Шульчева-Джарман Ольга Александровна : другие произведения.

Сын весталки главы 41-47 (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Дитя мое, Сандрион, что ты сделал со всеми нами! Не верю я этому твоему письму злополучному, не твой это дух, хотя и подпись твоя на нем, и печать. А даже если бы ты и стал эллином, и лишился Христа, ты бы не перестал быть сыном моим, которого Христос даровал мне паче всякой надежды, моим младшим ребенком, моим утешением. И если от горя я сойду в могилу, и душа моя, объятая тоской и печалью, разлучится с телом, не вынеся того, что случившееся с тобою - правда, то тем ближе стану я ко Христу Спасителю, ухвачусь за ноги Его, и не отпущу, пока не явит Он тебе свет Свой..."
  ГЛАВА 41. О КАТЕХУМЕНАХ
  Финарета расцеловала Архедамию, едва не сбив ее с ног и после этого спросила:
  - Как же тебе удалось пробраться к нам в дом незамеченной? Почему раб-привратник тебя к нам не провел?
  -Там нет никакого раба-привратника, - улыбнулась Архедамия. - Я отпустила свою повозку и просто зашла. Раб-возничий приедет за мной ближе к вечеру, чтобы отвезти меня домой...
  Тут она спохватилась:
  - Ты не против того, что я так неожиданно приехала к вам? Без приглашения?
  - О чем ты, Архедамия! - рассмеялась рыжая девушка, снова обнимая ее. - Я так рада! И бабушка тебя уже сколько раз приглашала! Я так рада, что ты уже можешь вставать с постели. Не то, что весной...
  - Да, летом мне обычно лучше, это верно, - ответила Архедамия, опираясь на свою трость. - Как жаль, что лето так коротко!
  - Ну что ты, Архедамия! - непонимающе рассмеялась Финарета. - Лето - огромно! Еще все впереди! Пойдем же, пойдем же к бабушке!
  И они пошли в таблин - Архедамия медленно, опираясь на трость, а Финарета вприпрыжку, то и дело возвращаясь к отстающей от нее подруге-хромоножке.
  Леэна, завидев их, отложила хозяйственные книги, которые они просматривали вместе с Верной, и поднялась к ним навстречу.
  - Ах, дитя мое! Как я рада видеть тебя!
  - Простите, что я без приглашения, - проговорила девушка, обнажая в смущенной улыбке свои крупные зубы жеребенка. Спартанка обняла ее и повела в триклиний. Там уже суетилась Анфуса, ставя на стол фрукты и сладости.
  - А почему привратник, Прокл, не провел тебя ко мне? - вдруг спросила Леэна, хмуря брови, но вопрос ее явно предназначался не Архедамии, а Верне. Прежде чем тот, растерянный, что-то успел сказать, Финарета выпалила:
  - Бабушка, нет там никакого Прокла! Он взял да и ушел.
  - Как это - "взял и ушел"? - подозрительно спокойно переспросила Леэна.
  - Они с возницей госпожи Архедамии судачат, госпожа Леэна, - пискнула маленькая Пантея.
  - Возница? - переспросила смущенная и покрасневшая Архедамия. - Я же велела ему домой ехать...
  - Не бери в голову, дитя мое! Хозяйство, рабы - все это еще рано тебе знать. Моя Финарета совсем в это вникать не хочет, будто я - вечная, вздохнула Леэна.
  - Бабушка! - прильнула рыжая девушка к ней. - Я стараюсь заниматься хозяйством!
  - Я разговаривала с Александром, вашим сыном, госпожа Леэна, - вдруг сказала Архедамия, и улыбка исчезла с лица Финареты.
  - Дело в том, что я прошла в сад, а Александр сидел там на скамейке. Мы немного поговорили, а потом я пошла искать вас.
  - А встретила меня! - многозначительно заметила Финарета. - О чем вы разговаривали с Александром?
  - Об учении стоиков, - кратко ответила Архедамия, спокойно глядя в глаза рыжей девушке.
  - Ты разделяешь философию стоиков, дитя мое? - спросила Леэна, понимающе кивая головой и твердо беря Финарету за руку, чтобы она успокоилась.
  - Да, я давно поняла, что стихии - единственные мои друзья. Я думаю, что Христос - великий мудрец. Он принес себя в жертву вселенной.
  - Нет, это не так! - заспорила Финарета.
  - Что ты знаешь о жертве и о страданиях? - неожиданно спросила Архедамия, и при этих словах лицо ее стало скорбным и мужественным.
  - Я? Я?! - задохнулась Финарета. - Да я...
  - Дитя мое, Финарета, пойди, пригласи Александра в триклиний, - сказала быстро Леэна.
  Финарета умчалась, даже не взглянув на свою подругу.
  - Не обижайся на мою дурочку! -сказала Леэна. - Она влюбилась в Александра. Это пройдет, - и она, усмехнувшись, добавила: - Ей еще рано понимать стоиков, так что не ищи в ней понятливую собеседницу.
  - Ваш сын - прекрасный человек, госпожа Леэна... и вы тоже... вы двое - самые достойные люди, которых я знаю! - выпалила Архедамия, и щеки ее снова залил румянец.
  - Дитя мое, ты же знаешь, за что меня изгнали из диаконисс? - спросила Леэна негромко.
  - Это ничего не значит! - запальчиво произнесла девушка. - Вы оставили вашего сына в живых... тогда... еще маленького... а ведь кто-то убивает своего ребенка, когда тот родится... даже во чреве убивает... а вы решили, чтобы он жил...и как вы страдали вдали от него, когда он рос в далеком Риме... конечно, Марий Викторин - достойный человек, но матери никто не может заменить, даже такой благородный отец.
  - Марий Викторин? - удивленно переспросила Леэна.
  - Простите, что я говорю это вам, - смутилась Архедамия, но продолжила: - Дело в том, что Каллист врач отправлял на днях письмо в Рим... и адресатом указал Мария Викторина, главу грамматической школы. Все решили, что вы сообщали отцу Александра о его тяжелой болезни.
  - О, святые мученики! - всплеснула руками Леэна. - Что за люди живут в Никомедии!
  - Если вы нуждаетесь в деньгах, у меня есть несколько дорогих золотых колец, - произнесла Архедамия, протягивая Леэне шкатулку. - Я все равно уже не смогу носить их. Пальцы опухли.
  - Дитя мое, - прослезилась пожилая спартанка, обнимая Архедамию, - слава Христу, у меня достаточно средств, чтобы содержать заболевшего сына... Не печалься, что не можешь надеть золото на пальцы! У тебя само сердце - золотое!
  Она поцеловала изуродованные болезнью пальцы Архедамии.
  - Бедное дитя мое... - произнесла она. - Что делает с людьми тление, пронизывающее этот мир! Ты такая юная, а уже так много страдала и страдаешь.
  - Все страдают в этом мире, - отвечала спартанке девушка-стоик. - Таков судьба. Я хочу научиться быть покорной судьбе - тогда я буду свободна. Ищи и найдешь, говорил Эпиктет. Тогда и придет моя элевтерия. Я не боюсь смерти. Я хочу истинной жизни - а она удел лишь тех, кто сам собой управляет. Там, внутри, - при этих словах она ударила себя скрюченной ладошкой в грудь, - там тот источник блага, который не иссякнет никогда.
  Леэна молча слушала Архедамию, кивая в такт ее словам.
  - Если Иисус принес жертву вселенной, то я хочу сделать это вместе с Ним. Ведь философы говорят, что боги протягивают руку смертным,3 не протянет ли Он руку и мне? Я хочу умереть с Ним.
  - Это называется Крещение в смерть Его, - ответила негромко Леэна.
  - Да. Я крещусь, а потом буду ждать Его. Логоса, который пропитывает весь мир, как мед - соты. Я буду ждать Его. Он - не судьба, Он - иное. Он протянет мне руку, и я стану свободной тогда, когда уйду к Нему, моему единственному другу.
  - Да, Он - не судьба. Он побеждает судьбу, - сказала Леэна, медленно выговаривая каждое слово.- Это так.
  - Вы не поняли меня, Леэна, - заговорила Архедамия, на щеках которой вновь вспыхнули пятна болезненного румянца. - Есть судьба, есть Логос, есть вселенная и стихии - никуда не деться. Но я просто хочу совершить вместе с Иисусом то, что Он совершил один...
  Ее слова прервал Верна, указывающий обличительным жестом на Прокла, которого тащил Агап.
  - Повтори, повтори - что ты говорил рабу госпожи Архедамии? - кричал он.
  Прокл трясся и бормотал что-то невразумительное.
  - Не надо, - нахмурилась Леэна. - Повторять сплетни - значит распространять их. Прокл, ты пойдешь работать на поле. Немедленно.
  - На поле? Только и всего? Это после того, что он про Мария Викторина говорил?! - возмутился обычно молчаливый Агап.
  - Агап, замолчи! - завопил Верна.
  - Агап, - сдержанно сказала спартанка рабу, - Марий Викторин - достойный и известный в Старом Риме человек, глава школы грамматиков.
  - Видишь?! - обернулся возмущенный Агап к Проклу. - А ты... ты, горшок ночной, что трепал?! Что он гладиатор отставной и лупанарий содержит? Что он...
  При этом Агап отвешивал бывшему привратнику тумаков, а несчастный скулил и трясся.
  - За сплетни о госпоже - просто на полевые работы? - возмущался и Верна. - Да выдрать его пора!
  - Агап этим и занимается, - заметила Леэна. - Довольно, Агап.
  - А кто это там поет? - вдруг спросила Архедамия.
  Леэна поднялась и вышла в сад. К триклинию шли Кесарий, опирающийся на плечо Каллиста и подпевавший своему другу, а Финарета, кружась среди цветника, где только начали оживать потрепанные Севастианом фиалки, играла на кифаре простую красивую мелодию, и ее светлое покрывало окончательно упало с головы на плечи.
  - adesto lumen verum pater omnipotens deus
  adesto lumen luminis mysterium et virtus dei
  adesto sancte spiritus patris et filii copula
  tu cum quiescis pater es cum procedis filius
  in unum qui cuncta nectis tu es sanctus spiritus,
  
  Единое, Первоначало, самоизлиянный Источник,
  Боже мой, числом мне ли Тебя описать?
  Нет Тебе меры, под силу ль числу выразить будет Тебя?
  Единый рожден от Тебя, счислению Сам неподвластный,
  Неизмеримый Отец, с Ним же Со-Неизмеримый Сын,
  Един Единого Отче, что Единого Сына являешь.
  
  Греки зовут Его Логос, Бог, что в недре Отца возлежит.
  Причина всего сотворенного, Виновник создания твари.
  Ничто из созданных не вошло в бытие без Него...
  - Александр, дитя мое! Каллистион! - вскричала Леэна. - Финарета!
  Спартанка подбежала к ним, обняв по очереди всех троих.
  - Какая прекрасная песня, - сказала Леэна, улыбаясь.
  - Это один из гимнов Мария Викторина, - гордо заявил Каллист. - Я ему на днях письмо как раз отправил, а то все забывал. Меня покойный Леонтий врач еще просил.
  Настала тишина.
  Финарета перестала кружиться, замотала голову покрывалом и выпрыгнула из клумбы с фиалками, сунув кифару Каллисту.
  Прокл выскользнул из лап Агапа и понесся прочь, задев Верну. Тот выронил кувшин, и вода растеклась по мраморному полу.
  Только Архедамия сидела неподвижно. Ее сильный грудной голос прозвучал, отдаваясь эхом под сводом триклиния:
  - Госпожа Леэна, я хотела бы принять Крещение.
  Ей никто не ответил, - казалась, даже Леэна немного растерялась - и она продолжала:
  - Я хочу попросить вас, чтобы наставили меня в христианской философии.
  Леэна с трудом подбирала слова:
  - Архедамия, дитя мое... я с радостью, конечно... но примет ли пресвитер Гераклеон такое оглашение?
  - Я записалась и к нему на огласительные беседы. Я уже давно хожу... у нас больше ничего другого в Никомедии нет, - произнесла Архедамия, и ее большие, заходящие один за другой жеребячьи зубы на мгновенье обнажились в невеселой усмешке. - Я думаю, что вы, госпожа Леэна, расскажете мне о Христе гораздо лучше, чем Гераклеон, - твердо закончила свою речь девушка-стоик.
  - Это так, - заговорил Верна. - Госпожа лично скольких мучеников знала...
  - Замолчи, Верна! - неожиданно резко ответила спартанка. На ее лицо легла тень внутренней боли.
  Каллист с деланной непринужденностью приказал:
  - Мальчик, принеси корзину с фигами - ту, что я от Диомида привез. Это тебе, Кес... Александр.
  - Матушка, - произнес Кесарий, подходя к Леэне - он по-прежнему опирался одной рукой на посох, другой - на плечо Каллиста. - Я долго думал... Я хочу принять Крещение.
  - Как?! - вскричал вифинец, и струны его кифары издали подобие стона.
  
  
  ГЛАВА 42. ОБ АКАЦИИ, ЭКЗОРЦИЗМЕ И ТЕУРГИИ.
  
  Прошло несколько дней. Каллист продолжал посещать писаря, у которого наметилось заметное улучшение. Трибун Диомид благодарил товарища по детским играм за врачебную помощь, и приглашал его - то на обед, то в баню, то на конную прогулку, но почти не заговаривал об Александре. Обычно Диомид кратко справлялся о его здоровье, желал ему скорейшего выздоровления и передавал ему корзину фиг. К вечеру Каллист вежливо прощался и уезжал - в имение к Леэне.
  Когда Каллист возвращался, все четверо - Леэна, Финарета, Кесарий и Архедамия - уже ожидали его, чтобы отправиться на ставшую уже привычной прогулку в повозке. Вечерняя прохлада и мягкие краски закатного неба навевали вифинцу грусть, особенно когда он слышал разговор Леэны и ее названного сына о будущем крещении. Это была грусть, похожая на ту, которую испытывает человек при мыслях о неизбежной утрате, и Каллист чувствовал себя еще более одиноко, чем во все предыдущие дни.
  Архедамия и Кесарий слушали Леэну, Финарета не сводила глаз с Кесария, а Каллист жалел, что что не отказался от этой поездки, сославшись на усталость. Заметила это Леэна или нет, но она велела Агапу остановить лошадей у рощицы, на границе имения, и предложила всем прогуляться. Ни Кесарий, ни Архедамия не были хорошими ходоками - и все путешественники вскоре расположились под старым, почти высохшим дубом, с молодой порослью вокруг.
  - Александр, смотрите - какое дупло! - вскричала Финарета.
  - Не рухнет ли этот дуб на нас? - пошутил тот, кладя ладонь на толстую потрескавшуюся кору.
  - Нет, - отвечала Архедамия, улыбаясь своим мыслям - в ее глазах цвета спелого меда была тихая радость. - Видите, Александр врач - одна из ветвей совсем зеленая.
  Она протянула вверх свою худенькую руку и коснулась ветви, обильно покрытой листвой и молодыми желудями. Ветвь склонялась к земле со стороны, противоположной той, на которой чернело дупло.
  Леэна не произнесла ни слова за все это время. Она молча развернула свиток, и призвав оглашаемую молодежь ко вниманию, начала читать вслух.
  "Праведность по вере говорит так: "Не говори в сердце своем: Кто бы взошел на небо? (это чтобы оттуда Христа низвести); или "Кто бы сошел в бездну?" (это чтобы из мертвых Христа возвести). Но что же говорит она? "Близко к тебе это Слово: оно в устах твоих и в сердце твоем", - то есть Слово о вере, которое мы возвещаем. И если ты будешь исповедовать устами своими, что Иисус - Господь, и будешь верить сердцем своим, что Бог воздвиг Его из мертвых, то будешь спасен, ибо сердцем верят - к праведности, а устами исповедуют - к спасению".1
  ...Каллист не сел под дубом на траве и остался стоять, прохаживаясь вокруг и постепенно отходя от слушавших чтение. Вскоре он спустился к ручью, и, разувшись, опустил ступни в прохладную влагу. Струи воды бежали вниз, срываясь маленьким водопадом и оставляя на сочной густой листве акаций сотни тысяч капель, будто на них уже легла вечерняя роса.
  Он все еще сидел, когда к нему подошла Финарета.
  - Я тоже ушла оттуда, - заявила она Каллисту. - Кесарий не сводит глаз с Архедамии!
  Она заплакала - неожиданно и по-детски.
  Каллист обернулся и, растерянный, взял ее за руку.
  - Финарета, ты не права... Кесарий смотрит на Леэну, Архедамия просто сидит рядом с ней.
  - Нет, нет, нет! - еще громче зарыдала она, утыкаясь в плечо бывшего архиатра. - Как хорошо, что ты здесь, Каллист, как хорошо, что ты сейчас обнял меня... как старший брат! Мне ведь больше не с кем поделиться...
  Каллист чувствовал, что он не в силах выпустить ее из объятий. В глазах у него потемнело.
  - Финарета... я... давно хотел тебе сказать... - с трудом начал он, ощущая биение ее сердца через легкий хитон. Еще одно мгновение - и истомчивый Эрот победил бы, но вифинец изо всех сил схватился за колючую ветку акации. В его глазах понемногу начало проясняться.
  - Что, Каллист? - удивленным и чистым голосом спросила Финарета.
  - Архедамия не любит Кесария, - выдохнул Каллист, все еще сжимая ветку акации. - Она и Фессал уже давно влюблены друг в друга.
  - Архедамия влюблена в Фессала? - возмущенно воскликнула Финарета. - Как можно променять Кесария на Фессала?
  - Я бы сказал - как можно променять того, кого ты любишь, на другую... то есть другого, - промолвил Каллист.
  - Да... ты прав... - протянула Финарета, отступая на шаг от Каллиста, но нежно держа его руку. - Каллист, ты такой хороший брат. Ты ведь мог быть моим братом - если бы моя бабушка приняла предложение твоего дяди. И я бы скиталась с тобой... а потом встретила бы Кесария...
  - Зачем тебе было бы скитаться? - спросил Каллист. - Ведь Леэну не лишили бы имения.
  - Нет, их бы сослали вдвоем... а мы бы странствовали... как бабушка и Верна в молодости, после казни Пантолеона... то есть это еще позже было. Когда Пантолеона казнили, бабушке восемь лет было, а Верне - девять... Вот на этой лужайке они спрятались в дубе... и смотрели из дупла на его казнь.
  - Панталеона казнили здесь? - спросил Каллист тихо, не замечая, как кровь с его ладони капает на землю.
  - Да... а потом тело забрали его друзья.
  Финарета только сейчас заметила, к чему привело ее названного брата крепкое рукопожатие с акацией.
  - Ой, Каллист врач! Вы ранены! - закричала она.
  - Это всего лишь царапина от шипов, - невесело усмехнулся Каллист, опуская руку в холодную воду ручья.
  - Можно, я вас перевяжу?
  - Нет-нет, Финарета! Лучше пойдем, послушаем, что читает Леэна.
  И они вернулись. Леэна уже заканчивала чтение.
  - Братия, Христос - наш мир. Он создал из обоих одно и разрушил стену преграды...2
  Она поднялась, закрывая книгу.
  - На сегодня, пожалуй, и все, - сказала она, внимательно и печально глядя на Каллиста.
  ... Потом раненая рука Каллиста стала предметом всеобщей заботы. Кесарий наложил на нее повязку из белой ленты, которую поспешно вынула из своей простой прически Архедамия. Темно-русые волосы девушки рассыпались по ее угловатым плечам, густые пряди легли на ее широкие скулы, и она стала похожа на дриаду, прячущуюся в сумраке у старого дуба. Она поймала гневный, ревнивый взгляд Финареты и поспешно накинула свое покрывало.
  По дороге домой все молчали, только Агап изредка покрикивал на лошадей. Каллист спросил у Кесария громко и без интонации:
  - А твое Крещение назначено на завтра?
  - Да, на завтра, - ответила Леэна вместо названного сына. - Гераклеон позволил... учитывая болезнь Александра.
  - А я еще нескоро смогу креститься, - вздохнула Архедамия. - Надо прослушать все беседы Гераклеона. - И пойти завтра не смогу - в доме гости, мне не удастся сбежать незамеченной. Потом расскажешь, как это все бывает, Финарета?
  - Не расскажет, - ответила Леэна.
  - Почему? - спросили удивленные девушки хором.
  - Потому что Финарета завтра никуда не идет и остается дома, - строго ответила Леэна.
  - Я?! - возмущенно вскричала рыжеволосая девушка. - Я?!
  - Да, ты - и не будем более обсуждать это на людях... Каллист, дитя мое, как твоя рука?
  - Хорошо, - ответил тот и безуспешно попытался улыбнуться. Он хотел что-то спросил у Кесария, но, видя, что тот задумчиво глядит на покрывающиеся вечерним туманом поля, промолчал и тяжело вздохнул.
  +++
  Ночь превратилась в раннее утро, и Агап, зевая, запрягал в повозку все тех же лошадей, удивленных новой поездкой.
  - Ты выспался, Александр? - спросила Леэна нежно.
  - Да, - ответил тот кратко.
  - Да ты вообще не спал! - воскликнул Каллист. - Сидел всю ночь, на подушки облокотившись, и шептал что-то...
  - Я молился, - резко ответил каппадокиец. - Если бы мог - то на пол бы встал, на колени.
  Он сжал поперечную ручку своего костыля-посоха.
  "На такой же опирался и Леонтий", - вдруг подумал Каллист и ему стало невыносимо горько.
  - Может быть, отложить крещение на несколько дней? Ты так устал... - сказал он вслух, касаясь его плеча.
  - Нет, - отвечал Кесарий, пожимая его руку и одновременно отодвигая ее. - Довольно откладывать.
  Каллист отступил в сторону и скрылся в ранней предрассветной мгле.
  - Прощай, Кесарий, - прошептал он, и бегом бросился прочь.
  - Каллист! Каллист! - встревожено закричал каппадокиец, пытаясь выбраться из повозки и роняя костыль.
  - Оставь его одного, Александр... - проговорила Леэна со вздохом. - Ему тяжело расставаться в тобой. Одиночество его страшит, но оно ему сейчас необходимо...
  - Да разве же мы расстаемся?! - с раздраженным непониманием воскликнул Кесарий, забирая костыль из рук Верны. - Я ведь ему сто... двести раз говорил, и сегодня ночью говорил - ничего не изменится, ничего! Так он не верил мне, а в конце концов просто сделал вид, что спит.
  - Каллист прав, дитя мое, - ответила Леэна. - Все изменится.
  - Я имел в виду - в нашей дружбе ничего не изменится.
  - Я тоже это имела в виду, дитя мое. Изменится и в вашей дружбе, а что еще более важно - в твоей жизни. Ты ведь понимаешь, что идешь умирать?
  - Но и оживать, - упрямо сказал Кесарий.
  - Сначала надо умереть, - ответила Леэна. - И с тобой умрет все - и старая дружба, и старая любовь.
  - Я люблю Макрину, матушка! - воскликнул Кесарий. - Это навсегда. Каллист мой друг, а Салом мой брат. Ничто не в силах этого изменить.
  - Смерть - может, - загадочно ответила Леэна. - В своей крещальной смерти ты умрешь для всего былого. Потом настанет все новое.
  - Я не собираюсь... - запальчиво начал Кесарий.
  - Хорошо, сынок, - прервала его Леэна. - Возможно, то, что я тебе говорю - излишне... Финарета!
  Фигурка в светлом покрывале приблизилась к ним.
  - Ты остаешься дома, Финарета. Это - мое последнее слово.
  - Бабушка! Александр!
  - Матушка! - вступился за нее Кесарий. - Возьмем Финарету!
  - Нет. Так она скорее отучится бегать по кустам за Каллистом.
  Финарета густо покраснела - это было видно даже в предрассветной темноте.
  - Если человек хочет уединиться, не следует ему мешать, - продолжала наставительно Леэна.
  - Но если ему стало плохо? Если... если у него случилась бы, например... летняя диаррея? - в отчаянии вскричала Финарета. - Я же не зря училась у Леонтия архиатра, я хотела помочь...
  - Финарета, что же ты побежала спасать несчастного Каллиста от летней диареи с голыми руками? - полюбопытствовала пожилая спартанка. - Захватила бы хоть лопухов!
  Агап захохотал. Лица Кесария не было видно.
  - Финарета, тебя все равно не допустят на само Крещение, - наконец, примирительно сказал Кесарий, хотя его душил смех.
  - Трогай! - решительно сказала Леэна, и повозка скрылась в утренней мгле.
  ...Финарета постояла, ожидая, пока перестанут пылать ее щеки, потом пошла в экус - там не было Каллиста, только на полу сиротливо стояла его кифара. Она подняла ее и решительно направилась в конюшню.
  - Пегас, - шепотом позвала она белого коня и тот, потянувшись к ней мордой, несколько раз дружелюбно фыркнул...
  +++
  ...Каллист уже пришел к дубу и прижался лбом к его коре. Он вспоминал слова Кесария, сказанные им сегодняшней бессонной ночью:
  "Знаешь, у римлян был такой обычай - если один из воинов спасал другому жизнь во время битвы, то спасенный должен был сплести ему венок из дуба и чтить, как отца. Я хотел бы сплести тебе этот венок, Каллистион..."
  - И отец, и брат, сколько родни появилось, подумать только! - с раздражением проговорил Каллист вслух и добавил шепотом:
  - Пантолеон, ты ведь можешь сделать так, чтобы Кесария не крестили? Иначе я... я умру.
  В ветвях дуба щебетали птицы. Каллист молча стоял и слушал.
  Вдруг раздался звук струн. Кто-то играл на кифаре и пел:
  
  
  - Стремя коней неседланных,
  Птичье крыло свободное,
  Столион полон адаон,
  Птерон орнисон апланон,
  Парус надежный юношей,
  Пастырь и Царь детей Твоих...
  Каллист обернулся на голос, звучащий из тьмы.
  Финарета стояла спиной к восходящему солнцу. Ее рыжие волосы сияли.
  - Я решила сыграть для тебя, Каллист. Ты в печали, и кифара бы утешила тебя - но у тебя болит рука, - серьезно сказала она.
  Сам собери
  Чад Твоих
  Петь Тебе
  Энин агиос,
  Гимнин адолос,
  Устами чистыми,
  Христа,
  Детей вождя.
  
