Аннотация: Ты приготовишь для него лекарство в тайне от всех, кроме твоей собственной дочери (Папирус Эберс, 206)
"Ласточка, ласточка, ищите же ласточку!" - по всему дому топот босых ног служанок, пахнет свежим хлебом и ветром с Реки. Сикомора и ива -старые совсем - во дворе, сикомора крепко стоит, а ива старая, согнулась, опустила ветви - оплакивает Осириса, только у ее ствола не царь Осирис, а маленький Гор, соколенок невзлетающий. Глаза в смертельном страхе открыты, присел на корточки, как боги страны Дуат, ручонками обхватывает колени, задыхается, на позеленевшем от бледности лице испарина.
Что же, маленький брат мой Гор, нет у тебя матери, ты у меня не сын без отца, как сын Осириса, а сын без матери - так что я буду для тебя как та богиня, которую дитя видит в матери своей, как Исида благая.
Растрепала я косы мои, распустила я власы свои, когда обрела я Гора, сына своего, в котором устало сердце его... успокойся, дитя, успокойся - не первый это приступ, не последний, переживем, как пережили и прочие, сила слова моя побеждающая болезнь. Обниму тебя, посажу на колени свои, здесь, под сикоморой, буду рассказывать тебе про Исиду, как она лечила Гора-младенца, сына без отца...
зелены были губы его, слабы колени его, ибо испил он из груди моей болезнь баа, и высосал то горькое, что находилось в груди моей.
Некому мне подать грудь, чтобы держало дитя ее во устах своих до трех лет, пока не начнет бегать уверенно с другими детьми, один ты у меня, брат мой, Гор, что за сына мне, сын отца моего.
- Госпожа Нефер-маат! - суетятся вокруг служанки, подают солому, разноцветные бусины, вот, наконец, принесли, то, что надо - влажную глину, как та, из которой лепит божественный Гончар - бог-творец Хнум. Под умелыми пальцами она становится маленькой птичкой с клювом - похожей на ту, что когда-то давно взлетела с холма среди болот Дельты, когда начинался мир и поднялась ввысь. И теперь, не бойся, Гор, мир начнется для тебя сначала, и болезнь будет в прошлом, и мы еще на свадьбе твоей будем петь песни с припевом - О, Золотая Хатхор!
- Нефер-маат, ты не бойся, мне лучше, - задыхаясь, говорит Гор, прижимаясь к сестре. - Ласточка... дай мне ласточку!
- Сейчас будет ласточка, сейчас, дитя мое Гор, - говорит Нефер-маат, и пальцы ее полны глины, как пальцы Хнума - только не может она слепить здорового сына отца своего, болен единственный сын врача-суну Хнум-хотепа, болен с младенчества странной и страшной болезнью баа. Она приделывает к глиняной фигурке солому - как перья.
Истеки ты, злой демон "баа", в этом имени твоем "питие болезни баа", который извлекает сердце из тела, которые расслабляет колени тому, в которого он вселяется.
Она вкладывает влажную темную ласточку из глины в слабые пальцы брата, оставляющие глубокие сочащиеся водой отпечатки на глине.
Сядь же рядом, Исида, мать моя, и успокойся, так сказал Гор. Сразись же с человеком этим у меня, мать моя Исида,- так рек Гор, - и ты, сестра матери моей, Нефтида, иди к тому месту, где обретаются кормилицы и привратницы богини Нут...
Сражаться - ее удел, она сражается, подобно дочери Амона-Ра, львице Сехмет, за его жизнь с тех пор, как он стал сыном без матери, а она - дочерью без матери, а суну Хнум-хотеп - мужем без жены. Он так и не женился второй раз.
- Не шумите, - говорит она служанкам, машущим опахалами из листьев и перепуганно сующим ей и Гору воду, бусины из лазурита, амулеты бегемотицы-Тауэрэт и еще бог знает что. Ласточка уже готова. Когда сражение закончится, ласточка унесет болезнь баа - до поры, до времени.
Ну вот и все. Она берет брата на руки - десятилетнего, а весит он не больше того, как здоровые пятилетние дети - и несет его в дом. Отец с утра в храме, он не знает, что у Гора снова был приступ.
...Ладья миллионов лет, барка солнечная, клонится к западу, состарившийся Атум уже не так ярок, каким он был, когда звался Ра и сиял в полудне - на него можно смотреть, как и на новорожденного ранним утром Хепри, и глазам не будет больно. Атум - старик, кости его стали серебром, а плоть - золотом, и волосы его - как лазурь, и темнеет небосклон, и идет он в страну Дуат, чтобы победить Апофиса.
- Ты встречаешь меня, дочка? Уже поздний вечер.
Она бросается к отцу на шею - он смуглый, высокий и на бритых его щеках за день уже наклюнулась серебряная щетина, и он целует дочь осторожно, чтобы не уколоть. Она не рассказывает ему о приступе, который был у Гора, но он видит ее глаза, и сам все понимает. Жрец и врач храма Хнума, он умеет читать, что говорит сердце из всех жил своих, когда берет за руку человека - ему ли не знать о сердце дочери своей!
Она сама подает ему омыться после дня служения и приносит чистую одежду, что приготовили служанки, а после приносит ужин. Вечером отцу нужен покой, утомителен шум и возня служанок - она обо всем заботится сама. Ночь внезапно накрывает их дворик, все погружается во тьму.
- Ты хлопочешь обо мне и брате своем, а должна бы хлопотать о муже и детях своих, - вздыхает Хнум-хотеп. - Послушай меня, дочка...
Она слушает, она слышала это много раз - отец прав, но никогда она не расскажет отцу правду.
Уже много брала она масло, и мазала вечером руки свои и ноги, так, что сосуды-мету полностью покрыты были блестящим маслом - и никому не говорила об этом, сказавшись больной и не выходя из своей комнаты, задернув занавесь из тростника, и мазала она грудь свою, и целовала амулет с Оком Гора, и в надежде ложилась спать. И все то же самое было утром - сосуды-мету у нее не такие, как у той женщины, что может родить, незаметные, опавшие, не наполнены они кровью. И луковицу она прятала на ночь, и не слышала запаха в устах своих утром - не проходимы сосуды-мету в теле ее, они словно каналы, забитые грязью и не пускающие Нил на поля. И когда принимала роды она у подруг своих, что давно вышли замуж и рожали во второй уже раз, а то и в третий, брала она тайком кусочек плаценты от рожденного мальчика, и говорила родильнице - "ты родила мальчика, дай же мне молока твоего, я буду готовить лекарства, что лечат и глаза, и кашель, и насморк, а брат мой, Гор - мальчик болезненный, ты ведь знаешь", и ей давали. И она смешивала тайком кусочек плаценты с грудным молоком, которое сцеживала родильница в особый сосуд для лекарства, и от этого снадобья не тошнило ее, и это верный знак, что никогда не понесет она во чреве...
- Ты не слушаешь меня, дочка, - говорит Птах-хотеп. - А я ведь скажу тебе, о чем ты думаешь - и будь внимательна к словам моим!
Нефер-маат вздрагивает. Откуда он узнал?
- Ты любила того жреца, который уехал в столицу, думаешь, я не замечал, доченька? Не пара он был тебе, и хорошо, что уехал. Тряпка он, вот что я тебе скажу! Подкаблучник. Забудь его.
Нефер-маат обнимает отца за плечи. Да, она любила Сетенра. Он был юноша, едва опоясавшийся поясом зрелости, но для нее, двенадцатилетней, он казался недосягаемо взрослым и прекрасным, словно царский сын. Он не обращал на нее никакого внимания - маленькая девочка, дочь жреца-врача, что приносит отцу воду, чтобы возлить на руки.
Как-то она шла мимо дома его, он стоял среди своих братьев, они праздновали день рождения матери его, старушки, которую вынесли в тростниковом кресле и посадили в тень, а маленькие девочки-служанки почтительно махали опахалами. Мать-старушка, мать Сетенра ее возлюбленного, дремала, и сердце ее было далеко, устало сердце ее, так стара она была. Если бы она не была так дряхла и не дремала, она бы увидела взгляд проходящей по дороге девочки-подростка, жадно смотрящей на ее сына. Он, высокий, большеглазый, вдруг повернулся и посмотрел девочке вслед - так ей показалось тогда, быть может, он просто отвлекся от беседы с братьями.
