Шубин Юрий Алексеевич. Почтальон

ПОЧТАЛЬОН

Кто стучится в дверь ко мне ...

/С.Я.Маршак /

Он приезжает по северной дороге со стороны столицы. Оттуда приходят все новости -- плохие и хорошие. Самостоятельная федеральная трасса идет перпендикулярно экватору, подрезая бока Алапаутским взгорьям. Бетонированные противооползневые стенки продолжили единый меридиан, видимый, говорят, даже из космоса. По трассе можно гнать хоть с закрытыми глазами. Не удивительно, что вокруг нее выросли города, такие как наш.

Он чужак. Его никто никогда не ждет, но все узнают о его появлении по обезлюдившим улицам. Это как волна затворничества, у всех сразу находятся дела и заботы внутри. Мой дом - моя крепость.

Детей, минуту тому назад беззаботно играющих на лужайке возле дома, спешно сгребают в охапку и прячут в детскую, заваливая игрушками, и ждут его появления, мечтая никогда с ним не встречаться.

Он приезжает на красной спортивной машине с тонированными стеклами. Она ярко раскрашена в пропагандистские цвета, символизирующие солнечную активность. Каронованый желтый глазок на капоте, охваченный языками протуберанцев. На водителе зелено - синий костюм государственного служащего, темные очки и тяжеля сумка на плече. Наверное, ему еще полагается фуражка, но он ее не носит. Он никогда не торопится, потому что знает отношение к себе. Но лучше бы он делал свое дело быстро. Он, как правило, подходит к фонтану и ополаскивает лицо, не снимая очков.

Он проделал долгий путь.

Поговаривают, у нашего Почтальона сильно обожжены глаза. Настолько сильно, что ему нужно время, чтобы осмотреться, но выглядит это иначе, словно он не решается идти по адресам сразу.

Жутко - не то слово. Если бы, какой нибудь умник постарался и придумал название этому ощущению, оно бы все равно не прижилось ни за что на свете. Его бы просто запретили как матерное выражение.

Почтальон переходит на тротуар и, шаркая занемевшими ногами, идет вдоль низкой изгороди. Вот он проходит мимо дома Райтеров, идет дальше, касаясь пальцами зубьев ограды. Минует дом стариков Эрдойских и продолжает идти, приближаясь к дому многодетных Паричей. Дальше только наш дом и поворот на Вергадэн. Если он дойдет до перекрестка можно будет послать его ко всем чертям. Почтальон чуть замедляет шаг, рассматривая таблички на домах, и сворачивает к нам.

- Отойди от окна! - Вопит мне мать, словно этим можно что - то поправить, точно не она стояла у меня за спиной секунду назад и так же подглядывала в окно.

Я подчиняюсь и отхожу вглубь прихожей. Раздается звон колокольчика, и мы вынуждены открыть дверь.

- Элизабэт Леринг, если я не ошибаюсь?

Почтальон никогда не ошибается. Попробовал бы он ошибиться. Посмел бы.

Я подхожу к матери и беру ее за руку:

- Да, это она.

Почтальон не удивляется, что за маму отвечаю я. Он и не такое сидел.

- Председатель благотворительного фонда солдатских жен и матерей. - Уже скорее утвердительно подытоживает он: - Вам поручено организовать встречу отпущенного на побывку Герхарда Грига, который прибудет сегодня к двум часам. Вот предписание и всего вам хорошего. - Почтальон вставляет ей в руку серый пакет и аккуратно закрывает дверь у нас перед носом.

Он очень хорошо научился управляться с дверями. Так же хорошо, как и пугать ни в чем не повинных людей.

Я выхожу следом за ними. Почтальон ждет меня там и протягивает маркер. Я расписываюсь в ведомости о получении письма и спрашиваю:

- Кто?

Я юноша почти призывного возраста, мне он не отказывает и отвечает уклончиво, но понятно, чтобы не разносить лишние сплетни.

- Ты их не знаешь.

В нашем городке я знаком со всеми поголовно. Его ответ может означать только одно, из наших все живы и здоровы.

Какое счастье!

Я спешу к маме поделиться радостью. Она стоит возле зашторенного окна и пьет мелкими глотками из длинного фужера. Свет выдает растворенные в воде крупинки.

Опять успокоительное.

Она делает паузу между глотками:

- Если Герхарду Григу разрешили наведаться в отпуск, значит у них там затишье. Как ты думаешь?

Я совсем взрослый и мама советуется со мной.

- Конечно. Солнечная активность явно пошла на убыль. Может неделя, может месяц, и они вернуться. Вот увидишь.

Я не верю ни одному своему слову, потому что мечтаю вернуться вместе с ними. Как герой.

Но мама верит, вдруг вспоминает о соседях, которые все очень хорошо видели, но истолковали превратно. Она поправляет волосы и выходит на крыльцо. Семейство Паричей чуть не в полном составе толпиться возле нашей калитки. Их мамаша уж было открывает рот, но моя мама протестующее машет руками, чтобы страшные слова не слетели с ее губ, и опережает ее.

- Герхарда Грига отпустили на побывку. Радость то, какая для бедной Кики.

Мамаша Паричей вскидывает руки, бормочет молитву себе в пышную грудь и прямиком отправляется к дому Григав, в надежде оказаться первой, кто донесет благую весть.

А нам не до того. Нужно ставить столы, наведаться в погреб, бежать в лавку. Поднять старика Эрдойского, пусть созывает свой оркестр " Пукающих мальчиков".

Первая хорошая новость за полгода, с тех пор, как проявились пятна на Солнце.

* * *

Мы мало знаем о том мире, который есть за Алапаутскими взгорьями и до тех пор, пока ты не обзаведешься семьей и не родишь ребенка, у нас не принято наведываться в столицу. Наверное, мы несколько старомодны и даже где-то наивны и простоваты по сравнению с теми выпендрежниками из больших городов, которые, время от времени проносятся через наш город. Зато мы умеем лучше держать удар, и любим свою страну, и на выборы ходим как на праздник. А когда пришел автобус за резервистами, двигатель не успел остыть, вышли все, по первому требованию, от восемнадцати до сорока пяти лет и сели в этот автобус. С тех пор у нас не принято смотреть на Солнце. Но я голову даю на отсечение, что по большим городам призывников и военнообязанных приходилось разыскивать с собаками и отлавливать с патрулями. Наши корни здесь, на этой земле. Плоды хурвериса не вырождаются, и урожай этого сочного мякотника обнадеживает и не побуждает искать новой доли.

Если бы не Солнце.

Может и раньше, все было также. Но теперь, то мы знаем правду. От чего вдруг, ни с того ни с сего, начинает болеть голова, а побеги хурвериса покрываются горелыми канапушками. Если не смотришь на светило, то ничего и не видишь и не замечаешь, а стоит кому - то дать подсказку, и начинаешь додумывать, воображать то, что услышал. Ревущие конвективные потоки солнечного ветра несут раскаленный вакуум на наши поля, возмущают магнитные бури и провоцируют приступы мигрени.

Они там. Все видят и все знают. Спикулы обстреливают нас коалесцирующими вспышками. Ведут давнюю войну, мечтая нас уничтожить. Но теперь то у них ничего не выйдет, потому что мы знаем о них.

