Он вернулся домой, тяжело дыша в свою память. Перекрестил взглядом соседние дома, и отварил прогнившую дверь, ведущую в родительский двор. Мать не узнала его, а потому не обратила никакого внимания на забредшего путника. Он же, усталый после дороги, растянулся под навесом, что ещё в его детские годы был поставлен в саду, потеряв, на время, связь с реальностью.
Пелена сна развеялась только под вечер. Сев он крепко мотнул головой, словно хотел окончательно стряхнуть с себя паутину сновидений державшую его в своей власти несколько последних часов. Подцепил на крючковатый палец нехитрый заплечный мешок, с которым пришёл, и побрёл в дом. Мать как раз села ужинать. Не говоря ни слова, он отобрал у матери тарелку с прокисшей кашей, ополовинил её, сунув в старушечьи руки недоеденное. Отёр губы тыльной стороной ладони, и шагнул в некогда принадлежавшую ему комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Оставшись один, он достал из мешка почти полную бутылку водки и в два глотка осушил её. Подождал, пока хмель начнёт резвиться в голове, а, дождавшись, надсадно запел единственную известную ему песню, в которой слова были похожи на дым, а точки с запятыми, то и дело менялись местами. В соседней комнате громко скребла об стену жёлтыми, сухими пальцами его мать.
Утром в их доме появился сосед, Григорий, видимо уже прознавший о его возвращении. Перекинувшись парой пустых фраз со старухой, сосед, распахнул дверь его комнаты:
- Здорово! - Брякнул Григорий с самого порога. - Вот пришёл посмотреть ты это или не ты вернулся.
- Ну и как? Я?
- Да вроде ты.
- Ну и хорошо, раз я.
- Где был-то? - Осведомился Григорий. - А то люди разное сказывают.
- Вот у этих людей и спроси, где я был. Люди всегда лучше знают.
- Да, говорю же тебе, - разное сказывают. - Не унимался Григорий. - Одни говорят сидел, мол.
- Раз говорят, стало быть, правда.
- Да? А другие говорят, что в дурдоме лежал.
- И это значит правда.
- А некоторые, что какая-та приезжая баба тебя окрутила, вот и сбежал ты к ней.
- Тоже, правда.
- Да ну! С тобой говорить... - обиделся Григорий. - Скажи тогда, что делать собираешься?
- А вот этого я сам не знаю. Надо будет у людей спросить. Им, поди, уже известно.
Григорий помялся у порога, но, видя, что продолжения беседы не предвидеться попрощался и пошёл прочь.
А он продолжал лежать на старенькой панцирной кровати, заложив руки за голову и, уперев взгляд в потолок. На грязно-белой плоскости потолка перед ним, как на экране в кинотеатре, проплывали сцены беззаботного детства и щедрой юности.
Насмотревшись в потолок, он, наконец, поднялся с кровати. Выйдя в соседнюю комнату, уставился глухим взглядом на мать, копошившуюся в углу. Та лишь на миг повернула голову в его сторону, мазнув через плечо парой выцветших глаз, но словно ничего не увидев, отвернулась, вновь принявшись за своё занятие.
Миновав двор он вышел на улицу, и та повела его смутно-знакомыми лабиринтами к дому с синими ставнями. Входить во двор он не стал. А начал прохаживаться в зад-перёд вдоль невысокого порядком покосившегося забора, пристально вглядываясь в глубину пышного сада раскинувшегося за изгородью. Долгое время во дворе никого не было. Но он не уходил, продолжая бродить возле забора с немым упрямством забытого на вахте часового. В конце концов, он дождался.
- Эй. - Негромко позвал он.
Она не услышала.
- Эй! - Позвал он уже значительно громче.
Она дёрнула головой, и на миг опешила, узнав его. Придя в себя, подошла в плотную к забору и так посмотрела ему в глаза, будто желала прочитать в них всю его жизнь.
- Пришёл? - После недолгой паузы вымолвила она.
- Пришёл.
- А зачем пришёл?
- Не знаю.
- Хорошо тебе. Делаешь, а не знаешь зачем. Всем бы так.
- Что же хорошего?
- Естественно всё получается. Напрягаться не надо. Думать не надо. Захотел ушёл. Захотел пришёл. Вот и завидую тебе.