  +++
  - Мы уже приехали, останови, Агап, - сказала Леэна. - Это церковь Христа Милостивого.
  - Мы так быстро добрались до Никомедии? - удивился Кесарий.
  - Нет, это не Никомедия, мы проехали ровно полпути до нее, - отвечала Леэна.
  Они зашли в небольшую базилику - впереди Леэна, позпди - Кесарий, поддерживаемый Агапом и опирающийся на костыль, и остановились в пустом и гулком притворе.
  - Агап, ступай к лошадям, распряги их, - велела Леэна. - Мы надолго сюда.
  Агап поставил на пол корзину с хлебами, поверх которых лежал чистый белый хитон, сложенный вчетверо - крещальный хитон Кесария.
  - Присядь, сынок, - сказала пожилая спартанка, указывая на каменные сиденья у стены. - Я скоро приду.
  Кесарий кивнул, сел и прислонился к стене, закрыв глаза. Рассветало.
  ...Леэна вышла из базилики и направилась к дому Гераклеона, темневшего среди деревьев. Света не было ни в одном из окон - все обитатели дома пресвитера еще спали. Леэна кивнула, словно соглашаясь со своими мыслями, и медленно направилась к одинокой часовне, дверь в которую не закрывалась ни днем, ни ночью.
  Это и была часовня Пантолеона.
  
  
  Его тело после казни долго лежало здесь, сначала под известняковой плитой, которую еле дотащили сюда Вассой и Провиан. Лаврентий ничего не мог делать - он лежал рядом на земле и плакал навзрыд. Он не уходил несколько недель, едва прикасался к кувшину с водой и лепешкам, что приносили ему, и тогда Вассой с Провианом сделали над могилой шалаш, и Лаврентий там жил всю осень, а зимой неожиданно встал с земли, пришел к Провиану, в изорванном хитоне, без плаща, с обмороженными пальцами на ногах, и сказал:
  "Он умер, но живой".
  И еще сказал:
  "Надо построить часовню из камня".
  Все говорили тогда, что Лаврентий сошел с ума. Но глаза его были светлы и умны, и взгляд его больше не был мутным и потерянным - каким он до этого встречал приносивших ему пищу в шалаш...
  
  
  Леэна словно пробудилась от воспоминаний и вздрогнула - в часовне ярко горели свечи. Она не успела удивиться, как из темноты раздалось негромкое ржание.
  - Пегас? - позвала она. - Иди сюда. Мне не за что тебя бранить. Ты не отвечаешь за сумасбродство своей молодой хозяйки.
  Она потрепала его по гриве и увидела, что из часовни на тропу падал свет.
  Леэна, перекрестившись, вошла в часовню.
  Финарета и какая-то девица с непокрытой головой, в мужской тоге4 вместе ставили свечи, заполняя все свободные места на надгробии пустого гроба Пантолеона.
  
  
  ...Здесь нет его тела. Коста давно уже перенес его в свой новый город. Они ведь были такими друзьями, Леонта и Коста, да. Если бы не Леонта, Коста не смог совершить свой дерзкий побег на Острова. Когда он стал императором, вызвал к себе письмом Пантолеона, а ему принесли камень от гроба в Никомедии, маленький белый известняк, и масличную ветвь. "Что это за христианский сумасшедший?" - шепнул Лициний, 5 указывая на Лаврентия, а тот смотрел прямо на императора Константина своими синими глазами и улыбался - печально и светло. И тогда Коста сам пришел в Никомедию. Пришел, как Давид, в одном белом хитоне, босой, и долго стоял у гроба - а снаружи играли на флейтах и пели люди. Коста молчал. Он уже разучился плакать после казни Криспа...
  
  
  - Финарета, - негромко сказала Леэна. - Доброе утро, дитя мое.
  Она испытующе глядела на воспитанницу, скрестив руки на груди.
  - Я... я подумала, что мне неприлично будет оставаться с Каллистом наедине... - пролепетала Финарета.
  - Ты уже второй раз успела остаться с ним наедине? Как же тебе это удалось? Он при мне уехал, - холодно заметила Леэна. - А здесь ты в чьем обществе? Болтаешь с девкой из лупанария?
  - Ничего такого в этом нет! - воскликнула Финарета. - Неважно, что Лампадион из лупанария! Христос тоже с блудницами разговаривал!
  - Он разговаривал, а ты не будешь! - твердо заявила Леэна, хватая внучку за руку с такой силой, что она отлетела от своей собеседницы.
  - Пойди к Александру, он в сидит в притворе, - велела спартанка.
  Финарета выскочила наружу.
  Лампадион хотела выйти вслед за рыжей девушкой, но Леэна ее остановила, кладя руку на ее плечо:
  - Ты голодна?
  - Нет, - бросила та, и добавила: - Вам не стоит разговаривать с девкой из лупанария.
  - Это моей внучке не стоит, а я давно уже сама решаю, с кем мне разговаривать, а с кем - нет, - сурово ответила Леэна. - Так тебя зовут Лампадион? Ты неважно выглядишь. Голодаешь, как видно, а работать вам приходится много.
  - Да, у Митродора, моего прежнего хозяина, было намного лучше, - неожиданно для себя сказала Лампадион. - Теперь моя болезнь будет развиваться быстро, что и к лучшему...
  С этими словами она скинула со своего плеча руку Леэны и двинулась к выходу.
  - Стой, - твердо сказала спартанка. - Ты из Никомедийского лупанария? Я буду посылать тебе еду каждый день. При начинающейся фтизе питание - это лучшее лекарство.
  - Да, я живу там, - ответила Лампадион, и по ее крупным чертам лица Леэна догадалась, что она - фригийка. Спасибо, добрая госпожа, но я скоро уеду оттуда - мой хозяин направляется в Александрию поклониться матери Исиде. В лупанарии я только временно живу. Когда хозяин хочет... послушать мое пение... он приглашает меня. А на хлеб себе я зарабатываю в лупанарии.
  - Небогато ты живешь, - заметила Леэна. - Вот что, возьми деньги - на первое время, - она вложила в его руку монеты.
  - Я не возьму их, о добрая женщина, - вздохнула Лампадион. - Их отберут у меня.
  - Тогда я велю своему рабу Агапу дать тебе сейчас лепешек, а потом еще пришлю еды.
  Лампадион перебирала своими тонкими пальцами край своей грубой мужской тоги и уже не спорила.
  Леэна поцеловала ее и погладила по волосам, а потом вышла из часовни.
  В базилике она увидела сидящих рядом Кесария и Финарету. Они о чем-то разговаривали, но умолкли, когда увидели спартанку.
  - Пресвитер Гераклеон еще не появился? - спросила она.
  - Нет, матушка, - покачал головой Кесарий, - А солнце уже взошло.
  - Финарета, пойдем искать Гераклеона, - произнесла Леэна. - Он назначил крещение сегодня, сказав "приходите ранним утром, до рассвета".
  - И деньги взял вперед! - заметила с возмущением Финарета.
  - Деньги?! - привстал Кесарий. - Матушка, я не знал, что...
  - Молчи, дитя мое, ради всех святых мучеников, молчи! - махнула рукой Леэна. - Финарета, идем!
  Кесарий остался один, смущенный и расстроенный. Он сидел, сгорбленный, постукивая костяшками пальцев о сухое дерево своей палки.
  - Демонов веселишь? - раздался пронзительный голос.
  - Что? - переспросил Кесарий, вздрогнув.
  Перед ним стоял мужчина средних лет, с нечесаной бородой в длинном несвежем хитоне.
  - Демонов, говорю, веселишь? Ритм гимна нечестивой богине Афродите отбиваешь?
  - Я таких гимнов не знаю, - ответил Кесарий, - а вот ты, верно, знаток.
  - Такими многие из нас были, но крестились, но освятились! А теперь я тебя, неофита, предупреждаю - не играй своим спасением! Забудь Афродитины песни! - нависая над каппадокийцем, вещал бородач.
  - Сейчас я этим костылем тебе по шее врежу - и ты Харонову песнь споешь, - не слишком дружелюбно заметил Кесарий. - Пошел прочь!
  И бородач, действительно, пошел прочь - но ушел всего на десяток шагов. Достав из-за пазухи пук коричневых свечей, он зажег их от лампады, и они громко затрещали, распространяя странный резкий запах.
  - Демоны чуют, когда на крещение эллины приходят! Они тут как тут! Могут и в другого человека по ошибке залететь! Ибо, изгнанные, долго обходят пустынные места, ища покоя, - бормотал бородач.
  - Послушай-ка, - постучал Кесарий костылем об пол, - убери эту вонь немедля из Божьего храма!
  - А, задело! - торжественно возгласил бородач. - Знамо дело, действует! Вот еще и ладан у меня есть, на мощах мучеников в Египте освященный!
  Он вывалил на разогретые угли куски смолы серого и коричневого цвета, от которых немедленно стал подниматься едкий и удушливый дым.
  - Этого-то демоны Афродитины более всего не любят! - восклицал бородач в грязном хитоне. - Ладан мучеников самый сильный апотропей для них, ведь он по-особому девственницами в Египте сварен...
  Но как именно египетские девственницы варили этот чудесный ладан-апотропей, Кесарию уже не дано было узнать. Он закашлялся, и, задыхаясь, привстал, желая как можно скорее выйти, но не смог сделать и двух шагов. С высоты своего роста каппадокиец рухнул на каменный пол притвора базилики.
  - Выходят! Выходят демоны! - радостно кричал бородач, приплясывая. - Слава мученикам!
  Неизвестно, как долго он плясал бы над поверженным Кесарием, если бы в базилику не вбежал Севастиан.
  - Он же в обмороке! Он болен! Ему плохо! Надо вынести его на воздух! - воскликнул в волнении молодой чтец.
  Бородач грубо оттолкнул его:
  - Не мешай, раз не понимаешь вещей духовных!
  - Это же Ке... Александр врач, сын Леэны! - закричал юноша, пытаясь тащить Кесария к выходу.
  - Так это Александр, незаконнорожденный сын девицы мнимой, диакониссы небывшей, а только по имени таковой, ни холодной, ни горячей, от уст божественных изблеванной! - с удивленной радостью завопил бородач и тут же получил затрещину от Севастиана. Между изгоняющим демонов бородачом и молодым чтецом завязалась потасовка.
  Между тем Лампадион, заглянувшая на шум, сразу поняла, в чем дело, и, кашляя от все еще дымящегося ладана, схватила Кесария за плечи и потащила его прочь из притвора, наружу, где уже взошедшее солнце золотило кроны деревьев.
  ...Она уложила его на зеленой траве и склонилась над ним. Он медленно открыл глаза и, увидев над собой девушку с пепельными волосами и печальными огромными близорукими глазами, проговорил:
  - Макрина...
  Вокруг них начал собираться народ.
  - Александр, вам плохо? - быстро спросила его Лампадион по-латыни.
  - Лампадион! - узнал он рабыню Митродора. - Вот так встреча... - он слабо улыбнулся. - Спасибо тебе...- заговорил он на латинском языке.
  - Как вы себя чувствуете? - продолжала она, поднося к его губам чашку с водой, поданной ей Севастианом, из носа которого текла темная струйка крови.
  - Уже лучше, спасибо, - ответил он, делая глоток и снова закашлявшись. Она усадила его, хлопая по спине, чтобы кашель поскорее прошел.
  - Развратники! - крикнул кто-то в растущей толпе. - Развратник приехал к нам из Рима своего языческого, нечестивого! Больной-то больной, а уже по именам всех девок из лупанария знает!
  - Да что у него за болезнь?! Не от Афродиты ли?
  - Парамон говорил, что он недавно песни Афродитины в притворе пел, а как тот стал псалмы читать да ладан воскурил, у этого Александра сразу корчи сделались.
  Толпа стремительно росла и сдвигалась в плотное гудящее, как осиный рой, кольцо вокруг Кесария и Лампадион. Девушка, раскинув руки, заслоняла Кесария, уронившего голову ей на грудь, но ее уже оттаскивали прочь.
  - Прекратите! - раздался зычный голос.
  Все затихли. Это был пресвитер Гераклеон. Позади него стояли Леэна и Финарета, первая - со строгим и печальным лицом, вторая - с лицом растерянным и испуганным.
  - Это и есть твой сын, Леэна? - указал он на Кесария, которого обнимала девушка в мужской тоге, озиравшая расступившуюся толпу взглядом раненой львицы.
  - Да, - кратко ответила спартанка.
  - Вон ... вон отсюуууууда!!! - фальцетом закричал Гераклеон, развернулся и почти бегом кинулся в базилику.
  Толпа странно, почти мгновенно, рассеялась.
  Кто-то, уходя, плюнул на Леэну, кто-то - на Лампадион. Финарета сжала кулаки и плюнула в ответ, попав в бороду Парамону.
  - Перестань, - усталым голосом велела Леэна.
  Севастиан и Агап тем временем помогли Кесарию подняться и повели его к повозке.
  - Спасибо тебе, Лампадион, - сказала Леэна, пожимая девушке руку. - Я благодарна тебе, что ты вытащила моего сына из этого угара...
  - Да что вы, добрая госпожа, мне же не впервой, пьяных много приходилось таскать, - улыбнулась она и покраснела, поняв, что сказала что-то не то. - Ой, простите, я хотела сказать, что мне было вовсе не тяжело.
  - Спасибо тебе, дитя мое, - еще раз серьезно повторила Леэна, поцеловала ее, дала ей корзину с лепешками и кувшин с вином, и снова поцеловав и обняв, наконец, села в повозку. Агап тронул своих удивленных неожиданно быстро сменяющимися распряганием и запряганием лошадей, и повозка покатилась по дороге, прочь от базилики. Леэна, обернувшись, помахала Лампадион рукой, а та стала махать ей в ответ, и стала похожа в своей старой мужской тоге на птицу с одним крылом.
  - Прощай, Лампадион, - проговорил Кесарий и уронил голову на плечо Леэны.
  После этого он задремал и не слышал, как плакала и высмаркивалась в покрывало Финарета. Леэна обнимала обоих и ничего не говорила до самого имения. Агап то и дело вздыхал, а лошади поддерживали его негромким ржанием. Пегас, припряженный сбоку, недовольно косился на молодую хозяйку.
  - Посмотрите, а Каллист врач никуда не ушел! - воскликнула Финарета, вытирая зареванное лицо и улыбаясь.
  Каллист медленно приблизился к остановившейся повозке.
  - Поздравляю, - похоронным голосом произнес он.
  - Спасибо, друг, - сдержанно ответил Кесарий.
  - Можно, я тебе руку пожму... или теперь уже нельзя? - осторожно спросил вифинец, протягивая руку, перевязанную лентой Архедамии.
  - Можно, - стараясь казаться спокойным, ответил Кесарий.
  - А... обнять? - уже смелее спросил несчастный Каллист, и добавил: - Я слышал, что христиане не приветствуют эллинов.
  - И пожать, и обнять, и поцеловать! - закричал Кесарий, сам что есть силы обнимая Каллиста и кашляя. - Это ты наколдовал, теург? Признавайся?
  - Что, что наколдовал? - растерялся вифинец.
  - Чтобы меня не крестили! - воскликнул Кесарий.
  - Не крестили?! Тебя не крестили?! Правда?! - задыхаясь от счастья, вымолвил Каллист и не смог сдержать слез.
  
  
  