Я не смотрю на Солнце еще и потому, что опасаюсь получить ранение. Ведь мы еще не изучили их подлого оружия. Мы вообще знаем о Спикулах очень мало. Поэтому я беру упорством и тренируюсь каждый день. Я выбиваю на "вращалке" девятьсот семьдесят очков, а это почти рекорд стрелкового тренажера. Я очень крепкий. Если за оставшиеся месяцы им не удастся заразить меня радиоактивной болезнью, меня признают годным и я, помяните мое слово, заступлю на дежурство по Солнечной блокаде. Буду служить рядом со своим отцом и Бэном Кламсом, Нэти Такелано, Луиджи Дамиридисом и всеми, всеми, о ком я скучаю в первую очередь.

* * *

Герхард Григ порядком устал. Он рад не меньше нашего, просто немного обалдел, туповато взирая по сторонам и, кажется, уже не замечает, что вокруг него столпился весь город. Стазу все в одном месте, это много даже для нашего городка. Его выставили прямо на улицу, на показ, под плотный навес, под которым, в другое время, подвяливают фрукты. Выпросили у судьи Фартифинга кожаное кресло с высокой мареной спинкой, под старину, и достойно усадили внутрь. Выглядело странновато: судейское кресло и заваленный всякими аппетитными деликатесами, длинный стол. В пылу гостеприимства никто не замечал таких мелочей, а Герхард не сопротивлялся. Он вяло ковырял вилкой распотрошенную котлету и отказывался уже от всего.

Герхард изменился. Об этом говорят все, особенно те, кому удалось опрокинуть с ним рюмку - другую. Да я и сам вижу, какой он стал. Небожитель. Очень здорово похудел. Морщины в уголках глаз добавили возраста и упрямства. Обветренная кожа больше похожа на тонкую бумагу. На носу виден каждый хрящик и губы совершенно бледные, словно вымаранные корректирующей замазкой. Быстрый, тревожный взгляд цепок и, как бы, не смотрит на тебя, а определяет расстояние до цели. Такой он. Уже ветеран.

Пьет Герхард не то, что раньше, совсем почти не употребляет. Наверное, боится сболтнуть лишнего. Вскоре находятся недовольные, желающие услышать главное, как мы там справляемся, почему отпустили его одного и кто из наших отличился, и как это было. Таких осаживают другие:

" Чего пристали. Дайте парню отдышаться. Он же подписку давал о неразглашении".

Да кто же посмеет спорить. Мы к государственной тайне никакого поползновения не имеем. Но наши люди подписок не давали. Они ждали праздника и обещали себе принять любую правду. А если ее по зернышку собирать приходится, то крестьянским рукам к этому привычки не требуется. Пусть Герхард себе помалкивает, дороже глянется, им довольно одного вида его. Приветы от однополчан он, всеж таки, хоть и на словах, но передал. И за это ему спасибочко огромное. А где Герхард чихнет, там ему "Будь здоров" любой из наших ответит. Раз он жив и потрепан в меру, то наши молодцы и подавно себя, Спикулам всяким, в обиду не дадут.

Кто - то кому - то мигнул, и труба потянулась в небо высоким, чистым звуком. Струны, поджатого мозолями аккорда, зазвенели, напоминая мелодию, и заблагоухал костерок веселья в душе самого последнего фаталиста. Скользнула, раздвигая стулья, девичья юбка и вот, удалая хозяйка ее, задирая подол, стала выписывать кренделя ножками, да каблучками припечатывать, и куда повыше подлетали кружевные оборки.

- Не срамись! - Кричат те, кого не разобрало веселье.

А она хохочет:

- Какой же срам без мужицкого глаза. Чего мне, деда Эрдойского опасаться что ли?

И дружный смех переливает через край стоялую воду нашего патриотического мероприятия.

Забеременели девки

Забеременели - все

Видно кто - то отличился

На нейтральной полосе.

Герхард понимает, что камушек летит в его огород и выходит гоголем в середину круга. Руки в боки и на полусогнутых ногах начинает вразвалочку вытанцовывать вокруг игривой бабенки.

Эх, мать, твою мать

Начинаем дурковать

Мне приклей от зайки уши

Чтобы девок в бане слушать

Мне пришей от пташки глазки

Чтобы в щелку, без опаски

Видеть эту красоту

Ухватиться бы за ту

У которой это здеся

Ее муж меня повесит.

Гвалт, уже мало похожий на смех, расшевеливает самых робких.

- Да ну вас! - отталкивает разрумянившаяся деваха свою перепуганную мамашу и рвется в круг.

Никому я не достанусь

Если буду горевать

Только с милым не расстанусь

Пусть сломается кровать.

Тянут за руку и меня. Разглядели все - таки. И я, перебирая ногами в такт мелодии, начинаю приплясывать и закладывать руки то так, то эдак.

Не ходите девки замуж

А любитесь просто так

Ни к чему хомут на шею

На кой черт вам этот брак.

Со всех сторон сыплются щепки да тычки. Бабам моя присказка не по нраву. Я уворачиваюсь, прикрывая жизненно - важные места. Бестии! И ныряю под стол, пробираюсь между чьих то ног на другую сторону. Здесь меня не достать.

Почтальон, почтальон

Уезжай в другой район

У нас слез на полмильена

А веселья - на мильен.

Ко мне подсаживается Элос Парич, мы с ним погодки, и указывает на Герхарда Грига:

- Смотри. Чего это он?

Танец у Герхарда какой - то странный. Шатающийся. Он, ни с того ни с сего, начинает пятиться задом, натыкаясь на людей, то опять идет вперед, в другую сторону и снова останавливается, словно ударяется в невидимую стену. И тут я замечаю, что танцует он только под тенью навеса, не заступая на открытые для солнца места, словно боится обжечься.

Кто это видит, делает вид, что не видел ничего.

Он слишком долго служил на Солнце. Верно. Вблизи котлована света все, что отбрасывает тень, воспринимается как твоя защита. Укрывает и бережет. И все равно, весь наш праздник приобретает привкус безумия, словно мы гоним беду прочь. Отпугиваем ее.

Съедено много. Выпито еще больше. Вечерняя прохлада клонит в сон. Тем, кто будет гулять до утра, оставляем один крайний стол. Остальное разносим по домам, расталкиваем прикорнувших, а кто спит крепко, тем зовем кого-нибудь из родственников, кто живет неподалеку. Пусть забирают.

Как Герхард Григ не сопротивлялся, а напоили и его. Лежит на травке, посапывает. Щеки в губной помаде, а руки сложены, как у покойника. Не хорошо это. Кики подзывает меня и Элоса. Дело не хитрое. Подхватываем за руки, за ноги обмякшее тело нашего героя и несем в дом. Кики придерживает дверь и спешит разобрать постель. Герхард в двух шагах от тревожного хмельного сна. Мы укладываем его на пуховой тюфяк, и он блаженно раскидывает руки, оседая в нежное облако белоснежных простыней. Я склоняюсь над ним, ослабляю ворот рубахи и заваливаюсь на Герхарда, который хватает меня за шею и прижимает к себе. Я пытаюсь высвободиться, стараясь не причинить ему вреда.

Привиделось пьяному, вот и кидается.

Он открывает глаза и смотрит на меня, медленно узнавая.

- Пусти, - пробую вразумить я его и начинаю крутить руку.

Боль, в таких случаях лучший лекарь.

Он психует, бессмысленно жмет меня к себе и яростно шепчет в самое ухо:

- Ты, сосунок, ты знаешь, что такое жара? Когда пот выступает и, тут же, нет его, а под кожей, словно вилкой шевелят. Каплю на губы уронить страшно. Трещат они. Лопаются! Смаргиваешь, а глаза сохнут быстрее, чем ты успеваешь закрыть их веками. Подкожный жир выпаривается, лезет через поры наружу, хлещет как гейзер. Протягиваешь руку товарищу помочь, а с него кожа слазит, как с вареной курицы, прилипает к рукам.

Испугать меня хочет. Увидеть в моих глазах ответный страх и простить себе свою собственную слабость. Его страшилка мало напоминает правду. Скорей это похоже на повторяющийся кошмар уставшего, измученного человека. Температура солнечной вспышки при прямом попадании в крейсер изоляционного звена составляет примерно восемь - десять миллионов градусов по Цельсию. Ощущений нет, их быть не может.

Мгновение, и даже пепла не остается.

Я хочу поймать Герхарда Грига на лжи. И, вблизи, я неожиданно вижу, что у него совсем нет ресниц.

Один воспаленный абрис вокруг глаз!

Мне хочется убежать наружу. Он вскрикивает. Видимо я, все-таки, делаю ему больно, но хватка слабеет, и я освобождаюсь. Между нами бросается Кики, ругает нас, на чем свет стоит, но рассудка не теряет, прижимается к сыну и ласково стыдит его, а нам машет, чтобы уходили.

Я выхожу на крыльцо. Слегка качаюсь. Чехарда угнетающих образов еще мельтешит перед глазами. Я втягиваю прохладный вечерний воздух. Лечусь. И сбрасываю с себя наваждение. Не слюнтяй я и не паникер. Не меня он напугать хотел, а жизнь в себе почувствовать, перемениться ему надо, к нам обычным, земным, неисковерканным болью, которой поделиться невозможно.

Элос кладет руку мне на плечо и спрашивает:

- Тебе известно, почему оркестр Эрдойского прозвали "Пукающими мальчиками"?

- Знаю. Чуть постарше нас они были, напились вина молодого на репетиции с Ольшанским, он уже тогда хромым был, и заспорили, кому по силам из трубы альтовой задницей звук выдуть. Оба обделались. А ты к чему спросил?

Элос пошел вперед, нагнулся, подобрал обломанный кем - то цветок и тогда только ответил:

- Выходит, удовольствие не от всякого веселья получается.

Что тут скажешь? Умеет Элос подмечать, чего другим с первого взгляда не видно. Решил, буду с ним на один корабль проситься. Такого "Вперед смотрящего" в бою иметь, никакого другого не надо.

И мы расходимся ночевать, уважительно попрощавшись.

Мне не хватает школьных знаний. Я желаю знать больше. Недавно я прочел, что ядерная реакция полыхающего над нами Солнца, это четыре ядра водорода, превращающиеся в одно ядро гелия. И все! Четыре - сразу в одно. Их способ убийства прост и гениален. Последствия радиоактивной атаки могут проявляться миллиарды лет. Насколько же их разум превосходит наш? Но я не отчаиваюсь. Мне просто нужен отец, чтобы все однозначно растолковать. А самому как понять?

Мы перестали ругаться. Совсем. Две похоронки за три дня примерили всех. Солнце активно как никогда. Шумная вечеринка у нас над головой обещает большие неприятности. И это все, что я могу сказать. Ни слова о лучах смерти, аннигиляционных вспышках, ревалькации вакуума, озоновой нестабильности и субатомных частицах или герметизации полепространства. Когда люди общаются с помощью слухов, там не бывает таких умных слов, как в правительственных вестниках. Мы верим на слово всему, что похоже на правду, не договариваясь. Мы легко внушаемы надеждой и беззащитны в страхе потерять близких. Изоляция Солнца обернулась для нас информационной блокадой. Утечка информации грозит поражением. Налицо конфликт интересов и тревога во всем. Женщины кутаются от Солнца и стали ходить с зонтиками, на городской манер. Солярии теперь вышли у них из моды. Мужчины презрительно надевают широкополые шляпы и ведут опасные разговоры.

А четыре ядра водорода превращаются в одно ядро гелия. Вот что я ощущаю каждую минуту!

Не могу отсиживаться дома. Мне хочется людей послушать. Надеваю шляпу, не люблю я шляп, не идут они мне, но в знак общей солидарности приходится носить. Выхожу на тротуар и вижу, передвижная ресторация столики расставила. Навесик соорудила, какой - никакой. Барная стойка на колесиках и за ней Ванкрест Такелано управляется, а Барбара, жена его, со столов убирает.

Смотрю, с другого конца улицы хромой Ольшанский с Эрдойским ковыляют, да Рэджинальд Оклаф к ним пристраивается. Подходят к бару и заказывают по пиву. Иду к ним.

Надо тоже чего - нибудь заказать. А - то Ванкрест коситься будет. Беру большую кружку, пена горкой шевелится, да чихает.

Холодненькое!

Усаживаюсь как бы в сторонке, на бортик фонтана и начинаю слушать.

Старики разговора не прерывают. Я для них свой.

- ...нет, не будет в этом году урожая, помяните мое слово, Солнце несусветное, - убеждает остальных Эрдойский.

Рэджинальд делает большой глоток и облизывает губы:

- Ты светило не вини. Столько веков верой и правдой служило. Это его бекорасики пришлые из внутренностей возмущают, нам на погибель. - Щурится и косится в мою сторону. Правильно ли сказал, по науке ли.

Но я в разговор не встреваю. Помалкиваю.

Старикам мое поведение нравится, и тогда подходят к главному.

- Слыхали, говорят, Почтальона в Вергадэне насмерть застрелили.

- По - другому было, - вносит поправку Оклаф, разъясняя. - Кто на человека при исполнении посмеет оружие направить?

Никто и не спорит, все слушают дальше.

- Пес его изрядно порвал, это правда. Их Почтальон поздоровей нашего будет, а вторую неделю глаз не кажет. Бойцовый кобелек попался, натасканный. Может запах ему не понравился? Говорят, собаки запах печатного слова недолюбливают.

- Скоро сами как собаки на людей кидаться начнем. Не врут, и правду не говорят!

Это Эрдойский про власть.

- Сам почтарь виноватый, раз с работенки такой кормится.

- Понесло тебя, - сердится на Ольшанского Оклаф. - Всякая работа в почете. Один акушерствует, ребятеночка на свет принимает, другой камни могильные отесывает. И пренебрежение к профессии чужой от врожденной глупости и неверного родительского воспитания.

Сейчас начнется ...

Эрдойский пресекает намечающийся скандал и переводит разговор на другое:

- Младшие Паричи чего удумали. Сняли цепь с сухого колодца и хотели ей дорогу столичную перегородить. Пакостники. Но Элос им задал. Всыпал по первое число, а цепь в обратку навешивать не стал. Отнес как есть судье Фартифингу, в кладовую вещественных доказательств, под замок, чтоб еще кто не удумал.

Старики одобрительно закивали головами, и за столиком воцарился мир.

Милая простота.

Я опустошил кружку и мне, вроде, полегчало. Поблагодарил Такелано за прекрасное пиво, попрощался со всеми и пошел тренироваться на "вертушку", врагов гасить.

Сегодня пойду на рекорд. Настрой у меня такой.

Погода переменилась. Мы уже и забыть успели, как это бывает. Налетели тучи, но дождем не разродились, только упокоили землю тенью. И дышать не в пример легче стало, словно жаровню от лица кто отринул. Ветерок как вроде с влажинкой обдувает и по коже трепет ласковый расходится. За холмами по полной программе с молниями грохотало, а до нас растеряла силу ненастная погода.

Так обошлись.

Я размотал шланг и давай грядкам поливку устраивать. Раньше до зори только и можно было, а сегодня белым днем листочки росой искрятся.

Натерпелась земля, трещинами пошла, ссохлась совсем, где на нее воды пожалели.

Я переступаю вдоль грядок, шланг подволакиваю, а сам нет - нет, да и гляну, что на улице делается.

Пусто стало, словно дождь, неделю не переставая, сыплет и снова собирается. Вот люди! Во всякой погоде неудобства для себя отыщут. Еще ни брызнуло, ни разу, пыль не прибило каплей одной, а уже все по домам попрятались, неженки какие ...

И тут холод на загривке волосы приподнимать начал. Кожа крапом покрылась, когда я сообразил, от чего людей не стало. Ноги мокнул в бочку по быстрому, конец шланга туда же бросил. Схватил сандале сетчатые, из одних ремешков собранные, натянул, чтобы пятка на место попала. Без застежки обошелся, некогда, и айда дом обегать.

По прямой бежать надо, через черный ход, в гостиную и на веранду, короче выйдет. Но если мать остановит, как быть?

Женщины на беду чуткие.

Рисковать не стал, вокруг побежал, как сразу решил. А добежал, в калитку ткнулся и задумался, будто раньше некогда было.

Одиноко мне как - то стало на пустой то улице. Это через занавеску, сквозь выбитый узором рисунок поглядывать - дело не хитрое. А так я, как голый возле бани, стою, минжуюсь. В пору упасть на живот и уползти прочь, за кустом цветочным, который попышней, отлежаться, потому что вот он. Опоздать я боялся, лучше бы поскользнулся где, расшибся пусть, все равно, проволочка того бы стоила.

Его "краснокожая" машина совсем рядышком остановилась. Возле обочины, по направлению движения, по всем правилам, как полагается.

Ему ли правил не знать.

Почтальон вертел головой во все стороны. Он прямо замлел, наткнувшись на меня и, шажочки свои удлиняя, прямиком в мою сторону заторопился.

Только слепой одного меня в округе не разглядит. И хворым не прикинешься, он отлично меня знает. За всех ответ держать придется, раз уж ноги бестолковые впереди головы несутся.

- Добрый день, юноша, - он говорил быстро и исключительно по существу. - Я хочу попросить вас об одной услуге. Мне нужен свидетель, который подтвердил бы мои действия. Пройдите со мной, пожалуйста вон до того дома.

Вот попал! Провалиться бы мне на этом месте с зонтиком и шляпой. Угораздило же меня так угадать, ни раньше, ни позже.

- Я не могу, - пряча глаза, пытаюсь я противиться неизбежному. - У меня там вода бежит.

Отговорка дурацкая. Знаю. Но как еще от него отделаться?

- Не убежит, - чуть обдал выразительным холодком Почтальон. - Только постоишь у меня за спиной. Не заставляй себя уговаривать. - В его голосе еще только намечалось раздражение, но он показал мне, что способен на многое в этой области.

- А почему я, почему? - Выдавил я из себя позорные слова и был жутко рад, что их никто, кроме нас не слышит.

Почтальон удивленно обвел взглядом улицу:

- Ты видишь здесь кого нибудь еще? - И стал объяснять, словно у меня действительно в голове не хватало. - Если ты не знаешь, я вправе привлечь любого из местных. Сегодня это будешь ты.

- У меня непрезентабельный вид.

Я еще пытался выкрутиться и сыграть деревенского простачка.

- А у меня непрезентабельная работа. Не веди себя как ребенок. Пошли.

В каждом доме сидел демон, голодный до зрелища гнусный обжора с полыхающими от радости глазищами. Ведь сегодня, скормить ему на потеху, пообещали меня.

Нате, ешьте.

Почтальон видел меня насквозь. Затылком зрил. Вроде на поводке я у него уже, следом плетусь. А ведь не устроило его такое положение, и остановился он, и обернулся ко мне, не сомневаясь, что я иду след в след. И сказал мне совсем по иному, как равному себе.

А перед тем как сказать, был еще взгляд ...

Из под темных очков на меня смотрели тревога и беспокойство. Без глаз лица не понять, не увидеть, но я ощутил тяжелый, как ствол орудия, взгляд его.

- Вижу, не готов ты еще, - высказал опасение Почтальон. - А дело нешуточное намечается. Послушай меня. Одна минута для нас ничего не решает, а понимания тебе прибавит, пожалуй. - Он обдумал первую фразу и заговорил. - Я, вестник. Раньше, таким как я, заливали расплавленное олово в глотку. И не правда, что нам доставалось только за дурные новости. Людям все равно, что я скажу, им важно, чтобы я вовсе молчал. Они готовы верить сладкой иллюзии, что ничего не меняется. Так всегда. Человек слаб и не способен владеть всем миром всецело, поэтому он превращает в свой мир - жилье, фамильное гнездо, дом, хижину, логово, чем может владеть и управлять безраздельно. - Почтальон оценил, понимаю ли я его, и продолжал дальше. - Я стучу в дверь, уже вторгаюсь непрошеным гостем в святая святых человека, нарушая его жизненное пространство, а сказанное мною слово способно чинить препятствия его планам. Карать и миловать. Но сегодня мне по-настоящему трудно. У меня две новости - плохая и хорошая и я не могу поменять их местами. Помоги мне, солдат.

- Я не давал клятвы, скрепленной присягой.

Как странно я отвечаю.

Почтальон укоризненно качает головой:

- Ты принял ее в своей душе уже давно и живешь с этим. Я обращаюсь к тебе тому - первому, а не к тому, который обвыкся, приспособился к жизни и от молвы зависят поступки его. - Он показал пальцем в смотрящие на нас окна. - Ты боишься проявить добрую волю ко мне, перед ними.

И явственно увидел я, как у демона пристыжено потухли глаза. Мне не хотелось быть таким, как он говорил. А говорил он одну чистую правду.

- Я стану тебе помогать, можешь не оборачиваться, Почтальон, я иду за тобой.

И пошел я иначе, еще понукаемый его правотой, но уже не терзаемый сомнениями. Без поводка пошел.

Недолго мы шли. Дверь отворил хозяин, света дневного внутрь не впустив, не то, что нас. Заслонил собой дверной проем, руки по углам как коршун крылья раскинул и уставился, глаза выпучив. На внешности его никаких полутонов, жилы на шее пучками вздулись, по лицу, словно плуг вершковый таскали. Морщины - бороздами полувековыми легли.

Эко как!

Ты ли это, богобоязненный да рассудительный Рэджинальд или предчувствие в тебе плоть ивою травит?

Крепись, старик.

Почтальон, спасибо ему, пауз драматических не выдерживал, заговорил сразу, стараясь в заученные слова интонацию вкладывать.

- От лица командования, президента, глав совета стран изоляриев, со всей гордостью и прискорбием уполномочен сообщить вам о включении сыновей ваших, Волода Рэджинальда и Кастора Рэджинальда в пантеон славы второй эскадры военно-воздушного корпуса, отдельного батальона небозащиты. Слава героям, чести не посрамившим и выполнившим свой воинский долг до конца.

Вроде бы за спиной стою, и сумка на плече у Почтальона всегда на виду у меня висела, а пакет в руке Почтальона, словно из неоткуда взялся. Протянул он его, вытянувшись по стойке смирно, и замер. Оклаф пакет взял, руки не тряслись, крепок старик, разорвал его и развернул сложенный внутри листок. Пробежал глазами, и улыбкой натянулись губы его:

- Чтоже ты, казенная твоя душа, бумаги пожалел. Одним листком, не потратясь, беду мою закрыть хочешь?

- Вам будет назначена пенсия, там об этом указано. - И он попытался найти нужное место в официальной бумаге, опасно приблизившись к старику.

Я бы так опрометчиво подходить не стал.

Старик то он может и старик, но моментом воспользовался, ухватил Почтальона крепко, к себе развернул, голову ему задрал и на удушающий, под подбородок локтем взял. Хорошо, не сразу голову скрутил, а нравоучением занялся:

- Бедоносец ты, как самому жить то не совестно ...

Мое дело - сторона. Но смертоубийства я допустить не мог. Вперед кинулся, за сумку упавшую едва не запнувшись, и повалил обоих, на мягкий газон целясь. Куча мала получилась. Тут жена с невесткой его подоспели, робость поборов. Вроде разнимают, а все мне да Почтальону достается. И старик уперся, силы не те, но баб своих отпихивает:

- Не лезьте, дуры! - орет. Вроде как на нашей стороне уже и сам того не заметил. Одумался бы, да паузы никто не дает, разобраться.

Эх, Рэджинальд, за пивом ты другое толковал. Видно та правда, которая в голове сидит и на язык выбирается - разная бывает.

А невестка его тоже угомониться никак не может. Взбесилась прям. Титьками атакует, вроде как на нас набрасывается и нет - нет, да и пихнет старика Оклафа, видимо старые свои обиды под это дело вымещая. Под шумок мстит, значит. Рэджинальд такое терпеть не стал, за волосы ее хвать, и лицом, чтоб в самый чернозем, тянет. Баба в крик, лицо белое да румяное оцарапать для нее страшней любого синяка, который и под юбками спрятать можно. Почтальон теперь повернуться мог, костяшки пальцев остренько в кулаке сложил и коротенько ткнул старику пониже грудной клетки. Ахнул дед и, поскольку лежал уже, руки одни безвольно шлепнулись, поленницей под крыльцо сваленной. Замер Оклаф, но дышать не перестал и лицо цветом не поменялось.

- Чего же ты раньше то ... - было начал я, и тут увидел, что Почтальон мне подмигивает, старается, значит, показать "не выдай", мол.

Вот оно что! Почтальон, оказывается, ловкач из ловкачей, приемам разным обучен и Рэджинальду себя ухватить дал, чтоб человек мог пары выпустить, а когда кривлянье его во вред невестке пошло, успокоил Оклафа одним движением. А я купился, в драку потешную встрял, заступничать начал.

Обидно мне стало.

Жена его с невесткой ретивой клянут нас по - всякому. Старик уже вставать начал, головой трясет, очухивается. Самое время убираться нам, не дожидаясь второго раунда. Почтальон сумку подхватил и ко мне.

- Чего замер? Пошли. - И за локоть меня уводит.

- Без меня обошлись бы ... - пытаюсь я упорствовать, а он только шибче держит, да за собой тянет.

- Ты парень смышленый, как не поймешь, им теперь горе свое осознать надо, с бедою смериться. А мы для них как бельмо в глазу. Двигай ногами то, не на загривке же тебя тащить.

Еще и стыдить он меня ухитряется.

- Ты за меня вступился, к власти уважение показал. Рэджинальд героем выглядит, и мы с тобой фасон не потеряли. А без тебя, разве так все со стороны выглядело бы? Просто драка безобразная и мне пришлось бы заявление на него писать. А мне еще здесь работать и в их дом хаживать и в твой. Ты разнимал только и с тебя спрос не велик, но слава правильная об этом случае пойдет. Всем на пользу.

Мы уже к машине его расписной подходили, когда я ему все-таки высказал свой укор:

- Видишь, как у тебя получается, Почтальон. То ты учишь не слушать людской молвы, то сам же говоришь, нужно стараться, чтоб горожане все в верном свете увидели и по справедливости оценили.

Почтальон под очками глаза ладонью протер и вновь черными стеклами прикрылся:

- Это самое трудное, юноша, в моей работе, всегда середины держаться. Властью мне, с лихвой отмеренной, не злоупотребить, людей против себя не настроить и дело, предписанное точно в назначенный срок исполнить. Говорят, истина - она где - то посередке обитает, вот я и стараюсь по ее тропкам меж людьми оборачиваться.

- Тяжело это, - согласился я, уже не сердясь.

- Хорошо, что понять пытаешься. - Почтальон в сумку свою полез. - За службу твою, вручаю тебе письмо долгожданное. Велено вскрыть его в полдень, сейчас без четверти двенадцать. Откроешь его как велено, но можешь уже сейчас бежать с вестью радостной. Победили мы. Наша взяла! Чего стоишь, очнись уже. Победа!

Не суетись, Почтальон. Я очнусь, совладаю с собой и обязательно очнусь, когда смогу набрать в легкие воздуха и заорать, все равно что, пережив накатывающую на меня волну блаженного, немыслимого счастья.

Четыре дня минуло, как мы радуемся. Три - как отец вернулся. И ему жизни не даем, в обнимку с ним прогуливаемся, мама с одного боку, а я с другого.

Лапочка наша!

С поцелуями покончено. Он рычать начинает, только когда в туалет надо, а так - терпит. Ждет, когда сами очнемся, в чувство придем, в очевидной зримости его сами себе завидовать перестанем.

Праздничные фейерверки астрами над городом каждый вечер, пылкими ажурами звезды затмевают. Канонада такая, что куры нестись перестали. Еще три дня салютовать обещают. Уже и желудок пощады просит, не срабатывает от застолья бесконечного, передышки ожидает. Хурверисовая настойка с кровяной колбасой да балыками пахучими мятежом грозят, колобродят, до конфуза довести при гостях вознамерились.

Мы с отцом на задний двор выходим отдышаться. Он садится на ступеньку нижнюю самую и закуривает. Я рядом прислоняюсь, срастись с ним готовый. Он просит:

- Не дави, сынок, давай так посидим.

Хорошо то как. Мы с мамою, словно между жизнью и смертью раньше жили, а теперь водопад нектара живой воды омовение с нами совершает. Чистит все, соскабливает с нас окаянные дни тревожного ожидания ...

Отец вторгается в мысли мои вопросом:

- До Рэджинальдов хаживал?

- С Бертранов начали, - я весь подбираюсь. - Прощения у матери его просили. Она прощать не хотела, по третьему разу только и согласилась.

