Аннотация: Перевод главы книги Гилберта Мюррея/ Gilbert Murrey "Пять стадий греческой религии"
Великие школы философии четвертого века:
Оригинал:
http://www.sacred-texts.com/cla/fsgr/fsgr07.htm
Есть у Ксенофонта отрывок, в котором описывается как, одной летней ночью в 405 году до н.э., жители Афин услышали плач - вопль, oimoge, ползущий вдоль длинных стен от Пирея, и приближающийся, по мере того как они его слушали. Это было новость о конечном поражении при Кинокефалах, привезенная в полночь в Пирей галерой Паралоса. "Никто не спал в ту ночь; оплакивали не только погибших, но и самих себя; ждали, что от спартанцев придется претерпеть то же, чему подвергли афиняне лакедемонских колонистов-мелийцев, когда после осады их город был взят, гистиэйцев, скионейцев, торонейцев, эгинян и многих других греков"(1) (прим. пер.- пер С..Я.Лурье).
Эхо этого плача, кажется, отзывается во всей литературе четвертого века, и не только лишь одной афинской. Поражение может некогда оставить людям их самоуважение или даже их гордость; как это случилось после Херонеи в 338 г. до н.э. и после Хремонидской войны 262 г. до н.э., не говоря уже о Фермопилах. Но поражение в 404 г. до н.э. не только оставило Афины на милость их врагов. Она лишила ее тех вещей, которыми она по своей природе гордилась больше всего: ее "мудрости", ее высокоразвитой цивилизации, ее верховенство над всем, что было эллинского в Элладе. "Возлюбленный город" Перикла стал тираном, ее сущность была отравлена войной, ее правительство в Греции символом жестокости. И Греция в целом ощутила трагедию этого. Интересно, что поражение Афинами от Спарты почувствовалось за границей как поражение самой Греции и надежд самого греческого города-государства. Падение Афин имело большее значение, чем победа Лизандра. Ни Спарта, никакой-либо иной город не пытались занять их место. И ни один писатель после 400 года не говорил о другом городе так, как обычно говорил Перикл об Афинах пятого века, ни даже Полибий двести пятьдесят лет спустя, когда он стоит, пораженный, перед стойкостью и "удачей" Рима.
Сам же город- государство был сосредоточен на верности и вдохновенности греческих умов. Он даровал уверенность в жизни. Он даровал значение религии. И с падением Афин пал и он. В третьем веке, когда все это начало воскресать, с одной стороны, мы обнаруживаем великие военные монархии преемников Александра, и, с другой стороны, наличие федераций или племен, в которых укоренились отсталые религии, где город был менее развит. TokoinontonAitolon илиtonAhaion (прим.пер. - сообщество этолийцев или ахейцев, греч.) стали намного важнее, чем сами Афины и Коринф, и Спарта усилилась только лишь посредством Лиги (2). К этому времени полис выглядел сравнительно слабой социальной организацией, способным к высокой культурнее но сравнительно неспособным, как это выражено в Уставе Лиги Наций," стоять на своем в трудных условиях современной жизни". Кроме того, сейчас он не управлялся лучшими гражданами. Лучшие устранились из политики.
Это величайший упадок духа не пришел внезапно. Среди практических государственных деятелей, возможно, оно не приняло особенную форму теории упадка, но они продолжали, как самые лучшие государственные деятели, делать все возможное, испытывая одну трудность за другой. Но многие видели, что для Греции фатальной опасностью был разъединение, как многие видят это сейчас в Европе. Когда Македония доказала, что она бесспорно сильнее Афин, Исократ призвал Филиппа возглавить Грецию против варваров и против варварства. Он мг бы таким образом объединить греческие города и возвысить мир. Лисий, демократический, антиспартанский оратор, нащупал подобное решение в 384 году до н.э., и приготовился принести для того гораздо большую жертву. В Олимпии он обратился с призывом к карательному походу всех греческих городов против Дионисия, Тирана Сиракуз, и просил Спарту возглавить его: "Ведь у них гегемония над эллинами, и притом заслуженная вследствие присущей им доблести и знания военного дела. Они одни живут в стране не разоренной, не имеющей укреплений; у них нет внутренних смут, они не побеждены, у них остается неизменно прежний дух. Ввиду этого есть надежда, что они будут вечно пользоваться свободой" (3) (пер. С.И. Соболевского). Великое и благородное изменение в том, что изучил посредством "страданий" в Пелопонесской войне. Другие, несомненно, подчинились могучим силам, которые сейчас зарождались. Были благоприятные возможности для советников, наемников, ученых-законоведов, философов и поэтов для посредников в каждом городе, которые по тем или иным соображениям были подготовлены к тому, чтобы не бросаться грудью на амбразуру. И всегда были также те, кого все это ничему не научило, кто ничего не забыл, нераскаявшиеся идеалисты; слишком страстные или слишком героические, или как могут сказать некоторые, слишком слепые, посвятившие свои идеалы Афинам или свободе, потому что мир считал такие идеалы устаревшими. Они могли предстать перед Афинами после окончательного сражения и сказать вместе с Демосфеном: "Ouk estin, ouk estin hopos hemartate. Не может быть, не может быть, чтобы вы ошибались!"(4)
Но в практической политике направления мышления были неизбежно ограничены. Именно в философии и рассуждениях мы находим наиболее разнообразные реакции на Великий Упадок. Оно принимает разные формы у таких авторов, как Платон и Ксенофонт, которые получили образование в пятом веке и некогда верили в Великий Город, и теми, все мыслящая жизнь которых относилась ко времени утраты иллюзий.
Платон питал отвращение к демократии и Афинам, но он оставался верен городу, если город мог бы находится на верном пути. Практически несомненно то, что он приписал дурному правлению демоса множество зол, которые в действительности были порождены внешними причинами или просто были следствием склонности человека ошибаться. Но его анализ демократии - одна из самых блистательных вещей в истории политической теории. Он настолько остр, настолько полон юмора, настолько полон чувств; и многие различные эпохи мира кажутся подобными изображению общества, современного ему. Как и в современных популярных газетах, демократия Платона ставит перед собой цель удовлетворение желаний и предоставление "приятного времяпровождения". Она не различает высокое и низкое. Каждый человек так же хорош, как и другой, и то же самое относится к любому побуждению и к любой идее. Следовательно, у простого человека есть свои преимущества. Даже великий демократический государственные деятели прошлого, как он это видит, служили желаниям толпы; они наполняли город" гаванями, доками, пристанями доходными вещами и тому подобными ненужными вещами без здравого смысла и праведности". Мудрецу и святому не было места в практической политике. Он был подобен человеку в стае диких зверей. Позвольте же ему и ему подобным искать прибежище самое наилучшее, которое они только способны найти, укрывшись за стеной, в то время как бушуют пыльные бури и ледяные дожди. Мир не хочет истины, которая есть все, что он может дать. Он видит внешность и судит своих великих людей по одеяниям и богатым родственникам рядом с ними. После смерти судьи судить будут нагими, и тогда мы узрим! (5)
Но, несмотря на все это, те, кто был рожден пятым веком, не могли находиться в стороне от политики. Рассуждения, которые могли быть отвергнуты толпой на рынке, можно все еще было обсуждать с близкими друзьями и учениками, или писать о них в книгах, чтобы их прочли мудрецы. Две самые объемные работы Платона есть попытки реконструировать идеальное общество; первая, что мы можем назвать Праведным Градом, в "Республике"; после всего - в старости в "Законах"- нечто вроде города убежища, неоскверненного миром; маленький городок на вершине холма далеко на Крите, далекий от торговли и богатств и "жестокого и порочного моря", которое носит их; в город, в котором жизнь проистекает под музыку, в послушании и почтении к вещам, которые более велики, чем человек, и песни, которые будут петь люди, будут не обычными песнями, но введением к законам города, показывая их цель и их принцип; нет стен, чтобы сдерживать возможного врага, потому что мужество и воздержанность граждан будут достаточной стеной, и если придет война, женщины вместе с мужчинами "будут сражаться за своих детей, как то делают птицы".
Эта надежда весьма похожа на отчаяние; но такова, какая она есть, мысль Платона всегда обращена к городу. Ни одна из других форм общественной жизни не искушает его, и он не ожидает ни одной непреодолимой трудности в поддержании города на верном пути, если только тот некогда встал на него. Первый шаг- необходимая революция, создает трудность. И он видит только лишь один путь. В реальной жизни он поддержал заговор нескольких олигархов в 404 г., что привело к правлению "Тридцати тиранов"; но опыт отвратил его от таких методов. Так не было надежды, за исключение того, что философ при неком удачном стечении обстоятельств станет царем или некий юный царь превратится в философа. "Дайте мне город, которым правит тиран,- говорит он в "Законах", (6)- и пусть тиран будет молодым, с хорошей памятью, легко обучающимся, мужественным и щедрым. . . . И, кроме того, пусть у него будет мудрый советник!" По иронии судьбы ему представилась возможность поставить такой эксперимент при дворе Сиракуз, сначала со страшим и потом двадцать лет спустя с молодым Дионисием (387 и 367 г. до н.э.) Конечно, это история о разочаровании; горьком, унизительном и нелепом разочаровании, но с оттенком той возвышенности, которая, кажется, так часто сопутствует ошибкам мудрецов. Их можно увидеть в Сенеке при дворе Нерона, или в Тюрго с Людовиком, в меньшей степени в Вольтере с Фридрихом. Платон потерпел поражение в своем замысле, но он сохранял веру в "Город праведности".