  ГЛАВА 43. О СЫНОВЬЯХ И БРАТЬЯХ.
  Верна в сопровождении Агапа деловито вышагивал по никомедийскому рынку.
  - Не забыть бы купить новых горшков, Анфуса просила, - напомнил управляющему раб-геркулес, в руках которого была большая корзина с курицами-несушками. Птицы квохтали и настороженно выглядывали из-за желтых прутьев, мигая круглыми красными глазами.
  - Вон горшки-то, - продолжил Агап и удивленно воскликнул: - Ох, а что Севастиан-то, подмастерьем горшечника заделался?
  - Он же у Гераклеона чтецом был при церкви, - недоверчиво сказал Верна, вглядываясь в юного продавца глиняных горшков. - А родители его, это правда, горшечную мастерсткую, до смерти батюшки его держали... потом уж мать овдовевшую замуж добрая родня выдала за этого... пьяницу...
  - Ты еще про потоп и Ноя вспомни, Верна! - ответил Агап.- Говорю тебя - это наш Севастианушка.
  Верна хотел было согласиться, но его перебил визгливый голос:
  - А, Верна, управляющий госпожи Леэны, диакониссы бывшей! Она-то бывшая, а ты все такой же... на своем месте остался! Праведный, как Соломон! При ногах царицы Савской!
  Верна и Агап обернулись - но не сразу заметили говорящего, пока он не выступил из рыночной толпы.
  - Возница Архедамии! Феоген! - в один голос произнесли рабы Леэны.
  - Он самый! Мне Проклушка-то рассказал все про тебя и про госпожу твою! Эко вы хитро придумали - даже благородный Марий Викторин, грамматик-то римский ваш, до сих пор, поди, думает, что родного сына растил!
  Верна сжал старческие кулаки. Агап, не понимающий, о чем говорит Феоген, вместе с примолкшими несушками удивленно хлопал глазами.
  - А мы-то все в Никомедии гадали-гадали, отчего ты вольной так и не получил! А зачем тебе вольная, зачем уходит от госпожи-то такой? А теперь вот и сынок приехал, совсем хорошо - Верна сам барином заживет!
  - Замолчи! - вскричал прерывающимся голосом Верна. Его редкие волосы поднялись как на холке у старого преданного пса.
  - А что мне молчать-то? - продолжал Феоген, издеваясь. - Хозяин как узнал про это дело, так сразу и запретил Архедамии-то даже нос в ваше имение казать! Христиане, одно слово! Да за такие дела и под кесарев суд пойти можно, кесарь сейчас-то уж не христианин, слава богам бессмертным! Да, под суд, и имения-то запросто лишиться можно!
  Вокруг них собиралась толпа, кто-то толкнул старика в спину, кто-то попытался перевернуть корзину с несушками, но, встретив кулак Агапа, исчез в недрах толпы со сдавленым воплем.
  Верна и Агап стояли молча, прижавшись плечами друг ко другу. Вернее, старый раб прижался к локтю гиганта Агапа.
  - А Финарета-то - чья дочка? Не Леэны ли тож? От братца ее сводного, Протолеона? Протолеон же у сестрицы дома в расслаблении несколько лет лежал, да, видно, не совсем расслабило-то его...
  Прежде чем Верна кинулся к вознице, схватив предварительно кочан капусты с прилавка, Севастиан, оставив свой глиняный товар на прилавке, влепил Феогену крепкую затрещину. Тот пошатнулся, но устоя на ногах, повернулся и бросился на бывшего чтеца. Началась драка, собравшая еще больше народа, чем вокруг слуг Леэны.
  - Бей его, бей! - кричали люди, оставляя Верну и Агапа с несушками, и устремляясь к Феогену и Севастиану. - Бей его! - кричали и уличные мальчишки, и подмастерья, и торговцы - не зная толком, кого они поддерживают, возницу или горшечника, но радуясь неожиданному развлечению.
  - Севастиан-то, оказыается, драчун еще тот, Парамону-демонознатцу нос расквасил - вот Гераклеон его из чтецов и выгнал, - доверительно сообщил Агапу его хороший знакомый, продавец капусты, послав точным ударом один из кочанов, целясь в спину Феогена. - Эх, жаль, не в того попал, вздохнул он с подкупающей искренностью.
  Севастиан, держа в борцовских объятих Феогена, рухнул с прилавка в корзины с луком и чесноком.
  - Агап! - тонко, по-стариковски, закричал Верна. - Что ты стоишь, как жена Лотова? Разнимай их! Убьют мальчонку, покалечат!
  Агап неторопливо поставил корзину с несушками под прилавок знакомого огородника и начал уверенно и легко пробираться через толпу.
  Тем временем драка переместилась уже на территорию лавки горшечника, и возница, ловко уложив юношу подножкой, начал целеустремленно колотить горшки - один за другим, пользуясь для этого палкой, на которой раньше на продажу висели отборные пучки лука и пряностей.
  - Теперь до зимы будешь эти горшки Филумену отрабатывать, горшок ты сам ночной! - кричал Феоген, колотя по летящим во все стороны черепкам.
  Севастиан, хромая, пытался прорваться к вознице - но его с хохотом держали продавец пряностей и продавец огурцов. Появился и Филумен - правда, из-за толпы он не мог пробраться к истребляемому добру и только кричал:
  - Эй, Севастиан, ублюдок ты эдакий! Я тебя прибью, неблагодарное отродье христианское! Приютил я тебя, христианская твоя рожа, а ты, вместо того, чтоб мои горшки охранять, драку устроил! Не зря тебя Гераклеон за драку выгнал! Иди в гладиаторы, коли драться любишь, аль в борцы цирковые! Но прежде ты у меня в суд пойдешь! Вместе с братцами в рудники отправлю!
  Севастиан, не слушая хозяина, уже вырвался из рук торговцев и вцепился в возницу, с криком:
  - Как ты смеешь оскорблять Леэну-диакониссу?
  Тут к ним подоспел Агап и легко разнял дерущихся, отшвырнув Феогена подальше от горшков.
  - Пошли, - коротко сказал он Севастиану, вытирающему кровь из разбитого носа.
  - А горшки? Горшки? - заверещал Филумен.
  - Вот тебе за горшки, - вложил в мокрую ладонь Филумена золотую монету Верна и похлопал его по спине. - И отбери нам из оставшихся десяток-другой прочных. Мы покупаем.
  Филумен затих и засуетился.
  - Севастиан, помоги-ка мне, сынок... что ж ты в драку-то полез, этот Феоген - известный задира, - ласково заговорил вдруг Филумен. - Ты не переживай - наделаем еще горшков-то, я когда у батюшки твоего в лавке гончарной служил, так он никогда меня не бранил, коли горшок случалось разбить... святой человек был!
  - Святой, святой, подкидыша диакониссиного вырастил! - крикнул Феоген с безопасного расстояния.
  - Севастиан с нами пойдет, - твердо сказал Верна.
  Филумен закивал, кривя рот в понимающей, гадкой усмешке.
  +++
  - Ксен, у тебя еще осталась та лепешка?
  - Нет, Севастион, мы еще вчера разделили ее по-братски и съели, забыл, что ли?
  - Ксен!!! - отчаянным шепотом продолжил сидящий на грязном полу рядом с Поликсением темноволосый Севастион.
  - Тихо, отец проснется, - светловолосый мальчишка быстро зажал ладонью рот брату и кивнул в сторону.
  У стены, на ложе из старой вонючей сломы возлежал отец семейства. Рядом с ним валялся опустошенный кувшин с отбитым горлышком.
  - Скорее бы Севастиан пришел! - снова заныл Севастион.
  - Он допоздна работать сегодня будет, нескоро придет, - ответил Ксен со знанием дела. - Он на рынке горшки Филумена продает, потом будет непроданный в лавку уносить, в лавке прибираться... а может, и еще какую работу ему хозяин даст.
  - Это несправедливо! - воскликнул Севастион. - Наш с Севастианом отец этого Филумена от голодной смерти спас... в лавку взял... это наша горшечная лавка раньше была... а он...
  Ксен вздохнул и посмотрел на шевелящуюся гору под тряпьем.
  - Пропил все этот отчим, твой папаша! - злобно прошипел Севастион.
  Светловолосый Поликсений ничего не ответил, встал и отошел в противоположный угол, отвернулся к стене.
  - Ксе-ен! Ксе-ен! - жалобно стал звать его брат.
  - Чего тебе? - не сразу отозвался он.
  - Представляешь, Ксен, а торговка, тетка Агриколая, и ее соседка, тетка Евтропия, сказали, что Севастиан - тоже сын Леэны. Как Александр. Она Александра в Рим подкинула, грамматику Марию Викторину, а Севастиана - нашим папе с мамой.
  - Глупости! - с чувством возразил белокурый мальчик. - Тоже мне! Слушаешь глупых торговок, толстую Агриколаю и кривую Евтропию.
  - Нет, не глупости! Так все на рынке говорят, не только Агриколая с Евтропией!
  - Ну, рынок у нас в Никомедии - прямо как суд кесарский, - с умным видом сказал Ксен.
  - Я вот думаю, отчего она Александра признала, а Севастиана - нет, - вздохнул черноволосый мальчик, и прозрачные крупные слезы покатились по его бледным, исцарапанным щекам.
  Ксен молчал.
  - Может, я тоже - ее сын! - продолжил он, вытирая слезы. На его бледных щеках появились серые разводы. - Она нас с Севастианом просто маме отдала на воспитание.
  - Глупости, - отрезал Ксен, сам готовый разреветься. - Нас с тобой у мамы одна и та же повитуха, Липоиппа, принимала. Она-то знала, что мы - е-ди-но-у-троб-ные братья.
  - Померла она уже. Кто проверит? - всхлипнул Севастион.
  - Точно я тебе говорю. Я сам слышал, как она маме говорила - "они единоутробные, все равно, что родные, неважно, что отцы разные".
  - Да? - переспросил вдруг повеселевший Севастион. - Это хорошо. А то я уже было подумал, что у нас и отцы разные, и матери... и вообще, мы чужие.
  - Нет, Севастион, мы не чужие, - твердо сказал его младший брат и подойдя, обнял его и вытер его слезы.
  Они посидели молча, потом Севастион снова заплакал:
  - Он Мохнача убил!
  - Знаю... молчи, а то проснется, - прошептал сдавлено Ксен.
  - Я любил Мохнача... - продолжал всхлипывать Севастион. - И ты любил... и Севастиан... А он его - за ноги - и об стенку головой!
  - Он так Ксену убил, - тихо сказал Поликсений. - Помнишь? Она все плакала ночью, у нее животик болел, потому что у мамы молока почти не было. И Ксена была голодная и плакала... А он схватил Ксену за ножки и ударил... головой ... об стену... как Мохнача...
  Белокурый мальчик спрятал лицо в грязные ладони, его плечи затряслись.
  - Мне Мохнача жалко... - прерывисто заговорил Севастион.
  - А мне - и Мохнача, и Ксену, и маму, и Севастиана... Бедный Севастиан, его выгнали из чтецов.
  - А Леэна могла бы его принять в дом! - воскликнул Севастион. - Раз он - ее сын.
  - Ты глупый. Севастиан - не её сын, - ответил Поликсений ему со вздохом. - Он - наш едино... е-ди-но-утробный брат. У нас одна и та же мама. Давай лучше школьный урок читать.
  - Зачем? Теперь все равно нам в школу ходить нельзя, раз мы христиане, - заспорил Севастион, крутя серебряного дельфина на груди.
  - А ты и рад! - осуждающе сказал его младший брат. - Я, например, не собираюсь оставаться безграмотным на радость императору Юлиану! - заявил Поликсений.
  - В школе-то никто не проверит, выучил ты урок или нет, - снисходительно заметил Севастион, отпуская дельфина.
  - Мы учимся не для школы, а для жизни, - наставительно ответил Поликсений. - Давай сюда книгу!
  Севастион осторожно начал рыться в корзине, и, наконец, проговорил:
  - Нет её, книги нашей. Он и ее пропил.
  - Не может быть! - позабыв всякую осторожность, вскричал Ксен, выхватывая корзину из рук брата. Переворошив все ее скудное содержимое, он не нашел ничего, кроме двух восковых табличек и двух старых стилей. Он обхватил голову руками и зарыдал в голос.
  - Тихо, тихо, - начала испуганно успокаивать его Севастион.
  Но Ксен уже сам подавил слёзы.
  - Философ должен следовать судьбе, - стараясь говорить спокойно, произнес он. - нет книги - ну и что. Будем учиться у жизни. Это не худший путь. Тем более, мы не рабы, а великий философ Эпиктет был раб, и это ему ни капельки не помешало стать мудрецом!
  - А я не хочу следовать судьбе, - заявил Севастион, размазывая слезы. - Я лучше буду лепить Тезея и Минотавра.
  С этими словами он взял кусок глины, заботливо спрятанный в нише грязной стены, и стал мять его в пальцах. В коробке, откуда был вынут этот кусок, уже находились Геракл со львом, атлет с копьем, девушка с кувшином и мохнатый пес.
  - Мохнач... - проговорил Ксен, беря фигурку из коробки и целуя её.
  - Отдай! - закричал изо всех сил Севастион, забыв о спящем отчиме.
  - Тихо! - зажал ему рукой рот Ксен, но было уже поздно. Пьяница заворочался на своем грязном ложе, извергая ругательства. Мальчики прижались друг ко другу.
  - Я же велел - не мешать мне спать, сукины вы дети! - закричал отчим, в одном исподнем вставая со своей соломы и неверным шагом направляясь к братьям.
  Поликсен застыл, заслоняя собой Севастиона и сжимая в похолодевшей ладони фигурку собаки.
  - Это не Севастион кричал, папа! Это я! Это Я тебя разбудил! Прости, пожалуйста! Я не нарочно! - быстро выкрикивал он, сделав шаг вперед и зажмуривая глаза.
  Севастион вцепился в брата и судорожно икал, видя, как отчим берет суковатую палку.
  Вдруг раздался удар - но это не палка опустилась на спину мальчика, а сорвалась с петель дверь.
  - Севастиан!!! - завопили братья, бросаясь к юноше.
  - А, явился, бездельник! - повернулся к старшему пасынку дышащий перегаром отчим.
  - Ты, это... Демокед... или как тебя там...пошел, протрезвел бы, что ли, - миролюбиво посоветовал отодвинувший Севастиана огромный раб, похожий на Геракла, только что без львиной шкуры на плечах. - И не тронь Севастианушку и мальцов! А то тебе мозги высажу, как вот эту дверь высадил.
  Он пнул ногой дверь, лежащую на полу и положил свою лапу на плечо присевшего Демокеда, отводя его в сторону. Тот молчал и повиновался.
  - Собирайте свои пожитки, ребята - мы уезжаем отсюда! - сказал Севастиан.
  - К Леэне?! - завопил Севастион. - Она тебя тоже признала?
  - Ох, и дурень, - покачал головой Агап, удерживая пришедшего себя, вырывающегося и сквернословящего Демокеда. - Мальчик, а слушаешь рыночных торговок!
  - У нас нет вещей, - заявил Поликсений. - Мы - как философы. Мы готовы!
  - Как? - поразился Севастиан. - А свиток? А фигурки, что лепил Севастион?
  - Свиток папа взял, - ответил сдержанно Ксен.
  - И Мохнача кликните - мы его тоже берем! - улыбнулся Севаст, пропустив мимо ушей слова о свитке.
  - В ответ Севастион разрыдался и уронил корзину с вылепленными фигурками.
  - Нет его... нет больше Мохнача...- выговорил Ксен, сжимая в руке фигурку глиняной собаки.
  - Убил я твоего пса, Севастиан! - зло крикнул Демокед.
  Агап, не сдержавшись, съездил его по шее и отшвырнул его, воющего, на солому и тряпье.
  - Божью тварь убил? Помешала она тебе? - загрохотал его голос. Демокед трусливо прятал голову в солому, что было бы смешно, если бы происходило в театре во время комической пьесы, но не сейчас.
  Тем временем Севастион оставил корзину с разбитыми черепками и бросился к Севастиану, повисая на его шее.
  - Забери меня, забери, братик мой! - вопил он не своим голосом.
  Подошедший Поликсен тоже хотел взобраться на брата - но Севастиану было не унести двоих.
  - А ты, дружок, со мной пойдешь! - засмеялся Агап, беря Ксена подмышку и спускаясь с лестницы.
  Вслед им загремел утюг, брошенный Демокедом, но Севастиан удачно отскочил в сторону, и утюг поехал вниз, гремя и подпрыгивая по выщербленным ступеням старой лестницы синойкии.
  Соседи начали выглядывать из своих комнат, но ничего толком рассмотреть не успевали - Севастиан перепрыгивал пролет за пролетом, крепко держа повисшего на шее младшего брата. Агап с Ксеном следовали за ним.
  - Уффф, - наконец, сказал вифинский Геракл. - Что за дом у тебя, Севатианушка, хуже конуры собачьей!
  При этих словах Севастион зарыдал, захлебываясь словами:
  - Мохнач... Мохнач... ты совсем чуть-чуть не дожил... ты бы тоже с нами поехал в хорошую конуру, говяжьи косточки для тебя были бы самые лучшие... чуть-чуть не дожил... Мохнач! Мохнач! Я тоже умереть хочу...
  - Да парнишка, глянь-ка, припадошный... - с сочувствием сказал Агап. - Он тебе, Севастиан, родной брат - и по отцу, и по матери? Похож больно.
  - Да, - ответил вместо Севастиана Ксен. Голос его был тих и серьёзен.
  - А этот пьяница, значит, твой папаша? - продолжал спрашивать Агап. - Да это не тот ли душегуб, что дочку убил, а сказал, что из кроватки выпала?
  - Он, - кивнул Ксен, роняя слезы. - А потом мама умерла. А потом он Мохнача...
  Ксен смолк. Агап вздохнул, погладил его по светлой голове.
  - Идем уж в повозку. Надо к ужину домой поспеть.
  В повозке Севастион рыдал, пока не потерял голос, и бился о сидения, что Севастиан пришлось всю дорогу держать его на руках. Перепуганный Верна, открыв свой сундучок со снадобьями, давал мальчику настойку сирийского нарда, но она мало помогала. Несушки в корзине перепугано высовывали головы из-под полотна, которым была завязана корзина, и, как птенцы, раскрывали клювы.
  Ксен, молчаливый и печальный, сидел рядом с правящим лошадьми Агапом.
  - Ты не расстраивайся, мальчик, - говорил ему Агап. - У тебя самое главное есть - свобода, то есть. Ты не раб, а это дело большое. Я сам ох как жду вольной получить, а ты свободным и родился. Вся жизнь впереди. Да и то может быть - хоть ты Севастиону и Севастиану не родной брат, но понравишься хозяйке - она и тебя оставит. Она понятливых любит, а ты вон какой разумный да смышленый.
  - Она меня к отцу отправит. Скажет, раз я не сирота, то пускай с отцом живу, - печально ответил Ксен.
  - Ну-у, - вздохнул Агап, и было непонятно, к кому он обращался - к лошадям или к белокурому мальчику. - Если так не повезет, придется тебе тогда философии учиться.
  - Я и учусь философии, - кратко отвечал Поликсений Агапу, и тот уже не заговаривал с ним больше до самого имения Леэны.
  +++
  ...В доме Верна сбивчиво объяснял хозяйке, что произошло, Севастион вновь обрел голос и завывал, вися на Севастиане, а Поликсений помогал Агапу распрягать лошадей.
  - Можно мне погладить этого рыжего? - робко спросил он.
  - Отчего ж нельзя? Можно! - разулыбался Агап. Мальчик погладил густую гриву коня, а тот негромко заржал.
  - Овес он любит, - заметил Агап. - Александр, госпожи Леэны сын, его часто приходит с руки кормить. У него тоже конь был... забрали со всем имуществом за веру христианскую... Хороший конь, говорит. Буцефал звали. Скучает он по нему очень...
  - Буцефал - это как конь Александра Македонского? - спросил Поликсений.
  - Да ты, верно, самый первый ученик в школе! - воскликнул Агап.
  - Да, - зардевшись, ответил Ксен.
  - Научишь потом меня грамоте? - заговорщицки спросил огромный возница.
  - Если меня домой не отправят, то конечно, - пообещал ему Ксен. - Можно я Рыжему овса дам?
  - Непременно! - ответил Агап. - Овёс для коня - самый, значит, главный корм.
  - Овёс для коня! - передразнила его подошедшая Анфуса. - Ребенок голодный, а ты ему - про конский корм!
  Она деловито взяла Ксена за руку, приговаривая:
  - Пойдем-ка со мною. От него ты только про овёс и услышишь...- она обернулась к Агапу: - Горшков-то привёз? Не переколотили по дороге, пока припадошного этого везли? Вылитый Севастиан, только росточком поменьше...
  Она покачала головой, посмотрев на Севастионаа, который уже вывернулся из рук смущённого и отчаявшегося Севастиана, и выгибался на земле, словно в падучей. Верна побежал за Каллистом, Леэна пыталась успокоить и черноволосого мальчика, и Севастиана.
  Ксен оглядывался на них до тех пор, пока они с Анфусой не дошли до кухни. Там уже была нагрета вода в большом деревянном корыте, и ключница велела Ксену "снимать свое тряпьё и забираться в воду". Он послушно залез в воду и стал растирать свое худенькое тело губкой.
  - Молодец, - похвалила его Анфуса. - А вон и второго несут, - добавила она неодобрительно, заслышав хриплые рыдания Севастиона.
  Севастиан опустил брата в воду, но тот так крепко держал его за шею, что бывший чтец так и остался стоять, как колодезный журавель.
  - Севастион, хороший мальчик, сладкое дитя моё, - проговорила Леэна, гладя его по взмокшим от пота чёрным взъерошенным волосам. - Выпей-ка еще глоток. Ты позвал, наконец, Каллиста, Верна?
  В кухне запахло сирийским нардом и мелиссой.
  Каллист вошел, в белом хитоне, скидывая на ходу плащ.
  - А, так это же - старые знакомые! - воскликнул он, увидев мальчиков. - Ты - Ксен, а ты - тоже Севастиан?
  - Севастион, - поправила его Леэна. - Это братья Севастиана.
  - Это вы на заборе у кузнеца Минотавра рисовали, а еще в бане нам с Кес... то есть Александром мяч подавали?
  - Да! Да! - закивал Ксен, чуть не выпрыгивая из корыта. - Здравствуйте, Каллист врач!
  Каллист похлопал его по плечу, и Ксен впервые улыбнулся.
  - А у тебя, дитя мое, сильная дискразия,1 - заметил Каллист, обращаясь к Севастиону. - Кто его напугал? - спросил он у собравшихся возле корыта, в котором отмокал висящий на шее Севастиана Севастион.
  - Севасион очень впечатлительный... - начал Севастиан извиняющимся голосом.
  - Вы - родные братья? - спросил Каллист с плохо скрываемым сарказмом. - Очень похожи.
  Несчастный Севастиан покраснел.
  - Сейчас подержи его в воде - теплая ванна должна помочь... не горячая, а теплая - добавь холодной воды, Анфуса!
  - Вот еще, буду я дитя в холодной воде купать! Вши разведутся! - последовал ответ.
  Леэна строго взглянула на ключницу, и та неохотно пошла принести кувшин с водой из колодца.
  - Не хочу, не хочу, не хочу в воду! - вопил хриплым шепотом Севастион и выворачивал голову так, что Каллист на мгновение испугался за его жизнь.
  - А я уже вымылся, смотри, - сказал ему Ксен, вылезая из корыта, прежде чем Анфуса подлила в корыто холодной воды, и растираясь чистым полотенцем.
  - Не хочуууу! - раздался вой Севастиона и резко прервался - будто ему в горло вставили пробку.
  Каллист посмотрел в ту же сторону, куда изогнул худую грязную шею Севастион, и увидел Финарету.
  - Хороший мальчик! - сказала она ласково. - Зачем же ты так плачешь?
  - Я уже не плачу! - срывающимся голосом ответил Севастион и ухнул в корыто, обдав прохладной водой Севастиана, Анфусу, Леэну, Каллиста и Финарету.
  - Ты совсем как дельфинёнок в море, - засмеялась Финарета. - Да вот у тебя и дельфинёнок маленький на шее.
  - Это потому что я потом крещусь, - заявил Севастион. - Ксен, дай мне губку, вон там лежит!
  Вскоре Севастион, завернутый в полотенце, стоял рядом с Ксеном.
  - А где глиняный Мохнач? - спросил он у брата, как ни в чем не бывало.
  - Вот он, - ответил Ксен, разжимая кулак. - Я его за плиту спрятал, прежде чем в корыто лезть - чтоб не размок.
  - Отдай! - потребовал Севастион, втягивая в себя с шумом воздух.
  - Бери, - согласился Ксен.
  - Севастиан, вот вам на троих лепешки и виноград, ступайте в спальню, ешьте и отдыхайте. Анфуса вас проводит, - сказала Леэна, после того, как к братьям присоединился вымывшийся продавец горшков. - Сегодня переночуете в одной спальне, а завтра я подумаю, где вас поселить.
  - Я бы... я бы хотел устроиться к вам подёнщиком, госпожа Леэна, - попросил Севастиан, держа в руках смятое мокрое полотенце. Его темные волосы, как у Севастиона, прилипли ко лбу и ушам, и он тоже был похож на дельфиненка, но на груди его был не дельфин, а крест.
  - Нет, в подёнщики ты не годишься, - отрезала Леэна.
  Севастиан поник.
  - Бабушка! - воскликнула Финарета с мольбой. Каллист скрестил руки на груди, переводя пристальный взгляд с девушки на бывшего чтеца.
  - Будешь обучаться работе управляющего имением - помогать Верне.
  Севастиан - в который уже раз - густо покраснел и начал благодарить. Леэна остановила его с едва заметной улыбкой: - Не бросать же родное дитя.
  - Это вы о чем, госпожа Леэна? - спросил недоуменно Каллист.
  - А ты ведь тоже мой сын, Каллистион, - заметила спокойно спартанка.
  - Как?! - после небольшой паузы, спросил потрясенный вифинец.
  - Ну, глупые люди решили уже, что твой дядя - это не дядя, а отец тебе. И он... он очень любил бабушку, - объяснила Финарета. - Сплошные выдумки.
  - Нет, это правда. Твой дядя очень любил меня, - вдруг сказала Леэна, и резко накинув покрывало, повернулась и ушла в ночь.
  - Это все в Писании есть, правда, Верна? - сказал вдруг серьезно Агап. - Кто за Христом пойдет и все оставит, у того многие чада будут. Так и у госпожи нашей, истинной девственницы Христовой...
  Он перекрестился и вздохнул.
  Верна тоже вздохнул грустно и сказал ему в ответ:
  - Да, истинной.
  
  +++
  Анфуса тем временем привела Севастиана, Севастиона и Поликсения в просторную, украшенную ароматными цветами и травами спальню, где не было кровати, а на полу лежала огромная медвежья шкура.
  - Тебе рогожку-то не подстелить, часом? - спросила Анфуса, с подозрением глядя на Севаста. Тот отрицательно замотал головой.
  - Смотри у меня! - покачала головой Анфуса, кладя стопку свежих простыней на край медвежьей шкуры.
  Едва она ушла, Севастиан с братьями набросились на еду.
  - Мы теперь у Леэны будем жить? - весело спрашивал зарёванный Севастион.
  - Она тебя помощником управляющего берет? - спрашивал Поликсений, осторожно ставя глиняную собаку, выроненную по время еды Севастионом на окно.
  Севастиан в ответ только молча кивал, запивая лепешки водой из кувшина. Потом, когда они поели, Севастиан прочел молитву, перекрестил себя и братьев, которые тоже пытались перекреститься. Произошла небольшая потасовка. В конце концов, все улеглись среди теплого медвежьего меха.
  - Медведь-то какой... огромный! - проговорил уже засыпая Севастион.
  - Кап-па-до-кий-ский! - ответил ему Ксен и добавил, тоже погружаясь в сон: - Мохна-атый...
  Севастиан тоже быстро уснул - словно провалился в темноту. Ему снилось, что он помогает крестить Александра-Кесария, и должен скрыть от всех, что у того шрам на бедре. "Пойдем не в этот источник, а в соседний, тёплый", - говорит он Кесарию и продолжает, обращаясь к нему запросто, как к другу: "Ты зайдёшь по шею, а я позову пресвитера, вот никто ничего и не заметит!" Кесарий-Александр соглашается, они входят в воду целебного источника. Вода тёплая, но понемногу начинает остывать, и Севастиан просыпается от холода.
  Рядом безмятежно посапывает Севастион. Поликсений свернулся калачиком на другом конце шкуры.
  "Напрудил!" - подумал с досадой на брата Севастиан. - "Надо бы ему, и в самом деле, рогожку". Он встал, накинул высохшее уже полотенце на плечи и сел у выхода. В небе сияла полная июльская луна. Издалека доносилось распевное чтение - он различил голос Кесария. "Молятся!" - благоговейно подумал юноша, изображая на себе крест.
  Он напряг слух, чтобы различить, какие псалмы читает Кесарий, но, к своему удивлению, разобрал:
  
  "О, злое проклятье отца!
  Запятнанных предков, старинных,
  Но крови единой - грехи,
  Грехи меня губят... возмездье
  Растет их, покоя не зная...
  Но отчего ж надо мной разразился
  Гнев этот старый?
  Над чистым, невинным зачем он
  Так тешится злобно? Увы мне!
  О, что же мне делать? От мук
  Страшных куда же укроюсь?
  
  Ты, черная сила Аида, несчастного тихой,
  Тихой дремотой обвей".
  
  
  Севастиан вздохнул. Он вспоминал, что это за стихи, и не мог вспомнить. Он мало читал эллинскую поэзию, и его поразило то, что Кесарий, почти мученик, так свободно читает стихи язычников.
  - Это Ипполит, - прошептал Поликсений, садясь рядом с братом на пороге. - Ипполит умирает...
  - Ты что же, читал Софокла? - спросил Севастиан.
  - Это Эврипид, - серьезно, по-взрослому, ответил его младший брат и, умолкнув, стал слушать дальше.
  Потом он спросил:
  - Севастиан! А завтра ты меня к отцу отправишь?
  - С чего ты взял? - удивился тот. - Конечно, нет, - и добавил, прижав к себе Поликсения: - Ни за что!
  - Я просто... просто думал, что вы с Севастионом - родные братья, а я вам неродной.
  - Перестань, Ксен! - воскликнул чтец, обнимая еще крепче худенькие плечи брата. - Ты мне родной брат. Родной! Если бы Ксена была бы жива, и она бы мне родной сестрой была бы!
  - Она жива, - серьезно и тихо сказал Ксен. - Просто они с мамой и Мохначом теперь у Христа живут. И папа ваш тоже там живет, - добавил вдруг он.
  - Да, - сказал Севастиан и вытер глаза.
  - А мы пока вот здесь живем, у Леэны в саду. Послушай - вот Ипполит отца прощает. Он тоже христианин был, Ипполит, просто до Христа жил...
  Севастиан не стал спорить. До них доносился прекрасный, глубокий и трагический голос Каллиста:
  - О, я тебя, отец, освобождаю...
  -Как? этот груз с меня снимаешь? весь?..
  - Да, девственной клянусь я Артемидой.
  - О лучший сын! О благородный сын!
   Поликсений вздохнул:
  - Ипполит простил отца и умер...
  
