Аннотация: Вино превращается в уксус, из уксуса выходит крепчайшая эссенция. Так и все человеческое, слишком человеческое, скисает в уксус, а после превращается в эссенцию, сжигающую все живое и одухотворенное...
Станислав Шуляк. Притча "Уксусная эссенция".
Станислав Шуляк
Уксусная эссенция
притча
Я Иисус Христос после смерти, мне нужно скрываться от всех, чтобы меня не видел никто из прежнего моего окружения.
А сзади и сбоку все гудит, это как будто пароходы над заливом - я там работал грузчиком в порту - все надсадно гудит, хотя и негромко, вследствие отдаления, это гудение совершенно пронизывает меня своим особенным невысоким биологическим тоном, проходит по мне легкими жгучими кожными токами, и однообразие его доставляет мне какие-то слабые подобия необходимого мучительства и расстраивает мою волю, и принуждает меня мало думать о прошедшем. Иные впечатления заставляют меня всегда о нем вспоминать.
Толпы любопытных разошлись, все смуглый народ наш, во множестве увольняемый из счастья, я в спины смотрел последним уходящим, прежде здесь собравшимся для меня; теперь только остались несколько необходимых служащих, занятых всех своими делами, - искусственные человечки - они вроде уборщиков территорий; кое-кто, опустивши голову, разыскивает, не осталось ли чего интересного на земле после такого обширного людского собрания, или затоптанного в песок, чтобы хоть чем-нибудь можно было бы поживиться самому и принести какую-то мелочь семье. Я думаю, что им не много достанется от ротозеев вслед за нашими ловкими ворами, изрядно уже обобравшими тех во время недавнего прошлого зрелища. Иногда они показывают, что я им мешаю, то взглянут искоса, то потрутся рядом, то прислонятся сзади плечом. Я не верю им, как не верю никому. Я иногда одними глазами слегка насмехаюсь над всем их усердием, не поворачивая головы, я и так уверенно знаю все их движения, даже у тех, что находятся у меня теперь за спиной.
Я думал, что я теперь один, если не считать самых безобидных служителей, усердных, разумеется, в их полезной работе, но, оказывается, я преувеличил состояние своей нынешней ощутимой свободы, предполагая еще впоследствии возможность безотчетного непринужденного действия, и стоило мне только немного пошевелиться без оглядки на окружающих, как сразу же рядом возникало множество весьма раздраженных людей - все обыкновенные исполнители воли лукавого сумеречного меньшинства, торопливые, ожесточенные, искусные в своих уверенных, расчетливых угрозах - по роду их обязанности обильно вьющихся около моего простого существования.
Это была весьма неприятная и тревожная игра, если только сразу же не более чем игра, с намерением еще, быть может, нового моего умерщвления или новой славы. Или того и другого одновременно. Они удивительно умели появляться из-под руки, сзади и со всех сторон, и тут обживаться, словно бы они здесь были всегда. У них в руках были иголки, сразу же по нескольку острых иголок у каждого, оправленные еще во множестве в круглые костяные обоймы, они все наперебой больно кололи меня своими иголками. Я отворачивался, старался отвести или оттолкнуть их руки, и тогда они кололи меня в пальцы или в любые неожиданные места, пользуясь превосходством их многочисленности.
- Вы разве не видите, - озлобленно шипел обо мне один из этих людей, - что он уверенно старается выдвинуться наивными декларациями своеобразия, которые он еще - многие из них - расчетливо запасает заранее?!
Я знаю, что он над ними верховодит, конечно, и для чего более остальных передвигается на согнутых ногах, скрывая свой рост и особенности телосложения, стараясь все время казаться похожим на карлика; он то и дело появляется то сзади, то сбоку и пристально смотрит на меня снизу вверх в расчетливости его скрытной игры, и более подстрекает еще своих товарищей, и постоянно тоже еще показывает им пример.
- Он даже без одного нашего презрения, - вторит ему другой, хитро сощуривая свои белесые глаза, прижимаясь ко мне и ощупывая меня своими цепкими пальцами (эти люди всегда хотят быть заметными, а он же из них более всего превосходный и незаменимый подпевала), - он теперь получает, что давно уже сам заслуживал намеренным отщеплением от всего послушного народа и нарочитого неудовольствия по отношению ко всяким своим пошатнувшимся светочам. Конечно, конечно, посмотрите, как он теперь дергается перед нами и изнывает!..
- Ну да, он еще только, конечно, неправильно поступает, - говорил еще какой-то третий из этого озлобленного собрания, гораздо только более незаметный перед остальными, - если старается высоко возноситься над всеми простыми людьми, сосланными с рождения на скучную каторгу жизни. Напрасно он, разумеется, полагает о нас, как будто и мы хоть сколько-нибудь похожи на тех с их известным малопригодным качеством существования.
Слова их не имеют большого значения, они говорят первое, что придет им в голову, не особенно даже обременяя себя согласовыванием разнообразных своих тяжеловесных тирад, тут же еще способные произносить даже и противоположное.
Они очень уверенные люди, движения их как-то странно соответствуют отдаленному прошлому гудению, а все их невыносимые шаманские корчи, все зловещие пританцовывания, все пожатия рук, вкрадчивые объятия и похлопывания по плечу - это кажется теперь материализацией какого-то давно уже мне известного кошмара. Я теперь кое-как уже притерпелся к боли, доставляемой мне ими ежеминутно. Это люди, издавна привыкшие к злобе, они накрепко привязались теперь ко мне по обязанности.
Я думаю, что мне теперь следует существовать настороженно, даже более, чем прежде, чтобы во мне еще не завелась неожиданно какая-нибудь бесполезная и невероятная любовь к себе во время одного из возможных моих последующих неисправимых недугов. Мы теперь делаемся все более похожими на мир в отношении подражания его повсеместному суетливому слабоумию. Трудно нам еще только стало различать наши природные и наносные, подражаемые свойства, тем более если, особенно, границы между ними пролегают около нашей ежедневно раздражаемой и от того теперь совершенно невменяемой, потрепанной, бесполезной совести.
Мне нельзя было оправдываться или возмущаться. Они смело выставляются для обозрения со своими продуманным насилием и дружелюбием - лучшими опознавательными знаками нашего неизменного, вечно возобновимого человечьего стада. Они предлагают мне задумать какое-нибудь слово, любое по моему свободному произволу, как будто рассчитывая сыграть со мной в какую-то странную и хитрую умственную игру с необъявленными заранее правилами. Я отказываюсь что-нибудь задумывать и участвовать в их будущих нелепых затеях, я и без того еще недовольно занят другим. Я и вообще мало что соглашаюсь знать обо всех их фальшивых проделках.
Не следует перечислять, конечно, все, гнездящееся во мне и обещающее от щедрот своих тучные всходы; я и не думаю теперь чересчур обольщаться излишками существования и добра.
Я мог бы сделать, чтобы их всех сейчас затошнило, словно мальчишек, объевшихся шоколадом. У меня достаточно силы, чтобы ударить их по головам так, чтобы размозжить затылки и лица и сделать неузнаваемыми. Мне не бывает иногда затруднений от некоторых по обыкновению непосильных и незаурядных вещей, за которые иные и не берутся, уверенные в своей защищенности от всех простых недугов и превратностей умеренного существования. Прежде мне порой доводилось выходить победителем в состязаниях в изобретательности самоугнетения, столь несомненно свойственной всем лучшим представителям многомиллионного человеческого сословия.
Я же теперь только разбросал их всех по песку и между кустов, источавших в воздухе благоухание пьянящего эфира, потом вспоминая уколы этих прежних пустотелых человечков, я оставил от них одни только плоские оболочки, будто вырезанные из цветного почтового картона. Я знал, что и эта победа моя не надолго, как не надолго и мои прочие победы, о которых я сразу же забываю, уверенный в неприятных последующих движениях времени, ходы которого я иногда в шутку рассчитываю надолго вперед.
После я легко шагал по шоссе, постепенно восходящему в гору, и дворы, изнуренные нашествием солнца, открывались у меня по одну руку. В палисадниках росли цветы из Иерихона и из многих иных мест. Я ожидал, когда закончится всякое великолепие, и повсеместно объявится скудость. Можно было солнце немного пригасить, или подождать, пока оно само угаснет, но я теперь отчего-то забывался в безразличии и позволял тому палить во всю силу. Все для меня исполняет роль Провидения, но в моем существовании любое деяние тождественно всякой отчетливо заявленной воле. Я не только умел почувствовать солнечное существование Бога, но также предвосхитить его или преобразовать. Я не разрешал ночи мне надоедать, и она послушно скрывалась от меня до поры до времени. Любой из прежних приятелей моих мог появиться по мановению моей руки или по движению брови. И с одним моим вздохом появился один из них, о котором я едва успел подумать. Я Маклером Толстым называл его в шутку, иногда только угадывая в нем свойства, которые меня привлекали. Он ничему не удивился, но воз, в который он был впряжен, был для него непосилен.