Другой связанный Сократом круг обратился к иному направлению. Ксенофонт, изгнанный из страны, такой же блистательный воин и искатель приключений, как литератор, первый грек, оставшийся в памяти, который явно потерял интерес к городу. Он менее думал о городах и учреждениях, чем о великих людях и нациях, или военачальниках и армиях. Для него это была пустая бессмысленная паутина образований, законов и сообществ. Общество достаточно добродетельно, если имеется хороший человек, чтобы им руководить. Возможно, что его идеал сформировался в детстве под влиянием истории Перикла и великой эпохи, когда Афины "назывались демократией, но в действительности были империей с одним правителем". Он придал облик своей мечте в "Киропедии", воображаемом рассказе об образовании, которое создало в Кире Великом идеального правителя и воина. Считается, что "Киропедия" была создана в противовес "Республике" Платона, и она могла вызвать мимолетное замечание Платона в "Законах", что "Кир никогда так и не соприкоснулся с образованием". Несомненно, книга пострадала в убедительности оттого, что была настолько очевидно вымышленной (7). Например, Кир Ксенофонта спокойно умирает после прочувствованных и назидательных советов своему семейству, в то время как всем Афинам от Геродота известно, что настоящий Кир был убит в войне с массагетами, и его голова, чтобы утолить его жажду в этой жидкости, была опущена в бурдюк, полный человеческой крови. Возможно, что монархическое правление Кира было слишком полновластным на греческий вкус. Во всяком случае, позднее Ксенофонт использовал более реального героя, которого он лично знал и почитал.
Агесилай, царь Спарты, был принят в качестве образца добродетели даже таким суровым историком, как Теопомп. Агесилай был не только великим полководцем. Он знал как "чтить богов, выполнять свой долг на поле, выказывать послушание". Он был истинным другом и врагом. В одном памятном случае он сдержал свое слово по отношению к врагу, который свое не сдержал. Он отличался добротой к пленным врагам. Когда он видел, что в некоторых занятых им городах варвары оставляли маленьких детей--потому что либо у их родителей, либо у работорговцев для них не было места--он всегда заботился о них или давал им опекунов из их собственного народа: "он никогда не позволял собакам и волкам нападать на них". С другой стороны, когда он продавал пленников-варваров, он посылал их на рынок нагими, не считаясь с их стыдом, потому что это развлекало их солдат, когда они видели, какими белыми и толстыми были те. Он плакал, когда он одержал победу над греками; "потому что он любил греков и ненавидел только варваров". Когда он возвратился домой после своих успешных предприятий, он без возражений принял предписания эфоров; его дом и обстановка были так же просты, как у обычного человека, и его дочь, царевна, когда она шла к Амиклам и обратно, шла вместе со всеми остальными. Он выращивал боевых коней и охотничьих собак, разведение коней для колесниц он считал подобающим женщинам. Но он давал советы своей сестре Киниске по поводу ее коней, и она победила в состязании колесниц в Олимпии. "Если будет такой царь, как этот,- пишет Ксенофонт, - все будет хорошо. Он будет справедливо править, он одолеет врагов; и он будет примером добродетельной жизни. Если вам в государстве нужна Добродетель, ищите ее в хорошем человеке, не в хитроумных тенетах законов. Спартанские учреждения, как они есть, хороши для каждого".
Но был другой человек из великих "сократиков", который первым высказал характерное для четвертого век послание и встретил удары судьбы с открытым вызовом. Антисфен был на двадцать лет старше Платона. Он сражался при Танагре в 426 г до н.э. Он дружил с Горгием и Продиком, великими софистами эпохи Перикла. Видимо, он был, пока более блистательная молодежь не оттеснила его, признанным философским наследником Сократа (8). И после падения Афин, обвинения и смерти учителя его душа пережила невероятное преобразование. Над ним неоднократно насмехались из-за того, что ему так поздно открылась истины (9) и его детским почтением к старой остроте скептиков, которые предсказывали невозможность познания (10). Видимо, он утратил веру в рассуждение, диалектику и проработанные надстройки, которые Платон и прочие возвели над ними; и он ощущал, как и многие моралисты после него, некую враждебность к знанию, которое нельзя было непосредственно принять к руководству.
Но этот скептицизм был только лишь частью общего неверия мира. Греческая философия с первого века занималась фундаментальным вопросом, который мы в современности редко ставим перед собой. Она вопрошала: "Что есть благо?", подразумевая одновременно "Что есть ценного в жизни?" или "Что будет нашей главной целью в жизни?" Средневековый христианин, не колеблясь, ответил бы: "Взойти на небеса и не подвергнуться осуждению", и приготовил бы необходимые указания для достижения этой цели. Но современный мир не так твердо убежден в реальности Греха и Суда, Ада и Небес, чтобы принять этот вопрос как авторитетное руководство в жизни, и ясно не представляли себе какой-либо иной. Древний грек тратил большую часть своей философской деятельности в попытке, без предложения сверхъестественной награды или наказания, или, по крайней мере, не Даля на них акцента, обдумать то, чем же было в действительности Благо для человека.
Ответы, которые человечество дало на этот вопрос, видимо, разделились на два направления. Перед битвой, если обе стороны спросили бы, какую цель они преследуют, не колеблясь, обе бы ответили: "Победа". После победы победитель сказал, что его целью было неким образом укрепить и расширить свои завоевания; но побежденный, как только бы у него появилось время поразмыслить, мог бы объяснить, что победа это еще не все. Лучше бороться за право, прилагать все возможные усилия и проиграть, чем победить во имя процветания несправедливости. И трудно настаивать при очевидном триумфе вашего врага и вашем очевидном несчастье и унижении, на том, что все в порядке и сами вы вполне всем довольны, и второй вопрос порождает третий: "Подождите, пока Бог сам не рассудит; и увидит потом, кто же был лучший из них!". Впоследствии страдающая добродетель должна быть щедро вознаграждена.
Типичный афинянин эпохи Перикла скорее, был склонен придерживаться первой точки зрения. Его "благо" должно было быть в природе успеха: распространять Справедливость и Свободу, делать Афины счастливыми и сильными ее законы мудрыми и одинаковыми для бедных и богатых. Во втором Антисфен потерпел жестокое поражение. Он был повержен вместе с тем, за что радел он больше всего, и он успокаивал себя мыслью о том, что все это ничего не значит, кроме того, что он сделал все возможное. Как он это выразил, Arete есть благо, Arete значит "доблесть" или "Добродетель", качество хорошего гражданина, хорошего отца, хорошей собаки, хорошего меча.
Все, что есть в мире - суета, и философия такая же суета, как и все остальное. Ничего, кроме самого блага, не есть хорошее; и первым шагом в достижении его является раскаяние.
В Афинах был гимнасий, построенных для людей низкорожденных, тех, кто не мог посещать гимнасий для настоящий граждан. Он назвался Киносаргом и был посвящен великому незаконнорожденному, Гераклу. Антисфен, хотя он до того принадлежал в некотором роде аристократическому кругу Сократа, помнил, что мать его была фракийской рабыней, и учредил школу в Киносарге среди тех, кто был лишен наследования земли. Он сдружился с "дурными людьми", которые нуждались в дружеском отношении. Он одевался как бедный ремесленник. Он не принимал в ученики тех, кто не вынес бы трудностей, и был способен прогнать приходящий к нему посохом. Также он проповедовал на улицах, как в Афинах, так и в Коринфе. Он проповедовал как ритор, с иносказаниями и живыми эмоциональными фразами, привлекая внимание толпы. Его красноречие было признано дурным вкусом, и оно породило литературу, известной киникам как hreia, помощь, (прим. пер.- использование, выгода, занятие, дело, греч.) или diatribe,"изучение" (прим. пер.- времяпровождение, занятие, т. же беседа, школа, обучение греч.), и у христиан как omilia, "наставление" или проповедь (прим. пер.- т. же, общение, знакомство, беседа, греч.).
Это страстный и аскетичный старик мог бы привлечь интерес мира еще больше, если бы не было одного из его учеников. Это был молодой человек из Синопа, в Эвксине, которого он не воспринял с первого раза, он был сыном менялы с сомнительной репутацией, которого посадили в тюрьму за подделку монет. Антисфен приказал ему уйти прочь, но тот на это не обратил внимания; он бил его посохом, но тот не сдвинулся с места. Он желал "мудрости", и видел, что у Антисфена есть она, чтобы дать ему. Его целью в жизни было делать то, что делал его отец: "портить монеты", но с гораздо большим размахом. Он бы обесценил все существующие в мире монеты. Каждый принятый в обращении оттиск был фальшивым. Людей чеканили как военачальников и царей; вещи чеканили как честь и мудрость, счастье и богатства; все они были неблагородными металлами с выкованными на них суевериями. Чеканка на всех должна была быть обесценена.(11)
Этим молодым человеком был Диоген, ставший в итоге самым знаменитым киником. Он начал с отрицания вех штампов и надписей и считал, что ничто, кроме Арете, "достоинства" , или "добра", не было благим. Он отрицал традицию. Он отрицал существующие религию, правила и обычаи поклонения в храмах. Истинная религия относилась к духу и не нуждалась в форме. Он не ценил поклонение. Он отрицал жизнь гражданина, брак. Он насмехался над общим интересам в публичных играх и уважением к рождению, богатству или репутации. Пусть человек оставит эти заблуждения и познает самого себя. И для своей защиты пусть вооружится он "против Судьбы мужеством, против Условности природой, против страсти Разумом. Ибо Разум есть бог внутри нас".
