Шульчева-Джарман Ольга Александровна : другие произведения.

Сын весталки главы 16-20

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    - Это, действительно, сирийцы, - невозмутимо ответил Кесарий. - О, сирийцы! - обрадовался Рира. - Они пришли к Василию, - еще более хладнокровно продолжил архиатр. - Василий!.. - загремела Гера-Эммелия. - Я не звал их! - немного испуганно ответил ей старший сын. - Звал, не звал, а вот они, пожалуйста! - сурово указал Рира на лохматых и бородатых смуглых людей, рассаживающихся на траве. - Они обрели в тебе Моисея и теперь разбивают стан. Жить будут здесь, прямо в нашем саду. - Замолчи, Рира, - устало сказала Эммелия. - Кесарий, дитя мое, ты поговорил с ними? Чего они хотят? - Они хотят видеть Василия. Они пришли для этого из самой Эдессы. Старшего - вот того, который атлетического сложения - зовут мар Йоханнан. Он хочет держать к тебе слово, Василий. Ты позволишь? Пресвитер, закусив губы, кивнул, потом какая-то догадка пришла к нему в голову и он спросил: - Они разве знают по-гречески? - Нет. Но я буду переводить, - успокоил его Кесарий. - Ну что, велишь им начинать? - Да, - ответила за Василия Эммелия. - Пусть все это побыстрее закончится! Святые мученики! Кого у нас только не было уже! Правда, я думала, что хуже ариан из Лидии никого уже не будет... но вот это... Ядайка кашишин к-напатэ б-леля! - изрек мар Йоханнан.
  ГЛАВА 16. ОБ ОРИГЕНЕ, ЭФИОПАХ И ВАСИЛИИ.
  - Зачем ты потратил все деньги, которые тебе заплатили за ту речь в суде о наследстве Феопомпа, на сборник речей Либания, Рира?!
  Немолодая женщина в черном укоризненно смотрела на своего юного собеседника огромными, темными, как зрелые оливки, глазами. Она, несомненно, была в молодости замечательной красавицей - печать давней красоты лежала на ее утомленном, поблекшем, но благородном лице. На ней не было ни одного украшения, за исключением одетого по-вдовьи серебряного обручального кольца - даже растянутые тяжелыми серьгами мочки ее ушей были сиротливо пусты. Она изящно и одновременно скромно набросила покрывало из тончайшей ликийской шерсти на уложенные в венок тяжелые косы цвета воронового крыла - седина еще не прикоснулась к ним, словно волосы навек остались принадлежать не вдове патриция Василия, а юной Эммелии.
  - Ты мог бы сделать хоть какой-нибудь подарок для Келено, пусть даже самый скромный, - недовольно сказала она, вставая со скамьи и сцепляя пальцы рук в замок.
  Юноша напротив Эммелии не смутился. Он был мало похож на мать - русый, тонкокостный, невысокий, с быстрыми и умными светлыми глазами, сын почтительно сидел напротив родительницы. Когда она поднялась со своего места, он тоже встал.
  - Я спрашивал Келено, мама. Она сказала, что ей ничего не надо, и что она будет рада, если я куплю себе сборник последних речей Ливания, - уверенно, почти развязно, ответил он.
  - Конечно! - саркастически воскликнула Эммелия и воздела руки, как Медея из трагедии Эврипида. - Что бедная девочка может еще тебе сказать?! Да, она в тебя влюблена безумно - еще не поняла, кого ей, бедняжке, отец сосватал... А прошлый раз, когда ты Оригена купил, она тоже говорила, что ей ничего не надо. Золотое сердце! Ей не надо ничего!
  - Келено старается поддерживать своего супруга в его склонностях, - ответил Рира. - Это - ее добродетель.
  - Добродетель? - возмущенно спросила Медея-Эммелия. - Да она вся из добродетелей соткана, милое дитя! А ты - черствый болван, Григорий, - она назвала его полным именем, что случалось редко. - Твой отец никогда так не поступал со мной. Что тебе стоило купить ей хотя бы колечко? Не разорился бы.
  - Зачем ей колечко? - изумленно спросил Григорий-Рира. - У нее их полно.
  - О, святые мученики! Вразумите моего сына! Объясните ему, что женщине важно не колечко, а любовь мужа! - воскликнула Эммелия. - Впрочем, о чем говорить, когда через неделю после свадьбы бедная девочка с рыданиями прибежала ко мне, в ужасе, что ты с ней собираешься разводиться...
  - Она неправильно меня поняла! - воскликнул ритор.
  - Только такой... такой, как ты, догадался бы написать после свадьбы речь под названием "Похвала девству"! Вомолох! Как ты можешь так издеваться над чувствами Келено!
  - Ну, я же люблю ее, мама. Она и так это знает, - развел недоуменно руками Григорий-Рира.
  - Действительно... Нет, ты - как деревянный, клянусь, Григорий. Это невыносимо. Теперь объясни мне, зачем ты потратил столько денег на Оригена? У Василия есть Ориген, я знаю точно. У нас такое тяжелое положение, Макрина выбивается из сил, чтобы собрать кесарский налог и не потерять наших имений, а ты... ты тратишь деньги направо и налево!
  - Мама, выслушай меня, - потер лоб юноша. - Василий не дает мне читать Оригена, он - деспот и тиран, каких мало. Я чувствую себя, как Гармодий и Аристогитон вместе взятые,1 когда его вижу. Он не дает мне никаких своих книг. Более того, он запретил Григорию давать читать мне свои книги.
  Эммелия снова села на мраморную скамью. Тень виноградных листьев, увивавших беседку, легла на ее лицо, и оно стало строгим и печальным. Она покачала головой - было непонятно, знак ли это согласия или осуждения.
  - Василию отчего-то можно все! - проговорил Рира, ломая в тонких пальцах прутик. - Он и в Афинах учился, и Оригена изучал... вон сколько выписок сделал - целая книга получилась, я ему, дурачок, помогал переписывать, когда еще чтецом был. Теперь-то дудки!
  - Григорий... - начала было Эммелия.
  - Нет, мама, объясни мне, - перебил ее сын, - объясни мне это! Я, наверное, чего-то не понимаю! Почему наш Василий живет, как сам выбирает? Как он хочет? А все остальные должны слушать приказ по легиону и строиться? Иначе - децимация? 2 А? Здесь не армия ему! Шел бы в армию служить, быстро бы до высоких чинов докомандовался...
  - Ты не прав, Григорий, - тяжело вздохнув, произнесла Эммелия. - Василий вовсе не живет в свое удовольствие. Ты знаешь, что он ест? Вареные зерна и травы! А у него слабое здоровье! Ты знаешь, что он проводит ночи в работе или молитве? Ты знаешь...
  - Да уж знаю! - молодой человек уже мерил беседку быстрыми нервными шагами. - Знаю, что мой старший братец - великий воздержник и аскет! Великий Василий, воистину! Но это-то ему и нравится! Нравится не есть и не спать и воссоединять церковь! А на деле это означает вести бесконечную переписку с хитрющими или туповатыми епископами всех провинций. Ничего у него не выйдет! Я это сразу понял! Да, мама! Василий пресытился науками в Афинах - ему они больше не нужны, правильно! А я вот не смог поехать в Афины, да! Мне не повезло так, как моему великому братцу! Так что ж, я должен в нашей каппадокийской глуши до того досидеться, что азбуку забыть? Свечки зажигать одни? Или к этим арианским епископам для переговоров ездить? И в рот Василию смотреть?! Так?
  Григорий задыхался от гнева. Его искаженное лицо покрылось мелкими каплями пота.
  - Рира! Рира! - встревожено воскликнула Эммелия. - Успокойся!
  - Василию все можно было! Он у нас особенный! Восемь лет - в о с е м ь! - в Афинской Академии! Об этом он забыл! А что ему младший брат - зачем Рире эллинское образование, пусть будет, как верный раб, под рукой! Если у нашего Навкратия рабы братьями становятся, то Василий из всех рабов делает - и из братьев, и из друзей!
  - Рира! - Эммелия сделала движение, словно желая обнять сына, но тот отпрянул.
  - Я не буду потакать его прихотям, как Кесариев Григорий! Не буду, поняли? - закричал он, обращаясь к невидимым слушателям. - А если вам это не нравится - уйду из дома! Лучше быть бездомным странником, чем рабом!
  - Григорий! - устало и строго сказала Эммелия. - Перестань, слышишь?
  - Я всегда был тенью Василия! Я все время слышал: "Ах, как Рира похож на брата!" Всегда! Только одна небольшая разница была между нами - ему все лучшее, а мне - что останется! - он закашлялся и надрывным шепотом продолжал:
  - Это ему, великому, сиять, а мне - свечку зажигать и свиток разворачивать. Правильно, не риторикой же заниматься! Разве я на это способен! Вот Эвмена диакона он послал к Ливанию учиться за счет церковной казны - хотя Эвмен не хотел, какая ему риторика, ему бы азбуку сначала изучить - а брата он не послал. Как же! За казенный счет братьев учиться посылать нельзя! Даже если они и хотят! Лучше послать бездаря ленивого! Вот и пусть ему Эвмен свечку зажигает - а я из чтецов ушел и не жалею! - он снова перешел на крик. - Меня зовут выступать в судах, да, и успешно выступаю, между прочим! Вот так! Он - может Оригена читать и обсуждать, а я - не смей! Так может, мне сразу в Ирис прыгнуть? Как Платон? А? А мою часть имения можно в пользу церкви отдать, братец придумает, что с ним сделать! Правда? - Григорий рухнул на скамью и обхватил голову руками.
  - Рира, Рира! Опомнись! - Эммелия обняла его. - Дитя мое... Ты доведешь себя до припадка... Ты потеряешь голос... а тебе на следующей неделе выступать в поединке риторов. Пожалей себя, дитя мое... Василия не изменить...
  Григорий не шевелился.
  - Рира! - Эммелия нежно взяла его ладони в свои. - Рира! Сыночек мой, свет мой! Прости, что я не смогла отправить тебя в Афины... Отец умер, у нас были долги... У нас чуть не забрали наше армянское имение - то, в котором ты родился... И Петрион был младенцем еще, болел все время... Я так растерялась тогда... Рира, я виновата перед тобой... прости меня, сыночек... Если бы не Макрина, мы не выкарабкались бы, и Василию пришлось бы вернуться из Афин. Это же благодаря Макрине он доучился! Только он все позабыл, гордец. Она навела порядок во всех наших делах, бедная девочка, для этого ли я ее рожала, чтобы она взвалила на себя всю отцовскую ношу!
  Григорий поднял заплаканное лицо и неуклюже попытался обнять мать в ответ.
  - Ладно, мам, ладно. Если б не Макрина, ни Крат, ни я, ни Ватрахион3 не получили бы приличного образования. Просто Василию повезло, а мне - нет.
  - Почему ты до сих пор зовешь Петра этим глупым прозвищем? - вздохнула Эммелия, кладя голову сына на свои колени и гладя его волосы. - И зачем, зачем ты купил речи Ливания? У вас с Феозвой их целый сундук.
  - Мы составим псогос4 Юлиану, - сказал мечтательно Григорий. - Возьмем за образец Ливаниево похвальное слово Асклепию.
  - Так, Григорий, - Эммелия взяла сына за плечо. - Я не могу требовать от тебя, чтобы ты его не писал, увы. Вы с Василием - два упрямца. Но поклянись мне немедленно, что этот псогос нигде, кроме нашей усадьбы, не прозвучит.
  - Почему, мама? - удивился Григорий.
  - Потому что Юлиан может стать императором или, на худой конец, он договорится со своим дядей и Констанций разделит с ним власть. А ты пойдешь в ссылку, дурачок! - сердито закончила Эммелия.
  - Хорошо... - недовольно проговорил Григорий. - Не прозвучит...
  - Теперь послушай и постарайся понять меня, Рира, - Эммелия выпрямилась, но не убрала своей руки со лба сына.
  - Я не против Оригена и Климента, Рира. Я считаю их великими, боговдохновенными мужами. Они умели говорить с эллинами по-эллински и приобрели эллинов. Но я боюсь, что ты, увлекаясь эллинским в их книгах, сам станешь эллином!
  - Ну, мам, - рассмеялся Григорий, целуя ее руку. - Отчего это я стану эллином? И потом - среди древних мудрецов много тех, которых можно назвать вслед за философом Иустином-мучеником "христианами до Христа". Внешние, которые близко подходили к нашим. Так Григорий, брат Кесария сказал.
  - Кесарий, в отличие от тебя, Рира...
  - Знаю, знаю...- не дал договорить матери бывший чтец. - А что ты скажешь на то, что сам великий Плотин говорил о триаде - едва-едва не дойдя в своем поиске до нашей веры?
  Эммелия покачала головой.
  - А Климент Александрийский прямо пишет: "Философия была педагогом эллинов ко Христу". Поэтому я сначала пройду весь путь, которые прошли эллины, а потом...
  - Куда это ты собрался, Рира? - раздался могучий бас и в беседку ввалился русоволосый гигант, похожий на Геракла.
  - Кратион! - всплеснула руками Эммелия.
  - Матушка! - Геракл поцеловал женщину в черном и хлопнул брата по плечу так, что тот присел.
  - Ревел матери в подол? - бесцеремонно заметил он. - Отягченный супружескими узами брат мой так и не повзрослел! Зато извел добрый кусок пергамена на речь "Похвала девству". Ты не читал, Кесарий?
  - Кесарий! - завопил Рира, бросаясь обнимать входящего в беседку высокого человека в дорогом плаще.
  - Кесарион! Какая радость... - произнесла Эммелия, незаметно вытирая глаза краем покрывала.
  - Вот, встретились в Неокесарии, и я затащил его в нашу тихую Аннису5... Мы с Хрисафием решили новые сети заказать - наши уже дырявые такие, чини-не чини, никуда не годятся... Смотрю - кто-то знакомый - важный такой, из носилок выходит. Оказывается, Кесарион теперь - армейский архиатр, фу-ты ну-ты! - весело рассказывал второй сын Эммелии. - Мы рыбу отдали Агрипине на кухню. Хороший улов.
  - Брат мой Навкратий - человек косматый, о Кесарий, - извиняющимся голосом произнес Рира, подмигивая архиатру. - Ушел из дома вместе с Хрисафием в лес молиться, живет охотой и рыбной ловлей. Иногда лишь приходит в бане помыться. Но отмыть его сложно, почти невозможно. Так и уходит, недомытый, назад в лес.
  - Дети мои, - деловито произнесла Эммелия, - я пойду, распоряжусь относительно обеда. Кесарий, ты ведь останешься у нас ночевать?
  - С величайшим удовольствием, тетя Эммелия, - улыбнулся Кесарий. - У меня есть несколько свободных дней.
  - Но ты, наверное, хотел бы съездить домой? - осторожно спросила его она. Кесарий еле заметно качнул головой. Эммелия понимающе посмотрела на него и ничего не сказала.
  - Пошли, Кесарий, поборемся! - загудел каппадокийский Геракл. - А то всю дорогу проспорили с тобой, зажирел ли ты в Новом Риме или нет. Вот сейчас и выясним, как часто ты наведывался там в палестру!
  - Отлично! - потряс поднятыми руками ритор. - Крат, Кесарий, пошли к пруду! Там и баня рядом! Пока вы друг друга лупите, она приготовится - смоете кровь и мозги...
  - Рира! - вздохнула Эммелия. Крат что-то хотел сказать про мозги брата, но, посмотрев на мать, сдержался.
  - А ты, действительно, научился в лесу обуздывать страсти, Крат! - съязвил ритор. - Язык свой, например!
  - Послушай, Григорий, - проговорил Кесарий. - Ты нам прочтешь свою новую речь?
  - Псогос на Юлиана? - оживился тот. - Я еще не написал ее.
  - Псогос на Василия, - негромко подсказал Крат.
  - А! Это так, шутка, - довольно заметил Рира.
  Эммелия, стараясь казаться строгой, покачала головой, но не смогла сдержать улыбки.
  - Матушка, мы пошли драться, - сообщил Крат, обнимая ручищей Кесария. - Вернемся к обеду.
  +++
  ...Григорий, заявив, что он будет судьей в поединке борцов, стал в стороне, небрежно помахивая свежесрезанной оливковой ветвью.
  - Одежду нашу сторожи, Рира! - крикнул ему Навкратий.
  - Маслом не будете натираться? - поинтересовался Григорий-Рира, уже более энергично обмахиваясь веткой - как из-за жары, так и из-за насекомых.
  Его замечание не было воспринято всерьез ни братом, ни Кесарием.
  Навкратий и Кесарий стали друг напротив друга и, выдержав несколько мгновений, одновременно сцепили борцовские объятия, после чего начали двигаться кругами по траве, словно в странном медленном танце. Только рельеф их мышц выдавал то напряжение, которое приходилось испытывать каждому из соперников. Худощавый, но жилистый, Кесарий оказался достойным соперником атлету Навкратию. Силы их были равны, и борцы почти замерли, обхватив один другого. Они молчали, будто опасаясь словом ослабить себя - ничего не было слышно, кроме их частого дыхания.
  - Макрина идет! - воскликнул Рира, указывая на тропку, ведущую в глубину сада.
  Кесарий оглянулся - и мгновенно оказался на траве.
  - Вот так вся мужская доблесть рушится в прах из-за одного лишь имени жены! - глубокомысленно изрек молодой каппадокийский ритор.
  Борцы теперь катались по земле - Кесарий изо всех сил стремился наверстать упущенное, но теперь его рост был для него не преимуществом, а недостатком.
  - Навкратий! Не валяй Кесария в пыли! - очень правдоподобно изобразил голос Эммелии Рира.
  Когда эти слова еще звучали, константинопольский архиатр высвободил, наконец, левую руку, и цепко ухватив Навкратия, прижал его к земле.
  - Ничья! - завопил молодой ритор, отбрасывая оливковую ветку. - Победила дружба!
  - Подыгрываешь брату, Рира? - пыхтя, спросил Кесарий, пытаясь прижать соперника плотнее. - Используешь ложь для победы родственников, софист? Превращаешь честные состязания в бесславные игрища?
  - Так что, Макрины здесь нет? - удивленно спросил Навкратий, тщетно пытаясь высвободиться. - Ты наврал, ритор?
  - Ничья, ничья, - покровительственным тоном продолжал его младший брат, забыв осторожность. - Вставайте же! Полно вам ребячиться!
  К его полной неожиданности, борцы оставили друг друга и, вскочив на ноги, не сговариваясь, бросились к нему.
  - Позоришь честь семьи! - кричал Навкратий.
  - Расстраиваешь честное состязание! - вторил ему Кесарий.
  - Вы что?! Отпустите! - закричал бывший чтец, тщетно пытаясь спастись бегством. - Я не хочу! Крат, ты с ума сошел!
  - Бросим-ка его в пруд, - предложил лесной отшельник, надежно держа брата за ноги.
  - Отлично, - согласился архиатр, держа Григория за руки. - Понесли!
  - Вода холодная! - взмолился тот.
  - И еще добавь - мокрая! Трактат о природе вещей напишешь, если выплывешь!
  - Маменькин сынок! - возмутился светлокудрый титан Навкратий. - Это в июле вода для него холодная!
  - Отпусти, мне щекотно! Я боюсь щекотки! Кесарий! Крат! Не бросайте меня в воду! Я плохо плаваю! Увы мне! - вопил несчастный ритор.
  - Вот у тебя и появится прекрасный случай научиться, - последовал бесчеловечный ответ.
  Молодые люди раскачивали то хохочущего, то умоляющего о пощаде ритора на берегу покрытого цветущими водяными лилиями пруда.
  - Если, как ты сказал недавно, я подобен Исаву, то ты, брат мой, станешь сейчас подобным Ионе! - торжественно возгласил Навкратий. - Кесарий! Бросаем его на счет "три".
  - Брат мой человек волосатый, лесной, он груб и неотесан, но ты-то, Кесарий, понимаешь, что такая жестокость повлечет за собой глубокие расстройства в моем здоровье! - вскричал Рира, запрокидывая в отчаянной мольбе голову так, что его светлые спутанные волосы касались травы. - Подумай, какая это будет утрата для эллинской словесности?! Сколько речей погибнет в зародыше, не будучи поверена ни пергамену, ни даже дощечке! - тут он выплюнул прядь волос, попавшую ему в рот.
  - Напротив, это должно укрепить твое здоровье, - глубокомысленно ответил последователь Асклепиада. - От ритмичного покачивания, которому мы тебя сейчас дружелюбно подвергаем, ток онков восстанавливается в теле твоем...
  - ... а наипаче же - в языке твоем, - добавил Навкратий.
  - А прохладная ванна должна закрепить результат!
  - Впрочем, если ты и покинешь нас навсегда, брат мой, - скорбно продолжил гигант, - то Келено под руководством Макрины напишет "Похвалу вдовству".
  - Асклепий и Геракл составили дуумвират, вооружившись против меня! Братья мои, в ров смертный бросаете меня! Пожалейте юность мою и седины матери моей! - нараспев причитал Григорий.
  - Да, конечно, непременно маму позови! - съязвил Навкратий. - А лучше Макрине пожалуйся, как только она вернется из Армении. Впрочем, она как раз меня просила, чтобы я с тобой серьезно поговорил...
  - Меня укачало! - капризно заявил ритор и потребовал: - Бросайте уж скорее!
  - Э, нет, чего захотел! Теперь уж точно покачаем...
  - Помнишь, как ты Макрине пожаловался, будто бы я тебя дразнил?
  - Будто бы! Ничего себе - "будто бы!" - возмутился Григорий, тщетно силясь приподняться. - Ты мне говорил, что я - приемный сын в семье, и что скоро приедет моя настоящая мать, эфиопка, черная, как сажа, и заберет меня навсегда в Эфиопию! И плакал я горькими слезами, и побежал за утешением к сестре своей! И она призвала тебя к ответу! А злопамятность, о Навкратий, замечу, тебя, как философа, не украшает отнюдь!
  - Ишь ты, как разговорился, а ныл - "укачало"! Ты еще вполне бодрый, не притворяйся. А не забыл ли ты, как отмстил мне, своему единоутробному брату, не насытив свое сердце, алчное до мести, жалобой старшей сестре?!
  - Макрина тогда логически разъяснила мне, - меланхолично предался Рира воспоминганимя, - что у эфиопов рождаются черные дети, что я и сказал Крату. Тот возразил, что моя мать-эфиопка очень хотела белого сына, и в родах смотрела на эллинскую картину Гермеса. После чего Макрина поняла, что Крат читал роман Гелиодора "Эфиопика", и ему попало, - пояснил ритор со слабой, но торжествующей улыбкой.
  Навкратий приподнял Григория за ноги, ловко пресекая все попытки несчастного лягнуть его.
  - Рассказывай при Кесарии, как ты свалил на меня все украденные леденцы! Облегчи исповедью свою темную эфиопскую душу! - продолжал хохотать Навкратий.
  Но Григорий неожиданно закрыл глаза и смолк, принял вид умудренного жизнью стоика, потрясенного мелочностью человеческрй натуры.
  - Кто как-то подзадорил меня соревноваться, кто раньше прыгнет в ванну - до того, как няня добавила воды в кипяток?! - снова вопросил Навкратий.
  - Какая жестокость! Такое низкое коварство было свойственно душе этого человека с самого нежного детского возраста! - воскликнул Кесарий, удачно избегнув укуса ритора.
  - Ты так быстро выпрыгнул назад, что даже ничего толком не успел ощутить! - завопил Григорий. - И мне было жалко тебя, я плакал даже громче, чем ты! Вы уж бросайте меня быстрее, наконец, а то сейчас меня стошнит! У меня настоящая морская болезнь! Коварные каппадокийцы!
  - Сам-то кто? - удивился Кесарий.
  - Я в Армении родился, в нашем дальнем имении, - гордо ответил Григорий и приказал: - Бросайте скорее меня в пучину!
  - Сбывается с тобой, муж лживый, слово Писания - захотят смерти, и убежит от них! - провозгласил Навкратий. - Качай его сильнее, Кесарий! Пусть не ругает нашу прекрасную родину!
  - Бросаем на счет "три"! Надоело мне его качать - наш армянин выворачивается, как угорь.
  - Один...
  - Два...
  - Хозяин! Навкратий! Григорий может утонуть в своем плаще!
  К друзьям спешил Хрисафий.
  - Позволь мне снять с него плащ - тогда и бросите его в пруд!
  - Ладно, - великодушно разрешил Навкратий. - Сними, брат мой Хрисафий, с этого софиста его роскошный плащ - пусть будут утоплен как гимнософист!
  Но едва Навкратий и Кесарий ослабили ненамного свою хватку, Григорий-ритор с неожиданной силой, рывком, высвободился и помчался, спасаясь, вверх по склону холма.
  - Хитрец! Вот я тебя сейчас! - закричал житель каппадокийского леса.
  - Навкратий, недостойно философа такое буйство, - укоризненно сказал Хрисафий, касаясь его руки. - Полно тебе, брат мой.
  - Ты нарочно, что ли, про плащ придумал? - нахмурился Навкратий.
  - Да, - склонил голову Хрисафий. Это был светловолосый молодой человек, ровесник Навкратия, схожий с ним по телосложению.
  - Хитрец ты, Хрисафий! - воскликнул каппадокийский Геракл, хлопая товарища по плечу. - Вот уж, действительно - истинный каппадокиец! Кесарий, ты узнал этого подвижника? Это мой брат во Христе и молочный брат, Хрисафий. Он разделяет мое уединение и молитву.
  - Конечно, я помню тебя, Хрисафий, и твою неоценимую помощь мне в беде...
  - Это все отец придумал тогда, - вмешался в разговор Навкратий. - Мы только делали то, что он нам велел. Да мы бы и на большее пошли, чтобы тебя с судилища Григория Старшего вызволить...
  Кесарий сделал жест, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор.
  Рира, видя, что за ним нет погони, остановился, и, поставив ногу на мраморную скамью, неспешно стал завязывать ремень сандалии.
  - Я пойду, распоряжусь насчет бани! - весело, как ни в чем не бывало, крикнул он. - Послушаете потом мою новую речь!
  - Иди, иди! Заботься о бане, сорок первый севастиец! - крикнул его брат и нырнул в пруд. Кесарий прыгнул вслед за ним в самую середину зарослей кувшинок.
  ...Когда они, веселые и мокрые, вышли на берег, солнце уже спряталось за вершины буков, и над лужайкой веял нежный предвечерний ветерок.
  - Не хотите ли перекусить? - спросил Хрисафий, улыбаясь. У него были смеющиеся, лучистые глаза. - Я уже пожарил рыбу на костре.
  - Спасибо, друг! Очень хотим, - сказал Навкратий. - Ты знаешь, Кесарий, он очень хороший, Хрисафий. Я прошу тебя относиться к нему, как к равному, а не как моему домочадцу. Мы с ним братья и по молоку его матери, и во Христе.
  - Что вы, хозяин, - смущенно заговорил Хрисафий, раздавая им рыбу.
  - И прекрати называть меня "хозяин"! - добавил Навкратий деланно строго.
  Хрисафий счастливо и смущенно улыбнулся.
  - Ты же - свободный человек, я дал тебе вольную! Садись с нами, мы сами сможем дотянуться до рыбы, не надо нам прислуживать!
  Они сели у догоревшего костра - Навкратий в середину, его друзья - по бокам от него.
  - А знаешь, Кесарий, - хлопнул Навкратий по плечу архиатра, - я бы хотел, чтобы ты стал моим братом.
  - Так погоди, мы же вроде побратались - ты подарил мне свой ихтюс перед тем, как принял крещение! - ответил Кесарий, ловко извлекая из рыбины тонкие косточки.
  - Да я не про это, - повел богатырским плечом Навкратий. - Мы с Макриной всегда были дружны, как никто из всех нас, детей. Не знаю, почему так вышло, но она любит меня больше всех остальных своих братьев.
  - Вы похожи, - задумчиво ответил Кесарий. - Она в душе - такой же атлет, как ты - снаружи, Крат.
  - Вот! Вот! - подхватил Навкратий. - Ты верно подметил. Мы близкие друзья с ней, и я хочу тебе сказать, что она... Мне, правда, жаль, что все так вышло...
  - Милый Навкратий, - перебил его константинопольский архиатр. - Давай больше никогда не будем об этом говорить.
  - Баня готова! - раздался веселый голос Григория-ритора.
  
  
  ГЛАВА 17. О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ ХРИСТИАНСТВО.
  - Хочу запеть о Трое,
  Хочу о древнем Кадме,
  А лира моя, лира
  Звенит мне про Эрота.
  Я струны переставил,
  Я лиру переладил,
  Я начал петь Геракла,
  А лира мне - Эрота.
  Прощайте же, герои:
  Как видно, петь могу я
  Эрота, лишь Эрота.
  Как пьет земля сырая,
  Так из земли - деревья,
  А море пьет из речек,
  А солнце пьет из моря,
  А месяц пьет из солнца.
  Друзья мои, за что же
  Вы пить мне не даете? 1
  
  Григорий-ритор весело наполнял кубки друзей. Хрисафий, возлежащий рядом за накрытым в бане столом был крайне смущен - как тем, что ему наливает вино сын его хозяина, так и тем, что тот при этом поет не очень благочестивую застольную песню, но спорить не решался.
  - Хорошее вино! - заметил Кесарий.
  - Отличное! - согласился Навкратий. - Из наших виноградников.
  - Как же вы там в лесу без вина? - задумчиво спросил ритор. - Дикие ягоды и коренья настаиваете на меду?
  - Из дому берем, - добродушно ответил его огромный брат. - Да мы там не пьянствуем, в воскресенье выпьем чарку-другую - и все.
  - Вот, Кесарий, скажи мне - разве не глупость это? Не ребячество? - вдруг горячо начал Рира.
  - Что именно? - удивленно спросил архиатр.
  - Жить в пещере в лесу, питаться рыбой и принесенным из дому вином, думая при этом, что это и есть она самая - настоящая христианская жизнь!
  - Ну да. А почему нет, Рира? - уставился на него Навкратий, прервав расчесывание своей великолепной бороды и отложив гребень.
  - Да тем, что это - лицемерие, Крат! - притворно спокойно молвил ритор, изо всех сил стараясь сдерживаться, но на его щеках уже выступили предательские пунцовые пятна. - Вот когда наша бабка Макрина с дедом прятались в лесу при Диоклетиане, а их имение было описано и отдано в казну, и они боялись высунуть нос в захудалый Арианз, не то, что в Назианз, не уже говоря о Неокесарии, - вот этим можно восхищаться!
  Рира уронил от волнения лепешку на пол, но не заметил и продолжал, все повышая и повышая голос:
  - Вот это - мартирия, это - христианство. А петь псалмы и жарить рыбу, чтобы потом поглощать ее с мамиными лепешками - это игры для маленьких мальчиков, которых еще с женской половины дома на мужскую за малолетством не перевели.
  Хрисафий внимательно посмотрел на Риру своими умными лучистыми глазами и кивнул.
  - Хрисафий! - завопил тот. - Ты со мной согласен?!
  - Да, хозяин, - просто ответил тот. - Крат, я же тебе говорил - мы в игрушки играем. Надо не так.
  - Святые мученики! Оставь этих "хозяев"! Когда с нами не было Кесария, ты нас звал по именам, как тогда, когда мы детишками по саду бегали. Почему ты эту ерунду начинаешь при Кесарии, словно он - посторонний человек? - пробасил Навкратий.
  Хрисафий светло улыбнулся.
  - Рира... - начал он совершенно иным тоном, но продолжить не смог: Кесарий разразился хохотом, а Навкратий и Григорий к нему присоединились. Хрисафий смутился.
  - Правильно, правильно, Хрисаф! - закричал гигант, хлопая названного брата ручищей по спине. - Он всегда был Рира, это только Келено стала его благоговейно величать Григорием.
  - Видимо, супруг и господин ей так велел! - заметил Кесарий. - А то все забудут его христианское имя. Так на гробе и напишут - "Великий Рира, епископ Неокесарии и окрестностей". Чтобы не перепутать с Григорием Неокесарийским, Чудотворцем.
  - Меня в честь его назвали! - заявил гордо ритор.
  - Нашел, чем гордиться - в его честь у нас в Каппадокии каждого второго называют. Григу моего эта участь тоже не миновала, - ответил Кесарий.
  - Его разве не в честь отца назвали? - удивился Хрисафий.
  - В честь обоих... Ты же что-то хотел рассказать мне про Келено, "Риру" и "Григория" Навкратий?
  Хрисафий рассмеялся и толкнул Крата, побуждая его к рассказу.
  - Я что, не рассказал еще? Помню, спросил Келено, что поделывает Рира, небось, речи пишет. А она на меня так посмотрела, и строго сказала, что никакого Риры не знает, и воспитана так, хоть и в эллинстве, что не смотрит на других мужчин, кроме своего мужа.
  - Ну, ты же объяснил ей, что Рира - это я? - сурово спросил ритор.
  - А то! Я еще многое ей про тебя рассказал. Она так смеялась! Про то, например, как ты "Строматы" Климента у Василия ночью воровал. Пролезши через окно. Но Василий проснулся для ночной молитвы и сцапал тебя, Рира!
  - Да, моя оплошность. Не рассчитал. Думал, он уже отмолился и почивает на ложе своем, орошенном слезами, - вздохнул бывший чтец.
  - А он как раз восстал от сна - принести молитвы Троице! И тут ты - роешься в его сундуке! Ха-ха! Пришлось тебе врать, что ты пришел будить брата на молитву, ибо тебе захотелось познать сладость ночных псалмопений.
  - И что, Василий поверил? - с интересом спросил Кесарий.
  - Не знаю, - пожал плечами Рира. - Его никогда не поймешь.
  - Но пару недель тебе пришлось вкушать эту сладость, бедняга! - зарокотал Крат.
  - Да уж, - поморщился Рира. - Еле отвертелся. Василий куда-то уехал, а потом как-то все это забылось... а потом я женился, и ночью уже "Строматы" не ворую. Купил себе собственный экземпляр. Теперь с Келено вместе читаем.
  Навкратий хмыкнул, но ничего не сказал.
  - А знаете, - проговорил Хрисафий, глядя на друзей, - когда в лесу, под открытым небом молишься ночью - это совсем иначе, чем дома, под крышей. Ты - и Бог. Как Авраам в пустыне. И ты идешь, идешь, идешь прочь от своего дома, ты уже все оставил, и никогда-никогда не увидишь больше ничего своего. А там, вдали что-то неведомое, то, что зовут "анастасис", воскресение, восстание...
  - Хрисаф! - воскликнул Навкратий. - Хрисафий, да ты - философ!
  - Вы давно живете с Хрисафом в лесу, Крат? - спросил Кесарий, ставя кубок на стол.
  - Уже дважды перезимовали! Сначала я один в лес ушел, думал, буду, как пророк Илия на горе Кармил, но тут пришла зима, а я на свой Кармил даже теплый плащ не взял. Удочка сломалась. Кресало утопил. Тоска. Сижу в пещере своей, мерзну. Домой идти стыдно - братец засмеет.