- А-а. Не знаю, может и вправду хорошо.
В их разговоре повисло молчание. Он пожевал что-то невидимое губами, и спросил:
- Ты как?
- Да никак! - Неожиданно резко вырвалось у неё.
- Плохо?
- Почему плохо, - хорошо. Да, нет на самом деле хорошо, ты не думай. Вот. А уйдёшь, - ещё лучше будет. Так что ты иди. Иди, иди. Я тоже пойду, мне в дом надо. - С этими словами она развернулась, и действительно направилось в сторону дома, мелькавшего синима ставнями сквозь зелень сада.
- Ну ладно. - Буркнул он, и тоже побрёл прочь.
На этот раз дорога вывела его к берегу неширокой речки. Он сел невдалеке от воды и стал смотреть в даль. Мысли роились в его голове, но оставались по большей части непонятыми. Река уносила мутную воду в серую даль начинающегося вечера, а ему казалось, что вместе с водой утекает в никуда его жизнь.
Он вернулся домой затемно. Послонялся по двору, разглядывая неровные стены сарая. Провёл рукой по стволу яблони росшей здесь ещё со времён его детства, и зачем-то, после, долго нюхал свою ладонь, будто желал распознать запах прошлого. Напоследок внимательно поглядел в колодец и пошёл в дом. Внутри дома было темно. Двигаясь на ощупь, он вошёл в материну комнату, старуха похожая на груду лоскутов спала, отвернувшись к стене. Он сжал её плечо своей жилистой рукой, и плечо матери показалось ему пустым внутри. Начал трясти старуху. Та дёрнулась, и подняла голову, уставившись на него непонимающими глазами. Даже сквозь темноту он ощущал пустоту, свозившую из её сухих глаз.
- Мама.
Она не ответила, всё так же пугая его бессмысленностью своего взгляда.
- Не узнаёшь меня мамка? Да? Сын я твой. Отдутого вон вылез. - Он похлопал разлапистой своей ладонью по сморщенному материнскому животу. - Не помнишь разве? Как носила меня? Как я на свет белый явился? Сама же рассказывала - вышел я из тебя, и ну давай ножками сучить, будто бежать куда-то собрался. Даже не закричал, знай себе ногами по воздуху еложу. Вот, так без крика моего младенческого поняла ты, что живехонького мальца родила, а не труп гниющий. Да, мамка, как начал я тогда ножками своими сучить, так и сучу ими до сих пор по земле. Сколько дорог прошёл, где только не был, чего ни ведал, только вот нет мне покоя, мамка, нигде. И не будет, чую покоя-то мне. Почему так мамка, а? Не знаешь? Не знаешь, вижу. Как так не знаешь, я же ведь целиком из тебя? Тобой порождён, и ничего во мне нет такого, что бы от тебе не было. А вон, оно как значит, ни ты не знаешь, ни я, равны мы с тобой, мамка, получается. Равны в неведении своём. А может, пустишь меня назад? А, мамка, назад в пузо своё. Мне там хорошо было, наверное, тепло, спокойно, мысли всякие не одолевали. Как мне назад в тебя влезть? Я б смирно сидел, тихо. Эх, да ведь не влезть-то, не влезть. Родила ты меня мамка, да пустила по миру бродить неприкаянным. Вот и брожу. Долго ли ещё, - сам себя спрашиваю. Эх, мамка.
Тут только он заметил, что старуха так ничего не понявшая и так ничего не увидевшая, вновь забылась, похожим на драный сапог, старческим сном. Он отвернулся от кровати, темнота материнской комнаты показалась ему вязкой и плохопахнущей. Не зажигая в доме света, он пробрался в свою комнату и, не раздеваясь, бросился на кровать, плотно сомкнув веки. Вскоре он заснул, он спал крепко и безрадостно, и не мог знать, что посреди ночи возле дверей его комнаты сначала послышались шаркающие шаги, а мгновением позже на пороге её, зачернела в темноте, ветхая материнская фигура. Мать вплотную приблизилась к спящему, два худых пальца её чуть коснулись его широкого лба, а высохшие губы едва разжались, что бы обронить вымученное и одновременно с тем невероятно нежное слово: