невозможно.
   А Иван Петрович сидел на тахте, сунув ноги в брюки, но, так и не надев их до конца. Его руки бросили их и вновь схватились за голову. Воспоминания, одно мучительнее другого, переполняли Сидорова. И мучительнее всего в них было осознание собственного бездумного эгоизма и абсолютной безответственности. Он вспомнил, как года три назад, когда их Леночке ещё не исполнилось и года, жена звонила ему на работу и просила прийти домой пораньше, нигде не задерживаясь. Тогда он, поддельно измученным голосом, отвечал ей, что как раз сегодня он не сможет, что как раз сегодня его просят задержаться по неотложным делам. В действительности никаких неотложных, конечно же, не было, и он твёрдо знал это. Он знал, что битых два часа он будет сидеть на работе и резаться в карты или в домино, лишь бы не идти домой, где его встретят стирка, глажение пелёнок и прочие совсем не привлекательные занятия. Он вспомнил, как в первый раз утаил от жены премию в 25 рублей. Утаил, хотя знал, что денег дома не хватает. Вспомнил и свои вечные придирки к жене то за пыль дома, то за ужин, то за не выглаженные брюки. Вспомнил, как злился, как ругался с ней в ответ на её "склоки". И всё это совершенно легко, безо всякой тяжести душевной, без малейшей тени вины! Но самым мучительным воспоминанием было воспоминание о его измене. Жена стала казаться ему недостаточно интересной как личность, ему казалось, что она не в состоянии поддержать интересного разговора, что она просто необразованна. И он изменил ей. Изменил со своей бывшей сокурсницей, которая так и не создала свою семью. Но совесть его и тогда не мучила, как будто и не было её вовсе. И вот сейчас, когда он увидел свою жену и понял, что она, хотя и не так образованна, как ему хотелось бы, но зато неизмеримо чище его в нравственном отношении. Сейчас, когда он увидел в зеркале свою омерзительную, сияющую золотом морду, нестерпимо острое, мучительное чувство вины и стыда охватило его. В сознании продолжали мелькать воспоминания, одно мучительнее другого. От них невозможно было избавиться. И ничего нельзя было изменить.
   Иван Петрович очнулся оттого, что прекратился шум пылесоса. Он поднял голову и вновь ощутил на себе тепло и сострадание, льющиеся из глаз жены.
   - Что с тобой, Ваня?
   Он не мог ни слушать её, ни отвечать ей. Хотелось, как маленькому, плакать навзрыд. Поспешно одевшись, он выскочил из дома на улицу. Это нужно было пережить.

3

   Иван Петрович шёл по улице. Вначале он шёл как в забытьи, но постепенно разнообразие и необычность идущих навстречу ему типов отвлекли его от тягостных мыслей. Он окончательно освоился с новым видением и воспринимал всё спокойно. Он просто наблюдал. Временами ему начинало казаться, что он не идёт по улице, а стоит на эскалаторе, а другой, движущийся навстречу, эскалатор провозит перед ним бесконечную вереницу разнообразнейших типов. Это были животные, надевшие на себя человеческие маски и от этого ставшие ещё омерзительнее; биороботы, запрограммированные на дело и готовые ради этого дела растоптать живую человеческую душу. Здесь были так называемые интеллектуалы, в душах которых интеллект был тем же, чем является наркотик для наркомана: средством не столько объяснять мир, сколько спрятаться от него за хитроумные идеи, за дьявольскую казуистику.
   Были в этих видениях и светлые образы, но они, как и предсказывал удивительный незнакомец, были большой редкостью. Души подавляющего большинства людей несли на себе отпечаток животной психологии, с присущим ей эгоизмом в самых разнообразных, порой очень утончённых, формах: жестокостью, более или менее сильно выраженной, и похотью, хорошо или плохо замаскированной под человеческие чувства. С какой радостью душевной смотрел Иван Петрович на лица, в которых из под животной маски ясно проглядывали человеческие черты, в которых из-за буйства животных страстей прорывались человеческие чувства доброты и любви, живой и ясный ум. Приятно ему было смотреть на любящих друг друга людей. Не на охваченных страстью, а на действительно любящих. Иван Петрович с первого взгляда отличал настоящую любовь от подделки. Настоящая любовь была как сияние, целиком захватывающее людей, и в этом сиянии совершенно исчезали всё плохое, всё низменное и злое. Подделка же не уничтожала животных черт, а только резче подчёркивала их. И даже стремление людей друг к другу, в этом случае, было лишь следствием утончённого эгоизма, а не любви. Вообще чем нравственно чище был человек, тем менее заметны были на его лице животные черты. Доброта, нравственная чистота, живой ум были внутренним сиянием, которое растворяло в себе все животные черты, как бы загораживало их. Но если это сияние слабело, то черты эти вновь выступали на лице.
   Иван Петрович довольно долго бродил по улицам пока ноги сами собой не привели его к дому, где вот уже более часа напрасно ожидали его друзья. Он свернул в арку и, минуя детскую площадку, направился, было к подъезду, но задержался, наблюдая за детьми. Эти маленькие и невинные существа, которых Иван Петрович (да разве только он?) считал образцом нравственности и добродетели, в действительности не были ни нравственны, ни, тем более, добродетельны по той простой причине, что они ещё не были сознательными существами. Они и людьми-то ещё не успели стать! Они были всего лишь маленькими, очень живыми и непосредственными животными. Да, они не делали зла, но не потому, что были от природы добры, а потому, что ещё не знали ни что такое зло, ни что такое добро. Они всегда вызывали в Иване Петровиче умиление, но только сейчас он понял, что вызывало это умиление не их чистота, а их непосредственность, полное отсутствие в них жизненного опыта.
   Неожиданно Ивана Петровича поразила мысль. Он вспомнил, что когда выходил из своего дома, к нему подбежала девочка, сущий котёнок, и что-то сказала ему. Тогда он никак не отреагировал на её слова, а сейчас, вдруг, отчётливо понял, что это была его четырёхлетняя дочь. Он не узнал её точно так же, как, если бы не зеркало, он не узнал бы и самого себя.
  

4

   Поднимаясь к друзьям, Иван Петрович невольно спрашивал себя: "Не хватит ли"? Действительно, не достаточно ли острых ощущений на сегодня? И он чувствовал, что достаточно. Но, понимая это, он всё-таки шёл, говоря себе: "Я не надолго. Я только взгляну на них и уйду. Даже раздеваться не буду".
   Всё-таки это были его друзья. Вспоминая своё ужасное отражение, он предполагал, как будут выглядеть его друзья. Но ему хотелось знать. Хотелось видеть их души, а значит и свою, но в ином зеркале, ему хотелось увидеть это не мысленным взором, а наяву, собственными глазами.
   Когда открывалась дверь, что-то хлопнуло внизу, и Иван Петрович невольно оглянулся. А когда вновь повернулся к двери, тот, кто открыл ему, уже исчез и только откуда-то из комнаты донёсся знакомый голос Андрея:
   - Проходи, Вань! Чего так припозднился?
   Ваня прошёл в прихожую. Закрыв за собой дверь, он ещё раз столкнулся со своей, сияющей золотом мордой. Смотреть на неё было больно, но он всё-таки смотрел, пытаясь увидеть в ней хоть что-то человеческое. Конечно, он не был стопроцентным животным. И человеческие чувства не были ему чужды, но они были где-то там, на втором плане. На первом же плане было перепуганное и растерянное животное. Было видно, что именно животная часть его натуры является определяющей в его характере. Но сейчас - и это, наверняка, было следствие глазной мази - в его морде стала явственно сквозить человеческая мысль. Иван Петрович, волей-неволей, начинал думать о себе, о жизни и о забытой им совести.
   Из комнаты доносились негромкие, короткие слова:
   - Ещё, ещё. Мне хватит.
   - Ещё. Я пас. Себе.
   Иван Петрович, не раздеваясь, заглянул в комнату. За одним столом, в окружении пивных бутылок и в облаке табачного дыма, с сияющими золотом мордами сидели пёс, удав и попугай.
   - Раздевайся! - сказал пёс голосом Андрея, - Чего стоишь?
   - Да нет. Я не буду играть. Я на минутку.
   - А чего так? - спросил попугай голосом его сокурсника Никиты, - Случилось что?
   - Да так. Настроения нет. Зашёл сказать, чтобы не ждали.
   - А ты чего перекрасился? - вновь спросил пёс.
   - Иван Петрович выдавил из себя кислую улыбку и ответил:
   - Сейчас так модно.
   Его не слушали. На него не смотрели. Метали банк. Иван Петрович ясно видел охватившие игроков страсти: азарт попугая, страх пса, жадность удава. Смотреть на них больше не хотелось. Не прощаясь, Сидоров вышел из квартиры.
   "Куда идти? - думал Иван Петрович, - Где спрятаться от них? Не хочу никого видеть! Куда идти?"
   - Привет! Ты куда это?
   Его окликнула какая-то кошка. И хотя голос её показался Ивану Петровичу знакомым, он не узнал её. Он ответил не столько ей, сколько самому себе:
   - Не знаю.
   - Постой! Ты что, не узнал? - кричала кошка, но Иван Петрович, не слушая её, прошёл мимо.
   Бродить по городу было невыносимо. До конца же его мук было ещё часа полтора. Он ушёл на вокзал и в зале ожидания сел на последний ряд сидений лицом к стене и закрыв глаза. Некоторое время перед его глазами мелькали ужасные, очерченные золотом лица, но потом мелькание куда-то провалилось. Неожиданно для себя Иван Петрович заснул. Заснул и увидел странный сон.
  

Сон Ивана Петровича.

   Он, вдруг, увидел себя в толпе каких-то людей. Все они были страшно заняты каждый своим делом. Они беспрерывно двигались, сталкивались друг с другом и страшно ругались при этом. Иногда они дрались из-за какой-либо вещи, или из-за места, или из-за того, кому, где сидеть и что делать. Сколько Иван Петрович не оглядывался вокруг, везде были толпы людей. И он никак не мог понять, где он находится, что это за здание, и что это за люди. Так и не разобравшись ни в чём, он вместе со всеми стал за что-то драться и что-то хватать. И всё сразу стало вроде бы понятным и ясным. Во всяком случае, выяснять, где он, что это за люди и чем они заняты, ему больше не хотелось.
   Так продолжалось некоторое время. Иван Петрович не мог сказать, сколько именно, но ему казалось, что не очень долго. Вдруг он услышал голос, и голос этот властно приказал ему идти вверх. Вначале Иван Петрович не понял, к кому обращается этот голос, и даже усомнился, слышал ли он его на самом деле или голос этот прозвучал только в нём. Но он поглядел на окружающих его людей и увидел, что их деятельность неожиданно усилилась, стала более энергичной, как будто кто-то подхлестнул их. Не известно, откуда, они натаскали большие деревянные кубы, стали строить из них пирамиды и взбираться на них. Они ожесточённо толкали друг друга. Каждый старался опередить другого, а если это кому-то удавалось, то он сталкивал своего соперника вниз, злорадно хохоча при этом. Те же, кому удавалось забраться выше всех, выглядели ужасно важными.
   Вначале Иван Петрович тоже решил забраться на эту пирамиду, но у него ничего не вышло - его быстро вытолкнули из общей кучи. И тут он снова услышал властный приказ "Вверх!". Услышал и вдруг понял, что относится он совсем не к этой пирамиде, а к чему-то совсем другому. Но к чему? Иван Петрович стал бегать по залу и расспрашивать у людей, где путь вверх, но все упрямо указывали ему на громадную пирамиду, построенную наполовину из кубов, а наполовину из растоптанных тел.
   Иван Петрович совсем было отчаялся, как вдруг очутился у эскалатора, совсем такого как в метро, только неизмеримо шире и длиннее. Иван Петрович посмотрел вверх и увидел, что где-то там, далеко вверху был яркий свет. Он был очень далеко, но даже здесь, внизу, Иван Петрович ясно чувствовал удивительное тепло, приносимое этим светом. Совсем как ребёнок, Иван Петрович закрыл глаза и подставил своё лицо этому свету. Что-то очень нежное, тёплое и спокойное стало наполнять его. Неодолимая сила повлекла его к этому свету. Он ясно понял, что призыв "Вверх!" относится именно к этому свету, и он решил добраться туда, вверх, откуда исходил удивительный свет, во что было ни стало.
   Иван Петрович бросился на эскалатор, но тут же был отброшен назад. Эскалатор двигался не снизу вверх, а наоборот - сверху вниз! Неудача не охладила Ивана Петровича. Он вновь бросился на эскалатор и стал быстро, быстро, быстрее, чем двигался эскалатор бежать вверх. Благодаря этому, ему удалось немного подняться над тем уровнем, с которого он начал своё движение. Он оглянулся вниз и ужаснулся. Сверху он отчётливо увидел, что зала была переполнена ужасными существами, окутанными золотыми ореолами и отдалённо напоминающими людей. Они бессмысленно суетились, дрались и даже убивали друг друга. Они были ужасны, и Иван Петрович удивился, почему раньше он не боялся их.
   Но эскалатор неумолимо двигался вниз. И за то короткое время, в течении которого Иван Петрович смотрел вниз, эскалатор опустил его к самому началу, к тому аду, из которого он только что вырвался. Заметив это, Иван Петрович вновь бросился бежать. Вначале было трудно. Иван Петрович сильно уставал. А когда он сбавлял темп, то чувствовал, что безжалостный эскалатор либо заставляет его оставаться на одном и том же уровне, либо неумолимо тащит вниз. Приходилось снова и снова отчаянно напрягать все свои силы.
   Но скоро Иван Петрович привык к этой гонке. Она стала привычной, и он смог оглядеться вокруг себя. Иван Петрович заметил, что он не один на этом эскалаторе. Вокруг него - справа и слева, вверху и внизу - были люди, которые также как и он, не жалея себя, стремились вверх, повинуясь зову. И - удивительное дело! - чем выше поднимались эти люди, тем светлее и одухотворённее становились их лица. Но как только они ослабевали, и эскалатор начинал тащить их вниз, так тут же тёмная волна покрывала их лица, скрывая их одухотворённость. Вместо светлого свечения одухотворённости, на этих лицах появлялся золотистый ореол. Иван Петрович стал замечать изменения и в самом себе: чем быстрее он двигался, чем выше он поднимался, тем более спокойным душевно он становился. В его душе исчезала суета, и воцарялся покой и в покое этом рождались терпимость, а затем и любовь к окружающим его людям, не зависимо от того, кто были эти люди, и знал ли он их.
   Уже достаточно высоко поднялся Иван Петрович. Он уже видел какие-то светлые и красивые фигуры на том этаже, к которому он стремился. Он уже понял, что вдохновляющий его свет и тепло идут не с этого этажа, а откуда-то ещё выше, и ему хотелось рассмотреть, откуда именно идёт этот манящий его свет, как вдруг чья-то крепкая рука схватила его за плечо и стала сильно трясти. Иван Петрович хотел было мягко освободиться от неё, но не смог, она вновь стала трясти его. И тогда пропал манящий , тёплый свет, пропал чудесный эскалатор, с движущимися на нём людьми, пропало всё. "Нет! Нет! Не надо! - закричал Иван Петрович, и слёзы полились из его глаз.
   - Надо, надо! - услышал, вдруг, Иван Петрович над головой чей-то строгий голос, и сильная рука вновь тряхнула его за плечо.
   Иван Петрович открыл глаза и сквозь пелену слёз увидел, что перед ним стоит сержант милиции.
  
  

Возвращение.

   - Гражданин, разрешите ваши документы, - козырнул сержант.
   Иван Петрович достал платок и вытер слёзы.
   - Извините, но у меня нет с собой паспорта. А в чём дело?
   - А хоть какие-нибудь документы у вас есть?
   - Я не знаю...
   Иван Петрович ещё раз вытер слёзы и стал копаться в карманах. Во внутреннем кармане он нашёл пропуск на завод.
   - Вот, пропуск вас устроит?
   Сержант взял пропуск. Внимательно посмотрел на фотографию, потом на Ивана Петровича, и ещё раз на документ и лицо, перед ним сидящее. Хотел было что-то сказать, но не сказал. Вернул пропуск, спросив:
   - Вы плохо себя чувствуете?
   - Нет, ничего, это пойдёт, - отвечал Иван Петрович.
   Сержант козырнул и отошёл, а Иван Петрович поднялся и направился на улицу, то и дело, вытирая непрерывно текущие слезы.
   "Да что с ними случилось? - в сердцах подумал он о своих глазах. В то же время в его сознании, словно ответ, прозвучали слова незнакомца: "Когда действие мази прекратится, возникнет непродолжительное слёзотечение". Действительно, мазь прекратила своё действие. Вокруг Ивана Петровича ходили по-прежнему обычные люди. Как будто ничего и не было! Исчез золотистый ореол. Люди вновь обрели свои прежние лица, скрыв за ними свои прежние души. Но душа Ивана Петровича изменилась неузнаваемо. Он стал другим. И жизнь его тоже стала другой. Какой? Ну что ж, если ты этого не понимаешь, то...
   "...Советую тебе купить у меня золото, огнём очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть". (Откр.3.18)
  
   РОДИМОЕ ПЯТНО.

1

   Колька ворвался в помещение, где размещалась ремгруппа, злобно ругаясь. Рабочий день вот уже минут сорок, как начался, и в помещении почти никого небыло. Все ремонтники, получив задания, разошлись по цехам. На месте был только один человек - Серёга, друг Кольки - он перематывал трансформатор. Колька прошёл к своему шкафчику и стал переодеваться, не переставая ругаться и плеваться. Когда же волна его злобы пошла на убыль, Сергей спросил:
   - Что случилось?
   Вопрос подлил масла в огонь. Николай ещё раз выругался, но стал рассказывать.
   - Понимаешь, у меня жена в ночь работает. Мальчишку в сад мне приходится водить. А вчера я у телевизора засиделся - футбол смотрел. Ну и парня, конечно, во время не уложил. А он, утром мне истерику. Не выспался. Я с ним и так, и эдак, и по-хорошему, и по-плохому. Замучился, одним словом. Так пока я с ним возился - на работу опоздал. Ну а чтобы в проходной не маячить, я решил через забор - знаешь, там, у гаражей. И что ты думаешь? Перелезаю через забор, а там "фараон" стоит.
   "Фараоном" Колька называл Малахова, секретаря комсомольского бюро.
   - Ну, Я, с понтом, не вижу его, - продолжал Николай. - Иду мимо. Куда там! "Николай! - слышу. - Вы почему опаздываете?" Ну, я ему, как человеку, так, мол, и так. А он, сволочь, и слушать ничего не хочет. "У вас, - говорит, - всегда какая-нибудь причина найдётся". И пошёл мне мораль читать. Ну а я не выдержал, и по матушке его. А он, вообще, в амбицию полез. "Мы, - говорит, - с вами на бюро разговаривать будем".
   Колька снова стал ругаться, а Сергей, выждав немного, заключил:
   - Труба твоё дело, Колька. Этот, уж если взялся, то уже не отпустит.
   Сергей оказался прав. Через неделю Николая уже разбирали на бюро. Малахов был верен себе: упирая на лозунги и факты, он выдвинул против Николая политическое обвинение в "дискредитации высокого звания члена ВЛКСМ", в "разложении производственной дисциплины" и прочее, прочее, прочее. В заключение своей яркой речи, он призвал членов бюро быть предельно строгими, ибо их снисходительность "может создать опасный прецедент безнаказанности". Чуть металлический голос Малахова был настолько строг и решителен, что никто не отважился возражать ему. Бюро единогласно проголосовало за "исключение комсомольца Ерохина Николая из рядов ВЛКСМ".
  

2

   Николаю было до слёз обидно. "Ни за что, ведь! - сокрушался он. - Другие вон как, и прогуляют, и план не дадут, и всё с рук сходит. А тут сразу..." Сергей, которому жаловался Николай, явно сочувствовал ему. Он тоже не любил Малахова.
   - Да...Этот с тебя начал, а вот кем закончит ещё неизвестно.
   - Сволочь он! - кипятился Николай. - Фараон.
   - Нет, он не сволочь, - возразил Сергей. - Он, просто, последовательно принципиален.
   - Да на кой чёрт нужна такая принципиальность?!
   - Ну, брат, это уже философия! Я думаю, что тебе она сейчас ни к чему.
   Сергей немного помолчал и добавил:
   - Тебе, сейчас, нужно другое.
   - Что?
   Сергей внимательно посмотрел на друга.
   - Тебе нужно поймать его на его же принципах.
   - То есть?
   - Человек грешен. Наверняка и за фараоном какие-то грехи есть. Тебе и нужно найти их. И обязательно до собрания. Это твой единственный шанс, если и не выиграть дело, то, во всяком случае, отомстить.
   И Николай решился. Он стал расспрашивать о своём секретаре людей близких к нему. Но ничего утешительного они ему не сообщили: "фараон" оказался "живым божеством", как говорили древние египтяне, без пятен и без греха. Судя по отзывам о нём, он был скроен из идейности, принципиальности, честности, тактичности и т.д. И ни одного недостатка! Разве что чрезмерная, как казалось некоторым, сухость и деловитость. Но разве это порок?
   Здесь было от чего прийти в отчаяние, но Николай держался. Как заправский детектив, он стал следить за "божеством" повсюду: провожал его с работы на работу, сопровождал на прогулках, даже подслушивал, когда это удавалось, конечно, его разговоры. И настойчивость была вознаграждена! Николаю удалось установить, что еженедельно, во всяком случае, это повторялось три недели подряд, в субботу, после программы "Время" "фараон" уходит из общежития и идёт по одному адресу. Сергей установил, что по этому адресу проживает одинокая и сравнительно молодая женщина. Где и кем она работает, никто не знал. Наблюдаемый находился у неё час с небольшим и уходил, чтобы вернуться только через неделю в тоже самое время. Установив это, Николай решился на отчаянный шаг: он "разорился" на 25 рублей и купил туристическую подзорную трубу, решив точно установить, что делает у этой дамы "фараон".
   Сказано-сделано! И вот за полчаса до прихода "божества", Николай уже сидел на суку высокой ели, вооружённый подзорной трубой и в состоянии полной боевой готовности. Дом стоял на окраине леса, интересующие Николая окна выходили в лес и не были зашторены, так что можно было легко наблюдать всё, что происходило в помещении.

3

   Николай ёжился от прохладного и сырого ветра, стараясь спрятаться от него за ствол ели. Но это плохо получалось. Время от времени он поднимал трубу к глазам, стараясь заметить, не изменилось ли что-нибудь в комнате. В комнате же по-прежнему ничего не менялось: хозяйка сидела за письменным столом у окна, читала, и время от времени что-то записывала. Гостя пока не было.
   Николай взглянул на часы. Они показывали без десяти минут десять.
   - От общежития до дома десять минут ходьбы, - рассуждал Николай. - Может быть программа "Время" задержалась?
   Он вновь поднял трубу к глазам и тут же напрягся, весь превратившись в зрение. Он увидел, как хозяйка оглянулась назад, услышав в передней звонок, закрыла книгу и тетрадь, отложила их в сторону и пошла в переднюю. Через минуту она вернулась в комнату, но уже не одна. За ней следовал долгожданный гость.
   Хозяйка прошла и села на кушетку. "Фараон" встал перед ней. Она мило улыбалась и что-то говорила ему, а он без тени улыбки на лице что-0то отвечал.
   - Истукан, - проворчал Николай.
   Затем хозяйка встала и, пройдясь вокруг сдержанного гостя, похлопала его по плечам, что-то говоря при этом и всё так же мило улыбаясь. Гость по-прежнему не двигался ни лицом, ни телом.
   - Бревно! - выругался наблюдатель.
   Хозяйка что-то сказала, указывая рукой на кушетку. "Божество" сдвинулось с места, подошло к кушетке и разделось до пояса. Затем, сняло тапочки и носки. В таком виде оно вновь заняло прежнее положение. Хозяйка же перестав улыбаться, стала внимательно рассматривать хорошо сложенную фигуру гостя, поглаживая её руками. Гость по-прежнему был непробиваем.
   Николай проглотил слюну и нервно поёрзал на суку.
   - Кретин! - наконец выругался он , не отрывая глаз от трубы.
   Хозяйка что-то говорила, но гость не отвечал ей. Потом она взяла со стола какой-то металлический предмет и установила его прямо в яркое родимое пятно, расположенное на груди "божества" и...
   Николай чуть было трубу не выронил от изумления.
   Когда хозяйка отняла предмет от груди, передняя стенка грудной клетки вдруг откинулась в сторону, образовав в теле "божества" прямоугольное отверстие. Это был робот.
   ...С тех пор прошло много времени, но сего дня, когда Николай слышит слишком идейные и принципиальные речи, у него возникает неодолимо-сильное желание: раздеть оратора до пояса и посмотреть, нет ли у него на груди заветного родимого пятна?
   СИЛА ЛЮБВИ.

"Блаженны алчущие...

ибо насытятся."

Матф.V.6.

1

"Совершая свой жизненный путь среди неисчислимых опасностей, вид которых, если бы был доступен нам, повёрг бы в трепет нашу душу и отнял бы у нас всякое мужество, мы остаёмся спокойными потому, что окружающее сокрыто от наших глаз, и мы не видим отовсюду надвигающихся на нас бед."

Д.Дефо "Робинзон Крузо".

  
  
  
   За столиком кафе, расположившегося на одной из московских улиц, сидели двое: Он и Она. Был жаркий, солнечный день, а здесь, на веранде, было очень уютно: брезентовая крыша зонтиком, развёрнутая над каждым столиком, защищала посетителей от безжалостного солнца, а лёгкий ветерок, дующий вдоль шумной магистрали, у которой расположилось кафе, уносил с собой духоту, наполняя веранду прохладой. Отсюда, из-за столиков кафе, отлично было видно широкую магистраль, вечно заполненную разноцветными машинами, тротуары, с постоянно спешащими куда-то москвичами. Перед глазами была обычная московская суета. Но они не смотрели на неё и не слушали доносившуюся сюда, на веранду, из глубины помещения, музыку. Их счастливые лица были повёрнуты друг к другу, а их глаза, полные любви, никого вокруг не замечали. На столике стояла открытая бутылка шампанского и фужеры. Рядом с Нею лежал букетик гвоздик.
   - За тебя! - поднял бокал Он. - За любовь!
   - Знаешь, мне так хорошо с тобой, - говорила Она, - так легко и радостно.
   - И мне. Мы женаты всего три года, а мне кажется, что только один счастливый день.
   Она благодарно улыбнулась, взяв его за руку. Некоторое время они сидели молча. Затем он спросил её:
   - Ну, как твои больные? Сегодня был трудный день?
   Она отрицательно покачала головой.
   - Нет, сегодня был обычный день. Были астматики, гипертоники. Один с подозрением на холецистит. Я отправила его на консультацию к гастроэнтерологу. Ничего интересного.
   Она замолчала.
   - Ты что-то не договариваешь.
   - Да нет....Всё старое. Просто каждый день убеждаюсь, что есть вещи, более важные и могущественные, чем медицина.
   - И что это?
   - Педагогика. Медициной мы воздействуем на тело. Воздействуем, чаще всего, довольно грубо. А педагогика призвана воздействовать на душу человека. А душа человеческая может всё! Это я даже по медицинскому опыту знаю: переживания могут спровоцировать тяжёлые заболевания, а душевный подъём вызывает мобилизацию внутренних сил и приводит к выздоровлению. А если человека уже с раннего детства правильно формировать, он не только многое сумеет сделать, он даже болеть не будет! Он будет здоров морально и физически!
   Она говорила с увлечением, а Он с любовью смотрел в её серо-зелёные глаза, на её вдохновенное лицо и откровенно любовался ею.
   - Знаешь, когда ты увлечена чем-то, ты такая красивая, - тихо сказал Он.
   Она замолчала и улыбнулась.
   - В принципе, ещё не всё потеряно. Ты ещё молодая и вполне сможешь стать педагогом.
   Она отрицательно покачала головой.
   - Боюсь, что уже поздно. Хотя мне и очень хочется.
   Они ещё долго сидели, разговаривая и улыбаясь друг другу. А когда солнце, выглянув из-за зонтика над головой, стало светить прямо ей в лицо, они поднялись, чтобы уйти. Она направилась к выходу, а Он подозвал к себе официанта, чтобы расплатиться. Разговаривая с официантом, Он стоял к Ней спиной, но чувствовал, что Она смотрит на него. Потом это ощущение пропало. А ещё через несколько секунд, вдруг, раздался пронзительный скрип тормозов, глухой, но сильный удар, и вся улица заполнилась криками. Он сразу понял, что это случилось с Ней. Оставив деньги и опрокидывая стулья, Он бросился из кафе, но было слишком поздно. Ей уже никто не смог бы помочь.
  

2

   "I close my eyes and see your face".
   Из популярной песни, в исполнении Демуса Русса.
  
   Прошло около двадцати лет, и, право же, Ему нечего было вспомнить в них. Все его воспоминания, все мысли его вмещались в те далёкие и недолгие три года, которые они прожили вместе. Закрывая глаза, ОН видел её увлечённое лицо, говорившее ему о педагогике, видел её счастливые, полные любви глаза. Если вечерами Он выходил из дома, то ноги сами собой водили его именно теми маршрутами, которыми когда-то они гуляли вместе. И только то кафе Он никогда больше не посещал, хотя они очень любили его. В нём они впервые увидели друг друга и познакомились. Но теперь Он не ходил туда: Ему казалось, что до сих пор там, на тротуаре, возле кафе, лежит в неестественной позе женская фигурка в летнем платьице, а пальцы её крепко сжимают поломанный букет гвоздик...
   Особенно трудно было первые недели - дней сорок. Он просто не хотел жить. И, кто знает, если бы не друзья, может быть Он и не жил бы. Потом Он как бы успокоился, но жизнь так и не вернулась к Нему. Подавленность, замкнутость стали его обычными чертами. Он как-то сразу состарился и внешне и, самое главное, внутренне.
   Друзья по-разному пытались вернуть Его к жизни. Вначале они отвлекали Его интересными разговорами, делами. Потом стали затягивать Его в весёлые компании, где было много красивых и обаятельных девушек. Всё было напрасно: их обаяние не трогало Его, а Его подавленность раздражала их. Он перестал посещать всякие компании вообще. Постепенно друзья смирились с этим, и Он остался холостяком.
   Но самое главное состояло в том, что всё это время в Нём жило странное, парадоксальное убеждение: Он верил, что это не конец, что обязательно должно произойти что-то необыкновенно важное, и только это что-то сможет поставить окончательную точку надо всем происшедшим.

3

   "Кто не испытывал сознания того, что он чувствовал то же самое раньше, что он думал о том же когда-то в неясном прошлом? Кто же не был свидетелем новых сцен, которые казались ему очень старыми? Кто не встречал впервые лиц, присутствие которых будило в нём память о далёком прошлом? Кого не охватывало временами сознание глубокой старости души? Кто не слышал музыки, подчас совершенно новой, которая почему-то пробуждала воспоминания о подобных же настроениях, сценах, лицах, голосах, странах, совпадениях обстоятельств и событиях, неясно звучащих на струнах памяти, когда над ними носится дыхание гармонии? Кто не всматривался в старую картину или статую с чувством, что он видел их раньше? Кто не переживал на расстоянии влияния гор, моря, пустыни настолько жизненно, что настоящая обстановка как бы погружалась в относительную нереальность? У кого не было таких переживаний?"
   Рамачарак "Жнани-Йога".
  
   Он проснулся с радостным чувством: Ему приснилась Она. Но Он увидел Её не такой, какой привык вспоминать - какой Она было в свой последний день, - Он увидел Её такой, какой увидел Её в первый раз: в джинсах и лёгкой футболке. Правда на плече у Неё, почему-то, висела современная спортивная сумка, чего не было в день их первой встречи. Как и тогда, Она вместе с подругами проходила между столиками того кафе. Но если тогда, в жизни, Она прошла и села почти спиной к Нему, то сейчас, во сне, Она прошла и села лицом к Нему. И улыбнулась! Улыбнулась точно так же, как улыбалась ему всегда, и как улыбалась в свой последний день.
   Лёжа в постели, Он ещё раз представил себе Её стройную, спортивную фигурку и Её улыбающееся лицо. В груди разлилось давно забытое, острое, сладкое и волнующее чувство. Совсем такое же, как тогда, в пору их молодости. Он вспомнил, что сегодня двадцать три года со дня их свадьбы и двадцать лет со дня Её смерти. Вспомнил и, неожиданно для самого себя, решил отметить этот день в том самом кафе, где впервые увидел и где навсегда потерял Её.
   Всё было точно также. Так же как и двадцать лет назад: та же раскалённая зноем магистраль, переполненная разноцветными машинами, те же тротуары, с постоянно спешащими куда-то москвичами, тот же зонтик над головой и даже музыка та же - тот же певец всё так же тщетно пытался соединить глубокие стихи с безнравственной музыкой. Всё также. Всё точно также. И от этой похожести стало нестерпимо грустно и больно. Он опустил голову на руки и закрыл глаза.
   В это время к столику подошли двое.
   - У вас не занято? - спросил твёрдый голос молодого человека.
   - Нет, пожалуйста, - ответил Он, не поднимая головы и не открывая глаз.
   Они сели и сразу же продолжили незаконченную ссору. То ли оттого, что вокруг было много людей, а то ли просто из-за усталости, но ссора была непродолжительной. Она попросту прогнала его, раздражённо бросив: "Надоел, педант!" Неудачный кавалер резко встал и, не говоря ни слова, удалился.
   Он открыл глаза и первое, что Он увидел, это стоящую возле стола спортивную сумку и женскую ногу, одетую в джинсы. Смутное волнение пробежало по Его душе: эта сумка как две капли воды была похожа на ту, что приснилась ему этой ночью. Он посмотрел на девушку. Не успевшее затихнуть раздражение, слишком отчётливо проступало на её красивом и энергичном лице. Некоторое время Он молча рассматривал её, чувствуя нарастающее желание заговорить с ней. К собственному удивлению Он не стал противиться этому желанию и обратился к ней:
   - Ещё Лейбниц говорил, что всё, что происходит в этом мире, происходит к лучшему.
   Она подняла на него свои глаза, и Он вздрогнул, а она сдержанным голосом сказала:
   - Я всегда считала, что это говорил Вольтер.
   Еле сдерживая своё волнение, Он ответил:
   - Вольтер, действительно, говорил это, но, говоря это, он всего лишь смеялся над Лейбницем, который утверждал это вполне серьёзно.
   Она с любопытством посмотрела на Него.
   - Я этого не знала.
   - Всё знать невозможно, - улыбнулся Он и после некоторой паузы добавил. - Вы не обидитесь на меня, если я предложу вам распить вместе со мной бутылку шампанского?
   - У вас есть повод к этому?
   - Мне кажется, да...- с трудом проговорил Он.
   - Я согласна, - просто ответила она и улыбнулась.
   От этой улыбки Он вновь вздрогнул, и горячая волна ударила в его мозг и сердце. Испуг, почти суеверный ужас и сладкое волнение одновременно охватили Его. Подозвав официанта, Он сделал заказ. Потом, после небольшой паузы, Он предложил познакомиться и представился, а когда она назвала своё имя, Он спросил её:
   - Извините, сколько вам лет?
   - Через месяц и десять дней будет ровно двадцать.
   - А кем вы работаете?
   -Я пока не работаю, я учусь.
   - И кем вы будете?
   - Педагогом.
   Электрические разряды один за другим ударяли Его в мозг и сердце.
   - Вы, наверное, мечтали об этом с детства?
   Она говорила с ним просто, безо всяких претензий, но с увлечением.
   - Не совсем. Вначале я хотела стать медиком, но потом передумала. Я пришла к выводу, что педагогика неизмеримо важнее для людей, чем медицина, потому что медицина воздействует на тело, а педагогика на душу человека. А ведь когда здорова душа, и тело будет здоровым...Извините, вам плохо? Вы побледнели.
   - Нет, нет! Извините, смутился Он. - Это сейчас пройдёт. Продолжайте, пожалуйста.
   - Да, собственно, я всё сказала.
   - Когда вы говорили это, с таким увлечением, вы преобразились. Увлечённость делает вас очень красивой.
   Она немного смутилась.
   - Спасибо.
   Подошёл официант и поставил на столик шампанское, фужеры, шоколад и фрукты. Пока сервировался столик, Он наблюдал за ней и пытался дать себе хоть какое-нибудь объяснение происходящему. Он никогда не видел эту девушку раньше, но Он чувствовал, что с ней удивительную лёгкость. А когда она смотрела на него, Он не мог без волнения выдерживать этот взгляд. Не мог потому, что на него смотрели Её глаза! Вот сейчас эта девушка о чём-то задумалась, и то, как она наклонила голову при этом, то как она сдвинула брови и сжала губы, даже то, как она положила руку на стол, всё это было давно и хорошо знакомо ему. Точно также двадцать лет назад задумывалась Она.
   - Вы что-то вспомнили? - спросил Он её.
   Она не сразу ответила.
   - Нет. Просто я думаю, как всё странно.
   - Что?
   - Всё. Вот, например, вас я совершенно не знаю, но у меня такое ощущение, что мы с вами давно знакомы. И даже эти слова о моей увлечённости, которые вы только что сказали...мне кажется, я уже слышала их однажды. У вас так бывает?
   Он ничего не ответил, потому что не мог говорить и только покачал головой.
   Они ещё долго сидели, разговаривая и улыбаясь друг другу. И с каждой минутой Он чувствовал, как лёд, двадцать лет сковывающий его душу, оттаивал. Он оживал.
   Когда всё было выпито и съедено, Он предложил ей прогуляться.
   - С удовольствием! - ответила она и немного смущаясь, добавила - Может быть, я нехорошо делаю, что говорю вам это, но мне, почему-то, очень хочется это сказать... Мне с вами очень хорошо. Так легко и радостно.
   Ему хотелось поцеловать её, но Он только тихо ответил:
   - И мне.
   Он подозвал официанта, чтобы рассчитаться. Она встала и хотела пойти к выходу, но Он, вдруг, резко схватил её за руку, удерживая рядом с собой.
   - Нет! - невольно вырвалось у него при этом.
   Она удивлённо посмотрела на него.
   - Мы пойдём вместе, - решительно сказал Он.
   Не выпуская её руки, Он сунул официанту деньги и, не дожидаясь сдачи, пошёл к выходу, крепко сжимая в своей руке Её мягкую и тёплую ладонь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ТРЕТЬЕ ЖЕЛАНИЕ.

   "Beatitu do non est virtutis preamium, sed ipsa virtus". (лат.)
   Счастье - это не награда за доблесть, а сама доблесть.
   Бенедикт Спиноза.
  
  

Накануне.

   В одном подмосковном городе N жил заурядный молодой человек. Ему было двадцать пять лет. И хотя многим его сверстникам уже говорили "вы", и даже обращались по имени и отчеству, ему всегда говорили "ты" и звали просто Пашка. Он был небольшого роста, несколько худощав, имел очень юное лицо с весёлыми мальчишескими глазами. Да и сам он душой был настоящий мальчишка: совершенно не думал о карьере, был прост и непосредственен в обращении, не испытывал особой тяги к высокому, будь то наука или искусство. И вообще не стремился прославиться в чём-либо. Работал простым электриком на заводе. После работы гонял футбол на заводском стадионе или "резался" в шахматы у себя во дворе. Одно время, правда, он увлёкся карате. Но это было недолго - месяца четыре, пока жил по соседству тренер. Но как только тренер пропал, занятия прекратились. Он жил обычной, может быть, даже слишком обычной жизнью, и эта жизнь казалась ему и нормальной, и достойной.
   Успехом у девушек он никогда не пользовался, чем огорчал мать, искренне желавшую видеть сына солидным и семейным человеком. Он был добр, искренен и бескорыстен. Но, видимо, одной доброты для успеха у женщин было слишком мало. Нужна была солидность, нужно было что-то ещё чисто мужское, чего у Пашки не было, и он жил, поэтому холостяком, чем, кстати, нисколько не огорчался.
   Но такая жизнь, конечно же, не могла продолжаться слишком долго. Мужчину делает мужчиной женщина. Во всяком случае, без неё этот переворот окончательно произойти не может. С Татьяной К., студенткой третьего курса исторического факультета МГУ, Пашка познакомился при самых выгодных для мужчины обстоятельствах. Как-то вечером к ней пристали трое хулиганов. Пашка, оказавшийся рядом, вступился. И хотя физически он был повержен, моральная победа осталась за ним. Злобно ругаясь, хулиганы оставили поле боя, унося с собой позорную победу. Единственным, способным едва открываться, глазом Пашка разглядел девушку, склонившуюся над ним и вытиравшую его своим платком. На её лице были написаны такие искренние испуг и жалость, что Пашка невольно улыбнулся своими распухшими губами. Потом встал и, как будто ничего не случилось, представился:
   - Меня зовут Пашка.
   Не "Павел", не "Молодов Павел" и тем более не "Павел Захарович", а вот так, по-мальчишески - Пашка. Татьяна невольно улыбнулась. Он проводил её домой.
   Первое время Пашка нравился Татьяне. Точнее не нравился, а скорее забавлял. Её забавляла его непосредственность, его эмоциональность. Она даже ходила смотреть, как он азартно гоняет в футбол и не менее азартно "режется" в шахматы. Но забавы не могут забавлять долго. Рано или поздно наступает охлаждение. У них оно наступило рано. Да это и понятно: они могли вместе отдыхать, ничего не делая, но им не о чём было говорить. Правда однажды ей удалось затащить его в Пушкинский музей, но его откровенно скучающий вид среди полотен импрессионистов, а ещё более его реплики слишком отчётливо обрисовывали ту пропасть, что лежала между ними. Больше Татьяна не предпринимала никаких попыток приобщить Пашку к миру прекрасного. Впрочем, справедливости ради, нужно сказать, что Пашка не был полностью лишён чувства прекрасного. Прогуливаясь по залам Пушкинского музея, он вдруг сам остановился возле картины Ван Гога "Долина Роны после дождя" и после продолжительного молчания сказал:
   - Хорошая картина. Так, вот, смотришь на неё, и вроде бы ничего особенного и не нарисовано, а всё равно хорошо. И вообще, такое чувство, как будто сам там.
   Читать Пашка не любил, а если что и читал, то это были либо фантастика, либо детективы. И то, и другое Татьяна не уважала, предпочитая им чтение серьёзное: русскую классику, современную иностранную литературу или же исторические исследования. Правда Пашка любил А.Грина, но Татьяна считала его чистым романтиком, недостаточно серьёзным. Так что обсуждать им также было нечего.
   Пашка и сам чувствовал, что между ними лежит пропасть. Но если Татьяна тяготилась этим и в тайне желала, чтобы какой-нибудь случай развёл их так же неожиданно, как и соединил, то Пашка не тяготился этой разницей, а скорее вдохновлялся ею. Ему очень хотелось так же, как и его знакомая, хорошо разбираться в живописи и литературе, ему очень хотелось стать глубоким и значительным человеком. Она, неожиданно ворвавшись в его жизнь, стала для него чем-то вроде маяка, света из другого мира, ему ещё неведомого, но уже манящего.
   Но случилось всё-таки не так, как мечтал Пашка, а так, как хотела Татьяна: их развёл случай.
   Это случилось на майские праздники. Погода стояла по-летнему жаркая. Татьяна вместе со своими университетскими друзьями собралась на шашлыки. Пашку она об этом не известила, и поэтому он был очень удивлён, столкнувшись с ней недалеко от её дома. Она шла в компании молодых людей и девушек с рюкзаками, транзисторами и всем тем, что берут с собой в лес в таких случаях. Татьяне была досадна эта встреча, но она была хорошей актрисой, и поэтому на её лице не появилось и тени досады или неудовольствия. Напротив, она просто и весело представила "своего отважного спасителя". Все были рады этой встрече и стали звать Пашку с собой на шашлыки. И Пашка, со свойственной ему непосредственностью, согласился бы, если бы Татьяна не поспешила представить Пашке "своих друзей" - двух крепких ребят из её группы: один мастер спорта по боксу, а другой кандидат в мастера по шахматам. Ребята были красивые, что называется, видные. Пашка был раздавлен и, плохо скрывая своё состояние, отказался от похода в лес и оставил дружную компанию.
   Говорят, что в жизни каждого человека неизбежно наступают периоды, когда он осмысливает самого себя и всю свою жизнь. Их называют "звёздными часами". Именно такой период наступил в жизни Пашки.
  

Неожиданный дар.

   Пашка стремительно шагал по лесу, кусая губы и ломая попадавшиеся под руку ветви кустарников. Обида, стыд и досада душили его. Но мучительнее всего было ощущение неисправимости происходящего. Исправить ничего нельзя. Пашка знал это. "И пусть! И ладно! - говорил он себе. - Она ещё пожалеет!" Но он знал - и это его особенно мучило - что она никогда не пожалеет. И, в общем-то, правильно сделает.
   Когда волна чувств стала стихать, Пашка начал задавать себе другие вопросы: "А кто я собственно такой, чтобы она любила меня? Что во мне такого особенного?" Особенного в нём, конечно же, ничего не было, и он отчётливо понимал это. Но если раньше он и не жалел об этом, то теперь впервые его заурядность кольнула его самолюбие. "Но разве для того, чтобы быть любимым, обязательно нужно кем-то быть? - не хотел сдаваться Пашка. - Разве нельзя человека просто любить. Ни за что. Просто за то, что это он, за то, что он простой и добрый малый?" Эта мысль почему-то особенно долго не покидала Пашку. Интуиция подсказывала ему, что эти вопросы - чистой воды софистика, но разум не находил для них никакого убедительного опровержения.
   Незаметно для самого себя Пашка вышел на небольшую поляну, ярко освещённую солнцем. Почувствовав усталость в ногах, он сел рядом с поваленной берёзой. Кругом тихо, и только кузнечики стрекочут в траве, да ветер шумит молодыми листьями. Посидев немного, Пашка лёг, растянувшись во весь рост. Закрыв глаза и закинув руки за голову, он подставил лицо щедрому солнцу и слушал мерное стрекотание кузнечиков.
   Сколько он так пролежал, Пашка не знал, но вдруг что-то изнутри толкнуло его. Не открывая глаз, Пашка прислушался и отчётливо различил среди стрекотаний не то покашливания, не то слабое кряхтение. Пашка открыл глаза и, повернув голову в сторону шума, попытался заметить его источник. Но на глаза ничего не попадалось. Он хотел, было лечь, как вдруг снова услышал отчётливое кряхтение, доносившееся откуда-то из-под веток поваленной берёзы. Пашка привстал на четвереньки и стал внимательно рассматривать ветки, ничего по-прежнему не замечая. Но когда кряхтение раздалось вновь, он, наконец, увидел его источник. Увидел и оторопел.
   В расщелине между двумя ветками копошилось престранное существо. Оно было похоже на человечка, но ещё более оно походило на узловатый сучок дерева, совсем такой же, какой несколько минут назад Пашка вертел в руках, идя на эту поляну. Существо было покрыто местами чем-то вроде лишайника или мха, а местами - шелушащейся корой. Оно было сухое, но чрезвычайно подвижное. Сейчас оно безуспешно пыталось вытащить вой хвост, застрявший в треснувшей ветке. Оно схватило его своими руками и, сопя и кряхтя, тщетно пыталось вытащить хвост из крепко сжавших его веток. Заметив, что его обнаружили, существо попыталось спрятаться. Но спрятаться было невозможно, и оно, испуганно дёрнувшись то в одну, то в другую сторону, неожиданно махнуло на Пашку рукой и сказало на чистейшем русском языке немного дребезжащим голосом:
   - Всё равно тебе никто не поверит!
   Пашка смотрел широко раскрытыми от изумления глазами.
   - Ты кто? - наконец спросил он.
   - Во-первых, не "ты", а "вы"! высокомерно произнесло существо. - А, во-вторых, разве ты не видишь? Я - леший!
   - В каком смысле? - обалдело говорил Пашка.
   - В самом прямом и непосредственном, - тем же тоном ответило странное существо.
   - Нет...Ну так же не бывает. Вас же нет.
   - Не мели чепуху! - раздражённо воскликнул леший. - И перестань таращить на меня глаза! Помоги лучше.
   Пашка, плохо соображая, что делает, схватил концы треснувшей ветки и с силой рванул их в стороны. Ветка с хрустом разломилась пополам, освобождая злосчастный хвост. Но леший при этом совсем не выразил удовлетворения. Напротив. Сделав обиженное лицо и покачав головой, он произнёс:
   - Никогда не нужно усугублять того, что уже сделано.
   Пашка виновато пожал плечами.
   - Извините, но я хотел как лучше.
   - Достаточно было просто чуть разжать щель, - назидательно говорил леший. - Ломать же дерево не требовалось.
   - Но оно же мёртвое, - попытался, было, возразить Пашка.
   - Какое невежество! - сердито воскликнул леший. Запомните, молодой человек, что в этом мире нет ничего мёртвого.
   Пашка виновато пожал плечами, не зная, что и говорить. А странное существо между тем уже явно не собиралось куда-либо прятаться. Оно удобно устроилось на стволе поваленной берёзы и вновь обратилось к Пашке:
   - А, собственно, кто вы такой, молодой человек?
   - Я - Пашка.
   - "Пашка" - это значит Павел. А отчество?
   - Захарович, - нерешительно проговорил Пашка.
   - Значит, Павел Захарович. Очень приятно.
   Речь лешего как бы подчиняла Пашку. Он чувствовал себя школьником, разговаривающим с учителем.
   - А что вы здесь делаете, Павел Захарович? - продолжал спрашивать леший тоном хозяина.
   - Да так, ничего...лежал, вот, на солнышке...
   - Просто лежали?
   - Да...переживал я... - неожиданно для самого себя сознался Пашка.
   - "Переживали", - сочувственно повторил леший. - А о чём же, позвольте спросить?
   - Девушку потерял... - выдавил из себя Пашка.
   - Невежество этих людей просто шокирует! - леший, казалось, снова был раздражён. - Усвойте, пожалуйста, любезный Павел Захарович, что потерять можно только то, что имел, что было вашим. Но то, что вашим никогда не было, потерять просто невозможно. Поймите это, наконец!
   Пашка вконец растерялся и забормотал:
   - Ну, в общем, она была ...и нету.
   Леший расхохотался весёлым, дребезжащим смехом.
   - Прекрасно! - приговаривал он. - Чудесная формулировка!
   Пашка, вначале обиделся, а потом невольно поддался заразительному смеху лешего, и рассмеялся сам, а на душе у него при этом стало удивительно легко. Как будто и не было никаких обид, огорчений, ревности; как будто вообще ничего не было.
   Насмеявшись вдоволь, леший успокоился и спросил:
   - А ты, значит, расстроился?
   Пашка пожал плечами.
   - Согласитесь, что приятным это событие тоже не назовёшь.
   - Да, конечно, - согласился леший. - Но, вероятно, девушка выбрала более достойного.
   И хотя это было досадно слышать, Пашка не обиделся.
   - Пока она ещё не выбрала, но около неё уже вьются двое: её друзья по университету. К тому же спортсмены. Один - мастер спорта по боксу, другой кандидат в мастера по шахматам.
   - Ну что ж, превосходные молодые люди. В них, насколько я понимаю, удачно сочетается развитие умственное и физическое. Вам, Павел Захарович, тут, конечно же "не светит".
   Пашка с удивлением отмечал, что он нисколько не обижается на слова лешего. Ему даже было весело слышать их.
   - Ничего! - оптимистично заявил он. - Будет и на моей улице праздник.
   - Конечно, - согласился леший. - Лишь бы ты правильно понимал, в чём он должен состоять.
   Пашка удивился.
   - А что тут понимать? Каждый человек знает, в чём должно состоять его счастье.
   - Вы глубоко заблуждаетесь, Павел Захарович. Это понимает далеко не каждый.
   - Ну почему "не каждый"? Я, например, могу точно сказать, что если бы...
   - "Если бы" - это не разговор! - сердито перебил леший.
   - Нет. Я понимаю, что нужно исходить из обстоятельств реальных, а не воображаемых, - пытался снова объяснить свою мысль Пашка. - Но просто я хотел сказать, что если бы...
   Опять это "если бы"! - вновь раздражённо перебил леший. - Поймите, что "если бы, да кабы", то вся жизнь должна бы быть иной. Не только обстоятельства вокруг вас, но и вы сами!
   Пашка недоверчиво смотрел на поучающего его лешего.
   - Я чувствую, что вы не согласны со мной, молодой человек?
   Пашка отрицательно покачал головой.
   - И да, и нет, после небольшой паузы, наконец, проговорил он. - С одной стороны, я, конечно, понимаю, что человек сам делает свою жизнь, но, с другой стороны, я считаю, что очень многое зависит от случайных, внешних обстоятельств.
   Леший сочувственно посмотрел на Пашку.
   - Да...Философия, к сожалению, не ваша сфера, уважаемый Павел Захарович. Ну да уж тут ничего не поделаешь. Дискутировать с вами мне некогда - я и без того уже порядочно задержался. Но поскольку я, в некотором роде, обязан вашей доброте и вашему бескорыстию, то и со своей стороны хотел бы кое-что сделать для вас. Подайте-ка вашу руку, молодой человек.
   Пашка протянул руку.
   - Не правую, а левую, если вам не трудно, конечно.
   Пашка протянул левую, а леший быстро надел на безымянный палец три тонких колечка.
   - Вот что, Павел Захарович, слушайте меня очень внимательно. Эти колечки не простые. Стоит вам только снять одно из них и положить его на ладонь, как оно тут же начнёт таять, как льдинка. За это короткое время вы должны успеть произнести желание. Обещаю вам, что оно исполнится. Таким образом, я дарю вам три желания. Но главное, я дарю вам возможность убедиться в той важной для вас мысли, что внешние обстоятельства не смогут не только дать вам счастья, но даже принести элементарного удовлетворения. Всего хорошего.
   Последние слова Пашка почти не слышал. Он с любопытством рассматривал удивительный дар лешего. Колечки были самые обыкновенные: тонкие, как казалось из дерева, с мелкими засечками по краю, как на монетах. Пашка попробовал сжать их с боков, но они оказались очень крепкими. Когда же Пашка оставил кольца и хотел что-то спросить у лешего, то обнаружил, что тот бесследно исчез. Ни под стволом, ни рядом, в траве, его не было. Его не было нигде. Также нестерпимо палило солнце, также однообразно стрекотали кузнечики. Как будто ничего и не было вовсе.
   Пашке стало немного досадно, что он не поблагодарил лешего за подарок и не попрощался. Но досада эта длилась недолго. Внутри стремительно нарастало совсем другое - хотелось тут же опробовать необычный подарок. Но что выбрать? Что?! Среди всей той каши, что беспорядочно крутилась в Пашкиной голове, вдруг, неожиданно вырвались и встали перед глазами лица ребят, друзей Татьяны. Пашка отчётливо увидел их весёлые и уверенные лица. "Боксёр, значит? - медленно проговорил Пашка. - Посмотрим, кто из нас непобедимей будет!" Он снял с пальца одно колечко и положил его на ладонь. Кольцо сверкнуло, и Пашка тут же почувствовал, как прохладная струйка побежала по его ладони вниз.
   - Хочу быть непобедимым в каратэ! - быстро и громко крикнул Пашка.
   Кольцо растаяло, и влага очень быстро испарилась. Пашка встал и как бы прислушался к себе. Внешне он не изменился, но внутри себя он ощутил необычайную, несокрушимую силу. Он сделал несколько движений и поразился: если когда-то эти движения были слабы и неточны, то теперь в них появилась мощь и какая-то зловещая красота. Себя же Пашка ощутил так же, как, наверное, ощущает себя пантера на охоте.
   На поляне росла раскидистая сосна. Чуть выше Пашкиной головы на этой сосне торчала сломанная ветка толщиной с руку. Пашка подошёл к сосне, прикинул на глаз высоту и, легко выпрыгнув вверх, с криком, невидимым глазом, но мощным ударом ноги, сломал торчащий сук.
   Да, леший не обманул его.
  

Непобедимый.

1.

  
   Возвращаясь домой, Пашка уже составил план своих будущих действий: в первую очередь он пойдёт к Томину. Томин - это тренер единственной официально действующей секции каратэ при городском отделении милиции. А потом...Потом будет видно, что делать.
   С Томиным Пашка однажды уже сталкивался. Это было два года назад, когда неожиданно уехал в другой город сосед Пашки - тренер по каратэ. Он был военнослужащий. Прожил рядом с Пашкой всего полгода и уехал на новое место службы. И вот из этих полгода последние месяца четыре, с мая по начало сентября, Пашка каждый день вставал вместе с ним в пять утра, убегал в лес и до семи утра тренировался. Пашка с удовольствием вспоминал это время: занятия были очень интересные, его тренер был прекрасный собеседник, хорошо начитанный человек. Пашка от него узнал много интересного и об истории возникновения каратэ, и о Востоке вообще. Эти рассказы необычайно сильно действовали на его воображение, вдохновляли на тренировки. Однажды этот тренер взял Пашку с собой в Москву, где он вёл группу. Пашка увидел настоящую тренировку. Но самое главное, после тренировки для членов этой секции был организован просмотр рекламного фильма о каратэ, где снимались крупные зарубежные мастера. Пашка вернулся домой буквально ошалелый и целую неделю ходил сам не свой.
   Дно было плохо: тренер скоро уехал, и Пашка остался один. Теоретически он знал кое-что, а практически он начал делать только первые шаги и умел ещё очень мало. Но желание заниматься было очень сильным. Поэтому Пашка и пошёл к Томину. Но разговор с Томиным получился столь же короткий, сколь и обидный для Пашки. Когда Пашка спросил, можно ли у него - Томина - заниматься, тот в ответ спросил его, занимался ли он раньше. И когда Пашка честно ответил, что "практически нет, я новичок в этом деле", Томин резко сказал: "Новичков не берём", и закрыл перед Пашкиным носом дверь тренерской комнаты. Пашка остался один "при своих интересах". Правда, он попробовал заниматься один, но это было психологически трудно. К тому же вскоре пошли дожди, за ними холода, а зала у Пашки небыло. Так что, волей-неволей пришлось ему переключаться на футбол и шахматы.
   И вот сейчас, получив в руки столь необычный дар, Пашка решил вновь пойти к Томину, чтобы через него выйти на более интересных людей, на мастеров высокого класса. Сегодня был праздник. В доме культуры должны быть танцы, и Томин - Пашка знал это - должен был со своей группой дежурить в ДК, наблюдая за порядком. Именно там Пашка и рассчитывал увидеть Томина и поговорить с ним.

2.

  
   Танцы начинались в восемь вечера. Без четверти восемь Пашка уже сидел на скамейке возле ДК, ожидая появления Томина. Ждать пришлось недолго. Высокий, крепкий, тридцатисемилетний Томин своей обычной стремительной походкой, в окружении нескольких таких же крепких ребят, быстро прошел мимо скамейки, на которой сидел Пашка. Пашка встал и пошёл за ним, но сразу поговорить не удалось. У Томина было много дел: он давал распоряжения ребятам, о чём-то поговорил с вахтёром, потом пошёл в служебные помещения. Пашка неотступно следовал за ним по пятам. Наконец, Томин заметил слежку. Резко остановившись, он строго спросил:
   - Что нужно?
   Пашке, почему-то, показались забавными и строгость Томина, и вся его манера держаться.
   - Нужно поговорить, - улыбнулся Пашка.
   - О чём?
   - О каратэ.
   - Если я не ошибаюсь, мы однажды уже говорили. Тогда я тебе всё сказал.
   - Я не прошусь на тренировку, - по-прежнему улыбался Пашка. - Я хочу поспаринговать с тобой.
   Было видно, что улыбка Пашки и в особенности это "ты" в обращении раздражали Томина, но он сдерживался.
   - Где-нибудь занимался это время?
   - Так, самостоятельно, уклончиво отвечал Пашка. - Я по-прежнему новичок.
   - Иди-ка ты...
   Томин наклонился к Пашке и сказал ему на ухо то, чего я не в силах написать. А потом повернулся и хотел было пойти дальше по своим делам, но Пашка, неожиданно для самого себя, остановил его, схватив за руку.
   - Пожалуйста, не отказывай мне. Не устраивать же нам поединок прямо здесь?
   Но Томин и на этот раз ничего не ответил. Он вырвал свою руку, обругал Пашку и ушёл по своим делам.
   Когда разговор так неожиданно закончился, ироническая улыбка, с которой Пашка разговаривал, сползла с его лица, уступив место гримасе досады.
  

3.

   Пашка вышел из Дома культуры и вновь сел на ту же самую скамейку, с которой недавно поднялся. Досада, смешавшись с обидой, вызвали в его душе очень неприятные чувства. Он был раздражён этой внезапной осечкой в самом начале реализации своих амбициозных планов. И вот в тот момент, когда Пашка, про себя, чертыхался и ругал Томина, чей-то вызывающе наглый голос спросил у него закурить.
   - Нет у меня, - резко ответил Пашка, не поднимая головы.
   - А ты поищи, - настаивал всё тот же голос.
   Пашка поднял голову. Перед ним стояли двое, и он сразу узнал их: меньше месяца назад эти двое, и с ними ещё один, пристали к Татьяне, а затем жестоко избили вступившегося за неё Пашку.
   - Ба! Да это старый знакомый! - воскликнул один из них, узнав Пашку.
   - Ну, чего, есть закурить или нет? - хулиган пнул своей ногой Пашкину ногу.
   Пашка спокойно убрал свою ногу и ответил жёстко, но сдержанно:
   - Проваливайте отсюда.
   Хулиганы сразу же полезли на рожон. Посыпались угрозы и восклицания вроде "Тебе, видать, мало дали! Пойдем, выйдем!" и прочее. Пашка немного посидел, слушая как они кипятятся, потом встал, резко оттолкнул стоящего перед ним так, что тот закувыркался по асфальту и, бросив одно единственное, "Пошли!", направился за Дом культуры. Там был небольшой пустырь, за которым начиналась стройплощадка. Он спокойно шёл вперёд, не оглядываясь, а когда пришёл и повернулся, то увидел, что перед ним стоят уже не двое, а пятеро.
  

4.

   Расставшись с Пашкой, Томин подошёл на несколько минут к оркестру, о чём-то переговорил с его руководителем, и после этого поднялся на третий этаж в одно из служебных помещений, где собирались во время дежурства члены оперативного отряда. В помещении были двое ребят.
   - Миш, - обратился Томин к одному из них, - дай мне ключи от твоего мотоцикла, мне нужно в отделение ненадолго съездить.
   Пока Миша доставал ключи из куртки, висевшей в углу комнаты, Томин прошёл к раскрытому окну, у которого сидел другой человек, и хотел, было, рассказать о только что состоявшемся разговоре с Пашкой, но сидевший у окна, перебил его, указывая рукой на пустырь, куда выходило окно:
   - По-моему, затевается что-то нехорошее.
   Выглянув в окно, Томин тут же оценил ситуацию: вокруг одиноко стоящего Пашки располагались кольцом пятеро; их вид не оставлял ни тени сомнения относительно их намерений.
   - Быстро вниз! - скомандовал Томин. - Всех на пустырь! Я вызову оперативную машину.
   Ребята бросились вниз, а Томин, схватив телефон, тут же позвонил в отделение. Машинально схватив со стола брошенные ему ключи от мотоцикла, он хотел, было, тоже побежать вниз, но решил ещё раз, на секунду, взглянуть на пустырь. Взглянул и уже не смог оторваться. Поединок длился не более минуты. Хулиганам не помогло ни численное преимущество, ни наличие палок у некоторых из них. Всё было как в рекламных фильмах: стремительно, мощно, зловеще красиво. До слуха Томина доносились только короткие выкрики Пашки и стоны поверженных. Первые дружинники ещё не успели прибежать на пустырь, а Пашка, перемахнув через забор стройплощадки, уже покинул поле боя. Сверху Томин видел, что в то время, как обескураженные дружинники пытались привести в чувство поверженных вояк, победитель, миновав стройку, выходил на тихую улочку, тянущуюся до самой фабрики.
   Спустившись вниз, Томин встретил оперативную машину. В двух словах обрисовав милиционеру происшедшее, он взял мотоцикл и поехал догонять Пашку.
  

5.

   Если раньше драка вызывала в душе Пашки бурю эмоций, не отпускавшую его целый день, а то и несколько дней, то сейчас Пашка с удивлением отмечал, что он спокоен. Конечно, не абсолютно, но не было ни взвинченности, ни взбудораженности. В душе почему-то было даже немного скучно. И если что и оживляло его душу сейчас, так это любопытство к самому себе. Если бы сейчас его спросили, как ему удалось так легко расправиться с пятерыми, то он и сам не смог бы объяснить это. У него было такое ощущение, что это не он вёл поединок, а кто-то другой, что его тело само, независимо от его сознания, вело поединок, а он, его настоящее я, только наблюдало за происходящим. И сейчас, идя по тихой улочке, он не столько переживал происшедшее, сколько вспоминал его, как вспоминают эпизоды только что просмотренного фильма, вспоминал, пытаясь проанализировать собственную, но неведомую ему технику и мощь.
   Размышления Пашки оборвал мотоциклист, неожиданно обогнавший его и резко затормозивший. Это был Томин. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. После продолжительной паузы Томин усмехнулся и спросил:
   - Значит "новичок"?
   - Новичок, - улыбнулся в ответ Пашка.
   Но улыбка его вышла нерадостная. Пашка, вдруг, представил себе Томина в качестве своего противника. Представил и понял, что и с ним он справится так же легко, как и с этими пятью хулиганами. От этих мыслей стало грустно.
   - Новички так не работают.
   Пашка ничего не ответил и только пожал плечами.
   - Ну ладно. Не хочешь говорить - не нужно. Завтра в девять утра у нас будет тренировка. Приходи.
   - Хорошо, - согласился Пашка.
   - А сейчас тебе придётся проехать вместе со мной в отделение.
   Не говоря больше ни слова, Пашка сел на мотоцикл, и они поехали. В ушах свистел ветер, а в голове треснувшей пластинкой звучали одни и те же слова: "если бы, да кабы, если бы, да кабы".
  

6.

   Наследующий день, утром Пашка шёл на секцию к Томину. По дороге он неожиданно столкнулся с Татьяной.
   - Привет! - весело поздоровалась она.
   - Здравствуй, - сухо ответил Пашка.
   - Слушай, ты почему раньше мне ничего не говорил о своих фантастических способностях? Мы вчера видели, как ты один против пятерых - просто блеск!
   Павел молчал, не зная, что говорить. Он, вдруг, очень остро почувствовал, осознал, что всё это восхищение относится не к нему. Присваивать же себе то, что ему не принадлежало, он не хотел. Его победа не принесла ему ни удовлетворения, ни счастья. Напротив, у него было такое ощущение, как будто он украл чей-то мундир, одел его и стал хвастаться чужими погонами и орденами, как своими заслугами. Не гордость, не удовлетворённое самолюбие, а стыд стали наполнять Павла.
   Он извинился перед Татьяной и под предлогом занятости покинул её.
  

7.

   Когда Павел пришёл в спортзал, тренировка уже началась.
   - А ты почему без кимоно? - спросил Тмин. - Передумал?
   - Нет, - отвечал Павел. - Тренироваться я не буду, а поединок можно и так провести.
   В действительности, у него просто не было кимоно. Пройдя в зал, он сел и стал наблюдать тренировку.
   Ритмичный счёт сенсея (тренера), ведущего тренировку, хруст рассекаемого воздуха, шуршание кимоно и резкие выкрики занимающихся гипнотизировали. Всё это было похоже на танец, и в этом танце царила зловещая красота. Она не просто привлекала внимание, она магически брала в плен, вводила в какое-то оцепенение. Но сильнее всего действовал на Павла тот дух, что царил на тренировке. Нет, это не был дух кровожадности, хотя приёмы, которые отрабатывали занимающиеся, были ужасны по своей сути. Люди, собравшиеся в этом зале, делали самих себя. Они укрепляли своё тело, изнуряя его тяжелейшими нагрузками; они закаляли свой дух, приучая его к железной самодисциплине; они воспитывали свою волю, приучая себя к кропотливому труду, необычайной выдержке; они изгоняли из своего тела и души лень, трусость, расхлябанность. В этом зале рождались сильные духом и телом.
   Павел мог бы снисходительно улыбнуться, наблюдая, как члены секции в поте лица своего осваивали приёмы, являющиеся лишь бледной тенью той фантастической техники, что жило в его теле, но в его душе не было и следа иронии. В душе Павла возникло чувство глубокого уважения к этим людям. И чем глубже он осознавал его, тем отчётливее он чувствовал презрение к самому себе, который, без всякого труда со своей стороны, захватил то, что ему по праву не принадлежало. Впереди были поединки, и Павел отчётливо понял, что ему просто стыдно выходить на них. Но не выйти тоже нельзя - неумолимая логика событий требовала этого.
   Во время небольшого перерыва перед заключительной частью тренировки - поединками - Томин подошёл к Павлу.
   - Начнём? - спросил он.
   - Начнём, - согласился Пашка.
   Он снял с себя носки, в которых сидел, рубашку, майку, и, оставшись в одних джинсах, вышел в центр зала, где его уже ждал крепкий парень, с синим поясом на кимоно. Противники склонились в ритуальном поклоне. Только одного хотел сейчас Павел - проиграть.
   Но - увы - это было не в его власти. Он сдерживал себя, как только мог, но единственное, чего он добился, это того, что движения его стали не такими молниеносными, как накануне. Они стали более плавными, как бы закруглёнными и от этого ещё более красивыми; но сила, мощь не покинула их. Две атаки прошли сравнительно безболезненно для нападающего, но на третьей Пашка, неожиданно для самого себя и противника, проскочил под атакующей рукой и опрокинул соперника на пол мощным ударом ноги. От начала поединка не прошло и минуты.
   Павел не слушал гула удивления. Ему было стыдно.
   - Ещё кто-нибудь будет? - глухо спросил он с надеждой, сто больше не будет никого.
   Желающих, действительно, не было. И тогда в центр вышел сам глава секции - Томин. В зале установилась тишина. Павел физически ощутил, что глаза всех присутствующих устремлены на него. И в этой тишине он принял неожиданное для всех решение.
   - Извините меня, - негромко, но твёрдо сказал он. - Но я не хочу больше поединков.
   - Почему? - удивился Томин.
   - Не хочу и всё. Извините, - ответил Павел и, не говоря больше ни слова, сгрёб в охапку свои вещи и вышел из зала.
  

Звёздный час.

   Павел тихо шёл по лесу. Необычно серьёзные мысли теснились в его голове. Ещё вчера всё казалось ему удивительно простым и лёгким: сначала победить всех у Томина, потом всех в Москве, потом в Союзе. И вот он - знаменитость. Но его планы внезапно рухнули, столкнувшись с препятствием, о котором он даже и не задумывался - с его совестью. Неожиданно для самого себя Павел открыл, что совесть, живущая в нём, - это не простой, тихий голосок в нас, он понял, что это жёсткий и непреодолимый закон бытия. Такой же строгий и неумолимый, как закон Всемирного тяготения. Павел с лёгкостью одерживал победы, но принять их за свои он не мог. Этому мешали и совесть, и самолюбие. Необычные способности не дали ему не только счастья, но даже элементарного удовлетворения. Напротив, в душе его возникали только стыд и презрение к самому себе. И всё потому, что способности эти были внешним, чуждым ему даром. Получив их, он не изменился сам. А вот люди, которых он видел на секции, делали себя сами. И от этого они возбуждали к себе чувство глубокого уважения.
   Павел сделал для себя очень важный вывод: никакие внешние обстоятельства не сделают человека счастливым. Настоящее счастье, настоящее, глубокое удовлетворение собой и своей жизнью может дать только то, чего человек достиг сам, оставаясь при этом человеком. Соль не в том, что мы что-то получаем, а в том, что мы сами изменяемся, достигая желаемого.
   Павел посмотрел на два оставшиеся кольца. Что делать с ними? Попросить что-нибудь ещё? Но что? Чего бы он не попросил, будь то способность беспроигрышно играть в шахматы, или феноменальные музыкальные способности, всё с неизбежностью Рока приведёт к разочарованию. Точно так же как это случилось с каратэ. Потому что главное - это не обладание чем-то, а те изменения, которые происходят в нас. Главное - это самому, своим трудом, напряжением своих внутренних сил добиться чего-то. Главное - измениться самому и измениться в лучшую, нравственную сторону.
   "Но, раз так, - рассуждал Павел, - то почему бы не попросить нечто такое, что дало бы возможность целиком отдаться процессу самосовершенствования, что позволило бы с утра и до вечера только и делать, что заниматься, например, каратэ, или читать книги по истории, философии? Попросить, например, чтобы у меня объявился родственник миллионер где-нибудь за границей. Он умирает, а я, как его наследник, получаю миллионы, поселяюсь где-нибудь в Альпах или в Гималаях и живу себе в собственное удовольствие, самосовершенствуясь либо в каратэ, либо в науках, либо, как Лев Николаевич, в нравственности как таковой. Разве плохо?"
   Ноги сами собой вынесли Павла на ту самую поляну, с которой всё началось. Он сел возле поваленной берёзы и представил, что он богат и живёт вдали от шумной цивилизации где-нибудь в Гималаях. Воображение так живо стало рисовать ему все прелести уединённой и богатой жизни, что он очень быстро сказал самому себе: "При такой жизни я, пожалуй, вообще не захочу ничего делать!" Если бы Пашка был знаком с Н.Рерихом, то он добавил бы словами великого художника и мыслителя: "Благословенны трудности, ибо ими растём".
   "Ну, так что же, - с удивлением спрашивал себя Павел, - значит и просить у лешего нечего? Неужели нет в этой жизни ни единого дара, который, действительно, можно было бы назвать волшебным?!"
   Он не находил ответа. Но в голову неожиданно пришла мысль, которая не удивила его. Он снял с пальца кольцо, положил его на ладонь и быстро крикнул:
   - Хочу вновь увидеть лешего!
   Прозрачная влага не успела сбежать с Пашкиной ладони на землю, как из под веток поваленной берёзы раздался знакомый, чуть дребезжащий голос:
   - Ну, чего тебе? Зачем звал?
   Вы извините меня за беспокойство..., - немного нерешительно начал Павел. - Просто я принёс вам назад кольцо.
   Что так? - удивился леший. - Неужто ничего не хочешь?
   Пашка отрицательно покачал головой.
   - Нет. Просто я хочу сам.
   - Сам - это прекрасно, - согласился леший. - Ну а что же ты хочешь сам?
   - Да я толком ещё и не знаю, - откровенно сознался Павел. - Но я знаю одно - человек должен сам делать свою жизнь.
   - Прекрасно, молодой человек! - воскликнул леший. - Ваша мысль похвальна. Вы становитесь философичным. Это прекрасно! Но раз дело приобретает такой оборот, я вынужден задать вам соответствующий вопрос. Если вы собираетесь сами делать свою жизнь, вы должны знать, как это делать. Вам должны быть известны те общие принципы, которыми необходимо руководствоваться при этом. Другими словами, вам должен быть известен смысл вашей жизни. А он вам известен?
   - Нет, откровенно сознался Павел.
   - А как же в таком случае вы собираетесь строить свою жизнь? Ведь строить - это, прежде всего, действовать по плану. А плана этого у вас как раз и нет.
   Павел задумался. И вдруг неожиданная и очень простая мысль поразила его.
   - Конечно, я не могу делать жизнь, если не знаю её смысла; но раз так, то моим делом станет поиск этого смысла.
   - Браво! - воскликнул леший. - Я вижу, что диалектикой, в античном смысле, вы владеете от природы неплохо. Надеюсь, что и в своей практической жизни вы будете столь же изобретательны и настойчивы.
   Леший ненадолго замолчал, что-то соображая, потом махнул рукой и сказал:
   - Ну что ж, давайте руку.
   Павел подал руку. Леший снял с его пальца последнее оставшееся кольцо, но неожиданно уронил его на ладонь Павла. Кольцо сверкнуло, превратившись в крупную каплю, в которой удивительно ярко заиграли солнечные лучи. Павел даже закрыл глаза от неожиданности. А когда открыл их, то увидел синее небо, бесшумно плывущие по нему облака; услышал однообразное стрекотание кузнечиков и шум молодой листвы над головой. Он понял, что лежит на траве, положив под голову руки.
   Павел поднялся и огляделся. Он был на той же самой поляне, возле той же самой поваленной берёзы. Но рядом абсолютно никого не было. Павел встал на четвереньки и оглядел ветки берёзы. Никого не найдя там, он снова сел и, немного подумав, усмехнулся. Потом встал и тихо пошёл, о чём-то размышляя.
   Вдруг его внимание привлёк какой-то предмет. Он наклонился и поднял его. Это оказался замысловатый сучок, который Пашка бросил, идя на эту поляну. Павел повертел сучок в руках, и ему показалось, что он что-то напоминает ему. Он достал из кармана перочинный нож и стал что-то резать и подтачивать. Через несколько минут он поставил сучок на ладонь и, подняв её, невольно улыбнулся - на ладони стояло забавное существо, с хвостом, но похожее на человечка.
   - Я буду звать тебя леший, - добродушно сказал Павел.
   На душе было легко и радостно.
   Выходя из леса, Павел вновь встретился с весёлой компанией, возвращавшейся с шашлыков.
   - И ты был в лесу? - удивилась Татьяна.
   - И я, - просто ответил Павел.
   - А что же с нами не пошёл? - спрашивали ребята.
   - Вам со мной было бы не интересно. Я плохой собеседник.
   Искренность и простота ответов Павла удивили Татьяну.
   - Это ты зря! - весело отвечали ребята. - Мы же не на семинар тебя приглашали, а на шашлыки.
   Павел ничего не ответил на это, но спросил в свою очередь:
   - А вы как погуляли?
   - Отлично!
   Павел улыбнулся и неожиданно для всех сказал:
   - Хорошие вы ребята.
   - Ну, спасибо! - захохотали все.
   А Татьяна с удивлением смотрела на Павла и не узнавала его.
   Придя домой, Павел поставил фигурку лешего к себе на стол и, закинув руки за голову, стал смотреть в окно. Вспомнились ребята. И в воспоминаниях этих не было ни тени ревности. Напротив, он даже усмехнулся, вспомнив, как ему хотелось обыграть шахматиста и победить боксёра. "Какая глупая фантазия! - сказал он самому себе. - Она абсолютно права, предпочтя их. Кто я? Обычный, заурядный человек. А человек должен стремиться вырваться из рамок заурядности, стать необычным, значительным. Он должен стремиться совершить чудо над самим собой".
   Павел встал, прошёлся по комнате, затем подошёл к окну и некоторое время стоял возле него, о чём-то думая. И вдруг он почувствовал в себе неожиданное и неведомое ему дотоле желание. Он удивился ему, но противиться не стал. Напротив, он сел к столу, достал ручку, тетрадь и, раскрыв её, на минуту задумался, глядя на лешего. Потом улыбнулся ему и, немного отступив сверху, неровным почерком написал:
   "В одном подмосковном городе N жил заурядный молодой человек..."
  
   ОТКРОВЕНИЕ.
  
   "Просите, и дано будет Вам; ищите и найдёте; стучите, и отворят Вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят".
   Матф. Гл. 7 ст.7-8.
  
   1.
  
   Последнее время я очень часто вспоминаю своих школьных учителей. Но если раньше мои воспоминания всегда окрашивались тёплой грустью, то теперь они носят, нередко, просто язвительный характер. Без грустной иронии и усталой досады не могу вспоминать самого себя в те далёкие школьные годы. Каким наивным ребёнком я был тогда! Как непростительно доверчиво воспринимал я всё, чему меня учили! ...О, розово-голубое детство! Как сладостен твой плен, и как мучительно освобождение!
   Вы, мои милые, мои ненавистные учителя ничегошеньки не понимали в жизни. Вращаясь среди детей, вы так и не сумели выйти за рамки детских представлений о жизни, за рамки наивной абстракции. Даже тогда, когда вы, делая строгое лицо, начинали говорить о трудностях жизни, эти трудности выходили такими привлекательными, что не пугали, манили как дальние страны. Мысль о том, что жизнь - это борьба воспринималась мною не с разумной, практической точки зрения, а прежде всего с эмоционально-эстетической. ...Дорого я заплатил за то, чтобы вырваться из плена этого сладкого гипноза.
   Жизнь - штука серьёзная. Банальная истина! Но те трудности, о которых мне говорили в школе - тяжёлая работа, производственные конфликты и т.д. - ерунда, ничто по сравнению с главной и самой опасной её трудностью. К ней меня никто не подготовил, о ней меня даже не предупредили, и она чуть было не сломала меня. Запомни, читатель, самое страшное и самое опасное в жизни - это ОБЫДЕННОСТЬ. Я был бы рад принять любые трудности - они легки и радостны, ибо в них есть смысл. Они вносят в жизнь разнообразие, а в меня самого энергию. Но тягучая монотонность и мелочное однообразие жизни просто убивают. А ощущение того, что что-то большое и ценное в тебе начинает расходиться мелочами, вносит в жизнь досаду, постепенно сменяющуюся угнетённостью, подавленностью, вспышками раздражения на всё и вся. Раздражения, которое стремишься сорвать на чём попало. И в первую очередь, конечно же, достаётся самым близким.
   Вначале хорошие отношения с женой стали портиться по нарастающей. Меня стало раздражать в ней всё: недостаток эрудиции, некоторая медлительность в движениях, но более всего чрезмерное, как мне казалось, увлечение мелочами - чистотой в квартире, моим внешним видом, дотошностью в денежных делах. Она, которую раньше я считал в высшей степени одухотворённой натурой, стала казаться мне самой настоящей мещанкой. Всё это, естественно, угнетало меня, и я старался убежать, спрятаться от этого чувства. Но куда? Боже мой, куда же? Первое время я отдался было занятию с ребёнком, но это длилось очень недолго. Непосредственность и наивность моего мальчишки вначале развлекали меня, а потом так же наскучили. Друзья? Мои философствующие друзья, не смотря на их полную противоположность, надоели мне одинаково быстро. Всё, что они говорили, было необыкновенно интересно и очень убедительно, умно, но до такой степени по-человечески непонятно, что казалось они говорят вовсе не о жизни, а о чём-то страшно далёком от неё. И это не смотря на то, что оперируют они при этом реальными фактами. От безысходности я даже начал пить. Но это занятие я оставил очень быстро. Отчасти из-за бурной реакции жены, отчасти из-за биологического отвращения к пьянству, но более всего из-за самого состояния опьянения. Мне, человеку, склонному к рассуждениям о жизни, к трезвому взгляду на неё, было очень неприятно состояния умственной апатии, вялости, умственной лени, которыми характеризуется опьянение. Одним словом, серьёзно пить я так и не начал. А когда бросил пить, то ещё более остро почувствовал необходимость переосмысления, переустройства своей жизни, необходимость найти убежище от убивающего меня гнёта обыденности.
   Что было делать? Идти было некуда, но идти я был должен. Я оказался в каком-то тупике. Безвыходность положения сильно раздражала, просто бесила меня. Нужно было на что-нибудь решиться. Наверное это покажется смешным, но я решил просто бежать. Причём бежать в самом прямом, непосредственном смысле этого слова. Договорившись с начальством, я взял отпуск за свой счёт. Жене сказал, что неожиданно посылают в командировку. Я собрал вещи и уехал из центра в далёкую провинцию, сменив шумную столицу на глухую деревушку.
   Адрес этой деревушки дал мне Андрей. Он однажды отдыхал там, и сейчас, видя моё состояние, он подошёл ко мне и сказал: "У меня есть один адресок. Чудное, глухое место: река, рыба лес птицы - прелесть. Ехал бы ты, проветрился". Я поблагодарил его и решил поехать. Решил просто пожить один, наедине с самим собой, со своими, потерявшими ориентацию, мыслями. Мне это было необходимо для того, чтобы осмыслить самого себя, свою нескладную жизнь. Но самое главное, мне это нужно было для того, чтобы найти тот стержень, на который должна "накручиваться" моя жизнь. Без него она представлялась мне не осмысленным процессом, а бесплодной суетой. Есть такое растение - плющ. Он растёт, обвивая натянутые нити, жерди заборов. Опираясь на них, он движется вверх, образуя собой красивую, живую изгородь. Но если убрать эти нити и жерди, он безвольно падает на землю. И тогда он похож не столько на живое растение, сколько на кучу свежескошенной травы, которая сегодня ещё зелёная и свежая, а завтра уже завянет и будет сухой и мёртвой. Вот так и я. Когда я был в школе, когда я был в плену сладостного гипноза, навеянного на меня школьными учителями, мне казалось, что у меня есть этот главный стержень моей жизни и потому я жил. Но когда я стал ближе знакомиться с жизнью, иллюзии стала рассеиваться, а вместе с ними пропал и стержень. Я поник и стал увядать. Жизнь стала бросать меня из одного противоречия в другое, пока не загнала в тупик. Наступил продолжительный и очень мучительный для меня кризис, выхода из которого я не находил.
   Предложение Андрея уехать в глушь, чтобы "проветриться" обрадовало меня, показалось выходом, по крайней мере, временным. Но мой другой знакомый - Максим - не одобрял этого бегства. "Ты уходишь от проблемы, а не решаешь её, - говорил он, - решать её нужно здесь. Жизнь - везде жизнь". Но я уже не спорил с ним, а действовал. Спешно собрал чемодан, не глядя в глаза жене, что-то сказал ей о срочной командировке, попрощался и уехал.

2.

   Деревушка оказалась небольшой. Восемь деревянных домиков и единственное двухэтажное здание - клуб, построенный из красного кирпича после войны. За околицей река, луг, вокруг лес. Ближайшая деревня в десяти километрах вверх по течению, а до железной дороги - все двадцать. Всё это расстояние я проехал в кузове попутки и в деревню попал только поздно вечером, когда уже стемнело. Я взял палку и постучал в первую попавшуюся калитку. На мой стук прибежала большая и лохматая собака. С каким-то остервенением она стала бросаться на забор, злобно лая на всю деревню. И хотя забор был довольно высокий и частый, я всё же решил немного отступить. Через минуту я вновь постучал по калитке и крикнул: "Эй! Есть кто-нибудь?" Прошло некоторое время, и в доме загорелся свет, затем распахнулось окно, и мужчина в нижней рубахе недовольным голосом бросил в темноту:
   - Кого там ещё несёт?
   Я решил просто попроситься переночевать, не объясняя, кто я и что я, а там, утром, будет видно, что делать. Хозяин согласился, правда, без удовольствия. Он скрылся в окне и через минуту показался в саду. При виде хозяина, пёс залился ещё более злобным лаем, но хозяин сердито крикнул на него, и тот замолчал. Пса, как оказалось, звали Альбертом. Мне это показалось забавным. Тем временем хозяин подвёл меня к дому. Поднявшись по скрипучему крыльцу, мы вошли в тёмные сени, где пахло прелым сеном, а от туда сразу попали в просторную комнату. Всё освещение состояло из огарка свечи, и я мало что сумел разглядеть. Увидел стол с лавкой, три стула, печь, в стене напротив дверь, занавешенная белой занавеской, откуда-то из темноты доносится мерное тиканье ходиков.
   Хозяин не отличался разговорчивостью и добродушием. Едва я вошёл, он бросил мне:
   - Время позднее, возиться с вами мне некогда. Лечь можете на печке - там тепло и тюфяк есть. Только деда не раздавите. Пить захотите - вон ведро с водой. Есть - уж извините! - готовить не буду.
   - Да я и не хочу! Спасибо! - попытался, было вставить я.
   - Ну вот и отлично, - оборвал меня хозяин и скрылся за занавеской.
   Я остался один. Тускло горел огарок свечи, стрекотал сверчок. Как-то вдруг на душе стало пусто и устало. Я задул свечу, снял ботинки, пиджак и полез на печь, осторожно ощупывая тюфяк. У стенки что-то зашевелилось, и старческий голос, не окрепший ото сна, спросил:
   - А? Что...надо?
   Да это я, дедушка. Переночевать попросился. - виновато объяснил я.
   - А....Ну спи на здоровье.
   Старик повернулся и до утра затих, а я лёг на спину и закрыл глаза.
   Стрекотал сверчок, мирно тикали ходики, тихо посапывал старик. Скучно. "Ну, вот и уехал, - думал я. - Убежал. Доволен теперь? Лежи и философствуй". Но философствовать не хотелось. Вспомнилось лицо жены, когда мы прощались. Наверное, она всё понимала, зачем и в какую командировку я уезжаю. Я хочу подойти к ней, обнять и сказать: "Подожди, пожалуйста. Я всё пойму и всё будет хорошо. Ты только подожди". Но она, вдруг, куда-то пропадает, а вместо неё появляется пёс Альберт, потом стрекотание сверчка, запах прелого сена... Незаметно для себя, я заснул.
   Проспал я недолго. Разбудили меня шаги, которые раздавались внизу. Я поднял голову и увидел, что на столе стоит керосиновая лампа, и какая-то женщина в одной рубахе готовит нетто завтрак, не то закуску к большой бутылке с мутной жидкостью, стоящей рядом с лампой. Я, было, снова лёг, но тут дверь открылась, и вошёл хозяин в брюках галифе и нижней рубахе. Видимо он умывался, потому что на его шее висело полотенце. Я лёг, и некоторое время до меня долетал приглушённый разговор обоих, из которого я понял, что они супруги, и что он собирается ехать в город продавать мясо и повидать сына. Слушал их я недолго и вскоре снова заснул. Второй раз меня разбудил старик, который, кряхтя, спускался с печки. Я поднял голову и увидел, что уже светло. Комната, заполненная утренним светом, оказалась просторной. Кроме массивных стола и лавки в комнате оказалась икона, висевшая прямо в противоположном печке углу, у окна на стене висел численник и градусник. В другом углу, недалеко от входной двери стоял большой сундук, над которым висел старый солдатский бушлат. Старик слез с печки, шаркающей походкой подошёл к сундуку, снял бушлат и той же шаркающей походкой направился к двери. Я взглянул на висевшие на стене ходики. Было без четверти семь.
   Как я и предполагал, мне удалось договориться с хозяйкой. Видимо они с мужем не первый раз сдавали жильё отдыхающим. У них в доме была специальная комната для этого на втором этаже, с отдельным входом. Комната небольшая, но удобная и со всем необходимым. А главное, из окна этой комнаты открывался чудный вид на реку, лес за рекой и деревенские сады. Мне оставалось только радоваться столь удачному стечению обстоятельств. Я расположился в этой комнате и стал отдыхать.

3.

   Отдых, нужно сознаться, был у меня нехитрый: с утра, выпив молока, я уходил, захватив удочки, на реку; возвращался к обеду, после обеда либо спал на сеновале, либо гулял в окрестностях, вечерами читал. Нехитрый отдых, что и говорить. Да я и не гонялся за развлечениями, не это было для меня главным. Мне бы в себе разобраться, мне бы мысль разрешить. Приду на реку, насажу червяков на крючки, поплюю на них, как заправский рыболов, заброшу наживку в воду и на этом рыбалка моя заканчивается. Удочки сами по себе, а я сам по себе. Лежу, смотрю на поплавки или в небо, а сам думаю о своём. В сознании всякие картины вертятся: жена, друзья, работа, общественная деятельность. И всё до жути скучно и не смотря на пестроту однообразно. "Суета сует",- говорил Максим обо всём этом. Но Андрей решительно возражал против такого подхода. "Это не суета, - заявлял он, - а, если хотите, героические будни. Страна строит новое общество. Вы только вдумайтесь в эти слова! Ведь это не шуточное дело! Здесь нужно не философствовать, а работать. Нужно дело делать! Ошибаться, исправлять ошибки, но постоянно двигаться вперёд, не смотря ни на какие трудности, не опуская рук перед мелочами..." Он мог долго, иногда казалось до бесконечности долго говорить на эту тему. В нём бездна энергии и оптимизма. Но и Максим "не лыком шит". Правда, уж очень он неземной, далёкий от всего по-человечески понятного. Но, тем не менее, задаст иногда вопрос и как к стенке припечатает, мозги на изнанку вывернуться могут. Как-то раз сидели мы в втроём у меня дома, философствовали, и он спрашивает Андрея с этакой сатанинской ухмылкой:
   - Вот ты, Андрей, всё печёшься о будущем наших счастливых потомков. Ну а нам-то ты хоть кусочек этого счастья оставишь? Или нам так прямо на роду и написано - стать фундаментом их счастливой жизни?
   Андрей как всегда с готовностью принял вызов.
   - Интересно ты счастье трактуешь! - возбуждённо заговорил он. - По-твоему счастье - это какой-то приятный финал, безмятежное блаженство после изнурительного труда. Это, извини меня, потребительская позиция. Счастье - это всегда борьба, это вечное движение. И только в нём истинный смысл человеческой жизни.
   - Ну, спасибо! Объяснил - и сразу утешил, - съязвил Максим. - Какое же это счастье, если вся эта борьба съедает так много нервов и сил, что пропадает не только ожидание счастья, но, порой, и само желание жить?
   - А это всё оттого, что ты неверно сформирован, оттого, что весь твой склад не бойцовский.
   - Я - обычный человек, каких много, а вот для твоего счастья нужны избранные, люди сильные, с характером. Что же, по-твоему, вся жизнь для них? А как же обычные люди?
   Андрей немного замешался.
   -Что значит обычные, необычные люди? Все люди рождаются одинаковыми, это в процессе жизни они меняются. А раз так, то значит, жизнь нужно изменить, а не философствовать.
   Максим довольно усмехнулся и произнёс:
   - Ну, вот и приехали: заколдованный круг.
   Андрей покраснел и стал горячиться: "Нет никакого заколдованного круга! Просто ты не диалектично мыслишь!..." Он пытался отстоять свои позиции, говорил что-то интересное и вроде бы убедительное, но всё было напрасно - дело было сделано, верх взял Максим.
   Помню, этот разговор, свидетелем которого я был, произвёл на меня сильное впечатление, и мне захотелось поговорить с Максимом. Я пришёл к нему домой и прямо, "в лоб" спросил его:
   - Вот ты, Максим, утверждаешь, что жизнь эта так скверно устроена, что не стоит того, чтобы жить. А что можешь предложить ты?
   - Максим с самодовольной усмешкой развалился на своём зелёном диване.
   - Ну, во-первых, это не я сказал, а Камю, - начал он. - А, во-вторых, я считаю, что в принципе всё очень просто: если тебе не нравится твоя жизнь, то оставь её. То есть, я не хочу сказать покончи с собой, но оставь твою жизнь. Восточная философия учит, что каждый в этой жизни получает то, чего он хочет. Поэтому оставь суету, в которой ты пребываешь, загляни внутрь себя, сосредоточься и пойми, чего же ты хочешь.
   От этого наставления мне стало досадно, и я чуть было не вспылил:
   - Да что тут сосредотачиваться? Разве и без того не ясно? Мне кажется всем людям нужно одно и то же: жить с людьми, делать какое-нибудь важное и нужное всем дело, весело отдыхать, чтобы жизнь эта не была в тягость, а приносила радость и удовлетворение.
   Максим снова самодовольно усмехнулся.
   - Знаешь, у Льюиса Кэрола есть отличная книжка - "Алиса в стране чудес". Так вот там один герой поёт интересный куплет:
   "Мне хотелось бы покрасить
   Бакенбарды в цвет зелёный,
   В руки веер взять побольше,
   Чтобы их никто не видел".
   Тебе не кажется, что ты пытаешься поставить себя в такое же неразрешимое положение?
   Максим, как говориться, "попал в струю". Он почувствовал себя в своей стихии и поэтому продолжал речь, смакуя каждое слово.
   - Тебя угнетает людская суета, - говорил он, - а ты от этой суеты хочешь уйти к какой-то другой, более рафинированной, конечно, но всё равно суете. Неужели ты не понимаешь, что этим проблемы не решить.
   Может быть я просто глуп, но я, действительно, не понимал этого.
   - И что ты предлагаешь, на Луну улететь?
   Максим снова усмехнулся. Ему нравилась моя непонятливость - она подчёркивала его превосходство.
   - Зачем же на Луну? - снисходительно начал он. - Можно и здесь, на Земле. Просто нужно понять одну нехитрую вещь. Если самая элементарная человеческая жизнь нравственно угнетает тебя, значит, причины этого нужно искать в самих основах человеческого бытия. Значит, нужно изменить эти основы, как-то радикально перестроить свою жизнь. Ну, если хочешь, перестать быть человеком в обычном смысле этого слова.
   Последнее замечание было совершенно неожиданно для меня, и я даже не знал, как отнестись к нему. Но Максима это совершенно не смущало.
   - Да. Да! Не удивляйся! - проповедовал он. - Я, конечно, не требую, чтобы ты менял свой внешний облик, но внешний облик своей жизни ты изменить должен. Ты должен изменить свои жизненные ориентиры, правильно расставить приоритеты. Оставь эту суету и, для начала, попытайся понять окружающую тебя природу и природу в тебе самом.
   - Ну а потом? Зачем мне это познание?
   - А ты не задавай таких вопросов! "Зачем?" Разве ты спрашиваешь природу, зачем она? Она есть, и это само по себе достаточно убедительно. Познание - это внутренняя потребность твоего духа, это твоя природа, наконец. А что будет "потом", ты узнаешь сам. Познание неузнаваемо изменит тебя...
   ...Конечно же, он говорил интересные и довольно необычные вещи, но мне было нерадостно слушать его. В нём если и была жизнь, то какая-то чужая мне, какая-то холодная и равнодушная.
   Лежу я на траве, мучаюсь какими-то проблемами, от семьи уехал даже, а вот на противоположном берегу растёт высокая ель. Она плоть от плоти окружающая её природа, она идеально "вписана" в неё. Она впитывает в себя солнечные лучи, земные соки, она растёт, тянется вверх и она не спрашивает "зачем?". Ей ровным счётом наплевать на меня со всеми моими проблемами. Вот именно такую жизнь Максим мне и предлагает. Живи как она и не спрашивай "зачем?". А если выдержишь так достаточно долго, то вопрос этот отпадёт сам собой, потому что вся жизнь твоя будет незачем. Уже незачем. Поздно будет.
   Внутри у меня что-то сильно заёрзало, и я не мог больше сидеть неподвижно. Я вытащил крючок, который, конечно же, оказался пустым, наколол на него наживку и вновь забросил. День постепенно набирал силу. Хотя до полудня было ещё далеко, но солнце уже касалось верхушек сосен, и на открытых местах припекало довольно сильно. Смешанный лес был полон птичьего гомона, а в прибрежной осоке и камышах невыносимо противно стрекотали кузнечики.
   Идти босиком по полуболотистой почве, густо поросшей осокой, мне не хотелось, и я свернул в лес. На небольшой поляне под раскидистой елью расположился муравейник. Я присел перед ним и стал рассматривать жизнь этой беспокойной коммуны. Там не было покоя. Муравьи бегали взад и вперёд. Кто порожняком, а кто, неся соломинку или кусочек пера. Большая группа муравьёв тащила мёртвую муху. Это было любопытное зрелище: муравьи облепили её со всех сторон, и каждый изо всех сил тянул её в свою сторону. А муха, в результате, двигалась в одном направлении - куда влекла её результирующая общих усилий. Я грустно усмехнулся, покачав головой, встал и пошёл дальше. "Да..., - думал я, - никуда от этой философии не денешься. Люди-то совсем как муравьи: суетятся, бегают туда-сюда, каждый стремиться повернуть жизнь в свою сторону, а она движется по результирующей общих усилий. Это и есть история... Чем руководствуются муравьи в своих поступках? Инстинктом. А мы, люди? Говорим, что сознанием, разумом. Но мы обманываем самих себя. Каждым из нас движет неосознанный нами социальный инстинкт... Муравьи, да и только!"
   В лесу хорошо: приятный птичий гомон, ароматный и удивительно свежий воздух. Я бродил довольно долго. А когда вернулся на место своей "рыбалки" и вновь подсел к удочкам, то вместе с усталостью в ногах почувствовал ещё и голод. Я смотал удочки и пошёл назад, в деревню.
   Все-таки отдых в деревне это ни с чем не сравнимая вещь. Ну, где ещё можно так натурально поесть? Где ещё можно найти такой чистый и здоровый воздух? Но главное - отдыхаешь от цивилизации, от её изнуряющих ритмов, вечных нервотрёпок, скрежета металла и людского суесловия. Не знаю как на других, но на меня природа действует не просто освежающе и успокаивающе, она приводит в гармонию мой организм и мою психику.
   После обеда я ушёл в поле, где стояла довольно высокая трава, разделся и лёг загорать. Но мысли по-прежнему преследовали меня.
   "Нет, всё-таки не муравьи. У муравья-то в голове, пади, ничего и нет, а у меня постоянно что-нибудь да вертится: то слова, то картины какие-то (это то, что я мышлением называю). А ведь в этом вся суть. Это существенно".
   Вспомнился ещё один разговор с Максимом.
   В тот день я пришёл домой не то чтобы пьяным, а так, легко выпивши. Но жена, тем не менее, устроила мне сцену. "Вот, только пьёшь! - кричала она. - По дому помогать ничего не хочешь! Ты посмотри на себя: молодой парень, а пьёшь как сапожник! Ну, скажи, по какому поводу теперь?" Я тоже что-то наговорил ей... Не помню уже что. Долгих сцен я не любил и скоро, хлопнув дверью, ушёл. В таких случаях я всегда уходил в городской парк, спускавшийся к реке. Вот и в этот раз я ушёл туда же.
   Первое время я горячился. Ругал жену мещанкой. Но постепенно страсти улеглись, а в голове всё громче и отчётливее стал звучать её вопрос: "Ну, скажи, по какому поводу теперь?" По какому поводу... Да ни по какому! Просто тоска смертная. Просто я устал от всего: от всеобщего лицемерия, от рутины производства, от убийственного несоответствия патетики трибун и газетных полос серой, мелочной и пошлой прозе реальной жизни. Устал. Если бы всё дело упиралось в неумение людей работать, то было бы пол беды, а то, ведь, никто и не хочет работать для всех, каждый стремиться урвать кусок только для себя. Каждый блюдёт свою, личную выгоду. Каждый как может. Каждый на своём рабочем месте растаскивает большое и общее на маленькое, но своё. Кто как может. У кого сколько власти. Рабочие на казённых станках, из казённого сырья, в рабочее время делают личные вещи "для дома, для семьи". Начальство от натурального продукта подальше, зато ближе к деньгам. В их руках зарплата, премии и прочее и они крутят ими как им удобнее. В их руках рабочее время и поэтому неизвестно когда они работают. Да, собственно, и разобщённость с натуральным продуктом у них чисто условная: стоит им только сказать, и рабочие всё им делают - ведь в их руках прогрессивка, да и вся зарплата рабочего. И всё это лицемерно прикрывается разговорами об идейности, трудовой дисциплине, эффективности производства, качестве продукции и прочее! У... Фарисеи! Глаза бы не глядели на них!
   Но куда денешься от них? Ведь они всюду: и на производстве, и вне его. Всюду царят наглость и беспринципность. Загляни в магазин - стоит за прилавком живая реклама ювелирторга. Разве на её 80, ну 90 рублей оклада можно всё это купить? Да ни в жизнь! А у неё всё есть. И денег не нужно - "не нужно золота ему, когда простой продукт имеет". К государственной торговле она относится как к своей собственной. Так же как государственный человек относится к государственной машине как к своей собственной. Должность стала собственностью. ... Устал от них. Тошнит уже. Придёшь домой, думаешь отдохнуть, а тут то же самое, правда в меньших масштабах: то же стремление обарахлиться, устроиться в жизни, то есть завести дружбу со всякого рода выгодными и могущественными подлецами. И она, которую я считал воплощением всего самого светлого, теперь толкает меня в самую грязь! Есть от чего запить.
   Не помню, как ноги вынесли меня к дому Максима. Некоторое время в нерешительности я стоял у его подъезда. "Зайти? Или не стоит?" - думал я. Перед глазами всплыла самодовольная усмешка Максима. "Тоже, ведь, по-своему эгоистичен, - думал я. - Живёт не для всеобщего, а для личного спасения. Дитя своего времени, хотя на устах у него седая древность". Постояв немного, я решил всё-таки зайти. "Он, по крайней мере, откровенен в своих стремлениях, по крайней мере, не лицемерит", - говорил я себе, поднимаясь к Максиму.
   Да, он не лицемерил. Он был прям и открыт. Не скрывал ни своих взглядов, ни своего отношения к окружающему, ни презрения к окружающим его людям. Я ещё раз понял это, как только он открыл мне дверь. Помимо обычной для него снисходительной иронии, к которой я уже привык, в его лице была видна тень презрения. Его обычное "Ну как живёшь?" звучало как оскорбление. Но идти мне было некуда, а главное не к кому, и я был вынужден проглотить эту пилюлю. Я вошёл и стал говорить, не столько ему , сколько самому себе. О чём? О том, что постоянно мучило меня: о всеобщем лицемерии, о культе личной выгоды, об этом идоле, которому поклоняются все люди. А он сидел, развалясь на своём зелёном диване и чуть усмехался своей обычной полу - презрителной, полу - снисходительной усмешкой. После того, как я бросил фразу "бардак кругом" Максим, наконец, заговорил.
   - Бардак не кругом, а, прежде всего в тебе самом, - начал он. - Эгоизм в природе людей, пора бы уже привыкнуть к этому. Ты сам тоже эгоистичен: тебя бесит, что мир не такой, каким бы тебе его хотелось видеть. Я тебе уже тысячу раз повторял, что нужно приучить себя смотреть на жизнь спокойно, бесстрастно, созерцательно. Нужно научиться принимать мир таким, каков он есть, а не сетовать, что он не такой, какого бы тебе хотелось.
   - Принять вместе с лицемерием, наглостью, культом выгоды? - удивился я.
   - Собака может только лаять и кусаться, но ты не бесишься оттого, что с ней нельзя поговорить о Шекспире. Ты не требуешь от неё того, что превосходит её природу. Почему же к людям ты так не в меру требователен?
   - А если их наглость обернётся против меня, я, значит, так же должен буду принять её созерцательно?
   - Конечно.
   - А тебе не кажется, что такая, с позволения сказать , жизнь будет ещё более неестественной для человека, чем обычная, суетная?
   - Нет, не кажется. Напротив! Я уверен, что если все люди будут смотреть на жизнь созерцательно, жизнь в целом станет только лучше.
   - Даже у животных есть чувства, а ты хочешь отнять их у человека. Ты предлагаешь пассивность в то время, как человеку дарован природой разум, чтобы осмысливать своё прошлое, настоящее и чтобы разумно организовывать будущее.
   - Разум, конечно, дарован человеку, но не для того, чтобы втягивать его в бесплодную суету, а для того, чтобы раз поняв её отказаться от неё навсегда. А ты?
   Максим начинал "заводиться".
   - Ты присмотрись к своим, так называемым, страданиям и ты увидишь, что большая половина их просто надумана. Они не столько есть на самом деле, сколько в тебе самом, в твоей разгорячённой фантазии.
   Помню, меня так и передёрнуло от его слов.
   - Ну, ты и даёшь! - взорвался я. - Меня наглым образом обсчитывают и обвешивают в магазине, а, по-твоему, выходит, что это только плод моей "разгорячённой фантазии". Хороша философия!
   Максим всё также усмехался, покачивая головой.
   - Это всё софистика, - с расстановкой проговорил он. - Ты идёшь на поводу у собственных чувств. Обида закрывает глаза твоему разуму. А ты попробуй понять обманувшую тебя продавщицу. Её воспитание, образование, среда, в которой она вращается, и прочее сделали её поступок вполне логичным и, даже, необходимым. Требовать от неё другого поведения - значит требовать от неё невозможного.
   Меня просто бесила спокойная, холодная рассудительность Максима. Я видел всю нелепость, абсурдность его выводов, но что ответить ему не знал. Ему нужна была логика, а у меня были только чувства, да интуиция. Он сидел спокойный и уверенный, на его лице играла снисходительная усмешка, а я, хотя и был уверен, что он не прав, чувствовал себя идиотом. Максим, вдруг, стал мне невыразимо противен и я, злобно выругавшись, послав его вместе с его философией к чёртовой матери, ушёл, хлопнув дверью и твёрдо решив никогда больше не встречаться с ним.
   Тогда я ещё не понимал в чём ошибка Максима, где просчёт в его безукоризненной логике. Я только интуитивно чувствовал, что правда на моей стороне. Сейчас я это знаю. А помог мне в этом Андрей.
   Андрей был мастером слесарного цеха и одновременно секретарём комитета комсомола. Однажды он подошёл ко мне с просьбой написать заметку в настенную комсомольскую газету. Мне, конечно же, было не до заметок, и у нас с ним получился немного резкий разговор. Он произвёл на меня сильное впечатление, и поэтому я хорошо запомнило его.
   Андрей давно задумал организовать выпуск своей комсомольской газеты "Комсомольская жизнь" - так он решил назвать её. По его мнению, это было бы самым действенным средством в деле повышения инициативы комсомольцев, которая, мягко говоря, была невысокой. Секретарь партбюро его в начале не поддержал, считая, что уже есть одна стенгазета - совместный орган партбюро, профкома и комитета ВЛКСМ - и что если есть необходимость, то пусть комсомольцы пишут туда. Но Андрея это не устраивало. Он хотел свою газету. После продолжительной полемики с администрацией и партийным начальством, Андрей сумел-таки добиться разрешения на выпуск газеты. И вот теперь он лично готовил первый номер, взяв на себя обязанности редактора. Он был увлечён этим делом, разгорячён своим успехом в полемике с начальством и вот в таком состоянии он и налетел на меня.
   - Алексей, я к тебе с поручением, - решительно начал он. - Ты должен написать заметку в нашу газету.
   Я недовольно поморщился.
   - Какую ещё заметку?
   - Ну, напиши, например, о радиомонтажном цехе. Ты ведь по работе связан с ними, знаешь ребят, видишь их проблемы.
   - Да ну... Кому это нужно?
   - То есть как "кому это нужно"? - удивился Андрей. Мы же на собрании говорили о необходимости газеты и её задачах. И ты, между прочим, голосовал за её выпуск. Зачем же сейчас вести такие разговоры?
   На душе у меня стало досадно и устало. Спорить с ним я не хотел. Такие споры представлялись мне схоластичными.
   - Знаешь, Андрей, давай оставим собрание. Мало ли за что мы поднимаем руки. Разве существо в этом?
   - Ну ты и даёшь! А впрочем, это закономерно: другому Максим и не мог тебя научить.
   - Причём тут Максим? У меня у самого есть голова на плечах.
   - А если есть, то как ты не поймёшь такой простой вещи, что жизнь делается руками людей, что им для этого даны разум, чтобы обдумывать свои действия, воля, чтобы совершать их и совесть, чтобы нести за них ответственность. Пойми, что само собой ничего не случается. Всё, что ни делается в этом мире хорошего или плохого, всё это дела самих людей.
   Это было сильно сказано. Слова Андрея поразили меня. Они прозвучали как откровение. Я перестал спорить, во всём согласился с Андреем, и вскоре принёс ему заметку.
   Сейчас, вспоминая всё, я отчётливо вижу, что замета моя осталась всего лишь заметкой. Жизнь от неё не изменилась. Но тогда она представлялась мне реальным вкладом в общую борьбу за коммунизм. Я уже не помню, о чём конкретно была эта заметка, но помню, что написал я её смело, остро и энергично. О ней говорили, и это мне льстило. Жизнь не изменилась, но во мне произошёл перелом. Прежде всего, я отчётливо понял, в чём главный просчёт Максима. Он, конечно же, парень головастый, но такой простой вещи как то, что в природу человека входит не только разум, но и воля, не только способность суждения, но и способность практических действий, этого Максим понять не мог. Он делил жизнь на суету и созерцание этой суеты. А раз все действия лишь суета, ничего не добавляющая и не отнимающая у жизни, то пропадала ответственность людей за свои поступки.
   Следующая перемена во мне произошла, как говорится, автоматически и без моей воли - меня вовлекли в активную комсомольскую работу. И я не сопротивлялся этому. Да, я не сопротивлялся. Я отдался комсомольской работе как новой надежде. Мне важно было разобраться в себе и в жизни. Мне нужно было - быть может, кому-то это покажется смешным, но для меня тогда это было слишком важно и слишком серьёзно, и я свято верил тогда в возможность этого - мне нужно было найти алгоритм жизни. Жизнью без мысли - суетой - я уже жил, и она опротивела мне. Умственная суета Максима так же стала мне ненавистна. Теперь я решил попробовать, испытать на себе осмысленное, общественно-полезное действие.
   Но...увы, увы и, ещё раз, увы! Это "осмысленное, общественно-полезное действие" удерживало меня очень и очень недолго. Я быстро охладел к нему. Быстрее, чем к рафинированной умственной суете Максима. В последней, по крайней мере, был один притягательный элемент - философская глубина. В позиции же Андрея этой глубины не было и в помине. Она, правда, провозглашалась на словах, но этим дело и заканчивалось. В реальной жизни вместо неё было совсем другое и совсем не притягательное.
   ...Помню, с каким энтузиазмом, с какой энергией я взялся за комсомольскую работу. Она действительно увлекла меня на первых порах. Андрей через бюро поручил мне редактировать нашу газету. Я бегал по цехам, собирая материал, вникал в производственные и общественные проблемы; добился, чтобы меня приглашали на планёрки. Газета выходила стабильно - два раза в месяц. На мой взгляд, она была интересной. Но после трёх месяцев работы я стал остывать. Почему? Газету читали, но те разговоры, которые велись вокруг неё и вокруг тех проблем, которые она поднимала, так и оставались разговорами, ничего не меняющими в реальной жизни.
   Например, я написал заметку, в которой говорил, что уровень идеологической работы на нашем производстве не соответствует современным требованиям: нет научного подхода в освещении материалов лекций, низкий профессиональный уровень лекторов, не отработана тематика лекций. Резюмировал эту заметку я выводом: партийная организация в этом направлении ничего не делает. После этой заметки секретарь партийного бюро вызвал меня к себе и сказал:
   - Знаешь, Алексей, ты следующий раз подобные заметки согласовывай со мной.
   - Я написал что-нибудь не так?
   - Пишешь ты вроде бы правильные и нужные вещи, но выводы твои неверные. Когда ты пишешь, что партийная организация не занимается улучшением идеологической работы, ты, во-первых, не тактичен, а, во-вторых, просто несправедлив. Партийная организация работает в этом направлении и работает много.
   - Возможно, вы и работаете, но я писал о том, что видел...
   - Что ты видел? - перебил он меня. - Все лектора коммунисты, план лекций утверждается партбюро в соответствии с рекомендацией райкома, систематичность проведения лекций так же контролируется партбюро. Разве это не работа?
   - Ч привык судить о работе по её результатам, а они против вас: уровень лекций низкий, а слушатели на них просто спят. О чём это говорит?
   - Ну, знаешь ли, Цицеронов у меня нет, людей с философским образованием то же.
   - Но ведь партия, насколько я знаю, настаивает на требовании высокой научности в идеологической работе. А вы эти требования не выполняете и, насколько я понимаю, ничего не делаете в этом направлении.
   Тут он совсем вспылил. Обозвал меня "демагогом" и вообще получился неприятный разговор. А идеологическая работа, какой была, такой и осталась.
   Это только один случай, но были и другие: по работе с комсомолом (парторганизация не уделяла должного внимания молодёжи), по производственным проблемам (долгое время на многих вредных участках не была сделана вытяжная вентиляция), по взаимоотношениям с администрацией (при сдаче на разряд со стороны комиссии были необоснованные придирки). Последняя тема вообще вызвала бурю гнева на мою голову со стороны администрации. Газета выходила, проблемы поднимались, разговоры вокруг них велись, а в реальной жизни никаких изменений не было. Разве что на меня начальство стало смотреть косо. Меня всё это начинало раздражать. И я пришёл однажды к Андрею для серьёзного разговора.
   - Объясни мне, Андрей, - спрашиваю его, - почему ко мне такое неприязненное отношение со стороны партийного начальства и со стороны администрации. Разве я делаю или говорю что-то не так?
   Андрей немного замялся. Было видно, что ему не очень-то хотелось начинать этот разговор.
   - Понимаешь, - наконец заговорил он, - все, о чём ты пишешь, в общем-то, правильно, но ты не знаешь меры, бросаешься в крайности и, вообще в тебе нет диалектической гибкости.
   - То есть?
   - Ну, вот например, твоя заметка об идеологической работе. Ведь никто же не оспаривает справедливость требований партии, но нужно понимать, что работа эта не может быть совершена в один день. Подожди, будут у нас и квалифицированные лекторы, и высокий научный уровень лекций.
   - То, что у нас будет это понятно, но ведь я же писал о том, что сейчас в этом направлении практически ничего не делается.
   - Ну почему ничего? Это крайность.
   - Нет не крайность! Если Ефимыч в слесарке раз в неделю читает рабочим газетные вырезки, то это не политинформация. Рабочие и сами могут газеты читать. И поэтому сам факт таких, с позволения сказать, политинформаций не более чем фиговый листок, прикрывающий наше убожество!
   - Ну а где взять международника?
   - Я не знаю где взять международника, но я знаю, что если мы должны проводить политинформацию, то они должны проходить на высоком научном уровне, а иначе их и проводить незачем. И если негде взять квалифицированные кадры, то пусть товарищи, сидящие на верху, думают, работают над этим вопросом и обязательно информируют нас о том, что сделано или делается. И так абсолютно во всех случаях. Тогда я и все будут знать, что над решениями партии действительно работают. Но делать, как получится, а выдавать эти дела за "высокий уровень работы" - чистое лицемерие.
   Я горячился. Меня просто бесила бестолковость Андрея. "Ведь не глупый же парень, - думал я, - а реально мыслить не умеет". Но Андрей вместо того, чтобы ответить мне по существу стал говорить что-то о престиже партии, который мы не должны подрывать и т.д. Вначале меня всего просто лихорадило. Меня бесил уход существа разговора в какие-то политические тонкости. Но потом, вдруг, стало невыразимо грустно, больно и устало. Я не стал ни спорить с ним, ни что-то доказывать. Я просто сказал ему, что больше в газете не работаю. И ушёл.
   Я ушёл от Андрея с тем же решительным желанием никогда больше не возвращаться к нему, с каким в своё время ушёл от Максима. А буквально через несколько дней я вообще поставил крест на своей комсомольской деятельности. И произошло это, как ни странно, на открытом партийном собрании, куда были приглашены комсомольцы и беспартийные рабочие.
   Сейчас я уже не могу вспомнить ни повестки дня, ни содержания доклада на этом собрании. Они стёрлись из моей памяти, не успев упасть на её дно. Но я отлично помню то настроение, которое царило на этом собрании. Его можно выразить одним словом - скука. Докладчик монотонно читал текст, переполненный столь же возвышенными, сколь и абстрактными фразами; присутствующие либо дремали, либо смотрели в окно, либо читали захваченные с собой газеты или журналы. И все относились к этому как к чему-то естественному и привычному. После доклада пошли прения. Содержания выступлений я так же не помню. Помню только, как председатель собрания бойко вызывал их: "Слово предоставляется коммунисту Иванову, приготовиться коммунисту Петрову". Таким образом, он вызвал троих заранее подготовленных. Когда же они выступили, и председатель сказал: "Товарищи, список выступающих исчерпан. Кто ещё хочет выступить?" никто не двинулся с места. Напрасно председатель говорил: "Пожалуйста, активнее, товарищи!", никто выступать не хотел. Люди старались не смотреть на председателя. Они отворачивались в окно, склонялись над газетами, прятались за спинами впереди сидящих. Напрасно он взывал к их активности и сознательности. Небыло ни малейшего движения. Царила гробовая тишина. И вот тогда-то, в моей голове неожиданной и поразившей меня аналогией прозвучала гениальная пушкинская ремарка - "народ безмолвствует". Я несколько раз повторил ей про себя, поражаясь её глубине. Это там, на Западе, люди митингуют и шумят, а у нас нет. У нас есть свой, национальный вид протеста - молчание. Мы ленивы, медлительны и трусливы. Потому-то мы и протестуем молча. До поры до времени. Никому из сидящих на этом собрании, да, наверное, и никому вообще не нужны были те слова и те идеи, которые проповедовались с трибуны. Они были чужды людям. Более того: люди не воспринимали их как идеи. Для них это были всего лишь слова, дежурные фразы. Внешне говорили, вроде бы, умные, хорошие вещи, но они, тем не менее, оставались всего лишь демагогией, к реальной жизни никакого отношения не имеющей. Я вдруг понял, что вся эта политработа не более чем лицемерие и суета. И вот тогда, уходя с этого партийного собрания, я решил навсегда порвать не только с комсомольской работой, но и с общественной работой вообще.
   Ну и что же в результате? А в результате я повторил слова Андрея Болконского - "Всё пустое, всё обман". Ни Максим, ни Андрей не дали мне того, что я хотел. Оба тешили себя иллюзиями, а мне нужна была правда жизни. Я хотел реального смысла в своей реальной жизни. Не абстракций, не лицемерия, а реального и гуманного смысла. Но его нигде не было. Нигде. Нигде, кроме моей интуиции, моего подсознания. В глубине души жила святая вера в то, что жизнь человеческая это не бездумная суета и не праздные умствования. В ней должен быть какой-то глубокий и обязательно гуманный смысл. Но какой? Какой?...
  

4.