  Рира согласно кивнул.
  - И тут Хрисафий является - как ворон Илии, божественный вестник, несет мешок с едой, кувшин с вином, плащи... Как ты меня нашел, а?
  - Не знаю, - пожал Хрисафий плечами.
  - Огонь развел, рыбы наловил, пока я грелся, нажарил... Эх, славно мы пообедали тогда!
  - И ты снизошел, и ты позволил ему разделить твое уединение, да? - съязвил Рира. - С Хрисафием-то сподручнее в пещере жить!
  - Можно подумать, Рира, ты сам умеешь чистить и жарить рыбу, - заметил Навкратий. - Я такой же белоручка был, как ты, да научился. Спасибо Хрисафию.
  - Я не умею, да! Но в отличие от тебя, Крат, я никогда не изображал из себя аскета, молитвенника и отшельника. Я честно говорю - я христианин. Но слишком много кругом такого христианства, от которого волком выть хочется каппадокийским...
  - Так объясни мне, наконец, Рира, что плохого в том, что мы молимся в лесу! - с силой ударил по зашатавшемуся столу Навкратий.
  - Да ничего! Ничего плохого! Равно как и ничего хорошего! Вообще ничего! Пустое место! - разъяренный ритор вскочил на скамью. - Мы с тобой в детстве так в мореходов играли! В охотников! В воинов! В Александра Македонского и Гефестиона! Весь мир завоевали, до страны гипербореев даже дошли, потому что, когда ты, то есть Александр Македонский, заболел, я, то есть Гефестион, потащил тебя не в эллинский храм Сераписа, а в Иерусалимский храм к пророку Исаии. Он тебя исцелил, и мы пошли завоевывать дальше! Для десяти лет - неплохо, а сейчас уже поздновато в такие игры играть! Я и перестал играть, а ты вот заигрался. Играешь теперь в гонимых христиан в лесу. Не забывая за лепешками к маме наведываться!
  - Перестань, Рира, - нахмурился Навкратий. - Ты никогда не поймешь, что означает "Боже, в помощь мою вонми", если ночью в лесу это с другом не споешь. И "Хвалите Имя Господне" не поймешь без этого. И Евангелие не поймешь, если будешь на перине спать и в триклинии на серебре обедать, рыдая при этом, что в тебе таланты гибнут по вине злодея Василия. Это-то и есть - глупая детская забава.
  - Ну, скажи, скажи, для чего ты в лесу сидишь? Для чего? Вообще, объясни мне, раз ты знаешь то, чего я на перине в триклинии не познал - что такое христианство? Чем оно отличается от эллинства? Я знаю, рядом с вами эллины живут. В лесу, в пещере. Питаются кореньями, рыбой и диким медом. Прожили в лесу всю жизнь, до старости. К маме за лепешками не ходили. Поют по ночам Аполлону гимны. Тоже, наверное, чувствуют их получше, чем спящие на перине и едящие мамины лепешки с вином из собственного виноградника!
  Рира махнул рукой и выбежал из бани.
  - Эй, брат! - крикнул Навкратий. - Ты чего это?!
  - Я, пожалуй, пройдусь по вашему саду, погуляю, - сказал негромко Кесарий. Хрисафий понимающе кивнул. Навкратий перевел взгляд с одного друга на другого.
  - Пойдем и мы, - сказал его молочный брат. - Пора петь Девятый Час.2
  +++
  - Жаль, что ты приехал, когда уже отцвел миндаль, - говорил Рира Кесарию.
  - "И зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется кипарис...", - продекламировал Кесарий нараспев.
  - "...доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем," - продолжил ритор. - Когда ты успеваешь все это читать?
  - Я не успеваю, - улыбнулся Кесарий. - Когда-то давно читал Экклесиаста, и вот это запомнилось. Легло на сердце. - Ориген говорит, что это - пророчество о всеобщем воскресении, - задумчиво сказал Рира. Некоторое время они молчали. Потом Рира спросил:
  - Кесарий, ты же философ. Ответь мне, - немного растерянно и смущенно продолжил он, теребя край своего плаща, - ответь мне, наконец, почему ты христианин?
  Кесарий удивленно посмотрел на ритора, замершего посреди тенистой тропы среди миндальных деревьев.
  - Я еще не крестился, Рира, - не сразу ответил он. - Это ты - христианин. И философ. И ритор.
  - И бывший чтец! - добавил Рира с каким-то надрывом. - А ты знаешь, почему я ушел?
  - Нет, - серьезно ответил Кесарий.
  - Я не хочу лицемерить, Кесарий! Я не хочу изображать из себя то, чего во мне и на каплю нет!
  Ритор возбужденно схватил архиатра за плащ.
  - Ты справедливо говоришь, - кивнул Кесарий.
  - Я знал, знал, что ты меня поддержишь! - взмахнул Рира руками, словно хорег, созывая священный хоровод.
  - Поддерживаю, - снова улыбнулся Кесарий. Рира с надеждой всматривался в его глаза.
   - Но ты не должен останавливаться, - продолжил тот. - Надо иметь решимость идти до конца.
   - Ты хочешь сказать... - опешил Григорий-ритор, - ты хочешь сказать, мне надо смыть крещение бычьей кровью, как Юлиан?!
  Кесарий помолчал, потом произнес негромко:
  - Нет.
  - Так что ты имеешь в виду? Говори, не тяни! - забеспокоился Рира, сминая белоснежный плащ Кесарий в своих потных ладонях.
  - Рира, - Кесарий положил ему руку на плечо и наклонился так, чт о их глаза оказались почти вровень, - Рира, все счастливчики не понимают своего счастья. Богатый наследник, выросший в роскоши, не знает, что переживает человек, несправедливо лишенный имения.
  Кесарий и Рира медленно шли, углубляясь все дальше и дальше в сад. Тропинка под их ногами потерялась, и они перешагивали через узловатые корни, выбравшиеся на поверхность земли.
  - Ты это к тому, что я в христианской семье родился? - хмыкнул Рира, уже обретя вместе со спокойствием свой обычный полунасмешливый тон. - Мне об этом и Василий, и Келено твердят. У меня на эти слова оскомина. Мне повезло, как же. Близок я к спасению!
  - Нет, Рира. Не в этом сейчас дело, - нахмурился Кесарий. - Тебе, как одежду на вырост дали то, что тебе сейчас не нужно. Другие люди искали и ищут это - с болью и страданием, ищут и не находят. А ты, как царский сын, привередничаешь и говоришь: "ах, надоели мне эти жемчуга-алмазы!"
  - Ну, положим, - засмеялся Рира. - Положим, что я еще не научился задавать такие вопросы, на которые отвечает христианская вера. Ведь так ты мне написал как-то в письме?
  - Именно так.
  - Но отчего ты уверен, что христианство - это не цепь несуразиц? Отчего я должен верить, что оно ведет меня вверх, к богопознанию, а не вниз, к грубому язычеству?
  ...Двое шли и шли по масличной роще, разговаривая. Путь уводил их все дальше и дальше, к берегу реки, куда устремлялся маленький, шумный, кипящий белой пеной ручей у их ног.
  - Какие же несуразицы у христиан в учении о Боге, Григорий?
  - Кесарий, но разве это не варварство - говорить, что Бог страдателен? То, что страдает - не божество. Мы клеймим язычников глупцами, а сами, по сути, проповедуем то же самое язычество. Арий был по-своему логичен, когда стал учить, что Сын - не Бог, а творение, пусть даже "не как из прочих творений". Все гладко, ясно и понятно. Сын - не Бог! - страдает, а Бог - бесстрастен. Так мыслить - вполне достойно философа...
  - Но ты же не арианин, Рира? Отчего? - спросил Кесарий, делая широкий шаг через бьющиеся среди камней воды ручейка. Григорий последовал за ним.
  - Да потому что мне не нравится все остальное у Ария. Не нравится мне этот постник и нравоучитель. Не нравится мне его ненависть к философии, к Оригену и Клименту. О покойниках плохо не говорят, но...
  - Ты же сказал, что он - философ! - засмеялся Кесарий.
  - Арий - философ?! - завопил Рира. - Он святоша, вроде Василия нашего! Да нет, Василий рядом с ним - прекрасный человек! Василий - чудо! Ангел рядом с Арием! А что Арий говорит? "То не читай, это не учи, храните веру предков, бойтесь погибели, держите очи долу, не вкушайте ничего, вы женщины, наденьте черные балахоны и ходите за мной, открыв рот..." К нам приезжали тут его... духовные дети, - заговорил Григорий, размахивая руками. - Они же вида любой книги боятся! Узнали, что мы с Василием медицине обучались - так зашептали и закрестились, - как мы могли, такой соблазн, да и зачем, надо Богу молиться и все само пройдет. А не пройдет, тогда вменится в мученичество. На мою Келено насели - она, дескать, должна всю жизнь каяться, что ее предки были язычники. Это грех. А их предки, конечно, язычниками не были. Прямо от Авраама произошли. Тут мама проговорилась про Афины - ну, все. Такой псогос мы услышали, что я хотел рабов позвать - помочь им дорогу домой найти. Но Василий запретил. Хотя когда они сказали ему, что он - хитрый волк в овечьей шкуре и принес в чистый виноградник Христов поганую афинскую мудрость, то даже мой Василий понял, что с некоторыми арианами общего языка не найти по причине их глубокой серости и варварства, наподобие племени галлов и сарматов. Короче, они съехали на следующий же день - бежали из нашего языческого логова. Мама была очень довольна. Кажется, Василий тоже.
  Они шли и шли, пока не достигли обрыва. С желтых известняковых глыб вниз, в бегущий между скал темный Ирис, срывался маленький ручей, превращаясь в своем полете в незаметную струйку, и лишь не иссякающие волны у берега, еле заметные для глаз друзей, сидящих на обрыве, напоминали об их бурном маленьком спутнике по дороге из рощи.
  - Я уверен, что Христос - истинный Бог, - говорил Григорий ритор. - Я знаю это с детства. Я помню - я смотрел из колыбели, видел звездное небо, и думал - Он там, вдали и смотрит на меня, и Он - близко. Я протягивал ручонку, чтобы схватить его, как я хватал маму за волосы, когда она наклонялась над колыбелью, или отца - за бороду, когда он наклонялся ко мне, и говорил: "Ну что, Григорий?", потом смеялся и подкидывал меня на руках.
  Кесарий молчал и смотрел на темный медленный Ирис далеко внизу.
  - Как же произошло то, что Он смог страдать? - с болью почти вскрикнул Григорий. - Ведь если Он страдал - Он не Бог. Это несомненно.
  - Почему же? - негромко спросил Кесарий, подбирая угловатый кусок известняка и подкидывая его на ладони.
  - Бог не страдает, не страдает, Кесарий! Это Существо невместимое, недомыслимое, неизглаголанное, превышающее всякую славу и всякое величие, Он - бесстрастен, Его не может коснуться страдание, "патос",3- ответил Рира с какой-то отчаянной надеждой вглядываясь в Кесария.
  - Бог может, оставшись Богом, стать еще и человеком. И тогда у Него появится то, чего Он желал прежде создания мира - пострадать за тебя, умника, - ответил Кесарий и с силой зашвырнул камешек в темные воды реки.
  - Ты серьезно веришь в то, что Бог взял себе тело... ну, обычное, наше, человеческое, с мозгами, с кишками...Кесарий! Это все ужасно. Вот это тело, - он потряс руками перед собой, - вот это? С жилами? С костями? Со слизью? С кровью?
  - Ну, у раз у тебя такое, что ж Ему делать? - усмехнулся Кесарий. - Его дело - спасать. Это ты брезгуешь Им теперь, после того, как Он твое взял и надел на себя, и тебя спас. Это тебе противно. А Ему твое - не противно.
  Рира хотел что-то ответить, уже открыл рот, но, подержав его открытым, сомкнул челюсти так, что щелкнули зубы.
  - Ты ведь из врачей ушел почему, Рира? - продолжил Кесарий. - Сказать тебе?
  Ритор сидел, склонив голову, и молча смотрел на словно замерший в послеполуденном зное Ирис.
  - Ты обидишься, - добавил Кесарий.
  - Нет, говори, - глухо ответил ритор.
  - Потому что быть врачом - это не так чистенько, как ритором. Грязь, боль, мокрота, кровь, гной, крики, стоны, страдание, смерть, неблагодарность, тяжелый труд, мой милый друг. Вот что там.
  - Я не смог, - медленно выговорил Рира. - И ты сам сказал мне, что если я вижу, что не могу - мне лучше уходить оттуда.
  - Я и сейчас сказал бы то же. Ведь врач видит ужасное, касается того, что отвратительно, и из несчастий других пожинает для себя скорбь; больные же благодаря искусству освобождаются от величайших зол.4 Это Гиппократ Косский сказал.
  - Ты - великий человек, Кесарий, что ты смог, - произнес Григорий. - Василий рядом с тобой - тьфу. Не говоря уже о твоем братце. Никто этого не понимает. Я восхищаюсь тобой. Но не презирай меня за то, что я не смог! - почти выкрикнул он.
  - А ты не презирай Единородного Сына Божия за то, что Он - смог, - ответил архиатр. - Все соединил с собой, чтобы все твое уврачевать - все, Рира, все! Все провел через смерть, все переплавил, все перестихийствовал, все восставил и все воскресил, после того, как прикоснулся к нашей смерти, став трупом, как мы становимся! И за это удостоился от тебя высокомерного языческого словца: "Он не Бог!" Молодец, Рира. Ты и к людям так относишься? Пользуешься и презираешь?
  Григорий молчал. Умолк и Кесарий. Наконец, ритор, повернувшись к другу, сказал:
  - Помнишь, Ориген часто говорит о Христе, как о всемирном Враче?
  - "Если врач видит все ужасы болезни и осязает гнойные раны, чтобы уврачевать больных, то неужели скажешь ты, что он вследствие этого уже изменяется из доброго в злого, из прекрасного в постыдного?"5
  - Как ты все помнишь наизусть! - искренне восхитился ритор.
  - Я люблю Оригена, - кивнул Кесарий.
  - Это очень страшно, Кесарий - то, что Он взял наш труп на себя. Мне страшно, мне жаль Его, Кесарий... почему же крест? Казнь на кресте? Я не знаю, что я должен делать, когда я с этим соглашусь... - вдруг сбивчиво заговорил Рира. - Почему же Он сделал так? Ведь Он - Бог Крепкий, Он силен, Он мог сделать иначе... Вот эти звездные миры, эта гармония, эта песнь вселенной - Он ее начал, как начинает пение и ликование на праздниках главный хорег.6 И Он - соединяется, срастворяется с человеком, с человеческим естеством... освящает через свое уничижение, через такой позор всех нас. Ведь Он рождается, чтобы умереть. Он на то и пришел, Кесарий! Он не воскрес бы, не умерев! И мы сидим и молчим. Довольные, что Он воскрес, веселые, молимся. Он смерть вкусил - а мы постимся... Нам это нравится. Мы благочестивые. Как будто ничего не произошло, Кесарий! А у Него был крест, у Него была такая страшная смерть... Сейчас ее и не бывает уже, Константин отменил... Говорят, еще персы так делают и другие варвары. Нет, это ужасно, ужасно... Если я пойму, что оно так, пойму сердцем, плотью и кровью - я все вверх дном переверну. Если пойму. А ты, - он вдруг схватил его плечо,- ты - понял? Или ты чужие слова повторяешь? Кесарий, ради Бога, ответь мне правду. Ты понял это и с этим живешь? Как с этим можно жить?! Как?
  - Жить - нельзя, - ответил архиатр. - Думаю, с этим можно только умирать ежедневно.
  - Так ты понял или нет? - наседал Григорий. - Да или нет?
  - Нет, - ответил его собеседник. - Когда пойму - крещусь. Вставай, пойдем.
  
  ГЛАВА 18. О ТОМ, ЧТО НАСТОЯЩИЙ РИТОР НИКОГДА НЕ НАДЕНЕТ ШТАНЫ.
  Сероглазая высокая девочка в длинной тунике и с синей лентой в пепельных волосах благоговейно смотрела на Риру. Среди статуй на галерее дома она выглядела такой живой, такой удивительно юной и миловидной, что от нее невозможно было отвести глаз.
  - Брат, - прошептала она, и щеки ее запылали, - брат, я переписала твою последнюю речь начисто.
  - Молодец, Феозва, ты хорошо поработала, - покровительственно сказал тот, потрепав ее по темно-русым кудрям.
  Она еще более покраснела, бросив смущенный взор на Кесария.
  - Посмотри, Кесарий, как пишет моя сестра, - горделиво сказал Григорий ритор, показывая Кесарию многократно затертый кусок старого пергамента.
  - Замечательный почерк и ни единой ошибки! - заметил тот.
  - Я с ней давно уже занимаюсь, - небрежно сказал Рира. - Феозва знакома с основами риторики, кстати. Ответь нам, сестра - если мы, вместо того, чтобы сказать, "Ахилл", говорим "Пелеев сын", то как называется такая схема1?
  - Антономасия!
  - Верно, Феозва. А если мы скажем так: "с постели он вставал, или к занятиям приступал, отдыхал, за еду принимался или из-за стола выходил, в постель ложился или на молитву становился - повсюду сопровождала его псаломская песнь, и не было от нее никому покоя ни днем, ни ночью, когда и бедные его родственники, и несчастные рабы надеялись отдохнуть...2
  - Это?.. это многосоюзие, полисиндетон с гомеотелевтоном - причастия рифмуются между собой, что придает речи размеренность.
  - Это кто у вас такой набожный? - поинтересовался Кесарий.
  - Василий, - ответил Рира. - Там еще продолжение есть. Гораздо более веселое. "А так как в детстве ему на ухо по недосмотру няньки наступил бурый каппадокийский медведь, то с гармонией он не был дружен, и его псалмопение было тягостно для всех, а брат его Навкратий даже бежал в леса, дабы его не слышать ежедневно..."
  Сероглазая девушка посмотрела на него с укором и, перебивая брата, продолжила:
  - Впрочем, сходноконечные колоны - это колоны, имеющие одинаковое завершение. Оно может заключаться в окончании колонов на одно и то же слово, - затараторила она. - Употребление таких колонов довольно рискованно. Оно не пригодно в том случае, когда хотят произвести особенно сильное впечатление. Созвучие колонов и противопоставление в них уменьшает силу речи, так как в них много искусственности. Вот как пишет об этом Анаксимен: "Созвучие есть усиление равенства: оно не только уравнивает колоны, но и уподобляет один колон другому, образуя их из сходных слов. Особенно важно делать сходными заключительные слова, потому что главным образом этим путем и создается подобие колонов. А сходными являются слова, состоящие из сходных слогов, совпадающих между собой в большей части букв".
  - Дитя мое, тебе следовало родиться мальчиком! - воскликнул Кесарий.
  - А что есть риторика? - довольно спросил сестру Рира, уже забыв о псогосе Василию.
  - Наука хорошо говорить при помощи связных рассуждений, как пишет Диоген Лаэртский. Все знание, или философия, подразделяется на три части: физику, этику и логику. Логика состоит из диалектики и риторики.
  - Неплохо. А из каких частей состоит риторика, сестра?
  - Может, хватит, Григорий? - спросил Кесарий, сочувственно взглянув на девушку.
  - Ничего, Феозва все знает, просто немного робеет, - махнул рукой Рира.
  -Нахождение, расположение, выражение в словах, запоминание, произнесение или действие, - не задумываясь, ответила Феозва. Щеки ее уже перестали пылать, и она говорила уверенно.
  - А какой стиль нашей с тобой риторики?
  - Аттический.
  - Правильно, мы хоть и в Асии живем, но стиль у нас не азианский, а аттический. Как же мы доказываем наше слово?
  - Примером и энтимемой, или риторическое умозаключением.
   - Ну, приведи нам пример энтимемы, - кивнул Рира.
  - "Если ты будешь говорить справедливое, тебя возненавидят люди, а если будешь говорить несправедливое - тебя возненавидят боги, поэтому не следует говорить политические речи; или: если ты будешь говорить справедливое, то будешь угоден богам, а если несправедливое - то будешь угоден людям, поэтому следует говорить политические речи".
  - Рира, давай отпустим твою сестру покачаться на качелях в саду! - настоятельно предложил Кесарий.
  - Ничего, это как экзамен у нас получается. Не перед мною же одним ей держать испытание, пусть покажет свои знания, которые она получила от меня, при двух ученых мужах, - облокачиваясь на ограду, проговорил Рира и добавил: - Что говорил Аристотель о ритме и метре в речи, Феозва?
  - Речь должна обладать ритмом, но не метром, так как в последнем случае получаются стихи, - уверенно ответила Феозва, не сводя глаз с Кесария.3
  - Милое дитя! - рассмеялся Кесарий, протягивая ей зрелую золотистую грушу. - Ты в любой школе была бы среди первых учеников!
  - А вы правда - из Нового Рима? - осмелившись, спросила она, когда взяла грушу из его рук.
  - Да, Феозва, - опередил Кесарий Рира. - Ты поэтому так на Кесария архиатра пялишься, что мне даже стыдно за тебя? Феозва, ты ведь хочешь поселиться в Новом Риме? Я, как старший брат, говорил с Кесарием о твоей помолвке.
  Груша выпала из разжавшейся руки девочки, и лопнула, разбрызгивая сочную мякоть по мраморным плитам галереи.
  - Сармат! - рявкнул Кесарий, успев подхватить сестру Риры, прежде чем она, став не румянее мрамора, упала рядом с грушей.
  - Я же не сказал - "я тебя помолвил". Ты же отличаешь совершенное время изъявительного наклонения от сослагательного наклонения, Феозва? - оправдывался смущенный Григорий, растирая сестре ладони.
  - Галл! Варвар! - говорил Кесарий. Он уложил Феозву на скамью и надавливал на кончики ее пальцев. Девушка открыла огромные, подернутые поволокой, серые глаза.
  - Брат, - обреченно проговорила она, - ты же обещал мне, что я не выйду замуж и останусь с тобой... как личный секретарь... на всю жизнь...
  - Сармат! - повторил грозно Кесарий. - Бессердечное существо! Да тебе варварские штаны носить, а не риторский плащ!
  Его голос вдруг смягчился:
  - Не бойся, дитя - твой брат неудачно пошутил. Тебе лучше? Вот и щечки порозовели... Выпей водички! Рира, подай воды! Живее!- рявкнул он на бывшего чтеца.
  - Без штанов твоих я ходил, и ходить буду, - заявил Рира, поя сестру из чаши и гладя по голове. - Просто, находясь в вашем с Навкратием грубом обществе, я сам огрубел и позабыл, что сестры - нежные создания.
  Феозва улыбнулась брату и села на скамейке.
  - Мне уже лучше, Рира, - сказала она.
  - Что случилось, Григорий? - раздался громкий голос из сада, и вскоре стройная фигура Эммелии показалась на галерее.
  - Все в порядке, мама! - бодро ответил ритор.
  - Да, все хорошо, - слабо улыбнулась его сестра.
  - Кесарий, умоляю тебя - расскажи мне, что случилось? - потребовала мать Риры.
  - Тетя Эммелия, не тревожьтесь. Ваша дочь рассказывала нам свой урок по риторике - признаюсь, блестяще! - переволновалась, и упала в обморок.
  - Мне уже лучше, мама, - снова повторила Феозва.
  - Григорий! - произнесла Эммелия. - Я просила тебя - не утомлять девочку! У нее уже второй обморок за неделю - а ты продолжаешь занятия с прежней нагрузкой. Мог бы и дать ей отдохнуть...
  Эммелия подняла валявшийся на полу пергамент. Прочитав несколько строк, она устремила гневный взгляд на сына:
  - Вомолох! Так ты заставляешь ребенка не упражнения делать, а свои глупости переписывать?!
  - Тетя Эммелия, значит, у Феозвы в последнее время часты обмороки? - быстро спросил Кесарий.
  - Да, Кесарий, да, - ответила волоокая Эммелия, нежно прижимая к себе свое младшее дитя, но обратив при этом свои гневные взоры на Риру, подобно тому, как Гера, по сказаниям эллинских мифов, смотрела на Гермеса. - Я хотела, собственно, попросить твоего совета касательно ее здоровья... хотела бы, чтобы ты, как врач, ее осмотрел...
  - Мама! - испуганно вскрикнула Феозва.
  - Что такое, дитя? Чего ты испугалась? Дядя Кесарий - врач, очень хороший врач. Мы никогда бы не смогли показать тебя такому врачу при наших теперешних средствах... Врачам можно показываться, в этом ничего плохого нет. Тем более, я буду с тобой, - успокоила ее Эммелия и добавила, обращаясь к Кесарию: - Может быть, Кесарион, ты осмотришь ее сейчас - чтобы не откладывать?
  - Как раз тогда, когда припадок только завершился. Сможешь сделать самое верное заключение... - начал Рира.
  - Помолчи, вомолох! - раздраженно прервала его мать.
  - Конечно, тетя Эммелия, - кивнул архиатр.
  - Тогда, Феозва, дитя мое - встаем... вот так... головка кружится? Пойдем потихонечку в мою комнату, - нежно заговорила Эммелия, помогая дочекри встать.
  Феозва что-то прошептала на ухо матери.
  - Конечно! - загремела каппадокийская Гера. - Само собой разумеется! Григорий с нами не пойдет!
  - Как?! Отчего?! - растерялся ритор.
  - Догадайся! - язвительно вопросила Эммелия не хуже Ливания, выступающего обвинителем в неокесарийском суде.
  - Девочка стесняется тебя, болван! - резко сказал Кесарий.
  +++
  В комнате Эммелии было прохладно и тихо. Тяжелые ковры на полу и стенах приглушали шаги, свет едва пробивался сквозь окна, закрытые занавесями. Только одно из окон было от них свободно - то, рядом с которым разместились на кушетке Эммелия и ее дочь.
  - Значит, шум в сердце, несомненно, есть? - спросила Эммелия, тревожно приподнимая брови и обнимая Феозву.
  - Да, тетя Эммелия, - кивнул Кесарий. - Счастье для вашей дочери, что она не хочет выходить замуж. Это не улучшит ее здоровья.
  - А как же нам укрепить его? - спросила Эммелия. - Может быть, стоит поехать на воды? В Пифию Вифинскую, например?
  Кесарий не успел ответить - скромная сероглазая девочка неожиданно схватила яблоко, лежавшее на подносе, и с криком: "Уйди, дурак!" запустила его в сторону шевельнувшейся занавеси у входа. Раздался глухой удар и вскрик - бросок достиг цели.
  - Рира! - грозно воскликнула Эммелия. Феозва взвизгнула и закуталась по уши в покрывало матери - она еще не успела надеть хитон.
  Григорий ритор, прижимая руку ко лбу, как персидский придворный на приеме у правителя, боком вошел в комнату.
  - Ты видишь? - обратился он к Кесарию. - Вот так со мной здесь обращаются.
  - Зачем ты явился? - нахмурился Кесарий, заслоняя поспешно кутающуюся в покрывало Феозву.
  - Мне надо знать о состоянии здоровья моей сестры.
  - Ей нельзя волноваться, а ты ее волнуешь.
  - Я учился медицине, Феозва, разве ты не знаешь? - покровительственно спросил Рира.
  - Одно дело - учиться, а другое - выучиться, - язвительно заметила Эммелия.
  - Благородного искусства медицины у меня никто не в силах отнять, - заявил ритор.
  - Мне нечего сказать тебе на это, - вздохнула Эммелия. - Как видишь, и Кесарию тоже.
  - В Пифию? - продолжил прерванный диалог архиатр. - Можно, конечно... но дело не настолько серьезно, чтобы вам, тетя Эммелия, на это тратиться. Можно укреплять здоровье и дома - а там посмотрим, стоит ли ехать на воды вообще.
  - Феозва, слушай внимательно! - сказала матрона, бросая огненные взгляды на сына, присевшего у ее ног на ковер.
  - Надо сократить время занятий. Это первое, - сказал Кесарий, многозначительно глядя на Риру.
  - Не сомневайся, Кесарион. Сократим, - заверила Эммелия.
  - Далее, нужна правильная диэта. Необходимы игры, упражнения...игра в мяч, качели. Езда на лошади очень полезна, но я думаю, вы не разрешите Феозве ездить верхом, тетя Эммелия.
  - Отчего же? - гордо сказала матрона. - Я сама в молодости любила покататься. Только надо не выезжать за пределы имения, чтобы наши сплетницы не чесали языками. Рира, ты ежедневно будешь ездить верхом с сестрой!
  - Ладно, верхом так верхом, - хмуро ответил Рира, прикладывая к растущей с каждой минутой шишке на лбу серебряную ложку. - А на качелях и в мяч - увольте. Пусть они с Келено играют...
  - Рира!.. - страшным голосом проговорила Эммелия. - Неужели ты... ты... ты... н а с т о л ь к о деревянный...
  - Мама, что такого я сказал? - возмутился Рира. - Вы все уже не знаете, к чему придраться в моих словах! Сестра швыряется тяжелыми предметами, а ты...
  - Как ты мог з а б ы т ь, черствое создание, - проговорила Эммелия, и ее прекрасные карие глаза неожиданно заблестели от навернувшихся слез, - как ты мог забыть, что твоя жена - беременна?!
  
  +++
  Феозва подошла к беседке и осторожно заглянула под сень виноградных листьев. Кесарий сидел, читая вполголоса какой-то кодекс.
  - Да, дитя мое? - спросил он, подняв голову. - Тебе уже лучше сегодня? Вышла погулять?
  - Кесарий врач...- пролепетала девочка, - простите мою дерзость, но... я решила придти ... по поводу того разговора.
  - Какая же это дерзость? Я слушаю тебя, дитя мое.
  Феозва стояла перед ним, сложив руки, как ученица.
  - Кесарий врач! - Феозва глубоко вдохнула и выпалила: - Это правда, что мама и Григорий хотят меня с вами помолвить?
  Кесарий в изумлении отложил кодекс и открыл рот, чтобы ответить, но Феозва его опередила:
  - Мне нужно знать правду, Кесарий врач, - торопливо заговорила она, отбрасывая густые темно-русые пряди, прилипшие к ее искусанным губам.
  - Дитя мое... - начал Кесарий, протягивая к ней руку.
  - Григорий думает, что я маленькая, что я ничего не смыслю в риторике и в писаниях Оригена...Нет, дайте мне закончить, Кесарий врач! - неожиданно требовательно сказала она. - Я... я очень вас уважаю, вы очень, очень хороший и умный, и Макрина вас... тоже очень уважает...- тут она несколько смутилась, но потом продолжила с прежней решимостью: - Но я не хочу замуж! Я хочу помогать Рире в его трудах. Он так многому меня научил! Он, и, конечно, Макрина. Но Макрина сейчас занимается Ватрахионом4... то есть Петром, - быстро поправила она себя, - потому что мы не можем нанимать частных учителей, а Василий... он очень честный, он сказал, что нельзя за счет церковной казны обучать своих родственников. А Григорий, знаете, Кесарий врач... он проводит со мной очень много времени. Даже теперь, когда он женился на Келено. Келено тоже очень, очень хорошая... Она крестилась недавно, она всегда хотела быть христианкой, а у них эллинская семья, и ей отец не разрешал...так она очень рада была, что выходит замуж за христианина, даже плакала от счастья. Она так переживает, что Рира ушел из чтецов...
  Кесарий поднялся, подошел к девочке и, склонившись к ней, сказал:
  - Дитя мое, Рира всего лишь неумно пошутил. Ни о какой помолвке и речи не шло.
  - Правда? - просияла Феозва.
  - Да - даю слово.
  Девушка прерывисто вздохнула.
  - Сядь же, дитя мое, - ласково проговорил он. - Я хочу тебе сказать - ты очень сильна в риторике. Григорий показывал мне твои упражнения.
  - Я люблю учиться, Кесарий врач, - серьезно сказала Феозва. - Жаль, что девочек не отправляют учиться в Афинскую Академию или в Александрию.
  - Жаль, - искренне согласился Кесарий. - Ты бы там блистала, Феосевия. И я вовсе не шучу.
  Феозва, удивленная словами архиатра и тем, что он назвал ее полное имя, молчала. Затем вдруг доверительно сказала:
  - Вы знаете, Рира - добрый. Он просто... просто легкомысленный. Так Макрина говорит. Вот, например, в прошлом году, когда я долго болела, он обо мне очень заботился, целые дни со мной проводил, рассказывал веселые истории, чтобы я не скучала. Они с Келено даже свадьбу отложили из-за моей болезни.
  - Рира - хороший юноша, - ответил Кесарий.
  - Вы думаете, у него это пройдет? - с надеждой спросила Феозва.
  - Надеюсь, что нет, - не удержался архиатр от улыбки.
  Феозва засмеялась.
  - Я имела в виду - пройдет эта любовь к риторике и эллинской философии, и он вернется в церковь?
  - Может быть, эта любовь и не пройдет, - ответил Кесарий, снова беря кодекс, - но если он вернется в церковь, неся с собою эту любовь, это будет прекрасно.
  - Да! - воскликнула девушка от всей души. - Ведь и Василий, и ваш брат, Григорий, учились в Афинах, верно? И это им очень помогает. Знаете, Василий насильно отправил одного диакона учиться риторике, а тот плакал и на коленях умолял Василия не губить его душу среди язычников...Рира так забавно это представляет! Он и слово написал от лица Эвмена - как тот умоляет оставить его в темной Платоновской пещере, ибо он желает благочестиво носить длинную грязную рясу, что волочится чинно за ним по земле...
  Девушка весело расхохоталась, уже нимало не смущаясь присутствием Кесария. Потом она сказала, погрустнев:
  - А Риру мама смогла послать только в училище в Неокесарии. Папа умер, у нас совсем не было денег. А папа был ритор, и все сыновья у него очень способны к риторике...
  - И дочери, - заметил Кесарий.
  - Да, Макрина куда сильнее в риторике и Василия, и Риры, - как о чем-то само собой разумеющимся сказала Феозва, и продолжила доверительно:
  - Понимаете, мне мама уже давно разрешила не выходить замуж. Во-первых, из-за этого шума в сердце... а потом, потому что я не хочу, и еще - надо было выбирать, или - готовить мое приданое, или - учить Ватрахиона. Но я же все равно не хотела замуж. Так что все хорошо получилось. Пусть Петрион учиться. Для мальчика образование намного важнее, чем для девочки.
  Она тряхнула головой, словно подтверждая свое решение.
  - Василий всегда такой высокомерный, - вдруг сказала она. - Ему всегда хочется быть... самым-самым. Только Макрина может его осадить!
  Кесарий улыбнулся.
  - Макрина часто осаживает Василия? - спосил он.
  - Да. И она ругала его за то, что он пользуется друзьями. Вернее, другом - вашим братом, Григорием... Вы не обиделись, Кесарий врач? - спохватилась она.
