Шли калики, спотыкались. Ноги болезнью ободраны. Руки засохшие. Рты помятые, в душу дышат. Шли калики, по сторонам озирались. У кого глаза не потухли навеки, те деревья и травы, небо синее зрачками жёлтыми царапали, у кого потухли, те языки длинные-корявые наружу высовывали - мир вокруг себя лизали, на вкус пробовали.
Бородавки на щеках, язвы на спинах. На голове колтуны хохочут. Во ртах слова - языками косыми зачатые, зубами гнилыми повитые, губами сухими на волю отпущенные - выпадали слова из ртов, о землю вдребезги разбивались. Нет, ни понять, ни за что, ни кому калика. По дорогам, по горам да низинам, меж болот да в полях - лежат по обочинам осколки. То слова каликов, разбитые. Миру удивительные, лишь друг другу ведомые. Собрать бы их все да сложить в одно. Может быть, песня получилась бы или молитва или исповедь чья. Да кто сложит? Кто подберёт? Лишь под ногами путников скрипят слова-осколки. А калики идут себе, путь держат, да след за собой бросают, не от ступней, след тот, а от речей их.
Один калик брюхо своё руками лапает. Кулаками стучит по нему, всё больней норовит сам себя ударить. Чудится ему, будто там черти костёр развели. Развели да скачут друг через друга, песни поют. Мается он бедный, на чертей управу не найдёт. И камни тяжёлые в пыли извалянные в глотку просовывал, и траву сухую-прогорклую глотал и воду болотную-гнилую пил. Чертей извести хотел. И молился и крестился, и белый свет проклинал. А черти всё, знай себе, бесятся, рожи друг другу корчат. Нет совсем с ними сладу.
Второй калик ног обеих лишился. Даром что, как и прежде, обе ноги его, из туловища торчат, в суставах гнутся. Только не его это ноги. Что хотят то и творят. Хотят в пляс пускаются, хотят день-деньской в траве валятся, заставляют, среди комах, мышей да гадов холодных. Вот и за странниками неприкаянными ноги эти сами увязались. Не хотел калик в путь дорогу идти, по свету побираться. Хотел дома в тепле-сытье жить старость свою из окошка выглядывать. Да ноги проклятые сами собой подняли его и по дорогам пыльным да тропам ухабистым скитаться обрекли. Идёт калик ропщет, словами шершавыми матюгается. На себя, на ноги свои, на попутчиков своих, да на всё что по пути повстречается. Только не легче от того, ни ему бедолаге, не спутникам его нечаянным.
У третьего калика на душе зубы расти стали. Сначала чесалась очень его душа. Калик и туда и сюда, днём не передохнёт, ночь не уснёт - всё чесотку утолить старается. Зря только старался, через десять дней из чесучих мест зубы полезли. Белые, острые, лязгают всю дорогу, палец к ним не подноси - того и гляди оторвут. Калик весь в испуг ушёл - видано ли дело, на душе зубы растут. Сперва стал их сам кулаками выбивать. Да пустая затея оказалась. На ночь, бывало, выбьет зубы все из души - на двор в яму поганую зловонную выкинет, утихомирится будто, спать ляжет, а утро в окно - он глядь, а из души новые зубы рядом ровным торчат. Пуще прежних выросли, ещё острее, ещё кусучей. Местному зубодёру зубы эти полруки отхватили. Калик совсем поник - как жить-то с душой такой зубастой не знает. Решил в путь дорогу идти искать такого лекаря хитрого, который калика излечить сможет, душу беззубой сделать. А тут как раз мимо двора его другие увечные проходили, в ворота стучали, милостей просили. С ними и пошёл.