  
  
  ГЛАВА 44. О ЗАБЫТЫХ ВЕЩАХ.
  Кесарий, прощаясь, пожал руку Каллисту.
  - Передавай привет Диомиду! - беспечно помахал Кесарий рукой вифинцу, а тот весело махнул ему в ответ.
  - Смотри, чтобы я, вернувшись, застал тебя в таком же хорошем настроении, в каком оставляю! - пригрозил шутливо Каллист и, рассмеявшись, вскочил на Пегаса.
  - Поторопись! - крикнул ему Кесарий, но сам слегка придержал коня, гладя его морду. - Думаешь, моему Буцефалу хорошо у Орибасия живется?
  - Думаю, да, - кивнул Каллист. - Он благородный конь и цены немалой. Орибасий, несомненно, будет уделять ему внимание.
  - Ты прав, - задумчиво ответил Кесарий. - Он мне приснился сегодня, Буцефал. Как будто он ногу подвернул, и я искал Салома, чтобы он его вылечил... Ну, да все это пустое! - тряхнул он головой. - Поезжай! До встречи!
  - До встречи! - радостно ответил вифинец и слегка хлестнул коня. Пегас уже привык, что вместо почти невесомой Финареты ему приходится частенько носить на спине бывшего помощника архиатра Никомедии.
  Кесарий проводил друга взглядом. Улыбка медленно уходила с его губ, его точеный рот словно свело судорогой, а лицо стало скорбным и светлым.
  - Прощай, Каллист... - повторил он несколько раз. - Прости...
  В сопровождении напевающего "Моя Вифиния - дивный край, такого нигде не найти, не найти!" Агапа, Кесарий направился к дальней беседке, увитой виноградом. Там он опустился на скамью, вытянул ноги, и, отшвырнув костыль, распрямил руки.
  - Изволите, я костыль-то ваш рядом положу? - спросил Агап, поднимая отполированную ладонями Кесария буковую палку с перекладиной. Кесарий не ответил, глядя сквозь листья винограда в утреннее светлое небо.
  - Принеси мне воды, - сказал Кесарий, не отводя взора от неба.
  Агап подал ему большой кубок колодезной ароматной воды. Кесарий не стал пить, велел поставить рядом.
  - Иди, Агапушка, отдохни, поешь... Спасибо тебе.
  - Что ж вы, барин, спасибо-то говорите? - смутился Агап. - Мое прямое дело - вам помогать.
  - Вот и хорошо, вот и хорошо. Но ты ступай. Я хочу побыть один.
  Он остался один и закинул руки за голову, прислонясь к мягкому шерстяному ковру, покрывавшему скамью. Кесарий пнул ногой костыль, который бережно прислонил рядом с ним заботливый Агап, и деревяшка с глухим стуком упала в траву.
  - Ты мне уже больше не понадобишься, - процедил с усмешкой Кесарий, заворачиваясь в свой плащ - темно-серый, в полумраке беседки - почти черный. Все должно было быть предусмотрено - и было предусмотрено. Даже цвет плаща. Он закутается в этот плащ и ляжет на скамью - пусть первое время все они думают, что он уснул, и не беспокоят его. Вот так - голову можно положить на подушки, так будет даже удобнее.
  Он подтянул к себе пару фригийских подушек - на них искусно был вышит Адонис-самоубийца, и девушки, поднявшие погребальный плач по любимцу богини. Каппадокиец в ярости перевернул подушку и ударил по ней кулаком - удар пришелся как раз по свирепой морде черного вепря с острыми, смертоносными клыками и налитыми кровью, безумными глазами. Кесарий с горечью посмотрел на едва заметную вмятину, что оставила его слабая рука на морде зверя.
  - А когда-то я Крата на обе лопатки клал... - срывающимся шепотом проговорил он. - Ничего, - вдруг повторил он несколько раз, - ничего, ничего...
  - Это все - ничего, - сказал он себе снова, доставая из-за пазухи спрятанный хирургический нож. Потом обнажил левую и правую руки - выше локтя. Потом зажал края плаща зубами под золотой фибулой - чтобы не пришлось их ловить после, разбрызгивая кровь по ковру. Это привлечет внимание если не туповатого Агапа, то зоркого Верны, а уж Леэна-то наверняка поймет, что он вовсе не спит, завернувшись в найденный среди старья в заброшенной комнате пристройки темный плащ...
  Вдруг ему захотелось выпить воды. Он разжал зубы, влажные края плаща опали, он протянул руку к кубку - но его движение было слишком неуклюжим, и он, толкнув нечаянно простой глиняный кубок, пролил всю прохладную колодезную влагу на траву.
  - Растяпа! - обругал себя бывший архиатр, с сожалением человека, истомленного жаждой, глядя на то, как струи воды бегут между травинками и уходят в землю, чтобы выйти потом вдали вместе со струйками неизвестных родников.
  Что ж, вслед за этими струйками скоро потекут другие - струйки темной, соленой и густой влаги... Он снова потянулся к ножу, и неожиданно улыбнулся, вспомнив простосердечного Каллиста, у которого можно украсть все, что только захочешь.
  Потом он посмотрел на нож с монограммой Хи-Ро и головой льва. Этот нож дала Каллисту Леэна - и так и не сказала, откуда он у нее. Кесарий протянул руку к ножу и коснулся влажными от пота пальцами стали, холодной и твердой, - тверже, чем клыки вепря, убивающего Адониса. Вдруг неожиданная слабость, такая частая после перенесенной болезни, настигла его, и нож выскользнул из его руки, падая в траву.
  Ругаясь по-каппадокийски, Кесарий свесился со скамьи, пытаясь найти нож.
  - Кесарий врач! - раздался юношеский голос. Это был Севастиан.
  - Севастиан, я хочу побыть один, - резко ответил каппадокиец.
  - Я просто принес вам воды, - сказал растерянный юноша. - Я подумал, что у вас жажда...
  Кесарий осушил серебряный кубок с улыбающимся большеглазым львом. Лев попирал ногами разорванную змею-дипсу.
  - Откуда ты его взял? - спросил он бывшего чтеца.
  - Поликсений нашел и госпоже Леэне принес, она заплакала, велела налить воды, найти вас и напоить, - выпалил Севастиан, растерянный и смущенный.
  - Спасибо тебе, дитя мое, - ответил Кесарий, внимательно глядя на кубок.
  - Я хотел спросить вас, Кесарий врач... можно? - Севастиан наматывал на палец край плаща Кесария.
  - Можно, - ответил тот, не сводя глаз с улыбающегося серебряного льва.
  - Как можно все оставить и отдать Христу? Мне кажется, это очень сложно.
  - Я не знаю, - тихо сказал Кесарий в ответ. - Отчего ты меня спросил об этом?
  - Но как же... как же... вы же... мученик почти...
  - Я не мученик, - ответил печально Кесарий. - Все что я делал - дело человеческое. А мученичество, мартирия - тайна Христова. Я ее не изведал.
  - Вы изведаете, непременно изведаете! - воскликнул Севастиан, в порыве обнимая Кесария, и смутился, поняв смысл своих слов: - Ох, я не то хотел сказать...
  - А я бы хотел... - прошептал Кесарий. - Я бы хотел узнать мартирию... Дело Христово, не дело человеческое... Человек такое не может сделать, - ни философ, ни атлет...
  - Ой! - вскрикнул Севастиан.
  - Что случилось? - встрепенулся его собеседник.
  Юноша уже держал на окровавленной ладони хирургический нож. Тонкие, алые струйки капали на плащ Кесария, на подушки с плачущими девушками, на ковер, на траву...
  - Это нож Каллиста! - воскликнул Кесарий, разрывая на себе хитон, чтобы перевязать руку юноши. Кажется, тот порезал крупную артерию... ну что за олух...
  - Не сердитесь, Кесарий врач! - пролепетал Севастиан, пока Кесарий накладывал тугую повязку.
  - Я думаю, надо послать Агапа, чтобы он отвез Каллисту нож, который тот так неосторожно обронил в беседке, - прозвучал над их склоненными головами голос Леэны.
  Кесарий поднял взор и увидел ее глаза. Спартанка и сын Нонны долго смотрели друг на друга.
  - Это - моя вина, матушка, - ответил Кесарий не сразу. - Человеческая слабость.
  +++
  Каллист вбежал в экус - без плаща, ремень одной сандалии развязан.
  - Тебе плохо, Кесарий? - воскликнул он, кидаясь к ложу друга и, только сейчас заметив сидящего рядом с каппадокийцем Севастиана, быстро произнес: - ... то есть, я имел в виду, Александр...
  - Нет, что ты! - Кесарий приподнялся с подушек. - Я просто прилег отдохнуть. День такой жаркий... А ты как провел время у Диомида?
  Они обменялись рукопожатиями.
  - Хорошо, что ты мой нож вовремя заметил и с Агапом передал, а то бы я опозорился перед Диомидом и писарем его... не знаю, как пришлось выкручиваться, - весело воскликнул Каллист. - И как это я его выронил?! Прямо как сам у меня выскользнул...
  - Мы его с Александром врачом нашли в бесед... - начал Севастиан, но, встретившись взглядом с Кесарием, умолк на полуслове.
  - Да, вещи порой теряются в одних местах, а находятся в совершенно других! - продолжил жизнерадостно Каллист, садясь на постель друга и беря его запястье, чтобы оценить пульс. Кесарий хмыкнул, но не отдернул руки. - Такое впечатление, словно у них есть душа... или у каждой - по даймону, или гению, как римляне говорят.
  Севастиан заёрзал на табурете, завздыхал, но промолчал.
  - Дайте-ка я вам, барин, сандалию-то завяжу! - заметил Агап. - А то как встанете, как пойдете, да и нос расквасите себе.
  - Я сам, Агап, спасибо, - отстранил раба Каллист.
  - Да, и оставь мой пульс в покое, - сказал Кесарий Каллисту. - Лучше скажи: Диомид прислал мне фиг?
  - Да, Прокл уже тащит. Вот, поставь их сюда!
  - А теперь прочь ступай, - добавил Кесарий, не успел Прокл открыть рот, собравшись что-то сказать. - Да, и принеси мне воды. Жарко сегодня очень.
  - Я вам, барин, воды принесу, - неодобрительно глядя на Прокла, ответил Агап.
  - Главное, побыстрее, - кивнул Кесарий.
  - Я тоже выпил бы воды, - кивнул Каллист. - А что у тебя с рукой, Севастиан?
  - По... порезался... - заикаясь, проговорил юноша.
  - Отвечай по-человечески! - неожиданно вспылил Каллист. - Как только тебя, заику, в чтецы взяли?
  Севастиан вспыхнул, закусил губу и встал, собираясь уйти.
  - Это он твой нож нашел, - сказал Кесарий с укором. - Вот и порезался. Неудачно схватился, за лезвие.
  - Стой, - схватил Севастиана за плечо Каллист.
  Он снова усадил его, снял повязку с руки и велел Агапу, уже вернувшемуся с двумя кубками воды, принести ковчежец с лекарствами.
  - Не бери в голову, Севастиан, - рассмеялся Кесарий, отпивая из кубка, - Каллист врач всегда так - сначала отругает, а потом окажет благодеяние. У него такой характер.
  Он протянул руку к корзине за сочной фигой.
  - Этот олух Севастиан порой так напоминает мне нашего Фессала! - вздохнул Каллист, перевязывая незадачливого чтеца.
  - Фессал? - оживился приунывший Севастиан. - Что с ним? Вы знаете, где он?
  - Видишь, они уже успели подружиться, - заметил Каллист. - Родственные души! Как только друг друга нашли.
  - Фессал уехал в отпуск на Лемнос, на свою родину, перед моим диспутом с императором Юлианом, - ответил Кесарий юноше.
  - Можно... можно написать ему? - краснея и запинаясь, спросил Фессал.
  - Нет! - хором ответили ему оба бывших архиатра.
  - Вся переписка, выходящая из дома Леэны, прочитывается, - объяснил Каллист. - Ты обронишь какое-нибудь неосторожное слово и всех нас подведешь... а в первую очередь - Кес... Александра.
  - Но кто же занимается этим неблагородным делом? Кто читает письма? Неужели Диомид? - вдруг возмущенно заговорил уже без заикания Севастиан. - А Каллист врач еще его писаря лечит...
  - Писарь не причем, - ответил Каллист.
  - Как раз писарь и причем, - возразил ему Кесарий. - Это он переписку просматривает. Неужели Диомид сам тратит на это свое драгоценное время?
  Каллист пожал плечами.
  - Что вы читаете? - спросил он, заглядывая в свиток, оброненный Севастианом на кушетку.
  - Письма Афанасия из Египта, - ответил Кесарий. - Тебе неинтересно будет. Тащи Аристофана, Агап.
  - Почему это мне неинтересно будет? - спросил Каллист немного обиженно. - Меня очень интересует христианская философия. Никейцы, омиусиане, омии... и вообще, ариане. Читай же вслух письма Афанасия, Севастиан!
  Кесарий с трудом подавил смех и снова отправил в рот очередную синевато-пунцовую фигу.
  - Севастиан - омиусианин, - заметил он, проглотив полный сока плод. - Посмотрим, сможем ли мы переубедить его.
  - Мы? - удивился Каллист.
  - Да, мы - с Афанасием и с тобой. Как я помню, ты против арианской философии, - заулыбался Кесарий. - Конечно, трое философов против одного - это неравный спор, но нас стороне Севастиана еще пресвитер Гераклеон, бывший епископ, а ныне главный жрец Пистифор, и еще сам покойный ныне пресвитер Арий. И Аэций, безусловно.
  - Аэций - аномей, - хмуро заявил Севастиан. - Он считает, что Сын совершенно неподобен Отцу, как творение не может быть подобно Богу. А я считаю, Александр врач, что из Священного Писания следует, что Сын - ниже Отца, и это настолько ясно, что и придумывать здесь нечего, и спорить тоже.
  - Значит, Иисус - не Бог? - спросил Каллист.
  - Бог, но меньший, - твердо ответил чтец.
  - А еще говорят, что вы, христиане, в о д н о г о Бога верите! - заметил Каллист. - Собственно, если твои слова верны, то у вас нет ничего нового - у эллинов таких мифов полно. Главный бог посылает бога помладше на смерть, а сам сидит на троне в небесах, бесстрастный и блаженный, и руки довольно потирает.
  - Каллист! - с укоризной произнес Кесарий. - Не увлекайся, пожалуйста!
  - Увлекаться я буду, или нет, - нахмурился Каллист, - но ведь выходит именно так, что скажешь, Севастиан? Бог послал Иисуса на смерть, а Сам остался в стороне?
  - Этого требовала правда Божия, - негромко ответил Севастиан, втягивая голову в плечи.
  - Чего требовала такая странная правда? Чтобы сына убивать? Даже у людей такого не бывает! - возмутился Каллист.
  - О, у людей много чего бывает, - вдруг произнес Кесарий, и, опершись рукой на подушку, устремил взгляд в окно - словно не хотел, чтобы друг увидел его глаза.
  Они не заметили, как вошла Леэна.
  - А я думаю, что во всем этом гораздо больше тайны, чем кажется тем, кто об этом толкует, - сказала она.
  - Что ж, госпожа Леэна, теперь и не говорить об этом? Константин пробовал запретить споры - ничего ведь хорошего не вышло! - неожиданно смело сказал чтец.
  - В старое время никто не вдавался в споры - мы пели Христу как Богу, - отвечала диаконисса.
  - Вот-вот! - подхватил Севастиан. - "Как"! Именно "как"!
  - А мученики совершали свою мартирию, зная, что Христос с ними, и Бог с ними, - продолжала Леэна. - Страдающий с ними Бог. Бог воскресший.
  - Как Дионис, - сказал Каллист.
  - Вот и получается - эллинство! - вскипел Севастиан.
  - А у тебя получается - варварство, - ответил Каллист. - Два бога, старший и младший. Ты кому из них молишься первому? Тому, кто Иисуса убил?
  - Да не может быть двух богов, что ты за ерунду говоришь, Севастиан! - раздался голос вездесущей Финареты. Это у Пистифора твоего теперь возможность хоть двум, хоть двадцати двум богам поклоняться, раз его Юлиан главным жрецом сделал!
  Севастиан не знал, что отвечать и покраснел.
  - Финарета, Севастиан молится Отцу и Сыну и Духу Святому, Богу единому, - ответила Леэна. - Не нападай на него так.
  - Ну да, - ответил Севастиан, снова осмелев.
  - Так что - иное Отец, иное - Сын?
  - Не "иное", а "иной", - подал голос Кесарий. - Говоря "иное", ты именуешь природу. Она у них одна, божественная. А говоря Иной и Иной, различаешь по ипостасям. Равные и разные, а не первый, второй, третий, как в Сирийском легионе.
  - Это все излишняя мудрость, - заявил Севастиан. - Надо по Писанию.
  - Тогда почему Иисус говорит, что Он - от начала Сущий? - спросила Финарета.
  - Это Он образно говорит, так как Он был в начале всего сотворенного.
  - Образно? - возмутилась рыжая девушка. - Очень легко все на образность списывать, когда Писание противоречит твоим взглядам. - Это вот так вот образно Он себя именем Бога именует? Ведь в Бог в купине Моисею назвал Себя Сущим?
  - Ну Иисус и есть второй Бог, я же не отрицаю, - ответил Севастиан. - Бог сделал Иисуса богом. Иисус сам говорит: "Отец Мой более Меня".
  - Это Он тоже образно! - завопила Финарета. - Это оттого, что Он стал человеком и поэтому как человек меньше Бога!
  - Финарета, помолчи, - заметила Леэна. --Так цитатами можно сутками напролет перекидываться, наподобие циркачей, что мячами жонглируют. Чем, собственно, последние лет двадцать-тридцать все и занимаются после того как Коста прекратил гонения на христиан.
  - Кто? - переспросил Севастиан, не поняв.
  Леэна несколько смутилась.
  - Император Константин, конечно.
  - Если вы меня выслушаете, я вам скажу, как я верую, - вдруг заговорил Севастиан. - Прежде всех веком Бог создал Премудрость, или Сына. А потом создал Им, словно инструментом, все остальное. Поэтому Сын - образно говоря, второй Бог, он выше твари. И поэтому мир - один, а не сотни миров, как учил нечестивый Ориген.
  - Ну, Премудростью можно и один, и сто пятьдесят один мир сотворить, - заметил Кесарий. - А ты, Севастиан, самого Оригена-то читал?
  - Нет. И не собираюсь, - гордо ответил тот. Кесарий покачал головой, но ничего не сказал.
  - Все эти разговоры о Премудрости прежде веков - прекрасные и таинственные, несомненно, но для меня важно знать одно - спас нас Бог или нет? - сказала Леэна. - Совершилась сотерия человечества или нет?
  - Вот именно! - воскликнул Каллист. - Только Бог может спасать. Это ясно.
  - Вот послушай, Севастиан... - Леэна взяла свиток.
  "Творение всегда совершается либо из некоего предсуществующего материала, либо из ничего; и сотворенное всегда остается внешним для творящего или созидающего, на него не похожим, ему не подобным, "иносущным". Сын рождается, ибо бытие Его принадлежит к необходимости божественной природы. Она плодоносна, плодовита сама по себе. Сущность Отца никогда не была недовершенной, так чтобы нечто к ней принадлежащее привзошло к ней впоследствии..."
  - Видишь, Севастиан? - торжествующе воскликнула рыжая девушка.
  - Все это - философия! - гордо сказал бывший чтец.
  - Похоже на Плотина! - заметил Каллист.
  "...Созданная из ничего, тварь и существует над бездною ничтожества, готовая в нее низвергнуться. Тварь произошла и возникла, и потому есть естество текучее и распадающееся; в самой себе она не имеет опоры и устоев для существования. Только Богу принадлежит подлинное бытие и Бог есть прежде всего Бытие и Сущий, ибо Он не произошел и безначален. Однако тварь существует и в своем возникновении получила не только бытие, но и благобытие, - твердую устойчивость и стройность. Это возможно через пpичастие пребывающему в мире Слову. И тварь, озаряемая владычеством, промышлением и благоустроением Слова, может твердо стоять в бытии как "причастная подлинно сущего от Отца Слова". Источное Слово Бога всяческих, как Божия сила и Божия Премудрость, есть настоятель, и строитель, и хранитель мира. По неисследимой благости Своей Бог не попускает твари увлекаться и обуреваться собственным своим естеством, но собственное и единственное Слово Отчее нисходит во вселенную и распространяет здесь силы Свои, и все озаряет, видимое и невидимое, и все в Себе содержит и скрепляет, все животворит и сохраняет, - каждую отдельную вещь и все в целом. В Слове начало и источник миропорядка и мирового единства. В мире всюду открывается порядок и соразмерность, всестройное сочетание и согласие вещей противоположных. В этом единстве и стройности мира открывается Бог. Никто не смеет сказать, будто Бог во вред нам употребил невидимость естества Своего и оставил Себя совершенно непознаваемым для людей. Напротив того, Он привел тварь в такое устройство, что, будучи невидим по естеству, Он доступен познанию из дел. Бог откровения есть Слово. Ибо Слово, распростершись всюду, и горе и долу, и в глубину и в широту - горе - в творении, долу - в вочеловечении, в глубину - в аде, в широту - в мире - все наполнило ведением о Боге. В мире на всей твари и на каждой в отдельности положены некий отпечаток и подобие Божественной Премудрости и Слова, и это сохраняет мир от тления и распада".
  - Афанасий, действительно, философ! - с удивлением сказал Каллист.
   - Главное, чтобы ни у кого из философов не оставалось лазейки думать, что Сын - не настоящий Бог, - сказал Кесарий. - Слово, которое предложил Афанасий, - "единосущный", "омоусиос" и является таким словом.
  - Ах, Александр... ты все заботишься о философах! - воскликнула Леэна.
  - Матушка, да все греки - философы, от мала до велика! Это же не варвары спор начали, греки и начали! Арий - не египтянин, а грек!
  - Зато Афанасий - египтянин, - промолвила Леэна.
  - Говорят, что египтяне - из всех людей на свете самые набожные, - заметил Каллист. - Он жив еще, этот епископ Афанасий?
  - Да, жив, хоть и старик, но в добром здравии, со светлой головой. Он вернулся из ссылки - Юлиан же вернул из ссылок всех епископов, никейцев и ариан, чтобы в церкви начались раздоры...
  - Он не ошибся - раздоры начались! - кивнул Кесарий. - Но я слышал, что Александрия приняла Афанасия с ликованием.
  - Его очень любят, да, - ответила Леэна. - Мне кажется, впрочем, что все эти арианские споры - просто повод, а истинная причина - борьба за власть. Пресвитер Эрмолай совсем не думал, как ему побыстрее стать епископом, когда ожидал солдат Максимина со дня на день... Впрочем, сейчас другие времена.
  Она замолкла.
  Каллист с интересом просматривал свиток.
  "Отрицание вечности Сына и его совечности Отцу есть ложь не о Сыне только, но и об Отце, умаление Отчего достоинства, отрицание Божьей неизменяемости. Это значить допускать, что был Он некогда без собственного Своего Слова и без Премудрости, что был некогда свет без луча, был источник безводный и сухой. Но неисточающий из себя не есть уже источник. Бог вечен, источник вечен, а потому вечною должна быть и Премудрость - Слово, вечным должно быть рождение. Если не было некогда Сына, то не был некогда Бог Отцом и, стало быть, не было Троицы. Это значит рассекать и составлять Троицу и составлять Ее из несуществовавших некогда, из чуждых друг другу естеств и сущностей".
  - Раньше христиане умирали, для того, чтобы другие видели, что они - живы, и что Иисус, с которым они умирают и живут - Бог, - сама с собой разговаривала Леэна. - А сейчас христиане должны становиться философами, а не мартирами.
  - Стать эллинами для эллинов - чтобы явить Христа эллинам! - воскликнул Кесарий. - Так и должно быть!
  - Твой брат и Василий этим и занимаются, - кивнула Леэна.
  - Ваш брат - друг Василия из Кесарии? - спросил Севастиан настороженно.
  - Ну вот, Каллист, теперь и я сказала необдуманные слова, - произнесла Леэна.
  - В Кесарии много Василиев, - заметил Кесарий. - Какой из них тебе не нравится?
  - Тот, который за "омоусиос", - ответил Севастиан, - и всех на свою сторону перетягивает своей хитрой философией, которой он в Афинах обучился. По стихиям мира сего, а не по Христу.
  - Я тоже за "омоусиос", - ответил Кесарий.2
  - Вы - не по стихиям мира сего, - тихо и смущенно ответил ему Севастиан.
  - Да Бог с ним, с Василием! - заметила Леэна. - Давайте лучше Афанасия почитаем.
  "Есть созерцаемое и живое единство Отца и Сына. Божество от Отца неизлиянно и неотлучно пребывает в Сыне, и в лоне Отчем никогда не истощается Божество Сына... Отец и Сын едины и едины в единстве сущности, - в нераздельном "тожестве единого Божества". Сын имеет неизменно Отчую природу и Божество Сына есть Божество Отца. "Единосущный", "омоусиос", означает больше, чем только равенство, одинаковость, подобие. Это - строгое единство бытия, тожество нерасторжимое и неизменное, неслиянную неотъемлемость Сына от Отца. Понятие подобия слишком бледно. Единосущие означает не только подобие, но тожество в подобии. Отец и Сын одно не в том смысле, что одно разделено на две части, которые составляют собою одно, и не в том смысле, что одно поименовано дважды. Напротив, два суть по числу потому, что Отец есть Отец, а не Сын, и Сын есть Сын, а не Отец; но естество - одно. Если Сын есть иное, как рождение, Он есть то же как Бог. Отец и Сын суть два и вместе - нераздельная и неразличимая единица Божества".
  - Он так хорошо пишет по-гречески. Не верится, что он египтянин, копт, - заметил Каллист.
  - Неспроста его "омоусиос" предложил от своего имени император Константин на соборе.
  - Так это Афанасий предложил "омоусиос", а не император? - наконец, понял Севастиан.
  - Милый Севастиан, Константин был воин, а не богослов. Он решил, что сильное, глубокое слово "единосущный", предложенное молодым диаконом-коптом разрешит все споры.
  - А это слово только их усилило! Вот вам и богословие, и философия... - заметил Севастиан. - в простоте надо.
  - Греки не могут без философии. Это копты могут. Знаешь, Севастиан - они уходят в пустыню, на правый берег Нила, и там живут всю жизнь, молясь Христу, и Он пребывает там с ними, - сказал Кесарий.
  - Я бы тоже так хотел! - вздохнул юноша.
  - У тебя не получится, ты - грек. Твой удел - уяснить слово "единосущный".
  - "Подобосущный"! - воскликнул Севастиан. - "Омиусиос"!
  - Да-да - вот так вот, из-за единой иоты, спор между греками продолжится в веках, - засмеялся Каллист. - "Единосущный", впрочем, как мне кажется, значительно более сильное выражение. Если поклоняться Иисусу, то - только как богу, не меньше. Иначе вам невозможно рассчитывать на сотерию. Странные вы какие-то, христиане - таких простых вещей не понимаете. Сотер, Спаситель - только бог, больше никто. Или вы просто не знаете, что такое сотерия на самом деле?
  - Пантолеон знал, - отвечала Леэна. - Сегодня ночью будет почти шестьдесят лет с тех пор как он засвидетельствовал.
  - Мы всю ночь будем петь гимны! - воскликнула Финарета. - Ты, Каллист, тоже приходи! Что ты все читаешь там?
  Каллист не ответил.
  "... Воспринято Словом все человеческое естество, и в этом восприятии оставаясь подобным нам, оно светлеет и освобождается от естественных немощей, "как солома, обложенная каменным льдом, который, как сказывают, противодейственен огню, уже не боится огня, находя для себя безопасность в несгораемой оболочке"... Обреченное "по природе" на тление, человеческое естество было создано и призвано к нетлению. Изначальное причастие "оттенкам" Слова было недостаточно, чтобы предохранить тварь от тления. Если бы за прегрешением не последовало бы тление, то было бы достаточно прощения и покаяния, ибо "покаяние не выводит из естественного состояния, а прекращает только грехи". Но смерть привилась к телу и возобладала в нем... Конечно, по всемогуществу Своему Бог мог единым повелением изгнать смерть из мира. Но это не исцелило бы человека, в таком прощении сказалось бы могущество повелевшего, но человек стал бы только тем, чем был Адам, и благодать была бы подана ему снова извне. Не была бы тогда исключена случайность нового грехопадения. А через Воплощение Слова благодать сообщается человечеству уже непреложно, делается неотъемлемой и постоянно пребывает у людей.
  Слово облекается в тело, чтобы переоблачить его в жизнь, чтобы не только предохранить его внешним образом от тления, но еще и приобщить его к жизни. Ныне облечено тело в бесплотное Божие Слово и таким образом уже не боится ни смерти, ни тления, потому что оно имеет ризою жизнь и уничтожено в нем тление. Слово изначала пребывало в мире, как в неком великом теле, оживотворяя его. И было прилично явиться Ему и в человеческом теле, чтобы оживотворить его. На человеке был уже начертан лик Слова и когда загрязнился он и стал невиден, подобало восстановить его. Это и совершилось в Воплощении Слова".
  - Александр, дитя мое - если тебе тяжело не спать всю ночь, то оставайся у себя, - сказала Леэна.
  Кесарий слегка улыбнулся и устало закрыл глаза.
  - Ты устал, - сказала спартанка и поцеловала его в лоб.
  Все, кроме Каллиста, ушли из экуса. На стуле осталась большая корзина фиг, на которой лежал свиток. Каллист взял его и продолжил чтение в молчании.
  "Господь стал братом нашим по подобию тела; и Его плоть прежде иных спаслась и освободилась... Тело Свое ненадолго оставил Он во гробе, и немедленно воскресил его в третий же день, вознося с Собою и знамение победы над смертью, то есть явленное в теле нетление и непричастность страданию. И во Христе воскресло и вознеслось и все человечество, - через смерть Христа распространилось на всех бессмертие. Восстал от гроба Господь в плоти, ставшей божественной и отложившей мертвенность, прославленной до конца, - и нам принадлежит наше это превознесение, и мы - как сотелесники Христа...
  Мы становимся храмом живущего в нас Духа Святого; мы становимся друзьями Духа. Но главное и основное, - исторгнуто из твари жало смерти. Воспринятые Словом, люди уже наследуют вечную жизнь и не остаются уже грешными и мертвыми по своим страстям, но, восстав силою Слова, навсегда пребывают бессмертными и нетленными. Смерть перестала ужасать и быть страшной, ибо дано обетование, что, восстав из мертвых, мы во Христе воцаримся с Ним на небесах. И сейчас уже доступно преодоление миpa в подвиге отречения, когда сопутствует этому Дух Христов. Этот путь проходят xpистианские подвижники, силою Духа побеждающие немощь естества, постигающие тайны и носящие Бога. Их подвиг свидетельствует о победе Христа над смертью, - такое множество мучеников ежедневно о Христе преуспевает и посмеивается над смертью... И пусть сомневающийся приступит ко Христу с верою, и тогда увидит он немощь смерти и победу над ней. Ибо Христос в каждого приходящего вдыхает силу против смерти...
  Умер за нас общий всех Спаситель; и несомненно, что мы, верные о Христе, не умираем уже теперь смертью, как раньше. Наподобие семян, ввергаемых в землю, мы, умирая, не погибаем, но как посеянные воскреснем".
  
