Приехал в
Волгоград. Упала в глаза вывеска: "Баня". В качестве человека импульса вхожу в
баню, покупаю мочалку и иду в общее отделение. Спросите меня, почему я так
поступил, отвечу: "Не знаю" Однако наши поступки чем-то да движутся. Опять-таки,
в качестве человека, который сначала сделает, а потом подумает, после
того, как всё произошло, я пытался размышлять о причинах банного импульса. С
одной стороны, я не любитель мыться. Одно время у меня была даже теория,
согласно которой мыться вредно. Де во всей той грязи, которая накапливается на
коже, возникает свой ареал всевозможных микробов, бактерий и прочего, а так как
среди них есть как вредные, так и полезные, то, смывая с себя вредные бактерии,
смываешь и полезные. Впрочем, вся эта теория была не больше, как оправданием
нелюбви к мытью. Я, подобно свинье, люблю грязь, возможно,
инстинктивно рассматривая её как обладающую бактерицидными свойствами. И на этом
рассуждения можно закончить выводом: инстинкт - это истина. Хотя, с другой
стороны, не исключено, что этот мой
поступок связан с тем, что в какой-то из командировок, когда мы жили в гостинице
без душа, я повадился ходить в баню ради постирушек, и теперь у меня возник
рецидив той старой болезни. Словом, независимо от того,
что явилось истинной причиной того, что я неожиданно для себя завернул в баню, я столкнулся с некоторым фактом моей биографии, из которой вычеркнуть его уже никогда не удастся.
Банное помещение наполнено паром, стуком шаек и гулкими голосами. Оказавшись помещении, я обнаружил обычную при моей рассеянности вещь: мочалку я купил, а мыло - нет. Разумеется, можно было выйти в предбанник, что-н. на себя накинуть и купить мыло. Но, видимо, моё бессознательное разочло т.о., что то, что я забыл купить мыло -
это так должно и быть, и, стало быть, это судьба, а становиться на дороге у судьбы не годится. И поэтому я без всякого удовольствия размазывал на себе накопившуюся на мне грязь. Правда, присутствовал, как я понял, для лиц, подобных мне, огромный кусок мыла на некоем официальном месте, но воспользоваться им принародно я не мог себе позволить, поскольку считал, что я "не такой". Так как мытье мое становилось проблематичным из-за безвыходности положения, в которое я сам себя загнал, я почувствовал себя жертвой обстоятельств, и стал пытаться найти выход из них. Я стал представлять себе, что я испытываю не чувство неудовольствия и в некотором смысле даже унылости, а, напротив, всё произошедшее замечательно, и я подумал, что когда поеду в Ставрополь, то непременно также и в нём схожу в баню. Впрочем,
в конце концов, всё было не так уж и уныло: пар, парилка сделали своё дело и
я даже начал получать удовольствие, и, кажется, не собирался уходить. Я и не заметил, как людей становилось всё меньше,
и вдруг обнаружил, что нахожусь в помещении один. Тут я оживился: наконец-то я
могу подобраться к общественному мылу без испытания чувства собственной ущемленности. Но тут среди пара, наполнявшего комнату, я увидел женщину. Так как
мне было не до неё, ибо я был захвачен идеей намыливания, я рассудил, что
это всё-таки мужское отделение, поэтому её присутствие я могу игнорировать. Но
вот и она исчезла. И тут я, наконец, набросился на мыло. Я от души намылил
мочалку и с наслаждением обмыливал свои части. Между тем, пока я
отдавался извращениям намыливания и уничтожения несчастных микробов, я
почувствовал происходящие изменения в окружающей меня обстановке, именно, пар в
помещении начал рассеиваться и потянуло холодком. Я не успел как следует еще
размыслить сути происходящего, как обнаружил, что в помещение входят
одетые люди, и среди них женщины. Я понял, что нужно заканчивать с мытьем, но у
меня уже было предчувствие, которое меня и не обмануло. В полной уверенности,
что воду выключили, я бросился к крану. Воды не было. И я стою, намыленный. Мне
стало смешно, и я подумал: "Экая неловкость".
Преследователь
Я люблю одинокие пешие прогулки. Люблю их потому, что в основном постоянно нахожусь среди людей, постоянно нужно на что-то реагировать, о чем-то заботиться, вести себя так, а не иначе. И только вырвавшись в одиночество, остаешься, наконец, с самим собой и начинаешь знакомиться с самим собой
всякий раз заново, как с существом посторонним, о котором ты почти ничего не знаешь, и, однако, существом тебе близким и, может быть, единственным в своём роде, потому что это существо, в конечном счете - это всё-таки ты сам,
с которым тебе так и не удается за житейской суетой, что называется,
поздороваться за руку. По приезде на море остановились у знакомых хозяев, откуда следует, что места знакомые: в сотне метров море, с другой стороны
почти вплотную к дому хозяев подступает лес.
И вот наступает утро следующего дня. Пока осуществляется утреннее неспешное просыпание, занятия туалетом, готовка завтрака и неторопливые приготовления к морю, пока происходит вся эта ленивая суета, отправляюсь в лес с обещанием вернуться через полчаса, что на моём языке означает час-полтора, что, впрочем, всем известно, в силу чего себе в спину я получаю напутствия соответствующего содержания.
Вхожу в лес, вообще характерный для приморского Кавказа: с низкорослыми, довольно уродливыми деревьями и плотным подлеском. Прогулка по такому лесу требует внимания к окружающему, поэтому моя городская привычка, выйдя на какую-нибудь пустынную улицу, почти полностью отключаться от того, что тебя окружает, здесь невозможна. И хотя я не в первый раз в этом лесу, всякий раз вначале по приезде он меня раздражает. Из-за раздражения я
часто останавливаюсь, пережидая, пока оно спадет, и сопротивляюсь мысли, что лучше вернуться, чем трепать себе нервы в этом бездарном лесу.
Но через некоторое время к моему раздражению добавилось что-то еще, вызвавшее во
мне сначала чувство неуютности, а затем и откровенную раздраженность. Наконец,
это непроизвольное чувство раздражения было осознано мной как присутствие где-то
вокруг меня чего-то постороннего. Не угрожающего, а именно раздражающего своей
назойливой подглядывающей ненужностью. Как это, наверное, бывает у зверя, когда он почувствует
что-то постороннее, я внутренне сжался и затаился. И ступать начал, стараясь
минимизировать звуки движущегося человека, и прислушиваться начал к
звукам. И действительно, через некоторое время я услышал отчетливые шорохи
чего-то, следующего за мной. "Ну, я узнаю, что за тварь за мной увязалась"- злобно подумал я, и теперь уже сам внутренне охотился за ней. В какое-то мгновение я засек место, где остановился шорох, резко развернулся и бросился к нему. Я увидел мелькнувшую в кустах фигуру человека в костюме цвета хаки. Через короткое время я снова услышал уже знакомые мне шорохи, и снова в кутах мелькнула, исчезая, всё та же светло-зеленая материя. Так повторилось несколько раз. Я вышел из себя окончательно. Ну, я тебя достану,
чего бы мне это ни стоило. И теперь уже я преследовал, впрочем, довольно безуспешно, ускользавшего от меня. В какой-то момент выскочил на двух мужчин, стоящих у ЛЭП, и по инерции едва не бросился на них с кулаками, слава богу, вовремя сообразил, что одеты они не в хаки.
Преследование продолжалось довольно долго и безуспешно. Наконец, я понял, что избранная мной тактика успеха не принесет, вышел на лужайку и улегся, давая себе отдышаться. И в это время кусты раздвинулись, и из них появился тот, который испортил мне мою прогулку. Так как я уже отключился от этой игры, я смотрел на него безразлично и, однако, внимательно рассматривал его. Это был довольно плотный, очень бледный малый с красными пятнами на лице, выражение которого сразу же по необъяснимым признакам выдавало лицо больного человека, болезнь которого заключается в том, что он живет не в этом, а в каком-то другом мире. И от того, что он живет не в этом чувственном мире, а в каком-то другом, я понял также, что мне пытаться достучаться до него - вещь бесполезная. Малый начал говорить какую-то свою бессмыслицу. Вместо того, чтобы отвечать ему так, как он, очевидно, привык, я ответил ему подобного же рода бессмыслицей. Малый остановился и недоуменно смотрел на меня. Потом, видимо, что-то в его голове сработало, и он, бросив меня, направился в сторону поселка. В свою очередь, и он для меня
перестал существовать. Я почувствовал, что освободился от него.
Надо мной ярко сияло солнце. Поляна, на которой я оказался, веселила взгляд разноцветьем цветов трав. Мне стало весело и радостно. Я вышел из леса. Недалеко внизу легкие морские волны лизали белый песок. Захотелось искупаться. Я спустился ниже. Взгляд пробежал по побережью. Чуть дальше я увидел территорию какого-то предприятия и загаженную береговую линию. Желание искупаться пропало. Да и приподнятое настроение тоже.
Как обычно во время нашего пребывания на отдыхе, я продолжал мои прогулки в
лесу. Моего преследователя я больше не встречал.
Успокоился
Бывшие мои женщины - это был для меня довольно долгое время сложный вопрос. Сложный вопрос тем, что оставалась какая-то уязвленность, сожаление, недосказанность. Ведь и любил же, действительно, по-настоящему любил - и сам же и бросил. Бросил потому, что не смог преодолеть какой-то барьер, который стоял между
мной и женщиной. Что это за барьер, ты не мог понять, мысли же, которые порождал этот барьер, представлялись тебе вторичными, что-то объясняющие твоему рассудку, но
они ничего не объясняли твоему чувству. И поэтому ты расставался с женщиной, потому что не мог оставаться с ней, но расставался с уязвлением, самоосуждением, потому что, несмотря на расставание, женщина оставалась для тебя чудом,
и ты продолжал любить её. Это неразгаданное в женщине чудо продолжало притягивать тебя к ней и
заставляло страдать из-за того, чего ты, как тебе казалось, лишился. Тебе даже казалось иногда, что если бы ты женился совсем рано, когда мало чего соображал, то жил бы, вполне удовлетворенный тем, что имеешь, потому что ты однажды погрузился в любовь, и так и остался на её дне, так и не вынырнул
на поверхность. Так и остался бы существовать в первоначальном восторге,
и твоя женщина так и осталась бы для тебя чудом, и ты видел бы в ней только это чудо, и ничего другого в ней видеть уже не мог.