   Вот в таких рассуждениях во время прогулок и состоял мой отдых. Но, как это часто бывает во время отпуска, хорошая погода не длится долго. Неожиданно заканчиваются жаркие солнечные дни и начинают лить дожди. И вот однажды, взглянув в окно, я не увидел привычного, залитого щедрым солнцем пейзажа. Сквозь частую сетку дождя едва просматривались не похожие на самих себя сад, дорога, река. Всё как-то посерело и, если бы не щедрая зелень, можно было бы подумать, что сейчас не август, а октябрь. Открыв окно, я с удовольствием вздохнул наполненный влагой густой воздух и физически ощутил, как свежая струя проникает в мои лёгкие. И хотя справедливо поётся, что "у природы нет плохой погоды", но для прогулок такая дождливая погода, безусловно, плоха.
   Спустившись вниз позавтракать, я увидел хозяина. Вернувшись из города, он привёз с собой кучу каких-то вещей и сейчас вместе с хозяйкой они разбирали их, что-то обсуждая. Хозяйка ненадолго оторвалась от мужа, чтобы накрыть мне на стол, и я вновь остался один. Почти механически съев нехитрый завтрак, я задумался, чем бы заняться. Подниматься к себе в комнату, чтобы весь день валяться на кровати, мне не хотелось. Обычную прогулку отменял дождь. Неожиданно мне пришла в голову мысль, посидеть в беседке, расположенной в саду. Я быстро поднялся к себе в комнату, взял зонт, книгу и вышел из дома в сад.
   Нужно сказать, что хозяин мой был человек деловой, домовитый. У него был добротный, в хорошем состоянии дом, прекрасный, большой сад, а в саду стояла отлично сработанная, крытая беседка, заросшая плющом. В беседке стояли круглый стол и скамейки по периметру. Хозяйка рассказывала, что все домашние любили собираться в этой беседке вечерами и пить чай. Но всё это было не на моих глазах: старший сын работал в городе, а дочь отдыхала где-то в пионерском лагере.
   На мои шаги из беседки выбежал пёс Альберт. Он привык ко мне и больше не лаял, хотя и не относился ко мне по-дружески. Обнюхав меня, он вновь вернулся в беседку, куда вошёл и я. За столом сидел старик.
   - Здравствуйте. Я вам не помешал?
   - Нет, - просто отвечал старик. - Я ничего не делаю. Садись.
   Я прошёл и сел. Некоторое время мы сидели молча. О чём говорить с ним я не знал, а открывать книгу и читать, мне показалось неудобным. Молчание нарушил старик.
   - Не повезло тебе с погодой.
   - Может быть, ещё наладится?
   - Вряд ли. Я костями своими чую, что это надолго.
   - Ну что ж, значит не судьба. Домой, тогда, поеду.
   - А что ж ты один? Без друзей, без семьи. Аль нет?
   - Почему нет? Есть. Жена, сын четыре года.
   - А что ж один?
   - Как вам сказать? Не поладил я с женой, вот и уехал. Один.
   - Не поладил? - искренне удивился старик. - А чего же вы делите?
   Я посмотрел на него. Обычный старик: в солдатском бушлате, в кирзовых сапогах, седой и лысый, с жидкой бородкой. Ничего особенного и тем не менее я почему-то чувствовал доверие к нему и желание говорить откровенно.
   - Ничего не делим, но и мирно не живём. Вечно придирается ко мне: то я ей не помогаю, то мало зарабатываю.
   - Она хозяйка, о доме заботится. Это хорошо. А ты, видать, мало помогаешь ей. Вот она и серчает.
   "А, действительно, - неожиданно подумал я, чего я взъелся на неё?"
   - А ты, мил человек, - продолжал старик, - не обижайся на неё. Может она и впрямь в чём неправа, так не со зла же. Ты ей простишь, а она в чём-нибудь тебе простит, вот и будет у вас мир дома.
   - Вашими бы устами да мёд пить.
   - Э, милок, не сумлевайся! Коли будете дружка к дружке с любовью, то беда в дом ваш не войдёт. Верное слово говорю. А то как же? Супруги, ведь, - проговорил дед с расстановкой, - в одной упряжке, значит. Так чего же тут морду воротить, как пристяжной, тут тащить надо! Упираться, да помогать друг другу.
   Дед говорил так просто, ясно и убедительно, что ему нечего было возразить.
   - Да,... наверное, вы правы, - наконец проговорил я. - Только не могу я замкнуться на одних семейных делах. Скучно, тесно мне в них. Может быть, женщине и достаточно одной семью, а интересы мужчины шире. Хочется чего-то более значительного.
   - Это чего же?
   - Да я и сам не знаю чего. Только знаю, что должен быть какой-то смысл в моей жизни помимо семейного.
   Дед помолчал.
   - Знаешь, а ты не мудрствуй лукаво о том, что не дано тебе. Гордыня это. Есть ли этот смысл, нет ли его, про то одному Богу известно. А твоё, смертное, дело думать о том, что уже дано тебе. У тебя семья - жена, сын - а значит жить ты должён уже не для себя и думать не о себе, а о них.
   - Ну, так что же, значит и не искать этот смысл?
   - Почему? Ищи. Про семью только не забывай. Потому как найдёшь ли ты чего, аль нет, ещё не известно, а отцом ты уже стал и потому долг свой перед Богом и людьми нести должён.
   "Как всё просто! - думал я. Это не абстракции Максима и не лицемерие Андрея. Всё предельно ясно, конкретно, а, главное, реально. Конечно, хотелось бы не узкосемейного, а широкого, социально-значимого смысла, но чтобы его найти, нужна титаническая работа вроде марксовой и даже больше, только тогда можно рассчитывать на успех. Без неё будут одни лишь догадки и фантазии. Но на эту работу не каждый способен... Хотя... Не боги горшки обжигают. В конце концов, это единственный честный и реальный путь на сегодня: семья и это большое дело. Нужно только решиться."
  

5.

   Дед оказался прав. Погода действительно изменилась надолго. Я стал собираться домой. Тем более что главное, за чем я ехал, уже было сделано. Сборы мои были недолги, и через два дня я уже сидел в купе поезда, который приближался к Москве.
   Ехать оставалось часа полтора, и мой сосед по купе неожиданно предложил мне сыграть в шахматы. Я согласился. Он достал свои дорожные шахматы, и сражение началось. Но я был плохой игрок: не прошло и десяти минут, как я был заматован. Вновь расставили фигуры, и вновь я был смят и растерзан. Мне стало досадно. Я предложил ещё одну партию, но мой обидчик неожиданно для меня отказался.
   - Вы извините меня, - улыбаясь, сказал он, - но мне скучно играть с вами. Вы слишком вяло играете. Вы, наверное, и в жизни флегматик, а я люблю людей смелых, энергичных, азартных.
   Это было обидно слышать, но это была правда, и я был вынужден проглотить эту неприятную пилюлю. Поезд стремительно приближался к Москве. За окном проносились знакомые станции, люди в привычных московских одеяниях. "Он прав, - думал я, - я слишком вял и нерешителен, и в этом всё дело. Мне не хватает обычного мужества".
   Вспомнив что-то, я достал с полки свой чемодан, открыл его и нашёл книгу об индийском философе Свами Вивекананда. В конце книги были помещены его афоризмы. Я открыл их и сразу нашёл то, что мне было нужно:
   "Чем старше я становлюсь, тем больше всё сводится для меня к мужеству. Это - моё новое евангелие".
  
   БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ.

ПРОЛОГ.

   Им было хорошо. Им было так хорошо, как бывает только ранней молодостью, когда позади десять лет школы, впереди большая, настоящая жизнь, а рядом любимый. Новая жизнь начиналась для них вместе с восходом солнца, которое ослепительным шаром вынырнуло из реки и медленно поплыло вверх. После выпускного вечера они, как и другие школьники, не пошли домой. Они пришли сюда, на своё любимое место, и, обнявшись, слушали ранний гомон птиц, смотрели на восход и мечтали о своей будущей жизни.
   - Значит, решено, - говорил Олег, - вместе идём в педагогический.
   - Да, решено, - отвечала Лена, - ты на математику, а я на словесника.
   - Что бы там ни говорили, - горячо продолжал Олег, - а я убеждён, что педагогический - это самое важное, самое главное в человеческой жизни. Всё можно сделать с её помощью! Все проблемы решить! Ведь почему в жизни есть всякие несправедливости, обман? Потому что люди, творящие их, плохо воспитаны. Их души не сформированы правильно. А если бы они попали в руки хорошего педагога? Вся жизнь была бы другой!
   - Олег, но ведь нам придётся иметь дело не с взрослыми, а с детьми.
   - Ну и что? Из детей вырастают взрослые. И потом, если ты настоящий педагог, то ты, занимаясь с детьми, должен будешь встречаться и с их родителями. Таким образом, у тебя открывается великолепная возможность оказывать влияние практически на все слои общества. Только захоти, и мы жизнь перевернём!
   Олег был возбуждён, его глаза блестели, а весь вид его говорило страстной вере в то, что проповедовал. Лена слушала его с интересом и, по-видимому, разделяла с Олегом его убеждения. Им было хорошо. Всё и было бы хорошо, если бы, вдруг, не появился на берегу реки, неизвестно откуда-то взявшийся, пьяный. Он не был стар. Он был молод. Старше выпускников лет на пять, семь. У него был неопрятный вид: небритое лицо, мятые брюки, рубашка, которая вчера, видимо, была ещё свежей, а сегодня потеряла всю свою привлекательность. С появлением пьяного, молодёжь притихла. Они хотели подождать, когда он уйдёт, но - напрасные надежды! - пьяный направился прямо к ним.
   - Пе-да-го-ги...- презрительно и с расстановкой произнёс он.
   Олег вспыхнул. Он сразу понял, что этот тип всё слышал, и от этого ему стало нестерпимо стыдно.
   - В чём дело? - строго спросил он.
   - Я тут слышал...
   - Не твоё дело! - перебил Олег.
   - Нет, моё! Ты, ведь, меня собираешься учить, детей моих, если они будут. А чему ты можешь научить их? И вообще, кто ты такой, чтобы вос-пи-ты-вать?!
   Последнее слово пьяный проговорил с расстановкой, размахивая пальцем перед носом Олега. Тот перехватил руку и, резко отведя её в сторону, проговорил:
   - Ну ладно... Иди проспись.
   - Нет, ты постой! - упорствовал пьяный.
   - Вот привязался, - злился Олег.
   Он резко развернул пьяного и, отталкивая его, злобно бросил:
   - Да иди ты... пьянь!
   Последнее слово, видимо, задело пьяного, и он, не говоря ни слова, резко развернулся и сильно ударил Олега кулаком в лицо. Олег был спортивный парень и даже несколько выше пьяного, но, тем не менее, от удара улетел прямо в кусты. Быстро вскочив, он бросился на обидчика, но тот снова встретил его серией ударов в живот и в голову. От этой серии Олег улетел прямо в реку. Плеск воды, принявшей в себя Олега, как будто разбудил Лену, находившуюся в каком-то оцепенении. Она бросилась на пьяного и, оттолкнув его двумя руками, отчаянно закричала:
   - Прекрати сейчас же! Бандит! Я милицию позову!
   Пьяный как-то странно посмотрел на Лену и проговорил:
   - Ладно, не шуми. Он сам виноват...
   И, не говоря больше ни слова, он повернулся и пошёл прочь.
   Лена бросилась к Олегу и стала помогать ему выбираться из реки. Жгучая боль и ещё более жгучий стыд переполняли Олега. Он не мог не только говорить с Леной, но даже смотреть на неё. Умываясь, он присмотрелся к своему, прыгающему в воде отражению, и ужаснулся: оба глаза заплыли, губы и нос распухли и кровоточили. Было так хорошо, было всё так ясно и вдруг всё разом перевернулось. Всё хорошее сразу пропало, и Олег понял, что уже не сможет ни думать, ни говорить, ни жить по-прежнему. Не глядя на Лену, даже не поворачивая к ней своего обезображенного лица, он тихо сказал:
   - Ты извини...но я уйду... Я не приду к тебе пока... пока этой сволочи морду не набью...
   Голос его срывался. Казалось, ещё чуть-чуть и он заплачет. Лена пыталась его успокоить, но он вскочил и, не слушая её, убежал. Лена осталась одна. Над глянцевыми водами реки также тихо плыл вверх оранжевый диск солнца, и также самозабвенно пели птицы, радуясь приходу нового дня.

НАЧАЛО.

  
   Этим утром для Олега действительно началась новая жизнь. Приняв столь горестное крещение в утренних водах реки, он вынырнул из них другим человеком. Он ещё ничего не говорил себе, да и не мог говорить из-за переполнявших его боли и стыда, но уже тогда он твёрдо знал, что ни в какой педагогический он никогда не пойдёт. Чувства, какими бы сильными они не были, преходящи, и по мере их ухода, к человеку возвращается рассудок, способность суждения. Успокоившись, Олег сразу же отметил про себя это происшедшее с ним изменение. Он попытался объяснить для себя, почему он решительно не хочет поступать в педагогический, но чётких объяснений не получилась. Логика, способность суждения отказывали ему в ответе, но его интуиция отвечала вполне чётко и недвусмысленно: "Ты мальчишка. Вздорный и слабый. А чтобы воспитывать, нужно иметь на это право". Олег ещё не знал, что он будет делать в этой жизни, чем будет заниматься, но одно он знал твёрдо - прежде всего, он станет сильным. Станет сильным, чтобы отомстить. Поэтому, как только его лицо вновь обрело нормальный вид, Олег направился в Дом культуры, в спортзале которого, как он знал, работает секция каратэ.
   В небольшой комнатке, на двери которой висела табличка "Тренерская", Олег увидел двух человек - молодого и постарше. Олег обратился к тому, что постарше.
   - К вам можно записаться?
   Тренер смерил его взглядом.
   - А кто ты такой?
   Олег пожал плечами.
   - Никто. Просто я хотел бы заниматься у вас.
   - У нас набор осенью, а сейчас лето, - холодно сказал тот, что моложе.
   - Но я очень хочу! - стал упрашивать Олег.
   Молодой парень с коричневым поясом был сух и строг.
   - Допустим, что не очень, так как в противном случае пришёл бы раньше. Но дело даже не в этом, а в том. Что тебя некуда поставить - группа занимается по программе, она уже изучает ката, а ты не умеешь даже стоять и двигаться.
   - Я догоню! - упрямо твердил Олег.
   - А раньше ты спортом занимался? - спросил тот, что постарше. Олег заметил, что у него, в отличие от молодого, на кимоно чёрный пояс.
   - Серьёзно нет. Но у меня есть данные. Так мне учитель физкультуры говорил.
   Молодой усмехнулся, а тот, что постарше после небольшой паузы сказал:
   - Ты сейчас выйди в коридор на минутку, а мы посоветуемся и позовем тебя.
   Олег вышел, а когда через минуту снова вошёл, тот, что постарше сказал ему:
   - Мы возьмём тебя. В порядке исключения. Слушай теперь, что тебе нужно знать и сделать. Первое. Ты должен принести характеристику, справку от врача, паспорт. Второе. Секция работает на самоокупаемости. Это значит, что ежемесячно ты будешь сдавать сэмпаю по пять рублей. Эти деньги идут не к нам в карман, а по ведомости сдаются в бухгалтерию. Далее. В течение месяца необходимо приобрести кимоно. Первое время разрешаем заниматься в тренировочных брюках, белой футболке и белом поясе. И последнее. У нас строжайшая дисциплина. Пропуски занятий не разрешаются. Если болен - не инфекционным заболеванием, конечно - или просто плохо себя чувствуешь, всё равно приходишь в зал, сидишь и смотришь тренировку. На тренировках никакой самодеятельности. Абсолютно все действия только по команде. Пожалуй, пока всё. Остальное узнаешь в процессе занятий. Всё ясно?
   Олег утвердительно кивнул головой, радостно улыбаясь.
   - Не радуйся, - холодно сказал молодой, - тебе будет очень трудно.
   - Это ничего! - начал, было, Олег, но старший перебил его.
   - Ладно, сейчас иди в зал. У входа разуешься и сделаешь поклон залу. При ритуале встанешь. Если спросит сэмпай, скажи, что мы разрешили. Иди.
   Окрылённый, Олег вышел из тренерской и направился в зал. У входа он разулся, неумело поклонился и шагнул в доджо - зал для занятий каратэ.
  

ОДНА.

   Лена прошла в вагон и села у окна. Она ехала домой и у неё были все основания для радости - в списках абитуриентов, успешно сдавших экзамены, она быстро нашло свою фамилию. И всё-таки ей было нерадостно. Вот уже второй месяц ей не даёт покоя мысль об Олеге. Она так и не видела его с того горестно-памятного дня, когда он, весь мокрый и с распухшим лицом, убежал, не слушая её окриков. Если первое время она как-то оправдывала его, говоря себе, например, что ему неудобно появляться перед ней с синяками, то потом она и не знала, чтобы такое придумать в его оправдание.
   Прошёл месяц, а Олег не только не приходил, но даже избегал её: он не подходил к телефону, а однажды... Лена не могла без краски на лице вспоминать о том, как она пришла к нему домой. Дверь открыл его брат и на вопрос дома ли Олег, брат ответил, что его нет дома, хотя Лена точно знала, что он там.
   Всё это было очень обидно, и Лена иногда, в сердцах, говорила себе: "Да кто он такой, что я из-за него так переживаю?!" Она пыталась не думать, но не думать не могла. Было обидно. Всё-таки были дружны, были какие-то совместные планы, и вдруг всё сразу рухнуло. И никаких следов, и никаких объяснений. Обидно.
   Лена сидела, думая о своём, смотрела в окно и вдруг что-то изнутри толкнуло её - она почувствовала на себе чей-то взгляд. Повернув голову, она увидела через проход, напротив сидящего мужчину. Их глаза встретились, и Лене показалось, что где-то она его видела. Она отвернулась и стала вспоминать, но на память ничего не приходило. Мужчина был молод, одет в хороший костюм, белую рубашку, галстук. Он то пристально смотрел на Лену, то отворачивался в окно, о чём-то думал и хмурился. Народу в поезде было мало. Лена сидела одна. На одной из остановок мужчина неожиданно встал и сел напротив Лены.
   - Девушка... Извините... Можно с вами поговорить? - нерешительным голосом спросил он.
   Лена посмотрела на него и ничего не ответила. Неожиданная догадка поразила её: перед ней сидел тот самый человек, который, почти два месяца тому назад, на её глазах избил Олега.
  

ПРЕДИСТОРИЯ.

   Да, это был он. Его звали Андрей, и ему было всего двадцать пять лет. Когда пять лет назад он вернулся из армии, он был так же переполнен мечтами и планами как вчерашние выпускники Олег и Лена. Он рвался в жизнь, хотел строить и перестраивать её, хотел делать людям добро, был полон энергии и оптимизма. Жизнь представлялась ему полной увлекательных и значительных дел. Кроме того, он был кандидатом в члены КПСС, и мысль об этом наполняла его сознанием ответственности своего существования. А каким необузданным романтиком он был тогда! Он любил А.Грина. Его роман "Блистающий мир" не давал ему покоя. Он хотел, подобно его главному герою, научиться летать. Причём летать без каких бы то ни было приспособлений, а просто так - в силу своего вдохновения.
   Он был таким. Но столкновения с жизнью постепенно, шаг за шагом, делали его иным. Девушка, в которую он влюбился со всей силой романтической страсти, очень скоро бросила его, заявив ему на прощанье: "Знаешь, Андрюша, ты хороший парень, но плохой мужчина, а я плохая девушка, но зато хорошая женщина". Нужно было знать силу его впечатлительности, чтобы понять, что он чувствовал тогда. Он был в шоке от такого заявления. Если бы тогда, когда он познакомился с ней, ему сказали, что она так его бросит, он бы оскорбился. Но теперь, когда это случилось, ему нужно было как-то объяснить всё это. Объяснить, но как? Горький говорил, что "чтобы человек задумался, его нужно обидеть". Это, конечно, верно. Но верно так же и то, что обида слишком плохая приправа к размышлениям. Да и сами люди, особенно если они впечатлительные, становятся под воздействием обид озлобленными или же бросаются в какую-то крайность. Андрей, со свойственным ему максимализмом, решил, что женщин вообще любить нельзя, так как они созданы не для любви, а для кокетства, флирта, развлечений. На вывод этот повлияло одно воспоминание. Он вспомнил как одна женщина, вместе с которой он работал, видя его слишком платонический и малорезультативный роман с девушкой, захотела помочь ему и доверительно сказала: "Понимаешь, Андрей, если хочешь, чтобы девушка полюбила тебя, её нужно обольстить и бросить". Тогда он не поверил этим словам и если не оскорбился ими, то только потому, что не хотел обижать эту женщину. Теперь, казалось, сама жизнь подтвердила истинность этих слов. "Хороша любовь! - думал Андрей. - Чего она стоит, если завоёвывается такими средствами?!"
   Но любовная неудача имела для Андрея и другие, куда более важные, чем разочарования в женщинах, последствия. Прежде всего, он стал разочаровываться в своём романтическом взгляде на жизнь. Летать ему уже не хотелось. Если раньше он жил как бы в забытьи, в полусне, как будто шёл в тумане и ничего не замечал, то теперь, как он читал, туман стал рассеиваться, и, приглядевшись к жизни, Андрей стал замечать в ней "много бардака" (так любил говорить он). Андрей работал тогда радиомонтажником в одном институте. И вот он стал замечать, что рабочие, окружающие его, начисто лишены того энтузиазма, о котором так много пишут газеты, и в который так верил Андрей. Сам-то он был, конечно же, энтузиаст, чем вызывал иронию окружающих, и что сильно удивляло его. Но это было ещё полбеды. Люди, работающие вместе с ним, значительно больше были заняты собственным благополучием, нежели производственными делами. На работе они не столько работали, сколько мастерили всякую всячину "для дома, для семьи", как говорили они при этом. Естественно, что мастерили они всё это из казённого сырья и в рабочее время. Конечно, нельзя сказать, что они совсем не работали, но то, что работали они без какого бы то ни было энтузиазма это абсолютно точно. У них не было никаких стимулов к работе. Да и какие стимулы у них могли быть? Зарплата? Они "сидели" на окладе, изменить который были не в состоянии. Премия? Но она зависела совсем не от работы, а от ... характера отношений с начальством, которое ставит эту премию "с потолка": хорошие отношения - 40%, плохие - 25%. Это открытие ошеломило Андрея, он не мог не объяснить его, ни оправдать.
   "Ну а как же партия? - неожиданно подумал Андрей. - Неужели она не видит этих проблем? А если видит, то, что делает?" Сколько раз ходил Андрей на партсобрания, и всё было на его взгляд нормально, а тут, действительно, как проснулся. Он вдруг с удивлением заметил, что люди на собрании присутствуя отсутствуют: они читают книги, газеты, молчат, думая о чём-то своём. Двое даже играли в шахматы! Но докладчика никто не слушал. Да и что было слушать его? Он нёс такую ахинею, такую пустую демагогию, что можно было только рукой махнуть. Вопросов после доклада, конечно же, не было. Когда перешли к прениям, то бойко выступили по бумажкам трое заранее подготовленных товарищей. А вот после них, сколько председатель не просил быть активнее, никто с места не поднялся. Все молчали. Потом все машинально голосовали за формальное и абстрактное решение. Короче, Андрей вдруг понял, что партия занимается какими-то другими проблемами, может быть и важными, но к реальной жизни не относящимися.
   Большая и единая жизнь неожиданно раскололась для Андрея на две части: казённая жизнь и жизнь частная. И между двумя этими частями не было никаких тёплых точек соприкосновения. Они были в полном антагонизме. Убедило Андрея в этой мысли, как ни странно, то же партсобрание. Он отлично знал, что людей, сидящих на этом собрании, волнуют те же проблемы, которые волнуют и Андрея, да и докладчика тоже! Это нарушения дисциплины производства, технологии, система оплаты труда, производительность труда и т.д. Но люди, тем не менее, не выступали и не хотели выступать. Когда же председатель собрания спросил: "Кто ещё хочет выступить?" ответом ему было молчание. И молчание это поразило Андрея так же остро, как и знаменитая - гениальная! - ремарка Пушкина "Народ безмолвствует". Андрей вдруг понял, что никто из сидящих на собрании не говорит не из-за инертности, и не из-за робости, а из-за того, что считает все эти собрания и выступления никому не нужной, бесполезной, ничего не решающей болтовнёй. Народ не верил ничему казённому, хотя и продолжал участвовать в политических играх. Перестал верить и Андрей. Теперь для него осталось одно частное.
   Вся жизнь, поведение Андрея резко изменились. Он стал инертен и пассивен на работе. Он стал красть радиодетали, не для себя, правда, а для друзей. Но красть! Неизбежно появились и конфликты с начальством. Причём у Андрея этих конфликтов было больше, чем у кого-либо ещё, по той простой причине, что он не лицемерил. Если все тихо делали своё дело и "не лезли на рожон": в присутствии начальства не сачковали, когда не было работы, делали вид, что работают; то Андрей не притворялся и ничего не скрывал: если не было работы, то он и не работал, а сидел и читал или мотался по цеху. Если нужно было сделать что-нибудь для себя, то он делал это открыто, не скрываясь. Такое поведение, естественно, не могло нравится его начальству. Короче, в общественном и партийном смысле Андрей деградировал. Но одна эта деградация никогда не смогла бы превратить его в того пьяного субъекта, с которым печально встретились выпускники. Этой метаморфозе способствовала деградация моральная.
   Уже было сказано о том, какое сильное впечатление произвела на Андрея размолвка с его девушкой. С тех пор мысль о том, что "чтобы девушка полюбила, её нужно обольстить и бросить", не давала Андрею покоя. На словах, вслух он поверил ей, но про себя, в душе верить ей не хотел, боялся верить. Боялся, но всё же хотел знать так это или нет. И скоро судьба предоставила ему возможность проверить эту роковую мысль. К ним в цех устроилась на работу девушка. Симпатичная, весёлая, раскрепощённая. И Андрей решил проверить, решил обольстить и бросить. К ужасу Андрея всё произошло именно так, как ему предсказывала женщина, а не так, как в глубине души надеялся он.
   Жизнь предстала перед Андреем в совершенно неприглядном виде: в ней не было ни разума, ни справедливости, ни любви. В ней царили словоблудие, наглость и разврат. И никаких моральных опор! Самыми надёжными опорами в жизни оказывались наглость, сила, хитрость, цинизм. Правда было в его жизни и столкновение и со справедливостью, точнее с попыткой восстановить её. Брат, обманутой Андреем девушки, как-то вечером встретил его и хоте по-мужски поговорить. Разговор получился слишком резкий, перешёл в драку, и Андрей избил своего собеседника. Справедливость не восторжествовала. Андрей стремительно покатился по наклонной плоскости. Вино, девочки, торговля крадеными радиодеталями. Долго так продолжаться, конечно же, не могло. Его поймали на воровстве и, припомнив все остальные его грехи, исключили из партии. Но, как ни странно, Андрей не отнёсся к этому событию равнодушно. В нём начинался какой-то новый кризис. Несмотря на всю логическую безупречность позиции цинизма, интуитивно Андрей отрицал её. И чем более последовательно циничен был Андрей в своей практической жизни, тем сильнее он отрицал цинизм в душе. Он не любил свою жизнь, да и практические результаты этой жизни слишком убедительно говорили о том, что любить её не за что.
   Собрание, на котором Андрея исключили из партии "взвинтило" его - слишком уж много ему пришлось выслушать там. Вечер и последующую ночь Андрей провёл у девчонок в общежитии. "Погудели" как говорил он в таких случаях. Утром голова тяжёлая, на работу идти не хочется. "Да и что делать там? - думал Андрей. - Слоняться из угла в угол, да созерцать постные физиономии начальников? Пропади они пропадом!" Андрей изрядно похмелился, пошёл на реку и, завалившись в кусты, задремал. Его разбудили выпускники. Вначале ему было даже забавно слушать их, а потом взяла досада: вот из таких-то романтиков, наверное, и выходят роботы-начальники, партийные деятели - циники и фарисеи, горе-педагоги, короче все те, кто испоганил эту жизнь. Ведь они из романтиков, минуя жизнь, сразу в начальники! Что они знают о настоящей жизни? Да ничего! Андрей хотел было поговорить об этом с выпускниками, но диспута, как уже известно, не получилось.
   Кризис достиг апогея. Презрительное "пьянь!", брошенное ему в лицо Олегом, было тем более обидно, что это была правда. А ведь Андрей помнил себя, мечтающим о полёте! После этой драки он не взял в рот ни капли. Он бросил пить, бросил своих дружков, но он до сих пор не знал чем жить, как жить и во что верить. И вот когда он ехал из райкома партии, где утвердили решение первичной парторганизации о его исключении из рядов КПСС, он, вдруг, увидел ту самую девушку, которая так смело встала между им, пьяным и злым, и тем романтическим хлюпиком. Он вспомнил её лицо в ту минуту, её голос и ему очень захотелось поговорить с ней, рассказать о себе, объяснить, что он не так плох, как думают о нём все и как, наверняка, думает она сама. Ему захотелось поговорить с ней о жизни, поговорить, чтобы узнать, а какая же у неё моральная опора, что даёт ей силу в жизни. Он несколько раз порывался встать и подойти к ней и, наконец, решился.

ВСТРЕЧА.

   Лена ничего не ответила и только чуть испуганно смотрела на Андрея. Говорит с ним она не хотела, а встать и уйти не решалась.
   - Вы, пожалуйста, не бойтесь меня, - торопливо говорил Андрей. - Я не сделаю вам ничего плохого. Просто мне хотелось бы поговорит с вами.
   - О чём? - холодно ответила Лена.
   - Конечно, я понимаю... Вы, наверное, думаете: "О чём можно говорить с этим субъектом? Разве что о водке?"
   - Этого я не сказала.
   - Но подумали?
   Лена промолчала и отметила про себя, что он, действительно, совсем не страшный.
   - Я хотел бы извиниться перед вами за тот случай...
   - Извинения нужно просить не у меня.
   - Но и не у него, во всяком случае.
   Лена впервые очень внимательно посмотрела в его лицо. "Он не глуп, - подумала она, - и совсем не похож на пьяницу". С удивлением она отметила в лице своего собеседника волнение, и даже нерешительность.
   - Ну и о чём же вы хотели поговорить со мной?
   Прежде чем ответить Андрей несколько раз дотронулся до галстука и пиджака.
   - Вот...мы с вами совсем не знакомы и, кажется, что мне до вас, а вот я не хочу, чтобы вы обо мне плохо думали. Мне хотелось бы рассказать вам, почему всё так произошло. Не тогда именно, а вообще...
   - Вы хотели бы исповедоваться? - удивилась Лена.
   - А вы против этого?
   - Я не священник.
   - Но ведь и я не верующий.
   Лена с искренним любопытством смотрела на Андрея, а тот, сбиваясь и путаясь вначале, начал говорить. Он рассказал ей всё: и про то, каким романтиком он был, и про свою неудачную любовь, и про свои разочарования. Не скрыл он и того, как покатился по наклонной плоскости. Он ничего не утаивал. Его речь, вначале несколько сбивчивая, постепенно выровнялась и стала эмоциональной. Когда же он стал рассказывать о кризисе, который наступил в нём, об исключении из партии, Лена, вдруг, поймала себя на том, что его возбуждение передалось ей и что она искренне сочувствует ему.
   Они вместе вышли +из поезда, и он проводил её по знойному городу до самого её дома. У подъезда, впервые за время встречи, он улыбнулся ей, как-то виновато, и сказал:
   - Вы извините, что я сегодня пристал к вам. Просто бывают моменты...
   - Я понимаю, - ответила Лена, - это вы извините меня за то, что я плохо думала о вас. Вы хороший человек. И...- она на секунду замолчала, - вы не такой как все.
   Они расстались друзьями.

РАЗБЕГ.

   Если бы Лена повела Андрея к своему дому не знойным городом, а свернула к реке и прошла вдоль неё, а затем парком, то она смогла бы увидеть того, о ком так долго думала. Парком, вдоль реки бежала большая группа молодых людей в белых кимоно. Среди них был Олег.
   Сердце бешено колотилось, горло и лёгкие горели сухим жаром, а ноги, казалось, налились свинцом и еле слушались. Олег не видел ничего кроме покачивающейся впереди чьей-то белой спины. Позади уже было километра три, а сейчас, за деревянным мостиком, начнётся самое страшное - за ним начнутся холмы. Узкая тропинка поведёт то вверх, на вершину холма, то вниз, на самое дно оврага. И так несколько раз. Олег со страхом взглянул вперёд и увидел, что для некоторых подъём уже начался. Впереди всей группы бежал невысокий, худощавый парень, с коричневым поясом - рэнси - помощник тренера. Тот самый молодой человек, который явно не хотел принимать Олега на секцию во время их первой встречи. Несмотря на сумасшедшую усталость, воспалённый мозг Олега выдал одну мысль: "Здоровый чёрт!". Это было подумано с чувством зависти и восхищения и относилось к рэнси. Олег знал, что утром у рэнси уже была одна группа - старшая - и он не просто вёл тренировку, он сам тренировался наравне со всеми. Сейчас он бежит по этому маршруту, навстречу новой тренировке уже во второй раз, но в движениях его не чувствуется ни тени усталости. Вот и началось! Отяжелевшие ноги не слушаются. Олег падает. Некоторое время он движется по крутому подъёму на четвереньках, но грозный окрик сэмпая - старосты группы - заставляет его приподняться и бежать, как положено. Вершина. Семь-десять метров бега по ровной поверхности, а затем спуск, такой же крутой, как и подъём. Эти немногие метры - отдых. Он быстро кончается, и ноги уже несут Олега вниз. Бег вниз стремителен, как будто кто-то толкает тебя сзади. Только успевай переставлять ноги! Хорошо если они натренированные, как у рэнси, а если нет? Если они свинцовые, то они неизбежно подворачиваются! И вот Олег уже не бежит, а катится вниз. "Тебе будет очень трудно. - Успевает вспомнить он слова рэнси, и вновь упрямо отвечает на них. - Ну и пусть!" Когда отставший ото всех Олег в сопровождении сэмпая, добрался до заветной поляны, где должна проходить тренировка, все уже стояли в строю и начали упражнения. Получив разрешение встать в строй, Олег приступил к главной части тренировки - освоению техники каратэ. Внешне это походило на танец: плавные и резкие движения, повороты и перемещения по прямой, удары и блоки, прыжки и приседания, всё это, ритмично чередуясь друг с другом, создавало яркую и незабываемую картину.
   Первое время - и это естественно - у Олега ничего не получалось. Но он был настойчив. К тому же у него были прекрасные природные данные, так ценные в каратэ - хореографичность, чувство ритма, выносливость и быстрота. Он стал очень быстро продвигаться вперёд. Месяца через два-три его уже допустили к сдаче на жёлтый пояс, а ещё через два месяца - ближе к Новому году - он сдал на оранжевый пояс и его перевели в старшую группу. Заниматься в старшей группе было неизмеримо интереснее, чем в младшей. Если младшая группа изучала только азы техники каратэ - "занималась балетом", как говорили старшие - то старшая занималась уже поединками. Как раз тем, к чему так страстно стремился Олег. Он хотел только одного - научиться высокопрофессионально драться. И это у него получалось. В последние дни старого года их группа ездила на совместную тренировку в одну из московских школ каратэ. В конце тренировки были поединки. И на этих неофициальных соревнованиях Олег оказался абсолютным победителем.
   Ну что ж, вроде бы цель достигнута и то, что Олег так жаждал получить, поступая на секцию каратэ, у него в руках. Однажды, возвращаясь домой, Олег обогнал влюблённую пару. Обогнал и вспомнил Лену. Но - странное дело! - ему совершенно не хотелось встречаться с ней. Может быть потому, что она была воспоминанием о том времени, которое безвозвратно прошло, а может быть потому, что она была напоминанием о том, от чего он навсегда отказался. Одним словом, видеть её не хотелось. У него шла теперь своя, особая жизнь, которая ему очень нравилась. Он поступил в Плехановский институт, но учился без особого желания, хотя хвостов за ним не водилось. Вечерами тренировался или ходил на дежурства - члены секции каратэ были одновременно и дружинниками и обязаны были нести дежурства по охране правопорядка в городе вместе с милиционерами. Эти дежурства особенно нравились Олегу. Нравилось в них ему не факт восстановления правопорядка, а ощущение власти. Он стал жёстким и прямолинейным. Но это не пугало его, ему это нравилось. Он начинал чувствовать себя сильным.
  

ВЫБОР.

   Когда Лена, выходя из вагона, увидела Андрея, она не удивилась, а скорее обрадовалась. Ей было очень приятно, что он ждал её, почти радостно. "Почти" потому, что к этому ощущению радости примешивалась тень тревоги. Сердце каждой женщины ждёт в жизни одного чуда - любви. Но когда это чудо начинает сбываться, сердце не сразу верит в это и тревожно спрашивает себя: "Неужели это ОН?" Так спрашивала себя и Лена. Обаяние первого разговора, каким бы сильным оно не было, не могло окончательно загородить слишком ярких впечатлений того злополучного утра. Она слишком хорошо помнила его пьяную физиономию и мысль о том, что "вдруг, он и дальше пить будет?", не могла не тревожить её. Но чувство радости было всё-таки сильнее. Он нравился ей, и ей хотелось верить, что это был ОН. А самое главное, она чувствовала, что он любит её. И она не ошибалась. После долгих душевных передряг Андрей, как ему казалось, наконец-то нашёл то надёжное и постоянное, на что можно опереться в жизни - это любовь, добрые отношения между людьми и, в особенности, между близкими людьми, а самое главное - семья. Всё это Андрей не столько понимал, сколько интуитивно чувствовал. Ему до жути опротивела его прошлая жизнь, насквозь лживая, фальшивая и уродливая. Хотелось чего-то настоящего, надёжного и обязательно нравственно чистого. Встретившаяся Лена, показалась ему олицетворением всего того, к чему он так сильно стремился. И он полюбил её. Он иногда пугал её резкостью своих суждений, а иногда смешил неумелой нежностью. Но в целом он нравился ей. И прежде всего своей прямотой.
   Прошло меньше месяца, и они подали заявление в ЗАГС.
  
  

ВЗЛЁТ.

   Обычно Олег никогда не принимал участия в разговорах, неизбежно возникавших между членами секции практически после каждой тренировки. Чаще всего разговоры эти касались одной и той же темы - обсуждению тренеров. Мнения ребят были единодушны - они не любили и не уважали своего сэнсея (тренера) и боготворили рэнси (помощника тренера). Сэнсей никогда раньше каратэ не занимался - он занимался дзюдо и самбо. Но, обладая недюжинными организаторскими способностями, в то время, когда каратэ только стало входить в моду, он сумел быстро сориентироваться и создать школу каратэ. Сам он не владел техникой каратэ, зная её больше теоретически, чем практически. В практике освоению этой техники ему мешала его медвежатость, вошедшая в его плоть и кровь в течение многих лет занятий борьбой. Но всё это не мешало ему проводить тренировки: он проводил их по аналогии с тренировками дзюдо. Технику каратэ он преподавал по книгам, не столько обучая ей других, сколько изучая её сам. Однако, понимая, что в каратэ, как ни в каком другом виде спорта, важен личный пример и, одновременно осознавая, что на этот пример он сам не способен, Сэнсей делает "ход конём". Наиболее способных своих учеников он делает инструкторами и проводит практическую тренерскую работу их руками. Себе он оставил административные функции и, - что больше всего бесило всех - методические. Всё происходило по старой римской поговорке: "Кто умеет, тот делает, кто не умеет, тот учит, а кто не умеет учить, тот учит, как учить".
   Одним из выдвинувшихся в инструктора учеников сэнсея был тот, кого звали "рэнси". Правда, учеником сэнсея его можно было назвать только условно, так как сам он пришёл в каратэ через философию и стал практически осваивать её в то время, когда и публикаций об этом виде боевого искусства практически нигде не было, и никто, в том числе и "сэнсей", ничего не слышали о каратэ. В секцию будущего рэнси один его знакомый. Он оказался настолько технически подготовленным, что, во-первых, сразу же попал в старшую группу, а, во-вторых, так быстро двигался, что уже через полгода успешно выступал на первенство области, а ещё через полгода сдал на коричневый пояс, став кандидатом в мастера.
   У рэнси была черта, резко отличавшая его не только от сэнсея, но и от других рэнси. В школе было несколько групп, каждой из которых руководил свой рэнси. Рэнси был философичен. В каратэ его интересовала не столько спортивная сторона, сколько философская, духовное содержание этого боевого искусства. Он часто повторял слова М.Оямы - величайшего авторитета в каратэ - "каратэ - это искусство и философия борьбы". Ему было интересно не столько осваивать внешнюю технику каратэ, сколько проникаться духом этого боевого искусства через освоение внешней техники. Поэтому в тренировках, которые он проводил, всегда был элемент не просто нового, а духовно нового, неожиданного для всех открытия. Если сэнсей был до мозга костей практичен, заставляя инструкторов делать главный упор на освоение техники поединка, участие в соревнованиях, организации показательных выступлений и прочее, то рэнси был скорее романтик. Общественную активность в виде различного рода выступлений он не любил, называя их суетой или показухой. Главный упор на тренировках делал не на формальном освоении техники, а на раскрытие духа каратэ через эту технику. Ему гораздо интереснее было не столько изучать технику каратэ, сколько открывать её. Однажды он даже заявил, что в принципе при глубоком уме и сильной воле можно самому, безо всяких учителей, создать каратэ.
   Понятно, что такие романтические тенденции не могли не вступать в конфликты с жёстким прагматизмом сэнсея. А поскольку хозяином на секции был сэнсей, то рэнси всегда приходилось подчиняться, к глубокому неудовольствию рядовых членов секции. И это их неудовольствие всегда было главным содержанием их разговоров после тренировок. В этот раз поводом к разговору послужила очередная стычка между рэнси и сэнсеем. Рэнси изменил график тренировки, сделав основной упор на изучение ката - своеобразного комплекса упражнений, в котором в виде танца объединены приемы защиты и нападения. Но сэнсей вмешался в тренировку, настояв на том, чтобы оставили ката и приступили к упражнениям по отработке контроля дистанции и поединкам. В каратэ дисциплина, авторитет старшего - абсолютный закон, поэтому рэнси не стал спорить и подчинился, хотя и без удовольствия.
   - И чего этот сэнсей вмешивается? - недовольно говорили ребята , идя с тренировки.
   - Действительно. Занимался бы сам в углу и не мешал.
   - И не говори! Всегда вмешается и всё дело испортит.
   Олег впервые решил вмешаться в разговор.
   - А мне кажется, что сэнсей прав.
   - Почему? - искренне удивились ребята.
   - Потому что главное, что мы должны изучать - это поединки. А ката это так...Разновидность упражнений и не более. Одни упражнения стоят других. Недостаток одних упражнений можно компенсировать другими. А вот поединок ничем не заменишь.
   - Но ведь поединок - это не драка. Там должна быть высокая техника, а её-то и осваивают в ката.
   - Её и в самом поединке освоить можно. Нужен только характер.
   - Тут на одном характере не уедешь! Каратэ - это искусство. Рэнси что говорил? "Достаточно хорошо усвоить хотя бы одно ката, и вы проникнетесь духом всего каратэ". Это понимать надо!
   - Рэнси романтик. То, что он говорит, может быть и верно, но не для нас, а где-нибудь на Востоке. А мы, люди Запада, практики. Я, например, обхожусь безо всей этой философской премудрости. И пока вроде бы неплохо.
   - Это потому, что на более сильного не нарвался.
   - Тебе с рэнси бы поспаринговать, тогда, наверное, ты бы пересмотрел свои взгляды.
   Олег ничего не ответил, но про себя подумал, что вряд ли поединок с рэнси сильно изменит его. Он искренне не верил во всё философские премудрости, преподаваемые рэнси. Он верил только в реальную силу, в осязаемые способности. А дух это нечто неосязаемое. И ещё неизвестно есть ли он вообще. Такова была линия Олега в каратэ, и пока она не заводила его в тупик, не приводила к поражениям. Напротив! Олег прогрессировал очень быстро: сдал на зелёный пояс, поехал на областные соревнования и, став там победителем, получил синий пояс. Следующей ступенью был пояс того же цвета, что и у рэнси. Поэтому Олег всё чаще думал о поединке с рэнси. Причём ему хотелось этого не только из спортивных соображений, но и, если хотите, из соображений философских. Но судьба неожиданно развела Олега с рэнси.
   Как-то раз Олег возвращался из института. Время было позднее, читать ему не хотелось, и он решил вздремнуть. Сколько он проспал, Олег не знал, но только разбудил его знакомый голос, раздававшийся где-то рядом.
   - Ты свои фантазии брось! Нужно действовать в строгом соответствии с теми установками, которые нам спускаются.
   - Ну а если я с ними не согласен? - возражал другой, столь же знакомый Олегу голос.
   Разговаривали сэнсей и рэнси. Олег узнал их. Но он не стал обнаруживать себя, напротив, он затаился и весь превратился в слух.
   - Придётся подчиниться, - категорично заявил сэнсей громовым голосом. - И потом, я не понимаю, что тут такого? Что невыполнимого в этих требованиях?
   - Всё, - спокойным, ровным голосом отвечал рэнси. - Но, прежде всего меня не устраивает главная, руководящая линия: каратэ у нас хотят развивать как спорт, а это не спорт. Это оккультная система, это вид боевого искусства, который, если уж на то пошло, не каждому можно доверить. А мы берём в секцию кого попало! Гонимся за числом, а о качестве и думать не успеваем.
   - Ну, ты же знаешь, что нам нужно определённое число людей в группах, чтобы нам тренерские ставки открыли.
   - Да уж лучше безо всяких ставок, на инициативе, но только, чтобы в секцию ходили пусть единицы, но достойные.
   - Всё это утопия! Нам и зал-то дают только потому, что у нас большая группа, которая, во-первых, приносит прибыль Дому культуры, а, во-вторых, нас признаёт областная федерация. А федерация, кстати, признаёт нас потому, что мы участвуем в соревнованиях, от которых ты постоянно хочешь отделаться.
   Сэнсей горячился, рэнси отвечал спокойным, но твёрдым голосом.
   - И правильно делаю. Если хотите, это преступно везти этих юнцов на соревнования. У них ещё нет элементарной техники, а мы их на поединки толкаем.
   - Но ведь они же призовые места занимают!
   - Ну и что? Они и выигрывают не за счёт каратэ, а за счёт задора, молодой энергии. Но раз так, то за чем их вообще учить чему-либо? Можно просто брать прямо с улицы первых попавшихся, одевать в кимоно и везти на соревнования. И пусть они дерутся. Это не спортивные поединки, а гладиаторские бои! Как вы не поймёте этого?
   - Не нужно в крайность бросаться! Неужели в твоей группе нет ни одного хорошего бойца?
   - Нет. Ни одного.
   - А Олег?
   - А что Олег? Молодой, крепкий, резкий. Но он побеждает потому, что ещё не сталкивался ни с кем, кто сильнее его. И даже не физически, а духовно.
   - Ну, это ты брось! Он парень хороший, и техника у него отличная.
   Рэнси не отвечал. Сэнсей, помолчав немного, заговорил снова.
   - Ну ладно. Это всё философские фантазии, а на жизнь нужно смотреть реально. А реально ты со своими фантазиями никогда не сможешь вести секцию легально.
   - Это для вас всё это - фантазии. А для меня это серьезно. Для вас каратэ - это разновидность спорта, что-то вроде дзюдо или самбо, а для меня - это средство не столько физического, сколько духовного перерождения человека. Это оккультная система, почти религия!
   - Эва куда загнул! - засмеялся сэнсей. - Фантазёр ты, брат!
   - Олег услышал, как рэнси встал, достал сверху свою сумку и сказал сэнсею:
   - Прощайте. Больше я с вами не работаю.
   Сэнсей стал что-то говорить вдогонку, но рэнси не отвечал. Раздался шум раздвигаемой двери, потом что-то хлопнуло в тамбуре. Рэнси ушёл. Олег понял, что на секции он его больше не увидит.
  

