Все нервы и вздроги, напряженные жилы и зоркость орла, запнувшись о горные хребты, остались лежать там, за перевалом прошедшего дня, на горной дороге.
И вот, сделан шаг и другой в направлении уходящего закатного солнца в лоно будущего дня, где всегда принимают наш закат за свой восход. Оставлены первые следы на амальгамной глади воды, но они исчезают ещё быстрее, чем ты успеваешь поднять ногу в лёгкой ностальгии расставания с каждой песчинкой дна. Мы втроём сливаемся в тот "вечный" взгляд туда, в горизонт, где небо тонет в глади темнеющего моря, а вода левитирует в своём отражении высот.
Большими мазками распластали пальмы свои тени по вечернему бульвару, окаймляющему изогнутый прибрежный променад, как венок на каком-нибудь древнем гербе. И даже люди на нём напоминают фигурки с полотен импрессионистов, только с эффектом "наоборот" - когда приближаешься, видишь лица, а при удалении гуляющие превращаются в разноцветные пятнышки-мазки. Ведь в музеях нужно отойти подальше от картины, чтобы увидеть образ в деталях.
Спокойное, странное отраженье всего этого тает в глазах ребёнка в каком-то особенном умиротворении. Мягкое, пастельное, розово-персиковое тихое свечение детской спинки сидящего у воды сына. И легчайшая, еле слышная волна в забытие гладит его по зарывшейся в песок ножке. Его, сидящего в месте соприкосновения всех стихий, так умиротворившихся в этот момент соединения времён дня и ночи, нашего заката и их - тех, кто где-то за горизонтом, восхода.
Свет в лёгких сумерках примиряется с тьмой, высвобождая свои красоты из оков вечных противостояний. Ибо свет и тьма всегда уповают друг на друга и перекладывают всю ответственность своих несовершенств на другого, но здесь каждый готов принять их и простить.
Даже география исчезает, ибо ты уже здесь и не следуешь за "электромагнитными" полями желаний и планов вечно-перелётной птицей.
И жена в эманации рафаэлевской мадонны, оставшаяся на берегу, тающая медленно, становится светящимся пятном, как будто маленький блик, там, в небольшом окошке под соборным куполом, по мере нашего удаления к маленькому плоту посредине бухты, куда я и сын плывем, и где, как в райском сне, мы будем разговаривать с большими чайками, мирно сидящими на расстоянии вытянутой руки на том же плоту.
И моё сердце бьётся вне гравитации, и в нём примирились все физические силы мира. Нет ни тяжести, ни лёгкости, ни действий, ни противодействий. Я чувствую себя, как шагаловский скрипач в небе, буквально паря по воде, а не плывя в ней. Все эмоции мира: все стремления, желания, страсти, всё пришло в состояние совершенной любви и взаимопроникновения.
Все силы, все чувства, всё, что окружает и является центром вещей и явлений, перестали быть таковыми и сплавились в одну удивительную субстанцию. Наверное, именно так чувствуется эфир, когда человеческое нетленное, наконец, возвращается в свой дом.
Да и время, которое изо дня в день пьёшь как воду, но никак не можешь напиться, вдруг начинает проистекать из тебя самого, как из источника.
И ты сам становишься этим фонтаном, родником, бесконечно вбирая блаженную искрящиюся влагу вечности где-то внутри и давая ей свободно стекать вниз по каждой частичке твоего существа.
Ах да, эта болезненная судорога выхода из объятий этого места... Так, должно быть, Ватикан должен был утешать своих прихожан в объятиях своих колоннад соборной площади.
И чувствуешь себя тем самым "отлучённым" от этого утешенья, не находя ни дороги, ни пристанища в отелях. Блудным сыном возвращает нас судьба с пол-дороги назад в тосканский дом, так и не дав нам преступить золотую середину вселенских балансов того райского места. Видимо, Крылатые Стражи накрепко сомкнули свои мечи непрохождения, не пустив окунуться в страсти паганиниевской Генуи.
Спасибо им за это, ибо нельзя прыгнуть из рая в ад, не посражавшись за это сомнительное право.