Спасение для человека заключалось в возвращении к природе. Диоген трактовал это возвращение самым простым и грубым образом. Он должен жить как зверь, как первобытный человек, как варвар. Разве не были звери благословлены, pheia zeontes, как гомеровские боги? И такими же, хотя и менее совершенными, были первобытные люди, не волнуя свои сердца воображаемыми грехами и условностями. Путешественники рассказывали о дикарях, которые женились на своих сестрах, или ели человеческую плоть, или оставляли мертвецов непогребенными. Почему бы им этого не делать, если им этого хотелось? Неудивительно, что Зевс наказал Прометея, принесшего огонь и весь этот прогресс нам, который сделал человека цивилизованным и менее счастливым, чем зверь! Он заслужил свою скалу и своего стервятника!
Диоген принялся за свою задачу со всей серьезностью. Он был предводителем в "великой битве с Наслаждениями и Желаниями". Он был "слугой, вестником, посланным Зевсом, "освободителем человечесства" и "Исцеляющим от страстей".
Жизнь, которая для него была лично значима, и которую он советовал мудрецам, было то, что он называл tov kunikon biov, "жизнью собак" и, и он сам желал бы "киником" или "собачьим". Собака была отважной и верной; она не стыдилась тела, у нее не было ложных теорий, у нее было мало желаний. Собаке не нужна была одежда, дом и город, ни собственность, ни титулы; все, что ей было нужно, это добродетель, Arete, чтобы ловить свою добычу, сражаться со зверями, и защищать своего хозяина; и чтобы прокормить себя. Несомненно, Диоген считал, что ему нужно немного больше, чем обычной собаке; покрывало, мешок или чаша, чтобы держать там свою пищу, и палка, чтобы "отбиваться от собак и дурных людей". Это было обычными принадлежностями бродяги. Он не требовал дом. Был огромная глиняная кадка - не бочка--снаружи у храма Великой Матери; разновидность сосуда, который использовался для погребения в первобытной Греции и который до сих пор была связана с гробом. Диоген спал там, когда ему нужно было убежище, и это стало самым близким подобием дома, который был у него. Как собака, он отправлял естественные потребности безо всякого стеснения, когда и где он желал. Он не подчинялся человеческим законам, потому что он не признавал города. Он был космополитом, гражданином вселенной; все люди, также все звери были его братьями. Он жил, проповедуя на улицах и выпрашивая себе пропитание; кроме того, что он "просил", он "повелевал". Прочий народ слушался его приказаний, потому что они еще были рабами, в то время как он сам "никогда не был рабом с тех пор, как Антисфен его освободил". Он не боялся, потому что ничего нельзя было у него забрать. Только рабы боятся.
По всей Греции гремела слава его ядовитых острот, и каждое едкое высказывание приписывалось Диогену. Каждому известно, как Александр Великий пришел, чтобы посмотреть на великого нищего и, стоя перед ним, когда тот сидел снаружиr, спросил его, что он хочет получить в дар. "Не загораживай мне солнце". Им известно высказывание царя: "Если бы я не был Александром, я был бы Диогеном", и вежливый ответ: "Если бы я не был Диогеном, я был бы Александром". Повелитель Мира и Отрицающий мир встретились, как равные. Рассказывали, как киник ходил днем со светильником в поиске чего-то и говорил: "Ищу человека!. Им было известно его презрение к мистериям с их доктринами об исключительном спасении; украсть блаженство, будучи инициированным, в то время как Агесилай и Эпаминонд оставались во внешней тьме? Некоторые истории еще более причудливы. Рабочий нес шест, случайно задел Диогена и закричал: "Посторонись!" "Почему?- спросил тот, - собираешься ударить меня снова?"
Он отрицал патриотизм и отрицал культуру. Но он страдал, когда видел Грецию покоренной македонцами и греческие свободы поверженными. Когда смерть уже была к нему близко, один из его учеников спросил его о его желании относительно его погребения: "Пусть я достанусь собакам и волкам,- сказал он,- мне было бы приятно принести какую-нибудь пользу моим братьям, когда я умру"' Когда ему в его просьбе отказали, его мысль обратилась снова к Македонским войнам; "Похороните меня лицом вниз, скоро все перевернется".
Он остался стойким непревзойденным примером того, как нужно бороться с ужасами жизни. Ничего не бояться, ничего не желать, ничем не обладать, и тогда жизнь со всей ее изобретательной злокозненностью не сможет вас разочаровать. Если человек не может войти в жизнь и уйти из нее без мучений и низости, пусть же он научится быть безразличным к одному и выносить другое. Сторожевой пес Зевса на земле должен выполнять свой особый долг, открывать человечеству истину и освобождать рабов. Больше ничего не имеет значения.
Критиковать это решение стоит не за его эгоистичность. Это не так. Киник живет ради спасения родственных ему созданий. И следует помнить, что до того, как гладиаторские игры были случайно остановлены самосожжением монаха Телемаха, два философа-киника, таким же образом вдохновленные, бросились на арену. Их слабость заключалась в ложной психологии, общей для всего мира в то время, которая воображала что спасение всего мира заключается в жизни совершенно без желания и страха, что такая жизнь биологически возможно, что так жил Диоген. Для возвышенного критика очевидно, что Диоген был человеком сильных и последовательных амбиций, хотя его амбиции и отличались от амбиций большинства людей. Он решил проблему своей собственной жизни, последовав со всей силой и всем мужеством своего духа линии поведения, которая его сделала самым известным человеком в Греции после Александра. По настоящему же освободиться от желания и страха означало смерть, но умереть не означало разгадать загадку жизни.
Интересно отличие мировоззрения киников и Платона, которое он излагает в "Республике". Платон также отрицал большинство фундаментальных обычаев существующего общества, принятых способов управления, законов собственности, и бракосочетания, традиционной религии и даже поэзии, которая для греков была второй религией. Но он отрицал существующую культуру, только потому что хотел, чтобы она была лучше. Он порицал конкретный существующий город, чтобы построить лучший, чтобы следовать дальше в бесконечном поиске и стремлении к Идее Блага, Солнцу духовной вселенной. Диоген отрицал цивилизацию, которую он видел, и не допускал реальности какой-либо иной. Его грубое реалистичное отношение было бесполезно для "Идей" Платона. "Я могу видеть стол,- говорил он;- я не могу видеть Стольность (trapezotes). Я знаю Афину и Коринф, и другие города, и могу видеть, что все они дурны. Что же касается Идеального Общества, покажите мне его, и я скажу, что думаю о нем".
Несмотря на неверно понятую психологию, идея жизни киников обладала большим влиянием в Греции. И для мужчин, и для женщин она пришла почти как откровение(12) и сильно повлияла на все школы. В этом, действительно, заключался способ противиться судьбе и сделать свою душу бесстрашной. Тем, что желал человек, было totharreiv , "быть смелым, отважным"; оставалось их моралью после приводящих в смятение поражений. После всего ответ киников, исправленный и гуманизированный стоиками, заключался в том, чтобы смотреть на жизнь как на долгое и тяжелое предприятие. Верный солдат не должен беспокоиться о своем удобстве, своих наградах, своем удовольствии. Он починяется приказам командира без страха или слабости, не важно, ведут ли они к легким победам или ранениям, плену или смерти. Хорошо только лишь благо, а для солдата Благо (arete) -это выполнять свой долг. Это и есть истинная награда, которую ни одна внешняя сила не может у него отнять.
Но все-таки, что есть долг? Диоген проповедовал о "добродетели" и уверял, что его образ жизни и есть "Добродетель". Но было ли это так? И если так, то каково доказательство этого? Жить как зверь, не интересоваться искусством, красотой, литературой, наукой, философией, всеми прелестями цивилизованной жизни, всем, что возносило эллина над зверем или дикарем? Как же это могло быть истинной целью человека? Школа стоиков, чей основатель Зенон, был учеником старого Антисфена, постепенно выстроила теорию моральной жизни, которая в целом перенесла невзгоды того времени с великим успехом. Она повсеместно подчинила себе позднюю античность своей силой воображения и эмоций. Она даровала форму стремлениям раннего христианства. И сейчас оно продолжает приближаться приемлемой системе поведения для тех, кто не воспринимает откровение, но до сих пор сохраняет некую веру в смысл Бытия.
Проблема заключается в том, как соединить абсолютную ценность самого Блага, которое, как мы говорим, "спасает душу", с относительными ценностями различных хороших вещей, которые делают жизнь более приятной или красивой. И, кроме того, если вообще не существует ценностей, я не скажу, "в здоровье и счастье", но в искусстве, поэзии, знании, совершенствовании, общественной оценке, или человеческом чувстве, или их требования сталкиваются, как в общественном мнении они иногда делают с их требованиями абсолютной святости, каково же устойчивое равновесие? Должны ли мы удовольствоваться принципом незначительного нарушения морали ради большего материального, художественного или интеллектуального преимущества? Это и есть правило, которому следует практический мир, хотя он о нем не говорит; но стоики бы не пришли к такому компромиссу.
Зенон первый, подобно Антисфену, отрицал значение ценностей, которые по отношению к земным вещам не были благом--к здоровью и болезни, богатству и бедности, красоте и безобразию, боли и наслаждению; кто бы осмелился даже упомянуть их, когда душа стояла нагая перед Богом? Все, что бы они означали и, следовательно, могли бы означать, есть благо для самого человека, оно относится к его свободной и живой воле. Стоики превзошли военную метафору; в конце концов, для солдата не важно, в какой части поля он выиграет или проиграет. Жизнь- это не битва, скорее, это представление, в которой бог вручает каждому его непрочитанную роль, и каждый человек продолжать исполнять свою роль насколько в его силах, не зная, что может случиться в последней сцене. Он мог быть коронованным царем, он мог быть рабом, умирающим в пытках. Что значило это? Хороший актер может играть любую роль. Все, что имеет значение-это то, что он должен сыграть свою роль наилучшим образом, приняв порядок Космоса и повинуясь цели великого Драматурга.