СТАНОВЛЕНИЕ.

   Отыграл марш Мендельсона, завяли свадебные букеты, доели последние, оставшиеся от свадьбы, продукты. Жизнь вступала в свою будничную колею. И как ни старались молодожёны, всё чаще в ней воцарялась обыденность. Похожие друг на друга будни заполняли тягучая монотонность и мелочное однообразие жизни. Но Лена и Андрей старались не замечать их. И это, пока, им удавалось. Во-первых, они не успели устать от неё, а, во-вторых, и это было главным, они любили друг друга. Каждую свободную минуту они старались проводить вместе. Им была внове совместная жизнь, и они упивались ею. Хлопоты по хозяйству, поездки в Москву за продуктами, прогулки по парку или посещение кино, всё это, взятое само по себе, конечно же, не было для них чем-то новым, но они впервые совершали всё это совместно и как семейные люди. Они привыкали к своему новому положению. Привыкали и скоро привыкли. Этому способствовало ещё и то обстоятельство, что Андрею, как это ни странно, удалось выхлопотать комнату, и они жили отдельно.
   Эта привычка к своему новому, семейному положению сделала их жизнь другой. Нет, они не перестали любить друг друга; они были по-прежнему внимательны, но эмоциональная окраска этого внимания пропала. Отношения стали ровнее, спокойнее. Любовь не пропала, она становилась какой-то иной. Лена привычно вела хозяйство, Андрей зарабатывал деньги и помогал Лене по дому. Вся семейная жизнь постепенно становилась привычкой. А всякая привычка, как известно, выполняется без особых эмоций, подчас просто машинально. И эта машинальность двойственно действует на человека. Либо человек впадает в какое-то тупое оцепенение, и тогда вся жизнь становится похожей на сон. Либо, если человек не потерял способности суждения, он начинает задумываться над своей жизнью как над чем-то неестественным. Это невесёлые мысли, но они, к сожалению, неизбежны. Лене было некогда анализировать свою жизнь: слишком много забот лежало на ней. Да и сама жизнь казалась ей вполне нормальной. Действительно: муж не пьёт, зарабатывает неплохо, внимателен. Что ещё нужно? Но вот Андрей...
   Мужчины слишком часто идеализируют любимых женщин. Они склонны приписывать им такие качества, о которых те и понятия не имеют. Андрей не был исключением. Его потянуло к Лене, потому что ему показалось, что у неё есть в жизни какая-то опора, дающая ей силу, был какой-то смысл, которого не было у него, Андрея. Но он заблуждался. Лена не обладала никакой тайной, и никакого особого смысла в её жизни, конечно же, не было. Она была обыкновенной девушкой, обыкновенным, неиспорченным, порядочным человеком. Но если поступки Андрея большей частью диктовались его мыслью, чаще всего незрелой и софистичной, то Лена действовала в соответствии с тем безошибочным, нравственным инстинктом, который жил в ней. Она вступилась за Олега потому, что нельзя было допустить, чтобы разбушевавшийся пьяница бил ни за что ни про что человека; она переживала разрыв с Олегом потому, что разрыв этот был ненормален и обиден для неё; она поверила Андрею потому, что почувствовала, что он в глубине души не испорчен. Не поняла, а почувствовала. Почувствовала и доверилась этому чувству как истине. Это был дар.
   Но Андрей, хотя и был умным человеком, по достоинству оценить этот дар ещё не умел. И поэтому скоро он не то чтобы охладел к Лене, но как бы разочаровался в ней, не понимая, что в основе этого разочарования лежит не её недостаток, а его невежество. Нередко после просмотра спектакля или кинофильма, или же после посещения выставки, они устраивали импровизированные обсуждения. Собственно обсуждениями их трудно было назвать, поскольку проходили они, чаще всего, по одной и той же схеме: Андрей задавал Лене вопросы как бы испытывая насколько правильно она восприняла увиденное, а та ему отвечала. И ответы эти, как правило, разочаровывали его. Одну деталь Андрей всегда упускал при этом, точнее не осознавал: он спрашивал Лену как мужчина, а она отвечала ему как женщина; он спрашивал её как человек анализирующий жизнь, осмысливающий её, а она отвечала как человек интуитивно, а потому и безошибочно чувствующий её; он спрашивал её как человек ищущий истину, а она отвечала ему как человек пребывающий в ней.
   Например, идут они с выставки современной живописи и Андрей спрашивает:
   - Ну как, понравилось тебе?
   - Нет! - категорично отвечает Лена.
   - Почему?
   - Я не принимаю такого искусства. Искусство должно быть реалистичным. Для меня идеал - это эпоха Возрождения или русская классика.
   - Но сейчас другая эпоха. Она порождает новые формы выражения.
   - Я не принимаю этих форм.
   - Но почему?!
   - Не принимаю и всё.
   Или идут они из кинотеатра, где смотрели, допустим, "Анну Каренину" и Андрей, как обычно, спрашивает:
   - Ну, как тебе Анна?
   - Жалко её. Трагическая судьба у этой женщины.
   - А мне кажется, что она сама виновата в своей судьбе.
   - Нет, виноват Вронский.
   - Почему? - искренне удивляется Андрей. - Ведь не мог же он жить, привязанным к её юбке!?
   - Я не могу этого объяснить, - просто говорит Лена, - но я уверена. Что виноват он, Вронский.
   Такие дискуссии вначале даже забавляли Андрея, но потом стали раздражать. И раздражение это постепенно стало копиться, а затем и распространяться всю семейную жизнь. Андрей стал разочаровываться в этой жизни, считая, что в ней так же мало смысла, как и во всём. Неизвестно, как далеко зашло бы его разочарование, если бы в один прекрасный день Лена не сообщила Андрею, что у них будет ребёнок. Андрей обрадовался этой новости как новой надежде, новому смыслу в своей неспокойной жизни.
   - И прекрасно! - сказал он, целуя свою жену. - Я очень рад этому!
  
  

ПАДЕНИЕ.

   Рэнси, действительно, больше не появлялся на секции. Никто не знал причин его ухода, но все единодушно обвиняли в этом сэнсея, догадываясь, что именно он является виновником происшедшего. Многие были не просто расстроены уходом рэнси, у них пропало желание заниматься в этой секции, и они покинули ее, как только узнали об уходе их любимца. Но Олег не расстраивался. Для него рэнси был романтик, который своими фантазиями только мешал его практическому росту. Теперь же, с его уходом, на секции, как ему думалось, воцарится более правильный, практический настрой. Тренировки, действительно, стали другими. Первые занятия вёл сам сэнсей. Потом стал, время от времени, подменять себя инструкторами из других групп. Но долго так длиться не могло. В тренировках не было нужного настроения, потому что и сэнсей, и его помощники чувствовали себя временными на этой работе. Это была не их группа. Группе нужен был новый рэнси, и сэнсей неожиданно для всех решил назначить на эту должность Олега.
   У этого решения были простые и, как казалось, убедительные основания: к этому времени Олег был самым сильным бойцом в группе, он с удовольствием ездил на соревнования разного масштаба, причём всегда удачно выступал на них; кроме того, он с удовольствием работал в оперативном отряде, часто, даже, дежурил вне графика подмени всех, кто его ни попросит. Чтобы это назначение стало реальностью, Олегу необходимо было сдать на коричневый пояс в областной федерации каратэ, а для этого нужно было иметь определённое число побед на соревнованиях и сдать необходимую технику. Побед у Олега было достаточное количество, технически он так же был подготовлен прекрасно, поэтому формальности уладились очень быстро. Но когда сэнсей объявил Олега, уже надевшего коричневый пояс, рэнси, произошло нечто, чего не ожидал сам сэнсей: после первых двух-трёх тренировок несколько наиболее подготовленных ребят демонстративно покинули секцию.
   Олег со своим прагматизмом очень хорошо подходил сэнсею, но слишком плохо вписывался в те традиции, которые заложил в этой группе его предшественник. Олега не полюбили. В начале он попытался переломить настроение в группе, но когда понял, что это у него не получится, решил уйти сам. Он тем более легко пошёл на это, шокирующее сэнсея решение, что у него появилось место, куда он мог уйти. При городском отделении милиции решили организовать секцию каратэ для сотрудников, а поскольку Олег в процессе дежурств уже примелькался в отделении, его пригласили возглавить эту секцию. И Олег с лёгким сердцем заменил звание "рэнси" на звание "сэнсея", которое прочно закрепилось за ним. Не только все в отделении милиции, но даже вся городская шпана, плохо понимавшая смысл этого слова, звала его "сэнсей". Олегу это осень нравилось.
   Он неузнаваемо изменился: стал выше, крепче, появилась уверенная походка, в голосе стало много металла. Иногда он бывал даже наглым и циничным. Ему нравилось чувствовать себя сильным. Могущественным, нравилось, что он пользуется авторитетом, что ему беспрекословно подчиняются, что его даже бояться. Он чувствовал себя суперменом.
   Именно в этот период судьба свела с ним Наташу Р.. Олег познакомился с ней во время своего дежурства, на танцах. Наташе было лестно, что на неё, обыкновенную школьницу, десятиклассницу, обратила внимание такая известная в городе личность как Олег. Она быстро увлеклась им, и увлечение это слишком быстро довело её до беды. Олег привык действовать решительно и энергично. И хотя Наташа была первой после Лены девушкой у Олега, действовал он так, как будто она у него была как минимум десятой. Ему нравилось чувствовать себя с ней уверенным, немного развязным; он чувствовал какое-то хищническое наслаждение оттого, что ломает её физическое сопротивление, оттого, что переступает через её самолюбие и стыдливость. Наташа мучилась, но прощала ему всё. Прощала потому что любила. А он в своей жестокости был настолько нравственно слеп, что не чувствовал своего уродства.
   Слепец, как бы ни был осторожён и как бы тщательно не ощупывал всё во круг, рано или поздно натыкается на препятствие. Удар не возвращает слепцу зрения, потому что это слепота физическая. Но слепой духовно, нравственно от столкновения с неожиданным препятствием может прозреть.
   ...Самодовольная усмешка сползла с физиономии Олега.
   - Что ты сказала? - спросил он.
   - У меня будет ребёнок, - тихо повторила Наташа.
   - Ты это серьёзно?
   - Да.
   Некоторое время Олег молча смотрел в чуть испуганное лицо Наташи, стараясь понять, правда ли то, что она сказала. Наташа не лгала. Он быстро понял это.
   - Ну, спасибо...Обрадовала, наконец проговорил он.
   - Ты не рад? - наивно спросила Наташа.
   - А ты сама-то рада? - раздражённо, почти зло говорил Олег.
   - Да...
   - Ну и дура! Чему ты радуешься?! Тебе ещё в школе два месяца торчать, а ты рожать надумала!
   - Срок ещё маленький. Я успею закончить.
   - "Успею", - передразнил Олег. - А потом?
   - А что потом? Родители у меня хорошие. Поймут. Можно будет жить у нас.
   Олег встал и забегал по комнате, размахивая руками.
   - Ну, какие мы с тобой родители? Я студент, ты школьница. Смех один!
   - Но что же делать, Олег? - говорила Наташа, как бы успокаивая.
   - Что делать, что делать... - Олег остановился у окна и на минуту задумался. Потом, не оглядываясь на Наташу, сказал. - Ко мне на секцию врач один ходил. Я поговорю с ним. Может быть, удастся аборт сделать.
   Наташу как по щеке ударили. Она съёжилась и затихла. Олег не выдержал её молчания и, повернувшись, спросил:
   - Ну, что ты молчишь?
   Наташа тихо, но твёрдо произнесла:
   - Я аборт делать не буду.
   - Почему?
   - Не буду и всё.
   Олег почувствовал, что перед ним стена, которую не прошибёшь. И это неожиданное препятствие, которое он, супермен, не в силах преодолеть, подняло в нём волну злобы.
   - Не хочешь, как хочешь. Но имей в виду, что я не могу на тебе жениться.
   Наташа внутренне пыталась подготовить себя к такому ответу, но он всё равно больно ударил её в сердце.
   - Как жестоко я ошиблась в тебе, - тихо сказала она.
   - Я тоже ошибся в тебе! - кричал Олег.
   - Я тебя не обманывала.
   - Я тоже...
   Наташа презрительно усмехнулась. Олег был, как говориться, "на взводе" и уже не отдавал себе отчёт в том, что говорит.
   - Что смеёшься?! Ещё не известно, чей это ребёнок!
   Наташа широко раскрыла глаза. Секунды две-три длилась пауза. Потом она гордо вскинула голову. В её глазах было презрение и решимость. Она встала, медленно подошла к Олегу, как бы рассматривая его и, когда тот снова хотел было что-то крикнуть, сильно, наотмашь ударила его по щеке.
   - Подлец! - только и сказала.
   Олега как холодной водой окатили. С секунду он, не двигаясь, смотрел в презрительное лицо Наташи, потом плюнул и пошёл в прихожую, бросив на ходу:
   - Ну и чёрт с тобой.
   Одевшись, он последний раз из прихожей взглянул в комнату и встретился взглядом с Наташей. С достоинством повернув голову, она сказала ему на прощанье:
   - Имей в виду - это будет МОЙ ребёнок.
   Он ничего не ответил и вышел на улицу.
   Идти куда-либо или к кому-либо Олег не хотел. Он был слишком возбуждён для этого. Нужно было успокоиться, поэтому он ушёл в лес. Первое время он шел, чертыхаясь и ругая Наташу. За что? Да он и сам не знал за что. Просто она своим сообщением выбивала его из привычной и удобной колеи. Это было досадно. А её давление на него казалось ему настоящей бесцеремонностью, чуть ли не наглостью. Так шёл он довольно долго и успел уйти достаточно далеко. Чувства, какими бы сильными они не были, непродолжительны по своей природе. Постепенно они ослабевают, а затем пропадают совсем. И когда душа человеческая освобождается от них, когда в ней воцаряется покой и только тогда, человек способен услышать голос разума. Олег успокоился. Он больше не чертыхался и не ругал Наташу. Он просто тихо шёл по лесу и молчал. И в этой душевной тишине в его сознании отчётливо обозначились две идеи. Первая говорила, что он отец, а вторая - что он подлец. И не нужно было никому ничего доказывать, ни перед кем было оправдываться. Эти идеи не требовали никаких доказательств своей истинности, потому что это были не просто идеи, это была правда. Олег знал это. И чем больше он думал об этом, тем более неприятными становились ему воспоминания о своём поведении с Наташей. Олегу становилось стыдно. Но эти ощущения, давно забытые им со времени утреннего крещения в реке, были сейчас неприятны ему, и он постарался отвлечься от них.
   Был апрель месяц. В городе было тепло и сухо, а здесь, в лесу ещё сохранилась свежесть и прохлада ранней весны. Кое-где даже сохранились островки снега, но на открытых местах было уже совсем сухо. Почти как летом, только нет листвы на деревьях и нет свежей, зеленой травы. Вместо неё сухая, прошлогодняя, засыпанная опавшими листьями, сосновыми иголками и концами еловых веток. А вместо летнего гомона птиц в прохладной тишине леса раздавалось лишь воронье карканье и чьё-то редкое щебетанье.
   Вдруг до слуха Олега долетели отрывистые и знакомые выкрики. Он пошёл на них, и вскоре за деревьями появилась невысокая, ритмично двигающаяся фигура. Она показалась знакомой Олегу. Подойдя ближе, он узнал рэнси.
   - Привет, - поздоровался Олег.
   - Здравствуй, - ответил рэнси.
   - Занимаешься?
   - Да. Снег сошёл. Земля подсохла. Почему не позаниматься?
   - Правильно. А что же один?
   - Так... А ты что здесь делаешь?
   - Гуляю.
   - То же нужное дело. Ну, а вообще как? Всё там же?
   - Нет. Я теперь группу веду в отделении милиции.
   - Значит ты теперь тренер, сэнсей?
   - Да, Олег усмехнулся, а рэнси, покачав головой, неожиданно ошарашил Олега, коротко бросив:
   - Жаль.
   - Что жаль? - не понял Олег.
   - Жаль, что ты стал тренером.
   - Это почему?
   - Не обижайся, но ты ещё не созрел для этого дела.
   - Это почему же? Разве я хуже тебя работаю.
   - Дело не в технике и не в физической силе. Ты духовно не созрел для этого.
   Олег махнул рукой.
   - Это всё романтические фантазии.
   Рэнси снисходительно усмехнулся, отрицательно качая головой. И эта усмешка задела Олега.
   - Ну, хочешь, поспарингуем? - задиристо предложил он.
   Рэнси снова точно так же усмехнулся, но согласился. Олег быстро сбросил с себя куртку, свитер и, оставшись в рубашке и джинсах, вышел в центр поляны, где его уже ждал рэнси. Олег решил сразу, с самого начала подавить рэнси силой, техникой, агрессивностью, чтобы не оставить ему ни малейшего шанса на победу. Но у него ничего не получилось. Правда первые две атаки прошли, как показалось Олегу, удачно: он, хотя и не достал рэнси, но заставил его отступить. Когда же Олег бросился на рэнси в третий раз, мощный удар в живот отбросил его назад и оборвал дыхание. Отдышавшись, Олег вновь бросился на рэнси, но тот буквально исчез из под носа Олега и, оказавшись, вдруг, у него за спиной, от туда ногой ударил Олега в лоб. Олег опрокинулся на спину и увидел, как на тёмно-фиолетовом небе вспыхивают и исчезают звёзды. Откуда-то из другого мира донёсся голос рэнси:
   - Может быть хватит?
   - Нет... Ещё... - бормотал Олег, поднимаясь на ноги.
   Когда же солнце вновь засветило для него, он снова бросился на соперника. В этот раз рэнси уже не бил его. Он перехватил руки Олега и тот почувствовал, что переворачивается и куда-то летит. Ни сила, ни задор, ни агрессивность, ни техника, которая так и не успела проявиться, ни что не помогло Олегу. Он возвращался домой дважды побитым - нравственно и физически.
  

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ФИНИШ.

   На следующий день около десяти часов вечера Олег возвращался домой. На душе у него было точно так же, как и на улице - сумрачно, безрадостно. Жизнь вновь выбила его из привычной колеи, сбила с пути, на котором, казалось, нет никаких проблем, на котором вся перспектив залита солнечным светом. И вдруг оказалось, что он не на светлой и прямой дороге, а в тупике. Но если тогда, год назад, жизнь как бы сама подсказывала ему что делать - стать сильным! - то теперь он даже и не знал, что хотеть. Сила, которой он так жаждал, которую получил и которая так долго приносила ему радость, не сделала его лучше. Ему в лицо сказали, что он подлец, и он не мог отрицать этого. Случай с Наташей, конечно же, исключительный, но если покопаться в памяти, наверняка можно найти там много, пусть менее исключительных случаев, но таких, за которые его можно было бы наградить тем же именем. И если ему не говорили этого, то только потому, что боялись его силы. В погоне за физической силой он упустил нечто более важное - душу. Олег, который когда-то хотел стать педагогами хотел при помощи педагогики перевернуть жизнь, облагородить её, сейчас очень остро осознал цену своих приобретений и потерь. "Да... Ты, действительно, подлец, батенька!" - сказал он самому себе.
   Но если в первом своём поражении он более или менее разобрался, то поражение второе - физическое - было абсолютно непонятным Олегу. Сегодня, на спокойную голову, он проанализировал свой вчерашний поединок с рэнси и поразился. Рэнси побил его не какими-то особыми, ему одному ведомыми приёмами, а самыми обычными, которые Олег прекрасно знал и тысячи раз сталкивался с ними на соревнованиях. И, тем не менее, его побили! Вчера ему казалось, что причиной его поражения был стресс, ссора с Наташей, но сегодня он отчётливо вспомнил своё вчерашнее состояние перед поединком. Оно было таким же обычным, как и всегда, именно таким, каким оно было у него перед всеми его поединками: он был собран, настроен на агрессию и неотвратимость своей победы. Объяснений своему поражению Олег не находил. Вместо объяснений в голове, почему-то, звучали когда-то слышанные им слова рэнси: ""Каратэ - это искусство и философия борьбы". Здесь как в шахматах - сражаются не фигуры, а люди, двигающие их. Поэтому побеждает всегда тот, кто должен победить". Олег и сейчас не понимал смысла этих слов, но в душе уже появилась интуитивная догадка, что оба эти поражения имеют одну и ту же причину.
   Рассуждения Олега неожиданно прервал шум, доносившейся с противоположной стороны улицы. Олег повернулся и увидел, что трое хулиганов избивают одного мужчину. Он бросился к дерущимся, и через минуту хулиганы с позором покинули поле боя. Олег помог подняться пострадавшему и каково же было его удивление, когда он узнал в этом человеке того самого пьяницу, который почти год назад так круто изменил его жизнь. Это был Андрей. Как долго и как страстно Олег мечтал об этой встрече! Какие яркие картины рисовал он в своём воображении! И вот эта встреча состоялась. Но - увы! - Олег с удивлением отмечал, что в душе его уже нет ни тени злобы к этому человеку, нет ни малейшего желания мстить ему.
   Андрей тоже узнал Олега и поэтому первое, что он сказал ему после слов благодарности было:
   - Ты извини меня за тот случай. Пьяный был. Плохо соображал, что делаю.
   - Ничего, - беззлобно говорил Олег. - Дело прошлое, да и давно забытое. Как поживаешь?
   Олег спросил не столько потому, что хотел узнать, как живёт Андрей, сколько потому, что, вроде бы, нужно было что-то спросить. Но Андрей отвечал просто и естественно.
   - Как тебе сказать? По разному. Есть и хорошее и плохое. Много времени съедает работа. Сейчас вот на вторую работу устроился.
   - Не хватает?
   - Жена рожать скоро будет. Вот и подрабатываю.
   Андрей на секунду задумался, соображая сказать ли Олегу, кто его жена. Но не сказал - Олег опередил его новым вопросом:
   - Понятно. Выпиваешь?
   - Нет. Поверишь ли, с того случая в рот ни капли не взял.
   - Молодец. Спортом занимаешься?
   - До спорта руки не доходят. Ну а ты как?
   - А что я? Учусь в институте, занимаюсь каратэ.
   - Да, я понял это. Молодец. Не женат, конечно.
   - Нет.
   У обоих было странное ощущение: оба хотели поговорить о чём-нибудь важном и значительном, но не знали о чём именно и вместо этого вели этот пустой разговор. Наконец и он исчерпал себя. Олег и Андрей смотрели друг на друга, не зная, что спрашивать и о чём говорить. Они, наверное, так и разошлись бы, если бы Андрей, вдруг, не решил пригласить Олега к себе домой.
   - Знаешь, Олег, - просто сказал он, - зайдём ко мне домой.
   - А откуда ты знаешь, как меня зовут? - удивился Олег.
   - Лена сказала.
   - Какая Лена?
   - Та самая Лена.
   Олег, вдруг, понял и удивился.
   - А разве ты знаком с ней?
   - Она моя жена, - ответил Андрей после небольшой паузы.
   Наступило молчание.
   - Да... Как всё однако... - наконец проговорил Олег. - А как же ты познакомился с ней?
   - Случайно, в поезде. Ну, так как, зайдёшь?
   - Неудобно.
   - Удобно.
   Олег согласился. Ему было любопытно и страшно, но он старался не думать об этом, а довериться течению обстоятельств.
   ...Лена ещё раз выглянула в окно. Ужин давно уже был готов, но Андрей всё ещё не приходил. Лена начинала волноваться. Когда же часы пробили половину одиннадцатого, раздался звонок. Открыв дверь, Лена замерла от неожиданности. Но она умела хорошо владеть собой. Через десять минут все мирно сидели за чаем и беседовали. О чём? Ни о чём. Вначале Андрей рассказал о драке и о своём спасителе, а потом пошли совсем посторонние и нейтральные темы. Никто не хотел говорить о чём-нибудь важном, потому что все не столько говорили, сколько присматривались друг к другу, думали и делали выводы. И нужно сказать, что встреча эта ни для кого не прошла бесследно. Лена, видя как сильно изменился Олег, радовалась, что судьба развела их. Олег, наблюдая счастливую семейную пару, подумал, что, наверное, и в семейной жизни есть свои прелести и уж во всяком случае, бояться её не надо. А Андрей думал, что, наверное, нет в этой жизни никакого особого смысла, просто каждый делает свою жизнь в соответствии со своим разумением и характером, а раз так, то не нужно гоняться за призраками, а нужно просто жить.
   ЗАКОЛДОВАННОЕ КУПЕ.

   Если бы Ирине Сомовой, проводнице поезда дальнего следования, сказали каким будет предстоящий рейс, то она наверняка взяла бы бюллетень. А, впрочем, может быть, и не взяла бы. Но ей никто ничего не сказал. Будущий рейс обещал ей быть лёгким: пассажиров было мало, а значит и мало хлопот. Но, самое главное, вагон, в котором она была проводницей, был совершенно новый, только что с завода, впервые подцепленный к составу. Он был чистенький, пахнущий свежей краской, всё в нём было ново и неполомано. Каких неприятностей можно было ожидать?
   Когда поезд тронулся, Ирина привычно обошла все купе, проверяя билеты. Потом она раздала чай, постельные принадлежности и удалилась к себе. Поезд отходил в 23-00. В 1-15 должна быть остановка и к ней в вагон придут ещё двое пассажиров. Вот и вся работа на ночь. Но отдыхать Ирине не пришлось. Около полуночи в её дверь раздался торопливый стук, и она услышала испуганный мужской голос:
   -Девушка! Девушка, откройте, пожалуйста!
   Ира открыла. В коридоре стоял мужчина средних лет, одетый в пижаму. Он был крайне взволнован.
   - Девушка, у вас валидол есть? - спросил он.
   - Пройдите, сейчас поищу.
   Мужчина вошёл и тяжело опустился на сиденье, держась за сердце.
   - Пожалуйста. - Ирина протянула мужчине валидол. - Сердце?
   Мужчина сунул таблетку под язык и махнул рукой. Через минуту он произнёс:
   - Кошмарный сон.
   - Вероятно, у вас были неприятности?
   - Да, неприятностей у меня хватает.
   Мужчина ещё немного посидел, поблагодарил Иру, тяжело встал и медленно пошёл в купе N17, где он ехал в полном одиночестве. Мужчину звали Павел Иванович. Неприятностей у него, действительно, хватало. Не далее как вчера состоялось заседание, на котором его за полный развал работы сняли с должности директора предприятия. Павел Иванович развалил всё, что только поддавалось развалу: и дисциплину труда, и производительность труда, по его вине нарушались технологические процессы, срывались сроки поставок, регулярно не выполнялся план. И только самого себя Павел Иванович не обижал: у него была прекрасная трёхкомнатная квартира и такая же у его дочери с мужем, у него была двухэтажная дача, "Волга", регулярно ремонтировавшаяся в заводском гараже. Но как это ни странно, за все свои дела Павел Иванович отделался лишь строгими выговорами по административной и партийной линиям. С должности директора его, правда, сняли, но только лишь для того, чтобы перевести в другой город и на другое предприятие. А что? Страна большая, предприятий много, работы - непочатый край! Собирался Павел Иванович недолго - он вообще был человек деловой и энергичный - и вот он едет. Когда в своём пустом купе он выпил стакан чаю, то очень скоро почувствовал лёгкое щекотание за глазами, и ему сильно захотелось спать. Он быстро переоделся и лёг. Но как только он закрыл глаза, так тут же увидел странный и страшный сон.
   Он увидел самого себя, но почему-то совершенно голого, стоящего в просторном кабинете. Перед ним стол, а за столом сидят какие-то люди в белых одеждах. Они строго и с укором смотрят на Павла Ивановича, но ничего не говорят. Павел Иванович бегает глазами с одного лица на другое, стараясь хотя бы на одном из них найти тень сочувствия. Но сочувствия нигде нет. От напряжённой тишины Павлу Ивановичу вначале становится как-то не по себе, а потом уже просто страшно. Страх растёт, становится невыносимым, и когда Павел Иванович хотел, было закричать от ужаса, откуда-то сверху раздался страшный голос, от которого у Павла Ивановича внутри всё оборвалось.
   - Виновен! - громом прокатилось по кабинету. И стены на секунду пропали. Павел Иванович увидел себя не то в поле под звёздным небом, не то в безвоздушном пространстве, потому, что почва явно ушла у него из под ног.
   - Кругом виновен! - продолжал греметь страшный голос. - Разжаловать в рядовые! Поставить к станку на том же предприятии!
   Павел Иванович проснулся в холодном поту. Нестерпимо защемило вначале под ложечкой, а потом и в самом сердце. Посидев немного на постели, он решил сходить за валидолом. Валидол немного успокоил его. Вернувшись в своё купе, Павел Иванович забрался под одеяло, вновь ощутил приятное щекотание за глазами и вновь заснул. Но как только действительность ушла из его сознания, так тут же Павел Иванович вновь увидел себя на том же страшном судилище: вновь он стоит совершенно голый, вновь на него смотрят те же строгие лица и вновь звучит тот же страшный голос. Но к прежнему приговору этот голос добавляет новые кары:
   - Конфисковать всё имущество! Поселить в коммунальной квартире! Отобрать диплом! Заставить учиться в вечернем ВУЗе!
   Павел Иванович в ужасе вскочил, не дослушав приговора до конца. "Что за чертовщина! - думал он. - Приснится же такое!" Поскольку купе было пустое, он попробовал лечь на другое место, но едва закрывались его глаза, как тут же он видел строгие лица людей в белых одеждах. Сев на сиденье, Павел Иванович вздохнул и оглядел купе. Обычное купе: новенькое, пахнувшее заводской краской. Но интуиция подсказывала Павлу Ивановичу, что здесь, в этом тихом и новеньком купе он не заснёт. Павел Иванович снова пошёл к проводнице.
   Ирина дремала, когда в её дверь вновь постучали.
   - Девушка, - смущённо улыбаясь, начал Павел Иванович, - вы не могли бы перевести меня в другое купе?
   - А в чём дело? - удивилась Ира.
   - Да как вам сказать? ... Не могу я там спать.
   - Не положено это, - строго ответила Ира.
   - Я вас очень прошу.
   - Не положено. Сейчас будет остановка, на свободные места придут пассажиры.
   - Переведите, пожалуйста, девушка, - сколько мог задушевнее просил Павел Иванович и что-то сунул проводнице в карман её кителя.
   - Ну, разве что в порядке исключения, - сразу же переменилась Ира.
   - Да, сделайте, пожалуйста, исключение. Не могу я спать в одиночестве.
   - Ну, хорошо. Идите, берите свою постель и вещи.
   Новенький вагон был полупустой. Помимо злополучного купе N17 у Иры было ещё несколько едвазаполненных купе. Правда на ближайшей станции должны будут сесть ещё двое пассажиров, но и в этом случае, в вагоне ещё много свободных мест. Ира открыла дверь одного из купе и, пропуская вперёд Павла Ивановича, сказала ему:
   - Размещайтесь здесь, наверху. Только, ради бога, тише.
   - Да, да, да, - радостным полушёпотом отвечал Павел Иванович.
   Дверь закрылась, и Павел Иванович разместившись на верхней полке, через три минуты спал сном ребёнка с блаженной улыбкой на устах. А Ира, заглянув на секунду в семнадцатое купе, забрала со столика чай, печенье и не закрыв за собой дверь, пошла встречать новых пассажиров. Поезд приближался к станции.
   Новых пассажиров было двое: мужчина лет пятидесяти, главный инженер одного из швейных объединений, Василий Степанович и женщина лет сорока - сорока трёх, главный модельер того же объединения, Инна Константиновна. Они вдвоём взяли путёвки в дом отдыха и теперь ехали туда в прекраснейшем расположении духа. Проходя мимо открытой двери семнадцатого купе, Василий Степанович заглянул туда.
   - Скажите, пожалуйста, а что это купе совершенно пустое? - полюбопытствовал он.
   - Да, - на ходу бросила Ира.
   Василий Степанович необычайно оживился.
   - Минуточку, девушка! Разместите нас здесь, пожалуйста. Очень вас прошу.
   Ира остановилась и с неподдельно строгим видом выговорила:
   - Вы что с ума сошли? У вас совсем другие места и при том разных купе!
   - Ну, я вас очень прошу, - задушевно говорил Василий Степанович, и красная бумажка исчезла в кармане кителя проводницы.
   - Ну, хорошо, - согласилась Ира. - Проходите. Кладите чемоданы и пойдемте, я вам постельное бельё выдам.
   Через пять минут все трое уже пили чай в прекрасном расположении духа. Проводница у себя, а едущие на отдых в пустом, новеньком, семнадцатом купе.
   Инна Константиновна и Василий Степанович не успели выпить до конца свой чай, как ощутили приятное щекотание где-то за глазами, и свинцовая тяжесть стала давить им на веки. С обоюдного согласия, хотя и не без некоторого сожаления Василия Степановича, они решили отложить все совместные дела и сразу же лечь спать. Через минуту они уже лежали в постелях, а ещё через секунду заснули. Заснули и оба увидели один и тот же странный сон. Они увидели, что стоят рядом друг с другом, совершенно голые в каком-то просторном помещении. Перед ними стол, а за столом сидят какие-то люди в белых одеждах. Люди смотрят на них строго, с каким-то укором и не говорят ни слова. Инна Константиновна и Василий Степанович не чувствуют своей наготы, они бегают глазами по строгим лицам, ища сочувствия и поддержки, но не находят ни того, ни другого. И от этого страх закрадывается в их сердца. Он растёт в напряжённой тишине и когда становится почти невыносимым, откуда-то сверху, вдруг, как оглушительный раскат грома, раздаётся страшный голос, от которого внутри всё обрывается:
   - Виновны!
   И всё пропало. Пропали люди в белых одеждах, пропала комната, ничего нет, только чёрная бездна и звёзды. От всего этого оба пассажира разом проснулись и как по команде перевернулись на другой бок. Но едва они закрыли глаза, как вновь увидели себя в той же комнате, перед теми же людьми, и тот же страшный голос прокричал им сверху:
   - Оплатить всю нереализованную продукцию! До конца жизни ходить в изделиях собственного производства! ...
   Обвиняемые тут же повскакали со своих мест, испуганно тараща глаза. Причём, если главного инженера больше взволновала финансовая сторона приговора, ибо он знал, что 80% (если не больше!) выпускаемой объединением продукции остаётся на складах, то главного модельера неприятно поразила вторая часть приговора: она просто представила себя одетой в собственную продукцию и этого оказалось достаточно, чтобы проснуться с тахикардией. Некоторое время они ошалело смотрели друг на друга, потом Василий Степанович спросил попутчицу:
   - Ты чего вскочила?
   - Да так... Сон приснился. Кошмар какой-то.
   - А что приснилось?
   Инна Константиновна махнула рукой, держась за сердце.
   - И рассказать-то странно... У тебя есть что-нибудь от сердца?
   - Нет. Может быть к проводнице сходить?
   - Сходи.
   Выпив чай, Ира хотела основательно отдохнуть, поскольку знала, что до утра никаких остановок не будет, а по хозяйству делать, в общем-то, нечего. Она приготовила себе постель, сняла китель, и тут в её дверь постучали. "Да что же это такое?!" - в сердцах подумала она. Но делать было нечего - крикнув, "Минуточку!", она вновь надела китель и открыла дверь. В коридоре стоял Василий Степанович.
   - Девушка, у вас есть что-нибудь от сердца?
   - Вам плохо?
   Василий Степанович пожал плечами.
   - Вообще-то ей, но я бы тоже принял.
   Ира протянула две таблетки.
   Василий Степанович поблагодарил Иру, сунул одну таблетку под язык и бормоча, "приснится же такое", пошёл назад. Ира уже не стала снимать китель. Интуиция подсказывала ей, что ночные происшествия ещё не закончились. А неудачливые пассажиры, приняв валидол, легли спать, надеясь, что теперь их сон будет спокойным. Но, не тут-то было! Едва их сознание отключилось от этого мира, как они вновь увидели себя в качестве подсудимых. Но теперь в обстановке появилась новая деталь: за столом, среди людей в белых одеждах, появились два новых человека - один с лицом жены Василия Степановича, а другой с лицом мужа Инны Константиновны. Новые лица смотрели ещё более строго, и подсудимые сразу поняли, о чём сейчас пойдёт речь. Поняли, испугались и, не дожидаясь страшного голоса, повскакали с постелей.
   - Что, опять приснилось? - спросил Василий Степанович после минутной паузы.
   - Опять. Кошмар какой-то! Один и тот же сон.
   - А что снится-то?
   Инна Константиновна пожала плечами.
   - Да и рассказать-то странно... Буд-то мы с тобой на суде стоим. Но, почему-то, совершенно голые...
   - А за столом люди в белых одеждах?
   - Да...
   - И мне то же самое снилось!
   - С ума сойти! И то же были голые?
   - Да. А приговор произносил какой-то страшный, громовой голос.
   - Точно! А как же это?
   Ответить Василий Степанович на этот вопрос естественно не мог. Но Инна Константиновна, казалось, и не ждала ответа. Она обежала глазами купе и нерешительно высказала догадку:
   - А может быть это купе такое?
   - Купе?
   - Да, купе. Почему оно пустое?
   С каждой секундой догадка в ней перерастала в уверенность.
   - Ну, мало ли почему... - нерешительно говорил Василий Степанович.
   - Точно тебе говорю! - начинала горячиться Инна Константиновна. - Не бывает так, чтобы двоим людям, снились абсолютно одинаковые сны.
   На это трудно было что-либо возразить.
   - Я не буду здесь спать! - решительно заявила Инна Константиновна. - Уж лучше в коридоре.
   Василий Степанович, хотя и не сознавался, но в душе был совершено согласен со своей попутчицей. Делать нечего, нужно снова идти к проводнице.
   Ира уже не удивилась, вновь увидев Василия Степановича.
   - Ну что? Опять сердце?
   - Да нет. - Василий Степанович несколько замялся. - Вы не могли бы перевести нас в другое купе, или на свои места?
   - А чем вас не устраивает это купе?
   - Василий Степанович даже не знал, как объяснить свою просьбу. Не говорить же ей, в самом деле, что они не могут спать потому, что им кажется, что купе заколдованное.
   - Нам, почему-то, очень беспокойно там. Сны какие-то кошмарные снятся.
   - Скажите тоже. Взрослые люди, а говорите ерунду всякую.
   Ире было досадно, что придётся переводить этих пассажиров на свои места, а они, чего доброго, и деньги назад потребуют. Но волновалась она напрасно, Василий Степанович быстро успокоил её:
   - Девушка, извините ради бога за беспокойство. Вы нас только переведите, а я очень буду благодарен вам.
   - Вы думаете это просто. О свободных местах я сообщаю бригадиру, а он дальше по линии. Возможно, ваши места уже проданы.
   Ещё одна красная бумажка исчезла в кителе проводницы.
   - Я вас очень прошу, - задушевно говорил Василий Степанович.
   Его задушевная просьба была удовлетворена и через несколько минут Инна Константиновна и Василий Степанович безмятежно спали в разных купе. Но Ире спать уже не хотелось. Столь странное поведение пассажиров заинтриговало её. Трое пассажиров подряд наотрез отказывались спать в новеньком купе. Это случайно? Выяснить это она решила немедленно.
   Зайдя в злополучное, семнадцатое купе, Ира села на сиденье, внимательно огляделась и прислушалась. Ничего необычного она не заметила: обыкновенное, новенькое купе. Слышно так же ничего не было, никаких подозрительных звуков - только стук колёс. "Что их пугало? Что беспокоило? Не понятно", - думала Ира. Посидев минуты две-три, Ира хотела встать, но вдруг почувствовала какое-то щекотание за глазами, а затем свинцовая тяжесть навалилась ей на веки. Неодолимый сон охватывал её. И как только сознание потеряло связь с окружающим миром, Ира увидела.... Да, да - всё то же: то же помещение, те же строгие лица и тот же громовой голос прокричал своё страшное "Виновна!", от которого у Иры всё оборвалось внутри. А после этого ужасный голос вынес приговор:
   - Вернуть всем своим пассажирам прямые взятки, а так же деньги, полученные за счёт спекуляции чаем, постельным бельём, ...
   Ира не дослушала приговора. Насмерть перепуганная, она, как пробка из бутылки, выскочила из кошмарного купе. Понятно, что и она принялась за валидол. Ещё бы! Где теперь найти всех её пассажиров, если она не первый год колесит по стране? Да и где взять такие деньги?! Когда волна страха улеглась, как нечто естественное возник извечный русский вопрос - что делать? Но Ира этот вопрос разрешила очень быстро и чисто по-русски: нужно сообщить начальству, бригадиру, а он там пусть сообщает, кому следует. Хотя кому именно обо всём этом следует сообщать, Ира понятия не имела. Связавшись с бригадиром, Ира вызвала его к себе, сообщив, что у неё ЧП. Несмотря на поздний час, бригадир пришёл очень быстро.
   - Ну, что там у тебя случилось? - строго спросил он.
   Всегда робевшая перед бригадиром, Ира с удивлением отметила, что строгость начальника не произвела на неё никакого впечатления. Да и что она значила в сравнению с той строгостью, с которой Ира только что столкнулась?
   - У меня какое-то ненормальное купе, - по возможности спокойно объяснила она.
   - В каком смысле "ненормальное"? - не понял бригадир.
   - Трое пассажиров наотрез отказываются там спать. Говорят, оно на них плохо действует.
   Кошмары им там снятся.
   - Ты что, смеёшься?
   - Я не смеюсь. Я сама заходила туда. Не хотела спать, а как зашла, так заснула, а как заснула так кошмар. Вон, валидол почти весь съели.
   Чувствовалось, что бригадиру очень хочется ругаться, но он просто не находит подходящих к этому случаю слов.
   - Детский сад, ей богу! - наконец сказал он. - Ну ладно, пойдём в твоё купе, посмотрим.
   - Я не пойду туда больше, категорично заявила Ира. - Идите сами.
   Бригадир выругался и пошёл, а Ира осталась ждать его в коридоре. Не прошло и пяти минут после того, как бригадир закрыл за собой дверь семнадцатого купе, как он пулей выскочил в коридор. Его до крайности испуганное лицо не оставляло у Иры ни тени сомнения в том, что с ним произошло за дверью таинственного купе. Не говоря ни слова, она протянула испуганному начальнику валидол. Бригадир махнул на него рукой.
   - Не поможет. Поищи нитроглицерин. Пока Ира искала нитроглицерин, валидол он все-таки под язык сунул.
   - Да... - наконец заговорил бригадир, представляешь, стою я голый, а мне сверху кто-то говорит: "Оплатить все пустые места в поезде!".
   Ира понимающе покачала головой. Помолчали.
   - Ну и что делать? - спросила Ира.
   Бригадир с минуту думал и решил.
   - Купе опечатаем. Я сообщу по линии, а там они пусть что хотят, то и делают!
   Так и сделали. Купе опечатали, жалобы прекратились, и рейс стал протекать как обычно. Правда, свободных мест в поезде, почему-то, не осталось, а Ира - это уж совсем невероятно! - вернула назад взятки! В продолжении всего рейса она была не то грустной, не то задумчивой: всё время что-то вспоминала, а вспомнив записывала. Но с пассажирами непременно была вежлива и обходительна. По линии бригадир сообщил, но сообщение это не встретило того понимания и сочувствия, на которое рассчитывал бригадир. Бронь на злополучное купе ему всё-таки дали и обещали, по прибытию в Москву, вызвать экспертов.
   Экспертов, действительно, прислали. Точнее не экспертов, а эксперта. Он представился как старший научный сотрудник, доктор физико-математических наук Кузьминов Борис Лазаревич. Это был мужчина лет сорока пяти, высокий, худой, чопорный в обращении. Внимательно выслушав бригадира и проводницу, он скептически улыбнулся и сказал:
   - Извините, но мне кажется, что проблема этого купе не столько техническая, сколько психотерапевтическая.
   - Что же, по-вашему, мы пьяные были, или наркотиков наглотались?! - вспылил бригадир.
   - Ну-ну, - высокомерно успокоил старший научный сотрудник, - я далёк от таких выводов. И уж во всяком случае, не утверждал, что вы злоупотребляли алкоголем, а тем более наркотическими средствами.
   - Знаете, вы лучше сами сходите туда, вмешалась в разговор Ира.
   - Безусловно. Проводите меня.
   - Ну, уж нет! - в один голос заявили железнодорожники.
   - Я покажу вам, - продолжил бригадир, - а уж вы идите туда сами.
   Физико-математический доктор усмехнулся и, не говоря больше ни слова, направился в купе, а бригадир и проводница остались ждать его в коридоре. Ждать, как вы понимаете, пришлось недолго. Минут через пять дверь злополучного купе с шумом распахнулась, и в коридор выскочил крайне возбуждённый и перепуганный труженик науки. Одной рукой он держался за сердце, а другой пытался ослабить галстук.
   - Валидол или нитроглицерин? - сочувственно спросила Ира.
   Эксперт выбрал нитроглицерин. Пока лекарство оказывало своё действие, царила гробовая тишина. Наконец очередной осуждённый заговорил.
   - Не-ет, я не согласен! Мало того, что меня раздели до гола, так они хотят, чтобы я во всеуслышание сознался в том, чего не совершал. То, что выводы и основные положения моей диссертации совпадают с положениями и выводами моего сотрудника Васильева... этот факт ещё не доказывает, что я плагиатор! И потом, почему я должен расплачиваться из своего кармана за бесплодную работу моей лаборатории в течение последних лет? В науке так бывает, что результаты приходят не сразу.
   Наверное, эксперт говорил бы ещё очень долго, но бригадир прервал его:
   - Вы успокойтесь, пожалуйста. Скажите лучше, что нам делать?
   - Борис Лазаревич замолчал и после некоторой паузы заявил:
   - Я считаю, что здесь моей компетенции недостаточно. Я сейчас позвоню куда следует, а там уж пусть они сами решают.
   И он позвонил. Что-то долго объяснял про какие-то возможные излучения, что-то выслушивал, и, наконец, ему сказали, что сейчас подъедет такая крупная величина, что и подумать страшно.
   И величина, действительно, подъехала. На большой, чёрной машине, с тёмными стёклами. К вагону она подошла в окружении неразговорчивых, крепких мужчин с быстрыми, пронзительными взглядами и - что удивительно! - в совершенно одинаковых костюмах. Выслушав эксперта, величина презрительно усмехнулась и направилась в вагон. Окружающие её мужчины остались ждать в коридоре, а в купе величина вошла в сопровождении только одного, по-видимому, самого преданного. Как ни странно, дверь в купе оставалась закрытой вдвое дольше обычного. Только минут через десять она открылась, и сопровождающий величину мужчина, белый как лунь и с безумными глазами буквально вывалился в коридор и рухнул без сознания. Оставшиеся мужчины бросились в купе и на руках вынесли от туда величину, без видимых признаков жизни.
   Началась страшная суматоха. Вызвали реанимацию. Бригадира и эксперта, почему-то, арестовали. Вагон был срочно отведён в тупик и оцеплен тройным кольцом вооружённой охраны. Впрочем, охрану держали недолго. Через неделю пришла секретная депеша, повелевающая вагон срочно и без демонтажа отправить на лом, стереть его в порошок, чтобы и следа не осталось.
   Так и сделали. Эксперт, по освобождении, одобрял это решение, бригадир ничего не сказал, а вот Ира резко осудила его. Она искренне считала, что это не правильно и даже не по-государственному, что такие купе нужно беречь, что они много пользы принесут. Но её никто не слушал.
   Сейчас этого купе уже нет. А жаль. Не правда ли?
  