- Как положено, - убежденно и немного печалясь, подтверждает отец. - А вас угостила? - Опережает меня его новый вопрос.

Отцу надо знать.

- Рюмку каждому налила, до краев, да приговаривала ...

Пытаюсь вспомнить дословно.

" Сыну от сына, брату от брата. Жить поживать и не переживать".

- Верно, - соглашается отец. - То же самое у Фостарманов повторилось?

- Сестра его сильно плакала, все прощать не хотела. У Рэджинальдов старик Оклаф на меня глазами зыркал, но, ни слова не сказал. Принял честь по чести.

Отец кивает головой:

- Традицию чтит, уважение ценит, молодым, да не обстрелянным перед павшими виниться, что не было их, в минуту смертоносную рядом. Не пришлось ни пригнуть, не отстранить, ни собой заслонить, ни ран перевязать, ни словом подбодрить - надежду дать.

- Может еще какая война начнется ... - беспечно принимаюсь размышлять в слух.

- Мечтать о войне - грех, сынок. Разве ты забыл об этом?

Отвык я от отцовских наставлений, но о словах, что вылетели невзначай - не жалею.

- Бэн Кламс на один лишь годок старше меня. Нэти Такелано, пусть, на два года. Я же вижу, как они на меня смотрят, будто я для них ошметок, какой, козявка невыкавыренная. А я и того и другого покрепче буду. Что мне теперь, всю жизнь вторым сортом ходить, глаз не поднимать?

Отец обнимает меня и ласково жмет к себе:

- Не завидуй им, сынок, не надо. Зависти этой объяснение простое: рвешься ты из под родительской опеки, и самое привлекательное для тебя сейчас то, что другие видели, а тебе недовелось.

Отец смотрит на меня вдумчиво. Давно не виделись. Понять пытается, что изменилось во мне и решается на разговор:

-Не там ты славы ищешь, сынок.

- Как же ...?

Не понимаю я слов его. Отец ли это мой родной сказал или кащун какой приблудившийся. Грех про отца такое думать. Грехами обложился - еще спать не ложился.

Невольно оглядываюсь, поддержки ищу. Дверь на задний двор с сеткою мелкоячеистой, от мошки разной препятствие, а смотреть сквозь нее можно. Сидят гости, нас через дверь эту видят, кто в нашу сторону лицом повернут. Отец с сыном поговорить вышли. Мешать не стоит. Но отец совсем на тихий разговор переходит, не для посторонних ушей слова его:

-- Они почетом натешатся, заслугами своими по праву заработанными с пользой для себя распорядятся. А время пройдет, болячки вылазить начнут, умственные загибы с алкоголем вперемежку взыграют. С обидного слова одного, чиха неосмотрительного, взбеленятся будут. Трава не расти. Еще доживем, с колуном за человеком, на язык чуть не осторожным, по всему городу пробежки устраивать будут. И я ведь сам такой теперь. Следи за мной. Поэтому заранее прощения у тебя прошу. - Отец меня подначивает, глядит с мнимым укором. Каков я?

- Мне тебя прщать не за что, а буйных за всегда у нас вязали.

Получаю подзатыльник. Не больно. Понимаю, присматривается отец, что-то его тревожит, а сказать, или нет - думает еще. Самостоятельность мою проверяет.

Смеркалось. Неизъяснимо хотелось побыть одним, пошептаться, но отец велел вернуться к гостям.

Порядочный дом - хороший прием оказывает.

Разошлись за полночь. Звезды на небе красотой мерились, крупные да яркие, с порошинкой далеких туманностей и планет размером угрожающих, удаленностью спасительной сокрытые. Обликом мерцающим бессонным душам ночь сокращая.

Залюбоваться можно.

А можно и маме помочь, и снова попробовать, пока веник без присмотра. Разбитые фужеры замести, по-тихому, превратив скользкое стекло в мужскую тайну, крепкую, как грань алмазная.

Сын за отца в ответе, кгда женщина командует в буфете.

- Давай по маленькой?

- Легко.

Не только от кариляций небесных наслаждение произрастать может, но и от совокупного молчания - глубиной наполненного.

- Кстати, наливай.

- С превеликим к вам уважением, увечий, по причине медлительности, опасаясь.

Мать на нас махнула рукой. Пошла отдыхать. Отец будто того и ждал, выпивку отодвинул, как важность потерявшую, и ко мне обратился:

- Ты Спикулов себе как представляешь?

- А как скажешь, отец.

- Я серьезно интересуюсь.

Вот так вот значит, отец к серьезному разговору вернуться решил. Тогда и я рюмку отставляю.

-Я Спикулов только на тренажере и видел. Тараканы огромные такие. В грудь даже пробовать стрелять бесполезно, там панцирь крепкий, не пробить. Задние лапы ему отстрелишь, тогда он на передних ползет, в прыжок не переходит, жвалами стрекочет, глазами на шпильках фасеточными вертит, челюсти нижние раздвинет и плазмой раскаленной в тебя брызгает. Увернешся - твое счастье, не успеешь - заново начинай очки зарабатывать.

Одного понять не могу - доволен моими ответами отец или нет. Я даже сообразить не в силах, о чем он меня пытает. Какой интерес, оттуда вернувшись, меня распрашивать. Что я ему полезного поведать могу?

Отец сигарету берет, о коробок серной головкой чиркает, прикуривает и, дым выпуская, говорит:

- Мне так близко видеть их не довелось. Когда на Солнце пикируешь, на пятна темные ориентируешься. Они обычно парами вызревают - это Спикулы к нам ход свой пробивают. Так нас учили. Увидеть та самому ничего нельзя, сетчатку обожжешь, на всю жизнь калекой останешься. С фильтрующего разложения судишь, где температура понижается - там их и жди. Контурацию определяешь, чтоб мимо не пальнуть и залп туда в ад кромешный с отскоком упредительным. Из конвективной зоны ригелями управляешься в узость непрерывной пертурбации выскочить. И радуешься. Тебя с мамой вспомнить боюсь, расслабиться не ко времени. Вихревые потоки газа непредсказуемые и скорость выброса приличная, до шестисот километров в секунду. Одна вспышка и прощай ... До хромосферы добрался - считай живой. Но и там не расслабляйся, к периферии стремись. Каждую секунду четыре миллиона тонн термоядерного вещества на ветер, солнечную корону подпитывают. Как тебе? Не дай бог догонит шальной протуберанец. Так шарахнет ...

Отец замолкает, жадно затягивается сигаретой и долго молчит.

Уметь слушать, это не только кивать к месту или вопросы приятные задавать, интерес проявляя. Это и в паузах, степень переживания оценивать, затруднительность рассказчику дополнительную не создавая и мысли не теряя.

Облако дыма дремлет вокруг его головы. Отец делает движение и словно вырывается из морока воспоминаний, но эта свобода времена и мнима, ведь он не стремится к ней и продолжает перебирать четки рассказа:

- Знаешь, как там за состоянием экипажей строго следили. Психологи с неврологами работали, приватные беседы вели. По дорожке бегать заставляли, датчиками на присосках облепившись. Потом в глаза тебе посветят, из пальца кровяную выемку сделают и днем два часа сна, обязательных к исполнению, дают. А как же. Лекторы с просветительскими прграммами привлекались, ни кто попало, профессора и бакалавратура столичная, физики, астрономы разные, геологи внеземельные. Не часто, конечно, но интерес вызывали такой, что народу набивалось изрядно. Свободные от службы смены послушать приходили. Убедительно так о мироустройстве нам излагали. Я по началу не запоминал, а потом пристрастился. Тем, кто отсутствовал и любознательность проявлял, даже пересказывать интересные места начал. Себе запоминалось лучше и знания новые целостность приобретали.

Отец весь в нетерпении каком-то неясном пребывает, глаз горит радостно, хочется ему ошибку не сделать, все как задумал поведать. Не сбиться.

- Мы ведь как раньше думали, - продолжает он. - Солнышко светит ласково, жизнь всему дает, росток к себе тянет. На флаги лик его венценосный помещали, год обновленный с солнцестояния праздновали. А когда ученым мужам, телескопирусам, чтецам звездных передвижек открылось, что Солнце и не Солнце вовсе, а огромный насос, перекачивающий энергию из одной вселенной в другую, тут и присмотрелись к нему во все приборы линза-зрительные, окуляры повертывая. Что оказалось в итоге. В той, противоположной нам вселенной тоже горит Солнце, может черным светом каким, это нам не ведомо, только пользу такую же своему миру приносит. Питает его, как и в обратную сторону наше светило, их взаимная антипатия материй. Обе вселенные разнятся на столько, что даже субатомные частицы в них в противоречии друг с другом хлещутся. Непримиримость в них взрывная, силищи невероятной. Их структура на столько различна, что это приводит к непрерывным термоядерным взрывам, подсвечивающим каждый из миров со своей стороны пламяобразователя, что мы и видим, как солнечную корону. Такова их природа. Благодаря этой огромной двухсторонней химической горелке оба мира в определенном тождественном равновесии прибывают. Тоннель этот стабильностью непознанной отличается. Не даром квентилионы лет пылающая связка не на миг не затухла. Еще науковеды говорили, может он в форме решетки скрепляет миры и дальше ведет, нанизывая спицей своей одну звезду на другую. И кто связь эту постичь сумеет, тот тайну мироздания осмыслить сможет. Во как!

Отец дух переводит, превозмогая сухость во рту и обидней ему всего, если не понял я ничего из того, что он сказал. И не знает он, что в самое оно попал, о чем думал я не переставая все это время и о чем спрашивал, да ответа ни от кого не получал.

- Да ты спишь, я вижу.

- Не сплю, отец, глаза только закрыл, сказанное тобой вижу и насмотреться никак не могу. Как тянутся сквозь вечную черноту хоботы, растягиваясь корпускулами пуповин, проброшенные пасторали мостов, в клубящейся пустоте зависая. Гнездо лавы, очагом пылающей, блики свои по ажурным розеткам спазмы света разбрасывает. Там-шарик огненный другую цепочку крепит, одну к другой, соединяя каркас переплетений серебряной канителью перемычек. Выстраивая комплексы макро-вселенной в единую глобальную систему. И расстояния им не в тягость, гармония с красотой в совпадении примирительном сосуществуют. Кисти в гроздья произрастают живым букетом, в бутонах каторых огненные цветы лепестками дрожат, конфигурацию вселенского кода выстраивая.

Масштабно так все увиделось, обстоятельно, панорамно даже. Видно и мне захотелось тайну мороздания постичь. На большее замахнуться. Кажущееся из реки откровения зачерпнуть и очароваться напитком истинного проникновения в сущее.

Можно стоять столбом, а можно и сидеть-это как кого прихватит. Возбуждение отца переполняет, мысли долго вынашиваемые наружу рвутся, найдя благодарного слушателя. Он моего транса не замечает, минутой откровения дорожит, потребность во мне имея, выговориться хочет:

-В одном догадки предположительные строю, потому как вразумительно это нам ученые мужи объяснить не смогли, как Спикулы до нас добраться сумели. В пуповине, меж нашими мирами проброшенной, градус немыслимой величины обитает, стерилизующий любое живое начало. А они ход знают и без ущерба для себя к нам вылазки делают. Я понимаю, конечно, что для Спикулов, может десятки миллионов градусов и не температура совсем. Формы жизни разнятся и в кипятке свой комфорт иные находят. Что с того. Но тогда, где же обломки их летательных аппаратов? Артефакты, за ногу их да об притолоку. Пусть инеем протравленные, сосулиной ледяной закоростеные, по причине прохладного нашего приема и температурного дисбаланса между мирами. Тут много чего напридумывать можно, не ленясь. Ни куска лапки какой, хвостика-обрубыша, ничегошеньки. Разве это война, когда врага глазами не лицезришь, а только догадываешься о его присутствии, приборам да показателям доверяясь?

Сколько таски в глазах его, сколько муки гремучей, ужас!

-Иногда мне кажется, что потому на Солнце и смотреть нельзя, что ничего увидеть не возможно и все на него запросто списать можно. Огонь все возьмет и ничего кроме тепла и пепла в замен не даст. Пойди проверь, подступись, рукой в угольях пошуруди. Особенно если затушить пламя возможности никакой нет. Потопчешься у края, стрельнеш с досады в середину и прочь пойдешь, дурак-дураком. А тебе говорят, что победил ты. Разве так побеждают? Это когда любишь-не обязательно знать от чего и как, хотя, тоже не мешало бы пониманием подстраховаться. А не любя, ненавидя тем более, патологически важно знать, что ты не любишь в конкретном случае, чтобы отличать врага своего. Взять и посмотреть, какой он есть, что он такое из себя представляет-враг твой. Может у него своя музыка в душе играет. Неужто послушать не интересно или опять от нас чего сокрыть пытаются. Порой, в поисках истины, любовь к родине пододвигать приходится.

-Это крамола, отец, государственной изменой попахивает.-Я назвал вещи своими именами и сам перепугался, куда разговор нас познавательный завел.

-Так думаешь?- Отец канителить не стал, позицию обозначил.-Ведь я тебе слово в слово пересказал, что мне Герхард Григ говорил и я ему, как ты мне сейчас ответил. А сомнение осталось, корешки в глубину пустило, покоя душевного лишило совсем. И объяснения всякие находил: не разглядишь, мол, Спикулов, расстояние слишком большое. И приспособляемость к температуре опровергал: если оболочка на них и повредить ее не сложно, если попасть, то горит он без всякого остатка. Так и эдак себя уговаривал, а правда, воришкой ловким тиснутая, прочь убегала, издали дразнясь. Выросло сомнение, окрепло, бамбуковой палкой сквозь меня проросло. Только в одну сторону смотреть и могу, куда истину украденную от меня унесли.

-Ты показал на Герхарда Грига?- Осторожно так спросил и даже зажмурился.

-Честно тебе скажу, сынок-хотел. Ведь честь он мою задел. В небылицу наши старания по солнечной блокаде проевращая. Такие настроения в боевых условиях пресекаться должны незамедлительно. А донести не смог,потому как проверить сначала захотел ... Но, видно кто другой нашелся, с кем Герхард, как со мной, откровенные разговоры вести не боялся.

-А кто же его тогда отпуском наградил?

Отец от меня отмахивается, как от болоболки какой:

-Какая награда! О чем ты!? Три дня ему всего и дали на сборы с матерью попрощаться. Нотариально, дела свои имущественные в порядок привести и, согласно предписанию военно-полевого суда, на службу в другое поселение отбыть незамедлительно.

-А мы его, как героя ... честь по чести ...

Отец не соглашается:

-Герой-он и есть герой, им и останется. Ошибки не было. Звания Герхарда Грига никто не лишал и наград перед строем не срывал, а в полетах ему отказано навечно, без права пересмотра, так и на земле люди живут.

Жалко мне Кики и Герхарда жаль, но кто его за язык тянул. Или прозревая у человека выбора не остается? Людям открыться и от них же предательства дождаться или слабость это такая? Может и другие правду зрят, но им характера хватает рта не открывать. Мудрость это или страх обычный? Нет, сам я на себе испытал. Элос тоньше меня чувствовать способен и видеть чутьем каким-то особенным. Сознанием сути касаясь. Как человек запахи другим недоступные различает, как ухо музыкальные высоты слышит, другим неразличимые. По опыту человеку доверять начинаешь, а если опыта не хватает, верою одной обходишься. Потому как не дано тебе. Вот и я Герхарду поверил. Сижу и слушаю себе эту глупость и первый раз жалею, что не Солнце сейчас светит. А то бы пошел перед убиенными заново прощения просить и другие бы слова нашел, и беды бы не было в моем повторе, а только раскаяние за гордыню и невежество глупое.

Цена-за которую мы любим и за которую оплакиваем-одна и та же.

Будет новый день, но к утру я могу охладеть, или мысли мои переменятся. Другое нужно людям, а не слава мои запоздалые.

Правда нужна!

Умнее всех прожить невозможно, но и глупее других охоты никакой нет.

-Отец, неужели все вранье одно и про светила ярколикие и про Спикулов, чающих нас уничтожить?

-Нет, сынок, все ложью быть не может. Не унести столько вранья. Стены государственные из грязи одной не вылепить, поползут, с правдой вперемешку, крепче будут стоять. Только вот в чем беда, любой державе идея стоящая нужна. Убедительная идея людей в узде держит, роптать не позволяет. Как религия, в государственный статус возведенная и с властью сомкнувшаяся. Я ведь на эту тему не пять минут думал. Можно и науку в религию превратить, если на правительственном уровне такой целью задаться.

-А смысл?

-Хоть отбавляй. Кто с войны живет, тот конвейер уже остановить не может, себе в убыток. А старое куда девать? Затоварка с таким предметом, как оружие-опасна. Поражающая сила имеет свой срок годности и чуть не доглядишь, может обернуться против своих же создателей. В боевой обстановке любой хлам из которого стрелять можно-сгодится. За первый сорт по бумагам пройдет. Пока воюешь, звания да награды непрерывным потоком текут, и расходы проследить не в пример труднее, чем там, где контролирующих органов полно, воровать, сталобыть, сподручнее. И объяснять людям проще, от чего это живут они хуже, чем соседние страны преуспевающие, но в солнечной блокаде не участвующие. Тут много всяких моментов, сынок, правительству легче на патриотизме сыграть, медальку повесить, чем достойную жизнь человеку организовать.

Вот и договорились до последнего края. Слово вымолвить страшно, себя же своими словами обидеть. Все с тебя же начинается и тобой же заканчивается. Есть вещи-которые можно и не знать, а есть-которых и знать нельзя. Вера в том месте одна начинается и безверие, если падок ты духом. Знания, умножают печаль-каждому ведомо. А хорошо мы живем или плохо ли, себя распросить надобно. Мужику грех жалобиться вдвойне, в своей он силе перемены в жизни устраивать.

На том и порешили.

Вот и совершеннолетний я. Походный рюкзак руки не занимает, его и взял. Затемно вышел. Путь не малый. От последнего дома через ложбину пахотную, садами хурвериса обрамленную и дальше все на подъем, километров восемь, не меньше. Я в дыхании восстановился и, обернувшись, замер ...

С взгорка весь город казался таким крохотным, пряничным, трудом кропотливого умельца, в деталях мелких удовольствие находящий.

В карман положить, что ли? Таким его в памяти и оставлю.

И солнышко пекло по-доброму, от сырости ночной не туманясь у горизонта. Покатилось себе прочь от рассветной заряницы, облаками не затворяясь. Чистенькое, как яичко народившееся. И думалось мне, что красивее места на свете не сыскать. И я не ищу. Себя пробую, а это-другое.

Когда красная машина одолела затяжной подъем и поднялась на взгорок, я поднял руку и шагнул на дорогу. Машина вильнула и, поравнявшись со мной, притерлась к обочине у самых моих ног.

-Не ошибся, юноша?- Спросил меня Почтальон, опустив до середины стекло.

Мотор бестактно урчал, недовольный внезапной задержкой.

-Возьмите попутчика, мне в город надо, в столицу, на работу к вам устраиваться буду.

Почтальон удивленно шевельнул бровями и легким касанием поправил темные очки:

-А кто тебе сказал, что к нам с улицы берут, кого попало? Пошутили над тобой, паренек, возвращайся-ка ты домой,- и Почтальон сделал вальяжный жест рукой.

Плохо он меня все-таки знал или проверку устраивать вздумал?

Я положил руку на низкую крышу автомобиля и сказал, как думал:

-А я не за себя просить стану, а за Герхарда Грига, который в наказание, по приговору суда в почтальоны переведен. Пусть меня возьмут, вместо него. Я сам хочу.

-Доброволец, значит.- Почтальон до самого конца опустил стекло и посмотрел на меня, со всей серьезностью и даже где-то с потаенной печалью:

-Веришь, не помню я, чтобы добровольцами на нашу работу устраивались.

-Значит, я первым буду. Разве не для того молодость, чтобы первым до нового догадываться и путь себе намечать.- Я обошел машину, и открыл дверь со стороны пассажира.- Думаю, найдется на свете один Почтальон, который сможет замолвить за меня словечко.

Почтальон лишнего болтать не любил и на этот раз не стал. Документы мои проверил, чтоб обратно не возвращаться и уже тронувшись, спросил:

-Родители то знают?

-Только отец,-ответил я и смотрел уже далеко вперед, и верил, что все у меня сложится, одно к одному.

Видеться мне, не должно случайных людей в этом деле быть, которые по принуждению вестниками становятся. А как есть, тоже нельзя.

Дорога-она ведь в оба конца ведет. Туда и обратно. От дурных мыслей к хорошим. От подозрительной озлобленности на всех, до поступков настоящих и правильных, и потому подлежащих исполнению немедленному.

-Прокатимся, новобранец, только не пожалей потом.

-Попытка-не пытка. Ты показал мне, что нет позора в невежестве. В нежелании знать, самая настоящая беда таиться.

-Вот теперь я понял тебя, боец. Давай рискнем. Мне ведь и самому интересно. Едем!

Иногда нужно попробовать стать первым, чтобы навсегда не остаться у обочины дороги.

ЮРИЙ ШУБИН

Оставить комментарий © Copyright Шубин Юрий Алексеевич (mistake09@rambler.ru) Размещен: 09/10/2009, изменен: 09/10/2013. 60k. Статистика. Рассказ: Фантастика		Ваша оценка:

Шубин Юрий Алексеевич : другие произведения.

Почтальон