Так мне иногда казалось. Но что толку думать о том, чего не случилось. Это
бессмысленно.
Вот возьмите один мой восторг. Был я влюблен в профессорскую дочку. Может быть, здесь как раз это обстоятельство и сыграло свою роль, что она - профессорская дочка, подобно тому, как Бальзаминову все богатые невесты красавицами казались. А мне, надо так полагать, она казалась недостижимо
культурной и умной. Вернее, здесь скорее присутствовал флёр
ума, который принимается за ум. Для меня, ваньки, её флёр, конечно, казался чудом. И, соответственно, её окружение составляли
подобного же рода культурные детки. Я думаю, вот это-то восприятие чуда и
явилось действительной причиной моей любви к ней. А уже это отношение к ней как
чуду вызвало во мне и отношение к её телу как к чуду, потому что то, что
обладает свойством чуда, и само должно быть чудом. И в результате - я не мог оторвать
взгляда от её ног. Сейчас я так думаю. А тогда я думал, что ужасно влюблен в её
ноги. И, однако, я не мог переступить какую-то грань, потому
чтонаталкивался на
несоответствие, которое заключалось в том, что относился я к ней как к чуду, а
реакции её были совсем не реакциями чуда, а реакциями очень даже обыкновенной
девушки. И получалось так, что того чуда, которое я видел в ней, при
столкновении с ней не оказывалось, а оказывалась самая обыкновенная
обыкновенность. И, т.о., я на практике не
находил чуда, которое предполагал, по-видимому, её флер. И так мы и разошлись,
"как в море корабли", но уязвленность чудом так и оставалось со мной долгие годы. И
только гораздо позже, когда и кровь, и ум стали холоднее, до меня неожиданно
дошло: да ведь она - дура. То есть это, конечно, не означает, что она
какая-нибудь дура, нет, но она - обыкновенная, и весь профессорский флер был
связан с её социальным воспитанием, и он-то и придал ей признаки чуда, а на
деле-то она была самая обыкновенная по своей натуре, ничем не отличающаяся от любой другой
ординарной натуры, потому что неважно, является эта натура крестьянкой или дворянкой - суть
остаётся одна. Натуру не подменишь. А мне, видишь ты, чудо, восторг подавай,
этакий славянский вид "африканской любви". Это-то обстоятельство и было выражено для меня словом дура. И, т.о., только после того, как
элитарный флёр был с неё сдернут и понята её натура, моя уязвленность исчезла и я относительно неё успокоился.
Или возьмите другой мой восторг. Влюбился я в девушку, которая считала себя умной
в наивысшей степени. Она была как бухгалтерия, всё рассчитывала, прикидывала. То, что она всё рассчитывала и прикидывала, это меня раздражало
и не казалось признаком истинного ума. Впрочем, раздражало не только меня, но и окружающих её, близко с ней сталкивавшихся. Меня даже меньше раздражало, потому что, как-никак, а я был в неё влюблен. Впрочем, отношения с ней изначально были заряжены своим отрицанием, потому что то, что в её глазах был ум, в моих глазах быа глупость. А так как я - человек невыдержанный, то у меня и срывались выражения вроде "дура" и "дерьмо". Разумеется, девушка, относящаяся к себе с большим почитанием и считающая себя существом сверхумным, поддерживать отношениях с человеком, определяющих её как дуру, не могла, потому что эти определения разрушали её. И мы расстались. Женщина, как и вообще человек по отношению к человеку, каким-то образом позиционирует себя. Вот эта умница позиционировала себя в качестве умницы. И, похоже, я и клюнул на то,чем она себя позиционировала, и, по своему обыкновению, превратил это в чудо. Там-то в сущности, в основании, были вещи совсем другие. Но мы непосредственно сущность не воспринимаем. Мы воспринимаем её в явлении. А явление позиционирует себя как ум. И вот здесь тоже, как вы понимаете, уязвленность
у меня осталась, поскольку чуда ума я не получал. И особенно эта уязвленность подняла голову, когда она "удачно" вышла замуж и родила сына. И тогда
я подумал: вот видишь, значит, она действительно умна и тактика её правильна, а ты - олух царя небесного. И тогда я испытал чувство, что я - неудачник, и это чувство сильно меня ущемило. Но вот я встречаю её с её мальчиком. И смотрю на её мальчика. И вижу, что её мальчик не является сыном любви, потому что дети любви рождаются красивыми, всегда в них присутствует какая-то черточка, свидетельствующая о свершившемся чуде. На меня смотрело
ординарное лицо ребенка, механически
зачатого. И я, глядя на её самодовольное, любующееся собой лицо, подумал: назвал я тебя как-то дерьмом. Дерьмо ты и есть. Я так подумал. И успокоился.