Эта истина кажется абсолютной и непоколебимой, без уступок слабости плоти. Но в самой себе она содержала зародыш возвышенного практического компромисса, который делает стоицизм гуманным. Она принимает Космос и подчиняется Замыслу; следовательно, в мире есть и Замысел, и Космос. Стоицизм, как и многие другие направления мысли этого периода, был пронизан новыми астрономическими открытиями и их формированием в гармоничную научную систему, которая осталась непоколебимой до дней Коперника. Звезды, которые всегда вызывали удивление и даже поклонение человека, сейчас же мы увидели и узнали, что они являются не блуждающими огоньками, но частями безмерно огромного и явственно вечного порядка. Одна звезда могла отличаться от другой величием, но все они были подобны в своем повиновении закону. У них были установленные пути, хотя они были божественными, эти пути для них установило нечто более великое, чем они сами. Порядок, или Космос, был свершившимся фактом; следовательно, свершившимся фактом был и Замысел; хотя в своей завершенности он была непостижимой, по крайней мере, частично его можно было выделить из того факта, что у всех этих разнообразных и величественных явлений центром была наша Земля и эфемерный хозяин. Замысел, хотя и не был нашим замыслом, особым образом был связан с нами и окружал нас. То был Замысел Бога, который любил Человека.
Давайте же забудем о том, что эта система астрономии была низвергнута, и сейчас нам известно, что человек не является центром Вселенной. Давайте же забудем о том, что этому величественному порядку, который правит или кажется правящим среди звезд, сопутствует жестокий конфликт и хаос противоречащих замыслов в царстве тех наук, что имели дело с жизнью(13). Если мы можем восстановить творческое мировоззрение поколений, который простирались, скажем, от Метона пятого века до нашей эры до Коперника шестнадцатого века нашей эры, мы сможем понять духовную экзальтацию, с которой люди подобные Зенону или Посидонию взирали на мир.
Мы есть часть Порядка, Космоса, который мы видим безграничным, выше нашего понимания, но, что ведомо нам, есть выражение любви к человеку; мы не сможем сделать ничего, кроме как ее принять, не смиренно, но с вдохновением, и с гордостью предложить ему любую жертву, которую он может от нас потребовать. И прекрасно претерпеть страдания ради такой цели.
И есть даже большее. Звезды показывают только то, что может быть названо неизменным Замыслом, Порядком, который есть и пребудет всегда. Но в конце мира можем увидеть движущийся Замысел. Это Phusis, мир, что римляне неудачно перевели "Natura", но который означает "Развитие" или "то, как вещи развиваются"-- почти то же самое, что мы называем эволюцией. Но для стоика это живая и осознанная эволюция, замысел или Pronoia в уме бога, которую римляне называли providentia, руководящая всеми вещами, что развиваются в направлении, которое соответствует божественной воле. И это направление, как указывали стоики, не просто к счастью, но к Арете, или к совершенству каждой вещи или каждого вида согласно его качестве. Phusis делает так, что желудь вырастает в совершенный дуб, слепой щенок в хорошего пса; оно заставляет оленя возрасти в быстроте, чтобы он выполнял свое предназначение как олень, а человека- возрасти в силе и мудрости, чтобы выполнять свое предназначение человека. Если человек занимается искусством, его предназначением является даровать красоту; если он правитель, его назначением является создать процветающий добродетельный город. Истина же заключается в том, что вещи, которые он создает, есть только тени и сами по себе не имеют никакой ценности; не важно, пробегает олень десять миль в час или двадцать, умрет ли население города в этом году от голода и болезни или двадцать лет спустя от старости. Но хороший правитель должен предупредить голод и создать хорошие условия, как и олень должен бежать как можно быстрее. Так делает друг, если возникает необходимость, он отдает свое спокойное существование или жизнь другу; мать, любя и защищая своих детей; хотя истинно, что в свете вечности "тленные" привязанности истощаются в своей бесполезности. Если воля бога свершилась, и свершилась с готовностью, все хорошо. Вы можете, если она вам приносит великие страдания, ощутить боль. Вы можете в силу человеческой слабости стенать или плакать-все простится., "Esothenmentoimestenaxes!" "Но в самой своей сути не стенай!" Прими Космос! Радостно пожелай того, что желает Бог, и сделай вечный Замысел своим собственным.
Я не скажу более ничего об этих великих учениях, чем я сделал это в отдельном труде.(14) Но я обозначу два преимущества, относящиеся к психологии, которые отличают стоицизм от многих других систем философии. Во-первых, хотя никогда он сознательно не смотрел на психологическую проблему инстинкта, он ясно видел, что человек не всегда с необходимостью стремится к тому, что ему приятнее всего, или что полезнее всего для него, или даже его "благу". Он видел, что человек в силах определить свою цель, и может предпочесть боль удовольствию. Это спасло школу от великой опасности ложной схематичности, которая овладела большинством видов рационалистичной философии. Во-вторых, он построил систему мышления, на которых как в хорошие, так и в плохие времена, можно было прожить жизнь не только святую, но практическую мудрую, человечную и благодетельную. Для практических целей он решил проблему существования без отчаяния и тяжелых или, по крайней мере, грубых иллюзий.
Другая великая школа четвертого века, школа, которую применительно к этике можно назвать единственным настоящим противником стоицизма, также выросла из поражения. Но она встретился поражение совершенно по-иному (15). Эпикур, сын Неокла, из древнего афинского семейства Ифлаидов, родился в поселении на Самосе в 341 г до н.э. Его отец, видимо, был беден, иначе вряд ли бы он уехал и Афин, чтобы жить в колониальной усадьбе, и не смог бы поддерживать существование своего хозяйства преподаванием в начальной школе. Немного нам известно о том, чему научился маленький мальчик у своего отца. Но для более взрослых на рядом лежащем острове Теос была знаменитая школа, где некий Наусифан учил ионийской традиции математики и физики так же, как и вопросам риторики и литературы. Эпикур пошел в эту школу, когда ему было четырнадцать лет, и, видимо, помимо всего прочего, он перенял атомистическую теорию Демокрита, не осознавая, что это было нечто особенное. После школы он почувствовал, что это было пустым времяпровождением. В восемнадцать он отправился в Афины, центр философского мира, но когда он пришел, как и граждане Афин он был обязан исполнять воинский долг как эфеб. Обучение должно было наступить позже. В следующем, 322 г., однако, Пердикка из Фракии совершил нападение на Самос и изгнал афинских колонистов. Неокл же, который до того жил на своем клочке земли тридцать лет, был слишком стар, чтобы начинать жизнь заново. Разоренная семья укрылась в Колофоне, и там к ней присоединился Эпикур. Сейчас они слишком бедны, чтобы юноша отправился изучать философию. Он мог только прилагать все усилия в тяжелые времена и решать одну жизненную проблему за другой.
Последние годы показали, что мало что может быть тяжелее чем то, что вынесла семья беженцев, и не похоже, что в древности это было не так. Может показаться, что Эпикур выстроил свою философию, когда он помогал родителям и братьям в трудные времена. Проблема заключалась в том, как сделать жизнь маленькой колонии терпимой, и он неким образом решил ее. Это не было из тех проблем, которые заботили стоицизм и великие религии; одновременно она была слишком проста и слишком практична. Можно было легко вообразить требование, которое он должен был предъявить. Несчастные беженцы вокруг него должны были терзаться излишними ужасами. Фракийцы их преследовали, боги их ненавидели; они, видимо, совершили некий дурной поступок или некое святотатство (пребывающим в унынии людям всегда легко обнаружить в себе некий грех, который должен быть наказан.) Конечно, было бы лучше сразу же умереть; кроме того, что на них уже грехи, им придется еще более ужасно страдать за могилой! В своих неурядицах, несомненно, они терзали друг другу нервы; и взаимная обида удваивала их несчастья.
Говорят, что у Эпикура было слабое здоровье, и ситуация была именно той, когда необходимо было именно быть крепче. Но у него было нечеловеческое мужество, и то, что не всегда сопутствует мужеству--очень нежная и добрая душа. В старости три его брата были преданными ему учениками--рекомендация, которая сопутствует немногим основателям религий и пророкам. И он первый человек в записи европейской истории, мать которого играла важную роль в его жизни. Сохранились несколько писем к ней, и они показывают сокровенное чувство, которое, конечно, должно было существовать между человеческими существами с глубокой древности, но о котором у нас не сохранилось более ранних записей. И фрагменты писем к его друзьям пронизаны тем же настроением.(16)
Его первое открытие заключалось в том, что люди терзают себя мнимыми страхами. Он должен был научить их мужеству, tharreinapotontheon, tharreinapoanthropon- не бояться зла ни от богов, ни от людей.- Бог есть блаженное существо; и ни одно блаженное существо не страдает от зла и не причиняет зло другим. Если говорить о людях, большинство зол, проистекающих от них, которых вы страшитесь, можно избежать путем Справедливости; и если они наступают, их можно перенести. Смерть подобна сну, это бессознательное состояние, его не нужно бояться. Когда приходит страдание, его можно вынести; именно ожидание делает людей несчастными и ослабляет их мужество. Изгнанники забыты миром, и они лишены надежды на изменение их условий. Хорошо, рассуждает он, так лучше! Пусть же они возделывают землю, любят другу друга, и они обретут то, что уже есть с ними - Естественное Счастье , которым обладает человек, пока он не отбрасывает его. И из всех вещей, сто способствуют счастью, величайшей является привязанность, filia.
Как киники и стоики, он отрицал мир и все его условности, и предметы вожделений, его желания, страсти и суету. Но там где киники и стоики заявляли, что, несмотря на всю боль и все страдания порочного мира, человек посредством своей силы воли может быть добродетельным, Эпикур приносил еще более удивительные добрые вести о том, что в итоге человек может быть даже счастливым.
Но чтобы сделать эти добрые вести таковыми, чтобы в них поверили, он создал свое мировоззрение. Он должен был ответить авторитету храмов и их сторонников среди простого народа, которые пугали своих последователей муками Гадеса за неблагочестие. Он должен был ответить стоикам и киникам, которые проповедовали, что все, кроме Арете, бесполезно; и скептикам, которые настаивали на ложности чувственного восприятия и логической невозможности знания.
Он встретился с последней из этих ионических доктрин чувственных впечатлений, которая была искусно проработана. Мы можем, рассуждал он, познать внешний мир, потому что наше чувственные впечатления и есть буквально "впечатления" или отпечатки сделанные внешними объектами на наши органы. Видеть, например - это подвергнуться бесконечному неуловимому потоку образов, проистекающим из объекта и отпечатывающихся прямо на сетчатке. Такие потоки текут из предметов во всех направлениях--это идея, которая казалась невозможной до современных открытий в области света, звука и радиации. Это был прямой контакт с реальностью, и, соответственно, со знанием. Однако помимо прямого видения у нас есть "предвосхищения", или prolexeis (прим. пер. у стоиков - предвосхищение, первичное общее понятие (врожденное, но вступающее в действие только в связи с чувственным опытом), у эпикурейцев) эмпирическое общее понятие), иногда называемые "общими представлениями", т.е. общее представление, которое мы имеем о лошади, пока не видим ее. Это есть результат повторяющихся актов зрения. Любопытным выводом из этой доктрины было то, что все наши "предвосхищения", или "общие понятия", истинны; ошибки проистекают только из некого нашего собственного толкования, которое мы добавляем к простому ощущению.
Мы можем познать мир. Но как сможем мы потом понять его? Здесь снова Эпикур прибегает к древней ионийской теории Атомов и Пустоты, которая, считается, зародилась за столетие до того с Демокритом и Левкиппом. Но, по-видимому, Эпикур в деталях проработал атомистическую теорию, и такой она нам предстает в великолепной поэме Лукреция. В частности, возможно, что он первым соединил атомистическую теорию с гилозоизмом; т.е. он понимал атомы как то, что обладает некой рудиментарной силой движения, и, следовательно, они способны слегка отклониться от своего нисходящего движения. Это объясняет то, как они бесконечно смешались и запутались, как растения и животные стали живыми, почему человек обрел свободную волю. Это также сделало Эпикура способным создать мир без содействия Бога. По словам Лукреция, он освободил человека от "бремени религии", хотя его доктрина "блаженного существа", которое не страдает и не приносит другим страданий, избавила его от опасного обвинения в атеизме. Он мог оставить людям веру в их привычных богов, включая даже, если они того желали, веру в "Зевса с бородой и Афину в шлеме", которых они видели во снах и своих "общих понятиях", в то же время нисколько их не боясь.
Осталось только нелепое заблуждение киников и стоиков, что Арете есть единственный бог. Конечно, отвечает он, Арете есть благо; но оно таково, потому что порождает счастливую жизнь, или блаженное состояние, или наслаждение, как бы вы его не называли. Обычно они использует слово hedone (прим. пер.- удовольствие, наслаждение, радость, греч.), и считает его Благом, так как оно делает жизнь приятной. Никогда он не вступал даже в незначительный спор о разнице между "наслаждением" или "удовольствием", и счастьем" и "благоденствием" (hedone, evdaimonia, evesto), хотя иногда, хотя вместо "наслаждения" он говорил о "блаженстве" (makariotes). В итоге спор между ним и стоиками сводился к вопросу, заключается ли Благо в pashein или poiein, в Опыте или в Действии; и обычные человеческие существа были склонны думать, что Благо для человеческого существа должно быть чем то, что он осознает.
Так была создана великая система, понятная, догматичная--и, как обычно бывает у таких систем- недвусмысленная. Она делала человека бесстрашным и помогала ему стать счастливее. Странно было то, что не в одном пункте она предвосхитила удивительным образом большинство открытий современной науки, она приняла дух более религиозный, нежели научный. Как мы можем видеть у Лукреция, она была принята почти как откровение, от того, кто спас человечество; чей разум прошел через "пылающие стены Небес" и принес людям добрую весть о познаваемой вселенной(17).
В 310 г. до н.э., когда Эпикуру было тридцать два года, положение вещей настолько улучшилось, что он оставил Колофон и основал философскую школу в Митиленах, но вскоре переехал в Лампасак, на Мраморном море, где у него были друзья. Вокруг него собрались ученики. Среди них были первые жители города, такие как Леонтей и Идоменей. Учение это взволновало их, и, казалось, вместе с тем принесло свободу. Они почувствовали, что такой учитель должен был поселиться в Афинах, обители величайших философов. Они купили "по подписке" дом и сад в Афинах за 80 мин (около 320 фунтов)(18) и подарили их Учителю. Он отправился в Афины в 406 году, и, хотя он снова посещал Лампасак четыре раза, остались письма, адресованные его друзьям в Лампасаке, в знаменитом саду он жил до конца своих дней.
Друзья из Лампасака и прочих мест приходили к нему и жили вместе с ним. Сад был не только философской школой; это было также нечто вроде места уединения или религиозного сообщества. Там жили не только философы, такие как Метродор, Колот, Гермарх и другие, также там были и рабы, как Мисс, и свободные женщины, Темиста, жена Леонтея, к ним обоим Учитель, как показывают сохранившиеся фрагменты, писал письма, исполненные самых теплых дружеских чувств. И не только свободные женщины, были с женщины с именами, по которым было видно, что они были рабынями, Леонтина, Никидион, Маммарион. Они были гетерами, возможно, жертвами войны, как множество несчастных героинь "Новой Комедии"; свободные женщины из покоренных городов, которые были проданы на рынке невольников или обеднели, будучи изгнанницами, и для них сейчас Сад стал истинным духовным прибежищем. И почти так же, как Диоген, Эпикур уничтожил штамп обычных денег. Ценности мира более не содержали блага, после того как вы проходили через калитку Сада и говорили с избавителем.
Эпикурейцы жили просто. Они не ели мяса и не пили вина, и сохранились фрагменты писем, в которых они просили послать им "сыр в горшочках" как особенное лакомство (19). Их враги, которые были многочисленны и деятельны, выдвинули общеизвестные обвинения против гетер, и вот цитата из предполагаемого письма к Леонтине: " Господин Пэан (прим. пер. - бог-целитель), моя дорогая юная Леонтина, твои записи наполняют меня таким волнением!" (20). Проблема этого письма очень хорошо показывает трудность формирования ясного суждения о подробностях жизни в древности. Возможно, что письмо поддельно: мы достоверно знаем, что есть большое собрание таких подделок, составленных, чтобы обвинить Эпикура. Но если оно было подлинным, казалось ли беспристрастным современникам оно допустимым или недопустимым для философа? По современным стандартам оно находилось на грани. И вновь. Если определенно предположить, что это было любовное письмо, что значит для нас при решении об Эпикуре--или применительно к тому же вопросу о Зеноне или Платоне или любом выдающемся философе того периода--будет ли это для нас достойным осуждения или просто привлечет наше внимания к законным осложнениям, связанным с заключением брака с женщиной-гетерой, и спросить нас как мы ожидаем, должны жить мужчины и женщины. Достаточно любопытно, что у нас остались записанные высказывания самого Эпикура: "Мудрец не влюбляется", и "Физическое соединение полов никогда не приносит ничего хорошего; достаточно, если оно не причиняет вреда".
Эту философию часто несправедливо критиковали. Ее часто называли эгоистичной, но это не так. Она направлена на спасение человечества (21) и основывает счастье на filia,Дружбе или Привязанности, так же, как ранние христиане основывали ее на agape, слово, нисколько не сильнее по смыслу filia, хотя его обычно переводят как "Любовь". Посредством этой идеи она сразу же становится более человечной, чем Стоа, для которой, как и для христианского монаха, человеческая привязанность есть всего лишь слабость плоти, которая может часто противоречить духу души по отношению к Богу. Эпикур страстно протестовал против неестественного "безразличия". То, что в чем узнавались оттенки хорошего и дурного, добродетели и заблуждений, было часто человеческим. Для стоика то, что не было правильным, было неправильным. Счетная машина, которая говорит, что семью семь- сорок восемь, так же неправа, как тот, кто говорит, что это тысяча, и моряк на дюйм под поверхностью воды тонет так же, как и тот, кто находится на глубине фарлонга. Так и в человеческой жизни, неправильное есть неправильное, ложь есть ложь, и говорить о степени этого является детской глупостью. У эпикурейства же был легкий и естественный ответ на эти доводы, так как очевидно, что удовольствия и страдания имели оттенки.(22)
Школу также обвиняли в погоне за наслаждением, на том основании, что непосредственное стремление к наслаждению обречено на провал. Но Эпикур никогда не совершал такую ошибку. Он говорил что удовольствие, или "наслаждение жизнью", есть благо, но он никогда не призывал прямо стремиться к нему. Совершенно наоборот. Он говорил, что если вы побеждаете ваши желания и страхи и живете просто и любите тех, кто вас окружает, естественное наслаждение жизнью откроется сам собой.