Четвёртый калик глазами хворает. Из глаз его болезных слёзы текут без устали. Из правого глаза слёзы горькие капают, из левого сладкие. День-деньской и ночь на пролёт плачет калик, печалится, а чему и о ком сам не ведает. От того калик и в путь сорвался - узнать желает, по ком тужит-рыдает, какое горе, где приключилось, что его нежданно-негаданно слёзы лить заставило. А слёзы из глаз густо текут, калик за ними ни света солнечного, ни сияния лунного не видит, дорогу не разглядит, не ровён час, споткнется о корягу или ногой в ухаб ступит, да лоб свой грешный расшибёт. Потому ведут его другие калики под руки, что незрячего, дорогу указывают. А он лишь язык выставляет.
Четверо каликов идут, сами куда не ведая. Шепот дороги слушают, ушами лохматыми. Лица путников встреченных, дырявыми улыбками щупают. Четверо их. Свела судьба без спроса, без ведома, на одну дорогу поставила, хлеб общий живать наказала. Вот и идут, странствуют вместе. Один у них попутчик - дорога, что ни начала, ни конца не имеет.
Мало ли мест лихих, топей коварных, да чащоб дремучих. Оттого молятся, каждый божий день, калики дороге, той дороге, что ни начала, ни конца не имеет. Матерью своей называют, владычицей всесильной. Простить их просят, милостивей быть к страдальцам бездомным.
Идут калики, и невдомёк им сирым, что по следу ихнему, по тому следу, что от речей путанных остаётся, крадётся кто-то. Крадётся, слова-осколки пальцами тонкими подбирает, в уши нежные кладёт. Оттого в ушах тех, ушах, что будто завитки кружевные, стоны да хрипы, стенания матерные да рыганья каликов неказистых раздаются.
А идёт по их следу, что словами-раскоряками проложен, Дева юная да тонкая.
Дева эта видела свой смех во ртах чужих прохожих, слышала, как растут волосы у неё на голове, и считала, что имя её утонуло в реке, которую ей как-то довелось переплыть.
Дева эта родилась от матери, у которой на губах вместо поцелуев цвели осколки остывшей любви. Родилась, Дева, от отца, который исчез, оставив в напоминание о себе лишь пронзительный свист. Мать рассказывала, что отец любил часами сидеть на крыше их дома, смотреть тоскливым взором в даль и громко свистеть. Как-то раз он полез на крышу, и с тех пор ни одна живая душа его не видала. Где пропал, куда подевался - всем миром искали да ни с чем остались. Только свист продолжал литься звонким ручьём откуда-то сверху. От свиста отцовского и родила мать ещё одну дочь и одного сына. Деве, сестру и брата.
Так и жили вчетвером. Сестра и брат Девы, свистом зачатые, росли быстро и вскоре стали старше Девы, а затем и старше матери своей. Мать же когда узнала об этом, извести их задумала. Думала мать, что сестра и брат так быстро из-за свиста растут, из-за того свиста, что над горищем льётся-проливается, души их тревожит. Стала она Деву подговаривать - как брат с сестрой заснут надо им в уши воска накапать, чтобы залепил он путь к свисту, глядишь и помрут. Долго-долго Дева совестью мучалась, слезами омывалась, но матери родной не могла не покориться. Как ночь настала, подошла мать к ложу сына своего, а Дева к постели сестры своей, у обоих в руках свечи восковые, капающие. Стала мать сыну воском в уши капать, а Дева слёзы горькие над сестрой льёт, и капли эти вместе с воском в уши текут. Наутро смотрят - сын матери, брат Девы мёртвый-холодный в постели скрючился, а у сестры Девы, слезы, что вместе с воском капали, воск-то растопили, да внутрь её пролились, от них она и понесла. Сидит пузо большое да круглое руками чешет, улыбается.
День-деньской кручинилась Дева, как дальше жить не знала, не знала как в глаза своей сестре смотреть, да младенцу будущему, который от слёз её во чреве сестры народиться вздумал. Думала-гадала день весь, ночь всю, а как следующее утро над домом их замерцало, встала да и пошла вон со двора. Лишь только свист отцовский, невесть откуда заливающий провожатым ей был.