  
  +++
  Стояла июльская ночь. В саду так громко, что у Каллиста закладывало уши, стрекотали цикады.
  - Обопрись же на мое плечо! - прошептал он в который раз, обращаясь к фигуре в длинном белом хитоне, шагающей впереди него.
  - Нет, - раздалось в ответ. Я хочу знамения. Я попросил... потребовал. Если я сам дойду до часовни, то я выздоровею. Если нет - то...
  Кесарий едва не оступился, но удержался на ногах и некоторое время стоял, схватившись за ствол акации, чтобы перевести дыхание.
  - Кесарий, что за безумные молитвы! - горячо шептал тем временем Каллист. - Как ты можешь требовать у Бога знамения!
  - Ты же слышал - Иисус не только Бог, но и человек! А человек у человека может требовать...
  - Кесарий! Одумайся! Я слышал, что так поступали его враги - требовали у него знамения!
  - Я не враг Его. Он знает все - знает и это. А я хочу знать, стану ли я опять здоров. Идем! - властно заключил свою речь каппадокиец.
  +++
  В часовне, расположенной в укромном уголке сада, ярко горели свечи и курился ароматный ладан.
  - Пусть говорят, что это языческий обычай, - заметила Анфуса, - а ведь как красиво-то! И на душе радостно!
  - Ладан и свечи - сами по себе ни языческие, ни христианские, - наставительно сказал Верна. - Важно то, кому их возжигают и воскуривают. Так и с образованием, - продолжил он, весьма довольный своими рассуждениями и оборачиваясь к Севасту и Поликсению, смирно стоящих в красивых вышитых хитонах позади Севастиана, уже развернувшего книгу.
  - А праведник, если и рановременно умрет, будет в покое,ибо не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется:мудрость есть седина для людей, и беспорочная жизнь - возраст старости. Как благоугодивший Богу, он возлюблен, и, как живший посреди грешников, преставлен, восхищен, чтобы злоба не изменила разума его, или коварство не прельстило души его. Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета;ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия. А люди видели это и не поняли, даже и не подумали о том, что благодать и милость со святыми Его и промышление об избранных Его. Праведник, умирая, осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность - долголетнюю старость неправедного; ибо они увидят кончину мудрого и не поймут, что Господь определил о нем и для чего поставил его в безопасность;они увидят и уничтожат его, но Господь посмеется им... 3
  Севастиан читал хорошо и внятно. Хитон из дорогой ткани, с золотистой каймой, снова был на нем - впервые после того, как он примерил его, придя с увещеваниями к Леэне.
  На невысоком дубовом столике стоял раскрытый врачебный ларец - пустой, без лекарств и инструментов, украшенный цветами, похожий на таинственно опустевший гроб.
  - Бабушка! - вдруг с укором шепнула Финарета на ухо спартанке. - Зачем ты опять дала Севастиану надеть этот хитон? Он же памятный!
  - Вот он и надел его сегодня в память о Панталеоне.
  
  +++
  Диоклетиан резко сказал Иероклу:
  "- Хватит.Твои люди и люди Максимина Дазы упустили британского ублюдка, а ты плетешь интриги против моего врача, замешивая сюда еще и Валерию. Я сам знаю, что она нездорова, что она склонна к христианству - так посуди, сколько ей жить на белом свете осталось? Ей помогает его лечение, значит, он и будет ее лечить. А ты разберись со своей стражей".
  Иерокл и Максимин поклонились и поцеловали край пурпурной тоги божественного Диоклетиана, императора Рима.
  +++
  Леэна встала и начала читать наизусть:
  - Ты, что у Вышнего под кровом живешь,
   под сенью Крепкого вкушаешь покой,
   скажи Господу: "Оплот мой, сила моя,
   Ты - Бог мой, уповаю на Тебя!"
  Свечи погасли. Во мраке звучал голос диакониссы:
  - Он приник ко Мне, и избавлю его,
   возвышу его, ибо познал он имя Мое,
   воззовет ко Мне, и отвечу ему,
   с ним буду в скорбях,
   избавлю и прославлю его,
   долготою дней насыщу его,
   и явлю ему спасение Мое.
  Вдруг раздался пронзительный крик Финареты, к которому почти мгновенно присоединился еще более громкий крик Севастиона. Верна быстро зажег большую лампаду и осветил часовню. Девушка с искаженным от страха лицом указывала на высокую фигуру в белом хитоне, закрывавшую собой дверной проем. За спиной пришедшего светила луна, создавая вокруг него золотистый ореол.
  - Александр, дитя мое, - вздохнула Леэна с укоризной, протягивая к страннику руки. - Что это за шутки?
  - Дошел... - прошептал Кесарий и упал в ее объятия, едва не перевернув дубовый столик, который вовремя успел подхватить Каллист, верно следовавший за другом.
  - Слава Асклепию и Пантолеону, дошел! - выдохнул вифинец.
  ... Потом было столько радостной суеты и шума, что Верна не успел отругать Каллиста за эти слова. Кесария уложили на принесенные подушки, а Ксен молча приволок медвежью шкуру.
  - Ты что, ее же Севастион сколько раз уже описал! - зашептал Севастиан.
  - Ничего, мы же ее протирали и сушили на солнышке, - деловито отвечал Ксен. - Она теплая, - добавил он.
  - Я же просил тебя не говорить!!! - завопил подслушавший их разговор темноволосый брат Ксена и бросился на него с кулаками.
  - О чем? - спросила Леэна.
  - О том, что Севастион в постель мочится иногда, - ответил смущенно Севастиан.
  - Рогожку-то надо было взять! - покачала головой Анфуса. - Я таких ребятишек по глазам узнаю. Никогда не ошибаюсь.
  - Это ничего страшного, - ответил Ксен по-взрослому. - Севастиан тоже до тринадцати лет писался, так мама говорила. А потом все прошло.
  Теперь Севастиан выглядел не лучше Севастиона и исподтишка показывал брату кулак.
  - Это же все медицина, это не стыдно, - заявил Ксен. - Я сразу сказал, надо у Каллиста врача спросить, как Севастиона лечить.
  - А что, мальчик прав, - оживился Каллист. - Есть очень хорошие припарки.
  - Да, из папируса, варенного в масле, - продолжил Кесарий, открывая глаза. - Старинное испытанное египетское средство. Мне Мина, мой друг, рассказывал. Да не смущайся ты, Севаст, это часто в детстве бывает, слабость мышц - больше ничего. Вот Грига мой... тоже был любитель ночных приключений ... Он же слабеньким родился, - вздохнул Кесарий с сожалением, - хоть и старший из нас.
  Кесарий оперся локтем о подушку, устраиваясь на медвежьей шкуре.
  - Нас с ним вместе этими припарками из папируса лечили, потому что сперва не могли разобрать, что это только Грига страдает такой слабостью. А он сначала себе в постель надует, потом ко мне, в мою сухую кровать перебирается среди ночи, во сне. Я его пускал, мне жалко его было. А под утро он снова... Вот нас двоих и лечили...
  Кесарий рассмеялся - и не он один.
  - А потом мама нашла египетского врача, он Григу и вылечил, а на меня посмотрел, и сразу сказал, что по глазам видно - меня лечить не надо.
  - Я же говорю, по глазам все видно! - торжествующе воскликнула Анфуса.
  - Верна, у нас есть старые папирусы, надо их достать, и завтра мы начнем лечение мальчиков, - сказала Леэна.
  - Меня не надо лечить! - заволновался Севастиан. - Только Севастиона.
  Севастион заревел.
  - Перестань, пожалуйста, - попросила его Финарета и погладила по голове. Ко всеобщему удивлению, Севастион смолк.
  - Ты шел через весь сад, дитя мое? - тем временем спрашивала Леэна у Кесария, укладывая его себе на колени.
  - Да... через сад... падал и вставал... Прости, мой благородный друг, прости, Каллист, что я гнал тебя прочь... ты все равно следовал за мной... прости... - прошептал Кесарий, закрывая глаза. Его внезапная веселость сменилась изможденностью.
  Финарета подала Леэне кувшин вина, и та поднесла его к губам названо сына. Тот сделал несколько глотков.
  - У вас весь хитон в грязи... в земле, - прошептала с жалостью девушка.
  - Прости, Верна, кажется, я набрел на твои фиалки, - приоткрывая глаза, произнес Кесарий.
  - Я уж понял, - ответил управляющий. - Хорошо, что дошли-то хоть. Чего только люди по глупости не делают да на спор... вон, и реку переплывают, а потом тонут...
  - Река... Я выплыл... Абсалом, брат мой...- проговорил Кесарий, впадая в забытье. - Я дошел... Святой мученик Пантолеон, я дошел...
  Он снова закрыл глаза, и лицо его стало спокойным.
  
  
  
  
  Высокая мраморная лестница. Они спускаются по ней вместе - маленькая Леэна, "украшение домины" и сама домина, императрица Валерия. Перила золотые, через них наброшены пурпурные ткани. Домина Валерия прекрасна - на ней пурпурно-алое покрывало и царский венец.
  "-Император Диоклетиан уехал в Салону, на родину на несколько дней. Ему нужен отдых.И дворец почти готов. Скоро мы переедем туда. Я хочу, чтобы и ты, и Панталеон поехали с нами. Император уже согласен", - говорит Валерия. Леэна радостно кивает. Там, в далекой Салоне, ее ждет счастье.
  Навстречу им вверх по лестнице идет Пантолеон - больше обычного бледный, но счастливый.
  "-Император справедлив, я же говорила тебе, Пантолеон", - говорит Валерия.
  "-Император уехал в Салону", - говорит Максимин Даза. - А я запрещаю Пантолеону приходить к тебе. Есть старый, проверенный врач Ефросин, хранящий отеческую веру. А этого христианского гоэта я еще разоблачу..."
  "-Прекрати говорить глупости, Максимин! - щеки Валерии вспыхивают. - При посещениях Пантолеона всегда присутствуют кувикуларии..."
  "-Когда присутствуют, а когда и отсутствуют. Или ты считаешь кувикуларией эту маленькую проходимку, обрученницу Пантолеона?"
  "-Прекрати! - воскликнул Пантолеон. - Ты бесстыжий, Даза! Император Диоклетиан не только защитил меня от ваших безумных обвинений относительно побега Константина, но и приказал мне оказывать помощь домине Валерии, пока он в отъезде. И не смей так разговаривать с ней!"
  "- Ну, насчет побега, положим, я смогу со временем переубедить императора... а вот к домине Валерии я тебе запрещаю приходить! Вон отсюда!"
  Все остальное так и осталось перед глазами Леэны на долгие годы: Максимин Даза хватает за плечо Леонту, тот скидывает плащ, чтобы дать отпор, и из складок плаща, из глубокого потайного кармана - не иначе, разорвалась нитка, которой зашито было, ведь раны он зашивал хорошо, а здесь стежки не смог сделать крепкими, как же так - и кукла в алом покрывале и венце летит через ступени, летит, летит вниз, к ногам Иерокла, и тот поднимает ее и читает кривую надпись, вышитую рукой девочки Леэны:
  "-Императрица Валерия!"
  "-Это моя кукла! - захотела кричать Леэна, увидев мертвенно бледное лицо Леонты и посеревшее лицо домины - но шрам на шее словно разросся внутрь и задавил в ней крик, и она рухнула на ступени вслед за куклой, ничего уже не видя...
  
  +++
  - Он умер? Как Пантолеон? - полюбопытствовал Севастион и захныкал, получив подзатыльник от старшего брата.
  - Он просто очень устал, - сказал тихо Леэна. - Весь хитон в грязи... несчастное дитя...
  - Грязь, - произнес Каллист - ни с того ни с сего, как всем показалось. Кроме Леэны.
  - Грязь! - повторила она. - Ты прав, Феоктист! Надо отвезти его на море, на грязи!
  - Да! - воскликнул Каллист, не заметив, что его назвали именем дяди, - он был поражен тем, как спартанка угадала его мысли.
  - Верна, послезавтра ты поедешь в Астак и приготовишь наш домик к приезду нас с Александром и Финаретой. Тот самый, у источника - как хорошо, что мы его не продали! И Севастиан поедет с нами. А тебя, мои милый Каллистион, я попрошу о величайшем одолжении - остаться здесь и следить за имением вместе с Верной. Пожалуйста, не откажи мне! - она с надеждой посмотрела на него.
  - Да... конечно... - немного растерянно ответил вифинец. - Конечно.
  