   АД.

   Его никто и никогда не звал по имени. У него просто не было имени. В его адрес летело только брезгливое "псина". Иногда "паршивая псина". Бывало "кобель недобитый" или "тварь". Других кличек для него не существовало. Никогда. Странно, но у всех, кто видел его, он всегда вызывал одни и те же чувства: брезгливость, неприязнь, раздражение. Даже его родная мать - худая, рыжая сука - казалось, не питала к нему такой же симпатии, как к другим своим щенкам.
   Она родила его на городской свалке, в старом, развалившемся диване. И его первые впечатления от жизни были связаны с грудами мусора, различных отходов, едким дымом, который постоянно валил то с одного конца свалки, то с другого и тошнотным запахом разлагающейся пищи и падали. Но молодости всё нипочём. И тогда, когда это молодость человека, и тогда, когда это молодость бездомной собаки. Еды на свалке хватало всем, от холода можно было укрыться в родном диване или зарыться в груду старого тряпья. Врагов, пока, не было. Правда, были конфликты с родными братьями, но, ведь, от этого никто не застрахован ни собака, ни человек. Короче: жизнь на свалке была хороша.
   Но всё хорошее длится не долго. Он подрос и стал таким, каким был теперь: худым, грязно-рыжего цвета, с коротким, облезлым хвостом. Питание стало доставать всё труднее. На свалке хозяйничали большие псы, которые мирились с ним, пока он был щенком, и не стали терпеть его, когда он подрос. Он, правда, попытался отвоевать себе часть территории, но это ему не удалось. Произошла жестокая драка. Весь ободранный и искусанный, он вынужден был бежать и никогда больше не появляться на свалке. Эта драка принесла ему первые незаживающие раны. Причём, незаживающие в буквальном смысле этого слова. Это очень странно, но расхожая фраза "заживёт как на собаке" к нему не относилась. Вопреки всем законам биологии раны на нём заживали очень плохо. А поскольку они появлялись постоянно, то скоро всё тело его стало сплошной раной, вечно ноющей и горящей, как "гиена огненная".
   Прихрамывающий, с в кровь изодранным боком и наполовину откусанным ухом, он отправился в город, в надежде, что хоть там, среди людей, он сумеет найти себе сочувствие и пропитание. Но город не любит бродячих псов, а сочувствие и пропитание там найти гораздо труднее, чем на свалке. Именно здесь, в городе, он впервые осознал всю меру нелюбви, которую он вызывал в людях, именно здесь он впервые услышал в свой адрес раздражённо-злое "псина" и привык к нему как к имени. Именно здесь, в городе, в нём родилось (читателю это покажется невероятным!) человеческое осознание себя, своего скотского положения и степень неприязни к себе со стороны людей. Он разве что не говорил, но он всё понимал: и брезгливый взгляд, и злобный окрик. Ему было по-человечески больно, когда его незаслуженно били, обидно, когда выгоняли из тёплого подъезда на улицу под дождь или снег, стыдно, когда прогоняли от помойки, где он искал скудное пропитание. Но больнее всего было то, что ни в ком и никогда он не находил ни тени сочувствия или сострадания. Пинки, злобные окрики, побои, издевательства, насмешки, постоянный голод, непреходящая боль в теле и человеческое осознание кошмара своего положения - вот его участь изо дня в день. Это был обыкновенный ад.
   ...Его разбудил дурманящий запах одесской колбасы. Правда к этому пьянящему аромату примешивалась какая-то резкая струя, но запах колбасы был сильнее. Он был мучительно-невыносим для вечно голодного желудка. Открыв глаза, он увидел источник разбудивших его запахов. Под тусклым фонарём собралась компания слесарей. На специально заготовленном для этой цели ящике, была расстелена газета, на ней стояли две бутылки, источающие ядовитые пары и она - "собачья радость". Не смотря на раннее время слесаря собрались здесь, в подвале жилого дома, чтобы "заправиться" перед рабочим днём. Опорожнив бутылки, они лениво жевали "одесскую" и "перемалывали косточки" Жэковскому начальству.
   Вообще-то жизнь не радовала его хорошими ночлежками - ночевать приходилось где попало и как попало - но последнюю неделю судьба словно баловала его, под занавес. В подвале одного из домов, под трубами отопления, в стене был выступ, на котором кто-то из слесарей оставил старую телогрейку. Вот на ней-то он и ночевал последнее время. Лучшего места вообще трудно себе представить: снизу толстый ватник, сверху - труба с горячей водой. Что ещё можно желать? Конечно, на этот выступ нужно ещё суметь забраться, но, при известной сноровке, эта задача выполнима. Во всяком случае, до вчерашнего дня он с ней справлялся легко. А вот вчера... Вчера он думал, что и до подвала-то вряд ли дойдёт.
   Дело в том, что вечные поиски куска хлеба или чего-нибудь съестного завели его в какой-то дом, с немыслимой архитектурой. Обычно все подъезды похожи друг на друга - лестница и квартиры - а тут вместо лестничных клеток какие-то длинные коридоры, повороты и опять коридоры. Он долго блуждал по лестницам и коридорам, не находя выхода. Затем прилёг на коврике у какой-то квартиры в конце коридора. Рядом с ней была дверь на улицу. Только почему-то стеклянная и в неё никто не входил. Он решил ждать. На коврике было тепло, и он задремал. Ежедневный ад приучил его к чуткой настороженности, но в этот раз судьба сыграла с ним злую шутку. Сладкая дрёма охватила его, и он не услышал приближающихся шагов. Сон покинул его только тогда, когда чья-то сильная рука, крепко схватила его за загривок, приподняла над полом и понесла к стеклянной двери. Последнее, что он услышал - это чей-то женский голос: "Только обязательно вымой руки после него"! Цепко державшая его рука швырнула его в проём двери, и он полетел через балкон, а затем вниз, на промёрзший асфальт. Сколько этажей пролетел он, кувыркаясь в воздухе, он не знал, но удар был очень сильным. Некоторое время он лежал, не двигаясь и без сознания, а когда пришёл в себя и попытался встать, то почувствовал резкую боль в ногах и во всём теле. "Вот гад!" - подумал он о мужчине, выбросившем его на улицу. Идти было невозможно, но и лежать на ледяном асфальте нельзя. К тому же начинало темнеть и в сумерках его запросто могла раздавить какая-нибудь машина. Немного полежав, он, наконец, поднялся и, превозмогая боль во всём теле, поплёлся к себе, в подвал, шарахаясь от прохожих, в особенности от мальчишек. Скуля, повизгивая, проклиная в мыслях бездумно-жестокий род человеческий, он едва взобрался на своё лежбище.
   Это было вчера. А сегодня, сейчас запах колбасы кружил ему голову и звал к себе. Забыв о вчерашнем падении, он привычно бросил своё тело вниз. Острейшая боль пронзила его лапы и рёбра. Подвал заполнил отчаянный вой. Мужики от неожиданности замерли. Но вскоре сообразили, что это за вой.
   - Это псина одна. Ночует здесь, - сказал один из слесарей.
   - Точно, - подтвердил другой. - Я там телогрейку свою старую оставил, вот она и пригрелась на ней.
   - А ты оставляй больше! Скоро здесь псарню разведёшь.
   - Да ладно тебе! Закрывать надо! Она бы и не лазила.
   Спор прервал третий неожиданным предложением:
   - Нужно отколотить её! Чтобы охоту отбить сюда лазить.
   Трудно сказать, что подействовало: то ли начавшая действовать "бормотуха",то ли просто своевременное предложение, но только вся компания поднялась и дружно бросилась "отбивать охоту". В подвале воцарилась страшная суматоха: мужики бегали, кричали, свистели и улюлюкали, бросали в собаку кирпичами и старались задеть её досками, наспех оторванными от ящиков.
   Забыв про боль, отчаянно визжа, он как бешенный носился по подвалу, едва уворачиваясь от сыпающихся на него со всех сторон ударов. Эта сумасшедшая погоня продолжалась минут десять-пятнадцать, прежде чем ему удалось вырваться на улицу. "Сволочи! Пьяная дрянь! - думал он, унося по таящему снегу свои перебитые ноги. - Не люди - мразь! Попадись вы мне раньше... я бы вас всех... в лагерную пыль!"
   Утренний мороз быстро охлаждает и успокаивает. А побои - обычное дело в его необычной жизни. И скоро в его собачью голову полезли иные, совсем уже не собачьи мысли: "Господи! Что говорю я? Разве мне мало бед, чтобы ещё звать их на свою голову? Зачем же я желал им этого?! Ведь не ведают, что творят!"
   Резкий запах топлёного сала прервал течение его мыслей и заставил остановить бег. Повертев головой, он ничего не увидел. Тогда он пошёл назад, стараясь не упускать пахучую струю. Ни кусков мяса, ни каких-нибудь банок или бумаги, в которых когда-то было мясо или сало, ничего не было на тротуаре, покрытом коркой тающего снега. "Неужели это?" - подумал он на два белых шарика размером меньше голубиного яйца. Понюхал. Точно, запах шёл от них. Хотелось тут же проглотить их, но что-то останавливало. За дверью подъезда, что напротив, какой-то подозрительный шум: "Да подожди ты! Дай я взгляну! Успеешь!" Наконец он решился. Как только он проглотил эти проклятые шарики, дверь подъезда с шумом распахнулась, и на улицу вывалилась компания ребят. Впереди всех бежал крепкий пятнадцатилетний мальчишка в болоньей куртке нараспашку и копной рыжих волос на голове.
   Он прекрасно знал этого парня и поэтому сразу же шарахнулся в сторону. Ему казалось, что этот парень поставил себе цель - убить его. Много раз бессмысленно и жестоко охотился он на него из самодельного арбалета, проявляя при этом удивительный азарт, упрямство и злобность. В этот раз в руках у него ничего не было, но вёл он себя как-то странно. Вместе с другими мальчишками он бежал за ним, но, не стараясь поймать или хотя бы приблизиться. Казалось, они только наблюдали. Но глаза их атамана горели недобрым, жестоким любопытством. Он убегал от преследующих его мальчишек поджав хвост и тщетно стараясь угадать , что они задумали. "Чего они хотят? - лихорадочно вертелось в его голове. - Что задумали? От этого рыжего можно ждать всего..." До чуткого уха долетали обрывки фраз: "Ну, скоро?" - спрашивал кто-то из компании. "Скоро, - на ходу отвечал рыжий, - сейчас..." От этих слов безумного рыжего под ложечкой становилось холодно. "Господи! Да что я сделал вам? Люди вы или кто?!"
   Его бег прекратила внезапная, кинжальная боль в животе. Что-то резкое и острое резануло его внутри. От жгучей, нестерпимой боли потемнело в глазах. Всю улицу заполнил пронзительный визг. Он был такой неожиданный и ужасный, что преследователи остановились и оторопели. Некоторое время они как загипнотизированные смотрели на дико визжащую и дёргающуюся в последней, смертельной пляске собаку. Скоро пляска прекратилась. Несчастная жертва повалилась на бок и затихла. Но жизнь ещё не покинула её и проявляла себя тихим, прерывистым дыханием и полуоткрытыми глазами. Он увидел, как вокруг столпились мальчишки. Рыжий наклонился и долго разглядывал его. "Этот способ изобрели гренландские эскимосы для охоты на белых медведей". Голос рыжего был невыносимо противен и голос этот отравлял последние минуту его жизни. Он видел, как рыжая голова снова склонилась над ним, и лицо малолетнего убийцы сделалось отвратительным. "Смотри-ка, жив ещё! Вот живучая тварь... Не-ет, подыхает." Казалось он говорит это с наслаждением.
   "Да, я подыхаю... - последней струйкой жизни звучало в его умирающем сознании. - Да, я жалкая тварь. Моя жизнь и моя смерть ужасны, но такова моя карма, и я должен отработать её. Но если ты думаешь, что ты избегнешь своей, ты ошибаешься. Возмездие неотвратимо. Я тварь, ты - человек. Но ты - впервые человек. А в прошлой жизни всё было наоборот: ты был тварь, а я человек. Это сейчас у меня нет имени, а тогда было, его боялись и я помню его. Лаврентий Павлович..."
  
   " НЕИСТРЕБИМОЕ."
  
   "Мы окружены чудесами, но, слепые, не видим их. Мы наполнены возможностями, но, тёмные, не знаем их. Придите. Берите. Стройте."
  
  

Н.К.Рерих "Пламя."

  

Пролог.

  

"ПРОБУЖДЕНИЕ."

  
  
   "Нет дела и цепи, какие рано или поздно не овладели бы всей мыслью и всей душой какого-нибудь одного человека, дотоле, быть может, живущего без особых планов, но с предчувствием и настроением своей роли. Его надо было извлечь из ровной травы голов, узнать и отметить среди множества подобных ему лицом, среди двойников с обманчивым впечатлением оригинала."
  
   А.С.Грин "Блистающий мир."
  
   Дмитрий Чеботарёв умел летать. Нет, он не был лётчиком. И вообще он не умел управлять каким бы то ни было механизмом. Разве что велосипедом. Дмитрий работал врачом в одном подмосковном санатории. И всё-таки он умел летать. Летать безо всяких приспособлений, а просто повинуясь движению своей души, своему желанию, опираясь на одно только вдохновение. Всё началось с Александра Грина. С его романа "Блистающий мир." Дмитрий прочитал его залпом, не отрываясь. А когда прочитал, то почувствовал такую сильную жажду полёта, что понял, что без него ему просто не жить. Отныне вся его жизнь превратилась в страстное стремление к этой фантастической цели. Но как достигнуть её ? Да и возможно ли это?! Сама мысль о том, что художественный вымысел превратился в реальную цель реальной жизни, кажется нелепостью. Против неё вопиёт рассудок, здравый смысл, самая способность суждения. Но Дмитрий не считался ни с чем. Ослеплённый ярким светом блистающего мира, он не хотел ни видеть, ни слышать очевидных истин. Он знал только одну истину и верил в неё с упрямством староверца: он полетит!
   Ясность цели - великое дело. Она наделяет человека несокрушимой силой, даёт колоссальный заряд энергии. Но, чтобы эта энергия и эта сила дали конкретные плоды, для того, чтобы эфемерная мечта оделась в зримую и осязаемую плоть, для этого нужно знать, как говорят военные стратеги, направление главного удара, необходимо знать место приложения своих сил. В ситуации с Дмитрием вопрос приобретал следующую формулировку: как научиться летать? Этому искусству до сих пор ещё никто не учил. И даже Александр Грин, написав свой удивительный роман, не дал в отношении обучения полёту никаких конкретных рекомендаций. Что же делать? Обращаться с этим вопросом к естественнонаучной литературе это всё равно что обращаться в государственное учреждение за разрешением совершить социальную революцию. Там этот вопрос не мог даже обсуждаться. Проблема, интересовавшая Дмитрия, классифицировалась как чудо, поэтому он и обратился к источникам, в которых чудеса были чем-то естественным, обычным явлением. Такими источниками были: религиозная литература, древневосточная философия и, в особенности, загадочная система индийских йогов.
   Первое знакомство с этими источниками мало что дало Дмитрию. Так в Библии он отметил для себя только два момента: то, что Христос ходил по воде, а значит, в принципе , мог и летать и одно утверждение Христа, согласно которому, если у человека имеется вера хотя бы с ячменное зерно и он скажет горе, чтобы она шла к нему, то она придёт. И всё. Эти моменты, с одной стороны, обнадёживали, а, с другой стороны, опять-таки, не давали абсолютно никаких конкретных рекомендаций, кроме утверждения о необходимости веры. "Веры во что? - недоумевал Дмитрий, - В непорочное зачатие? В рассказ о том, как один еврей пятью рыбами три тысячи человек накормил? Какая чушь!" А вот, что касается йогов, то здесь ситуация оказалась иной. Прежде всего йоги обрушили на Дмитрия обильный поток самых фантастических обещаний. Что там полёт! Они обещали такое, от одной мысли о чём дух захватывает и голова идёт кругом. Судите сами! Йоги обещали научить ходить по воде, проходить сквозь стены, находиться под водой (или под землёй - видимо кому как нравится) сколь угодно долго, путешествовать во времени и даже разлагать своё тело на молекулы и атомы, а затем собирать его вновь. Но самое удивительное состояло в том, что йоги говорили обо всех этих чудесах абсолютно серьёзно и, что уж совсем невероятно, предлагали конкретные методы и программы тренировок, точное следование которым гарантирует успех, превращает все сказочные обещания в реальность! Естественно, что Дмитрий со всей, отпущенной ему природой страстью и энергией, отдался изучению системы йогов.
   Это было очень не просто. До мозга костей реалистичный ум Дмитрия отказывался принимать те доктрины, которые проповедовали йоги. Их теории были оригинальны, неожиданны, поэтичны, но в них не было видно ни тени реализма. А ведь Дмитрий был медиком. А медики народ очень скептичный и осторожный; они привыкли верить только тому, что можно увидеть, пощупать, понюхать, короче только тому, что доступно непосредственному чувственному восприятию. А йоги требовали от Дмитрия поверить в существование "жизненных токов" (причём как " положительных" так и "отрицательных"), "космической энергии", "абсолютного духа" и так далее. Для Дмитрия это было тоже самое, что поверить в воскрешение Лазаря. В другое время он решительно отвергнул бы все эти теории как пустые фантазии. Но сейчас, когда он стремился к цели, которая сама по себе фантастична, а йоги, хотя и на словах, но всё же гарантируют достижение её, в этой ситуации отвергнуть систему йогов Дмитрий не мог. Он решил тщательно проанализировать теории йогов и - это было самое главное - проверить их на практике.
   Чем глубже Дмитрий погружался в изучаемый предмет, тем больше он удивлялся: система, утверждавшая, казалось бы, одни нелепости, была внутренне абсолютно непротиворечива. Её положения, по-своему объяснявшие мир и человека в нём, были увязаны в стройную, логичную систему. Корень же всех философских разногласий между взглядами йогов и Дмитрия состоял в признании йогами существования некой идеальной субстанции - Духа, существующей наряду с Материей, субстанцией инертной, служащей лишь материалом, из которого Дух строит предметы реального мира. Опровергнуть существование Духа априори Дмитрий не мог, и он приступил к практической части своей работы. И работа эта приобретала для Дмитрия двойную нагрузку. Во-первых, и это было главное, он хотел научиться летать. А, во-вторых, это была практическая проверка существования Духа.
   Физическое состояние Дмитрия было изрядно подорвано беспорядочным питанием, отсутствием необходимых физических нагрузок и прочими прелестями нашей цивилизованной жизни. Поэтому необходимый трёхмесячный подготовительный курс для него растянулся на целый год. Дмитрий старался делать всё точно так, как рекомендовали древние индийские мудрецы. Особенно много внимания он уделял пранаямам - своеобразным дыхательным упражнениям, сочетающимся с аутогенной тренировкой. И - странное дело! - Дмитрий стал ощущать как крепнет его здоровье, причём по всем параметрам! Он забыл про свой гастрит, заработанный ещё в институте от беспорядочного питания; стало лучше зрение - он перестал ходить в очках; дыхание стало глубже и ровнее, кожные покровы приобрели приятную, здоровую окраску. Даже жена Дмитрия заметила происшедшие в нём изменения. Но, не смотря ни на что, главное было не доступно Дмитрию и состояло оно в искусстве управления космической энергией - Праной. Именно это искусство давало власть над телом и силой тяжести. Как ни бился Дмитрий, но все его попытки уменьшить вес, создать экран между ним и тяготением оставались безуспешными. А, главное, он никак не мог понять в чём дело. Преграда, вставшая перед ним, оказалась и неожиданной и необъяснимой. Первоначальные малые успехи вселили надежду, что из них, со временем, вырастут успехи большие. Но эти надежды оказались напрасными. Эта эволюция не подчинялась закономерностям обычного количественного роста. Нужен был качественный скачок. Но чтобы понять как он должен произойти требовалось то, что дзен буддисты называли "сатори" - озарение. И однажды оно пришло к Дмитрию. Это случилось утром во время медитации. В его сознание, в этот момент чистое и ясное как июньское небо, неожиданно вошли древние строки:
  
   Кто Брахмо вечное постигнет,
   Из грязи жизни выйдет чист.
   Так из глубин выходит лотос,
   Не замочив священный лист.
  
   Дмитрий удивился тому, как всё просто. Удивился тому, что раньше не видел и не понимал этого, хотя все мудрецы, все древние книги в один голос говорили, что прежде чем получить необычные способности человек должен пройти предварительные ступени нравственного очищения - яма и нияма - минуя их путь наверх невозможен. Правда человек может научиться демонстрировать всякого рода фокусы. И Дмитрий уже умел это. Так, например, он мог до такой степени сильно изменять температуру своего тела или частоту сердечных сокращений, что пугал этим жену. Но поистине космические силы были скрыты от него. И в этом была мудрость Природы - нравственно не зрелые не должны касаться до таких сил. Символом нравственного совершенства на Востоке всегда был цветок лотоса. Он растёт в прудах, а иногда и в зловонных болотах, но вырастает всегда белоснежным, незапятнанным ни водой, ни грязью. Таким же должен быть и настоящий мудрец - пройдя любые испытания жизни он должен остаться чистым и незапятнанным как цветок лотоса. Теперь в работе Дмитрия наступил другой, неизмеримо более сложный период - период нравственного очищения. Ложь, лицемерие, эгоизм в самых различных формах до такой степени прочно вошли в сознание людей, в наше собственное сознание, что мы, порой, даже, и не замечаем их, как не замечаем сутулой осанки, неполного дыхания или дурного запаха изо рта. Тысячелетия жизни людей в глубоком инферно создали прочные психические изменения, коверкающие наши души и передающиеся из поколения в поколение. Нужно было сорвать с себя эти инфернальные наслоения и возродиться к новой жизни. Дмитрий без колебания вступил на этот чрезвычайно трудный путь. Эта нравственная эволюция не только самая трудная, но и самая интересная. И уже по одному этому она заслуживает отдельного рассказа, но здесь я её опускаю, чтобы быстрее приступить к главной теме своего повествования.
   ...Итак, в один из июньских дней, ранним утром Дмитрий как обычно взял с собой напольные весы и убежал в лес. Проделывая свои обычные упражнения, он ощутил необычайный подъём и радость душевную. Его радовало всё: только что взошедшее солнце, свежий и чистый утренний воздух, ранний птичий гомон. Прохладный и немного влажный воздух глубоко проникал в лёгкие. И вместе с ним в организм проникала прана, та самая космическая энергия, умение управлять которой делает чудеса. Прошло немного времени и Дмитрий почувствовал необычную уверенность в себе. Это была не та азартная и драчливая уверенность, в основе которой, кстати, лежит обычная трусость, то есть слабость душевная. Это было новое, по настоящему необычное чувство. Оно походило на уверенность, но было спокойным, а в глубине его была лёгкость и радость. Это было ощущение родства с чем-то огромным, бесконечным и вечным. Как-то сами собой в сознании Дмитрия зазвучали стихи:
  
   Когда сольются вдруг в едином ритме
   Дыхание Вселенной и твоё,
   Войдёт в тебя с энергией вселенской истина:
   Она и ты, ты и Она - одно.
  
   Дмитрий несколько раз повторил их про себя и понял, что сегодня он полетит. Он встал на весы. Они показали обычные шестьдесят семь килограмм. Дмитрий собрался, сделал усилие и увидел, как стрелка весов быстро побежала влево, к нулю. А когда до нуля оставалось несколько делений, произошло неожиданное: внезапный порыв ветра подхватил Дмитрия и бросил его в сторону и вверх. Это было так неожиданно, что Дмитрий немного испугался, а как только испугался стал тут же падать вниз. В то время, когда он хватался руками за ветки, чтобы поддержать вновь отяжелевшее тело, его сознание как молния озарила мысль: он вспомнил Библию. В Евангелии рассказывается как к апостолам, сидящим в лодке, идёт прямо по воде Христос. Апостол Пётр говорит Ему: "Сделай так, чтобы и я пошёл по воде." Христос отвечает ему: "Иди." И Пётр пошёл. Но на море были большие волны, и он испугался. А как только испугался так тут же усомнился в своей способности идти по воде и стал тонуть. Христос поддержал его и упрекнул: "Зачем усомнился ?" ...Непоколебимая уверенность и чистота душевная - вот два качества, необходимые для свершения чуда.
   Упав на землю Дмитрий рассмеялся. В душе был праздник. Ему открывался совершенно новый для него, блистающий мир. Дмитрий встал, собрался и ощутил в душе такое же состояние, какое ощущает поэт в минуты творчества: состояние внутреннего подъёма, радости, удивительной лёгкости. Он сосредоточился, взглянул вверх, на верхушки деревьев и его тело послушно поплыло туда, куда направилась его мысль.
   Часть первая.

ВЕЛИКИЙ ЗОВ.

  
  

"Прежде мы говорили: познание есть скорбь. Теперь скажем: познание есть радость. Ибо восторг радости глубже скорби."

  

Н.К.Рерих "Пламя."

  

1

  

"Клянусь, этот день равен для меня воскресению."

  

А.С.Грин "Блистающий мир."

  
  
   Трудно сказать, что это было: может быть запоздалое празднование Октября, а может быть слишком ранняя встреча Нового года. Валерка, Сашка и Мишка, купив бутылку водки в станционном буфете, отошли в сторону от станции в лес, чтобы "раздавить" эту бутылку "на природе" . Они работали вместе на одном заводе, расположившимся на окраине города, и часто, идя с работы, заходили на станцию в буфет, брали там бутылку и уходили в лес, где распивали её "на природе", заедая нехитрой закуской. Никаких увлечений у них не было, в семью не тянуло. Чем заниматься? Вообще ребята мирные, обычные пьяницы, каких миллионы. Правда ещё не совсем пропащие, ещё не успевшие окончательно утонуть в спиртном. Иногда, после нервного дня, да ещё если одной бутылки покажется мало ребята становились раздражительными. Особенно Валерка. Физически он был самым крепким, а в минуты раздражения становился агрессивным и опасным для окружающих. Сегодня всё говорило о том, что день плохой. С утра Валерка и Мишка ругались с жёнами из-за вчерашней выпивки (Сашка поругаться ещё не успел, так как дома не ночевал); днём мастер заставил писать объяснительную по поводу опоздания на работу. Тут ещё расценки срезали. А когда вышли с работы в добавок ко всему пошёл дождь со снегом. Правда, пока троица дошла до буфета, дождь прекратился, но настроения уже не было никакого.
   Бутылка опустела необыкновенно быстро. Она только раззадорила. Хотелось ещё, но ещё уже не было, хотя закуска оставалась.
   - Говорил тебе, идиоту, "давай лучше две "краснухи" возьмём", - злобно ругался Валерка на Сашку. - а ты "водочки хочется"!
   - А тебе чего, водка не нравится? Так ты бы не пил, нам бы больше досталось.
   - Перебьёшься!
   Валерка и Сашка начали свою обычную в таких случаях перебранку. Мишка молчал. Он вообще много не разговаривал. Флегматик по натуре он не столько пил сколько закусывал. И этим только ещё сильнее раздражал Валерку. Мишка спокойно прожевал и вместо ответа достал кошелёк и высыпал от туда всю наличность - мелочь.
   - На, бери. Добавь и купи ещё.
   Свежая мысль оказалась удивительно своевременной и упала на благодатную почву. Она тут же дала всходы и породила действие. Валерка и Сашка стали выворачивать карманы. День действительно был плохой: учитывая пустую бутылку, не хватало двадцати копеек. Валерка и Сашка выругались, Мишка промолчал. Валерка был на взводе. Отказаться от столь привлекательной идеи он не мог, но и путей её решения не видел. Это было очень не просто: из ничего сделать двадцать копеек. Это вам не бином Ньютона решить! Нужно было бросить вызов основополагающим законам бытия - законам сохранения. Нетрезвые мозги лихорадочно искали выход. И неизвестно какими неожиданными откровениями удивили бы мир эти мыслители, если бы не одна случайность. Друзья собирались на окраине берёзовой рощицы, мимо которой глубоко в лес убегала тропинка. И вот на этой тропинке показался одинокий прохожий, идущий из леса в сторону железнодорожной станции. Сашка кивнул в его сторону и сказал Валерке:
   - Вон твои двадцать копеек.
   А когда Валерка после секундного размышления двинулся вперёд, Сашка добавил:
   - Только ты как-нибудь покультурней...
   И Валерка постарался: загородив собою дорогу и доверительно положив на грудь прохожего свою огромную ладонь, он, сколь мог задушевнее, ляпнул:
   - Слушай, друг, дай двадцать копеек, на бутылку не хватает.
   После этих слов он широким жестом указал на друзей, как на самый веский аргумент в своей просьбе. Но незнакомец совсем не испугался. Он спокойно посмотрел на Валерку, потом на его друзей и снова на Валерку, отрицательно покачал головой и сказал одно единственное слово:
   - Не дам.
   - Нет что ли? - не унимался Валерка. - Так ты поищи, мы подождём.
   - Почему нет? - спокойно говорил незнакомец. - Деньги у меня есть, но вам я их не дам. Я на плохие дела не даю.
   Трудно сказать, что сильнее подействовало на Валерку спокойный тон незнакомца или его отказ, но только подвыпивший громила как-то сразу потерял все тормоза и пошёл в разнос. А незнакомец, что удивительно, оставался абсолютно спокойным.
   - А ты чего учить меня вздумал? Хорошие, плохие дела. Чего суёшься?!
   - Если человек глуп, то почему бы не поучить его?
   - Ах ты умненький нашёлся! Вот я сейчас тебя так тряхну, что ты враз поглупеешь!
   Валерка схватил незнакомца своими ручищами и хотел уже тряхнуть, но тут произошло такое, от чего у Сашки лицо вытянулось как у лошади, а Мишка даже жевать перестал. Нет, незнакомец не стал применять карате. Он просто схватил Валерку где-то около подмышек и ... взлетел с ним к верхушкам берёз. Причём произошло это так быстро, что даже сам Валерка не успел сразу сообразить, что с ним случилось. Сашка и Мишка слышали как в начале сверху доносилась Валеркина ругань, а потом она резко оборвалась и вместо неё до ушей собутыльников долетел стон, как от зубной боли. И тишина. Сашка и Мишка, задрав головы и вытаращив глаза, смотрели вверх и не верили самим себе. В сером осеннем небе, рядом с голыми верхушками берёз неподвижно висели две фигуры: небольшая незнакомца и огромная Валерки. Как только Валерка почувствовал, что земля ушла у него из под ног, он скорее инстинктивно чем сознательно взглянул в сторону. Взглянул и обомлел: вместо привычного пейзажа рощи он увидел лишь частокол голых веток - верхушек берёз. Он скользнул глазами вниз и увидел, что между ним и землёй метров пять. Страх вошёл в него и Валерка тут же ощутил, как все его девяносто килограмм врезались ему в подмышки, упиравшиеся в ладони незнакомца. Со стоном он ухватился в удерживающие его руки, и животный ужас исказил его лицо. Незнакомец же оставался совершенно спокойным, и только в глубине его серо-зеленых глаз чуть заметна была усмешка. Не сводя с Валерки своих внимательных глаз, незнакомец плавно опустил его на землю. Но Валеркины ноги не слушались. Едва коснувшись земли, они подкосились, повалив тяжёлое тело на жёлтые листья. Понятно, что в роще на некоторое время установилась тишина. Валерка говорить не мог, ибо, попросту, лишился дара речи; Мишка вообще был неразговорчивый, а тут и подавно; а Сашка, хотя и был самый находчивый, но тут и он не находил, что сказать. Но через некоторое время он всё же нашёлся.
   - Ну ты...это...тово...как это?
   Незнакомец улыбнулся такой содержательной речи.
   - Нет, правда...без дураков...Как это ты?
   - А почему "ты" ? - спросил незнакомец.
   - Ну вы...Извините. - Сашка, может быть, впервые в жизни почувствовал смущение.
   - Это трудно объяснить в двух словах.
   - А вы можете только так вот подниматься, или ещё что-нибудь?
   - Я умею летать.
   Эти непривычные в устах человека слова были сказаны очень просто, и в едва протрезвевших мозгах со всей отчётливостью обозначился поразительный смысл этих простых слов - "я умею летать". ЛЕТАТЬ ! Летать безо всяких приспособлений, летать легко и свободно!
   - Покажите, пожалуйста! - почти по-детски попросил Сашка.
   Незнакомец вёл себя столь же просто , сколь и необычно.
   - Пожалуйста. - ответил он и полетел.
   По пологой дуге он медленно поднялся вверх, проплыл над верхушками деревьев и так же медленно опустился к совершенно ошарашенным зрителям.
   . Далеко в небе раздался смелый, призывный крик, и встрепенулась, заволновалась ленивая и косная душа. Поволокла по земле отяжелевшее тело. Вытянула шею в недоступное небо, загоготала, захлопала большими, но слабыми крыльями, попыталась было взлететь, но нет, не смогла. Не могут эти слабые крылья оторвать от земли заплывшее жиром тело, не может слабая душа ощутить то блаженное чувство, которым жили её далёкие предки. Вон, высоко в небе летят они сильные и смелые! Доносится до земли их гордый и радостный крик. Он волнует души, отяжелевших и закосневших в лени, невежестве и трусости, братьев по крови. Но только и могут они, что пробежать в перевалку по земле, шумно хлопая бесполезными крыльями. Не летит больше их душа. Не принимает её небо. Не нужны и крылья.
   Теперь заговорил даже самый неразговорчивый - Мишка.
   - Скажите, а как же вы это можете? Ведь есть же у вас вес, есть же тяготение?
   - Да, вес у меня есть. И тяготение то же есть. Но всё-таки я летаю. Мой полёт противоречит одним законам, но находится в согласии с другими.
   - В согласии? - удивился Сашка. - Значит, в принципе, и я так могу?
   - Нет. - твёрдо сказал незнакомец. - Вы этого не сможете
   - Почему?
   - Прежде чем полетит тело, должна полететь душа. Ваша душа пока полететь не может.
   - Но почему?!
   - В двух словах это объяснить сложно. Просто вы ещё не развиты.
   - А вы можете научить этому? - спросил Мишка.
   - Этому нельзя научить. Это должен сделать сам человек. И только сам. Я могу только помочь.
   - Но ведь я не знаю, что именно нужно делать.
   - Естественно. Вы ведь никогда не задумывались над этим.
   - Об этом никто не задумывается, потому что считают это невозможным.
   - Конечно! - подтвердил Сашка.
   - Вы правы. - спокойно продолжал удивительный незнакомец. - Это так. Люди многое считают невозможным и ошибаются. Потому-то и жизнь у них такая серая.
   Все трое смотрели на незнакомца так же, как они смотрели бы на инопланетянина. Валерка, к которому наконец-то вернулся дар речи, осторожно спросил:
   - А кто вы такой?
   - Зовут меня Дмитрий. Работаю врачом в санатории. - он махнул рукой в сторону леса, где недалеко от озера расположилась здравница.
   Ребята понимающе закачали головами, но в глазах у них было сомнение: "Просто врачом? Что-то не верится." Но Дмитрий не стал ничего больше объяснять и доказывать. Он попрощался и медленно пошел по тропинке в сторону города. Он уходил, а ребята не поняли, а скорее почувствовали, что вместе с ним уходит от них сущность человеческой жизни - чудо.
   Оно уходит...Улетает оно! Ещё несколько взмахов могучими крыльями и оно растает где-то там, далеко, за облаками. И уже никогда больше не увидит твой глаз их смелого полёта, никогда не коснётся твоего уха их призывный крик, никогда в твоей душе не проснутся слабые отголоски могучего и до конца неистребимого чувства. Не будет в твоей отяжелевшей и закосневшей душе божественных волнений. Только полусон. Только жалкое прозябание в лени, тьме невежества, в пьяном угаре. Прощай чудо. Прощай!
  