- Вчера рассказывали историю твоей смерти, - говорил мне Толстый Маклер, утирая ладонью пот на лице, - и она мне вовсе не понравилась из-за отсутствия горечи.
- Но, может быть, - возражал я, - ты просто не понял, что это только притча побегов и благополучия.
- Скорее уж рассказчик был из поголовья лжецов, - говорил он.
- Так же как и слушатель из племени лицемеров, - снова возражал я.
Моя посмертная слава, думал я, суть только приложение к прежнему существованию, в котором я укроюсь с головой. И запутался в исполнении моих каждодневных наваждений безжизненности, и мои компаньоны, потусторонние компаньоны, спешат. Я только не собираюсь спокойно дожидаться того времени, когда бы меня призвали экспертом по намерениям разнообразного существования ополоумевших когорт теперешних человеков. Кислотой коммунизма подточены их сообщества, но я не хотел вовсе изгонять из умов безнадежное и непрошенное чудо явления его. Существование наше после недопустимости всех высоких радостей и безобразий...
- Итак, ты женился? - говорил я, отнимая только у него его воз. Я отдал ему свою палку, которой помахивал минуту назад в небрежении и бесстрастности.
- Так, Господи, - согласно склонил голову этот послушный человечек, и алюминий податливости его был легок как никогда.
- Проигравшими рождаетесь, - недовольно говорил я. - Задолго до растления существованием самого изнурительного проигрыша носите в себе неясные очертания. Не нужно, конечно, ластиться к власти и угадывать ее в каждом из дуновений ветра, во всяком движении живого тщеславия человека. Вы - ежедневные и праздничные пустоцветы около горнила безмятежности, сочувствия ваши всегда со взломом, милосердие теснит и угнетает.
- Мне только очень неприятна моя хромота, - Маклер говорил озабоченно и виновато, будто пережевывая горчичные зерна стыда. - И вести о ней в разряд художественных признаний не уложиться никак.
- Возможно, - отвечал я, - хотя лучше бы ты тяготился своей стройностью. Каждый из вас, впрочем, будет не более чем закорючкой в моих чертежах.
Оглушенный жужжанием мух в безветрии существования брел я по улице узкой, и воз, что тянул за собой, все более меня тяготил. Хотя - наиболее искусен в своем окружении в разного рода неописуемых гимнастиках и упражнениях тела. Видел ли я нестерпимо много, как и обещал, или жертвою сделался моих изнурительных предутренних мороков? Шоколадом несчастья одариваю всех терпеливых, стараясь насытиться гордостью в короткие минуты до происходящего всегда со мной перелома в обыкновенную для меня сторону скорби. Я уже был во многих прежних временах и еще буду во всех последующих, я существую одновременно в них всех.
Вознесение состоялось, и было таким, каким оно бывает всегда. Я в зале стоял пол холщовым шатром, и стены везде закруглялись, куда ни падал мой взор. Публика была из созерцателей бессмертия, но я никого их не видел за стеной света. Шепотов и вздохов я не считал, фанфары горечи не оглушали. Мишурные лоскутья над головой заменяли звездное небо. Сколько было дверей? Мне представлялось, что семь; я толкнулся в одну из них, оказавшуюся, как почудилось, запертой. Ни одной двери я не открыл, хотя пытался со всеми, и розыгрыш, стоящий за этим, небезыскуснее был земного бессмертия.
После распахнулись все двери, но мне уже были не нужны. Ибо лестницу видел, винтом уходящую в небо. Железную. Манящую. Все мое необдуманное увлекало меня на этот путь мишуры. И я бежал по лестнице той, перескакивая через ступени. Надсадное беспокойство ли мое гнало меня, сердце ли, или то, что жгло меня внутри? Я был уже среди холстов, расшитых блестками, полотнищ, кулис, я отбрасывал их со своего лица, я был слишком увлечен своим бегом и сразу не распознал шума, того, что уже нарастал у меня за спиной. Мной изобретенная наука исступления рушилась на глазах. Пространство сбоку набухало, и любому, боящемуся высоты, здесь было чего опасаться. И с моею сноровкой не добраться мне было до этажей, открывавшихся по ходу моей настойчивости, и камень стен шершавым был, серым, обомшелым, и выложен был надолго, и даже - мнили строители - навсегда.