  - Нет, нет. Значит, Макрина ругала брата? Вот как?
  - Она говорит, что единственная жертва для общего дела допустима - только твоя собственная жертва. Нельзя ломать кому-то жизнь ради общего дела. Она считает, что Василий не в праве был принуждать вашего брата к пресвитерству и делать еще это вдобавок с помощью вашего отца.
  - Отец высоко ставит Василия, - проронил Кесарий.
  - Ведь это Василий заставил Риру стать чтецом, хотя Макрина и тогда была против. Она говорила, что он должен возмужать, что он еще незрелый юноша, маменькин сынок, и более ничего...
  Кесарий хмыкнул.
  - ... что он не может сам принимать серьезные решения. Но Василий надавил на Риру, и его рукоположили в чтеца. А теперь он видеть их всех там не может... в церкви Сорока Мучеников, я имею в виду. У Василия очень сильная воля. Неспроста он носит такое имя - "царственный" ... А вы ведь тоже носите имя кесаря! - рассмеялась она.
  - Да, - улыбнулся архиатр. - Я родился в Неокесарии в день рождения императора Константина. Отец привез всю семью в столицу, не знаю, из каких соображений. Было народное гулянье, веселье, столпотворенье, еле место нашли в гостинице, но маме не смогли найти повитуху, и меня приняла Мирьям, моя будущая кормилица.
  - Двадцать седьмого февраля? Солнце в Рыбах? Вы поэтому "ихтюс" носите? - спросила девушка. - Рира говорил, вы сильны в науке о звездах.
  - Солнце в Рыбах, да, - кивнул Кесарий. - Но ношу не поэтому. Это мне Навкратий свой "ихтюс" подарил, давно, перед своим крещением. Я же так и не крестился до сих пор. А в науке о звездах много намешано - особенно, когда говорится о судьбе.
  - Но там же не все о судьбе - вот, например, погоду можно предсказывать... и затмения... Это сложно очень, мне кажется. Я хотела бы изучить астрологию - чтобы уметь самой рассчитать время Пасхи, например. Это очень интересно. Или апокатастасис - когда все планеты и созвездия снова возвращаются на своих места...
  - Я могу тебя научить, как рассчитывать Пасху, если хочешь, - предложил Кесарий.
  - Правда?
  - Конечно. Только завтра - сейчас уже вечер, время ужина и отдыха.
  Феозва немного расстроено кивнула.
  - Значит, о помолвке речи не было совсем? - снова спросила она, помолчав.
  - Нет, дитя - я ума не приложу, откуда Рира это взял.
  - Вомолох! - в сердцах сказала дочь Эммелии. Кесарий рассмеялся.
  - Он знал, что я сразу поверю. Это же так логично! Я - сестра Макрины, и мы похожи, как сестры, и я младше... ну вот, а вы же... в общем, вся эта история про Ирис...
  Кесарий закусил нижнюю губу.
  - Простите! - вскрикнула Феозва. - Я вас обидела, простите! Я совсем глупая, да? Кесарий врач, я ни капельки не верю в то, что про вас говорят в Неокесарии! И Макрина не верит и никогда не верила! Она... она... вы для нее, как... как брат, как Навкратий...
  - Я испугал тебя, дитя мое? - сказал Кесарий ласково. - Это мне следует попросить у тебя прощения. Не обращай внимания. Это я так... задумался...
  - В нашем доме э т о м у никто не верит, Кесарий врач! - с жаром продолжала Феозва. - Никто! И мама не верит! Даже Василий не верит!
  Ее щеки пылали.
  - Никто не верит? - задумчиво переспросил Кесарий.
  - Бабушка Макрина сразу сказала, что это глупости. Я знаю, я ей рассказывала - она уже глухая была, едва слышала. Так она, Кесарий врач, вот так вот сделала рукой, - Феозва махнула рукой так, что кодекс полетел на землю, - и как топнет, и даже прикрикнула на меня, что я чепуху ей рассказываю. "Кесарион!" - говорит, - "Кесарион! Золотое сердце! Бедный мальчик! Какой он несчастный! Какие испытания!". Она вас очень любила.
  - Бабушка Макрина? - Кесарий смотрел куда-то сквозь виноградные листья. - Я хочу сходить на ее могилу. И на могилу дяди Василия, твоего отца.
  Феозва собралась что-то ответить, но тут лозы винограда раздвинула чья-то маленькая узенькая ручка.
  - Кесарий врач, - проговорила совсем молодая женщина - ее можно было принять за подругу Феозвы, если бы не покрывало, говорящее о том, что она замужем.
  - Кесарий врач, мама просит вас на ужин.
  Она спокойно, приветливо смотрела на него - без боязни или смущения. Черты ее миловидного лица были мягкими и немного размытыми.
  - Это Келено, - сказала Феозва. - Моя новая сестричка.
  - Мы как раз говорили с вашей сестрой о созвездиях и светилах. Я никогда до этого не встречал Плеяд5 на земле, - учтиво сказал Кесарий.
  Феозва захлопала в ладоши. Келено кротко улыбнулась и ничего не сказала.
  
  ГЛАВА 19. О ВАСИЛИИ, АКРИДАХ И СИРИЙЦАХ.
  Навкратий, Кесарий, Рира уже давно возлежали за ужином в саду, когда к ним подошла Эммелия - она велела накрыть себе с дочерью и невесткой отдельно от молодых людей.
  - Кесарий, - сказала она, нагибаясь к гостю, - у меня для тебя радостная новость.
  - Григорий старший нагрянул? - спросил Рира.
  - Типун тебе на язык, - ответил его брат-атлет.
  - Помолчи, вомолох, - сердито сказала Эммелия младшему сыну. - Мне хотелось бы поговорить с тобой наедине, Кесарион, - шепнула она.
   Кесарий поднялся с ложа и последовал за ней в полумрак вечернего сада.
  - Ты хотел бы увидеть Нонну, Кесарион? - спросила она, осторожно беря его за руку.
  - Я не хочу ехать в Арианз, тетя Эммелия. Это не принесет добра никому, - решительно тряхнул головой Кесарий, и его густые черные волосы разлетелись, как конская грива.
  - Не надо ехать в Арианз, дитя мое, - ответила Эммелия, кутая свой стройный стан в темную траурную столу. - Нонна будет здесь через час-другой.
  - Тетя Эммелия! - воскликнул Кесарий.
  - Ты рад? - улыбнулась она ему.
  - Очень, очень рад - но как...
  - Неважно. Не задавай вопросов, дитя мое. Будем думать, что это всего лишь случайность. Нонна давно обещала меня навестить. И, подумать только, именно сегодня собралась! - матрона попыталась улыбнуться хитро, но вышло - грустно.
   Кесарий расцеловал Эммелию, и она, тоже поцеловав его в лоб, взъерошила его густые жесткие волосы.
  - Какие вы упрямцы... вместе с твоим отцом, - снова вздохнула она. - К чему эта война? Впрочем, у нас дома тоже война.
  - Вы о Рире, тетя Эммелия? - быстро сказал Кесарий. - Он добрый, честный юноша. Вам незачем тревожиться о нем, тетя.
  - Я порой так боюсь, Кесарий, что он... понимаешь, вдруг он станет э л л и н о м! - понизила голос до шепота Эммелия.
  - Ну что вы, право, тетя Эммелия! - рассмеялся архиатр. - Рира совсем не тот человек, чтобы приносить жертвы идолам!
  - Я не про жертвы... Я про то, что он увлекается Плотином.
  - Рира - теург? - захохотал Кесарий. - Тогда уж и меня в отступники запишите!
  - Кесарий, что за глупости. Ты - совсем другое дело. Я была бы только счастлива, если бы Григорий уехал в Константинополь и помогал тебе. Но увы, он забросил медицину и занялся риторикой.
  - А мой отец считает, что в Новом Риме я позабыл о благочестии.
  - Твой отец!.. - вздохнула Эммелия. - Он никогда тебя не понимал... Мне даже страшно вспомнить, что пришлось пережить твоей матери тогда, на суде... Отдать под бичи родного сына, даже не доказав его вину - которой и не было!
  - Если бы ваш муж, дядя Василий, не вступился за меня, то, воистину, не знаю, что со мной стало бы, - с неожиданным порывом сказал Кесарий.
  - Он спас меня от позора - я руки на себя наложил бы, если бы со мной это сделали... Добрый был человек, дядя Василий-ритор! У Христа в царстве теперь.
  - Да, он там, - ответила серьезно Эммелия, вытирая глаза. - Ох, дитя мое! Твой отец понять не хочет, что и в воды Ириса, и в Новый Рим тебя влекло твое благородное, милостивое сердце! Как у тебя продвигаются дела с ксенодохием?
  - С ксенодохием? - оживился Кесарий. - Проект готов, но из-за этой войны с Юлианом все отложено. Надеюсь, временно.
  - Василий тоже хочет устроить ксенодохий, - осторожно заметила Эммелия.
  - Вот как? - вскинул брови Кесарий и добавил - то ли в шутку, то ли всерьез: - Посмотрим, у кого получится раньше!
  - Госпожа Эммелия, господин Василий пресвитер прибыли! - подбежала к хозяйке дома запыхавшаяся служанка.
  - Ах! - всплеснула Эммелия руками. - Вот и он! Легок на помине! Дитя мое, Кесарий, только не задирай его, только не ссорьтесь!
  - Да что вы, тетя! - рассмеялся архиатр, обнимая худенькую Эммелию. - За кого вы меня принимаете?
  - Да уж знаю, - погрозила ему пальцем Эммелия. - Ты похож на Риру моего... такой же вомолох, прости Господи, был бы... да жизнь тебя рано побила. Тяжелая она у тебя, дитя мое.
  Она снова погладила его по руке.
  - Вовсе нет, тетя Эммелия, - весело ответил Кесарий. Эммелия сделала вид, что не заметила нарочитости в его голосе. Они одновременно обернулись в сторону тропинки, ведущей к дому. Мраморная крошка белела в сумерках, и в тишине было слышно, как она хрустит под чьими-то быстрыми шагами.
  Невысокий, худощавый человек в длинном хитоне, несмотря на жаркий июльский вечер, закутанный в плащ по самый подбородок, шел к ним. Он быстро шагал, склонив голову - словно внимательно смотрел себе под ноги, боясь споткнуться. Когда он приблизился настолько, что уже можно было различить его бледное, осунувшееся лицо с глубокими тенями под глазами, стало ясно, что он вовсе не боится споткнуться - он погружен в свои мысли.
  - Здравствуй, мама, - негромко сказал он, подойдя к Эммелии и поцеловав ее. - Здравствуй, Кесарий, - так же негромко, без особого удивления сказал он архиатру. - Рад тебя видеть. Григорий с твоим отцом уехали по делам в Сасимы. Ты, наверное, знаешь. Ты сегодня к нам приехал.
  Он не спрашивал, а говорил утвердительно, словно отдавал ряд простых и ясных приказов.
  - Как твое здоровье, Василий? - спросил Кесарий.
  - Так же, как и церковные дела, - ответил пресвитер, внимательно глядя на Кесария умными серыми глазами. - Кстати, о них. Я хотел бы, чтобы ты стал епископом Нисским, Кесарий. Это необходимо нам в настоящий момент.
  Он вскинул голову, его мягкая рыжеватая бородка блеснула, словно пламя, в свете факелов, что держали подошедшие рабы.
  - Кстати, о необходимостях, Василий. Я хотел бы, чтобы ты стал архиатром Сирийского легиона, - не замедлил с ответом Кесарий.
  - Брат! О брат мой, пресвитер, колесница церкви и конница ее! - раздались причитания - это Рира в сопровождении Навкратия незаметно подошли к разговаривающим. - Ты же изучал благородное искусство медицины, о брат мой Василий! Спаси Сирийский легион от летнего поноса! Кесарий просит тебя!
  У беседки под платаном раздался девичий смех. Келено и Феозва застенчиво поглядывали на мужскую компанию, но сомнений не было - они слышали все.
  Василий молчал, кусая бороду.
  - О брат мой! Пусть я стану жертвой за грех! - вопил Рира, воздевая руки и загораживая Кесария собой. Это выглядело особенно смешно - архиатр был выше его на голову. - Не губи Кесария! Я, я, я стану вместо него епископом Нисским!
  - Смотри, братец, допрыгаешься - взаправду станешь, - пошутил Навкратий. - Привет, Василий! Как дела?
  - Так себе, - ответил Василий, пожимая Навкратию руку. - Кстати, Крат...
  - Я не буду епископом,- полушутя перебил его гигант.
  - Я думаю, что общину лучше основать на том месте, где поселились вы с Хрисафием.
  - Что-о?! - гигант отпустил руку Василия и отступил на шаг.
  - Уединенное тихое место, уже обжитое вами. Ты мог бы возглавить общину...
  - Так, Василий, - ответил ему Навкратий, уперев руки в бока. - Ты с дороги устал, наверное? Сходи-ка в баню для начала, поешь, а потом я тебе скажу все, что я думаю о твоих планах про всякие там общины на нашем тихом месте.
  Но пресвитер сделал вид, что не понял легкой угрозы, прозвучавшей в словах отшельника-геракла.
  - Общину может возглавить Агафон. Я предполагал, что ты откажешься, Навкратий.
  - Агафон?! - вскинула Эммелия безупречные брови.
  - Да, мама. Он ведет строгую, чистую жизнь, - спокойно ответил Василий. - Кесарий, ты, наверное, помнишь нашего раба Агафона? Он часто забавлял гостей за ужином, еще при отце. Отец его очень любил и дал ему вольную завещанием.
  - И после этого наш Агафон-вомолох принял крещение и ушел жить в уединении куда-то в лес, представляешь? - покачала головой Эммелия.- Мы все так удивлялись. Кто бы мог подумать, что наш добрый весельчак всегда мечтал о философской жизни...
  - Впрочем, его место с успехом занял мой младший брат, - добавил пресвитер, глядя на Риру. - Так что нас по-прежнему есть кому веселить за ужином.
  - Помнишь Агафонову лучшую пантомиму? - оживился Навкратий. - Рира ее отлично показывает. Уже показал тебе, наверное?
  - Крат! - укоризненно проговорила Эммелия.
  - Я потом тебе ее покажу, Кесарий, - весело ответил Рира. - Про то, как в бане закончилась холодная вода.
  - Григорий! - зычно пророкотала Эммелия. - Постыдись хотя бы при матери и сестрах!
  - Ну, я согласен, она немного неприличная, - важно сказал Рира. - Но про сирийца на рынке - вполне можно и при сестрах...
  - Григорий! - повторила Эммелия с нарастающей угрозой в голосе. Потом, обращаясь к старшему сыну, она произнесла:
  - Василий, баня готова - пойди, освежись с дороги, сынок.
  - Спасибо за заботу, мама, но я теперь моюсь не чаще трех раз в неделю, - ответил Василий. Эммелия вздохнула.
  - Хочешь, чтобы на благовоние риз твоих сбежались все епископы ариан и бежали за тобой до самой Неокесарии, умоляя принять их в общение? - невинно и даже благочестиво спросил новоявленный мим.
  - Рира, ты глупец, - тем же ровным тоном ответил Василий.
  - Я цитирую Писание. Песнь Песней. А ты обозвал брата глупцом - и теперь подлежишь синедриону, - невозмутимо ответил Рира.
  - Ну, хорошо, не желаешь в баню - пошли ужинать, - прервал их перепалку Навкратий, кладя свою огромную руку на плечо тщедушного Василия. - Идем, поешь хоть немного.
  Эммелия благодарно взглянула на среднего сына и отойдя, сделала вид, что отдает какие-то распоряжения рабыням.
  - Знаешь, Кесарий, как дети, играя, пироги пекут? А потом кушают и старших угощают? Вроде ням-ням? - отчего-то вдруг начал громко и возбужденно рассказывать Рира Кесарию. - Я, когда у Каллиопы, сестры, в Армении гостил, с племянницами столько их пронямнямкал - и с укропом, и с тмином, и с медом. И все из одной и той же травы. "Дядя Григорий, скушай наш пирожок!" И куда деваться - ням-ням, да ням-ням. Понарошку. А то плач поднимут и Каллиопа меня живьем, как вакханка, разорвет, что я их обидел. А Василий до сих пор такими пирогами питается. По-настоящему уже. Заигрался.
  Кесарий слушал, но ничего не говорил. Наконец, Рира смолк.
  Кесарий и Василий сели за стол друг напротив друга, Навкратий, Рира и Хрисанф расположились вокруг них на пиршественных ложах с видом зрителей в театре.
  Василий долго молчал, наморщив лоб. Братья тоже молчали. Навкратий усмехался в бороду, Рира беспокойно ерзал, то облокачиваясь на подушку, то нервно отщипывая виноградины от грозди. Только Кесарий спокойно ел курицу с оливками. Справившись с половиной блюда, он откинулся на пеструю подушку и спросил Василия:
  - Как дела церкви, Василий?
  - Все так же плохо, - ответил Василий ему.
  - А как твое здоровье, Василий? - продолжил архиатр, словно и не спрашивал до этого.
  - Нечем хвастаться, - пожал плечами худой пресвитер, и складка между его бровей стала еще глубже. Увы, и церковь, и тело мое раздираемы болезнями - и нет исцеляющего.
  Навкратий, после некоторого колебания, принялся, наконец, за курицу с оливками. Рира же сидел все так же - бледный и неподвижный, с мелкой испариной на лбу.
  - Я считаю, Кесарий, что ты, как врач, сможешь помочь нам справиться и с тем, и с другим, - сказал Василий.