2.

"Если меня зовут, я прихожу неизменно..."

  

А.С.Грин "Блистающий мир."

  
   Дмитрий сидел в своём кабинете и занимался обычным врачебным делом - писал. Перед ним была стопа историй болезней, в каждую из которых он должен был написать один и тот же, набивший оскомину текст о том, что у больного (или больной) температура и артериальное давление в норме, слизистые чистые, живот мягкий и безболезненный и так далее. Каких-либо серьёзных проблем с больными не возникало и писать каждый раз одно и тоже возможно и не следовало бы, но - что делать? - нужно же чем-то оправдывать свою зарплату. За окном поздняя осень: оголённые деревья, раскачивающие своими пустыми ветвями в такт порывам ветра; потемневшая от непрерывных дождей трава, прикрытая кое-где опавшими листьями, а кое-где уже и островками мокрого снега. Холодно. В воздухе чувствуется дыхание приближающейся зимы. И даже здесь, в кабинете, сидя у стола, Дмитрий ощущал, как порывы ветра, ударяющие в окно, доставали и до него, пробираясь сквозь плохо законопаченные щели в рамах и трещины в подоконнике.
   В дверь постучали.
   - Войдите! - крикнул Дмитрий.
   Когда дверь открылась, Дмитрий на секунду оторвался от "писательства" и , заметив, что в кабинет хотят войти сразу трое, сказал, уже не отрывая глаз от бумаги:
   - Только, пожалуйста, по одному.
   - Да мы...собственно...- нерешительно заговорил не примелькавшийся Дмитрию голос, и наступила тишина.
   Дмитрий взглянул на дверь. На пороге толпились трое, и он сразу узнал их: это были те самые пьяницы, с которыми он столкнулся в лесу недели две назад.
   - Вы? - удивился Дмитрий.
   - Да, мы. - за всех ответил Сашка. - Можно к вам?
   - Пожалуйста.
   Все трое нерешительно вошли в кабинет.
   - Присаживайтесь.
   Дмитрий указал на диван, и ребята, как были в плащах, рядком уселись на него.
   - Слушаю вас.
   Для переговоров ребята выбрали самого делового по их мнению - Сашку. Поэтому первым заговорил он.
   - Мы пришли попросить вас...Вы не смогли бы взять нас в ученики. Ну...научить летать, одним словом.
   Дмитрий остался серьёзен, хотя в душе ему хотелось улыбнуться их непосредственности и прямоте.
   - Я же вам сказал в прошлый раз, что этому нельзя научить обычным способом. Это свойство не вне человека, оно в нём самом и только он сам должен открыть его.
   - Но мы не знаем как это сделать.
   - Ну так узнайте.
   - Вот мы за этим и пришли.
   - Это неверный шаг. - строго возразил Дмитрий. - Вы должны проявить самостоятельное усилие, а не просить готовых рецептов. Усилие собственного ума и воли - вот, что нужно. Вы проявляли их?
   - Вообще-то мы думали...- растерянно произнёс Сашка.
   - "Вообще" - это не ответ. Нужно не "вообще" , а конкретно. На Востоке говорят, что каждый получает то, чего он хочет. Так вот, вы ещё ничего не хотите.
   - Нет, - упорствовал Сашка. - мы хотим, но не знаем как.
   - Ну так узнайте.
   Круг замкнулся, и установилось молчание. Его прервал Валерка. Своим хрипловатым голосом он сказал:
   - Вы просто не хотите с нами заниматься.
   - Это вы не отдаёте себе отчёта в том, чего просите.
   - Почему это?
   - Да потому, что это не домино и не шашки, чтобы обучить этому за пару вечеров. Здесь как в плавании: я могу рассказать вам, какие нужно делать движения и вы выучите их, но вы не поплывёте, потому что в вас не будет веры в то, что вы сможете плыть. Вот и здесь, помимо формальной техники нужна вера в возможность вашего полёта. А эта вера является результатом определённого внутреннего развития. Поэтому, прежде чем просить о полёте нужно дорасти до самой просьбы. В противном случае она не более, чем прихоть. У вас нет на неё никакого морального права.
   В кабинете вновь установилось молчание. В этот раз его нарушил Мишка.
   - Сегодня у нас зарплата. - сказал он. - Обычно мы идём за бутылкой, а в этот раз мы пришли к вам. Трезвые.
   Дмитрий посмотрел на ребят. Это были обычные люди. Сама банальность. Но их серую жизнь вдруг пересекло нечто яркое и необычное. Оно лишь на мгновение осветило убогость их существования, но и этого мгновения было достаточно, чтобы возненавидеть свою жизнь и потянуться к этому необычному, непонятному, но сильному и яркому и потому манящему. Оттолкнуть их, затормозить это их стремление было бы преступно. Ему вспомнились стихи.
  
   Свеча горит , и в мир приходит свет.
   И в этом жизнь её, и в этом смерть.
   Один лишь свет рассеет тьму,
   Ты,человек, подобен будь ему.
   Пусть как свеча сгорает жизнь твоя,
   Рассеивая тьму, добро вокруг творя.
   У птицы крылья есть - должна она лететь,
   Фитиль есть у свечи - она должна гореть.
   Бог человеку сердце, разум дал,
   Чтоб ИХ огонь над миром воссиял.
   Чтоб тьма исчезла, чтоб исчезло зло,
   Исполни долг - свети! Твори добро!
  
   Дмитрий улыбнулся.
   - Вы хотя бы смутно представляете себе то, о чем просите?
   Ребята отрицательно покачали головами.
   - Понятно. - подытожил Дмитрий.
   Он немного помолчал и затем продолжил:
   - Если вы думаете, что в искусстве полёта есть какие-то фокусы, узнав которые вы сразу же полетите, то вы ошибаетесь. Если вы думаете, что здесь есть какие-то особые приёмы, особая техника, как в каратэ, то вы снова ошибаетесь. Здесь совсем другие проблемы и другие трудности. И они совсем не материального порядка. Ещё во время нашей первой встречи я сказал вам, что для того, чтобы полетело тело, нужно, чтобы вначале полетела душа. А её на земле очень многое держит. Что же касается вас, то вы, как мне кажется, ещё не знаете есть ли она у вас вообще.
   Ребята молча и очень внимательно слушали его.
   - Вот у вас есть душа? - спросил Дмитрий самого бойкого - Сашку.
   Тот пожал плечами.
   - Наверное есть.
   - А что это?
   - Ну это...В общем не знаю.
   - А вы что скажите? - обратился Дмитрий к Валерке.
   - Ничего.
   Мишку спрашивать не пришлось: его выразительный жест убедительно показывал бесполезность подобных вопросов.
   - Вот видите, - подытожил Дмитрий. - Вам нужно начинать с повышения своего культурного уровня.
   - В театры что ли ходить? - иронично спросил Валерка.
   - И в театры то же, - спокойно продолжал Дмитрий. - и не только в театры, но и в музеи, в библиотеки, на выставки и просто на природу. И все это не один раз, не один месяц и даже не один год.
   - А сколько?
   - Это зависит от вас, от силы вашего желания, от вашего упорства. Я на это потратил около трёх лет. Вам понадобится не меньше пяти. Нужно решиться родиться за ново, духовно переродиться.
   Ребята сидели молча, "переваривая" услышанное.
   - Ну так как? - спросил Дмитрий, прерывая молчание. - Решаетесь?
  
  

3.

"Это - вне рассудка; оно в душе и только в душе."

  

А.С.Грин "Блистающий мир."

  
  
   Они решились. И в решении этом ими двигала та же страсть, которая, в своё время, двигала Дмитрием - жажда чуда. Но эта страсть, эта жажда чуда было единственное, что делало их похожими с Дмитрием. В остальном были сплошные различия. Если у Дмитрия был опыт теоретического мышления, благодаря которому он сумел сам найти путь к полёту, то у ребят этого опыта не было. Его им заменяла вера в опыт Дмитрия. Перед ними же стояла другая задача - преодоление собственной лени, косности, невежества, почти первобытной дикости, в которую они были погружены. Поэтому первое, с чего начал Дмитрий, был вопрос:
   - Что такое культура?
   Знакомое вроде бы слово. Но когда ребята попытались определить его, получилось из рук вон плохо.
   - Ну это всякое там искусство. - начал Сашка.
   - Ещё когда н людях не...то есть говорят и ведут себя хорошо. - продолжил Валерка.
   - Ещё наука и спорт. - заключил Мишка.
   Дмитрий немного помолчал о чем-то задумавшись, потом заговорил:
   - Эти перечисления, к сожалению, не выражают существа дела, а оно весьма существенно для нас. Поэтому, чтобы лучше понять его сделаем отступление.
   Дмитрий обратился к Мишке:
   - Вот вы упомянули науку и спорт. А в шахматы вы играете?
   - Да.
   - А вы когда-нибудь задумывались над тем, что это такое?
   - Нет.
   - О шахматах можно говорить много, но я хотел бы обратить ваше внимание только на один момент: между шахматами и жизнью можно проводить очень много аналогий. Они очень похожи. И прежде всего похожи в главном: так же как и в шахматах, где действуют противоположные и одинаково сильные, по крайней мере в начале партии, армии - армия белых и армия чёрных - точно так же и в реальной жизни одновременно действуют два противоположных, но одинаково сильных начала свет и тьма. Проявления их многообразны, и вы легко смогли бы сами указать на них. Это наши лень, косность, невежество, грубость, эгоизм и так далее, с одной стороны, а ,с другой, любовь, сопереживание, разум, воля к добру, энергия. Причём, здесь важно отметить одну закономерность. Она, опять-таки, аналогична закономерностям шахматным. В шахматах нет безразличных ходов. И если ваш ход не приносит вам пользы, значит он приносит вам вред. Ваши ходы должны развивать ваши фигуры, завоёвывать пространство, качество. Если же они этого не делают, то это означает, что они теряют темп, отдают пространство противнику. Проигрывают, одним словом. Вот так и в реальной жизни. В своих действиях вы не можете быть безразличны. Действия, рождённые вашим разумом и вашей волей, принесут в мир либо свет, либо тьму. Третьего не дано. Если вы смелы - значит вы не трусы, если вы невежественны - значит вы неразумны, если вы честны - значит вы не лицемерите и наоборот. В принципе всё просто. Так вот, на земле людей держат силы тьмы. А тьму может рассеять только свет. Поэтому, если вы хотите полететь, если вы хотите, чтобы полетела ваша душа, а вслед за ней и тело, вы должны не просто любить свет и стремиться к нему, вы должны сами нести в мир свет. Именно в этом сущность культуры и смысл этого слова. Оно состоит из двух частей: слова "культ", означающего поклонение, почитание и древнего восточного корня "Ур", означающего свет. Таким образом, слово "культура" означает почитание света.
   Дмитрий немного помолчал и заключил:
   - Прежде всего вы должны стать культурными людьми.
   - Легко сказать...- буркнул Валерка.
   - Да, исполнить это трудно, значительно труднее, чем вы думаете.
   Дмитрий на секунду задумался и продолжил:
   - Представьте себе, что вы стоите на эскалаторе. Он движется вниз, а вам нужно вверх. Значит нужно бежать, бежать быстро. Если вы бежите медленно, значит вы стоите на месте, если же вы не бежите, значит вы едите вниз.
   - Будем быстро бежать вверх! - оптимистично воскликнул Сашка.
   - Эскалатор это аналогия. В действительности вам придётся не столько бегать, сколько бороться.
   - С чем? - не понял Валерка.
   - Каждый человек внутренне противоречив. - терпеливо объяснял Дмитрий. - Его душа носит в себе божественный огонь, но на его плоти лежит природное проклятие - печать животного. Эта животная часть его натуры крепко держит человека в своих объятиях, оказывая влияние на его чувства, волю, манеру поведения, на всё! Более того: человек рождается животным, а собственно человеком он становится в процессе своей жизни. Для этого он должен преодолеть в себе свою животную природу. Он должен бросить ей вызов, двинуть вперёд королевскую пешку и начать партию. Всё, что диктуется животной психологией - эгоизм, трусость, лицемерие, жестокость - короче, всё тёмное должно быть преодолено. Но вы должны помнить, что на каждый ваш шаг к светлому тёмная часть вашей души - совсем как в шахматах! - предпримет свои ответные действия, мешающие вашим, старающиеся не пустить вас вверх, к светлому, задержать внизу, во тьме. Ваш разум и воля будут увлекать вас к чтению и размышлению, но ваша лень будет тянуть вас к телевизору, где не нужно ни читать, ни думать. Ваш гуманизм и совесть крикнут вам: "Вступись за попранную справедливость!", но ваша трусость и лицемерие шепнут: "Брось! Это не твоё дело. Ты ничего не изменишь." И вы обязаны будете сделать выбор. Каждый день, каждый час вам нужно будет вступать в борьбу с тёмной частью своей натуры, и только в этой борьбе ваша душа обретёт крылья.
   Нет. Не улетели они! Они здесь, наверху! Они кричат тебе, они зовут к себе, вверх. "Лети к нам! Бей по воздуху крыльями, ведь даны же они тебе для чего-то! Брось свою жалкую жизнь! Что тебе в ней? Для неё ли ты создан? Лети! Снами твоё место!"
   - Понятно? - спросил Дмитрий.
   Ребята молча кивнули головами в знак согласия. Умом им было ещё не всё понятно, но интуицией, сердцем своим они почувствовали, что стоят у начала длинного и очень трудного пути, ведущего к совершенно иной жизни: светлой, полной глубокого смысла и удивительно интересной.

4.

  

"...нет спасения без борьбы."

"Он сделал внутреннее усилие, подобное глубокому вздоху, вызванному восторгом, - усилие, относительно которого никогда не мог бы точно сказать как это удаётся ему."

  

А.С.Грин "Блистающий мир."

  
  
   Прошло пять с половиной лет. То, что происходило с ребятами за это время вполне могло бы послужить сюжетом для целого романа - так интересно и поучительно это было. Вначале ребятам было трудно. Не обладая опытом теоретической работы они с трудом осваивали азы философии, с трудом удерживали себя от привычных выпивок, с трудом втягивались в физические упражнения - ежедневные асаны и пранаямы. Но упорный труд никогда не бывает бесплоден. И усердие ребят постепенно стало приносить свои плоды. Первые изменения в ребятах заметили их жёны: прекратились бесконечные выпивки, деньги домой стали приносить целиком, даже табачный дым исчез. Вначале это просто удивляло. Потом в голову пришли тревожные мысли - уж не втянулись ли они в какое-нибудь уголовное дело? Но нет, уголовщиной здесь и не пахло. Напротив, в мужьях, раньше беспробудных пьяницах и грубиянах стало появляться такое, чего никогда не было и что жёны даже и не ожидали от них - мужья стали носить домой цветы, гулять и играть с детьми, помогать жёнам по хозяйству. И, наконец, книги! Когда жена Валерки однажды открыла дверцу старенького серванта, в своё время приспособленного Валеркой под бар, она чуть не ахнула - вместо привычной батареи бутылок там, тесно прижавшись друг к другу, стояли ...книги! И какие! Она взяла наугад несколько книг и подивилась мудрёным заголовкам - "Дзен-буддизм", "Бхагавадгита", "Даосизм" и, наконец, много раз слышанное, но так и непонятное, короткое слово "Йога". Ребята стали читать так же, как совсем недавно пили - запоем, не переставая.
   Они менялись. Их заскорузлые души освобождались от стягивающей их корки, распрямлялись и стремительно тянулись вверх, к свету. Но и это ещё не всё. Из физики хорошо известно, что любое заряженное тело создаёт вокруг себя электростатическое поле, которое уже само по себе может воздействовать на окружающие предметы. Если же это заряженное тело начнёт равномерно двигаться, то вокруг него возникает более сильное по воздействию на окружающие предметы электромагнитное поле. А если это тело начнёт двигаться с ускорением, эти поля начнут излучать, и тогда их можно будет регистрировать не только в непосредственной близости от предмета, но и на значительном удалении от него. Здесь будет уместным провести аналогию с духовным развитием человека. Любой заметит просто умного человека, и любой "зарядится" от него умом. Если же этот человек будет двигаться, то есть умственно расти, развиваться, то его уже нельзя будет не заметить и влияние его нельзя будет игнорировать, оно неизбежно будет сильным. Но если человек движется с ускорением, если он не просто умственно растёт, то есть изучает, запоминает что-либо, но творит, осмеливается идти по путям неизведанным, такой человек начинает излучать и невольно подчиняет своему влиянию всех, вступающих с ним в контакт. Ребята яростно, с бешенным ускорением стремились в неизведанное. Их манил яркий, блистающий мир иной, необыденной жизни. И если раньше они видели только тень этой жизни - полёт Дмитрия - то теперь, когда у них стало появляться зрение духовное, для них стала приоткрываться завеса над истинным содержанием этой жизни. И оно ещё более вдохновляло их своей нравственной чистотой, высотой, духовной решимостью, красотой. Это был блистающий мир. Ребята светились открывающейся им радостью; они излучали свет, и окружающие не могли не чувствовать этого. Первыми изменения почувствовали жёны. Если раньше семейная жизнь ребят была, мягко говоря, плохой, состоящей из одних скандалов, то вскоре скандалы как-то естественно прекратились, жизнь стала нормальной, а ещё через некоторое время просто необычной, ибо и жёны стали постепенно втягиваться в дела своих мужей. Домашние дела делались вместе, а потом так же вместе уходили в лес заниматься йогой или, как перипатетики, обсуждать философские вопросы. Изменилось и положение ребят на работе. Если раньше они всегда были предметом нападок начальства, то теперь они хотя и не ходили в передовиках, но всегда были исполнительны, дисциплинированны, всегда выполняли план. Коротко говоря, претензий к ним не было.
   Никакое усилие не проходит бесследно. Оно меняет окружающее или того, кто это усилие совершает. Длительный и упорный труд ребят по само перерождению, наконец принёс свои долгожданные плоды. Это было на майские праздники. Ребята с семьями пошли в лес. (Сашки с ними не было - он уехал вместе с семьёю к родственникам в деревню.) Пошли просто так: отдохнуть, духовно пообщаться друг с другом и с Природой. Предметом их разговора в этот раз была восточная поэзия. Они наперебой цитировали индийцев и китайцев, таджиков и японцев, арабов и корейцев. И как-то незаметно для себя они почувствовали в душе удивительный подъём и лёгкость. Мишка прочитал знакомые всем строки:
  
   Сознанье чистое, как голубое небо,
   Душа поёт, в ней нет ни тени зла.
   И с каждым вздохом заполняет тело
   Энергия, что в Космосе жила.
  
   И в унисон космическому пульсу,
   Во мне звучит ритмичный пульс.
   Ещё мгновение и совершится чудо:
   Я сотворцом Природы становлюсь.
  
   - У меня такое ощущение, что я сегодня полечу. - Сказал Мишка после небольшой паузы.
   - И у меня! - отозвался Валерка.
   - Ну что ж, - резюмировал Дмитрий. - давайте попробуем.
   Они встали в круг, сделали несколько пранаям. Небольшое усилие воли, и их тела послушно поплыли туда, куда увлекала их мысль.
   Вновь над головой зашумели знакомые крылья. Вновь раздался призывный крик. Но теперь он пробудил в душе уже не чувство стыда и горькой досады. В душе было светло, радостно и могуче. Душа пела. Она стремительно рвалась в небо, увлекая за собой сильное тело. Вот уже поплыли под ним ветви берёз, затем верхушки сосен. Впереди только небо бездонное и синее. Впереди только солнце яркое и горячее. Там, внизу осталось всё тягостное, всё тёмное. Здесь только свет и простор! Здесь свобода и радость! Здравствуй, Блистающий мир!
  
  

Часть вторая.

  

СИЛА ТЯЖЕСТИ .

  

"Наши глаза так несовершенны, а ощущения духа так засорены у большинства современных людей, что обмануться в том, что они видят совсем не трудно."

Н.К.Рерих "Пламя".

  
   1.
  

"Верить сам происшествию не могу и, считая обстоятельство не выясненным, складываю оружие своего ума. Что объяснить? Как понять? Чему верить? Загадочная история."

А.С.Грин "Блистающий мир".

  
   Жизнь диалектична. Прежде всего это означает, что она противоречива. Мы сами сотканы из противоречий: наши намерения и поступки, наши мысли и чувства насквозь противоречивы. И противоречия эти, взаимно исчезая друг в друге, создают то, что мы называем жизнью. Занимаясь с ребятами Дмитрий думал, что он освободит их от проблем, но в действительности, освобождая ребят от одних проблем, он, сам того не ведая, вводил их, да и самого себя тоже, в круг других, гораздо более жёстких проблем. Ребята думали, что обретя способность полёта, они обретут вместе с ней свободу, но их первый полёт ещё не успел закончится, а на их плечи уже легли первые звенья чёрной и очень тяжёлой цепи. Спускаясь от верхушек сосен к берёзовой роще и отыскивая сверху поляну, с которой они взлетели, ребята неожиданно заметили две фигуры в милицейской форме, которые, задрав головы, смотрели на парящих в воздухе людей. Бесшумно проплыв над представителями власти, ребята опустились на поляну и попали под целый водопад восторженных возгласов:
   - Фантастика!
   - Как здорово!
   - Папа, а как это ты можешь?
   - Ой, папочка, меня полетай!
   - Поздравляю!
   На лицах ребят была написана искренняя радость, понять которую может только тот, кто долго шёл к очень высокой, казалось бы недостижимой цели и всё таки достиг её. Все расселись у самовара и начался оживлённый разговор о полёте, о Востоке и о том, что люди, по наивности своей, называют чудесами и сказками. Именно в это время к ним подошли совсем не сказочные герои - капитан и лейтенант милиции. Они вежливо поздоровались, а потом капитан спросил:
   - Скажите, а кто вы такие?
   - А что вас интересует? - в ответ спросил Дмитрий.
   - Фамилия, имя, отчество, год рождения и место работы.
   - Можно ещё место жительства. - добавил лейтенант.
   - А зачем? - вмешался в разговор Валерка. - Разве мы что-нибудь нарушили?
   - И да, и нет - отвечал капитан. - С одной стороны, вы ничего противоправного не совершаете, - он показал рукой в сторону самовара. - но, с другой стороны, мы только что увидели нечто такое...
   - Ну и что? - спросил Дмитрий.
   - Поскольку такое видишь не каждый день, то я ещё не знаю как классифицировать подобное явление. Поэтому, для начала, я только спрашиваю вас: "Кто вы такие?"
   После таких объяснений ребятам не оставалось ничего иного как удовлетворить любопытство представителей власти: они назвали свои имена, фамилии, место жительства и место работы. После выяснения этих анкетных данных милиция приступила к вопросам "по существу дела".
   - И давно вы так...- капитан сделал выразительный жест рукой. - летаете?
   За ребят отвечал Дмитрий.
   - Я около десяти лет, а они в первый раз.
   - Это вы их научили?
   - Человек сам учится этому.
   - Но вы руководили.
   - Лучше сказать помогал.
   Дмитрий почувствовал, как на сердце легла тяжесть. Говорить не хотелось.
   - У вас есть ещё ученики, или это все?
   - Дмитрий мрачно посмотрел на капитана и после некоторой паузы сказал:
   - Я не хочу отвечать вам. Мне неприятен этот разговор.
   - Действительно, что вы пристали? - вмешались в разговор женщины.
   - Разве они хулиганят? Пьянствуют?
   - Нет, нет! Что вы! - улыбнулся капитан.
   - А что же тогда вы их допрашиваете как преступников?
   - Ну что вы ! Мы их вовсе не допрашиваем, пока, а только кое-что выясняем.
   - Какая разница как вы это называете, - мрачно проговорил Валерка. - важно существо дела.
   - Вот в существе-то мы и хотим разобраться. - улыбаясь, но твёрдо сказал лейтенант.
   - Вы начинаете не с того конца.
   - Да? А с какого конца нужно начать?
   - Начинать всегда нужно с культуры.
   Лица представителей власти сильно изменились.
   - А если мы попросим вас пройти с нами? - холодно сказал капитан.
   - А какое у вас есть основание для этого?
   Как ни сильно было раздражение милиционеров, они всё-таки поняли, что сделать ничего не могут. По крайней мере сейчас. И от осознания этого бессилия их раздражение перешло в ненависть. Они стояли друг против друга: свободные и рабы, слепые и зрячие, преодолевшие силу тяжести и раздавленные ей. В глазах одних была жалость, в глазах других - ненависть.
   - Ну хорошо, - наконец сказал капитан. - мы уходим, но не прощаемся.
   Они повернулись и пошли прочь. А когда за ближайшими кустами скрылась серо-голубая форма, Мишка, всё время молчавший, прочитал стихи:
   Невежество не так уж безобидно:
   Оно творит особый мир - мир тьмы;
   Там всё не так: владычествует сила,
   Там, где любовь должны увидеть мы.
  
   Там всё не так: нет разума - есть хитрость,
   Нет честности - коварство злое есть.
   Там всё не так...Нет смелости - есть трусость.
   Мир тьмы - мир зла. Здесь не бывает Свет.
  
   Кувшин наполняют капли простые,
   Когда они падают день за днём.
   Так тёмные мысли, поступки злые,
   Души невежд заполняют злом.
  
   И так же как не сразу закисает
   Налитое в кувшине молоко,
   В душе не сразу созревает,
   Её заполнившее зло.
  
   Незрелое, оно послаще мёда,
   Оно так сладостно, оно не тяготит.
   Но пробил час - плоды страшнее гроба,
   И их никто, ничто не отвратит!
  
   Не отвратить закона кармы:
   Зло порождает только зло,
   Жестокость - новую жестокость,
   И лишь добро творит добро.
  
   Таков мир тьмы! Но я прошу - ответьте:
   "Зачем не станете добрей?
   Не ищите ни радости, ни Света,
   Довольствуяся низостью своей?"
  
  
   ...Нет, низость не узнает своей низости.
   Чтобы узнать её ей нужно быть умней.
   Так пёс, грызущий чьи-то кости,
   Не знает низости своей.
  
   Капитан знал, что говорил. После разговора с ребятами они пошли - понятно - не домой. Они направились в отделение милиции, прямо в кабинет начальника. Докладывал о происшествии капитан Гусев.
   - Товарищ подполковник, у нас есть необычное сообщение. - бойко начал он.
   - Слушаю вас.
   - Только что мы с лейтенантом Уткиным видели в лесу трёх людей , которые летают.
   - На чём? - спокойно спросил подполковник.
   - В том-то и дело, что ни на чём! Они летают, как мы с вами ходим - просто так.
   Подполковник смотрел на своих подчинённых, не зная как реагировать на их слова. Для шутки их поведение слишком нахально, а на пьяных они не похожи. Поверить же докладу не соглашался рассудок. Но подчинённые были настойчивы.
   - Товарищ подполковник, я полностью подтверждаю доклад капитана Гусева. - твёрдым голосом произнёс лейтенант Уткин.
   - А кто они такие? - наконец спросил подполковник.
   - Вот их данные, записанные с их слов.
   Капитан положил перед подполковником лист из блокнота. Пока начальник знакомился со списком, капитан продолжал докладывать.
   - Во главе всей этой компании "летунов" Чеботарёв Дмитрий. Летает, с его слов, уже около десяти лет. Остальные, опять же с его слов, полетели сегодня в первый раз.
   - Это все его ученики, или есть ещё?
   - Я задал этот вопрос, но Чеботарёв отказался отвечать на него. И вообще, они встретили нас недружелюбно.
   После небольшой паузы подполковник принимает решение:
   - Значит так, об этом никому ни единого слова, ни на службе, ни дома. Сейчас пойдёте туда - начальник указал на дверь, ведущую в смежную с его кабинетом комнату. - и всё подробно напишите.
   Он повернулся к сейфу, вынул от туда несколько листов бумаги с грифом "секретно" и передал их подчинённым. А после того как они ушли описывать увиденное, он по внутреннему телефону вызвал к себе в кабинет представителя КГБ. Через несколько минут в кабинете появился мужчина лет сорока пяти, в штатском.
   - Присядьте, Владимир Фёдорович. - пригласил подполковник. - У меня к вам совершенно необычное дело. Вон там, за дверью, капитан Гусев и лейтенант Уткин пишут донесение о делах совершенно фантастических. Они утверждают, что видели троих летающих людей.
   - На чём летающих? - спокойно поинтересовался человек в штатском.
   - В том-то и дело, что ни на чём. - подполковник сделал выразительный жест руками. - Просто так летающих.
   - Понятно. - штатский ответил так невозмутимо, как будто он по несколько раз в день в течении многих лет сталкивается с летающими людьми.
   - Так вот, Владимир Фёдорович, поезжайте сейчас к себе, в управление. Доложите обо всём кому следует. Телефону, я думаю, такие разговоры доверять не нужно.
   Собеседник понимающе кивнул головой.
   - Я думаю этим делом будет заниматься ваше ведомство.
  
   2.
  
   "Суть явления непостижима: ставим Х, но быть может самый большой с тех пор, как человек не летает. Речь, конечно не о бензине; бензин контролируется бензином. Я говорю о силе, способности...здесь нет контроля. Но никакое правительство не потерпит явлений, вышедших за пределы досягаемости, в чём бы явления эти ни заключались."

А.С.Грин "Блистающий мир".

  
   Подполковник не ошибся: этим делом, действительно, занялось не его , а совершенно другое, особое ведомство. Работники этого ведомства были исключительно решительными и деловыми людьми. И они никогда не суетились зря. Где-то через пол часа ничем не примечательный "Москвич", управляемый Владимиром Фёдоровичём, увозил в центр двух первых свидетелей человеческого полёта вместе с их донесениями. Назад, в отделение, они вернулись только на следующий день.
   Вместе с ними в город приехали ещё двое мужчин в штатском. Никому ничего не докладывая, они тут же занялись сбором информации о "летунах". Они побывали на предприятии, где работали ребята, и в санатории, где работал Дмитрий; побывали в жэках, где они жили; разговаривали с соседями и сослуживцами. Их интересовало всё: образ жизни ребят, их отношение к работе, их знакомые, взаимоотношения с окружающими, семейная жизнь, увлечения, короче всё то, что может дать цельное представление о человеке. В результате их почти двухсуточной деятельности были собраны три объёмные папки подробной информации. Прежде всего они обнаружили ещё одного "летуна" - отсутствующего Сашку. Другим важным открытием был тот факт, что все опрашиваемые в один голос подтверждали, что лет пять назад все трое были заурядными и даже отчаянными пьяницами. А потом, вдруг, что-то произошло и они стали меняться прямо на глазах: бросили пить, стали много читать и вообще у них появились какие-то странные. Никому не понятные занятия. Следователи, конечно. Сразу сообразили, что этим "вдруг" и "что-то" была встреча ребят с Дмитрием. Кстати, данные о Дмитрии так же были интересны. Все говорили, что он спокоен, выдержан, рассудителен. Женщины непременно отмечали, что он хороший семьянин. Но вместе с тем отмечали, что есть в нём и нечто необычное.
   - Вы знаете, он какой-то безоглядный. - сказал о нём один врач.
   - То есть? - не понял следователь.
   - Понимаете, все мы живём и действуем постоянно оглядываясь то на мнения окружающих нас людей, то на букву закона, то на ходячие предрассудки. Да мало ли на что! А вот он ни на что не оглядывается: как думает так и говорит, как мыслит так и живёт.
   Это сообщение, конечно, больше настораживало исследователей человеческих душ, чем радовало. Сомнений не было, Дмитрий был идейным вдохновителем. Духовным наставником ребят. Но вместе с тем во всем обилии информации отчётливо вырисовывались два огромных белых пятна: во-первых, оставалось совершенно непонятным КАК, КАКИМ ОБРАЗОМ они летают; и, во-вторых, было неизвестно, что они собираются делать со своими фантастическими способностями. Эти вопросы не столько интриговали, сколько пугали ревнивых стражей государственной безопасности. Но разрешить все эти вопросы могла только встреча с "летунами". К ней и готовились.
   Решение любого вопроса можно перекладывать с одной инстанции на другую довольно долго, но рано или поздно оно попадёт к такому ответственному лицу, дальше которого уже не пойдёт. Здесь вопрос будет разрешён, ибо лицу этому даны необходимые полномочия. Дана ли ему для этого необходимая мудрость обычно не спрашивают. Наверное предполагается, что оно обрело её на пути к своему ответственному посту. Как только люди в казённой форме впервые увидели бесшумно плывущих в майской синеве человеческие фигуры, так сразу же возникла проблема. Она ещё не успела получить своего словесного выражения, но её уже начали разрабатывать, а затем передавать по инстанциям. И только когда пухлые папки с информацией о "летунах" легли на лакированный стол в одном просторном кабинете такого серьёзного учреждения, что и написать страшно; только тогда проблема эта обрела классически отточенную словесную формулировку:
   - Ну и что же мы с ними будем делать?
   Да, именно так спросил один очень большой начальник другого тоже очень большого начальника. Какое у них были звания сказать затрудняюсь, но судя по солидности кабинета, где они заседали, никак не меньше генеральских. Одеты они были в штатские, но прекрасно пошитые тёмные костюмы и называли друг друга по имени и отчеству. Одного звали Виктор Семёнович, другого - Леонид Васильевич. Леонид Васильевич был чуточку старше Виктора Семёновича и по возрасту и по должности. Кстати, это был его кабинет, и он сидел на своём, "хозяйском" месте, в то время как Виктор Семёнович сидел с противоположной стороны стола, и перед ним лежали вышеупомянутые папки.
   Вопрос, как говорится, был поставлен ребром: с "летунами", действительно, нужно было что-то делать. Но что? Леонид Васильевич в задумчивости поглядел в окно. Через светозащитную решётку мало что было видно: часть знаменитой площади, с памятником посередине; полоска широкого проспекта, с бесконечным потоком разноцветных машин; кусок тротуара, с вечно спешащими людьми, большей частью перегруженными сумками. Леонид Васильевич некоторое время смотрел на бесконечную вереницу людей , с хозяйственными сумками, сетками, полиэтиленовыми пакетами, свёртками. А потом, вдруг, он представил, что люди эти могут летать: вот они взлетают над тротуарами, пересекают, как кому заблагорассудится, площадь; влетают в магазины и вылетают из них, но уже не с пустыми руками; заглядывают в окна...Эта фантазия так увлекла Леонида Васильевича, что ему, вдруг, показалось, что и в его окно заглянула чья-то нахальная физиономия.
   - Да...- генерал прервал цепь беспокойных картин. - Делать, действительно, что-то нужно. Не отреагировать на это мы просто не имеем права.
   Он немного помолчал о чём-то думая, затем продолжил:
   - Вчера летал один человек, сегодня к нему добавилось ещё трое. Если этот процесс не остановить, то завтра полетит целый город.
   Виктор Семёнович продолжил совершенно в духе своего начальника:
   - Если ознакомление с карате дало сильный рост преступности, то можно только догадываться, что будет если люди начнут летать.
   - И потом всё это нужно ведь как-то объяснить. Но как? Насколько я понял никаких научных объяснений этому явлению пока нет. А это значит, что толпы "летунов" породят только обилие суеверий. И вообще, может начаться чёрт знает что...Анархия!
   - А что будет с авторитетом науки, которая бессильна пока объяснить подобные феномены?
   Леонид Васильевич понимающе закачал головой.
   - Но, с другой стороны, пока нам неизвестны их намерения, мы не можем и свои действия спланировать. Так что, Виктор Семёнович, готовьте встречу. Я думаю, что... - он заглянул в календарь. - на четверг, в девятнадцать ровно. Лучше прямо в отделении милиции, по месту жительства. Но на разговор этот мы должны выйти с определённой платформой.
   Леонид Васильевич ненадолго задумался.
   - Необходимо потребовать: первое, чтобы они публично не демонстрировали свои способности; второе, чтобы никого больше не обучали; и, наконец, третье, добиться их согласия на, закрытое разумеется, изучение этого явления. Специалистов мы найдём. Я думаю этого, пока, достаточно. Как вы считаете?
   - Я с вами согласен, Леонид Васильевич, но есть ещё один вопрос: что делать, если они откажутся сотрудничать и подчиняться?
   - Здесь нужно быть твёрдым. - жёстко сказал Леонид Васильевич. - Нужно быть готовыми полностью изолировать всех контактных с "летунами". Возможны и крайние меры, но это будет видно только после разговора. А пока всё.
  

3.

  
  

"Среди безумия толпы, что им чудо? Какими бы словами ни говорить людям о чуде, они будут глухи к этим словам. Понятия вражды и ссоры им гораздо ближе."

Н.К.Рерих "Пламя".

  
  

"Явление это подлежит беспощадному карантину, быть может уничтожению."

А.С.Грин "Блистающий мир."