Если бы ты не дремала, о старушка-мать Сетенра, ты бы прочла, что в сердце у меня было, что не могла я отвести взора от сына твоего, юноши несравнненного, прекрасного, брата совершенных достоинств!
Последний раз она увидела его, когда он шел по дороге к причалу, чтобы уехать в столицу. И похищено было сердце ее любовью к нему, и сердце ее возвысилось, когда она пошла к нему навстречу и спросила - "ты уезжаешь навсегда, Сетенра?" и увидела его лицом к лицу. Над правой бровью у него была родинка, а глаза подведены малахитом, безупречной линией. "Возьми меня с собой!" - прочел бы он в сердце ее, если бы мог читать сердце ее. Но он не умел читать в сердце и начал рассказывать, как он познал премудрость писца, и хвалил отца ее, что был наставником его, и говорил, что его по знакомству устроили в главный храм столицы, и что он станет знаменитым человеком - а у ушах ее стоял звон, и она не слышала его.
И тогда пришла она домой и слегла на неделю, и говорили, что она перегрелась на солнце у Нила, и отец прикладывал ей влажные повязки и готовил отвар.
- Выздоравливай, дочка, - говорил он ей. - Я научу тебя готовить лекарство, которое никого не учил готовить. Я должен был бы научить этому Гора, сына своего, но я уже стал, а Гор немощен, и ты будешь моим посохом старости!
- Девочки не бывают посохами старости, отец, - ответила она и улыбнулась впервые.
- Обычно не бывают. Но обычно и женщина не становится царем-Гором, а Хатшепсут, дочь царя, стала сама царем Двух Земель, - отвечает он. - Когда я обучу тебя моему искусству, мы пойдем с тобой к царю Хатшепсут, и я скажу ей - вот дочь моя, Нефер-маат, она вместо сына у меня, ибо Гор, сын мой, слаб ногами - да повелит твое величество, царь Хатшепсут, пусть станет дочь моя жрецом-врачом после меня, ибо искусна она во всем искусстве, что бог Тот завещал служителям своим...
Отец рассказывает напевно и ласково, как они поедут к царю Двух Земель, и что он ей скажет, и что ответит им царь, Хатшепсут, которая сама - дочь царя и продолжила дело отца своего, Тутмоса, и как царь Хатшепсут повелит Нефер-маат стать посохом старости отца ее, жреца-суну, врача, и принимать страждущих всеми болезнями - болезнями очей, носа и сердца, и по движению жил читать разговор сердца, и давать лекарство, которое сделано точно так, как заповедал бог Тот служителям своим, и не давать скверной жидкости ухеду отравлять их тело и причинять болезни, и научится она составлять редкие лекарство, которые никому не говорят врачи-суну, никому кроме сына своего... И она засыпала, и просыпалась здравой, как Осирис после сна, убаюканный Исидой. Когда она просыпалась, он сидел, согнув ноги, как сидят псицы, и быстро переписывал большой папирус, принесенный им из храма.
- Никому, кроме дочери твоей, ты не скажешь состава его, -пробормотал он последние слова из рецепта. - Скоро я закончу переписывать этот папирус для тебя. Вот твое главное наследство.
И он постучал тонким желтоватым пальцем по листу папируса.
Она хранит этот папирус вместе с амулетом Око Гора, что повесила ей на шею, умирая, мать ее. А драгоценности матери своей она почти не надевает - только когда в праздник настаивает отец.
- Я настаиваю, Нефер-маат, чтобы ты обратила внимание на Минмеса. Он достойный молодой человек, ставший писцом недавно, и желающий создать дом свой.
- Вот пусть и создает, - фыркнула Нефер-маат, как дикая кошка, дочь Ра, что готова львицей умчаться в пустыню. - Я-то здесь причем?
- Эх, дочка... - махнул рукой Хнум-хотеп. - Не видят глаза твои никого, кроме того подкаблучника. Ну, иди спать. Завтра поговорим еще. Я этого так не оставлю, ибо достойный юноша этот Минмес.