Аннотация: Трагическая история литературы советской эпохи - тема не фельетонная. О ней ещё и не начинали писать. Так, может быть, помедлим до поры до времени с ярлыками, на которых отштампованы цены?
К ВОПРОСУ О ПОКОЛЕНИЯХ
Попутно выясняется: на свете
Ни праха нет без пятнышка родства...
Б. Пастернак
Сейчас много спорят - о прошлом, о настоящем, о будущем литературы, в частности - российской, бывшей советской. И почти каждый участник этой дискуссии во многом прав, ибо он говорит о своём и своего круга опыте. О нескольких нитях или о пучке таковых, о своём куске ткани - о дорогах, которые он прошел. Да и как же иначе? Кто из нас способен на большее, чем включить в то, что пережил сам, ещё и то, что читал, видел и слышал?
Поэтому стоило бы чуть поубавить свою категоричность.
Прежде всего, вряд ли имеет смысл, следуя гражданину Жданову и гражданину Суслову, ранжировать писателей чисто идеологически. Не менее важно, мне кажется, не отвергать оппонента с его позицией сходу. Ведь мы с вами не президиум собрания членов ССП.
Помните, у Багрицкого: - "Коля, не волнуйтесь. Дайте мне..." Я попытаюсь сказать несколько слов о поэтах, с постперестроечной точки зрения, идеологически не выдержанных или выдержанных недостаточно. И, вообще, восстановить несколько не слишком связных и сугубо личных "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет". Боюсь, что мы слишком смело и яростно корректируем - по нынешним меркам - не только чужое, но и своё прошлое.
Я, например, не была такой умной, как господа X, Y, Z: я любила Эдуарда Багрицкого и упивалась как его романтикой, так и его революционным максимализмом. Хуже того: я и сейчас многое у него люблю: "По рыбам, по звёздам проносит шаланду..." И не надо объяснять мне, отсталой старушке, что Багрицкий дружил с чекистской сволочью и написал страшные слова о верности своему беспощадному веку. Багрицкий был талантливым поэтом, разделившим роковую утопию... Проживи он сто лет, он бы понял, надеюсь, то, что поняли, наконец, мы, его - по возрасту - дети.
Миша Кульчицкий, друг и ровесник Бориса Слуцкого, уходя на фронт, читал нам, первокурсникам (а мы задыхались от молчаливого восторга), о том, как " ...на карте, оставленной Сталиным, на ещё не советской земле за
Таллином, пресс-папье покачивается, как танк..." Миша Кульчицкий не вернулся с фронта. А Борис Слуцкий писал потом, трогая нас до горького плача, про "мрамор лейтенантов, фанерный монумент - награду тех талантов, венчанье тех легенд".
Что с того, что я была тогда в тюрьме и в лагере, а не на фронте? Спавшие под фанерными монументами и брошенные в лагерные рвы не убивали друг друга. Они были убиты проклятой нежитью, иногда - руками одураченных и слепых. А Слуцкий всё писал и писал о погибших ровесниках: "...а ты никуда не вышел - ты просто пророс травою, и я, как собака, вою, над бедной твоей головою..."
Но ещё позже Слуцкий, к нашему ужасу, оказался среди тех, кому вынес приговор Галич: "Мы поимённо вспомним всех, кто поднял руку..." Слуцкий не только поднял руку - он выступил. Против Пастернака - своего учителя и кумира. Миша Кульчицкий когда-то читал (в присутствии Слуцкого) на литстудии Харьковского Госуниверситета: "...и огненноглазый встаёт Пастернак, весь в оползнях, в ливнях, в обвалах..."
Не так давно Слуцкий умер, от всех старых ран, и теперь издаются новые и новые его стихи, из стола. Пожалуйста, втисните его судьбу и его дар в какой-то из идеологических стандартов эпохи. Или в какое-то из её десяти-летий: сороковиков ли, шестидесятников ли... И вычеркните его из числа русских поэтов ХХ века за идеологическую непоследовательность. Вы можете только любить или не любить его поэзию, но для меня она - феномен, живущий уже вне советского идеологического пространства.
Пастернак - примерный ровесник моего отца. Он писал в 1931 году:
Столетье с лишним - не вчера,
А сила прежняя в соблазне:
В надежде славы и добра
Смотреть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыща
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
Были в этом его стихотворении и такие строки:
Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Итак, вперёд, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив, и не моща,
И о тебе не пожалели.
Упаси Бог, я не претендую, как вы понимаете, на соизмеримость таланта, но ведь мы говорим пока лишь о миропонимании, не так ли? Только что мы слышали голос поколения моего отца. А то, что следует ниже, я писала в 8-м классе, в 1938 году, когда отец уже покончил с собой, а его брата - коммуниста пытали в харьковской внутренней тюрьме. Он ухитрился передать своей жене через смельчака-надзирателя письмо на клочке книжного листа. Письмо это, конечно же, предназначалось Сталину и должно было открыть вождю глаза на чудовищные беззакония, творящиеся его именем. Но жена дяди принесла его мне - спрятать. И я тогда писала, пережив нервную горячку, во время которой мама нашла письмо:
Молчат в далёких стóронах
Все те, в ком мы уверены,
За стенами, за горами,
В ночных снегах затеряны.
Они врагами не были,
Тому порукой дети их,
И кто б они,
И где б они, -
Мы судьи, мы свидетели!
Они свернули в сторону?
Не поняли задания?
Зачем же "чёрным вороном",
Без права оправдания?..
А может быть, а может быть,
Снята со счёта выстрелом,
У них, у уничтоженных,
В сердцах застыла истина?
Уйти бы прочь из города
Сибирскими дорогами
Не жить глухими спорами,
Сомненьями, тревогами!..
Уйти? Куда? Пусть эти дни
Солгали нам, друзья мои,
Пусть мы не вправе сохранить
Их ненависть упрямую,
Пусть мы ошиблись!..
Но теперь
Цена словам измерена:
Нам будет мало слова "верь",
Чтоб выросла уверенность!
Забыть? О нет!
Мы не растём
Слепыми на чужом пути,
И мы пойдём лишь тем путём
Которым долг велит идти.
...Что не помешало мне в 1957 году, живя в отдалённом украинском селе с утаённой от властей судимостью (Ст. 58, п/п 10-11) и работая директором школы, вступить в коммунистическую партию. Я (как и многие) надеялась, что, пребывая в активе общества, мы (мои друзья и я) переломим путь СССР без потрясений. Я очень сочувствую П.Межерицкому: в наших дорогах много общего, хотя он моложе и, как я понимаю, не сидел. Но я говорю о дорогах мировоззренческих. Можно читать разные книги и придти к сходным выводам. У мыслителей всех эпох и народов много общих забот. И общих ошибок. И общих прозрений.
Вскоре я страстно увлеклась теорией систем (в разных её преломлениях). И мы с друзьями стали тщетно надеяться внести элементы живящей самоорганизации в мёртвый советский строй. Вплоть до середины 1960-х... Об этом рассказано в двух моих автобиографических повестях.*
Капитан Солженицын во фронтовых треугольничках, перехваченных военной цензурой, называл Сталина "паханом". Но и он долго изучал и даже конспектировал Ленина, чтобы найти у него решения, которыми (так нам, многим из нас (Ђ5) ровесников - оказалось) пренебрёг Сталин. И не нашел. И у Маркса с Энгельсом - не нашел. А мне ещё временами чудилось, что иначе нельзя прийти к мировой коммуне, чем ведёт нас Сталин. Правда, недолго, но чудилось. Ведь большевистская утопия не была изначально аферой. Она была в истоках своих, пусть недолгое время, но одним из об-личий
высокой трагедии. Трагедия эта начинается (каждый раз) великой мечтой. Инженерным интеллектом Homo Sapiens владеет навязчивая идея перестроить двухполярный мир - в однополярный: с Добром без Зла, со Светом без Тени. Синонимов можно найти великое множество, на всякий вкус: от иудео-христианского до стерильно-материалистического. И так же неотврати- мо, как возникает эта мечта, Утопия превращается в кровавый и грязный ад, когда её начинают насиловать претворением в жизнь. При каждой крупномасштабной попытке её построить она в прологе даёт великие самоубийственные трагедии, а затем на смену трагедии приходит убийственный фарс. Солженицын ведь тоже отнёсся к Утопии вполне серьёзно. Он пошел вглубь отечественной истории только после того, как собственнолично перещупал все откровения "передового учения" и убедился: "Они пустым пусты, как ворами разрытые гробницы" (это я уже снова цитирую себя).
-------------------------
*
Д.Штурман, "Моя школа". Изд. OPI, Лондон. 1990.
Д.Штурман, "Дети Утопии". Ж-л "Новый мир". М., 1994, ЉЉ 9-10.
В 1962 году мы с дочерью переехали из села в город. И знаете, чем я была потрясена и очарована? Не "Иваном Денисовичем", нет: в нём мне просто услышался родной лагерный голос - голос обитателя лагерного материка, всё ещё заселённого моими друзьями, живыми и мёртвыми. Когда я в 1948-53 гг. приезжала из села в сильно разрушенный и отстраиваемый Харьков, я всюду замечала плохо скрытые вышки и узнавала "зековозы", которых друзья мои не замечали и не узнавали - откуда бы им? Нет, "Иван Де-нисович" открыл мне писателя, а не "архипелаг", хорошо мне ведомый. Но я сейчас не об этом. Я о другом: в 1963 году, гостя у школьных друзей, я услышала -
впервые в жизни - песни Окуджавы. Моё поколение ушло в армию после школы. Наши мальчики прошагали войну или погибли в ней. Я проводила двух солдат. Второй - погиб. После того, как я услышала "Лёньку Королёва", "Сапоги", "До свиданья, мальчики", - я слегла с первым в жизни трёхдневным сердечным приступом. Пел не Окуджава - пела харьковская певица-любительница Инна Шмеркина. Она пела тогда не только Окуджаву - ещё и Новеллу Матвееву. Честное слово, она пела не хуже авторов (ведь я их потом слушала всю жизнь).
Я работала тогда воспитателем и учителем в детском туберкулёзном санатории "Основа", в том же Харькове. И мои воспитанники (первым - Женя Терлецкий, будущий актёр) открыли мне Кима, Кукина, Клячкина, Визбора... Мы их пели (а слушаем - до сих пор). Не стóит иронизировать над: "А я еду за туманом, за туманом..." Это тоже было голосом новой эры: романтика без политики, без идеологии.
И в те же самые дни я учила (вне класса) своих детей читать Пастернака и Цветаеву, в чём барды нам не мешали. А потом пришли незабвенные Галич и Высоцкий.
Но - заметьте: ранний Вознесенский (до "Озы") был тоже властителем наших душ. А когда в Харьков приехал Евтушенко (1963 или 1964?), я пришла к нему в гостиничный номер и упросила его приехать к моим туберкулёзным детям, которые не могут прийти его послушать. Евтушенко читал стихи старшим детям несколько часов. Он был молодой, и смелый, и чистый, и читал стихи, которых, мне кажется, я у него потом не читала.
И много, много было у нас тогда и позже поэтических и прозаических любимцев. Так, Вл. Дудинцев стал в нашей (моей и моих учеников) жизни эпохой. Не только "Не хлебом", но и "Новогодняя сказка". Я ездила к нему со статьёй о нём, с ученическими сочинениями о его книге и - опять же - со своими стихами. Статью он не решился у себя оставить - стихи взял.
Надо ли говорить, что я - на пари (дети его не любили: "казёнка") - на-учила детей читать и любить трагического "непрограммного" Маяковского? Всего не перечислишь,
Чтó мы тогда читали и кого любили. Как из настоящих "шестидесятников", то есть из повзрослевших в те годы, так и из тех, вне всякой зависимости от хронологии, кого стало можно в те годы читать. А также из тех, кого (Самиздат, Магнитиздат и Тамиздат) ещё нельзя было ни читать, ни петь. А мы читали и пели. Не взирая, повторяю, на годы создания этих произведений.