Истинная критика- та, что смутно проявляется у Плутарха и Цицерона (23). Есть странная тень печали, омрачающая эту мудрую и добрую веру, которая вытекает из сущностного неверия в жизнь, что лежит в ее сердце. Самое лучшее, что действительно Эпикур сказал миру - это то, что если вы очень мудры и вас не трогает это высказывание--lathe biosas - "избегай живущего", не причинит вам вреда. Это философия не завоевания, но бегства. Это была слабость, которую некоторые мыслители четвертого века сторонились. Для эпикурейцев стремиться к тому, что мы называем позитивным счастьем, значило только вызывать разочарование; лучше сделать своей целью жить без сильных страстей и желаний, без высоких надежд и стремлений. Проповедуемые ими идеалы--pantostoualgountoshupexairesis, ataraxia, evroia, избегание всех страданий в действии, невозмутимость, плавное течение--казалось, привели к малой заинтересованности в жизни, к жизни, что есть жизнь только лишь наполовину. Нам известно, что на самом деле это было не так. Эпикурейцы чувствовали, что их теория приносит не просто удобство, но вдохновение и блаженство. Когда юный Колот услышал, как говорит Учитель, он пал на колени и вознес ему хвалы как Богу (24) Мы можем также сравнить это с восторженными выражениями Лукреция. Каково же объяснение этого?
Возможно, как раз именно глубинное неприятие мира вызывало его собственную реакцию внутри, как у людей, жаждущих пышных пиров, и преследуемых секты с апокалиптическими видениями рая. Надежды и желания, которые умерщвлялись сами собой, проецировались в некой плоскости воображения. Мученик, даже самый великий еретик, видит свой собственный венец на небесах, влюбленный видит в явных недостатках только редкую и эзотерическую прелесть. Эпикур старательно избегал трансцендентального оптимизма стоиков. Он избегал мистицизма, избегал аллегории, избегал веры; он пытался поставить стопы философии на твердую почву. Он считал, что счастье для человека возможно только лишь в том случае, если он преисполнен добрых чувств и обладает малым количеством желаний, если он мало требует от внешнего мира. Но в итоге возможно только одно; беды и несчастья могут придти к любому. "Большая часть зол, которых вы страшитесь, мнимы,- он отвечает вполне разумно, - смерть никогда не причиняет вреда. Бедность никогда не делает человека несчастным". А настоящее страдание? "Да, страдание может придти. Но вы сможете вынести его. Сильная боль коротка; долго длящиеся страдания не мучительны, так бывает редко". Разве не достаточно удобства здравого смысла? Теория становится еще более настойчивой в своих обещаниях и в своих требованиях. Если приходит сильное страдание, он предписывает отвратить от него свой разум и одолеть страдание "наслаждением" памяти. В жизни каждого мудрого человека есть моменты, преисполненные красоты и радости; если его разум силен, он может призвать их вернуться к нему по своей воле и жить в блаженстве прошлого, не только лишь в унылых мучениях настоящего времени. Неужели в действительности не может он использовать направленность разума для того или иного страдания? Неужели сам он внутри себя не может сделать то, какова будет его собственная жизнь? Услышав о смерти друга, он возвращается к удовольствию от разговора с другом; Сгорая в быке Фаларида, он будет думать о своем и будет счастлив. Иллюзия, древняя Сирена, с которой не может человек жить в мире, но не может он жить и без нее, невидимой прокралась в центр цитадели. Именно Эпикура, а не стоик и не киник, утверждал, что мудрец может быть счастливым на дыбе (25)
Странным образом услужливая ироничная Судьба предоставила ему возможность испытать свою собственную теорию. Сохранилось письмо, написанное им на смертном ложе. "Я пишу тебе в этот благословенный день, который - последний день моей жизни. Закупорка мочевого пузыря и боли внутри достигли предела, но против них выступает радость моего разума при обдумывании наших бесед. Позаботься о детях Метродора так, как достойно твоего почитания меня и философии" (26) . По крайней мере, его мужество и его доброта и не изменяют ему.
У эпикурейства, несомненно, была возвышенная сторона; и из этой возвышенности и возник величайший порок системы, называемый рациональной философией. Оно считалось не таким великим, чтобы быть откровением, но и не таким незначительным, чтоб быть просто этапом в поиске истины. Несомненно, она основывалась на тщательных и даже глубоких научных изысканиях, и было изложена учителем в обширном количестве томов. Но таким образом достигнутым результат считался достаточным. Дальнейшие исследования не поощрялись. Инакомыслие осуждалось как нечто подобное "отцеубийству" (27) На погоню за "бессмысленным знанием" взирали с неодобрением (28). В то время как другие философы трудились над вычислением размера солнца, отношением солнечного и лунного циклов, Эпикур презрительно замечал, что солнце, возможно, столь же велико, каким кажется, или, может быть, оно меньше: так как огни на расстоянии кажутся больше, чем они есть на самом деле. Различные теории ученых были вероятными, но неточными. А если говорит о циклах, как может кто-то знать, что это не новое солнце загорается и угасает каждый день? (29). Неудивительно узнать, что ни одно из величайших эллинистической эпохе не относилось к школе эпикурейства. Лукреций, писавший через двести пятьдесят лет, практически не отклонялся в деталях от теорий Учителя, и Диоген из Эноанды через двести пятьдесят лет в действительности повторяет его письма и дословно их воспроизводит.
Это печально. Это не есть нечто эллинское; это явный признак упадка исключительно интеллектуального движения и его высоких надежд, которые сделали пятое столетие таким замечательным. Только в одной школе продолжила процветать эллинская Sophrosyne, скромность притязаний и спокойствие языка которой удивительным образом контрастировали с восторженной экстатичностью стоиков и киников и даже, как мы видели с эпикурейством, но несметное богатство их научных достижений контрастирует с их относительной бесплодностью. Портик и Сад предлагали новые религии, чтобы из праха восстали мужчины и женщины, чей дух был сломлен; Аристотель в своих прогулках, или Peripatos, принес свою философию, науку и литературу, чтобы направить стопы и внимание умов тех, кто еще видел жизнь стабильной и прилагал все усилия, чтобы увидеть ее в целом.
У Аристотеля в достаточной степени присутствовали религиозное прозрение и воображение, так что, конечно, он в какой-то степени оказал глубокое влияние на будущую историю религии. Его полное отрицание мифологии и антропорфизма; полная решимости попытка объединить религию и науку, не жертвуя одной ради другой, но созданием высоких духовных устремлений на устоявшихся и истинах и возможных заключениях, которые из нее вытекали; его прекрасная творческая концепция Божественной Сущности или Первопричины, которая сама по себе неподвижна, но при этом она движет вселенную, "как любимый движет любовника"; все они - возвышенная помощь религиозным рассуждениям, и тому, чтобы судить то, какое место он занимал, даже притом, что в средневековом христианстве он был известен только через искаженный арабский перевод. Если бы он даже не написал других книг, он был бы известен только лишь как великий религиозный учитель. Но его теология блекнет перед величием и множеством других его трудов. Но как философ и человек науки он не относится к рассматриваемой нами теме.
Он здесь упоминается только в качестве образца того характерного качества в эллинизме, о котором оставшаяся часть книги напоминает как о том, что потерпело поражение. В одном из вариантов хорошо известной истории говорится о том, как некий философ, после посещения школы перипатетиков, пошел послушать Хрисиппа, стоика, и был ошеломлен. "Это после людей обратиться к богам"' Это в действительности был переход от греков к семитам, от философии к религии, от школы весьма трезвых верований и высоконравственного поведения к той, чьи верования затмевали разум. "Придите ко мне,- восклицал стоик, - все вы во власти смятения или заблуждения; я покажу вам истину, и мир вас никогда не опечалит".
Аристотель таких признаний не делал. Он просто мыслил, трудился и учил лучше других. Аристотель всегда поражает не только огромным количеством ясных идей и равнозначных познаний, которыми он обладал, но и стойкой Sophrosyne своего характера. Сын придворного лекаря Филиппа, несколько лет спустя наставник Александра Великого, ни разу в своих сохранившихся трудах не произносит он ни слова лести своим царственным и покорившим мир работодателям; ни слова, которое бы намекало на жалобу. Он видел в непосредственной близости и со стороны победителя, завоевание греческих городов-государств македонским этносом или нацией; но он бесстрастно выносит суждение о том, что город есть высшая социальная форма.
Кажется примечательным в том, что в своем завещании, в том, что сохранилось, после выделения доли своей вдове, Герпеллии, чтобы ей было легче второй раз выйти замуж, и благодарности ей за ее доброту, он повелевает, чтобы его кости положили в ту же самую могилу, где покоится его первая жена Пифиада, которую он спас от грабителей более, чем за двадцать лет до того (30).
Другие философы его не любили, потому что он не носил длинной бороды, одевался опрятно и у него были обычные хорошие манеры, и они презирали его философию по тем же самым причинам. Это была школа, которая принимала существующий мир и пыталась объяснить его, вместо изобретения некой страстной экстатической доктрины, которая его преображала или сводила к ничто.