  - Ты же раньше не просил у меня совета, - невинно заметил Кесарий, с аппетитом уничтожая курицу.
  Василий медленно вертел в длинных тонких пальцах лист сельдерея.
  - Ты был далеко, а для лечения болезней человеческих и церковных нужно постоянное пребывание с больными, - наконец, медленно ответил он.
  - Ты переезжаешь в Новый Рим, Василий? - небрежно спросил Кесарий.
  Рира был уже не просто бледным, а зеленоватым.
  - Что, живот разболелся? - участливо спросил его Навкратий. - Бедняга! А курица-то и впрямь неплохая! Хрисаф, что ты не ешь-то?
  - Ты все шутишь, Кесарий, - ровным, печальным голосом продолжил Василий. - А между тем ты ведь согласился стать пресвитером и, в дальнейшем, епископом, в Ниссе.
  Кесарий выронил большую двузубую вилку - Хрисаф едва успел убрать ногу.
  - Ты что это, Василий, а? - начал было разгневанно Кесарий, но поймал взгляд несчастного, бледно-зеленого Риры - взгляд человека, приговоренного к жестокой и медленной казни.
  - Ты что это, Василий? - повторил Кесарий более добродушно, незаметно делая ободряющий знак незадачливому чтецу. - С чего ты это взял?
  - Кесарий, но ты же сам написал мне письмо, - слабый голос Василия стал стальным.
  - Написал письмо? - с улыбкой переспросил Кесарий, кидая быстрый вопросительный взгляд на бывшего чтеца. Тот умоляюще прижал к груди обе руки и своротил на землю огромное блюдо с виноградом, сливами и персиками. Пока рабы устанавливали его на место, Кесарий невозмутимо продолжал:
  - Неужели ты не можешь различить, где шуточное письмо, а где серьезное? Я, право, думал, Василий, что ты уже настолько освоился в политике и общественной жизни, что тебя трудно провести.
  - Кесарий, это н е б ы л о шуткой, - четко и раздельно проговорил пресвитер. - Теперь ты решил пойти на попятный?
  - Василий, это б ы л о шуткой, - в тон ему ответил архиатр. - Просто ты не понимаешь ш у т о к.
  Сказав это, Кесарий покровительственно улыбнулся.
  Рира, стиснув серебряный кубок, мелкими глотками пил холодную родниковую воду. Его взгляд лихорадящего человека метался из стороны в сторону, не в силах остановиться ни на старшем брате, ни на Кесарии.
  Василий молчал, терзая теперь уже лист базилика. Когда от него уже ничего не осталось, а горьковатый запах наполнил все кругом, он промолвил:
  - Жаль. Очень жаль. Я рассчитывал на тебя и на Григория, Кесарий.
  - Рассчитывай на Григу, коли он дает тебе эту возможность, друг мой, - ответил Кесарий, улыбаясь, - а на меня рассчитывай не более, чем я - на тебя.
  - Твой брат болеет за церковь, Кесарий! - звонко выкрикнул Василий. Его впалые щеки порозовели.
  - Он болеет, да, - кивнул Кесарий. - Болеет - после ваших подвигов в Понте. Так себе желудок постами испортил, что не восстановить никак.
  - Я тоже болен, Кесарий, - ответил Василий тихо. - Впрочем, ты здоров, тебе этого не понять.
  - Да, действительно, не понять, - кивнул Кесарий. - Так что закончим этот разговор.
  Рира судорожно вздохнул и откусил кусок лепешки.
  - Кесарий, дитя мое! - вдруг раздался из ночной тьмы голос Эммелии. - Посмотри, кто пришел навестить тебя!
  - Ахи! - вдруг закричал радостно архиатр, вскакивая. - Шлама, ахи!
  И он заключил в свои крепкие объятия высокого черноволосого молодого человека в простой одежде.
  - Шлама, ахи! Шлам анта? Лахэк анта хаййаик бе Рум хадта? 1- радостно отвечал ему тот.
  - Мехалек хаййя хамека! Элла лукдам эмар ли - шлам анта? Шлама эмак ва-эми? Шлмата энэйн?2 -быстро и весело говорил Кесарий.
  - Что это за варварский язык? - спросил медленно Василий.
  - Сирийский, - небрежно ответил Рира. - Его еще арамейским называют.
  - Это же Абсалом! - добавил, смеясь, Навкратий. - Ты его, что, не узнал?
  Высокий сириец тем временем продолжал говорить, отвечая Кесарию:
  - Ин. Йа" эвнан лак реббат, ахи... - он вздохнул.3
  - Садись к нам, Салом! - сказал Кесарий уже по-гречески.
  - Да, Саломушка, давай, присаживайся к нам! - весело поддержал его Навкратий.
  - Это мой брат, Абсалом, - сказал Кесарий, обращаясь к Василию. - Не только названный, но и молочный.
  - Они с Абсаломом, как мы с Хрисафом! - заметил Навкратий.
  - Я знаю Абсалома, - кивнул Василий.
  Кесарий отошел к Нонне, обнял ее и расцеловал, а потом расцеловал маленькую кормилицу и спутницу-рабыню Нонны Мирьям и вернулся к столу, еще раз настойчиво позвав с собой Абсалома.
  Абсалом осторожно сел к столу, теребя в смущении бороду. Эммелия уже распорядилась - ему тоже подали курицу с оливками.
  - Абсалом, ты, несомненно, грамотен. Ты бы мог стать чтецом, - сказал вдруг Василий. - Нам нужен чтец.
  Абсалом улыбнулся и покачал головой.
  - Перестань, Василий, - вдруг резко одернул брата Навкратий с такой интонацией, что на лице пресвитера впервые за весь вечер появилась тень смущения.
  - Я...пойду, хозяин? - в наступившей тишине спросил Абсалом.
  - Нет, ты останешься, брат, - громко ответил Кесарий.
  Василий тем временем разложил на скатерти маслины и виноградины.
  - Вот это - Каппадокия, - начал он вдруг, ни к кому не обращаясь, и обвел черенком вилки воображаемую границу на скатерти.
  - Это - Неокесария, - он положил виноградину на севере. - А это Арианз.
  - Родина Кесария! - мечтательно протянул Рира, уже принявший прежний цвет. - Тоскуешь ли ты по ней, о архиатр Нового Рима? Благословенная деревенская тишь... коровники, свинарники, поселяне, соседи-сплетники...
  - А это - Сасимы, - продолжал Василий, привычно не обращая внимания на реплики брата.
  - Это наш местный Новый Рим, - продолжал Рира. - Кафедра настолько хороша, что в епископы на нее не сыскать ни ариан, ни василиан. Всех смиряет ее высота, все отказываются, сознавая свое недостоинство!
  - Вот эти кафедры - наши, - продолжал Василий, раскладывая дюжину крупных, светлых виноградин. - А эти - он разложил другую дюжину темных, - арианские. Если бы ты, Кесарий, стал хотя бы пресвитером, то мы бы отбили многие кафедры у ариан.
  - Ты же в епископы меня звал, - заметил Кесарий.
  - Не все сразу, о Кесарий, - заметил Рира. - Сначала - в пресвитеры, потом - в епископы.
  - Ты станешь епископом, брат? - оживился Абсалом. - Как хорошо! Ты вернешься домой...
  - Саломушка, - ласково сказал ему Кесарий, - я не вернусь...
  Они не слышали взволнованные голоса трех женщин в соседней беседке:
  - Ах, хозяйка! Посадил моего Салома за стол! Как свободного! Как благородного! Ах, хозяйка Нонна! Ах, что теперь с ним будет!
  - Мирьям, успокойся же! Видишь, и Хрисафий сидит рядом с Кратом!
  - Хрисафий - вольноотпущенник, а Салом - раб! - рыдала Мирьям. - Госпожа, скажите господину Александру, пусть не сажает Салома рядом с собой за стол! Мар Григорий узнает, мар Григорий убьет Салома!
  - Мар Григорий не узнает об этом ни от кого, если ты сама ему об этом не скажешь, Мирьям! - сердито проговорила маленькая женщина в покрывале диакониссы. - Как же так, - взволнованно обратилась она к подруге, - как же так, Эммелия? Военный архиатр... и мы ничего не знали, ничего! Вот так с ним всегда! Ах, какой он скрытный, Александр! Не сказал, что идет на войну. А Горгония, я уверена, знала все. Бессовестная! Ничего мне не сказала! Чтобы я не волновалась, вот так она говорит всегда... а я все равно волнуюсь, я чувствовала, что он - не в Новом Риме!
  - Нонна, я думаю, что Александр и Горгония были правы, что скрыли все от тебя... но отчего ты не позовешь сына и вы не поговорите наедине?
  - Я хочу, чтобы он посидел спокойно, поговорил с твоими мальчиками, с Саломом...- покачала головой Нонна. - Как Рира? Как твой Василий? Я вижу, он вернулся.
  - Ох, Нонна, - покачала головой в свою очередь Эммелия. - Василий убьет себя. Собственно, он это и делает - каждодневно убивает себя для блага церкви. Если прав Ориген, и души нисходят в тела, то душа Василия явно ошиблась в выборе тела. Им бы с Кратом поменяться...
  Эммелия вздохнула.
  - А как себя чувствует Келено? Как носит первое дитя свое?
  - Слава святым мученикам, неплохо. Конечно, Рира не так внимателен к ней, как бы мне того хотелось. Ведь это совершенное особое время... ожидание первенца... Помню, когда я носила Феклу... то есть Макрину, мир для меня стал удивительным, несказанно радостным... Говорят, что мужчинам этого понять не дано, но мой Василий все понимал... Ах, Нонна! Как мне его не хватает!
  И высокая женщина в трауре склонилась на плечо маленькой диакониссы.
  
  ... А тем временем Василий, раскрасневшийся и увлеченный, рассказывал сидящим за столом о своих планах, передвигая виноград и маслины. Хрисафий тронул за плечо Абсалома, сидевшего подле Кесария неподвижно, с неестественно выпрямленной спиной.
  - Пойдем, Салом, посмотрим, что за чудесный сад у госпожи Эммелии!
  Салом с готовностью вскочил.
  - Не уходи, Саломушка! - сказал Кесарий, оборачиваясь к нему.
  - Мы скоро придем, Кесарий, - ответил за раба-сирийца Хрисафий.
  - ... так вот, - продолжал Василий, - Василий Анкирский может перейти на нашу сторону. И это будет крупная победа.
  - Василий Анкирский? - хохотнул Рира. - Он? На нашу сторону? Шутишь? Грезишь наяву? Сравнил его связи и влияние с твоими... ты меня прости, конечно...
  - Значит, наше влияние должно расти, - твердо сказал Василий.
  - Уж если Афанасий его перетянуть не смог, то тебе-то куда с Афанасием тягаться? - пожал плечами Рира.
  - Я не понимаю, - перебил братьев Навкратий. - Вы там что, в церкви, теперь воюете, или все-таки истину никейскую отстаиваете? Что значит - "влияние должно расти", "перетянешь на нашу сторону"? Что это за интрижки придворные? Чуждо это духа Христова, брат, вот что я тебе скажу. А еще упрекаете Кесария, что он при дворе. Так он и не говорит никому, что он там церковь спасает и никейскую веру защищает.
  - Ты неправ, Крат, - начал Василий терпеливо.
  - Отчего это я неправ? - возмутился лесной отшельник. - Разве, если Василий Анкирский не перейдет в твой лагерь, то Сын Божий перестанет быть Богом и Единосущным Отцу?
  - Не перестанет, - ответил Василий устало. - Не перестанет. Но тысячи простых людей, которые идут за Анкирцем и другими епископами, видя наши разделения, будут путаться, недоумевать, и думать, что Сын - творение. И значит, сердце их не познает радости спасения, ибо спасение подается только Богом Живым, только тогда спасает Христос, когда может сделать нас богами. А если Он не Бог, как же тогда Он может дать нам то, чего не имеет? И от этой великой скорби и надо спасать простецов. Если иначе привить им более высокие мысли невозможно - то надо действовать не только по-голубиному, но и по мудрости змениной.
  - Дерзай, Василий! Каппадокийская кровь должна взять свое, - засмеялся Крат. - Недаром говорят, что змея умерла, после того как укусила каппадокийца!
  - Итак, ты хочешь заставлять людей становиться никейцами. Но Христос призвал нас к свободе, - заметил молчавший Кесарий. - Что ты скажешь на это?
  - Да, свободу церкви дал император Константин. И что сказу же произошло? Какие дрязги в церковном дворе начались? - парировал Василий.
  - Они просто наружу выползли, - ответил архиатр.
  - Люди, которые не привыкли к философии, а привыкли к палице начальника, не будут философствовать, а будут делать то, что велит начальник, - ответил Василий.
  - Ты серьезно уверен в том, что Василий Анкирский изменит свое мнение о том, что Христос - не Бог, если вступит в твою партию? - поинтересовался Навкратий.
  - Он не говорит прямо, как Аэций, что Христос - совершенно не Бог, что Он - творение, как одно из творений и рождение, как одно из рождений.
  - Что же он говорит тогда? Что Христос - частично не Бог? - ядовито заметил Рира. - Какой же частью?
  - Глупец ты, Рира! - в сердцах бросил Василий.
  - Нечего было ответить философу, и он стал уничижать брата своего, - скорбно заметил ритор. - А кто ты, что уничижаешь брата своего?
  - Его рассуждения о Сыне, хоть и без слова "единосущный", близки к нашему, никейскому пониманию, - продолжал Василий, отвернувшись от Риры. - Он называет Сына "подобосущным". Нас вражда разделяет более, чем споры о единосущии Сына. Спор - это лишь предлог. И поэтому я сделаю все, чтобы прекратить эту вражду.
  - Блаженны миротворцы, - нараспев проговорил Рира.
  - Не кощунствуй! - вскричал Василий.
  - Не злись! - ответил ритор. - Недостойно философа и пресвитера. А я уже человек для церкви потерянный.
  - Да у нас дома вражда, а ты все церковь спасаешь, - добродушно заметил отшельник. - Лучше бы разобрался в делах домашних... а то правда, Фекл... Макрину жалко...
  - Возвращайся из леса, помогай Фекле - кто тебе мешает? - предложил Василий, и на его щеках появились красные пятна.
  - А ты?
  - А я вижу, что мир стонет, увидев себя арианским! - вскричал Василий, захлебываясь словами. - Философы отняли у людей надежду. "Иисус - не Бог"! Вот что они проповедуют! Это старая эллинская басня о том, что к Богу нет никакого пути. И я не позволю, чтобы эта басня овладевала сердцами людей, повергая их в печаль, и отнимая у них надежду! Я положу этому конец - чего бы мне это ни стоило! И если для этого надо привлечь на сторону никейцев Анкирца - то это должно быть сделано!
  Василий ударил кулаком по столу, и виноградинки разлетелись по сторонам. Он закашлялся и примолк, потом продолжал тише:
  - Борьба с арианским безбожием - это не только проповеди, это не только споры с Евномием, не только уяснение того, что есть сущность и что есть ипостась в Троице.
  Василий снова закашлялся и долго не мог вымолвить ни слова, взмахивая руками, словно хотел взлететь.
  - Осторожнее! - привстал со своего места Кесарий. Но Василий уже сделал небрежный жест и, проронив: "Пустяки!", откинулся на подушки.
  - Так что же есть сущность, усия, и что есть ипостась, Василий? - примирительно спросил Навкратий. - Вот в Никейском Символе сказано, что Сын рожден из сущности Отца. А теперь вы с Григорием что-то напридумывали про ипостаси.
  Василий, все еще переводящий дыхание, помахал рукою, как ритор, призывающий слушателей к молчанию.
  - Сущность у Отца, Сына и Духа общая. О них следует мыслить не так, что они - "иное" и "иное", но что они - Иной и Иной. И такое различие и зовем мы ипостасью, - хрипло сказал он, наконец.
  - Понятно, - сказал Навкратий. - Всегда я недолюбливал Аристотеля. То ли дело, например...
  -... Аристофан,4 - подсказал Рира.
  - Да ну тебя, вомолох! - рассердился отшельник-геракл. - Хрисафий, вот скажи... Куда он делся?
  - Они ушли с Абсаломом, - проронил Кесарий.
  +++
  - Видишь, Салом, как выросли деревья? - говорил Хрисафий высокому смуглому рабу в длинном хитоне.
  - Да... большие... Время быстро идет.
  - Я так и подумал, что тебе неловко за столом, Салом.
  Молодой сириец промолчал, покусывая бороду.
  - Я часто думал о тебе, Абсалом, - говорил Хрисафий. - Вот так - просыпаюсь ночью, и думаю, думаю... Мне-то просто - у меня и отец - раб, и мать - рабыня, а у тебя...
  - У меня мать - рабыня, - кивнул Абсалом. - А я - раб мар Григория. Так тому и должно быть...
  Он дернул себя за бороду, вырывая прядь мягких, волнистых волос.
  - Нет, не должно, - сказал Хрисафий, и оба смолкли.
  - Постой! - встрепенулся вдруг Абсалом, - а ты как узнал про... про все это? Кто тебе рассказал?
  - Да тут ведь и рассказывать ничего не надо, - невесело улыбнулся Хрисафий. - Я знаю, это семейная тайна мар Григория... Но все, кто видят рядом тебя и Кесария, понимают... Ведь Кесарий очень похож на отца.
  - Сандрион - удивительный, - вдруг заговорил Абсалом с жаром. - Он всегда был такой... такой...
  - Почему - был? - удивился Хрисафий.
  - Ты думаешь... - с надеждой произнес сириец, - ты думаешь, он - не изменился?
  - А чего это ему меняться? - еще больше удивился Хрисафий. - Наоборот! На службе у кесаря Кесарий проявит все свои наилучшие качества, - и он засмеялся неожиданно получившейся игре слов.
  Абсалом тоже улыбнулся, но его улыбка была грустной.
  - Послушай, а ты ведь расстроился, наверное, из-за слов Василия? Когда он тебя в чтецы звал? Он забыл, что ты раб. Думал, что ты давно уж вольноотпущенник... как я. Я ведь тоже молочный брат хозяйского сына, таких часто отпускают на свободу.
  - Не расстроился я, - пожал плечами Абсалом, но его точеный рот словно свело судорогой. - Нет, - еще более твердо произнес он. - Я бы в чтецах по коняшкам своим скучал.
  - Послушай, Салом, - задумчиво начал Хрисафий, - послушай - а может, это, действительно, хорошая мысль? Василий поговорит с мар Григорием, тот ведь его уважает очень! И Григорий-старший даст тебе вольную, чтобы ты смог стать чтецом? Я думаю, стоит поговорить с Кратом, а он уже скажет Васил...
  - Хрисаф, - Абсалом остановился на тропе средь миртовых кустов, и луна освещала его высокую худощавую фигуру, - Хрисаф, спасибо тебе... Но...
  Он устало вздохнул и ссутулился.
  - Мар Григорий никогда не даст мне вольную, - шепотом добавил он.
  +++
  Был поздний вечер, а застолье в саду Эммелии все продолжалось.
  - Ты, Василий, лучше бы поел, а не строил планы завоевания Каппадокии и всей ойкумены, - дружелюбно убеждал брата Навкратий.
  - Я ем, - кратко отвечал ему тощий пресвитер.
  - Василий, а ты ешь акриды? - вдруг поинтересовался заскучавший было Рира. - Я бы наловил их тебе! Это очень постно - жуков всяких вкушать.
  От неожиданности Крат закашлялся и отвернулся от стола, силясь проглотить то, что было у него во рту.
  - Григорий, я уже объяснял тебе не раз, что акриды - это не жуки. Это сладкие медовые лепешки, - с достоинством ответил Василий.
  - Ха-ха-ха! - закричал ритор. - Кто же, по-твоему, пек Предтече эти лепешки в пустыне? Мама ему, думаешь, приносила, как нашему Крату? Как ты считаешь, Кесарий?
  - Отчего же ты, Василий, думаешь, что Предтеча не мог питаться сушеными акридами? - поинтересовался Кесарий.
  - Потому, что это нечеловеческая пища. Это ошибка переписчика. Он добавил лишнюю йоту, - начал разъяснять Василий.
  - Хитро ты вывернулся, Василий - лишь бы саранчу не есть! - захохотал Крат.
  - Где бы нам найти такого переписчика и заслать его в стан к арианам, чтобы без йоты "омиусиос"5 писали? Тогда бы церковный раскол прекратился бы, наконец! - мечтательно вздохнул Рира.
  - Церковный раскол иначе надо преодолевать, - резко ответил Василий.
  - А как? - с простодушным видом вопросил ритор.
  - Будешь помогать мне в делах церковных - поймешь! - отрезал Василий.
  - Кстати, кочевые племена в пустынях до сих пор едят сушеную саранчу, - продолжал Кесарий, как ни в чем не бывало. - Мой друг Мина, египтянин, с которым мы вместе учились в Александрии, мне рассказывал - а он видел это сам.
  - Видишь, Василий? Своими глазами люди видели! - с несказанным удовольствием произнес Рира. - А ты уже и в Писании ошибки искать начал. Возгордился ты - и падешь, словно Вавилон, падением великим...
  Василий открыл рот, но его ответу не суждено было прозвучать.
  По тихому ночному саду разнесся шум и гомон, точно в имении Эммелии внезапно разместился восточный базар средних размеров.
  - Что это такое, сын мой? - спросила гневно она сама, словно выросшая внезапно у пиршественного стола, указывая на толпу людей в полосатых грязных хитонах, весело располагающихся перед домом на цветочных клумбах, где еще утром рабы проводили тщательную прополку. - Ты снова объединяешь церковь? Это т ы их позвал?
  Рира закатился хохотом и откинулся на подушки. Навкратий с философским видом опираясь на стол, по-прежнему продолжал спокойно отправлять в рот одну маслину за другой. Кесарий быстро встал и, присмотревшись к толпе оборванцев в полосатых хитонах, сказал:
  - Это сирийцы. Не волнуйтесь, тетя Эммелия, я сейчас расспрошу, что им надо.
  - Как их только рабы-привратники пропустили, интересно? - заметил задумчиво Навкратий.
  - С такими хозяевами - что уж от рабов ожидать! - в сердцах прорекла Эммелия. - Лентяи! Макрина на вас трудится, а вы живете в свое удовольствие - что первый, что второй, что третий!
  - Макрине Ватрахион помогает, мама, - сказал Рира, целуя разгневанную Геру.
  - От нее он только и может чему-то полезному научиться! - оттолкнула Гера-Эммелия несчастного Риру, как малютку Гермеса.
  - Да, бриться она его тоже научит, как только время придет, - заметил Василий не без сарказма.
  - Что у меня за дети! - вздохнула несчастная вдова.
  - Усынови Кесария, мама? - предложил Рира. - Он бы тебя радовал ежечасно.
  - С удовольствием! - ответила ему Эммелия, сделав такое движение, словно хотела дать ему подзатыльник и сдержала руку на полпути.
  - Вот он идет, скорый на ногу и язык Гермес-истолкователь! - сказал Крат. - Ну, что скажешь, Кесарий?
  - Это, действительно, сирийцы, - невозмутимо ответил Кесарий.
  - О, сирийцы! - обрадовался Рира.
  - Они пришли к Василию, - еще более хладнокровно продолжил архиатр.
  - Василий!.. - загремела Гера-Эммелия.
  - Я не звал их! - немного испуганно ответил ей старший сын.
  - Звал, не звал, а вот они, пожалуйста! - сурово указал Рира на лохматых и бородатых смуглых людей, рассаживающихся на траве. - Они обрели в тебе Моисея и теперь разбивают стан. Жить будут здесь, прямо в нашем саду.
  - Замолчи, Рира, - устало сказала Эммелия. - Кесарий, дитя мое, ты поговорил с ними? Чего они хотят?
  - Они хотят видеть Василия. Они пришли для этого из самой Эдессы. Старшего - вот того, который атлетического сложения - зовут мар Йоханнан. Он хочет держать к тебе слово, Василий. Ты позволишь?
  Пресвитер, закусив губы, кивнул, потом какая-то догадка пришла к нему в голову и он спросил:
  - Они разве знают по-гречески?
  - Нет. Но я буду переводить, - успокоил его Кесарий. - Ну что, велишь им начинать?
  - Да, - ответила за Василия Эммелия. - Пусть все это побыстрее закончится! Святые мученики! Кого у нас только не было уже! Правда, я думала, что хуже ариан из Лидии никого уже не будет... но вот это...
  Сирийцы, улыбаясь, несколько раз все вместе и порознь поклонились в ее сторону.
  - Бедные! - сказала подошедшая Нонна. - Они так и шли пешком из самой Эдессы, Александр? Где Абсалом? Мирьям, позови Абсалома! Пусть поговорит на родном языке!
  Мирьям стояла тут же, сияя от счастья.
  - Из Эдессы? Я тоже из Эдессы! О, госпожа Нонна, позвольте и мне с ними поговорить - может быть, они расскажут мне о моем дяде Йоханнане - жив он или уже нет...
  - Йоханнан? Их предводителя же так зовут! Это не твой ли дядя, Мирьям? - приветливо спросила Нонна.
  - Насколько я понимаю, их через одного зовут Йоханнанами, - сумрачно заметил Рира.
  Мирьям не слышала этого разговора, и, плача от счастья, повторяла:
  - Где же Салом? Он совсем, совсем разучился говорить по-сирийски!
  - Ничего подобного, Мирьям, мы с ним сегодня по-сирски уже говорили, - утешил ее Кесарий и направился к старшему сирийцу. После того, как они обменялись несколькими словами, вся пестрая толпа загалдела:
  - Шлама! Шлама алейкун! 6
  - Это они так здороваются, - важно пояснил Рира Келено и Феозве, усаживающимся на принесенных рабами табуретах, как в театре - поближе к сцене. - Сейчас Кесарий будет с ними по-сирийски говорить.
  - А Спаситель с учениками тоже по-сирийски говорил, правда, Григорий? - спросила Феозва, затаив дыхание.
  - Да, его еще арамейским называют... - ответил Рира. - Господь наш взял себе все самое худшее...
  - Григорий, а ты и арамейский знаешь? - восторженно спросила его молодая супруга.
  - Немного, - слегка зардевшись, соврал Рира.
  - Мир тебе, о великий светильник Церкви! - начал переводить Кесарий речь старца Йоханнана.
  - И тебе мир, - ответил Василий, вставая.
  Эти слова, после того, как были переведены Кесарием, вызвали сильное оживление среди сирийцев, и они начали вразнобой кланяться в сторону Василия. Когда поклоны стали заканчиваться, то Рира тоже встал и поклонился. Среди сирийцев прокатилась новая волна оживления и поклонов.
  Тем временем Мирьям успела подать Эммелии ароматической воды, "чтобы госпоже не стало дурно".
  - До наших краев дошла весть о твоем благочестии, твоих постах, твоих молитвенных бдениях и многих трудах на созидание церкви, - продолжал переводить Кесарий с совершенно бесстрастным лицом и добавил: - Ты не хочешь подойти к нам поближе, а, Василий?
  Василий заколебался.
  - Какие они, все-таки, милые, простые люди! - заметила Эммелия, обращаясь к Нонне. - Надо приказать рабам, чтобы баню истопили...и пусть бы они заодно свою дорожную одежду постирали...хотела бы я знать, есть ли у них с собой перемена одежды, или нет?
  - Ядайка кашишин к-напатэ б-леля!7 - изрек мар Йоханнан.
  -...твой голос, разносящийся по вселенной, подобен рыканию царственного льва, а руки твои, простертые в молитвах - как столп огненный...
  - А ноги - как халколиван, - добавил Рира. - Василий, мне темно, я свой кубок не вижу, посвети!
  Феозва и Келено прыснули, закутавшись в покрывала. Василий кинул на ритора яростный взгляд.
  - О, горе мне, человеку с нечистыми устами! Кого ежедневно видели глаза мои! Дивен и чуден ты, брат мой! - продолжал Рира к пущему веселью жены и сестры.
  - Кесарий, нельзя ли сказать мар Йоханнану, чтобы он поскорее переходил к делу? - сказал Василий.
  - Нет, было бы очень невежливо его перебивать. Это только вступление пока еще, - ответил Кесарий.
  - Тогда... тогда не надо все это так подробно переводить, - почти попросил Василий.
  Кесарий сделал вид, что не расслышал.
  Тем временем пришли Хрисафий и Абсалом. Хрисафий сел подле Крата, а Абсалом как-то сразу слился с толпой сирийцев, благочестиво слушающих своего предводителя.
  - О, кормчий и парус церкви! О, крылья большого орла, данные ей! - продолжал переводить безжалостный Кесарий. - Мы услышали, что не все разделяют твое рвение к единству в никейской вере, и долго рыдали, наложив на себя пост и одевшись во вретище. А потом мы решили посетить тебя, чтобы укрепить дух твой!
  - Дух, и верно, от них весьма крепкий, - заметил Навкратий.
  - Александр, дитя мое, - сказала Нонна, - спроси их, пожалуйста, не желают ли они с дороги в баню.
  - Василий, ответь им что-нибудь приветливое и предложи им баню! - потребовала Эммелия.
  - Подойди же к нам поближе, Василий, не смущайся! - повторил Кесарий, делая пригласительный жест.
  Василий медленно, шагом идущего на казнь, приблизился к мар Йоханнану и проговорил:
  - Мир тебе, отче!
  Огромный, похожий отдаленно на Навкратия, сириец зашевелил густыми бровями, издал ликующее восклицание, и, как каппадокийский бурый медведь, начал мять тощего пресвитера в своих объятиях.
  К нему быстро присоединились другие сирийцы, которые целовали Василия и хлопали его по спине.
  Наконец, не без помощи Кесария и Абсалома, Василий высвободился и, все еще переводя дыхание, вымолвил:
  - Мне весьма дорога ваша дружба и поддержка, о братия! Позвольте мне предложить вам баню с дороги, а потом мы разделим нашу трапезу и преломим хлеб!
  После этих слов, переведенных Кесарием, в стане сирийцев произошло замешательство. Потом мар Йоханнан скорбно воздел руки и проговорил что-то, а все сирийцы воодушевленно закивали и зацокали языками.
  - Что они говорят, Кесарий? - тревожно спросил пресвитер.
  - Они поклялись не мыться до победы никейской веры, - сообщил Кесарий.
  - Нет, это уже слишком! - воскликнула Эммелия.
  Бородатый сирийский атлет с интересом посмотрел в сторону заговорившей женщины. Кесарий что-то сказал ему и он начал усердно кланяться в ее сторону, а за ним и все его сородичи.
  Эммелия сдержанно поклонилась в ответ и, подойдя к ним, продолжила:
  - Думаю, что в знамение вашего дружества и братства, а также ради радости встречи, вы должны отменить столь неразумный обет!
  Кесарий странно долго переводил ее слова, и мохнатые брови на лице сирийца то сдвигались, то раздвигались. Потом мар Йоханнан обернулся к остальным и заговорил на своем странном гортанном наречии. После его слов на лужайке перед домом Эммелии воцарилась тишина, затем сменившаяся нестройным гомоном, потом все снова стихло. Сириец низко поклонился Эммелии и разразился пространной речью.
  - В двух словах, тетя Эммелия, ради братской любви и ваших великих добродетелей, как матери Василия и образца для всех жен в ойкумене, они пойдут в баню, - сказал Кесарий.
  
  ГЛАВА 20. О КЕСАРИИ, АБСАЛОМЕ И САДОВОЙ ТЕЛЕЖКЕ.
  Этот долгий вечер не закончился и с полночью - Кесарий с матерью и Эммелией сидели на веранде. Снаружи доносились веселые голоса Феозвы и Келено: "Как темно!" "Мне страшно, сестрица!" "Чьи там глаза в кустах?" и возгласы Риры: "Василий, посвети!"
  Кесарий только теперь позволил себе улыбнуться.
  - Ты видишь, какая у нас в семье гражданская война, - покачала головой Эммелия, продолжая разговор.
  - Это вполне естественно, - успокаивающе ответил Кесарий. - Это пройдет.
  - Василий убьет себя! - сказала Эммелия, возвращаясь к теме, которая, по-видимому, уже неоднократно обсуждалась сегодня на веранде. - Для того ли он учился в Афинах, чтобы день и ночь заниматься церковной политикой? С его-то здоровьем? И втягивает Григу, тоже больного... Почему у твоего брата нет твоей твердости, о Кесарий!
  - Александр пошел в своего отца, а Грига - в деда, в моего отца, - сказала Нонна с покорностью своей доле.
  - Нет, мама, мы с отцом не схожи, - категорически заявил Кесарий с неожиданным жаром.
  Женщины понимающе переглянулись.
  - Отчего ты не сказал мне о том, что стал военным архиатром? - попыталась продолжить Нонна.
  - Не будем об этом, мама. Лучше поговорим о Григе. Как жаль, что отец утащил его в эти... Сасимы. Приедет, я уверен, совсем расхворавшийся, испортив желудок грубой пищей дешевого постоялого двора!
  Нонна вздохнула - она была согласна.
  - Я напишу, какие отвары и припарки ему следует использовать, - добавил Кесарий. - Скорее всего, он сляжет, и не сможет приехать ко мне в легион, так что мы теперь долго не увидимся.
  - Святые мученики... в легион... - Нонна заломила руки.
  - Мама, у нас еще не было ни одного сражения. Более того, я думаю, что их и не будет - Констанций и Юлиан договорятся.
  - Я уверена! - с наигранным оптимизмом сказала Эммелия, беря Нонну за руку. - Да, Кесарий, я до сих пор тебе благодарна за то, что ты тогда со мной поехал в Понт! Нонна, твой младший сын спас наших непутевых детей. Я как вспомню эту садовую тележку...
  - Привет, мама и тетя Нонна! - сказал Рира, появляясь из тьмы июльской ночи и залезая через ограду на веранду. - Кесарий, расскажи-ка мне про садовую тележку. Эта темная и запутанная история тщательно скрывается Василием, и я никогда не слышал ее целиком.
  - Как я тебе благодарна, Кесарион, что ты тогда со мной поехал! Я бы не справилась с ними двумя...как вспомню, сердце кровью обливается. Ладно, мой-то - он упрямый, как осел, но твой Грига... как Василий мог заставить его тащить эту тележку? Своего лучшего друга? И это - после восьми лет в Афинах? Стать огородниками и золотарями?
  - А с чем тележка была? - живо заинтересовался Рира.
  - С навозом, - прервал молчание младший брат Григория.- Тащит, бедный, из сил выбивается, на лице улыбка - я сначала думал, это оттого, что он нас заметил, а, оказывается - нет, ему просто нравилось, что Василий придумал тачки возить на себе, а не на ослах, - тут Кесарий вздохнул. - Это, оказывается, великая аскеза и философия.
  - Это очень по-философски, - подтвердил Рира, выковыривая имбирную начинку из лепешки.
  - И тут он замечает нас - улыбка исчезает, на лице страх, - продложил Кесарий. - Понял, что счастливые деньки позади и его увезут в родной дом, где уж навоз-то не повозишь всласть. Василий ничего, кроме себя, как обычно, не замечает, и упорно везет свою тележку, обгоняет Григория, задевает его тележку - и она опрокидывается. Прямо на Григория.
  - Фу-фу-фу! - скривился ритор.- Что за навоз-то был? Коровий? Человечий?
  - Перестань, Рира! - ударила его по руке опахалом мать.
  - Конский.
  - Ах, Кесарион, ты рассказываешь - а мне сердце щемит... Как вспомню! Бедный Григорий! - сказала Эммелия.
  - Еле отмыли. Одежду сжечь пришлось. Он на меня дулся неделю. Мы еще желудок ему лечили. Они там постились и зерна недоваренные ели. Через день. Хорошо, папаша вмешался и прикрикнул на него, чтоб он лечился, а то он не желал.
  - Да, и меня не слушал, - печально сказала Нонна. - Ожидал смерти или чудесного исцеления.
  - А Василий сам решил лечиться, - заметил Рира. - К нему даже еврей один ходил. Врач.
  - Нафан? Такой обходительный, приятный. Они и теперь дружат, - сказала Эммелия и добавила: - Мне так совестно перед тобой, Нонна. Но я никак уже не могу влиять на Василия.
  - Как и я на Григория, - с покорностью судьбе сказала Нонна.
  - Но уже то хорошо, что они прекратили эти самоистязания! - с деланной веселостью попыталась подбодрить подругу Эммелия.
  - Тетя Эммелия права, - отозвался Кесарий.
  - Василий из-за Макрины в затвор ушел, - заявил Рира.
  - Ты что, Григорий?! - немного опешив, проговорила вдова.
  - А помните, как Василий из Афин вернулся? - начал оживленно Рира. - Он приехал из Афин, стал хвастаться. Ну, ты же, Кесарий, его хорошо знаешь - он с нами как Цезарь с челядью разговаривает! И тут Макрина выходит из таблина. Она там сидела, хозяйственные книги разбирала. Он - к ней. Она ему что-то сказал, мы не расслышали. Они в сад ушли, потом пришли, заперлись в экусе, потом он вылетел - весь красный, как из бани, злой, как Аполлон, когда у него коров Гермес украл, пронесся мимо меня Фаэтоном эдаким и засел у себя в кабинете.
  - Григорию письмо писать, - уверенно добавил Кесарий.
  - Ну да. И потом они рванули в свой Понт. Потом мать с твоей помощью их оттуда и вызволяла. Жаль, я не видел.
  - Это не из-за Феклы! - твердо сказала Эммелия, не замечая, что называет дочь старым, почти подзапретным теперь именем. - Бедная девочка... мы здесь за столом, а она в дороге... она всегда в пути... Одна-одинешенька, только Петр с ней.
  Тут взгляд ее встретился со взглядом Нонны и она умолкла. Нонна взяла ее за руку и нежно погладила ее пальцы. Эммелия тяжело, прерывисто вздохнула.
  - Мы пойдем, мама? - вдруг сказал Рира. - Кесарий, пошли, посмотрим, как Василий среди сирийцев сидит! Он с ними в баню ходил, так что, все-таки, есть от их прихода польза. А Салом там за переводчика, очень уважаемый человек среди сирийцев! Они его уже зовут "мар Абсалом", сам слышал!
  Говоря это, Рира, вытащил Кесария наружу.
  - Дадим им наедине поплакать да пожалеть обо всем том, что не случилось, - неожиданно взросло и серьезно сказал ритор, и они с архиатром пошли по ночному саду, напоенному ароматами магнолий. Издалека было слышно пение на странный, непохожий на эллинский мотив и лад - пели сирийцы.
  - Зачем ты подложное письмо написал от моего имени Василию, что я в епископу хочу? А, вомолох? - спросил Кесарий. - Жаль, что мы тебя не бросили в пруд, жаль.
  - Поживешь с ним, - Рира кивнул во тьму сада, где среди сирийцев сидел его старший брат, - так и не одно подложное письмо с тоски напишешь... поскорее бы Макрина возвращалась! - вздохнул ритор.
  - Она в Армении?
  - Да, по делам... в имении нашем. Собирает кесарский налог. Петра с собой взяла. Воспитывает.
  - Мне, как и тете Эммелии, весьма любопытно, почему именно Макрина, а не вы с Кратом собираете налог? - вдруг спросил Кесарий. Рира испугался его неожиданно строгого тона и ответил, как школьник учителю:
  - Она сама отказалась от моей помощи! Я предлагал! Честно!
  Кесарий вздохнул.
  - Я бы тоже отказался от твоей помощи. Честно. Напишешь от моего имени еще одно такое письмо, где я соглашаюсь быть епископом Нисским, пеняй на себя!
  - Горы, падите на меня! - воздел руки Рира. - Посмотри-ка, - вдруг повеселев, показал он в темноту, - а Василий наш в обнимку с мар Йоханнаном сидит! Вернее, это Йоханнан его обнимает.
  - Ну, после бани это не так уж страшно, - заметил Кесарий. - Хочешь к ним пойти?
  - Нет уж, хватит на сегодня. А вон и твой Салом рядышком сидит, переводит! Эх, хорошо им там всем, даже зависть берет! Жаль, что я сирийского не знаю, - с некоторым разочарованием проговорил Рира. - А ты так здорово по-сирийски болтаешь - как у тебя только язык цел остается?
  - Брось ты, Рира, глупости говорить! - слегка раздраженно ответил Кесарий. - Почему это у меня должно что-то произойти с языком?
  - А ты ведь и латинский хорошо знаешь, да? - с плохо скрываемым восхищением спросил ритор.
  - Да. В делах государственных без него - никуда. Все законы и судопроизводство в империи - на нем.
  - А еще какой? Египетский? Да? Или как он называется, язык, на котором египтяне разговаривают? Коптский?
  - Немного знаю коптский, - улыбнулся архиатр. - У меня друг, Мина, египтянин. В Александрии живет. Помнишь, я говорил - мы вместе медицине учились? Давно не виделись, переписываемся. Он и учил меня коптскому.
  - И иероглифы знаешь? - восторженно проговорил Рира. - Научи меня!
  - Да я знаю два или три всего... мы на греческом переписываемся, - ответил Кесарий честно. - А по-сирийски читать и писать не могу. Абсалом умеет, кстати - сам выучился... Тайком от отца. Бедняга.
  Кесарий вздохнул.
  - Я бы хотел в Александрию поехать, - мечтательно сказал Рира. - Родина Оригена...
  Они сели на мраморную скамью и молчали, а из темноты, озаренной факелами, доносилось пение странное сирийцев.
  
  О, если не Бог Он - кому поклонились волхвы,
  И если не Сын Он Мариин - кто был в пеленах?
  О, если не Бог Он - кто в бурю ходил по воде,
  И если не Сын Он Мариин - кто в лодке уснул?
  О, если не Бог Он - то кто Он, целивший больных,
  И если не Сын Он Мариин - кто руки на них возлагал?
  
  Кесарий перестал переводить и снова замолчал, потом сказал:
  - Поехали после войны со мной в Новый Рим, Рира? Будешь мне помогать...
  - Медициной заниматься? - задумчиво проговорил Рира, потом ответил со вздохом: - Нет... и, словно что-то вспомнив, спросил: - Послушай, Кесарий, а как лечат нарывы на женских грудях? Меня тут на днях спросили, я что-то ответил, велел придти через неделю - думал, в книжках посмотрю.
  - У кого-то из твоих домашних?
  - Нет, - отрицательно покачал головой Рира. - Так... Дальние знакомые знакомых.
  - Смотря какой нарыв.
  - Такой вот... знаешь, нехорошего вида... гнойный с кровью, через кожу просвечивает.
  - Сначала глину приложить надо. Он может вскрыться, выйдет много гноя и крови, но этого не надо пугаться. Если же нет, то я напишу тебе состав катаплазмы... завтра, хорошо?
  - Спасибо, - искренне ответил Рира.
  - Это не у Келено? - с подозрением спросил Кесарий.
  - Нет, слава Богу, не у нее. Я бы тебе ее показал, ты что. Я же не из чокнутых христиан - жену бояться врачам показывать.
  Рира помолчал, потом спросил:
  - Скажи мне честно, ты меня презираешь?
  - Нет, - ответил Кесарий. - За что?
  - За то, что я из чтецов ушел.
  - Ты знаешь, - ответил Кесарий, кладя руку на плечо ритора, - мы как-то с моим египетским другом Миной видели на рынке дрессировщика с удивительной обезьяной. Она была одета в хитон и делала вид, что читает книгу. Он уверял зевак, что эта обезьяна в самом деле умеет читать и просил за нее очень большую цену. И тут кто-то из толпы стал бросать ей орехи, финики и всякие сласти. Тогда обезьяна - что с нее возьмешь? - бросила книгу и под общий хохот стала собирать эти подачки, пачкая и задирая свой хитон...
  - Это ты к чему? - насторожился Рира.
  - Это я к тому, что нет ничего хуже быть послушной обезьяной.
  - Так я же... я же непослушный!
  - Ну вот, ты и понял, почему я тебя не презираю! - засмеялся Кесарий.
  Рира тоже - не сразу, но засмеялся.
  - Ты - честный юноша, - сказал Кесарий. - Ты не можешь притворяться, и это говорит о твоем благородстве.
  - Спасибо тебе, Кесарий, - прочувствованно произнес Григорий-ритор.
  - Послушай, - вдруг спросил его Кесарий, - отчего вы зовете Петра "Ватрахионом"? Я забыл что-то. Давно у вас не был.
  - А, это потому, что он, когда маленьким был, на животе спал, ноги сложив, как лягушонок. Говорят, что это от глистов бывает, правда? И еще у него глаза большие. И еще он как-то в пруд упал, наглотался головастиков. Крат его спас. Вытащил на берег, а тот головастиков выплевывает. Поэтому мы его и зовем до сих пор "лягушонком". Когда мама и Макрина не слышат.
  - Понятно, - снова ответил Кесарий.
  - Останешься у нас на недельку? - умоляюще спросил Рира.
  - Нет, завтра рано утром уеду. Нельзя надолго отлучаться из легиона.
  Рира вздохнул.
  - Ладно, спокойной ночи, - сказал он. - Проводить тебя до твоей спальни?
  - Найду, - ответил Кесарий, и Рира скрылся во мраке жаркой июльской ночи. Кесарий пошел по саду среди звенящих цикад и аромата ночных цветов. Ночные бабочки летели на свет факелов, при которых сидели на лужайке сирийцы. Оттуда доносилось пение:
  О, если не Бог Он - кто солнце в полудне затмил,
  И если не Сын Он Мариин - то кто был распят?
  О, если не Бог Он - то как Он из гроба восстал,
  И если не Сын он Мариин - чьи язвы Фома осязал?
  +++
  Ранним утром кто-то окликнул Кесария через окно.
  - Шлама, ахи!1
  - Шлама! - ответил Кесарий, засмеявшись. - Заходи, Абсалом!
  - Вот, Александер-брат, - заговорил Абсалом по-сирийски, ведя за собой большеглазого подростка в заплатанном хитоне, - его зовут Аба. Хочет он себя в рабство продать. Может, ты его и купил бы? У тебя бы ему было хорошо...А то и оставил бы здесь - мы бы с ним вместе жили, я его за конями научил бы ходить, он смышленый. И песни бы вместе пели.
  - Да, да! - закивал Аба, чуть не плача и с надеждой глядя на Абсалома и Кесария.
  - Его семья разорилась, отец велел ему в рабство продаваться. Он средний сын, не старший, не младший, потому его и выбрал. Вот приедет домой - и на рынок. А так бы деньги передали бы с остальными - и все. Ху шавра тава,2 - добавил Абсалом.
  - Не отец велел, я сам решил! - запальчиво произнес юноша.
  - Саломушка, зачем же в рабство-то его... - произнес Кесарий. - Сколько твой отец задолжал?
  - Ой, много, господин Кесарий, много! - покачал головой Аба.- Шесть золотых монет.
  Его большие черные глаза стали влажными.
  - Андроник, - позвал Кесарий раба. - Принеси мой дорожный кошель.
  Когда Андроник подал ему расшитый египетским узором из фениксов кошель, Кесарий достал из него десять монет и подал юноше.
  - Вы меня...покупаете? - радостно прошептал тот.
  - И не собираюсь, - ответил Кесарий нарочито строго. - Мало ли что Абсалом придумает. Это твоему отцу... а это - тебе, - он достал еще шесть золотых монет.
  Аба зашатался - ноги его подкосились. Он упал на колени, но Кесарий и Абсалом подхватили его.
  - И не вздумай! - закричал Кесарий.
  - Не надо, - тихо добавил Абсалом.
  +++
  - Ты нарочно меня разжалобить хотел, Салом? - спрашивал Кесарий молочного брата.
  - Все говорят, Сандрион, что ты изменился в Новом Риме...- проговорил сириец.
  - Все! Хорошо ты сказал - "все"! Папаша говорит, ты хочешь сказать?
  Абсалом встрепенулся, но не ответил.
  - Ты хочешь сказать, что ожидал того, что я куплю это мальчишку и сделаю рабом? - гневно продолжил Кесарий.
  - Не знаю, Сандрион, - честно признался сириец.
  - Брат мой! - воскликнул Кесарий. - Пусть это будет знамением того, что т ы получишь свободу!
  Он обнял сирийца за плечи, а тот обнял его, и они стояли так долго, молча, в предрассветной дымке.
  - Даже если это не получится, брат мой, - сказал Абсалом наконец, - спасибо тебе.
  - Получится, брат! - твердо произнес Кесарий.
  - Покажи мне своего коня, брат мой, - попросил Абсалом.
  
  ... Девушки кормили с руки коня Кесария Буцефала, а он поглядывал на них умными глазами и тщательно пережевывал медовые соты, пока в них не заканчивался мед, прежде чем выплюнуть воск в их ладони.
  - Хана иппос миаттар, 3- сказал Абсалом.
  - Это по-сирийски? - весело спросила Феозва. - Вы тоже коня называете "иппос"?
  - У вас очень тонкий слух, госпожа, - сказал Абсалом.
  - А как по-сирийски: "Я очень люблю коней"? - продолжала девушка.
  - Рахемна иппосин реббат,4 - ответил тот.
  - Он не кусается, прямо с руки берет, - сказала тихо Келено. - Можно дать ему орехов, Кесарий?
  - Да, конечно, - улыбнулся тот.
  - Эй, шлама ахи! - крикнул Кесарию Рира, подходя. - Что ты так рано собрался? Мы еле живы после вчерашней комедии, правда, Крат?
  - Привет, Рира, здравствуй, Крат, здравствуй Хрисаф! - ответил Кесарий. - Что поделать - надо торопиться, война есть война, долго в триклинии не пролежишь.
  - Понятно, - печально ответил Рира.
  ...Потом к ним подошел бледный и осунувшийся после бессонной ночи Василий и сдержанно благодарил Кесария за перевод, приглашая в гости, но уже ни словом не обмолвившись о епископстве в Ниссе. Потом были проводы, объятия, слезы Нонны и Мирьям, вздохи Эммелии, и наконец, Буцефала оседлали и вывели к Кесарию.
  - А мы с Хрисафием пойдем с тобой до поворота на Неокесарию, - заявил Крат. - Ты свернешь, а мы прямо, в наш лес.
  И они покинули имение Эммелии.
  Андроник вел коня в поводу - Кесарий велел ему идти вперед. Дорога была каменистая и сухая, казалось, июльское каппадокийское солнце истребило здесь всякую каплю влаги. Хрисафий шел поодаль, а Крат рассказывал Кесарию:
  - Ты знаешь, мы как-то с ним проснулись, с Никифором... ну, я ему и говорю: "пойдем в мяч играть!", а он мне: "нет, Крат, не хочу, что-то живот болит". Я обиделся, и говорю - "эх, Ника, а ты же мне вчера обещал! Так нечестно! Тогда я один пойду!" - А он говорит: "ты прости, что-то живот мне болит, не могу!". Я обиделся, дурачок, на него, что он слова не сдержал, и побежал с Хрисафом в дальнюю рощу в мяч играть. Весь день играли - радовались, что про нас забыли и обедать не зовут... а дома просто не до нас было. Я вернулся вечером, усталый, веселый, в мяч наигравшийся... а Никифор... а Никифор, - тут голос атлета прервался, и он продолжил уже тише: - А Никифор уже умер. Ты понимаешь, Кесарий? Ему двенадцать исполнилось только-только. Мы погодки были.
  Кесарий молча и внимательно слушал, кивая головой.
  - Пойдем с нами к нашей усыпальнице? - сказал Крат, и они не свернули на широкую неокесарийскую дорогу, а пошли по заросшей мятой тропке в сторону холмов.
  - Вот здесь, - сказал Крат и широко перекрестился на статую Доброго Пастыря, стоящую над входом в обширную усыпальницу из мрамора.
  Кесарий ступил за ним под прохладные своды. Хрисафий зажег свечи и начал негромко читать: "Блаженны непорочные, в путь ходящии в Законе Господне..."
  - Аллилуиа, - ответили Кесарий и Навкратий.
  Кесарий принял из рук Хрисафия свечу и поставил ее на плиту из белого с алыми прожилками мрамора, на которой было выбито: "Макрина, чадо Христово, лет ей было восемьдесят семь". Кесарий опустился на колени, прижался лбом к холодному мрамору и так долго стоял, пока Навкратий зажигал светильники над маленьким надгробием, на котором сидел мраморный кудрявый мальчик лет двенадцати, внимательно читающий свиток со словами: "Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?"
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"