  
   Ни Валерку, ни Мишку, ни, тем более, Дмитрия не удивил тот факт, что все они получили повестки в милицию на один и тот же день и даже на один и тот же час. Не составляло ни малейшего труда установить связь между этими приглашениями и недавней встречей в лесу. Но специально готовиться к посещению милиции, заранее обсуждать свою позицию они не стали. Зачем? Они привыкли говорить и действовать так, как подсказывали им их убеждения. Они не делали из своих взглядов тайны, хотя никому их и не навязывали. Поэтому к предстоящему разговору они отнеслись так же, как отнеслись бы к любому другому разговору, с любым другим человеком. Независимо от его социального положения, возраста или образования. Они даже не стали собираться вместе перед тем как пойти в милицию, так как знали, что встретятся там в назначенный им час. В таком поведении не было ничего странного для них. Каждый привык бережно относится к времени другого, потому что знал, что оно должно быть потрачено на внутренний рост. И вот, за пять минут до указанного в повестке времени все трое появились на раскалённом зноем асфальтовом пятачке перед входом в милицию.
   Дневной зной уже начал спадать, но было ещё очень жарко. Прямые лучи солнца, отражаясь во множестве окон, падали на асфальт, добавляя к общему ощущению зноя множество других сугубо городских ароматов, состоящих из запахов кирпича, асфальта, выхлопных газов. Прогноз обещал грозу, и сейчас всё говорило о её медленном приближении. В воздухе была удивительная неподвижность и тишина. Даже вездесущие воробьи, обычно постоянно снующие в каждой подворотне, в любом даже людном месте, куда-то запропастились. На небе не было ни облачка, но в редкие и слабые дуновения ветра уже начали примешиваться едва ощущаемые струи прохлады.
   Все трое вошли в помещение милиции и, показав в окошко дежурного свои повестки, спросили куда им пройти. Обычно в таких случаях дежурный ограничивался словесными указаниями вроде таких: "Прямо по коридору и вторая дверь налево." Добавляя к этим словам разве что взмах рукой. Но в этот раз капитан, дежуривший по отделению, едва увидел повестки, тут же вскочил и, поправляя форму, пригласил:
   - Следуйте за мной, пожалуйста.
   Ребята последовали. Он повёл их в самый конец коридора, казавшегося по- подвальному тёмным после яркого, солнечного света улицы. Возле двери, обитой дерматином, капитан остановился, попросил ребят подождать, а сам ещё раз поправил фуражку и, осторожно приоткрыв дверь, спросил: "Разрешите войти?" После чего скрылся. А через несколько секунд дверь распахнулась, и капитан, выйдя в коридор, пригласил: "Входите."
   Дмитрий вошёл первым. Его встретили ослепительные солнечные лучи, рвущиеся в кабинет через решётки на окнах. После сумрачного коридора это было так неожиданно, что он невольно зажмурился.
   Жмурится птица от солнца, поёт свою песню и не ведает. Что готовит ей день грядущий. Бездонное небо. Сильные крылья и звонкая песня - вот чем полно сердце её. Уносят её сильные крылья в бескрайнюю синь, льётся от туда её смелая песня. Без страха летает она в небе, без страха гуляет по земле, не думая об опасности. А она совсем рядом. Вот уже вступила нога в коварную петлю. Ещё не затянулась она, но уже началось её убийственное движение. Ещё секунда, и мёртвая хватка запечатлеется на ноге. И тогда - прощай небо! Не спасут сильные крылья. Они оторвут от земли, но уже не унесут в бескрайнюю синь.
   В просторном кабинете было всего два человека: один из них сидел за длинным столом, покрытым зелёным сукном, спиной к окну, а другой сидел в дальнем углу кабинета на диванчике. Тот, кто сидел за столом, поприветствовал ребят и предложил им садится как раз напротив себя. Ребята сели.
   - Давайте знакомиться. - продолжал мужчина. - Меня зовут Виктор Семёнович. Это Леонид Васильевич, но он в нашем разговоре участвовать не будет. Представьтесь, пожалуйста, вы.
   Ребята назвали себя и вновь замолчали, ожидая вопросов. Виктор Семёнович и Леонид Васильевич внимательно рассматривали ребят, пытаясь увидеть в них необычное. Но ничего необычного в них не было. Всё в них было просто от одежды до манеры говорить. И если бы не случай, то ни Виктор Семёнович, ни, даже, Леонид Васильевич, не смотря на свой богатейший опыт, не смогли бы догадаться, что в этих молодых людях живёт чудо.
   - Вас не удивляет это приглашение в милицию? - наконец спросил Виктор Семёнович.
   - Нет. - ответил за всех Дмитрий. - Капитан, видевший нас в лесу, пообещал его.
   - Тогда у этого капитана не получилось дружеского разговора с вами. Хочется надеяться, что я буду более удачлив.
   На это ребята ничего не ответили и только пожали плечами, дескать, "поживём увидим".
   - Вот я смотрю на вас и не вижу ничего необычного. А ведь про вас сказки рассказывают. Неужели вы и впрямь летаете?
   - Да. - просто ответил Дмитрий.
   - Фантастика! Честное слово, фантастика! Ну а как же вы это делаете?
   - Вас интересует техническая сторона?
   - Нас всё интересует.
   - Техническая сторона это особый и сложный вопрос. Он требует специального разговора.
   - Мне кажется, - вступил в разговор Валерка. - что вы пригласили нас не для этого.
   - Почему?
   - Потому что, если бы вас интересовал сам полёт, то вы пришли бы к нам, а не вызывали бы нас к себе.
   Виктор Семёнович улыбнулся.
   - Вы правы. В первую очередь нас интересует другой вопрос, но и техническая сторона нам так же очень интересна.
   Виктор Семёнович замолчал, ожидая, что ему что-то скажут, но никаких реплик не последовало. Ему стало неловко. Он понял, что ребята ждут от него главного вопроса.
   - Я вижу вам по душе разговор на чистоту. Что ж могу сказать откровенно: в первую очередь нам хотелось бы знать, что вы собираетесь делать со своими способностями? Каковы ваши планы на будущее?
   Может от того, что солнце закрыла туча и прямые лучи перестали бить в глаза, а может быть потому, что откровенный разговор действительно был им по душе, но лица ребят как бы распрямились, пропал прищур и какая-то напряжённость.
   - Можем вас успокоить. Никаких преступных действий мы совершать не собираемся. - ответил за всех Валерка.
   - Утешительная новость! - улыбнулся Виктор Семёнович. - Ну, а что же вы собираетесь делать?
   - Наши планы носят чисто познавательный характер.
   - Да? А что именно вы собираетесь познавать?
   - Себя. Точнее те возможности, которые скрыты в человеке.
   - А для чего вам это нужно?
   Валерка улыбнулся.
   - Вы настойчиво возвращаетесь к своему главному вопросу. Познание скрытых в человеке возможностей имеет две стороны. Одна из них чисто познавательная. Как говорили древние: "Познай самого себя и ты познаешь весь мир." Человек это микрокосмос. Поэтому изучая его мы изучаем весь мир. Другая сторона имеет практическое значение. Углубляя собственное самосознание и осваивая практически то, что в нас содержится только потенциально, мы меняемся сами: глубже становится разум, нравственно боле чистой душа, решительней поступки.
   - А вот скажите, пожалуйста, этот процесс вы собираетесь замкнуть на самих себе, или же, в перспективе, вы собираетесь распространить его на других людей?
   Виктор Семёнович очень внимательно смотрел на ребят.
   - Нужно полагать, что это другой вопрос, который вас чрезвычайно интересует? - неожиданно подал голос Мишка.
   Виктор Семёнович засмеялся, удивлённо качая головой и разводя руками.
   - Ну, ребята, вы даже меня удивляете! У вас просто поразительная проницательность!
   Но не смотря на все старания Виктора Семёновича, его комплимент так и не достиг цели. Ребята сидели абсолютно спокойные. И Виктор Семёнович второй раз за короткое время разговора почувствовал себя неловко. Паузу нарушил Дмитрий.
   - Специально мы не задаёмся целью обучать кого-либо. Но если бы кто-то обратился к нам с такой просьбой, то мы не отказали бы ему.
   - И вас не будет интересовать, что это за человек, с какой целью он обращается к вам?! - искренне удивился Виктор Семёнович.
   - Нет.
   - Но почему?
   - Даже если у него и будут безнравственные цели, то в процессе продвижения к полёту он очистится.
   - А если нет?
   - Значит он будет идти не по этому пути и, естественно, не дойдёт до полёта.
   Виктор Семёнович скептически покачал головой.
   - Наш пример может послужить вам доказательством. - сказал Валерка. - До встречи с Дмитрием мы были отчаянными пьяницами, людьми без этики и интеллекта.
   - Но может быть вы исключение?
   - О нет! То, что произошло с нами так же естественно, как падение яблока на землю.
   Поскольку сомнение слишком очевидно присутствовало в глазах Виктора Семёновича, с объяснениями решил выступить Мишка.
   - Всё очень просто. Если человек решается забыть себя, отдать себя этому пути, высокому, то оно переделывает человека каким бы плохим он не был. А если человек забыть себя не хочет, не хочет отдать себя этому пути, высокому, то это значит, что он остаётся со своим ограниченным я, которое противопоставляет себя Природе, а значит она и не даст ему этот дар.
   - А если человек со всей решимостью возьмётся за это дело, отдастся этому пути, как вы говорите; но при этом, про себя, будет думать, что овладение полётом цель временная, так сказать, этапная, главная же цель другая, предположим, власть над людьми?
   - Всё это софистика. - твёрдо сказал Дмитрий.
   - Почему?
   - Существуют вещи, истинность которых не доказывается логикой, а открывается на определённом уровне духовного развития.
   - Получается, что я ещё не поднялся до вашего уровня духовного развития.
   - Получается так.
   - Действительно, "всё очень просто"! - сказал Виктор Семёнович, пародируя интонации Мишки.
   - Вы напрасно иронизируете. - серьёзно сказал Валерка. - Не забывайте, что наша позиция это не чистая теория. За ней практический опыт.
   - У меня то же имеется практический опыт. - столь же серьёзно ответил Виктор Семёнович. - Но он подсказывает мне, что люди бывают очень разные. И порой очень трудно выяснить их истинные намерения.
   - Здесь есть одно существенное различие. - вновь заговорил Мишка. - У человека один горизонт, а у птицы, летящей в небе, другой. Вы всегда имели дело с явлениями одного уровня, а здесь вы впервые сталкиваетесь с явлением совершенно иного уровня. Здесь ваш практический опыт бессилен.
   Видимо эта мысль подействовала на Виктора Семёновича. Он замолчал и некоторое время о чём-то думал. В кабинете потемнело. В окна ударял ветер. Кусок неба, видневшийся в окне, был полностью затянут тёмными тучами. Всё говорило о неудержимо надвигающейся грозе.
   - Ну что ж, - наконец заговорил он. - у меня, действительно, нет опыта столкновения с такими необычными явлениями. Но, как оказывается, такой опыт необходим...Поэтому у меня есть к вам предложение, просьба. Вы не согласитесь на то, чтобы мы организовали ваше изучение? Специалистов мы найдём. Создадим для вас необходимые условия. От вас потребуется только одно - предоставить себя и свои способности.
   Ребята переглянулись.
   - Бессмысленно изучать нас со стороны. И тем более при помощи ваших специалистов. - в голосе Валерки чувствовалась ирония.
   Лицо Виктора Семёновича выразило такое искреннее изумление, что Валерка тут же объяснил:
   - Произойдёт то же, что с иглоукалыванием. Суть этого метода терапии состоит в управлении космической энергией - ки - которая циркулирует в организме. Но учёные, изучающие этот метод, регистрируют температуру кожных покровов, мышечный тонус, электрическое сопротивление кожи и тому подобное. То есть то, что можно пощупать, измерить, увидеть. А самая суть - космическая энергия - упускается из виду. Она ничем не регистрируется, ибо она не материальна. Поэтому считают, что её просто нет. То же самое произойдёт и у вас с нами. Суть наших способностей кроется в том, что не материально и существование чего вы отрицаете - в душе.
   Виктор Семёнович молчал.
   - Мне бы хотелось сказать ещё об исключительных условиях. - заговорил Дмитрий. - Согласие на эти условия было бы преступным шагом по отношению к нашим способностям. Любая исключительность вредна. Это абсолютный закон. Вредны в чистом виде облепиховое масло, рыбий жир и даже аскорбинка. Но в естественном состоянии, в составе определённых продуктов они очень полезны, и могут быть потребляемы в любом количестве. Особенно вредны любые формы исключительности для человеческой нравственности. Это даже отражено в народных поговорках. Про человека, испытанного жизнью, говорят, что он прошёл "огни, воды и медные трубы". Обратите внимание, что испытание медными трубами - фанфарами, славой - поставлено на последнее место, как самое трудное испытание. Это не случайно. Слава, власть ставят человека в условия особые, исключительные. И условия эти портят нравственность человека. Ну а поскольку наши способности находятся в прямой зависимости от нашего нравственного уровня, то понятно, что мы решительно откажемся от каких-либо особых условий жизни.
   - Всё это, конечно, интересно и рассказываете вы очень интересно, но ваш отказ всё же не понятен. Ведь мы не предлагаем вам чего-то исключительно особенного. Просто вы сменили бы свою работу и место жительства. Поселились бы в тихом месте, где отличная природа: река, лес. Небольшой домик для каждой семьи со всеми удобствами. И здесь же ваша новая работа - специальная лаборатория, где будут изучаться ваши удивительные способности. Разве в этом есть что-то плохое или опасное для вашей нравственности?
   - Конечно есть! Такая обстановка для нас неестественна. В ней, по сути дела, мы будем продавать свои способности в обмен на условия существования.
   - Вся жизнь построена на том, что человек продаёт свои способности в обмен на условия существования и средства к существованию.
   - Это так, но вещи, которыми не торгуют.
   Виктор Семёнович замолчал о чём-то думая. Крупные капли дождя застучали по асфальту, подхватываемые порывом вера, стали ударять в окно и по жестяному козырьку подоконника. Дробь становилась чаще и наконец слилась в сплошной шум падающего стеной дождя. За окном и в кабинете окончательно потемнело. И вдруг этот полумрак неожиданно осветила яркая вспышка, вслед за которой раздался оглушительный треск и грохот. Гроза, медленно подбиравшаяся к городу откуда-то с юга, вошла в него властной хозяйкой. Всё живое - и птицы, и люди - попрятались под крышами. На пустынных улицах царствовали потоки ливня, всполохи молний и раскаты грома.
   - С вами трудно договориться. - наконец сказал Виктор Семёнович. - Ну хорошо. Вы не согласны, чтобы вас изучали, не согласны менять место жительства и работу. Но вы согласитесь, по крайней мере, обучить полёту одного моего хорошего знакомого?
   - Конечно! - с лёгкостью согласился Дмитрий.
   - И ещё. Как вы проводите отпуск?
   - По разному. Жёстких ограничений здесь нет.
   - Прекрасно! Могу я пригласить вас провести свой очередной отпуск у меня на даче? Место там хорошее. Кстати, там же я и познакомлю вас с моим знакомым.
   Ребята переглянулись. Возражений на их лицах не было.
   - Это можно. - выразил общее мнение Дмитрий. - Только мы отдыхаем семьями...
   - Ну и прекрасно! Если не хватит места у меня - рядом дача Леонида Васильевича. Он, я думаю, не откажется принять гостей.
   - Не откажусь. - подтвердил Леонид Васильевич со своего диванчика.
   - ... и отпуска у нас в разное время.
   - Ну это я беру на себя. Июнь вас устроит?
   Ребята согласились.
   - Вот и прекрасно! В июне мы с вами свяжемся и милости просим с семьями. ... Ну что ж, не знаю как вам, а мне наш разговор понравился. Я буду с нетерпением ждать июня. А сейчас до свидания.
   Ребята, попрощавшись, стали подниматься и направляться к двери. Но тут Виктор Семёнович, как бы спохватившись, спросил:
   - Да! Чуть не забыл. Скажите пожалуйста, как же вам удавалось всё это время сохранять конспирацию? Ведь если бы не случай о вас бы до сих пор никто не знал.
   - Мы сами не любим афишировать свои занятия. - ответил Дмитрий. - Поднялся бы шум, суета, а они отвлекают.
   - Понятно. - улыбнулся Виктор Семёнович. - Ну до свидания.
   Когда дверь за ребятами закрылась, Виктор Семёнович и Леонид Васильевич некоторое время молча смотрели друг на друга.
   - Ну и каково ваше впечатление? - наконец спросил Леонид Васильевич.
   - Ребята очень грамотные, выдержанные, но романтики.
   - Верно. Но как раз это и опасно. Если их сейчас выпустить из под контроля, и если их способности, или хотя бы информация о них, станут всеобщим достоянием, то начнётся процесс, остановить который будет столь же трудно как эту грозу.
   - Да, да, да! - живо согласился Виктор Семёнович. - А если ещё учесть, что таких процессов мы не можем ни прогнозировать, ни контролировать, то опасность этого явления становится чрезвычайной.
   - Поэтому идея обучения полёту вашего знакомого и отпуска на даче мне представляется плодотворной. Пожалуйста позаботьтесь, чтобы были подготовлены и кандидатура ученика, и дача, и домики на всех "летунов" с семьями.
   Пой песню, птица! Ходи с гордым видом, будто ты свободна. Не ведаешь ты, что уже держит тебя мёртвой хваткой коварная петля. Уже никогда свободно не взлететь тебе в небо. Теперь всё будет в прошлом: и свободные песни, и свободный полёт.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Эпилог.

  

"НЕИСТРЕБИМОЕ."

  
   "Встань, друг. Получена весть. Окончен твой отдых."

Н.К.Рерих "Стихи" .

  
  
  
   Вперёд, читатель! И только в перёд! Это ещё не конец. Не будь пессимистом. Пессимизм - это религия слабых, а ты должен стать сильным. Кто тебе сказал, что в нашей жизни нет смысла? Какая гнусная ложь! Пусть отсохнет трусливый язык у того, кто произнёс её! Он есть! Верь мне, читатель. Вперёд! И ты увидишь его.
   Сашка получил письмо от Дмитрия накануне отъезда. Уже были собраны чемоданы, куплены билеты. Всё было готово к завтрашнему дню, а сегодня решили в последний раз окунуться в холодную сибирскую реку. Сашка забрал письмо с собой, чтобы там, не в спешке, а спокойно ознакомиться с ним. Но спокойствия и радости это письмо не принесло. В нём Дмитрий рассказывал о вызове в милицию, о разговоре, состоявшемся там и, наконец, о приглашении Виктора Семёновича отдохнуть у него на даче с семьями. Письмо Дмитрия было спокойным, он просто рассказывал о том, что произошло, делился психологическими наблюдениями, сделанными во время разговора, даже радовался, что к полёту скоро приобщится ещё один человек - знакомый Виктора Семёновича. И никаких подозрений!
   Но Сашка был далеко. И это было не с ним. Наверное поэтому он воспринял содержание письма совершенно иначе. После его прочтения в сознании Сашки набатом застучало одно слово - западня! Он живо представил себе своих романтиков-друзей, представил как они легко и открыто рассказывают о себе, о полёте; рассказывают, увлекаясь темой и совершенно не задумываясь о том, какую цель преследуют их собеседники. А ведь она так очевидна! Разве каждый из них не прочёл по многу раз тот роман Грина, с которого всё началось? И разве там не показано, как отреагируют власти на летающих людей?! В сознании сами собой зазвучали слова одного из героев романа: "Никакое правительство не потерпит явлений, вышедших за пределы досягаемости, в чём бы эти явления не заключались." А через секунду снова слова, но ещё более жёсткие и категоричные: "Явление это подлежит беспощадному карантину, быть может уничтожению." Воображение слишком отчётливо рисовало в чем именно должен состоять этот карантин. Если героя Грина просто посадили на цепь, то здесь всё обставлено с более тонким вкусом - их приглашают на дачу, в тихое и красивое место, предлагают домики со всеми удобствами. Внутри у Сашки всё заклокотало.
   - Что с тобой? - удивилась жена, заметив как он изменился.
   - Вот, прочти.
   Сашка дал ей письмо, а сам с разбега бросился в реку, в надежде, что холодные воды остудят его закипевшие чувства. Но воды сибирской реки охладили его тело, не оказав ни малейшего влияния на его душу. Весь дрожа, Сашка вернулся к жене.
   - Ты думаешь, это западня? - спросила она.
   - Ни малейшего сомнения!
   - А семьи? - после небольшой паузы вновь спросила она.
   - Члены семьи - это источник информации. А для них важно, чтобы об этом никто не узнал.
   - Но тогда и мы источник информации...
   - Значит и нас скоро пригласят на дачу! - отчаянно выдохнул Сашка.
   Легко сказать "и нас"! Но за этим коротким словом скрывается так много: эти глаза, тревожно глядящие на тебя, маленькая фигурка, играющая у реки, ты сам, наконец, полный вольных мыслей, фантастических замыслов, устремлённый в небо, а вместо этого, оказывается, заочно осуждённый на роль подопытного кролика. Какая вопиющая несправедливость! И почему? В чём вина? Только в том, что ты осмелился шагнуть за рамки казённого ранжира! Но разве можно отказаться от стремления в небо? Разве может согласиться с ролью безропотного кролика человек, который летает?! Сашка на минуту представил себе, что он находится на обещанном "отдыхе", представил как контролируют каждый его шаг, представил как люди, духовно совершенно не зрелые, надоедают с вопросами о том, чего понять не могут - о полёте. Наконец, он увидел, как особенно тщательно изучают его, ещё не полетевшего, но уже близко подошедшего к этому, чтобы найти объективные различия между людьми летающими, близкими к полёту и не летающими. Эти картины были такими живыми, что в душе Сашки поднялся протест против всякого рода изучений, против любых нарушений духовной суверенности. В душе возникла такая неукротимая жажда свободы, что Сашка, неожиданно для самого себя, ... полетел! Опыт Дмитрия и ребят говорил ему, что к полёту постепенное и радостное слияние с окружающим тебя космосом, но, как оказалось, жажда свободы может привести к такому же результату.
   Его взлёт был стремителен, как внезапное падение с большой высоты, с той лишь разницей, что при падении душу охватывает нарастающий страх, а здесь опьяняющий восторг. Осознание полёта пришло наверху, когда скорость замедлилась, и Сашка ощутил, что это не стихийное падение, а управляемый сознанием полёт. Вправо, влево, вверх, вниз - нет преград! Можно стремительно нестись, обгоняя ветер, а можно едва передвигаться чуть касаясь верхушек деревьев; можно прятаться в облако, а можно камнем падать вниз и остановиться над водной гладью, с удивлением разглядывая в ней своё распластанное отражение. Какая свобода! Какой пьянящий восторг переполняет душу! И разве может этот восторг родится под колпаком учёного-наблюдателя? Какая нелепость!
   ...Каким бы сильным не было впечатление от первого полёта, оно всё же не смогло заслонить тревожных и грустных чувств, навеянных утренним письмом Дмитрия. Полёт хотя и был первым в жизни Сашки, но он давно шёл к нему, был готов внутренне, много раз представлял себе все те ощущения, которые он должен будет испытать и о которых ему не раз рассказывал Дмитрий. Совсем другое дело письмо. События, о которых писал Дмитрий, глубоко оскорбили Сашку, и его мысль, неожиданно вырвавшись из привычной колеи, заставила его по-иному взглянуть и на ребят, и на полёт, и на общество, в котором они живут. В голове роились непривычные мысли.
   Перед Сашкой был факт - преодоление сил тяготения не освобождало от социальных уз. Наоборот, делало эти узы ещё более тягостными. А всё почему? Ребята, вслед за Дмитрием, привыкли смотреть на человека как на частицу Природы, как на существо космическое. Жизнь человека, все проблемы человеческой жизни рассматривались как столкновение космических сил Света и Тьмы. А обязательства, наложенные обществом на человека, были всего лишь одной из цепей, которые связывают человека, наряду с цепями, наложенными на него, например, биологической природой, с её болезнями, утомляемостью, или природой физической, с её силой тяжести. Поэтому и тактика ребят в жизни состояла в том, чтобы максимально ослабить это давление: не вникая в суть социальных проблем, занять такое положение, при котором они либо вообще не затрагивают, либо особенно не волнуют. Теперь Сашка отчётливо увидел и понял, что человек - прежде всего существо социальное. Поэтому и все проблемы его жизни нужно решать как проблемы социальные. И прежде всего проблему свободы. Решать, но как? Сашка хорошо понимал, что, по-настоящему, эту проблему должны решать не одиночки и не в один день, понимал, что сама по себе эта проблема чрезвычайно сложная. Но углубляться в философские тонкости этой проблемы сейчас ему не хотелось - перед ним остро стоял другой животрепещущий вопрос: что делать в этом обществе ему, человеку, получившему в руки необычные способности? Повторять ошибку Дмитрия и ребят он не хотел. Это была бы непростительная глупость. Но и своей, чёткой программы действий у Сашки не было. Нужно было думать, а думать было некогда.
   Вечером того же дня, уложив дочь, Сашка с женой сидели на скамейке возле дома.
   - Что будешь делать, Саша? - спросила жена.
   - Откровенно говоря, сам не знаю, - вздохнув отвечал Сашка. - но повторять ошибки ребят не хочу.
   - А что ты можешь сделать?
   - Что я должен сделать? Вот в чём вопрос.
   Помолчали. Солнце уже зашло, но небосвод ещё горел ярко-красным пламенем, и на его фоне, чёрными силуэтами, отчётливо вырисовывались верхушки сосен. Было тепло и тихо. И, если бы не комары, вечер можно было бы назвать прекрасным.
   - Быстро они прибрали вас к рукам. - вновь заговорила жена. - Оперативно. Как будто испугались чего-то.
   - Конечно испугались! Они, наверное, подумали, что мы, обучившись полёту, начнём грабить магазины и мирных граждан.
   Жена засмеялась.
   - Какая нелепость!
   Это для тебя нелепость, потому что ты знаешь нас; для нас нелепость, потому что мы прошли этим путём. Но они ничего этого не знают. Для них это просто непонятное и пугающее явление. К тому же это явление, над которым у них нет контроля, а значит, по их мнению, чрезвычайно опасное. А с этим не может согласиться ни одно государство.
   - Получается, что, объективно, ты ничего в этой ситуации сделать не можешь?
   - Объективно, эта ситуация может измениться, когда отомрёт государство.
   - Ну, это будет не скоро! Во всяком случае не при нас.
   - Конечно! Потому что те, кто у руля, всегда будут считать, что время для этого ещё не наступило.
   - При такой постановке вопроса, оно вообще никогда не наступит.
   - На мой взгляд, наступление этого времени зависит от духовного уровня людей. Более того: оно и наступать будет по мере того как люди будут расти духовно.
   Сашка замолчал, о чём-то думая. Лицо его изменилось. Жена почувствовала, что мысль, мычавшая его с самого утра, наконец-то получает своё разрешение. Но догадка эта не обрадовала её, а, почему-то, испугала. И первые же слова Сашки убедили её в том, что у этого испуга есть серьёзное основание.
   - Знаешь, а может быть именно в этом состоит наше призвание? - тихо спросил он.
   - В чём? - она сделала вид, что ничего не понимает.
   - Ты помнишь, какими мы были до встречи с Дмитрием? Обучение полёту неузнаваемо изменило нас. Если все пойдут этим путём, общество радикально переменится.
   - Но разве все могут идти этим путём?
   - Если смогли мы, то почему не смогут все?
   - Но это долго и этому будут мешать. - всё ещё не сдавалась жена.
   Она не столько отстаивала свою позицию, сколько старалась не подпустить его, своего мужа, к той черте, за которой последует решение. Она уже чувствует его и смертельно боится, потому что знает, что после него нельзя будет ничего изменить. Всё напрасно! Он шёл к этой черте, как бегун, готовый к соревнованиям, идёт к стартовой полосе, как хорошо подготовленный борец стремится к месту схватки.
   - Если мы изменились за пять лет, то все, мне кажется, могут изменится за срок меньший, чем жизнь одного поколения. Важно, чтобы этот процесс начался. Точнее, важно, чтобы этот процесс не остановился на нас. Ребят они уже изолировали. Но я-то остался!
   - Что ты можешь один?!
   - Может быть не так уж и мало. Стоит только продемонстрировать свои способности людям и они загорятся. Полёт - это чудо наяву. А стремление людей к чуду и стремление к единению в этом чуде неистребимо. ...Стоит только начать - остановить это уже будет нельзя.
   Всё. Больше нет аргументов. Борьба бессмысленна. Остались только слёзы.
   - А как же мы, Саша?
   Он поглядел в её полные слёз глаза. Прижал её голову к своей груди.
   - Милая! - голос его был полон нежности. - Не думай, что я оставляю вас с лёгкостью. Мне больно делать это. Но представь себя перед дилеммой: к кому ехать ко мне или к ребёнку, если мы оба больны. Кого ты выберешь?
   Она не ответила, но он почувствовал её выбор.
   - У каждого свой крест, своя карма, которую он должен честно отработать. Видимо эта - моя.
   Она плакала. Плакала навзрыд, уткнув лицо в его грудь, а он только гладил её по голове, по вздрагивающим плечам и не находил для неё слов утешения. Да и что могло утешить её? Но в его сознании, постепенно, строка за строкой, стали рождаться стихи:
  
   Взгляни на мир, раскрытый пред тобою:
   В нём всё рассчитано, всё учтено.
   Царят в Природе Разум и Гармония,
   Взаимообусловленность всего.
  
   Так неужели человек
   Из общей схемы выпадает?
   И неужели его жизнь
   Лишь чувство, мысль определяют?
  
   Тогда зачем ему даны
   Предусмотрительной Природой
   ТАКИЕ мысли, чувства, сны,
   ТАКИЕ склонности души,
   Скажи, зачем даны они
   Всё рассчитавшей здесь Природой?
  
   Ужель случайно? Нет! Они
   Иное скажут, без сомненья:
   В наклонностях твоей души
   Видно твоё предназначенье.
  
   Прими его, не отвергай.
   Прими как долг, исполни смело,
   Ведь для того мы и живём,
   Что б сделать нужное ЕЙ дело.
  
   Ты не хозяин здесь, пойми!
   Ты лишь подёнщик у Природы.
   Пойми, исполни и уйди -
   Вот круг судьбы, завещанный от Бога.
   ...Лес поздней осенью немноголюден, даже если он вплотную подходит к городским окраинам. Да и кого заманишь туда, когда идёт бесконечный, мелкий и холодный дождь, когда резкие порывы ветра, пропитанные влагой, продирают до самых костей, когда под ногами мокрая трава, дороги полны луж и грязи, а над головой вместо зелени и весёлого птичьего гомона лишь голые ветви да воронь карканье. "Унылая пора" это верно, но нет в ней никакого очарованья. Оно ушло вместе с яркими красками ранней осени, ушло, оставив одно уныние.
   Вот и здесь никого нет, хотя совсем рядом город, время не позднее, да и день не рабочий. И тем не менее никого нет. Только одинокая фигура мужчины виднеется недалеко от берёзовой рощи. На нём шляпа, осеннее пальто, брюки заправлены в короткие сапоги. Мужчина сидит на поваленном стволе сосны, рядом с ним вместительный портфель. Он сидит совершенно неподвижно и, кажется, не замечает ни дождя, ни ветра. Его серо-зелёные глаза устремлены куда-то в сторону берёзовой рощи, а губы, едва выглядывающие из под усов и бороды, чуть заметно шевелятся. Если бы мы могли озвучить эти движения губ, то в тишине осеннего леса зазвучали бы стихи:
  
   Не разделяй Природу и себя.
   Она и ты - одно, запомни это.
   Так было, есть и будет так всегда,
   Пока есть люди звёзды и планеты.
  
   Вы с Ней ЕДИНОЕ и потому
   Всегда, во всём быть как Она старайся:
   Её в покое нет, Она растёт -
   Не спи и ты, расти, мужайся!
  
   И как нет сил, способных удержать
   Её в стремительном движенье,
   Пускай ничто и никогда,
   Ни хворь, ни власти, ни года,
   Не остановят никогда
   Тебя в духовном восхожденье!
  
   Бог знает, что родило в душе мужчины эти строки. Когда же они отзвучали в нём, он, как бы пришёл в себя, огляделся, взял портфель и, поднявшись, медленно пошёл, но не в сторону города, а в сторону берёзовой рощи. Некоторое время он шёл бесцельно, наугад, но вскоре что-то привлекло его внимание, и он пошёл на доносившиеся до него звуки. Минут пять он шёл, обходя кустарники, ямы, наполненные водой и опавшими листьями, перешагивал через поваленные стволы деревьев. Наконец показалось то, что привлекло его внимание: на небольшой поляне, не обращая внимание на мелкий дождь, четверо молодых мужчин, лет двадцати с небольшим, под команду пятого выполняли ритмичные движения руками и ногами, время от времени вскрикивая. Потом они разбились парами и стали поочерёдно бить друг друга руками и ногами, с величайшим удовольствием. Вначале мужчина наблюдал за спортсменами со стороны, но потом он вышел из-за берёз на поляну и обратился к руководителю, мужчине лет тридцати пяти:
   - Вы не будете возражать, если я посмотрю вашу тренировку?
   - Буду! - резко ответил тренер, бросив на пришельца недовольный взгляд.
   - Другими словами, вы хотите сказать, чтобы я ушёл?
   -Да!
   Тренер отвечал, продолжая одновременно давать счёт спортсменам на каком-то непонятном языке.
   - Я вам мешаю? - не унимался мужчина.
   - Да!
   - Но разве можно помешать тем, что только смотришь?
   Счёт пришлось прекратить.
   - Вы же взрослый человек! - укоризненно начал тренер. - Сколько раз нужно повторять вам одно и то же?
   - Я мог бы ни о чём не просить вас, а просто, тайком, со стороны понаблюдать. Но я решил, что так будет честнее.
   Мужчина говорил подкупающе просто. Тренер о чём-то задумался, а потом неожиданно махнул рукой и сказал:
   - Как хотите.
   Спортсмены продолжили свои занятия, а мужчина, прислонившись к берёзе, стал наблюдать за ними. Дождь неожиданно закончился, и в просвете облаков показалось солнце. Его лучи, скользнув по белым стволам, рассыпались тысячью искр в мокрой траве. Поляна, когда-то покрытая зелёной травой и ковром из опавших листьев, была буквально изрыта четырьмя парами сильных ног. Устроив в конце занятия откровенную потасовку и изрядно поколотив друг друга, спортсмены чрезвычайно довольные собой и занятием, стали собираться домой.
   - Ну что, понравилось? - спросил тренер наблюдателя.
   - Мне было интересно смотреть на вас, - отвечал зритель. - но то, чем вы занимались, понравиться не может.
   - Почему?
   - А разве может кому-нибудь понравиться обыкновенная драка?
   Среди спортсменов раздалось презрительное хмыканье.
   - Это не драка! - с достоинством отвечал тренер. - Это вид восточного боевого искусства...
   Но странный мужчина не дал даже договорить ему. Махнув рукой, он произнёс:
   - Ах, бросьте! Один из крупнейших ваших авторитетов - Ояма - говорил, что "карате - это искусство и философия борьбы". А в том, чем занимались вы сейчас даже и не пахло ни искусством, ни философией. У вас, к сожалению, это просто драка.
   Бесспорно, слова эти были обидны для спортсменов, но мужчина произнёс их очень просто и безо всяких претензий на что-либо. К тому же все сразу почувствовали, что этот мужчина не дилетант. Поэтому и реакция была противоречивой: с одной стороны, было уязвлено самолюбие, а, с другой стороны, возбуждено любопытство.
   - А кто вы такой? - спросил кто-то из группы. - Вы специалист по карате?
   - О, нет! - улыбнулся мужчина. - Просто я много занимался Востоком. Приходилось кое-что читать и по карате.
   - А вы не из нашего города? - спросил другой спортсмен. - Ваше лицо кажется мне знакомым.
   - Нет, я не из вашего города, но я могу объяснить, почему вам знакомо моё лицо. Вы его видели, правда без усов и бороды, возле милиции, на стенде "Их разыскивает милиция". Припоминаете? "К-в Александр В-ч, 38 лет, разыскивается за совершение особо опасных преступлений..." И далее следуют особые приметы.
   Всё было сказано легко и просто, так, что вначале все восприняли это как шутку. Но "шутник" остался абсолютно серьёзен, а тот к кому он обращался, после небольшой паузы, неожиданно воскликнул:
   - Точно!
   Установилась тишина. Стало слышно как ударяются друг о друга оголённые ветви деревьев.
   - Вы это серьёзно? - наконец спросил странного мужчину тренер.
   - Да.
   - И вы не боитесь говорить нам это? Всё-таки нас здесь пятеро, а вы один.
   Мужчина ещё раз улыбнулся.
   - Существуют вещи значительно более могущественные, чем ваше карате.
   - Вы вооружены?
   - Да, но не тем, о чём вы думаете.
   - Ну всё равно...- уклончиво ответил тренер.
   Лица у всех стали настороженными. Но мужчину это нисколько не испугало, а даже, напротив, немного развеселило, хотя в этот раз улыбка у него вышла грустной.
   - Может быть вы знаете, был такой русский художник и мыслитель Николай Рерих. В одной из своих статей он заметил, что мы очень скоры на расправу, скоры на всё злое и почти всегда медлительны когда дело касается добра. Вы меня видите впервые, но в ваших головах уже созрел план мести мне, человеку, который ещё не сделал вам ничего плохого.
   - Но ведь и милиция зря разыскивать не станет. - бросил кто-то.
   - Верно. - согласился мужчина.
   - И ярлык "особо опасный преступник" просто так то же не повесят.
   - И это верно. Но вы не забывайте одного: "преступник" - означает преступивший закон, то есть установленное людьми положение. В своё время преступником был, например, Ленин.
   - Вы хотите сказать, что вы политический?
   - Политический?...- мужчина задумался. - Сейчас всё связано с политикой. Я, конечно тоже. Но я невольно политический.
   Теперь на лицах слушающих изобразилось недоумение.
  
   - Ну а за что же вас разыскивают? - наконец спросил кто-то.
   - Вот! - воскликнул странный незнакомец. - Этот вопрос нужно было задать до угроз, хотя бы и мысленных.
   Он вновь ненадолго задумался.
   - Если я вам отвечу прямо и просто, это покажется невероятным. Такие вещи лучше не объяснять, а демонстрировать. Кстати, я докажу вам, что существуют вещи более могущественные, чем ваше карате.
   Он вышел в центр поляны и обратился к спортсменам:
   - Пусть трое из вас - четверо будут только мешать друг другу - крепко схватят меня и попытаются удержать.
   Ребята переглянулись и заулыбались.
   - Вы хотите продемонстрировать аикидо? - спросил тренер.
   - О нет! - широко улыбнулся мужчина. - Нечто совершенно невероятное. Ну же! Смелее!
   Молодые и крепкие ребята стояли в нерешительности. Насмешливый возглас мужчины подтолкнул их и к нему подошли трое. Он сам подал двоим из них руки, третий крепко обхватил его сзади за туловище. Мужчина попробовал пошевелиться как бы проверяя крепко ли его держат. Держали крепко.
   - Ну как, держите? - спросил он.
   - Держим! - ответили спортсмены.
   - Ну держитесь! - весело крикнул мужчина и стремительно взлетел к верхушкам берёз.
   Все трое, ожидавшие чего угодно, только не этого, беспомощно повисли на мужчине, судорожно цепляясь за его одежду. Сашка сделал небольшой круг над поляной и мягко опустил свою ношу на землю.
   Вот опять зашумели крылья. Опять раздался призывный крик. Но теперь он обращён к другим. Других зовёт он в бескрайнюю синь. Других призывает сбросить с себя цепи и улететь в Блистающий мир. Настойчив этот крик. Могуч этот призыв. И нет на свете сил, способных удержать на земле существо, души которого этот зов коснулся. Ибо неистребимо стремление в небо и неистребимо стремление к чуду.
   Всё пропало. Пропала осень, с её бесконечным дождём и холодным ветром, пропала оголённая роща и тёмные кусты, пропало карате, когда-то вдохновлявшее и манившее, а теперь такое далёкое и жалкое, пропала работа, учёба, друзья - пропало всё. Отныне и до конца дней есть только полёт и только этот удивительный человек, который может дать его. Пять пар глаз смотрели на него и во всех пяти горел один и тот же огонь.
   - Скажите, - наконец спросил один. - а как же вы это можете?
   - Семь лет назад, таким же осенним днём, я задал точно такой же вопрос одному человеку, который продемонстрировал мне и моим друзьям полёт.
   - И что он ответил?
   - Он сказал, что в двух словах этого не объяснить.
   - Но хоть немного. - умоляюще произнёс кто-то.
   - Это похоже на стремительное падение. Только падают вниз, а вы летите куда хотите, только при падении душу охватывает страх, а здесь её заполняет восторг. Есть такие стихи: "Я встал на краю бездны, сделал шаг вперёд, и бездна понеслась ко мне навстречу." Здесь вам на встречу несётся весь мир.
   Все молча, с жадным любопытством, смотрели на удивительного человека.
   - А ваши друзья тоже летают? - спросил тренер.
   - Раньше летали, сейчас наверное нет. Этот дар живёт только в свободном человеке.
   - Вас разыскивают из-за этого?
   - Да.
   Слушатели возмущённо загудели.
   - Скажите, а вы не могли бы научить полёту? - спросил тренер.
   - Человек сам обучается этому. Я мог бы только помочь. Но здесь есть одно обстоятельство, о котором я обязан напомнить: я - вне закона.
   - Я готов предоставить вам убежище! - горячо воскликнул тренер.
   - И я! И я! - стало раздаваться со всех сторон.
   - Помогите нам!
   - Это дело не одного дня.
   - Мы согласны!
   - Ну что ж, я тоже согласен. Мне только хотелось бы привести вам слова из романа Александра Грина "Блистающий мир", романа, с которого всё началось для того, кто помог мне и моим друзьям прийти к полёту. "Мы одинокие, среди множества нам подобных, живём по другим законам. Час, год, пять или десять лет - не всё ли равно? Ошибался и я, но научился не ошибаться. Я тебя зову, сердце, родное мне, идти со мной в мир недоступный, может быть, всем. Там тихо и ослепительно. Но тяжело одному сердцу отражать блеск этот; он делается как блеск льда. Будешь ли ты со мной топить лёд?"
    Животное (лат.)
    Животное (лат.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"