Она не обладала волшебным словом, чтобы освободить заключенное в темнице человечество; но ее и не преследовало это Oimoge Кинокефал. В то время как по Греции повсюду проносились армии, в то время как старые боги исчезали и города теряли свою свободу и свое значение, перипатетики вместо страстного спасения душ усердно стремились к знанию, и поколение за поколением производили научный результат, затмевая этим всех своих соперников(31). В математике, астрономии, физике, ботанике, зоологии и биологии так же, как и в гуманитарных науках, литературе и истории эллинистическая эпоха была одной из самых плодовитых из всех, что нам известны. И это не только потому, что в ученых, которым мы обязаны этими достижениями, подавляющее большинство составляют перипатетики; можно также заметить, что в самой школе считалось естественным, что будет иметь место дельнейшее исследование, что оно как будет удачным, так и наши знания с ним возрастут, и что если возникают поправки или расхождения во мнениях, никто не будет заявлять о ереси.
В этом и заключается древнее отличие философии от религии, поиска истины интеллектом и взыванием сердца о спасении. Когда постепенно стремление истины ради нее самой угасало в древнем мире, труды Аристотеля могли еще найти комментаторов, но его пример забылся, и его влияние ограничилось малым кругом. Портик и Сад большей частью и поделили между собой преданность мыслящих людей. Обе системы изначально зародились в дни смятения и были направлены скорее на дарование прибежища душе, чем на управление развитием общества. Но когда потрясения четвертого века улеглись, когда правительства стали приближаться к миру и, следовательно, к справедливости, общественная жизнь стала еще более привлекательной для передовых людей, философы показали, что они приспособлены как к потребностям процветания, так и к противоположным. Многие цари и великие римские правители проповедовали стоицизм. Перед ними он представал идеалом всеобщего братства и долга Великого сообщества богов и людей; он делал их способными трудиться, безразличными к чистой боли и удовольствию, как слуг божественного промысла и "соратников Бога" в создании человеческого Космоса в пределах божественного Космоса. Возможно, на первый взгляд покажется странным, что многие цари и правители также были последователями Эпикура. Но после всех трудов у общественных деятелей не оставалось ни тени легкой иронии применительно к ценности мирского величия и убеждению в том, что обед с хлебом и водой с любовью к настоящему моменты "лучше, чем все венцы греков". Ненавидеть жестокость и суеверия, избегать страстей и роскоши, считать человеческое удовольствие и "наслаждение жизнью" целью, к которой нужно стремиться, и "дружбу" или "доброту" главными элементы в этом удовольствии - никоим образом такие учения не являются несовместимыми с мудрым и справедливым управлением. Обе системы хороши, и обе системы неким образом дополняют одна другую. Они по- прежнему делят между собой практическую философию западного человечества. Временами большинству из нас кажется, что в жизни ничего не имеет ценности, кроме как делать все правильно и не бояться; другим кажется, что цель заключается лишь в том, чтобы сделать человечество счастливым. Временами самые трепетные надежды человека, казалось, находились в той его части, которая была готова обожествить или осудить мир, если он расходился с идеалом; в силе его почитания, которая принимала множество невозможного в нем, скорее, чем отрицала иные вещи; над всем находилась бескомпромиссная моральная чувствительность, к которой не только испорченность общества, но и основополагающие и необходимые факты животного существования, казались отвратительными и порочными, связями цепи в системе, которая никогда не сможет быть истинным прибежищем человеческого духа. В другие времена человек чувствовал необходимость приспособить свои убеждения и действия к миру, какой он есть; очиститься от тенет; посмотреть в лицо фактам со здравым смыслом и с такой добротой, насколько это позволяет жизнь, удовлетворить обычные потребности, относящиеся к тленному и несовершенному без иллюзий и притворства. Иногда мы стоики, иногда эпикурейцы.
Но среди прочих различий было одно убеждение, общее для обеих школ. Это было великое особенное верование античного мира, раскрывающееся во многих обличиях и редко полностью понятное современному человека; вера в абсолютное верховенство внутренней жизни над вещами внешними. Эти люди действительно верили, что мудрость ценнее самоцветов, что бедность и слабое здоровье не имеют значения, что хороший человек всегда счастлив, что бы с ним не случилось и тому подобное. И поколения за поколениями способнейшие мужчины и женщины действовали согласно этому убеждению. Они жили жизнью, которую свободно избрали, ее простота и нужда могли бы ужаснуть современного труженика, и им казалось, что мир вокруг них скорее уважает, нежели презирает их бедность. Для Средних Веков, с их монахами и нищими, ожидающими награды на небесах, такое отношение, исключая его бескорыстие, легко можно было понять. Для некоторых восточных народов с их культом аскетизма и созерцания, те же самые теории превратились в физические страсти или опасные наркотики, бурлящие у них в венах. Но современный западный человек не может им поверить или поверить серьезно, что другие им верят. На нас власть материального мира, посредством нашего обладания им и зависимости, что вытекает из этого обладания, возрастает вовне и внутри. Capta ferum victorem cepit (прим.пер.- тот, кто одолел дикое, одержал победу, лат.). Мы овладели ею и не можем более двигаться без нее.
Материальный элемент в современной жизни намного более грандиозен, чем в древней; но из этого не следует, что сопутствующий ему духовный элемент стал соответственно слабее. Несомненно, что современного морскому офицеру в бою нужно не меньше мужества и стойкости духа, чем голому дикарю, что встречает своего врага палкой и копьем. Но, возможно, что первом случае битву решает значимость и точность ружей, во втором - качества воина. Следовательно, современный мир с большей неизбежностью и с большей напряженностью думает об оружии, то есть о деньгах и механизме; древние же почитатели больше думали о человеческом характере и долге. Любопытно видеть как в целом, каждый пытается исправить недостатки мира тем способом, который обыкновенно укоренился в его мыслях. Говоря в целом, за исключением отдельных религиозных движений, просвещенный современный реформатор, если он сталкивается с обычным сочетанием нищеты и порочности, инстинктивно предлагает исправить их более высокими заработками, лучшей едой, большим удобством и отдыхом; чтобы люди стали спокойнее, чтобы доверять им, становящимся лучше. Типичный древний реформатор обратился бы к нам с призывом ни о чем из этого не тревожиться (так как, как известно, богатство не делает людей добродетельными), но все силы обратить к мудрости, праведности и духу жизни; быть настолько хорошим человеком, насколько мы можем, если мы желаем и знать, что еще последует.
Это как раз одна из тех областей, в которой древние могли бы многому у нас научиться, и где мы до сих пор можем многому научиться у них, если мы отринем наши навязчивые идеи и прислушаемся к ним.
NOTE
Например, стоит заметить, что даже в простом каталоге, работе, проведенной одним из собственных учеников Аристотеля, второстепенным перипатетиков, Дикеархом из Мессаны. Дориона приводит период его жизни, отнеся 310 г. до н.э. к дате его рождения, когда Теофраст стал главой школы. Он отправился на Пелопоннес, и там выказал определенное предубеждение против Афин.
Одним из открытий времени стала биография. И блестящей игрой воображения Дикеарх именует одну из своих книг Bios Hellados, "Жизнь Эллады". Он видел цивилизацию как биографию мира. Сначала, во время Крона, когда человек, простой дикарь, не стремился к высокому; древние цивилизация у берегов рек Востока; третья-эллинская система. Среди разрозненных фрагментов мы находим замечания о таких идеях как patra, fratria, file, как греческих учреждениях. "Жизнь Эллады" широко использовалась поздними авторами. Она создала модель для другой Bios Ellados некого Ясона, Vita Populi Romani Варрона.
И, кроме того, как и его великий учитель Дикеарх изучал законные установления различных государств (например, Пелен, Афин, Коринфа); его труд об устройстве Спарты ежегодно читался вслух в этом городе по приказу эфоров. Очевидно, что его ценили.
Более спекулятивным трудом был его Tripoliticus, доказывающий, что наилучшее государственное устройство то, что состоит из трех разновидностей: монархического, демократического и аристократического, как в Спарте. Только тогда можно быть уверенным в том, что оно будет существовать. Полибий воспринял принципы смешанного государственного устройства, но свой идеал он нашел в устройстве Рима, последняя история же доказала, что оно было весьма неустойчиво. Цицерон, De Republica, придерживается той же точки зрения (Polyb. vi. 2-10; Cic. De Rep. i. 45; ii. 65). Диакеарх произносил речи на подобные политические темы в своих публичных выступлениях в Олимпии и на Панафинеях.
Нам известно больше о его трудах в истории литературы, хотя его поколение было первым, которое осознало, что такой человек существовал. Он написал "Жизнь философов"- до того тема не считалась достойной описания--приводя биографические факты с последующей философской и эстетической критикой. Нам известно, например о его жизнеописании Платона; Пифагора (в которой он акцентировал внимание на практической деятельности философа), Ксенофана и семи мудрецов.
Он также написал "Жизнь поэтов". Нам известно о книгах об Алкее и Гомере, причем говорится, что в книге о последнем он сделал потрясающее замечание, что стихотворения "должны читаться на эолийском наречии". Что бы это замечание ни означало и мы вне контекста о ней говорить не можем, оно кажется невероятным предугадыванием современных филологических открытий. Он писал о Гипотезах--т.е. темах--Софокла и Еврипида; о "Музыкальных сражениях",periMusikonagonon, продолжание собрания Аристотеля Didascaliae, или официальные заметки о создании трагедий в Афинах. В книге содержатся сведения как о датах, так и о событиях; говорится о том, как пелась Сколия, с лавровой или миртовой ветвью в руке, как Софокл вел третьего актера и т.п..