Я могла бы добавить, что Евтушенко и Вознесенский не оправдали ими первоначально заявленного, утонули в пучине пустословия и чего-то ещё более непристойного. И не только они. Но что было - было.
А мы ещё и не коснулись прозаиков и драматургов, критиков и публицистов...
В качестве человека, после 1938 года, то есть с пятнадцати лет, не напечатавшего - до эмиграции - ни строчки (хотя и писавшего всю жизнь, и читавшего друзьям всё), сидевшего в тюрьме, работавшего на Самиздат, вздрагивавшего до 54-х лет от шороха шин под окнами, прятавшего тетради в самых неподходящих местах и т.д. и т.п., я позволю себе свидетельствовать: литература - процесс, к великому нашему счастью, непрерывный и неделимый. Творилась она в самые страшные годы сообща. На разных уровнях (подчёркиваю: я говорю не о макулатуре; речь идёт о настоящей литературе, опробованной временем на зуб) писалось то и так, что и как можно было на данном уровне произнести. Опубликовать на родине, или спрятать подальше, или пустить по рукам, или переслать заграницу, или порвать и сжечь в предчувствии обыска... Но литература не прерывалась. Она неизбежно делилась на открытые и подземные потоки. Теперь они, на наших глазах, на нашем слуху, сливаются. Уходит в отбросы, в шлаковые терриконы только макулатура. Но, простите, её и на свободе больше, чем жемчужных зёрен.
Возможности писать и читать в разные (советские) времена варьировались: расширялись, сужались. Многое погибло. Страшно, что - нередко - вместе со своими создателями. Мы говорим о том, что уцелело. В этом наследии закон один, как бы ни задержался отбор: остаётся лишь то, что этого заслуживает. То, что существенно перед судом. У этого Судии много синонимов.
Земные судилища растоптали многие дарования, успевшие и не успевшие о себе заявить. Не успевших словно бы и не было. Но ни один из незаслуженно превознесённых (теми же земными судами) тоже ведь не уцелел: их уже забыли, словно и не было. Попробуйте узнать от своих российских детей и внуков, кто такие Бабаевский, Софронов, Бубеннов, даже и Симонов. Уговорите прочитать - не смогут при всём желании. Вы скажете, они и Бабеля не читают. Дадите - прочтут, если вы их научили вообще читать.
Тот, кто писал плохо и был возвеличен, того нет - как не было. Но уцелело предостаточно для того, чтобы потомкам было чему поклониться. Иной вопрос - вернутся ли времена маниакального российского читательства и книголюбия. Будем надеяться.
Литература Госиздата (не имеет значения, что он, Госиздат, именовался по-разному) оставила Времени множество книг, достойных жизни. Свободная и потаённая литература тех же десятилетий досказывала за пленную сестру то, чего та не могла бы сказать без "спуска под воду". Не всем было дано совершить этот спуск. Многим он вообще и не понадобился, ибо они умели говорить так, что друг - слышал, а враг не способен был учуять "человечьего духа".
Солженицын в своей Нобелевской речи говорит о лестнице с оледеневшими ступенями, по которой он, каторжник, поднялся из бездны в нобелевский зал. На этой дороге трудно было уцелеть, по ней трудно было взобраться, чтобы донести Слово. Но позволю себе предположить, что ещё трудней было сохранить себя, свой дар и совесть, живя обычной советской писательской жизнью, под опекой отцов отечества и их присных. И если нашлись (и немало!) сумевших одолеть и такую тяжесть - к примеру, Фазиль Искандер разве не одолел? - то честь им и слава, не меньшая, чем Шаламову.
Трагическая история литературы советской эпохи - тема не фельетонная. О ней ещё и не начинали писать. Так, может быть, помедлим до поры до времени с ярлыками, на которых отштампованы цены?