  ГЛАВА 45. О ПИСЬМАХ.
  - Значит, ты, Каллист, остаешься с Верной, а мы с Финаретой отправляемся в Астак на воды! - весело говорил Кесарий, положив локти на стол и откусывая от лепешки с козьим сыром.
  - Ты отправляешься в Астак с Леэной и Финаретой. Это существенная разница, - сказал Каллист.
  - У меня будут все возможности рассказать и Леэне, и Финарете о твоих добродетелях. Прямо ареталогий составлю, - рассмеялся Кесарий.
  - Перестань! - немного раздраженно ответил Каллист.
  - А разве это не добродетель, - уже серьезно сказал Кесарий, - остаться на несколько недель с суровым стариком Верной и двумя неразумными отроками, для того чтобы следить за хозяйством и за Диомидом?
  - Зачем за Диомидом? - удивился Каллист. - Его писарь поправился. Правда, у него жена беременна...
  - Причем тут писарь и беременная жена! - воскликнул немного раздраженно Кесарий.
  - А, я понял... Если вдруг правда о тебе дойдет до ушей Диомида.
  - Ах, Каллист, какой ты, все-таки прекрасный друг... - вздохнул Кесарий, словно раскаиваясь в своей вспышке гнева. - Никто бы для меня такого не сделал, что сделал и делаешь ты.
  - Даже Мина-египтянин? - отчего-то спросил Каллист.
  - Мина?! - несказанно удивился Кесарий. - Конечно, нет. Он мне не такой близкий друг, как ты. И потом - у него жена, дети... Впрочем, мы сто лет не писали писем друг другу. Вот доберемся до Александрии, погостим у него!
  - Хорошо, - перебил друга Каллист. - Я обещаю тебя следить за Диомидом... и вообще, за событиями. Если что-то изменится в неблагоприятную сторону, я дам тебе знать.
  - Севастиан будет приезжать каждые две недели.
  - Будь уверен, если что-то случиться, я сам примчусь в Астак.
  - Пусть лучше ничего не случается, - улыбнулся Кесарий, кладя руку на плечо Каллиста. - Я буду писать тебе письма и передавать их через Севастиана.
  - Письма? - обрадовался Каллист.
  - Конечно. Я ведь буду по тебе скучать. А еще я буду описывать ход моего лечения и обращаться к тебе за советом.
  - Зачем тебе советы коссца, ты же, наконец, дорвешься до правильного лечения по методу Асклепиада! Сам себя и лечи! - засмеялся Каллист. - Финарета поможет, - добавил он.
  - Я доверяю тебе более чем Финарете, - рассмеялся Кесарий в ответ. - И твои советы всегда для меня очень ценны, - прибавил он. - Ты думаешь, грязи, горячие серные источники и лечение на море помогут мне вернуть здоровье?
  - Уверен. Странно, как это раньше мне в голову не приходило... - ответил Каллист. - Я же коренной вифинец, и про Астак и про Пифию Вифинскую1 с детства слышал.
  - Даже если бы это и пришло тебе в голову, это было бы неосуществимо. Как бы мы туда поехали? Это счастье, что у Леэны есть собственный домик с садом в Астаке, с отдельной купальней на море, в двух шагах от источников - вода прямо подается в баню, можно ванны принимать, не покидая имения, и никого не смущать своими шрамами. Правда, как матушка говорит, там все запущено, так как они много лет туда не ездили, и в доме никто не жил. Но это ерунда. Это чудо, что она его не продала.
  Кесарий был полон надежд, и его воодушевление передавалось и Каллисту.
  - Как приедешь в Астак, напишешь сразу? - спросил его Каллист.
  - Непременно! - тряхнул Кесарий гривой густых черных волос, уже отросших после того - давнего -кризиса.
  +++
  "Александр - Каллисту, благородному другу и брату по прекрасному искусству врачевания, - радоваться!
  ... Ты, несомненно, с присущей тебе, мой друг, заботливостью, достойной ученика Великого Коссца2, хочешь знать, как я устроился в Астаке. Мне поистине не на что жаловаться - напротив, все сложилось наилучшим образом. Дом, заботами Верны, уже был готов к нашему приезду, ванны наполнены, и я в сопровождении Севастиана, впервые погрузился в целебные воды источника. Севастиан был в некотором замешательстве, - его смущал запах, который распространяют серные воды, но я уговорил его, что это будет крайне полезно для его кожи (ты знаешь, что юноши обычно очень страдают оттого, что их внешность портят прыщи - хотя с философской точки зрения повода для страдания здесь нет никакого). Итак, мы с Севастианом приняли ванны, после которой (а, вернее, в которой) я и уснул. Рабы растерли меня и отнесли в спальню, но я ничего не чувствовал, так глубок был мой сон после утомления с дороги и целебных вод вифинского источника. Об этом моем сне поведал мне на следующий день Севастиан - он, как кажется, был несколько испуган такой переменой в моем здоровье. Я успокоил его, как мог, сказав, что сон лечит большинство болезней и что, по-видимому, это знак того, что водолечение пойдет мне на пользу. Знаю, ты будешь рассуждать о смешении жидкостей тела и изгнании черной желчи сернистыми теплыми водами, но я скажу, что горячая ванна, и тем более, серная, - лучшее средство расшевелить мои застоявшиеся онки,3 которые давно не двигаются и приносят мне эту ненавистную слабость. Впрочем, я очень хочу знать твое мнение на сей счет - именно, как часто стоит мне брать ванны и не слишком ли часто я беру их теперь, (а беру я их дважды в день, потом Севастиан растирает меня грубым полотенцем, как ты и велел). Итак, около полудня и пред сном я нежусь в горячей ванне. Севастиан составляет мне компанию, воодушевленный влиянием целебной воды на воспаленную кожу его лица.
  Итак, после того, как, проснувшись, я успокоил Севастиана относительно благотворного действия сна - и мы отправились на обед, так как проснулся я в тот день довольно поздно. Там мы встретились с матушкой и сестрицей. Финарета была очень рада и тому, что мы приехали (они с матушкой на день определили нас), и тому, что Астак - чрезвычайно живописное место, а, в особенности, тому, что она обнаружила свою подругу Архедамию, принимающую серные ванны в источнике неподалеку. Финарета очень обрадовалась тому, что ее близкая подруга разделила ее уединение с матушкой. Правда, матушка была недовольна ее поведением, ибо она в первый же день завела с Архедамией игры в "пифий" и, залезши на дерево, сорвалась в источник - к счастью, без последствий, не считая мокрой одежды. Я заступался за бедную Финарету, как мог (думаю, и ты бы подал свой голос в ее защиту), но матушка, как всегда, непреклонна, и сестрица была обречена на затвор в течение нескольких дней.
  Надо тебе сказать, что мы живем в совершенно разных домах (но все они, разумеется, находятся в одной усадьбе) и с матушкой и сестрицей я вижусь лишь за обедом, или - иногда - вечером, когда Леэна читает вслух христианских философов. Но чаще мы читаем книги вдвоем с Севастианом - этот добрый, простой юноша с охотой читает мне вслух. Помнишь ли ты сундук, который Агап насилу погрузил в повозку и отдавил ногу бедному Проклу? Там было, помимо моей одежды - весьма простой, множество книг, весьма изысканных. Их мы и читаем с Севастианом. Слыша его голос, я вспоминаю тебя, мой благородный друг, и твое чтение - и надеюсь вскоре увидеть и обнять тебя..."
  - Ты не хочешь пройтись к морю, Севастиан? - спросил Кесарий.
  - Ночью? - не то боязливо, не то удивленно спросил тот.
  - Ночью море прекрасно, - отвечал Кесарий. - И я чувствую, как мало-помалу силы возвращаются ко мне. Было бы стыдно сидеть дома в такой прекрасный вечер.
  - Хорошо, если вы хотите, Александр врач, я пойду с вами к морю, - послушно отвечал Севастиан.
  ... Они стояли на берегу, и Кесарий, слегка опираясь на трость, с улыбкой поднял лицо к звездам.
  - Знаешь, Севастиан, - мой друг Мина, египтянин, говорил как-то мне, что звезды - это тела тех, кто воскрес во Христе. Они сияют так, что мы видим их даже с земли. "Звезды негиблющие"... Они уже недоступны для тления.
  - Воскресение нужно духовно понимать, разве нет? - спросил Севастиан, тоже поднимая глаза к звездам. - И потом - ведь пока только Иисус воскрес, а мы должны каяться в грехах, чтобы Бог нас простил, спас и на Суде одесную поставил.
  - Так Он уже - спас, - ответил Кесарий, тихо улыбаясь. - Уже - воскресил.
  - Как же... как же... - заволновался Севастиан. - Это же... это неправомыслие. Это еще Павел апостол обличал - тех, то есть, кто говорит, что воскресение уже было.
  - Нет, я вовсе не про то, Севастиан, не про то! - горячо возразил его собеседник. - Это иначе. Помнишь пророка Валаама? Помнишь, как он говорил: "Вижу Его - но еще нет"? Вижу, но еще - нет... вижу - но еще не близко. И у христиан так, всю жизнь, до смерти. Сын - жив, и грядет, и посреди нас...Спаситель, Бог истинный, такой же, как мы, для того, чтобы мы стали такими, как Он.
  - Как это прекрасно! - воскликнул вдруг Севастиан. Потом, помолчав, добавил осторожно: - Но все же, звезды - не тела умерших, которые воскресли.
  - О да, Севастиан, конечно, ты прав. Это образ, метафора. Но мы ведь знаем, что умершие живы во Христе, живы Христом? Он - Бог Живой, Он - Бог живых. Это тайна, в каком они теле.
  - Да, это тайна, - согласился Севастиан.
  - Ты не хочешь искупаться в море? - вдруг спросил Кесарий.
  - В море? - переспросил тот.
  - Ты не умеешь плавать? - задиристо спросил Кесарий у своего младшего друга.
  - Умею, - почти обиделся Севастиан. - Я до середины Сангария доплываю.
  - Тогда - пойдем!
  И Кесарий первым вошел в теплые и темные воды ночного моря, отбросив свою трость на прибрежный песок. Севастиан шагнул за ним. Вода быстро дошла Севастиану до плеч, но Кесарий все еще шагал, а потом поплыл - неуклюже, как человек, учащийся снова ходить после долгой болезни. Однако когда Севастиан доплыл до Кесария, то юноша понял, что ему нелегко держаться наравне с сыном Леэны.
  - Александр врач! - взмолился он с тревогой. - Вам вредно столько плавать в первый раз!
  Словно исполняя дурное предчувствие, охватившее молодого вифинца, Кесарий внезапно погрузился под воду с головой и начал беспомощно барахтаться в черной воде.
  Севастиан в ужасе поспешил к нему на помощь, но Кесарий, будучи намного выше его ростом, обхватил, словно ища спасения, Севастиана за шею, и невольно начал топить вместе с собой. Тщетно юноша пытался высвободиться и спасти Кесария - он тоже уходил с ним под воду, нос и рот его были полны соленой воды. В последний, как показалось Севастиану раз, он посмотрел на сияющие высоко над темной водой звезды - или то были их отражения в водах? - и успел подумать: "Христе!"
  И Кесарий ловко приподнял Севастиана, почти закинув его к себе на спину, и повлек к берегу, как дельфин, уверенно и сильно.
  - Испугался? - сказал он, смеясь и падая на песок.
  - Еще бы! - воскликнул Севастиан, тоже смеясь и тоже падая рядом со своим новым другом. Он все еще не мог до конца поверить, что названный сын Леэны так ловко его разыграл. - Я думал, вы и вправду тонете!
  - Спасибо тебе, что стал меня спасать, - серьезно ответил Кесарий. Он помолчал, потом добавил: - Но если бы я и вправду тонул, то утопил бы и тебя, как ты, наверное, уже понял. Спасать утопающих очень опасно.
  Севастиан с восхищением в глазах глядел на него.
  Кесарий перевел дыхание и сказал:
  - Завтра будем с тобой учиться, как спасать тех, кто тонет.
  +++
  "Каллист - Александру, - радоваться!
  Друг мой, я не в силах поведать словами, как я был рад твоим письмам (весьма благоразумно было с твоей стороны писать мне каждый день подробное письмо, с тем, чтобы я получил сразу из рук приехавшего Севастиана описание твоей жизни день за днем). Читая твой дневник - если позволительно так называть сборник твоих писем - я словно прожил эти дни рядом с тобой, радуясь улучшению в твоем здоровье. О том, что тебе явно идет на пользу пребывание в Астаке, я узнал и от Севастиана (а его прыщи, действительно, почти прошли!).
  Спрашиваешь, как я? Мне не на что жаловаться, кроме разлуки с тобой. Вечерами мы разбираем с Верной хозяйственные книги, утром я обучаю мальчиков. Ксен очень способный, и постоянно меня радует своими успехами. Севастиону пошло на пользу лечение припарками из промасленного папируса. Зная о его склонности к дискразии, я не принуждаю мальчика к занятиям, чтобы не довести его до припадка. После занятий я позволяю детям пойти порезвиться, а сам читаю книги..."
  - Каллист врач!
  Каллист оторвался от письма и отложил стиль.
  Верна уже конвоировал к нему Ксена и Севастиона, держа их за уши. Севастион хныкал, Ксен молчал, а за ними молча следовал приехавший на несколько дней Севастиан - он тащил за собой огромный медный таз.
  - Вот они, негодники! - возгласил Верна, ставя незадачливых братьев перед Каллистом, как перед судьей. - И ты, Севастиан, хорош - раз приехал, то уж и смотри за братцами!
  - И-извините, - проговорил Севастиан, крепко держа таз, в котором отражалось августовское солнце.
  - Сели, понимаешь, в этот таз вдвоем, и съехали со склона оврага! И не раз, и не два! - говорил Верна, отпуская уши братье, и толкая их в сторону Каллиста, призванного, по мнению управляющего, быть в этом деле судией нелицеприятным.
  - Да? - оживился Каллист. - Мы, бывало, с Диомидом тоже...
  - Барин!!! - Верна сурово покачал головой.
  - Мы никогда с Диомидом не делали таких вещей... не испросив разрешения моего дяди, - стараясь казаться твердым, произнес Каллист.
  Севастиан улыбнулся. Его лицо уже перестало быть настороженным и напряженным - и даже уродующие его прыщи почти исчезли. За то время, что он провел в Астаке, он загорел и даже стал как будто шире в плечах.
  - Их надо наказать, - напомнил неумолимый Верна, указывая на все еще хнычущего Севастиона и на Ксена, большими чистыми глазами смотрящего на Каллиста.
  - Наказать?! А, ну да... Никаких сладостей всю неделю... нет, три дня...Три дня без сладостей! - твердо возгласил Каллист и добавил сурово: - Слышали? Теперь ступайте!
  Севастион от изумления перестал даже хныкать. Ксен деловито, по-взрослому, взял его за руку и повел прочь.
  - С ума сойти - по склону, по такой густой траве! В августе! - говорил и говорил Верна. - А сейчас время такое - дипсы на каждом шагу. Не ровен час... сохрани Христос и Пантолеонта... А вы - на три дня всего без сладостей!
  Он ушел, недовольно покачивая головой, Севастиан с тазом последовал за ним.
  Каллист снова хотел приняться за письмо Кесарию, но отвлекся, смотря на солнечные блики в пруду с золотыми резвящимися рыбками. Он начал думать о том, как они однажды разговаривали с Финаретой у этого пруда. Финарета - золотоволосая и легкая, как бабочка или рыбка, с зелеными глазами, в которых блестят солнечные зайчики, зачерпывает воду в ладони выплескивает ее, распугивая рыбок...
  Каллист вздохнул, встал со скамьи и ушел в экус. Он взял первый попавшийся свиток - им оказалась Одиссея - открыл наугад и прочел:
  в Египте ...земля там богатообильная много
  Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых;
  Каждый в народе там врач, превышающий знаньем глубоким
  Прочих людей, поелику там все из Пеанова рода...4
  - Да, у Кесария друзья - в Египте, а Финарета - рядом, - неожиданно громко и зло произнес Каллист, и почувствовал, как обида и ревность наполняют его грудь. Он швырнул свиток в корзину и тяжело опустился в кресло, задумавшись...
  Он не заметил, как вошли мальчики. Должно быть, они долго стояли у него за спиной, боясь произнести слово, и только по их сопению Каллист догадался, что Ксен и Севастион - здесь.
  - Ну, что же вам нужно? - спросил Каллист. - Таз Верна вам уже не отдаст. Я даже и просить его об этом не буду.
  - Нет, не таз, - замотал головой Ксен.
  - Не таз! - повторил за ним Севастион, потирая ухо.
  - Мы просто пришли сказать вам, Каллист врач, что вы такой... такой добрый! - промолвил Ксен.
  - ... такой добрый... - эхом отозвался Севастион.
  - И мы вас очень любим! - на одном дыхании произнес Ксен и покраснел.
  - Спасибо, мои дорогие мальчики, - растроганно проговорил Каллист. - И я вас тоже люблю.
  Он обнял обоих и поцеловал в макушку сначала Ксена, потом Севастиона.
  - Бегите, играйте! Занятий сегодня не будет! - добавил он.
  - А я хотел позаниматься, - вздохнул Ксен. Его брат незаметно толкнул его в бок, но Ксен был неумолим: - Я хочу изучать медицину, Севастион, а ты - как знаешь.
  - Медицину? - улыбнулся Каллист. - Что ж... давай. Начнем с чтения книги Диоскорида о лекарственных растениях.
  - А я не буду читать! - нагло заявил Севастион. - Я буду рисовать и лепить!
  - Только тихо рисуй... и лепи, - проворчал Ксен.
  +++
  "... и с тех пор, Александр, я стал с Поликсением читать труд Диоскорида. Поверишь ли ты мне - думаю, что поверишь, потому что и ты начинал изучать медицину по книгам Диоскорида и Галена - обучая Ксена, я вспомнил свое позднее отрочество. Воспоминания о былом и невозвратимом наполнили мое сердце. Я прослезился, но дети, к счастью, не заметили этого. Если бы мы только знали, о друг мой, Александр, какое приключение нас ожидало вечером!.."
  - Итак, что ты усвоил, Ксен? - спросил Каллист ученика.
  - В пяти книгах врача Диоскорида, которые называются "О лекарственных веществах", пишется о приготовлению, свойствах и испробованию лекарств. Он разделяет все растения на четыре группы - благовонные, пищевые, медицинские и винодельные. Медицинские подразделяются, в свою очередь, на разогревающие, вяжущие, сгущающие, смягчающие, сушащие, охлаждающие, разогревающие, питательные.
  - Молодец! - похвалил его Каллист. - Теперь пойдем на луг, искать растение "слезы Елены".6
  ...Верна и Севастиан тоже пошли с ними - юноша из интереса к целебным травам, а Верна для поддержании дисциплины в нестройном ополчении Каллиста.
  - Нехорошо, Каллист врач в эту-то пору по траве высокой ходить, - говорил Верна, идя впереди по тропинке. - В августе на каждом ша...
  Он не закончил фразу и остановился, раскинув руки в стороны, загораживая всем путь - словно принимая невидимый удар на себя.
  Каллист мгновенно все понял и схватил на руки Ксена, а Севаст без единого звука прыгнул на руки к Севастиану.
  Впереди на тропинке изогнулась, блестя черной, словно масляной спинкой, в лучах августовского солнца, маленькая змейка.
  - Дипса!.. - прошептал Севастиан, и глаза его расширились от ужаса.
  - Назад! - закричал Верна. - Все назад!
  И они, пятясь, пошли назад, вверх по тропе, не сводя глаз со старого раба. Мальчики молчали - даже Севастион.
  - Верна! - крикнул Каллист. - Отойди от змеи! Слышишь? Иди к нам!
  Но Верна уже заприметил камень, лежащий на тропинке - большой булыжник, неизвестно как попавший на луг, словно оставшийся здесь со времен Девкалиона и не захотевший превращений - черный, с синими прожилками.
  - Нет, Верна! - снова закричал Каллист, крепко держа сжавшегося в комок Поликсения. - Нет! Она укусит тебя!
  Раб Леэны, дочери Леонида, поднял камень и, отклонившись немного в сторону, прищурив один глаз, целился. Смертоносная змея, напрягшаяся как струна, смотрела на него немигающим пристальным взглядом. Еще мгновение - и черная лента обовьется вокруг старых кожаных сандалйи Верны...
  - Верна! - снова крикнул Каллист, и его голос слился со звуком удара камня обо что-то плотное, но то, что мягче чем камень.
  - Вот и все, - с одышкой произнес Верна, отшвыривая в сторону тело змеи с размозженной головой. - Старшные тварюги, дипсы эти...
  Он смолк, и так, в молчании, все пятеро пошли домой.
  ...Уже дома, за ужином, Севастиан сказал:
  - Она же могла тебя укусить, Верна! Зачем ты не послушался Каллиста врача и не отошел?
  - Если бы я не убил ее, она убила бы кого-то другого, - ответил Верна. - Когда я встречаю дипсу, я всегда ее убиваю.
  - Но она... она же может укусить! - взволнованно заговорил Севастиан. - А у тебя даже палки не было. Дипса запросто могла прыгнуть на тебя и укусить!
  - Уже кусала. Второй раз - нестрашно, - ответил Верна, поднимая рукав хитона.
  Каллист и Севастиан долго не могли отвести взгляд от двух багровых следов - отпечатков зубов дипсы на плече Верны. Они казались свежими - будто смертоносный укус был нанесен рабу Леэны сегодня.
  - Тебя кусала дипса? - наконец, негромко спросил Каллист.
  - Но после ее укуса никто не выживает! - воскликнул Севастиан.
  - Да, - ответил Верна. - Не выживает.
  
  +++
  Девочка и мальчик, взявшись за руки, шли по лесной дороги прочь от Никомедии.
  - Мы теперь никогда-никогда не вернемся домой, - сказала девочка, а потом добавила: - раз ты ушел со мной, Верна, то ты не сбежал, потому что я - дочь хозяина, патриция Леонида, а ты - его раб.
  - Я - не простой раб! - гордо ответил мальчик, не выпуская руки девочки. - Я родился в имении патриция Леонида!
  - Ну да, потому-то тебя и назвали "Верна"! - засмеялась девочка.7- Мы будем жить в лесу. Всю жизнь! Раз меня не взяли в весталки. А к императрице я не хочу.
  - Ага! - радостно вторил ей мальчик.
  - И я никогда-никогда не выйду замуж за этого противного жениха, которого нашел мне папа!
  - Да, правильно! - эхом отозвался Верна, и в его голосе слышалось полное одобрение.
  - А еще мы...
  Девочка не договорила. Прямо из-под ее ног - из-под старого корня, на который она наступила - метнулась черная молния. Девочка не успела закричать, только подумать - "Дипса!" Ее маленький спутник оказался быстрее черной ленты и смело схватил ее обеими руками. Зубы змеи впили в руку маленького раба.
  - Верна! - услышал он крик Леэны, дочери патриция Леонида. - Она укусила тебя!
  Он улыбнулся и стряхнул змею на землю. В ушах у него звенело - как быдто сотни голосов пели в далеком невидимом хоре.
  - Я хочу пить, - сказал Верна, садясь на землю.
  Девочка оттащила его с тропинки в сторону, уложила на землю, головой на корни дуба, и побежала вниз, к ручью, чтобы принести воды из ручья, что бежал внизу, в своих ладонях - ни кружки, ни другой посуды у них с собой не было. Мальчик-раб проглотил эту каплю воды и помутневшим взором глядя на свою маленькую госпожу, повторил, едва шевеля запекшимися губами:
  - Я хочу пить...
  Тогда девочка потащила его вниз, к ручью, и он лежал на влажном песке, а она лила в его рот воду из пригоршней, не переставая, но он даже не чувствовал вкуса воды. Постепенно он перестал различать и девочку, и небо, и шум ручья, и деревья, и свои мысли о жажде - только сама жажда оставалась и душила его.
  - Не умирай, Верна! - кричала девочка в белой тунике, целуя его в глаза, в лоб, в щеки, целуя его руки - но он не слышал и не чувствовал ничего.
  Вдруг ему стало легче. Он поднялся на ноги и сказал:
  - Я пойду домой.
  И он пошел прочь от плачущей девочки - он вспоминал ее имя, и не мог вспомнить, и так шел и шел, удивляясь, отчего она так плачет над каким-то незнакомым мальчиком, лежащим у ручья. Он шел и повторял - "домой, домой". Вдруг что-то заставило его остановиться - он почувствовал необъяснимый страх и хотел спрятаться за деревом - но дерево не скрывало его, он видел сквозь него тропинку и на ней двоих, идущих рядом и похожих друг на друга.
  Тогда он вышел из-за дерева и спросил у младшего из двоих, меньшего ростом и не с таким сияющим лицом:
  - Вы - Диоскуры? Вы - сыновья Зевса?
  Они не отвечали, но ласково улыбнулись ему, а старший взял его за руку и склонил над ним свое лучезарное лицо. Ослепленный светом, Верна вскрикнул - и услышал свой хриплый слабый стон.
  Рыжеволосый юноша держал его на руках и смотрел с надеждой на своего спутника. Верна повернул голову, чтобы еще раз увидеть полное жизни сияние, исходящее от старшего из близнецов...
  - Он ожил! Леонта, Верна ожил! - кричала рыжая девочка, прыгая вокруг них и зачерпывала пригоршнями воду из ручья, поднимая брызги и распугивая рыбок. Солнце становилось тысячами маленьких радуг в родниковых каплях.
  Верна посмотрел в глаза Леоны - под рыжими, словно медными ресницами, они казались цвета спелого меда. Леонта улыбнулся ему.
  - Я хочу пить! - громко сказал тогда Верна, слез с его рук и сам, наклонившись к ручью, пил из пригоршней, а потом - как пес, начал лакать воду языком и смеялся вместе с Леэной, которая пробовала ему подражать.
  Леонта подозвал к себе Леэну, и они о чем-то долго и серьезно разговаривали, пока Верна наслаждался водой ручья.
  - Дети, сегодня я отведу вас к дедушке Ермолаю, а наутро отвезу к патрицию Леониду в Никомедию, - сказал Леонта, беря Леэну и Верну за руки.
  - А куда ушел твой брат? - спросил Верна.
  - Какой брат? - удивился Леонта.
  Они вернулись на прежнюю тропинку, на которой билась в предсмертных конвульсиях рассеченная пополам змея.
  - Твой брат, который убил дипсу, - сказала Леэна.
  - Он... - Леонта, казалось, был в затруднении, но потом нашел слова: - Он же старший брат, он же не отчитывается передо мной, куда он идет.
  - А мы пойдем к дедушке Ермолаю! - закричала рыжая Леэна. - Почему ты не говорил раньше, что у тебя в лесу есть свой особый дедушка?
  
  +++
  "...и вот, спасенные Верной от дипсы, друг мой Кесарий, мы устроили маленький праздничный ужин, а наутро, как я верю, Севастиан отправится с этим моим письмом в Астак, к тебе - и пусть на пути Диоскуры сохранят его от дипс, гадюк, василисков и сплетен людских, которые хуже чем эти гады".
  - Бедный Каллист! - вздохнула Финарета. - Он там один...
  - Он наверняка скучает по тебе, - заметила Леэна.
  Финарета повела плечом.
  - Это правда, - сказал Кесарий. - Каллист очень скучает по тебе, сестричка.
  - Конечно, это правда, Финарета, - уверенно сказала Архедамия.
  Потом Кесарий и Севастиан пожелалаи Леэне, Финарете и Архедамии доброй ночи и удалились в свой домик.
  - Как Кесарий окреп за эти недели! - заметила Леэна.
  - Он почти выздовел, - произнесла Архедамия. - Но мне пора - уже темнеет. Спасибо вам, госпожа Леэна!
  - Да, поторопись, Архедамия, а то тебя будут ругать дома - кивнула Леэна и велела рабам приготовить паланкин.
  - Некому ругать, - неровные крупные зубы Архедамии показались из-под верхней губы. - Папа уехал в Никомедию. Мы остались с кормилицей Хионией и несколькими рабами.
  - Все равно, - ответила Леэна, провожая Архедамию и помогая ей взобраться в носилки. - Буду рада видеть тебя завтра, дитя мое.
  Рабы подняли носилки, Архедамия, все еще улыбаясь, задернула занавесь.
  Леэна обернулась к Финарете.
  - Отчего ты дулась на Архедамию весь вечер? Это очень некрасиво, дитя мое.
  - Как я могу быть с ней приветливой, если Кесарий ее любит?! - не сдерживая больше слез, воскликнула Финарета.
  Пожилая спартанка не несколько мгновений остолбенела от удивления. Потом сумела произнести:
  - Откуда тебе в голову пришла такая нелепица, Финарета?
  - Не нелепица... - всхлипнула рыжеволосая девушка. - Он все время с ней разговаривал, рассказывал смешные истории.
  - Он разговаривал с вами обеими, - заметила Леэна. - С вами обеими и со мной. Это все происходило в присутствии меня, и мне ни на иоту не показалось, что Кесарий... то есть Александр, разговаривал т о л ь к о с Архедамией.
  - Да? А со мной он все время разговаривает о Каллисте - когда Архедамии рядом нет! - воскликнула Финарета.
  - Он совершенно прав. Каллист - достойный молодой человек, и я очень жалею, что ты до сих пор этого не разглядела, - отрезала Леэна, повернулась и ушла к себе.
  ... Уже было совсем темно, когда в ее спальню пробралась Финарета - со свечой в руке и шерстяным лидийским одеялом поверх хитона.
  - Бабушка! - зашептала она, - ты уже спишь?
  - Уже нет, - проворчала спартанка, зажигая свой ночной светильник от свечи внучки. - Садись.
  Финарета устроилась на ее широком ложе, подогнув ноги под себя.
  - Ты - прямо как египтянка, - засмеялась Леэна. - Египтянки так сидят, а на бедро сажают своих малышей и так и грудью и кормят. Дождусь ли я когда-нибудь...
  - Чего? - оживленно спросила Финарета.
  - Того, что ты поумнеешь, - ответила Леэна, опираясь на подушку рукой.
  - Бабушка! Я долго думала, кого я люблю и, наконец, поняла, что я люблю и Кесария, и Каллиста! - вздохнула рыжеволосая внучка.
  - Так не бывает, - серьезно ответила спартанка. - Женщина может любить только одного мужчину.
  - Но они оба такие... такие... такие... - не находила слов Финарета.
  - Такие разные! - продолжила ее фразу спартанка с улыбкой. - Что ж, оба они - благородные люди, и один из них очень любит тебя.
  - Каллист? Любит меня? - крайне удивленно воскликнула Финарета. - Да ему, кроме Кесария, никто и не нужен!
  - Не смешивай дружбу мужчин и любовь мужчины к деве, - сказала Леэна. - Ты слишком юна, чтобы поминать, когда молодой человек смотрит на тебя взором, полным любви.
  - Я хочу, чтобы Кесарий на меня так смотрел! - угрюмо буркнула Финарета и расплакалась.
  - Эх, глупышка! - вздохнула в свою очередь дочь патриция Леонида. - Ты не ровня Кесарию, дитя мое..
  - Почему? - захлебнулась возмущением и слезами ее названная внучка.
  - Потом поймешь, - ответила Леэна.
  - Он знатнее меня? - спросила Финарета с подозрением. - Но я - дочь патриция, а он - сын всадника!
  - Прекрасно! - гневно воскликнула Леэна. - Вот как ты рассматриваешь достоинства людей, о которых говоришь, что любишь их!
  Финарета, испуганная ее неожиданным гневом, молчала.
  - Если тебя так волнует телесное происхождение людей, которые благородны от природы, то Каллист, к твоему сведению, - патриций, - сухо заметила Леэна.
  - Патриций? Он же был секретарем Кесария!
  - Он патриций, племянник Феоктиста... я надеюсь, ты не забыла Феоктиста, чье имение было рядом с нашим?
  - Да, и кифара... -проговорила Финарета, о чем-то напряженно думая.
  - Впрочем, не знаю, понравиться ли ему теперь твое внимание, если он узнает, что тому причиной его происхождение, - заметила Леэна.
  - Я знаю, бабушка, что Каллист - благородный человек, - серьезно ответила Финарета, кусая нижнюю губу. - Благородный, добрый, умный. Правда, я не замечала, что я ему нравлюсь. Я как-то и не думала об этом.
  - Ты думала только о Кесарии, не правда ли? Влюбилась в него по уши - конечно, он же красавец, синеглаз, черноаоло, умен, и еще говорить умеет хорошо... как же не влюбиться! Только ты его до конца никогда не поняла бы, даже если бы и суждено вам было в брак вступить.
  - Почему же не суждено?! - закричала Финарета.
  - Потому, что он любит другую девушку, - раздельно и тихо произнося слова, отвечала Леэна.
  - Архедамию?! - с отчаянием воскликнула Финарета.
  - Нет. Ты не знаешь ее. И они никогда не будут вместе - в этом их великая печаль и несчастье.
  - Другая девушка... - повторила с отчаянием и ревностью Финарета. - И что, она - ровня ему?
  - Она - выше его, как мне кажется, но это не страшно, когда женщина благороднее мужчины. Так бывает часто.
  - Кто она?! - завопила Финарета.
  - Диаконисса. Тебя устроит такой ответ?
  - Диаконисса?! - возмутилась Финарета. - Что же он... шашни крутит с диаконисами?!
  - Пойди прочь, - вдруг холодно и жестко сказала Леэна, сталкивая внучку на пол.
  Финарета зарыдала и ушла в свою комнату, а Леэна осталась сидеть на кровати. Ее седые волосы выбились из кос, нетуго заплетенных на ночь. Она тоже тихо плакала. Наконец, она встала, умылась, поливая себе на руки из медного кувшина с дельфинами, и направилась в спальню внучки.
  - Дитя мое, - сказала она, приоткрывая дверь, и Финарета бросилась к ней на шею.
  - Бабушка, прости меня! Я забыла, что ты тоже диаконисса... и тебя оболгали... наверное, и у той девушки, которую любит Кесарий, совсем непростая история...
  - Очень непростая, - ответила Леэна.
  Она вытерла внучке слезы, уложила ее в кровать и подоткнула одеяло.
  - Спи, дитя мое! Христос да пребудет с тобой!
  - Аминь! - ответила Финарета, улыбаясь. - Так значит, Каллист любит меня?
  - Да, - ответила ей Леэна.
  +++
  
  Она очнулась в своей постельке, дома. Рядом на коленях стоял ее отец, Леонид, он молился перед статуэткой Исиды с младенцем Гором на руках.
  "-Папа? - спросила она. - Что с Пантолеоном?"
  "-Не спрашивай о нем. Дочка, родная, ты жива! Благие боги... теперь я ничего не сделаю поперек твоей воли. Чуть не отдал тебя замуж за гоэта, колдуна!"
  "-Он не колдун! Это была моя кукла! Я ему подарила!" - закричала в отчаянии Леэна, вскакивая с кроватки и падая в объятия растерянного, растерзанного горем отца.
  "- Ты?... Твоя кукла?... О благие боги... О, Судьба..."
  "-Что с ним? Что с Пантолеоном?" - кричит ему вслед девочка, но нянька укладывает ее в кровать.
  "-Не спрашивай, что с ним. Не называй его имя. Он - государственный преступник. Отец разорвал вашу помолвку", - говорит шепотом она.
  
  
  ГЛАВА 46. О РАЗНЫХ СОБЫТИЯХ.
  
   - Каллист врач, к нам вон кто пожаловал, - проговорил Верна, кивая в сторону двери, где переминался с ноги на ногу заросший щетиной человек в грязном хитоне и заплывшими глазами.
  - Кто это? - удивился Каллист, нахмурившись - ему показалось, что это кто-то из истинных христиан, вроде тех, что недавно посещали Верну и клялись "бородой Доната".
  - Это... отец ихний, вот что, - еще тише добавил Верна.
  - Эй, врач, - прохрипел Демокед, - ты мальчишек взял... себе на утеху... так мне заплати. А то на рынке снова говорить про вашу семейку начнут.
  - Разве на рынке еще не иссякла местная Гиппокрена? - спросил Каллист.
  - Севастиона забирай, а Поликсения мне отдай. Он - моя кровинушка, не отдам тебе на поругание! - ударил Демокед себя в грудь огромным кулаком.
  Никто - ни он, ни Каллист, ни даже зоркий Верна - не видели Поликсения, спрятавшегося в потухшем очаге под Добрым Пастырем с мохнатым псом.
  - Слушай, Демокед, - произнес Каллист, пораженной легкостью пришедшего ему на ум решения, - а ты бы продал мне Поликсения в рабство? Деньги - сейчас.
  - А что? - вдруг обрадовался Демокед, мгновенно забыв, что Поликсений - его кровинушка. - Бери! Кто пьет вино, то не может быть злым человеком, поэт сказал. Так что я - и добрый, и уступчивый!
  - Отлично! - воскликнул Каллист, чертя быстро строки на услужливо принесенной Верной восковой дощечке. - Вот здесь распишись - и вот тебе деньги.
  Демокед несколько раз пересчитал три золотых монеты.
  - И кувшин дайте, глотка высохла.
  - Воды? - поинтересовался Верна.
  - Вина! - возмутился Демокед.
  +++
  Уже темнело. Верна заглядывал в каждую беседку, потом в каждый сарай, в курятник, и, наконец, обнаружил в конюшне, рядом с игреневой кобылой и ее белым жеребенком, на куче соломы, свернувшегося в клубок, как от боли в животе, Поликсения.
  - Ах, вот ты где! - схватил его за ухо Верна. - А я-то тебя обыскался! Проказник! Быстро домой! Ужин на столе!
  Поликсений слегка вздрогнул, склонив голову набок - к уху - и покорно встал, ничего не говоря.
  - Я тебе! - продолжал Верна. - Разбаловались с братом!
  Мальчик молча стоял перед ним, смотря куда-то в сторону сухими, опустошенными глазами.
  - Ты что это? - встревожился Верна, отпуская его ухо и торопливо щупая его лоб. - Никак, заболел! Да у тебя жар! Говорил же - не играйте на солнце в мяч! Ну?
  - Верна, - поднял на него сухие, покрасневшие глаза Ксен. - А ты с детства был рабом?
  - Я родился в доме господ, - с гордостью сказал Верна.2
  - Ты мне потом расскажешь, как это - быть рабом? - спросил Поликсений, смотря куда-то в сторону.
  - Расскажу, расскажу. Идем-ка в постель, я тебе ужин туда принесу. Ты горишь весь. Проголодался, наверно?
  - Нет, - кратко ответил Поликсений и упал в обморок.
  ... Когда вернулся Каллист, к нему навстречу выбежал зареванный Севастион.
  - Каллист врач, Каллист врач! - захлебывался он словами.
  - Опять реветь? Я словно не мальчиков воспитываю, а девчонок!
  - Ксен... Ксен умирает!
  - Что?!
  ...Поликсений лежал на постели в полузабытьи. Его светлые кудрявые волосы были мокрыми от воды - Верна только что сменил примочки - и кудри ребенка распрямились в тонкие куцые пряди.
  - Ксен! - окликнул его Каллист, поднимая его на руки. - Ксен! Поликсений!
  Тот приоткрыл глаза.
  - Я - теперь чей раб, Каллист врач? Можно, я буду вашим тогда рабом?
  - Ксен! - воскликнул Каллист растерянно. - Что ты городишь?
  - Я буду вас слушаться, - продолжил Поликсений. - Я буду вам помогать. Я писать умею...и читать...
  - Сейчас, сейчас, - проговорил Каллист. - Сейчас Верна приготовит тебе ванну. У тебя лихорадка.
  Он прижал ребенка к своей груди и вынес на веранду. Сгущались сумерки.
  - Возьмите меня, пожалуйста, к себе, - попросил Поликсений, заглядывая ему в лицо. - Я буду самым верным вашим рабом.
  - Ксен! Что ты чудишь! - Каллист слегка встряхнул его, и мальчик, вскрикнув, испуганно обхватил его за шею.
  Вдруг Каллист все понял.
  - Ты слышал наш разговор с твоим отцом? - мягко спросил он. - Ты и в самом деле подумал, что я тебя у него купил? Не бойся - ты свободный римский гражданин, каким и родился.
  Он убрал спутанные мокрые волосы со лба Ксена, и стал ходить по веранде взад-вперед быстрыми шагами, прижимая его к себе.
  - Понимаешь, Ксен, твой отец думает, что он продал тебя в рабство, на самом деле он только получил деньги и подписал бессмысленную писанину. Я поступил так, думая, что его частые визиты в наш дом ни к чему. Как у тебя сердце бьется! Испугался, бедняга?
  - Да... - прерывисто выдохнул Ксен, и неожиданно заплакал навзрыд, уткнувшись в хитон Каллиста.
  - Ты не плачь, не плачь, - гладя его по голове, говорил Каллист. - Мы с тобой завтра опять медицину учить будем... Ты ведь хочешь?
  - Хочу! - счастливо всхлипнул Ксен.
  ...После ванны мальчик, успокоенный, уснул на руках вифинца. Каллист с улыбкой смотрел на лицо маленького земляка - Анфуса давно уже сказала, что Ксен похож на него. Каллист бы усыновил его, если бы не был бездомным странником, о благие боги - какой хороший мальчишка! А если бы они с Финаретой...нет, нет, нет. Он дал себе слово не думать об этом больше.
  +++
  Через несколько дней Каллист, перечитав последние письма Кесария, вел урок с мальчиками. Поликсен читал труд Галена "О назначении частей человеческого тела", а Севастион чертил углем на доске.
  - Это Тесей и Ариадна! Или Персей и Андромеда! - заявил Севастион, с удовлетворением художника откидываясь и смотря на свое произведение. - Или еще - Финарета и Александр!
  - Нет, - возразил Поликсений, показывая на высокую фигуру в плаще, ниспадающем благородными складками - это Каллист врач.
  - Нет, - отмахнулся Севастион, уверенно и быстро зачерняя углем волосы фигуры. - Это Александр врач.
  - Больше сегодня занятий не будет, дети, - произнес Каллист. Он почувствовал, что очень устал - нет более сил. Как будто лихорадка начинается.
  Он вышел из экуса, прошел мимо пруда с золотыми, как волосы Финареты, рыбками, и даже не склонился, как обычно, к его прозрачной воде.
  Он долго шел через сад, мимо рощи, потом не глядя, напрямик.
  ... Солнце в полудне, он раздраженно срывает с плеч плащ, перекидывает его на руку.
  На склоне холма он бросается на землю и долго лежит ничком, чувствуя всем телом жгучие лучи солнца. Как хорошо было бы умереть...
  Вдалеке масличная роща - за ней имение его дяди.
  Тень от большой одинокой смоковницы понемногу накрывает его голову. Он встает, опираясь руками на сочную траву - ее темные следы остаются на хитоне, словно морские брызги - и переползает в тень.
  - Да, я должен уступить, да, - заговорил он, споря с невидимым собеседником, обхватывая голову и раскачиваясь, как от нестерпимой боли. - Пусть это будет счастье Кесария и ее, пусть... мне не надо ничего. Пусть - ему. Нельзя позволить, чтобы наша дружба распалась. Нет. Пусть - ему. Он заслуживает этого более, чем я. И она... куда мне ее звать? Скитаться по дорогам? С бродячим лекарем? С никому неизвестным периодевтом, странником-врачом? Что я могу ей предложить? Нет, даже подумать стыдно и смешно. Он - сын патриция...или всадника? Неважно. Я тоже сын патриция. Я махаонид, потомок Асклепия! Что толку. Ни кола, ни двора. У нее имение...что подумает Леэна? Что я зарюсь на приданное? У Кесария есть доля наследства. Вот доберемся до Назианза - и я поеду дальше. В Египет. А лучше - в Карфаген. Чтобы греческой речи вокруг не звучало, чтобы все было - чужое, чужое, чужое... Пусть он будет с ней. Да. Я решился. Надо добровольно сдаться, уступить. Я не буду разрушать нашу дружбу. Все. Прощай, Финарета. Я так и скажу Кесарию. Пусть не будет этих недомолвок. Они там провели несколько месяцев вместе - конечно, она пленена им. Он красивый, умный...девушки любят, когда глаза синие. И он высокий. Да, и Леэна его любит, а меня... просто терпит, пожалуй. Она и забрала Финарету нарочно. Что ж. Да - ни кола, ни двора. Надо привыкать. Буду жить так.
  - Каллист! - позвал кто-то сзади.
  Он обернулся - медленно, закрывая глаза краем ладони.
  На мгновение ему показалось, что на лугу перед ним стоит Асклепий Пэан - в два раза выше человеческого роста, окруженный сиянием, в наброшенном через левое плечо огромном плаще.
  - Каллист! - повторил Асклепий и бросился к нему.
  - Кесарий! - закричал Каллист, кидаясь навстречу и стискивая друга в объятиях. - Кесарий...
  Он зажмурил глаза от слепящего полуденного солнца.
  - Послушай, Кесарий, - начал Каллист.
  - Ты не слышал, как я тебе кричал издалека? Что с тобой? Каллист! Ты в слезах...Что случилось, друг мой? Ты молился? Я помешал?
  - Нет, - ответил Каллист, веря и не веря, что перед ним стоит прежний Кесарий - загорелый, сильный, в покрытом пылью дорожном плаще. - Я должен тебе сказать, - его голос теперь звучал уверенно, с какой-то радостной твердостью, - я должен тебе сказать - ты один из нас двоих имеешь полное право взять ее в жены.
  - Кого? - переспросил озадаченно Кесарий.
  - Финарету, - быстро сказал Каллист.
  Кесарий склонил голову на бок и медленно оглядел друга.
  - Вот что делают они, хозяйственные дела. Что ты, что Грига - оба вы близки к френиту от них.
  Он свистнул, подзывая коня.
  Каллист продолжал стоять, опустив руки и щурясь от света.
  - Я, интересно, для чего расписывал матушке все твои добродетели, а? - спросил Кесарий и с размаху хлопнул друга по плечу. - И про имение тоже... Я придумал. Все очень просто. Как мне раньше в голову не приходило! Отец отдает мне мою часть имения. Так? Я, наверное, уже до совершеннолетия дорос в его глазах... Мы с тобой делим ее пополам. Это немало, насколько я могу судить. И ты можешь свататься к Финарете. Видишь, все просто. Осталось только съездить в Назианз.
  - К-как? В Назианз? - пробормотал Каллист.
  - Ну, да - я же оттуда родом. Каппадокия - красивый край, поедем. А потом - я в Александрию, ты - сюда. Финарета просто без ума от тебя.
  - Финарета? - спросил Каллист и глупейшим образом заулыбался, - Откуда ты знаешь?
  - Ну...я же ее брат. Она всегда хотела иметь брата, знаешь? И потом, мы - христиане...ну, ты понимаешь, мы поговорили с ней о тебе...вернее, мы часто говорили... то есть мы все время говорили с ней о тебе! - Кесарий весело захохотал. - Ну, что ты так смотришь на меня? Поехали домой...в имение то есть. Леэна с Финаретой в повозке едут, а я - верхом. Ты был прав, я поправился совсем. Тебе надо было бы тоже съездить - ты такой усталый.
  - Да нет, я ничего, Кесарий, я ничего... Говоришь, она...
  - Все уши прожужжала мне о тебе. Что, не знаешь Финареты?
  - Послушай, Кесарий...
  - Что еще?
  - Я не хочу, что бы ты ради меня приносил жертву...
  - Какую такую жертву? Я жертв не приношу. Я христианин. Забыл на радостях?
  - Да не это. Давай поговорим серьезно. Ты ведь любишь Финарету?
  - Да, - невозмутимо ответил Кесарий. - Люблю. Как сестренку. Так я и Горги также люблю. Мне всегда хотелось младшую сестренку, кстати. Старшая - это не то.
  - Как это - как сестренку?! - возмутился Каллист. Кесарий засмеялся.
  - Давай, Полидевк, садись на моего коня - поедем быстрее домой. Он выдержит нас, Диоскуров, не бойся!
  
  
  ГЛАВА 47. О КЕСАРИИ, ДИОМИДЕ И ФИНАРЕТЕ.
  - Диомид сиятельный пожаловал! - сказал Агап почтительно.
  Каллист и Кесарий одновременно обернулись ко входу в экус, прервав свою оживленную беседу. Появление Диомида было так некстати среди всех этих рассказов Кесарий, от которых, словно морским ветром, веяло радостью и надеждой.
  - Приветствую тебя, Александр врач! - воскликнул Диомид. Кесарий, деланно небрежно накинув длинный плащ, встал и, отвечая на приветствие, пожал центенарию руку.
  - И тебе привет, Каллист врач! - добавил Диомид, и они тоже пожали руки - привычно, по-дружески.
  - У меня есть не слишком хорошие новости, Александр, - произнес центенарий, усаживаясь в кресло. - Рабы не подслушивают?
  Каллист выглянул наружу и велел Агапу отойти от двери, а также следить, чтобы к ней никто не подходил.
  - Я слушаю тебя, сиятельный Диомид, - невозмутимо проговорил Кесарий, но заметно побледнел.
  - Вот распоряжение императора Юлиана. Прочти, - сказал Диомид, протягивая ему пергамент.
  Кесарий, превозмогая неожиданно накатившую слабость, протянул руку и взял императорский указ.
  - Здесь о каком-то Кесарии враче, - быстро сказал Каллист, заглядывая через плечо друга. - К нам это не имеет никакого отношения.
  - ... если Кесарий, сын Григория, епископа галилеян, в ближайшие дни не вернется в Назианз, где он должен находиться в продолжение своей вечной ссылки, то следует подвергнуть допросу всех его родных, особенно мать, Нонну, ибо это ее любимый сын, и она, несомненно, знает, где он скрывается, - прочел Кесарий побелевшими губами и сглотнул. - Да, печать и подпись императора Юлиана...
  Кесарий поднял глаза на Диомида.
  - Что ж, зови воинов, - молвил он, затем встал и, немного пошатываясь, шагнул к центенарию, протягивая ему обе руки, словно для уз. - Я обманывал всех, скрываясь под чужим именем. Я - сын Нонны. Не троньте мою мать.
  Каллист с ужасом смотрел на друга. Диомид сдвинул брови и тяжело положил свою огромную ладонь на плечо Кесария.
  - Сядь, каппадокиец. Спасая одну мать, ты хочешь выдать вторую?
  Кесарий закусил губы и ничего не сказал.
  - Мы с Каллистом - друзья детства, - проговорил Диомид. - Вместе играли в аргонавтов и съезжали со склонов холмов в медном тазу. Это первое. Второе же то, что мы с тобой славно подрались тогда... в том сражении... и перевязал ты меня потом очень хорошо, и бальзам лучший приложил. Короче, мы говорили, помниться, о греках тогда и о том, что греки сражаются с греками же. Ты помнишь наш разговор?
  - Помню, - тихо произнес Кесарий.
  - Так вот, я грек, и против грека не пойду, - резко и жестко сказал Диомид, а потом добавил уже другим, небрежным, тоном: - Видишь, какие порой указы приходят от императора. Он потерял след этого самого Кесария... Я, конечно, тоже старался - я же на службе у императора! Подумать только! Где Вифиния, а где Каппадокия! Придется переслать указ туда, в Кесарию Каппадокийскую, чтобы там начали искать этого Кесария врача из Назианза. Думаю, до Назианза этот пергамент нескоро доберется. Неспроста император начал реформы почты! Вот такая у нас нелегкая служба, сам видишь...
  - Я уеду как можно скорее, - быстро сказал Кесарий. - Спасибо, Диомид. Спасибо.
  - Кто-то заметил тебя в Астаке и написал мне донос, - добавил Диомид. - Анонимный, но император велел рассматривать даже анонимные доносы на тебя. Шрам - запоминающаяся примета, - шепотом сказал Диомид.
  Кесарий сел, вытирая пот, выступивший на лбу.
  - И еще, - продолжил Диомид. - Вот у меня письма... Кесарию врачу, в Новый Рим... Они вскрытые, я их просматривал. Извини, служба. Прочти, а потом я должен буду их забрать.
  - Да, конечно, - кивнул Кесарий.
  Диомид протянул ему распечатанный письма - Кесарий почти выхватил их из его рук.
  - Оставим его одного? - спросил тихо Диомида Каллист, видя, как повлажнели глаза его друга.
  - А да, конечно! - ответил центенарий. Они вышли из экуса и начали прогуливаться подорожкам среди акаций.
  - Ты знаешь, Каллист, мне очень жаль, что ты уедешь, - вдруг сказал Диомид, останавливаясь и глядя на друга детства с высоты своего гигантского роста. Каллист вдруг подумал, что воинский пояс его приятеля мог быть вполне впору самому Ромулу.
  - Ты ведь с н и м уедешь? - спросил Диомид, и его могучие плечи и грудь заколыхались от глубокого вздоха.
  - Уеду, - тихо ответил Каллист.
  - Ты - благородный человек. Таким и твой дядя Феоктист был... Я думаю, ты сам понимаешь, что тебе опасно ехать с н и м, и не мне тебя отговаривать. Ладно, пойду я, поздороваюсь с Леэной, дочерью патриция Леонида. А ты к н е м у иди.
  Диомид удалился, быстрыми, огромными шагами меря узкую тропинку среди акаций. Каллист вернулся в экус и услышал, как Кесарий читает вслух:
  "Ты ума лишился, братец! Так злить отца! Он лишит тебя наследства - вот чем закончатся твои шуточки! И, кстати, не обращай внимания на письма Григи, они все написаны в присутствии папаши. Вот здесь он написал тебе сам несколько строк..."
  - Горги! - воскликнул Кесарий. - Моя милая Горги! Но что же там у них произошло? Что за странные письма? Я такие получал перед диспутом... видимо, они так и не разобрались, что со мной, за все это время... А вот и Грига пишет - без отцовского гнета!
  "Милый брат мой единоутробный, братолюбивейший, неужели это правда? Кто опоил тебя, кто околдовал, как галатов, забывших и проповедь Павла, и начертанного перед ними Иисуса распятого? Только колдовством и призором очей могу я объяснить происшедшее - ибо знаю, что ни угрозы, ни пытки не смогли бы принудить тебя отречься от Христа..."
  Кесарий перевернул дощечку, вздохнул, и дочитал письмо брата молча. Потом взял следующее письмо, написанное почерком, похожим на почерк Горгонии, но более изящным:
  "Дитя мое, Сандрион, что ты сделал со всеми нами! Не верю я этому твоему письму злополучному, не твой это дух, хотя и подпись твоя на нем, и печать. А даже если бы ты и стал эллином, и лишился Христа, ты бы не перестал быть сыном моим, которого Христос даровал мне паче всякой надежды, моим младшим ребенком, моим утешением. И если от горя я сойду в могилу, и душа моя, объятая тоской и печалью, разлучится с телом, не вынеся того, что случившееся с тобою - правда, то тем ближе стану я ко Христу Спасителю, ухвачусь за ноги Его, и не отпущу, пока не явит Он тебе свет Свой..."
  Кесарий помолчал, отвернулся и вытер глаза.
  - Еще два письма остались, - сказал Каллист.
  "Дорогой дядя Кесарий все тут у нас как с ума посходили и решили што ты стал эллином. Это фсе из-за какого-то дурацкого песьтма. А я знаю ты не эллин, это фсе палитика и есчо почта плохо работает может это вовсе не твое песьтмо было или кто-то нарошна написал как дядя Рира дяде Василию подложные письтма любит писать для смеха. Дядя дорогой приизжай скорее, а то я выду замуш без тебя!"
  - Дитя Аппиана! - рассмеялся Кесарий - впервые со времени прихода Диомида. - Каллист, я и вправду ума не приложу, что за письмо от меня они там получили...Неужели Рира опять написал какое-нибудь письмецо от моего имени?
  - А вот письмо от Риры, посмотри-ка! - ответил Каллист.
  "Кесарий! Приезжай! Пишу тебе кратко, тут не до риторики! От твоего имени Григорий старший получил какое-то ужасное письмо. Конечно, ни Макрина, ни я не верим этому письму, и все умные люди тоже не верят, но папаша твой, похоже, поверил в это письмецо всерьез, и лишит тебя наследства. Крат ничего не знает, они с Хрисафом из лесу до сих не приходили. Немедленно бросай свой Новый Рим и приезжай хоть на пару месяцев, иначе грянет гроза! Твой Рира. Приписка: Ради Григи приезжай, он себе места не находит, тяжелая дискразия, как я диагностировал, прогноз не очень хороший. Я назначил ему пиявки через день и клизмы с огуречным соком раз в неделю, а Василий, грамотный наш, все это отменил. Приезжай, разберись сам и посрами Василия! Твой Рира".
  - Нет, письмо написал не Рира... - задумчиво проговорил Каллист. Кесарий быстро метнул на него проницательный взор своих синих глаз:
  - Ты догадался, в чем тут дело? Немедленно говори!
  - Нет, Кесарий, я не знаю... ума просто не приложу... - смущенно заговорил вифинец.
  - Не притворяйся, у тебя врать еще хуже выходит, чем у Филагрия! - возмутился Кесарий.
  - Одно я знаю твердо - тебе надо срочно ехать в Назианз! - ответил Каллист.
  - Мы едем сегодня же! Сейчас же! Пока они не схватили и не отправили в тюрьму мою мать и Горги!
  - Быть может, завтра, на рассвете? - робко спросил Каллист. - Диомид же обещал, что указ будет долго идти до Кесарии Капппадокийской.
  - Нет, едем сегодня же! - отрезал каппадокиец.
  Он еще произносил эти слова, как в экус ворвались Диомид, его писарь и Финарета.
  - Кес... Александр врач! Надо ехать немедленно! - воскликнул центенарий.
  - Я знаю. Мы уезжаем сегодня же в Назиаз, - отвечал тот.
  - Да не в Назианз твой! - загремел Диомид, хватая Кесария за плечи и встряхивая.
  - Эге, ты чего это?! - встряхнул его Кесарий в ответ.
  - Жена моя рожает! Родить не может! Повивальные бабки говорят, младенец поперек утробы встал! Едем, едем, едем! Спаси его, ее, меня, нас!
  - Я с вами! - завопила Финарета. - Бабушка позволила!
  +++
  Юная белокурая женщина при виде супруга, вошедшего в сопровождении Кесария, Каллиста и Финареты, издала безнадежный стон и закрыла лицо простыней.
  - Юлия! - центенарий с нежностью стал на колени у постели жены - но все равно возвышался над ней, как потухший Везувий над долиной. - Юлия, это же лучшие врачи из Нового Рима!
  В усталых глазах Юлии, несущих печать нестерпимой муки, появилась непреклонной решимость.
  - Я не стану показываться врачу-мужчине, - проговорила она тихо, но голос ее звучал тверже стали. - Никогда, слышишь, Диомид? Это противно моей вере, - ее лицо исказилось от боли.
  Юлия бессильно откинулась на руки Диомида.
  Повитуха, словно выросшая из-за распахнутого шкафчика, понимающе и сочувственно вздохнула.
  - Так он же - христианин, такому врачу ведь можно показываться! - недоумевающе и отчаянно воскликнул Диомид, кивая в сторону Кесария. - Можно ведь показываться врачу-христианину, Юлия! - словно умоляя, повторил он, потому подумал немного и добавил: - Тем более, я, твой муж, разрешаю!
  - Нет... - прошептала Юлия. - Если он - и вправду врач-христианин, то на такое дело он не пойдет... так пресвитер Гераклеон говорит... это грех большой, грех... о-о-о, Диомид...
  Она обняла его за шею, потом руки ее разжались и она начала корчиться в родовых схватках.
  - Прощай, Диомид... прощай... уходи... ах, Диомидион... - слезы полились из ее прекрасных глаз.
  -Что же... что же это такое... - растерянно говорил центенарий, пока его выводили под руки из комнаты Каллист и Кесарий. - Я же твой муж... Я тебе приказываю, как муж, слышишь?
  Он рванулся к ложу Юлии.
  - Когда речь заходит о вере, то я не во власти мужа, - ответила страдалица, и отвернулась к стене, подавляя стоны.
  - Выходите, выходите, - заторопила их повивальная бабка. - Тяжко ей - младенец поперек утробы встал! Только чудо ее и спасет... Идите, идите прочь!
  - Да, мы выйдем. И ты тоже выйдешь! - неожиданно жестко сказал Кесарий, указывая повитухе на дверь. - С Юлией останется Финарета.
  - Неужто эта девица, которая при мужчинах покрывала не носит, сделает поворот на головку? Или вы эмбриотомию делать надумали?
  - Нет, не надумали, - сказал яростно Каллист.
  Повинуясь жесту Диомида, повитуха удалилась, гордо подняв голову.
  - Финарета, ты останешься с Юлией, - быстро и четко, словно отдавая военный приказ, заговорил Кесарий.
  - Не закрывайте до конца двери-то - в доме роженица никак! - донесся откуда-то сбоку голос невидимой повитухи.
  - ... а я стану под окном, - продолжал Кесарий. - Как только ты осмотришь Юлию, то сразу незаметно сообщишь мне, насколько тяжело ее состояние. А ты, Каллист, забери отсюда Диомида, и отвлекай его от тяжелых мыслей.
  - Александр! Спаси ее, спаси ребенка! - простонал Диомид, заламывая свои огромные руки. - Не бросай нас!
  - Успокойся, Диомид. Не брошу, - ответил Кесарий.
  Тем временем Финарета, накинув на голову вечно спадающее покрывало, вошла к страдалице. Кесарий, проводив вместе с Каллистом центенария до таблина, и оставив там его, безутешного, под присмотром друга детства, а сам помчался в сад, к окну спальни Юлии.
  Когда он, сделав круг, оказался, наконец, там, то Финарета уже ждала его, то и дело высовываясь в окно. Ее головка, тщательно обмотанная белым покрывалом, напоминала младенческую.
  - Я не знаю, что делать, - беспомощно прошептала она. - Тут нужен поворот...
  - Тогда начинай делать поворот! - велел Кесарий. - Вот так...
  Он сделал в воздухе несколько четких движений руками.
  - Нет! Я не умею! Я боюсь! - воскликнула сдавленным шепотом Финарета.
  - Зажги курения, дай выпить Юлии отвар успокоительных трав и начинай, - строго велел Кесарий.
  Финарета вернулась к Юлии. Та, посмотрев на нее из полузакрытых век, произнесла:
  - Ты - другая повитуха или та же самая? Я не вижу твоего лица... солнце... впрочем, все равно... я умру... вы говорите шепотом, но я слышу... я не могу родить, дитя легло поперек... я не рожу...
  Она откинулась на подушки. Ее плавающий взгляд скользил по выдвинутым ящикам, по раскрытым шкатулкам, по крышке медного сундука с серебряной отделкой. Наконец, она увидела то, что искала - маленький крест над дверьми.
  - Спаси его, - прошептала Юлия. - Христе, его спаси. Повитуха... скажи Диомиду, пусть делают кесарево сечение1... я умираю... спасите мое дитя... Христе! Мученики!
  Она закрыла глаза, и, казалось, лишилась чувств. Финарета боялась дотронуться до нее и в растерянности, онемевшая, стала напротив окна, из которого лился солнечный свет. Вдруг из этого света, из оконного проема появилась фигура Кесария - он ловко прыгнул в комнату и, быстро вылив себе на руки ароматное масло, подошел к Юлии. Солнце светило в лицо молодой женщине, и она, ослепленная, прошептала, с надеждой и восторгом:
  - Кто ты?
  - Я послан тебе Христом, дитя мое. Мужайся. Есть воля Божия на то, чтобы и ты, и дитя твое жили! - ответил Кесарий.
  - О да, - прошептала Юлия, и ее изможденное лицо просияло. - Я так ждала помощи от Христа, я знала, что Он не оставит.
  - Нет, не оставит. Он никогда не оставляет, - ответил врач.
  
  
  +++
  - Фалалей, тяни жребий, - сказал центурион Сирион. Из-за уродливого шрама, пересекавшего угол рта до шеи - смуглой, словно обгоревшей - его нижние зубы были всегда полуобнажены, словно Сирион все время смеялся над чем-то, видимым его одному.
  - Смелее, Фалалей! - подтолкнул новобранца в спину бывалый легионер Дидим.
  Юноша Фалалей медленно обернулся к узнику, прислонившемуся к дубу. Ветер овевал лицо узника, и рыжие волосы приговоренного к казни издали были похожи на пламя. Их глаза встретились.
  - Что, он тебя заколдовал? - спросил Сирион, и, как всегда, было неясно, смеется ли он над словно окаменевшим Фалалеем. - Надо было меньше тебе с ним по дороге разговаривать!
  - Если он саму царицу околдовать хотел, то на тебя в два счета гоэтейю наведет! - покачал совершенно лысой головой, на которой красовалось два свежих бордовых шрама, легионер Квадрат.
  - Тихо вы! - шикнул, приложив к губам тонкий, костистый палец бойкий желтолицый Петосирис. - Это ведь все-таки божественный муж. Чудотворец. Тихо!
  К словам худого и глазастого египтянина все сразу прислушались и заговорили вполголоса.
  - Тяни быстро! - вполголоса велел Сирион. - Быстро, я сказал!
  Юноша зажмурился и вытащил камешек из перевернутого медного шлема, медленно разжал кулак, не обращая внимания на лица толпившихся вокруг него воинов. Если бы ему хватило сил или хитрости посмотреть на них, то он бы сразу понял, что все и так знают - белый камень с красными, как кровь прожилками вынет он, Фалалей из Никомедии.
  - Отлично! - деловито подвел итоги Квадрат. - Теперь бери-ка мой меч - он поострее твоего, и ступай. Мы, если что, здесь.
  - Нет! - закричал новобранец-Фалалей в ужасе. - Нет! Пожалуйста, нет, дядя Квадрат, дядя Дидим! Я не могу... я не могу его казнить... Я еще никогда никого не убивал!
  - Воину надо когда-то начинать убивать, - заметил, расплываясь в довольной улыбке, Петосирис, щуря свои огромные томные глаза, и его высокий тенор прозвучал особенно противно.
  Сирион молчал. Рот его был искривлен в вечной уродливой усмешке - но взор центуриона был тяжел.
  - Центурион Сирион! - взмолился Фалалей. - Ты же понимаешь - это не как в бою... это, это - как палач! А я в легион вступил, а не в...
  - Молчать, - раздался голос Сириона, и его варварский акцент неожиданно резанул слух всех. - Ты это сделаешь. Все!
  - Хочешь ослушаться приказа? - поинтересовался светло-русый гот Ульф, поигрывая кинжалом в своих волосатых и толстых, как корни дерева, пальцах.
  Дидим молча и сильно развернул Фалалея за плечи и подтолкнул в сторону дуба. Тот пошел медленно, словно путающийся в густой траве новорожденный жеребенок со слабыми ногами.
  - Пусть его идет, - проговорил Квадрат. - А то я хотел потом волос этого гоэта отрезать. Жена моя, дура, одних девок рожает и рожает. Сына хочу. Говорят, это сильное средство. На брюхо ей привяжу.
  Петосирис, молча усмехаясь, достал из-за пояса небольшой кувшинчик.
  - А ты, небось, крови для лекарств своих набрать хочешь? - грубовато спросил Ульф.
  -От священной болезни, от падучей - самое оно, - прошелестел Петосирис. - Меня так уж просили, так просили...
  - А по мне, и так можно кровцы хлебнуть, - заметил Ульф, обнажая зубы в усмешке. - Для храбрости.
  - Варвар! - дискантом выкрикнул, скривясь, желтолицый Петосирис.
  - Хорошо, что Фалалей пошел. Гнев души этого гоэта только на него одного и падет, - рассудительно говорил Квадрату Дидим. - У меня срок службы скоро заканчивается, в Филиппах жена и дети ждут. Не хватало еще под самый конец службы от магии гоэта погибнуть. А Фалалей и так сирота, такая уж его Тюхе-судьбина, сиротская.
  - Что-то он долго, - проговорил Сирион.
  +++
  - Вот, попей, - сказал Фалалей, протягивая Панталеону свою флягу. Вода расплескивалась - руки новобранца дрожали.
  - Спасибо, Фалалей, - вымолвил узник и, сделав несколько глотков, - Это тебе... на обратный путь, - он протянул флягу с остатками воды юноше, и лохмотья, оставшиеся от хитона рыжеволосого узника, упали, обнажая следы пыток раскаленным железом на груди.
  Фалалей вскрикнул.
  - Не бойся, - отвечал Пантолеон. - Ты пришел, потому что они бояться казнить меня?
  - Они бояться, что потом не получат чудес и исцелений! - воскликнул Фалалей. - Гадкие, злые люди... да покарает их Зевс Мститель! - добавил он, бледнея.
  - Не говори так, Фалалей, - мягко сказал Пантолеон, и взял его за руку своей израненной рукой. - Они получат все то, что хотят - и Сириона повысят по службе, и Петосирис вылечит сына градоначальника от эпилепсии и получит хорошую плату, и отошлет деньги домой незамужним сестрам, чтобы выдать их замуж, и Ульф-гот войдет во всадническое сословие, и у жены Квадрата родятся сыновья, и Дидим вернется домой к семье живым и невредимым... - он улыбнулся и снова поднял руку, убирая со лба золотые пряди, слипшимся от пота и крови.
  - Зачем, зачем?! - вдруг воскликнул Фалалей в отчаянии, - зачем это все? Я не буду убивать тебя, я ослушаюсь приказа - пусть казнят меня!
  Он уже повернулся и хотел бежать, как Пантолеон - через силу, застонав, - удержал его за пояс.
  - Не уходи! - вымолвил он, и рот его скривился от невыносимой боли.
  Опомнившись, Фалалей остановился.
  - Ты так изранен, - прошептал он и обнял узника.
  - Я хочу умереть, Фалалей... Мне пора... мне надо умереть, чтобы жить...
  - Как - жить? - вздрогнул Фалалей.
  - Моя жизнь спрятана во Христе, Фалалей. Когда Он явится в моей смерти, тогда и я ... явлюсь в Его жизни... надо пройти за Ним до конца, чтобы жить... Он, Христос Бог, Он - мой Брат возлюбленный... Он сейчас кладет... руку Свою на мое ослабевшее плечо... да, вот как ты сейчас, Фалалей... да...и Он говорит - "Пойдем со Мной!"
  - О, если бы я был свободен, Леонта! Я бы сказал тебе - пойдем со мной, я бы увез тебя... в свою Аркадию... вылечил... но у меня там и дома-то нет... О, что с тобой сделали... какие раны... ты измучен и бредишь, Леонта... - говорил узнику Фалалей.
  - Нет, я в полном уме... просто говорить тяжко... - отвечал тот.
  - Я не могу убить тебя, Леонта! - почти закричал Фалалей.
  - Но ведь это приказ, который тебе дали, Фалалей! И тебя убьют, если ты ослушаешься. А я не хочу, чтобы ты умирал. Я хочу, чтобы ты жил, слышишь? Живи! Живи, Фалалей!
  Пантолеон нежно взял Фалалея за руку, на мгновение их пальцы словно переплелись - и медленно опустил ее на рукоять меча Квадрата. Теперь сильная ладонь Леонты легла поверх трясущихся пальцев новобранца и обхватила меч.
  - Нет, Леонта, нет, - забормотал Фалалей, словно в ознобе.
  - Будь же мужчиной, - произнес Пантолеон медленно и торжественно. - Возьми меч.
  - Я не хочу быть палачом! - закричал Фалалей.
  - Ты думаешь, что мне легче будет умереть от руки Сириона? - горько произнес узник.
  - Ты что же... ты сам хочешь, чтобы именно.... именно я... тебя.... убил? - растерянно проговорил Фалалей, все еще сжимая в левой руке жребий-камешек с красными прожилками.
  - Да, Фалалей, - просто ответил ему Леонта. Потом он медленно сел, опираясь спиной о дуб, вытянул ноги, с которых только недавно сняли цепи и оковы - все равно он уже никуда не смог бы уйти на своих ногах.
  Вдруг Фалалей зарыдал, обнимая его.
  - Ты - христианин? - спросил он, будто этот вопрос вырвался изнутри. До этого Фалалей боялся даже произнести это слово, боясь ответа.
  - Да, Фалалей, - отвечал ласково Пантолеон и погладил обритую голову новобранца.
  - Ты... ты ведь хороший... тогда почему же ты - христианин? У вас же и детей едят... но я знаю, ты никогда не ел... - заговорил сбивчиво Фалалей, готовый разрыдаться.
  - Ах, Фалалей, дурашка, - рассмеялся Леонта. - Не едят у нас детей. Никого не едят. И ничего плохого у нас не бывает, это люди глупости рассказывают. Мы поем гимны Христу Богу. Потом вкушаем хлеб и вино, это таинственная пища для нас после молитвы. И все.
  - И все? - переспросил растерянный Фалалей. - А чародейство, гоэтейя всякая?
  - Нет у нас никакой гоэтейи, - устало вздохнул Пантолеон. - Все это ложь...
  - Ложь? - обрадовался Фалалей. - Ну, тогда хорошо... как хорошо....
  - Не плачь, - попросил его Леонта.
  - Я не хочу, чтобы ты умер!
  - Я и не умру. Но до нашей встречи я буду помнить о тебе - а ты обо мне...
  - Я не стану христианином! Только, умоляю, не бери с меня слово, что я стану христианином! - взмолился Фалалей.
  -Ты свободен, друг мой Фалалей, - улыбнулся Пантолеон.
  - Фалалей! Живее! - раздался окрик. К ним направлялся ссутулившийся, как бурый каппадокийский медведь, Сирион. За ним семенил Петосирис, потом вышагивали Квадрат, Дидим и Ульф.
  - Уже полдень, Фалалей! - проговорил золотоволосый узник.
  Пантолеон взял юношу за кисть руки и приставил лезвие меча к своей яремной вырезке. Вдруг он произнес, словно вспомнив о чем-то важном:
  - Подожди!
  - Ты хочешь околдовать их, чтобы мы сбежали? - прошептал юноша.
  - Я христианин и не умею колдовать, мой милый друг, - отвечал приговоренный, отрезая острым лезвием золотую прядь своих волос, в которых уже искрилась седина. - Возьми это на память обо мне. Знай, что я буду всегда помнить и молиться о тебе, когда приду ко Христу, Богу моему.
  - Что там за звуки, в дупле дуба? - вдруг спросил, прислушиваясь, юноша.
  - Птицы, - отвечал ему Леонта. - Они скоро улетят... выше... выше...все выше...
  И он сжал руку Фалалея и произнес: - Христос грядет!
  - Птицы, - отвечал ему Леонта. - Они скоро улетят... выше... выше...все выше... И он приславил лезвие к яремной вырезке на своей шее, произнеся - "Иго Твое благо, Христе!"
  А потом он сжал руку Фалалея и произнес: - Христос грядет!
  ...
  - Молодец, Фалалей, - сказал Квадрат, вытирая меч и отрезая для себя золотистый локон.
  - Приказ был - обезглавить, а не горло перерезать! - заметил Ульф, вытирая губы.
  - Да, Сирион, ты же главный тут - отсеки ему голову! - тявкнул Петосирис и кивнул в сторону лежащего ничком на траве Фалалея. - Он уже ни на что не способен, как я вижу!
  - Глянь-ка, а это и вправду сильный гоэт был! - покачал головой Квадрат, дотрагиваясь до новобранца в окровавленном хитоне. - Паренька-то, глянь, лихорадка-то сразу и разбила! Без сознания, и глаза, эвона, закатились... хорошо, что хоть повозка есть, на которой этого гоэта привезли...
  Он взгромоздил тело Фалалея на плечи и потащил к повозке.
  Сирион подошел к казненному. Тот лежал навзничь, смотря в небо и улыбаясь. Его волосы сияли на солнце, бились на ветру, словно светлое пламя.
  "Он живой!" - раздался детский голос откуда-то сверху. Сирион вздрогнул, поднял голову, но так и не смог увидеть рыжую девочку и ее маленького раба, что прятались в дупле огромного дуба.
  И центурион тяжело опустил меч.
  
  +++
  ...Финарета вынесла в таблин кричащего круглолицего новорожденного.
  - Диомид, у тебя родился сын! - воскликнула она.
  - Сын! Сын! - закричал Ромул-центенарий. - В моем легионе служить будет!
  Он схватил Диомида-младшего и подкинул его в воздух.
  Каллист и Финарета насилу отобрали орущего басом младенца от восторженного отца. Тот словно опомнился:
  - А как же Юлия? - вдруг тихо спросил он, переводя взгляд с лица Каллиста на лицо испугавшейся Финареты: - Вы... вы сделали кесарево сечение? Юлия... Юлия мертва?! - закричал он, поднимая к небу огромные сжатые кулаки.
  - Нет. Она жива, - раздался ровный, спокойный голос.
  Кесарий шел к ним из вечернего сада, без плаща, в мокром от пота хитоне, немного пошатываясь.
  - Она жива, - повторил он, подойдя ближе и взял младенца из рук Финареты.
  - Видишь, какой крепыш! - сказал он, и на его усталом лице показалась улыбка. - Кормилица уже готова? Юлия слишком слаба, чтобы кормить грудью свое дитя.
  - Да, да, - кивнул Каллист, и сделал знак рукой. Вошла полная, добродушная женщина, и деловито взяла младенца, сев с ним в отдалении на кушетку, и дала ему грудь.
  - Я проверял ее молоко, - сказал Каллист. - Хорошее, такое, как Соран советует.
  Младенец уже сладко причмокивал.
  - Это неправильно - сразу грудь давать. Надо мед с водой, - заспорила Финарета.
  - Оставь, Финарета! - улыбнулся Кесарий. - Малыш заслужил свое молоко. У него был трудный день, потруднее нашего.
  - И ты заслужил награду! - воскликнул Диомид. - Что ты хочешь за помощь, Александр?
  - Я хочу... - Кесарий снова улыбнулся и сказал: - Я хочу в твою баню, Диомид!
  
  +++
  Ранним утром у готовой в путь повозки происходило трогательное прощание. Кесарий обнимал то Леэну, не скрывающую слез, то Севастиана, то Верну, то Агапа.
  - А где же Каллист? - спросил Верна.
  - Они с Финаретой целуются вон за той акацией, - сказал Севастион и получил затрещину от старшего брата.
  - Будем считать, что мы ничего не слышали, - ответила спартанка. - А вот и они.
  Она обняла подошедшего Каллиста.
  - Дитя мое, Каллистион! Вы с Кесарием - как Диоскуры...
  - Лучше - как Давид и Ионафан, - поправил Верна.
  - Финарета будет ждать тебя, но и я буду ждать тебя не меньше. Прости, что я называла тебя Феоктистом иногда - путаюсь, старею...
  - Это неважно, - ответил смущенный Каллист. - А где же Ксен?
  Мальчик уже бежал к ним.
  - Каллист врач! Каллист врач! Приезжайте к нам снова... и навсегда! Каллист врач!
  Каллист нагнулся, поцеловал Поликсения в макушку и потрепал по голове.
  - А я теперь знаю, где наш Мохнач, Каллист врач, - прошептал тот. - Он - пес Доброго Пастыря. Там, у входа, мозаика есть... Он теперь пес Христов, правда?
  - Правда, - ответил ему Каллист.
  
  
  
  27 мая 2017, Санкт-Петербург, день Города.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"