За мною гнались сотни и тысячи розоватых и маленьких обезьянок, с бесовскими восклицаниями, смехом и надсадностью; каждая из них могла показаться забавной и очаровательной, но скопище их было наподобие пресмыкающегося, преследующего меня. ужас тот остановить было невозможно, но нужно только было изобрести что-то сверхъестественное, чтобы тот захлебнулся собой. Проклятые шпионы, стучит у меня в голове, проклятые, мерзкие шпионы!.. Я рассчитывал на упругость воздуха, на амальгаму молитв. Я умирал уже тысячи раз и не рождался ни разу. Я был полон очень многими насмешливыми идеями.
Я вздрогнул и голову приподнял. Кардинальская мантия вечера наброшена была на плечи побережья. Глаза старухи, с любопытством склонившейся надо мной, следили за каждым моим жестом. Я сидел на берегу залива с редкой и плоской волной, радостно теперь измождаясь бездельем, как прежде себя измождал трудом. Мне бы следовало, разумеется, так устроить свое существование, чтобы от пронзительности его даже на минуту перехватило дыхание у мира в его смутном созерцании неизбежного временного прозябания добра. Иногда обязанности чудодейства для меня непосильны, и тогда я только прислуживаю горечи из сосудов моей запасливости.
- У тебя такие же сросшиеся брови, как и у моего зятя, к которому я временами питаю неодобрение, - говорила старуха, и тряпки, в которые была облачена, помнили ее дряхлое тепло.
- Но будь осторожнее, старая, - предупредил ее я, - ведь ты теперь этого человека вводишь в сферу новой мифологии. Подумай, готов ли этот образ к такому обороту.
- Но разве сам ты не любишь марионеток или бесноватых?
- Взгляни на этот вечер, что в небе повис над нашими головами. Разве не смиряет он судорожную окрошку ощущений наших безо всякой заботы о благе человека? Взгляни на каждую волну, находящую на берег, и попробуй указать для нее иные пути. Я так и жду от мира какого-либо внезапного беззакония, которому не смог бы противостоять презрением. Так и ты несчастье дочери или иных близких приписываешь козням новоиспеченного родича.
- Я слышала тебя в прошлом году, ныне же ты говоришь совсем иное.
- Глухота, - отвечал я, - главное свойство каждого из вас, полупричудливых, гордо теряющихся в одних главных улицах бескостного мирового устройства. Не составом мысли и существования любопытствуете, но - брызгающей слюны. Что тебе прошлый год, когда - ушел, и даже теперешнего не знаешь?! Медуза, растаявшая на солнце, - вот что твой прошлый год. Ныне я во главе воинства, что умещается у меня на ладони, главнокомандующим меланхолий называю себя пред лицом любопытных. Ночной сурьмой негодования усыпаны праведные, посланные во имя мое.
- И ты теперь не желаешь всматриваться в меня из отвращения к моему положению безнадежности, утвердившемуся сегодня?..
- Твоя мания заурядности, - равнодушно говорил я, - до изнеможения далека от всякой ядовитой вычурности, и оттого морщины долголетия только украшают тебя вместо того, чтобы безобразить. Ко мне иногда приходят с обжалованием своих несчастий и даже самого существования, но после отпадают или отшатываются, смущенные высотой требований моих.
Конечно, у нас была совершенно иная беседа, я долго носил ее в памяти, пока не забыл. Здесь многое сделано для праздных людей, и делается до сих пор, и ухищрения эти иногда поразительны. Я помнил то отдаленное время, когда они зазывали меня в лучшие свои футболисты, мы же с ними не сходились тогда нашими грезами. Нашими воспоминаниями и нашими чудесами. Я обдумывал пока свои временные угрозы и мимолетные порицания, которые удерживали бы меня на плаву. Но старуха принесла с собою тревогу, я устал от нее и превратил в пыль.
Я не обязан никому ни красотой, ни модернизмом, и мои последующие явления едва ли кого-нибудь станут обескураживать. Я наблюдал за перемещением тысяч теней в сумерках побережья. Их становилось все больше, и в плоти каждого сквозили ужас или угроза. На глазах обрастали плотью.
Я расстреливал всех без сожаления, я уничтожал без радости. Ничего странного не существует, иное только кажется таковым, если долго и пристально всматриваться в него. Если долго всматриваться. Еще ничего не произошло, еще никто не родился, еще ни один храм не был построен, и ни один не ждал разрушения. Я запускал свои пальцы в ветер, полубольной от блеска слюды и гладкости чешуи ящериц. Волнение умирало, но моя тревога оставалась со мной. Мерзлое солнце приклеилось к западу, и небо ссохлось и съежилось, будто змеиная кожа. Я был обессилен, я у изголовья сидел нездорового времени, никогда прежде не обманывавшего меня своей вкрадчивостью, никогда прежде не лгавшего мне. Никогда прежде.