Стала Дева странствовать-скитаться, мир рассматривать. Да всё больше в горе и лишениях пребывала, считала себя сиротою покинутой, душою безродною называла. Да вот ещё беда с именем её стряслась. Утонуло имя, навсегда в реке мутной скрылось. А как оно на белом свете без имени жить? - одни маета и страдания.
Как-то спала Дева в придорожной траве, под голову стрёкот сверчка подложила, мерцанием звёзд дальних накрылась. Слышит вдруг, будто ропот чей-то до неё доносится. Словами кривыми говорит будто кто. Подняла голову, Дева, вокруг себя оглядывается, только не видит никого. Снова успокоилась, в сон идти собралась, как тут опять речь чья-то ухабистая ей в уши полезла. Дева уже и не знает что делать, стала вокруг себя руками по траве шарить. А под ладонями слова-осколки каликов катаются, пальцы колют, они-то в уши Девы и закатывались, оттого звуки всякие ей слышны были. Стала Дева эти осколки собирать да в уши класть, и зазвучали у неё речи каликов косоротых. Слушала-слушала, Дева, речи эти, и решила по следу за каликами идти. Давно уже идёт, слова их увечные подбирает, скоро, того и гляди, догонит Дева юная каликов неприкаянных.
А калики идут. Ступнями босыми дорогу щупают, пыль поднимают. Дорога лесом косматым ведёт их. Струпья на шеях ухмылками колосятся, птахам лесным подмаргивают. Звери дикие, в чащобах одуревшие, ревут вслед им криком утробным.
Впереди ждёт их полянка морщинистая. Ближе к полянке подходят калики, бороды нечесаные лохматят, губами узоры выводят мудрёные, дивятся тому, что видят. А видят они, на полянке той, детей малых, играющих. Дети малые, а лица у них будто столетние. Старые лица у детей тех. Дети резвятся, по полянке прыгают, визжат друг другу в души, а калики стоят лбы заскорузлые чешут.
Тут приметили дети каликов, подошли за руки их берут, слов не говорят, а ведут куда-то через чащу лесную. А они только диву даются, но за детьми идут. Идут за малолетними тропками нехожеными, под ветками нагибаются. Долго шли, пока из-за деревьев дома не выглянули кособокие. Деревня это. К себе домой, дети увечных привели. Зачем только?
Дети старолицые, ведут их по улочке деревенской, к домам подводят. А в домах тех пусто, нет иной живой души кроме детей, что лица старые скалят. Каждого калика к одному из домов, дети, подводят, внутрь заводят, раздевают, спать укладывают, а сами вокруг мостятся, жмутся, ласкаются, вместе с собой присыпают.
Калики заснули, в удивлении. И стали им сны сниться. Снится одному калику будто черти в чреве его угомонились наконец, скромно себя ведут, ниже травы тиши воды. Другому видится, что ноги его безудержные вдруг хозяину своему прекословить раздумали. Он теперь что хочет то и делает, - хочет, пляшет, хочет сиднем сидит, вольный как ветер, сам себе барин. Калику что слёзы лил, сниться, что высохли глаза его, весь мир красками расписными теперь перед ним блестит. Смотрит он вокруг, радуется. А калику, у которого на душе зубы острые лязгают, грезится, что нет никаких зубов-то, будто и не было никогда. Спокойная и гладкая теперь у него душа.
Спят калики, сны пригожие видят. Ненарадуются.
Толи шум, толи треск или стук какой неведомый, разбудил одного калика. Глаза он открыл, детей спящих старолицых перед собой видит, сколько спал, вспомнить силится. Тут припомнил он свой сон волшебный. Рукой за душу, хвать! Да отдёрнул сразу, чуть не закричал. На душе зубы, один другого острей, растут, как и прежде. Сон это только был, а явь совсем другая.
Оттолкнул, калик, детей уродливых от себя, с лежанки было встать хотел, а чуть пол не поцеловал - в ногах его совсем сил не оказалось. Обессилил-то во время сна долгого, вот так-то. Все ж, разогнул, кое-как суставы свои да на полусогнутых пошёл из дома на двор. Только идти ему, ух, как, тяжёло. Ноги свинцовые будто, в глазах темно, на груди что камни пудовые лежат, - еле дышит. Идёт калик, спотыкнуться боится, а то не подымится вовсе. Хочет закричать, попутчиков своих разбудить - в горле дыхание спёрло, слова расплющило.
Уже со двора калик вышел, по улице безлюдной шкандыбает, к тем домам дорогу ведет, где други его, братья по дороге, спят, как видит, калик, опять детей тех, что в доме одних на лежанке оставил. Пробудились дети с лицами морщинистыми, погнались за каликом, хватают его убогого за одежду, назад в дом возвратить стараются. Он отбиваться было, да куда там, сил-то совсем нет у него. А дети облепили калика да назад ведут, к лежанке толкают. Обессилил калик, упал на ложе своё недавно покинутое, слышит, как вновь сон к нему подступает, и опять чудится, что на душе у него ни одного зуба нет, улыбается он во сне, хорошо ему опять делается, обо всё на свете забывает.
К той деревне, где калики спят сном беспробудным, подходит Дева. Вот уже, по улочке деревенской идёт она, по сторонам озирается. По сторонам озирается, да под ноги смотрит, слова-осколки разглядеть хочет, чтобы узнать по ним, где, в каких домах калики лежат, сны смотрят. Видит Дева, след-нить из осколков, по траве вьётся, ко двору одному ведёт. Идёт по нему. Во двор заходит, потом в дом, в доме в комнате передней спящего калика видит, а вокруг дети. Толкает Дева его, разбудить желает, к жизни вернуть, а он только слово брякнул какое-то, на другой бок перекатился, и, ну, дальше спать - сны видеть. Ничего Дева с ним поделать не может.
Вышла дева на улицу, по другому следу из слов-осколков пошла, в другом доме другого калика нашла, но и его добудиться не смогла. Потом ещё в одном доме, и ещё в одном, побывала, только без пользы, без толку все её старания были. Спят калики, будто убитые. Тут Деве саму себя жалко стало, - столько дорог лукавых прошла, пыли хищной наглоталась, за каликами шла, нагнать их старалась, слова-осколки колючие в ладони собирала, а всё зря вышло, - знай себе спят, калики, просыпаться не думают. Покатились из глаз Девы слёзы, большие и тёплые. Сидит посреди деревни, ревёт.
От слёз её скоро лужа набежала, и вспомнила Дева, как от слёз её сестра родная зачала, дай думаю, соберу я слёзы свои в ладони да каликов спящих ими окроплю, вдруг чудодейственная сила слёз моих горьких и тут себя покажет. Наклонилась Дева к луже, ладонями слёзы черпает.
Ходит Дева, от дома к дому, на каликов слезами брызгает. Глядит, и вправду, в слезах её сила неведомая заключается - ворочаются калики, от снов своих вязких отбрыкиваются, глаза руками трут, просыпаются. А если на детей старолицых слёзы её капают, то шипят дети те, морщатся, под столы и лавки забиваются, грозят оттуда голосами неровными.
Совсем проснулись калики, снов своих оковы сбросили, выходят из домов на ногах нетвёрдых, шатаются, на серёдке улицы встречаются, словами блюют, дивятся, как стать такое могло, что заснули они сами того не желая. Тут подходит к ним Дева, рассматривает убогих, тех за кем столько дней и ночей путь держала, из-за кого ноги об дорогу заковыристую в кровь била. "Вот и встретила, я вас обездоленных, знаю о вас многое, как родные вы мне стали, хоть и не видала никогда ранее, зато слова ваши мне знакомы, по тем словам-следам и шла я за вами". Удивились ещё больше калики, бородами веют, языками ропщут, глаза на неё выкатывают. А Дева говорит им дальше: "имени моего не спрашивайте, утонуло оно в речке быстрой и глубокой, скажу вам только зачем искала-догоняла вас, - просто одна я на белом свете, и хоть есть дом у меня, но нет мне туда дороги, а когда я слова ваши разбитые услыхала, да всю правду о вас узнала, стали милы вы мне как никто другой, ибо такие же вы страдальцы и скитальцы как и я, оттого решила вас найти чтобы вместе странствовать мы стали". Замолчали калики, на Деву глядят, только морщины их на лицах ходуном ходят. А Дева ещё говорит: "про деревню эту, где дети-баюны старолицые заместо хозяев, слыхала я, - люди сказывали, мол, живут тут дети, что на белый свет народиться не смогли, а лица у них старые, оттого что молодость мимолётна а старость вечна, нерождённые они, потому не было у них молодости. Ещё люди говаривали, что дети эти снами чужими питаются, - путников беспечных заманивают в деревню свою, убаюкивают, пока спит человек, все силы и соки его сосут-выцеживают, так на веки вечные засыпают несчастные,. Получается, всё равно, что от смерти верной и коварной я вас спасла". Ужаснулись калики, по сторонам опасливо зыркают, детей увидеть страшаться. Хоть сил почти ни у кого не осталось, ноги гнутся под худыми телами - пошли быстро к лесу, пока целы. И Дева с ними.
Сквозь буреломы идут, на кочки ступают, к дороге выходят, калики. На дорогу, которая вместо матери им. Радуются своему спасению нечаянному, до земли припадают, дорогу-мать целуют устами запрелыми, Деву-спасительницу благодарят словами елейными. Рады все, довольны. И калики страдальные и Дева удалая и мать-дорога всесильная. Порешили нищие: и вправду, чего врозь землю топтать, возьмём Деву с собой, будет она нам опорой, а мы ей компанией. И пошли по пути-дороге впятером.
Весь день шли, а как ночь чернобровая стала к ним подступать, да вечер серый на солнце покрывало накинул, решили к ночлегу готовиться, костёр-балагур разжигать.
Трещит костёр-балагур, искрами вокруг сеет. Сидят калики подле, ягоды, коренья да грибы жуют, Деву угощают. После ужина скромного, неказистого стали калики спать укладываться, локти острые себе под головы кладут, очи смыкают. Легла и Дева на землю сырую, только не спится ей горемычной, всё в небо смотрит на звёзды мигающие-переливающие, думу свою думает-гадает. А дума та, вилась около неё змеёй подколодной, жалила не переставая. Ведь не для того Дева, за каликами в путь-дорогу увязалась, чтобы вместе странствовать, друг другу помогать. Нет! Хотела Дева, от каликов босоногих себе ребёнка зачать, и тем свой грех перед сестрой родной искупить. Ибо не было во всём свете людей таких неказистых и презренных как эти, и дитя будущее должно вобрать в себя все убожества и пороки отцов своих. Родить же дитя такое, всё одно, что горнило пекла пройти.
Встаёт Дева с земли, тихо-тихо, к одному из каликов подбирается, ласкать его начинает, целовать, семя сырое в себя принять желает. После, к другому калику подкрадывается, так за ночь всех четверых и обошла. А как утро забрезжило, калики и Дева, что женою теперь всем четверым теперь приходится, стали дальше в дорогу собираться.
Три дня шли, дорогу ногами неровными мерили, лицами потрескавшимися вокруг себя улыбались, носами сивыми, с шумом и смаком, воздух в грудь дряблую втягивали, свободу полей да лесов нюхали. Надышаться не могли. А по ночам с Девой утехам и ласкам любовным предавались, орошали лоно её бархатное влагой своей. А Дева всё чрево руками щупает, понять хочет, дало всходы семя каликов, скоро ли урожая ждать.
Три дня шли, на четвёртый стала Дева замечать, что спутники её лица хмурят, морщины выпячивают, да уши кукожат, будто нелюбо им ничего: ни дорога что, ни начала, ни конца не имеет, ни трава придорожная пахучая-дурманящая, ни небо синее-завораживающее, ни она - Дева юная-желанная.
Что же, случилось-стряслось с другами её, которым, в одночасье, женою пришлась? Стала Дева в разговоры-сбитени вслушиваться, слова крючковатые разгадывать, причину хандры каликов понять силится.
А слова их ой невесёлые, угрюмые речи друг другу в уши катают, загрустили, затужили странники. Вспоминают сны они дивные, те сны, что в деревни детей старолицых к ним являлись. Во снах тех, были калики молодцами здоровыми-румяными, сами себе хозяева. А теперь, опять убогими стали будто нелюди. Сколько лет так странствуют-скитаются, дорогу-мать ухабят почём зря, а избавления от мук неправедных как не было, так и не видать. И чем больше о деревни той окаянной думают да о детях-баюнах сны сладкие дарящие вспоминают, тем горше и горше каликам болезным делается. Вот и рядят сами с собой - не лучше ли обратно стопы свои поворотить, в деревню вернуться, да во сны обманные головы буйные окунуть. Вот значит как, умаялись калики от мира, устали спасения от недугов искать, теперь греза им милее всего.
Как завечерело, сели калики у костра-балагура стали совет держать. Сидят словами-занозами друг друга колют, гундят ртами дырявыми. Думали-гадали, а всё ж решили в деревню детей старолицых вернуться, пусть их там навеки забаюкают. И Деву с собой звали, только она не согласилась, о другом думала, не хотела во сне прекрасном до-смерти забыться. На том и порешили - пути-дорожки врозь развести. Ночь переждали, а поутру встали калики да последам-словам своим стали дорогу назад искать, с тем и ушли.
Ушли калики, Деву одну оставили. Грустно ей печально с товарищами расставаться было, привязалась она к ним как лист осенний к оконному стеклу, но что делать коли поделать ничего нельзя. Лишь одно Деву утешало - во чреве её уже будущее чадо шевелилось, каликами к жизни призванное.
Что делать ей теперь? Опять в одиночку скитаться? Нет, не лежит душа её больше к странствованиям, если ребёнка зачала такого как хотела можно и назад домой возвращаться. И пошла Дева назад по дороге, к дому своему. Долго шла, много дней, - ноги в кровь сбивала, руки о кусты да буреломы царапала, всё к пузу своему ухо кружевное прикладывала, слушала, как дитя её с каждым часом соками жизни наливается, крепнет-растёт, скоро, гляди, на белый свет, на волю вольную проситься станет.
Не счесть тех дней, что прошли, прежде чем Дева забор родительского дома увидала, да свист знакомый вдруг в уши её проник. Застучало часто и трепетно сердце у Девы в груди, ноги сами собою шаг ускорили, руки к калитке тянуться, чтобы отварить её скорей. Отварила. Видит Дева во дворе, подле дома родного сестру свою, а рядом ребенка её маленького-несмышлённого. Только не сестры это дитя, а брат их общий, то самый брат, которого умертвила мать Девы одной ночью. Значит, от Девиных слёз у её сестры их брат убиенный народился.
Дева по началу радоваться стала, к родичам своим подходит, руками их щёки ласкает, целует поцелуями шёлковыми. Только видит Дева, что брат с сестрой на неё искрами из глаз брызгают, сквозь зубы брань щерят, злость лютую, на лицах щетинят. Поняла Дева, что не люба она брату да сестре, обиду они на неё таят, прощать-обнимать не хотят. Взмахнула Дева руками на родичей, всхлипом умылась, отвернула лик, пошла дальше по двору, мать единственную искать. А мать Девина под яблоней старой сидела отцов свист слушала, да в такт тянула из горла своего песню грустную-сутулую. Дева мать родную за плечо трясла, словами сладкими-дочерними в вялых старухиных ушах шелестела, да не признала мать дочь свою. Только взглядом кособоким Деве в ноздри взглянула, и ну дальше песнь тягучую хрипеть. Ясно стало Деве - мать умом своим замшелым тронулась, никого для неё теперь в мире нет, а есть только свист мужа невидимого, да песня что в горле сама собой клокочет.
Тяжело Деве, горемычно и моторошно, получается зря она возвращалась, никто её тут не ждёт ни брат с сестрой, ни мать с умом распрощавшаяся, ни травинка, ни одна тоненькая, ни былинка беспечная. С думами Дева собралась, да пошла прочь со двора, навсегда теперь уж, даже об свист отцов спотыкаться не стала.
Вышла Дева за калитку, потом за околицу, идет, а куда сама не знает, да и идти-то ей больше некуда, некуда возвращаться, некого искать. Идёт, а обида вокруг её обвивается, из глаз слёзы выжимает, текут слёзы те по лицу, по груди, по животу раздутому, на землю падают, дорогу и травы придорожные орошают. Свернула Дева с дороги, сквозь лес густой-нестройный пробирается, на полянку белоглазую выходит слезами её кропит. Устала Дева идти неведомо куда, садится на полянке слёзы унять пытается, да куда там! - будто мышиное племя, бесчисленное, из норы земляной, капли из зениц выкатываются. Не утолить, не остановить их, как и горе Девано, ничем не погасить.
Сидит Дева, плачет-стенает, долго-долго, так долго, что забылась она в мареве беды своей коростной. Истома чёрная на чело её длань когтистую опустила, мир светлый собой заслонила. Не видит Дева, что вокруг неё происходит-творится, - а вокруг неё от слез, что во зле пролиты тёрн колючий из земли продрался. Везде где слёзы Девины упали - тёрн лезет, от самого родительского порога до полянки белоглазой. Та полянка вся-вся тёрном шипастым покрылась, ибо вся слезами горькими полита была. Только не знает ничего этого Дева, а чудится ей в грезе брехливой, будто брат с сестрой одумались-раскаялись и зовут её возвернуться к ним, дому родному поклониться. Вскакивает Дева на ноги, опрометью назад бежать стремиться. Да ведь тёрн острый навкруг! Бежит Дева, несётся, а тёрн её тело шипами лижет, в плоть впивается, рвёт тело белое-мягкое на клочки-кусочки. Кричит Дева, да остановиться не может - так желание велико брата с сестрой обнять.
Нет, не добежала Дева до дома родительского, за грезой шелудивой не угналась, разорвал её тело терн коварный, а куски ветры развеяли, а кровь из Девы пролившеюся солнце высушило. Так не стало Девы. Лишь дитя её спаслось, выкатилось из чрева лопнувшего, ногами шаткими об землю опёрлось и припустило бежать. Куда бежит-то, ведь нерождённое оно, в материнском пузе не выношенное? Вестимо куда, все дети нерождённые, в один край стремятся. В деревню где дети старолицые, наперсники их. Вот и Девано чадо туда добралось. Вбегает оно в деревню, меж дворами пробирается, дом ищет, где заночевать ему. Входит в дом приглянувшийся и видит дитя это, что на одной лежанке четверо доходяг сивобородых глаза жмурят, а рядом дети-баюны многие прикорнули, но сбоку, с одного, есть ещё места чуточку. Прижимается дитя к дремлющим, само засыпает. И видит оно во сне чужом, том сне, чьими соками теперь питается, четверых весёлых-здоровых мужиков, жизни радующихся, что по полям по лесам ходят, песни поют, бражничают да балагурят и только одна дума лица их омрачает, о том, дума та, что где-то впереди по дороге идёт дева красоты неимоверной, доброты неисчерпаемой и хотят странники догнать её, с собой позвать, но сколько не идут-спешат а всё она далеко. Видать и не догонят уже никогда...