В области философии он написал "О душе", peripsuhes. Его третья книга Corinthiacus, доказывала, что душа была "гармонией" или "правильным смешением" четырех элементов и была идентична силе живого тела. Во второй Lesbiacus, он приходит к заключению, что если это соединение, оно было подвержено разрушению. (Здесь он коренным образом противоречит своему учителю)
Он написал Perithorasanthropon "О гибели человечества"; т.е. о том, как большое количество людей было уничтожено из-за голода, эпидемий, диких зверей, войны и т.п.,. Он приходит к выводу, что самый страшный враг человека он сам (тема могла вызвать его интерес посредством прекрасного выразительного отрывка в Метеорологии Аристотеля (i. 14, 7), относящемуся к обширным изменениями на земле и незаписанном уничтожении народов и племен.)Он написал трактат против гадания и (сатричиский?) "Нисхождение в пещеру Трофония". Но, видимо, однако, он признавал некое значение за снами и феноменом "одержимости".
И вместе с тем мы не коснулись его величайшего труда, относящегося к сфере географии,. Он написал Periodos ges "Путешествие вокруг земли", с соответствующей картой. Он использовал для этой карты огромное количество знаний, накопленных македонскими экспедициями по всей Азии вплоть до Ганга. Кажется, также, что он разработал метод определения местоположения за земле с помощью двух координат, вскоре этот метод Эратосфен развил до широты и долготы. Он пытался вычислить измерения больших расстояний, для которых, конечно, и его данные, и его инструменты не подходили. Никоим образом его измерения не стали общеизвестным стандартом; мы видим, что их цитируют и критикуют Страбон и Полибий. И позднее он опубликовал "Измерения высоты гор на Пелопоннесе"; но название, по всей видимости, было неподобающе скромным, так как можно обнаружить там отрывке касающиеся гор за пределами этой области; о Пелионе и Олимпе в Фессалии и о Атабиорионе на Родосе. Плиний сообщает нам, что царь Македонии выплачивал ему содержание (N. H. ii. 162, "regum cura permensus montes"), возможно, это был Кассандр, или, как склонны считать, философ Антигон Гонат. И он подсчитал высоты, как о том говорят, посредством тригонометрии, используя, dioptra,инструмент, состоящий из полых камней без линз, который был примитивным теодолитом. Это было величайшим достижением, и оно иллюстрирует дух перипатетиков.
FOOTNOTES:
(1) Hellen. ii. 2, 3.
(2) Cf. Tarn, Antigonus Gonatas, p. 52, и процитированные здесь источники.
(7) Aulus Gellius, xiv. 3; Plato, Laws, p. 695; Xen. Cyrop. viii. 7, compared with Hdt. i. 214.
(8) Это впечатление, оставленное Ксенофонтом, особенно в "Пире". Cf. DЭmmler, Antisthenica (1882); Akademika (1889). Cf. the Life of Antisthenes in Diog. Laert.
(10) Например, не может быть истинным ни одно сочетание субъекта и предиката, потому что один отличается от другого. "Человек" есть "человек" и "хорошее" есть "хорошее"; но " человек" не есть "хорошее". Не может и "лошадь" быть "бегущей", это совершенно различные понятия;. See Plutarch, adv. Co. 22, 1 (p. 1119); Plato, Soph. 251 b; Arist. Metaph. 1024b 33; Top. 104b 20; Plato, Euthyd. 285 e. По той же самой причине ни одно утверждение не может противоречить другому; утверждения либо одни и те же, либо нет; если они не те же самые, у них нет точек соприкосновения. У каждого объекта есть один logos или то, что можно о нем сказать; если вы говорите о различных logos, вы говорите о чем-то еще. See especially Scholia Arist., p. 732a 30 ff. on the passage in the Metaphysics, 1024b 33.
(11) To nomisma parahattein: see Life in Diog. Laert., фрагменты Mullach, vol. ii, и статью у Pauly-Wissowa.
(12) Среди киников были и женщины. Учение также увлекло сестру Метрокла, Гиппархию. Она любила Крата, его труд, его слова, его образ жизни и не обращала внимания на прочих своих поклонников, хотя были они богаты и привлекательны. Крат для нее был всем. Она угрожала своим родителям, что совершит самоубийство, если ее не отдадут ему. Он просили Крата попытаться изменить ее убеждения, и он сделал все, что мог, но безрезультатно, ион не положил, все, что у него было, на пол и не встал перед ней. "Вот твой жених, вот все его состояние. Теперь думай!" Девушка сделала свой выбор, надела нищенский наряд и избрала путь Крата. Она открыто жила с ним и ходила выпрашивать пищу на обед. Diog. Laert. vi. 96 ff.
(13) Среди животных и растений существует борьба за существование; великая allelofagia, или взаимное пожирание, животных; и это как разные достижения в эволюции кажется саморазрушающим. Так, человек научился стоять на двух ногах и использовать вои руки; это и величайшее преимущество, но и то, что привело к множеству бедствий. И, кроме того, что увеличенный размер головы человека, особенно в сочетании с уменьшением размера его таза, приводит к тому, что нормальное рождение становится невозможным.
(14) The Stoic Philosophy (1915). See also Arnold's Roman Stoicism (1911); Bevan's Stoics and Sceptics (1913); and especially Stoicorum Veterum Fragmenta by von Arnim (1903-5).
(15) Главные источники об Эпкиуре Usener's Epicurea, содержащие Life from Diog. Laert., отрывки и введение: фрагменты папируса Филодема Volumina Herculanensia; Diogenes of Oenoanda (text by William, Teubner, 1907); комментаторы Лукреция (Munro, Giussani, &c.).
(16) Эпикур был одним из тех философов, который протестовал с неподдельным негодованием против бесчеловечного владычества природной скорби, которых так ценили большинство древних школ. Для него такая "апатия" означала либо черствое сердце, либо болезненное тщеславие (Fr. 120). Его письма полны страстных выражений, которые даже шокируют твердый оплот древней философии. Он ждет "блаженного присутствия друга" (Fr. 165).Он преисполняется огромной радости, смешанной со слезами, вспоминая последние слова друга "из тех, что мертв". (Fr. 186; cf. 213). Он восторгается, когда кто-то проявляет доброту по отношению к другому, пройдя пять миль, чтобы помочь заключенному варвару(Fr. 194).
(17) Лукреций, i. 62-79, действительности говорит о великом атеисте языком, позаимствованным в религиях Спасителя (see below, 162):
В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась
Жизнь людей на земле под религии тягостным гнётом,
С областей неба главу являвшей, взирая оттуда
Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу,
Эллин впервые один осмелился смертные взоры
Против неё обратить и отважился выступить против.
И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным
Небо его запугать не могли, но, напротив, сильнее
Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий
Врат природы затвор он первый сломить устремился.
Силою духа живой одержал он победу, и вышел
Он далеко за предел ограды огненной мира,
По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.
Как победитель, он нам сообщает оттуда, что может
Происходить, что не может, какая конечная сила
Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.
Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою
Попрана, нас же самих победа возносит до неба.(пер. Ф.Петровского)
(18) Это 8000 драхм. Цены на ренту сильно выросли в 314, по-вдимому, то же самое было и сценами на землю. Можно было бы сказать еще, что Сад стоил как хорошее поместье. See Tarn in The Hellenistic Age (1923), p. 116.
(19),turon kuthridon Fr. 182.
(20) Fr. 143. Paian anax, filon Leotarion, oiou hemas aneplesas, avagnotas sou epistolon krotothorubou. Fr. 121 (from an enemy) подразумевает, что ожидалось, что гетеры изменятся, перед тем как войти в Сад. Cf. Fr. 62 sunouseonesemenoudopote, anapetondeeiablaxe (прим.пер.- Соитие не приносит пользу, если оно только не вредит, греч.).
cf. Fr. 574.
(21) См. ниже 169 о Диогене из Оноанды.
(22) Наслаждения и страдания могут быть более или менее сильными, но полное "устранение боли и страха" есть совершенная цель, которую невозможно превзойти. Fr. 408-48, Ep. iii. 129-31.
(23) e. g. Plut. Ne suaviter quidem vivi, esp. chap. 17 (p. 1098 d).
(24) Cf. Fr. 141, когда Эпикур писал Колоту: "Думай обо мне, как о бессмертном, и поступай как бессмертный".
(25) Fr. 601; cf. 598 ff.
(26) Fr. 138; cf. 177.
(27) oi toutous antigrafontes ou panu ti mikran tes ton patraloion katadikes afestekasin , Fr. 49. (прим.пер.-те, кто пишет нечто противоречащее, недалеко ушли от отцеубийц, греч.). Usener, from Philodemus, De Rhet. Это может быть только шутливой ссылкой на выражение Платона, что он был patraloias отцеубийцей своего отца, Парменида, Soph., p. 241 d.
(28) Эпикур гордился (причем ошибочно), что он пришел к философии katharos pases paideias. "неоскверненный образованием" . Cf. Fr. 163 to Pythocles, paideiandepasas, makarie, feugetoakationaramenos(прим.пер.-"От образования в любом виде, дорогой, беги, как только можешь!", греч.)
(29) Fr. 343-6.
(30) Пифиада была племянницей или подопечной, друга Аристотеля, Гермия, выдающегося человека, который из раба поднялся до положения свободного человека, и позднее правителя, или Динатста Ассоса и Атарнея. В конце жизни он был предательски захвачен персидским полководцем Ментором и казнен царем. "Ода Добродетели" Аристотеля обращена к нему. Со своей второй женой Герпиллией, Аристотель сочетался только гражданским браком, наподобие римского usus.