- Ты уверена, Хло? - Эдвард с трудом оторвал взгляд от ее голого живота. Мысли путались, дыхание сбивалось. Он сглотнул липкий ком, отдышался. - Я сделаю. Но ты уверена?
В ее глазах было столько решимости, сколько Эдвард не видел за все тридцать лет жизни.
- Я не люблю его, Эдди. Понимаешь? Не люблю. - Зеленые радужки подернулись мутной пеленой. - Думала, что полюблю...
Эдвард нахмурился и отвел глаза. Взгляд заскользил по операционному столику с инструментами, пробежался по сенсорной панели медбота и врезался в кругляш блестящего пластика.
-У тебя срок одиннадцать недель. Одиннадцать, - глухо сказал Эдвард. Ему страстно захотелось схватить со стола диск, швырнуть на пол и топтать до тех пор, пока не рассыплется в мириады осколков, в пыль, в атомы пластик, хранящий на поверхности самое страшное творение человечества - программу аборта. Написанную им, доктором Эдвардом Мартигоном младшим.
- Когда-то ты обещал сделать все, что я попрошу, - Хлоя взяла его за руку. Кожу обдало нежностью даже через латекс хирургической перчатки. - Я не люблю мужа, - как заклинание повторила Хлоя, и нежность превратилась в обычное тепло. - А ведь только ребенок, рожденный в любви...
- Не надо, - оборвал Эдвард. - Я сделаю это.
Медбот не принял диск - он вырвал его из пальцев, проглотил, как уродливая хромированная жаба зазевавшегося пластикового кузнечика. Едва слышно жужжа, машина зависла над Хлоей. Выпростала из нутра сегментный отросток и ткнула в пульсирующую вену. Дыхание Хлои стало глубже.
- Фаза один закончена, - отрапортовала жаба. - Приступить к фазе два?
- Помилуй меня, Боже, - прошептал Эдвард. Перекрестился и как можно увереннее приказал. - К фазе два приступить.
В операционной погас свет. Земля задрожала, воздух наполнился низким утробным рыком, пронимающим до диафрагмы даже здесь, под землей. Усиленный киловаттами голос прогремел:
- Доктор Эдвард Мартигон младший! Хлоя Элеонора Леховски! С вами говорит детектив Чанг! Дом окружен! Выходите с поднятыми руками! У вас девяносто секунд! В случае неповиновения мы применим силу!
В наступившей тишине крик Хлои ободрал натянутые нервы:
- Ты! Как ты мог? Ты предал меня!
В подсобке поднатужились и загудели аварийные генераторы. Свет ударил по глазам.
- Сара, помоги! - Эдвард придавил беснующуюся Хлою к креслу. - Малыш, это не я! Слышишь? Это не я! - Слова вылетали испуганными птицами.
Пока медсестра затягивала на ногах и руках петли, он лихорадочно соображал. Никто из прислуги выдать не мог: Эдвард заказывал их лично. Значит, полицию привел талантливый детектив Чанг, а может, и безымянный талантливый инженер, вложивший в медбот сигнальный маячок как раз на такой случай. На случай, если найдется талантливый хирург, который решится...
Талантливый хирург.
В ту же секунду ему стало удивительно покойно.
- Успокойся, - Эдвард крепко сжал заплаканное лицо в ладонях. - Я сделаю операцию вручную.
Хлоя тоненько всхлипнула, но промолчала.
- Джозеф! - Дверь отворилась, и в операционную заглянул охранник. - Нас будет штурмовать полиция, - надавив на "будет", ответил на молчаливый вопрос Эдвард. - Сколько у меня времени?
- Десять, девять, восемь, - подал голос детектив.
Джозеф глянул на убитый электромагнитным импульсом медбот:
- Дверь и ставни им не открыть. Будут резать.
- Два, один! Время вышло!
- Трехдюймовая сталь - это примерно минут шесть, семь, - закончил Джозеф.
- Мне нужно больше, - Эдвард швырнул инструменты в древний сушильный шкаф. - Столько, сколько сможешь обеспечить.
Джозеф понимающе кивнул:
- Сара?
Та вопросительно глянула на Эдварда.
- Ты нужнее мне там, наверху.
- Для меня было честью работать с вами, доктор, - медсестра подобрала упавший со столика скальпель.
- Прощайте, господин Мартигон, - охранник вытянул из чехла шокер и заспешил вверх по лестнице. - Джозеф! Джозеф! Сара! Занять оборону в холле!
"Занять оборону!" - Горько улыбнулся Эдвард, запирая засов. Если охранники сделаны из того же теста, что и полицейские штурмовики, то у садовника, повара и медсестры шансы устоять были нулевые. Да и что могут сделать шокер и скальпель против автоматов? Даже если к ним придут на подмогу секатор и кухонный нож.
- Ты готова? - Эдвард посмотрел поверх накинутого на колени фартука на бледное лицо Хлои. Она мелко закивала.
Эдвард глубоко вдохнул и ввел зеркало.
Руки работали сами собой. В голове крутились строчки из запрещенной книги, взятой тайком еще в детстве из библиотеки деда.
"Ухватить пулевыми щипцами и подтянуть ко входу..." "Раскрыть канал путем последовательного введения расширителей разного диаметра..."
Когда вырезанная стальная дверь грохнула, разбивая в щепу антикварный ореховый паркет холла, настал черед абортцанга.
Кровь барабанила по перепонкам, заглушала стрекотание автоматов и надсадные крики.
- Осталось совсем чуть-чуть, Хло, - облизал пересохшие губы Эдвард. - Еще немного.
Тяжелые ботинки затопотали по лестнице. Над запертым засовом засияла оранжевая искра и, брызгая желтыми огоньками на кафельный пол операционной, поползла вниз.
"Для профилактики резус-сенсибилизации необходимо внутримышечно ввести антирезусный иммуноглобулин..."
Эдвард вдарил по хромированному боку медбота. Сунул в замятую щель окровавленный абортцанг и сковырнул панель. Надрезать кончик ампулы не стал - стекло хрустнуло на зубах.
- Вот и все, - сплюнул осколки Эдвард и дрожащими пальцами начал набирать маслянистую жидкость в шприц.
Удар был такой силы, что дверь, казалось, лопнула. Эдвард ввел иглу в плечо Хлои.
- Да у вас тут прямо бункер, - в голосе Чанга мелькнуло восхищение. - Хлоя Элеонора Леховски, вы арестованы за отказ от материнства и убийство плода! Доктор Эдвард Мартигон младший, вы арестованы за убийство плода, соучастие в отказе от материнства, - Чанг перевел дух, - и сопротивление полиции!
- Джентльмены, - не оглядываясь, сказал Эдвард, - покиньте операционную.
Маслянистая жидкость слишком медленно покидала шприц.
- Не упорствуйте, - гнев в голосе детектива стал похож на туго свитый канат.
Эдвард выжал до упора поршень, выдернул иглу. Хлоя приоткрыла глаза и по щекам ее побежали новые слезы.
Под клацанье затворов Эдвард медленно обернулся:
- А вы успели заменить свинец на транквилизаторы? - Скуластое лицо Чанга побледнело. - Вы же профи, офицер. Мы оба знаем, что будет, если ваши Джозефы наломают дров. - Эдвард заметил, как Чанг покосился на штурмовиков, как поджал мясистые губы. Заметил и понял, что угадал. Сердце гулко бухнуло, надпочечники выстрелили так, что заныла селезенка. - Кстати, где врачи? - решил дожимать Эдвард. - В мобиле? Ай-яй-яй, детектив, что теперь скажут о вашей компетентности? - покачал он головой. - Я требую, чтобы два акушера сопровождали женщину от этого места вплоть до зала суда.
Чанг выругался сквозь зубы и запросил связь с мобилем.
Эдварда вдруг заполнила усталость и безразличие. Он не испытал никаких чувств, когда шел по разгромленному дому, переступая через тела прислуги, когда садился в аэромобиль полиции, когда видел, как грузят в соседнюю машину закутанную в простыни Хлою. Внутри Эдварда было пусто и тихо. Только перед самой посадкой он вдруг вспомнил пятно на ореховом паркете, натекшее из-под повара Джозефа. Вспомнил и удивился. Кровь была такой же красной, как и у него, Эдварда. Видимо, в агентстве перестали экономить на гемоглобине.
2
Бриллиантовая дорога
Ольга Дегтярева перевернула страницу:
- Голод, болезни и страх обрушились на поселенцев. Холодными ночами они рыдали, охваченные тьмой, и сетовали на судьбу. И тогда капитан "Ковчега" Скворцов собрал уцелевших при посадке поэтов и музыкантов, художников и артистов, ученых и инженеров и произнес: "Братья и сестры! Здесь, вдали от заблудшей родины, судьба посылает нам еще одно испытание. Некому защитить нас, некому обогреть и накормить. Я не могу приказывать вам, братья и сестры, но я прошу. Пусть выйдут вперед те, кто готов отдать всего себя ради спасения человечества!" Так говорил капитан Скворцов, и слова его тронули каждое сердце.
Артем заерзал и ухватил ее пальчиками за рукав.
- Что, мой хороший?
- Я хочу нарисовать капитана Скворцова. Я уже все придумал, мам! Он стоит перед командой, одетый в космолаты. За ним поднимается второе солнце и отражается в обшивке "Ковчега". И если правильно смешать краски, то получится гармоничный переход к трем окружностям. Композиционно я выстрою это так, - Ольга сдвинула брови и прищурилась на сидящую напротив Сару. Та на секунду оторвалась от вязания и пожала плечами. - Мам, ты меня слушаешь?
- Конечно.
- Так вот, я выстрою это так, будто капитан стоит на фоне нашего флага. Здорово?
- Очень хорошо, - Ольга еще раз запоздало пожалела, что пошла у мужа на поводу, когда заказывала Сару. Образование - это замечательно, но у мальчика должно быть детство. Она ткнула мизинцем в четверку и тройку на панели ежедневника, и на экране привычно загорелось: "Напомнить няне ограничить чтение спецлитературы". - У тебя выйдет прекрасная картина.
- Давай, мам. Сейчас будет мое любимое место.
Ольга украдкой улыбнулась и продолжила:
- И тогда шагнули вперед семеро, но только двое оказались лучшими. Двое могли за ночь впитать азы любого ремесла. Двое хранили в себе код умения постигать. И имя им...
- Сара и Джозеф! - Подхватил мальчик.
В дверь кабинета деликатно постучали.
- Входи, Джозеф, - отложила книгу Ольга.
- Ваша честь, до начала заседания десять минут, - помощник поставил на столик поднос. Аромат капуччино защекотал ноздри. Ольга тоскливо посмотрела на лежащий подле чашки микролибер. - Дело категории А, - перехватил взгляд Джозеф и откланялся.
- Вот что, Темка, - Ольга отстранилась от сына и погладила его по щеке. - Я сейчас немножко поработаю, а ты пойдешь к себе. А когда я закончу, мы посмотрим твои наброски. Угу?
- Угу, - буркнул мальчик. Но потом обнял мать и прошептал, - возвращайся скорей.
- Я недолго, - улыбнулась Ольга. - Сара, "История Сан-Сити для детей" Вильяма Толстого. Страница семьдесят четыре. Второй абзац. Если я задержусь, повторите с Артемом заповеди.
Няня кивнула, аккуратно смотала клубок, воткнула в него спицы и сунула рукоделие в угол кресла:
- Много дней и ночей трудились ученые над телами Сары и Джозефа, - взяла она мальчика за руку. - И настал час, и явились миру они - опора человечества. И теперь все мы помним и чтим Сару и Джозефа. Сильных и смелых людей, отдавших самое себя ради спасения, ради блага и процветания Города Солнца.
- Сара, а у вас с Джозефом могут быть детки? - донеслось уже из коридора.
- Что ты, милый, - рассмеялась няня, - нас забирают из агентства.
Ольга вставила в ухо микролибер и взяла чашку. Набрала полные легкие кофейного аромата и едва слышно произнесла:
- Начали.
- Дело номер сто пятнадцать, категория А, - тут же отозвался приятный баритон. - Подсудимая Хлоя Элеонора Леховски обвиняется...
Микролибер с материалами явно составлял профессионал. Обычная нервозность отступила - дела категории А считались самыми простыми для принятия решений. Пульс было ускорился, когда прозвучало имя подсудимого, но после того, как баритон доложил, что Мартигон старший ходатайствует о высшей мере наказания, сбавил темп. А уж когда прозвучало имя прокурора - Габриель Рональд Бутси - Ольга и вовсе расслабилась.
Габриель Бутси снискал славу талантливого прокурора в двадцать пять. Его скандальное: "Мне хочется вышибить мозги каждой вымирающей панде, которая не желает трахаться ради спасения своего вида" потрясло присяжных настолько, что судье даже не нужно было высказывать свое мнение - двенадцать голосов были единодушны. Тот процесс над двумя лесбиянками, обвиняемыми в заведомом отказе от материнства, и эксцентричная речь прокурора вошли в новейшие учебники Права. Коллегам по цеху не пришлась по вкусу свалившаяся на Габриеля слава - его тут же обвинили в антигуманизме, но Ушлый Бутси вывернулся, сославшись на прямое цитирование классика. А уж когда Совет и правда обнаружил в золотых списках некоего Паланика и роман "Бойцовский клуб", за реабилитированным Габриелем Бутси окончательно закрепилась репутация лучшего прокурора.
Пока либер зачитывал список присяжных, Ольга допила кофе, потянулась и посмотрела на таймер. Часы показывали, что в шкафу ее уже ждет черная мантия, а в кабинете - резное кресло судьи, плазменная панель визора и флаг Сан-Сити, драпирующий одну из шести стен.
Ольга скинула власяницу и раскрыла шкаф.
Мантия нравилась Ольге с детства. Хоть она и не шла к ее эбеновой коже, но ощущение холодного шелка на обнаженном теле давало столько убежденности, заставляло подниматься подбородок и так приятно щекотало где-то в районе солнечного сплетения, что казалось - любое решение можно принять, ни на секунду не засомневавшись. Так было всегда. Не подвела мантия и этот раз - откуда-то изнутри накатила волна уверенности, захлестнула, накрыла с головой настолько, что босые ступни даже не почувствовали боли от рассыпанных по полу коридора, ведущего в кабинет, фианитов.
- Следуя постулату справедливости, адвокатом назначен Леопольд Франтишек Кац, - закончил баритон.
Вдоль позвоночника побежали ледяные муравьи. Постулат справедливости, один из трех краеугольных камней, на которых держался Сан-Сити, заставил Леопольда Каца оторваться от созерцания исигуми и прийти в зал суда. Каца, который мог бы сыграть Гамлета, если бы не был рожден талантливым адвокатом. Ольга осенила себя треугольником и, усевшись в кресло, сказала:
- Гуманизм. Талант. Справедливость. Судья Ольга Марианна Дегтярева.
Экран визора вспыхнул. Трансляция началась.
Одетый в терракотовое пристав встрепенулся:
- Всем встать! Суд в эфире!
- Прошу садиться, - кивнула Ольга и в душе порадовалась, что на том конце телемоста голос ее прогремел сталью.
3
Опьянение кислородом
Больше всего Леопольд Франтишек Кац не любил две вещи: ураганы и процессы категории А.
Дела о потомстве он невзлюбил с самого начала карьеры. Люди, отказывающиеся рожать себе подобных, подбрасывать хворост надежды в едва тлеющий костер жизни на этой планете, вызывали у Леопольда неприязнь. Именно она заставила талантливого адвоката оставить практику в неполные шестьдесят, уехать за город и заняться самосозерцанием. Уйти на самом гребне славы, купить дикую землю в пригороде и выстроить сад камней.
Там, за триста миль от защищенных территорий, Леопольд познакомился с ураганами. С ураганами, которые срывают крыши с беседок, потрошат розовые кусты, слизывают шершавым языком любовно просеянный песок, поливают тяжелыми струями и превращают в лужу грязи его, его - Леопольда Каца - сад камней.
Ураганы были сильным противником, но он не привык сдаваться.
Гений непризнанного инженера, пожелавшего остаться неизвестным, и четверть миллиона благодарностей, заработанных непосильным трудом, родили на свет силовой купол, питающийся азотом. Потраченных сбережений было не жаль. Купол являл собой само совершенство: лиловый окрас, перетекающий в бирюзовую палитру при втором восходе, надежная защита и насыщенный, пьянящий кислородом воздух - все это делало приобретение Каца не только выгодным, но и воистину удачным. Купол не мог только одного - глушить входящие сигналы. Он не защитил адвоката от звонка Председателя Совета. Купол не смог победить постулата справедливости.
Подкупольный воздух не дал Леопольду принять правильное решение, кислородное опьянение - сказать верные слова в щель видеофона. Перманентное кислородное опьянение и еще, пожалуй, то, что прокурором назначили выскочку Бутси.
- Всем встать! Суд в эфире!
Леопольд нехотя встал. Не сводя глаз с сурового лица судьи, он украдкой сунул руку в карман. Пока пристав зачитывал обстоятельства дела, Кац старался не смотреть на нахально улыбающегося Бутси, на его свежевживленные зубы, на его васильковый галстук.
Кац старался не смотреть. Он катал по ладони камень мудрости, прихваченный наудачу из сада. Шершавая пемза легонько царапала кожу, и это расслабляло.
Когда с прелюдией было покончено, пристав возвестил:
- Процесс "Народ против Леховски и Мартигона младшего" прошу считать открытым.
- Спасибо, - холодно улыбнулась судья. - Слово истцу.
Выскочка в васильковом галстуке поднялся. Леопольд прикрыл веки.
Легкий шорох прокатился по залу суда. Все ждали, с чего начнет скандальный прокурор.
Он выдержал паузу и начал: в своей манере, напористо, смело, не здороваясь:
- Я бы хотел вести параллельное обвинение. Считаю, что бремя греха подсудимых должно равно лечь на их плечи. Разделять ответственность в данной ситуации несправедливо.
От неожиданности Кац открыл глаза.
- Ответчик не возражает? - судья напряглась. Это было видно даже через экран визора.
- Протестую, ваша честь, - осклабился Леопольд. - И каждому воздастся по делам его. И даже тяжесть преступления не может перевесить постулат справедливости.
- Протест принят, - сжала зубы судья. Ее тонкие ноздри дрогнули. Желваки под темной кожей заходили ходуном.
Голос Бутси словно намазывал маслом свежую булку:
- Мы собрались здесь, чтобы решить судьбу двух людей, сотворивших страшное преступление. Двух людей, - Бутси широким жестом указал на скамью подсудимых, - превратившихся в нелюдей. Нелюдей, способных убить нерожденное дитя. Дитя, которое никогда уже не станет талантливым врачом! Ваша честь, я готов предоставить выводы экспертов о генетической предрасположенности плода, - Бутси победно поднял вверх руку с зажатым в пальцах микродиском. В свете софитов он вспыхнул ограненным алмазом.
Судья коротко кивнула. Прокурор не стал тянуть время:
- Пристав, обнародуйте данные, - протянул он диск мужчине в терракотовом. Пока на экране строился график вероятностей, Бутси продолжал. - И эти нелюди вступили в сговор, чтобы лишить жизни того, кто так нужен обществу. Они договорились убить человека. Не дать появиться на свет таланту, одному из нас, дамы и господа! Тому, кто мог бы стать вашим зятем, отцом ваших внуков, дедом правнуков!
Выточенная из черного дерева женщина произнесла с экрана визора:
- Габриель Бутси, вы используете параллельное обвинение.
- Защита не возражает, - кивнул Леопольд. - Прошу занести в протокол. - Забродивший в крови кислород толкал на авантюры. Подсказывал, как тронуть присяжных, как одолеть выскочку в васильковом галстуке.
Ушлый Бутси недоуменно посмотрел на Каца. На секунду его зрачки увеличились. Секунды хватило - пемза оцарапала до крови ладонь, и задремавшее чутье встрепенулось, выдало Леопольду правильное решение.
Бутси подтянул к кадыку узел галстука и откашлялся:
- Данное дело не стоит времени, потраченного на него. Мы могли бы использовать это время для создания и воспитания детей. На самопознание, на поиск прекрасного. На реализацию наших талантов. Вместо этого мы вынуждены сидеть здесь и решать, достойны ли высшей меры мать-убийца и убийца-врач. Нелюди, не давшие появиться на свет чудному мальчику, надежде и опоре Сан-Сити, - прокурор в охватившем его экстазе повернул голову к висящему на стене флагу. - Этот мальчик, - Бутси поборол душащий горло ком, - мог бы стать врачом. Тем, кто исцеляет от болезней, избавляет от страданий, продлевает жизнь. Какова ирония! Врач убил врача в утробе! Врач, который не мог не знать, что чувствует плод в одиннадцать недель. Который под аккомпанемент выстрелов и приказов взывающей остановить мракобесие полиции хладнокровно раздробил череп уворачивающемуся от абортцанга ребенку. Расчленил и вынул по частям из утробы полноправного гражданина Сан-Сити. Я думаю, дамы и господа, вердикт очевиден - высшая мера наказания. Обоим. - Бутси перевел дыхание. - Прошу считать мою речь заключительным аргументом со стороны истца.
Воздух в зале суда застыл. Стал тонким и хрупким, словно речь прокурора высосала из него углекислоту и азот.
- Слово ответчику, - талант судьи был выше всяких похвал: казалось, она смотрит с экрана в никуда, но каждый почувствовал ее взгляд. - Напоминаю, что суд принял параллельное ведение процесса.
"Он сам вырыл себе яму, Лео", - упоенно прошептал кислородный демон. - "На этом поле мы его и переиграем".
Леопольд Франтишек Кац поднялся.
- Ваша честь! Господа присяжные! Людям, сидящим на скамье подсудимых, конечно же, нет оправдания. Это понимает каждый из присутствующих. Я не пытаюсь обелить их, нет. Я не пытаюсь убедить вас, что в их действиях нет греха. Я только хочу напомнить вам о "Ковчеге"...
4
На завтрак, обед и ужин
На завтрак подали омлет.
Эдвард ковырнул вилкой желтоватую массу и замер. Все шесть стен разом щелкнули, приобрели глубину, и голос адвоката вновь наполнил столовую:
- Я хочу напомнить те смутные времена, когда тонкие и ранимые натуры оказались на краю бездны отчаяния. Что спасло пассажиров "Ковчега"? - Кац выдержал паузу. -Любовь к ближнему. Любовь и милосердие. - Пожилой адвокат закрыл глаза и начал проникновенно декламировать. - Сколь яростным бы ни был зверь, а все ж имеет состраданья каплю.
- Протестую, ваша честь, - камеры крупно показали прокурора. - Фраза вырвана из контекста. "Ее я не имею, поэтому не зверь я". Вильям Шекспир, "Ричард Третий".
- Протест принят, - кивнула судья.
- Очень кстати, что мой оппонент ориентируется в поэзии, - улыбка Каца излучала дружелюбие, но глаза стекленели неживым холодом. Еще в первый показ Эдвард поймал себя на мысли, что видел такие у находящихся под наркозом. - Тогда он наверняка читал что-либо из произведений Сисциллы Бонуа, - Кац указал на Хлою жестом, каким галантный кавалер представляет спутницу высшему свету. Среди присяжных раздались возгласы удивления. - Да, дамы и господа, Сисцилла Бонуа - псевдоним моей подопечной. Теперь вы понимаете, что толкнуло на преступление ту, чьи стихи доставляли наслаждение нашим душам, наполняли их светлым чувством. "Трепетанием крыла бабочки под сердцем..."
Эдвард глянул на сидящую напротив Хлою. Она не мигая смотрела на экран, губы бесшумно повторяли за адвокатом строки поэмы, принесшей ей известность.
- Мало кто знает о любви больше, чем она! Мало кто постиг любовь настолько, чтобы передать это сокровенное знание другим! - поставленный голос адвоката проникал в самое нутро. - Теперь вы понимаете, какой груз взвалила на плечи эта хрупкая женщина. Надела терновый венец осознанно, во имя чистоты нации, во имя таланта будущих поколений. Ведь только ребенок, рожденный в любви...
Тарелка глухо ударилась о стену, оставив желто-белые ошметки на подбородке адвоката. Хлоя опрометью бросилась из столовой.
Эдвард заставил себя остаться на месте - ежедневные попытки заговорить рассыпались пеплом. С момента ареста Хло не удостоила его ни единым словом.
Сидевшая по левую руку Клара лениво глянула ей вслед и брезгливо поджала губы. Щелкнула пальцами, заказала Джозефу попкорн и вернулась к шоу. Глухонемой старик сосредоточенно вынимал из омлета кусочки бекона.
***
С потолка на Эдварда вновь смотрело перекошенное злобой лицо. Хирург-отец кричал на десятилетнего сына. С губ летела слюна, изо рта вырывались полные ненависти слова. Антикварный фильм о психе, мнящем себя врачом, назывался "Костоправ".
Эдвард старался не думать о том, что сейчас видит Хлоя на стенах и потолке своего гекса. Он закрыл глаза и повернулся на бок, положил на голову подушку. Сквозь нее прорывалось:
- Ты мне не сын! Ты всех нас позоришь!
***
В курином бульоне плавали гренки.
Раз - ложка погружается в подернутую разводами жидкость. Два - поднимается ко рту. Три - суп исчезает за сомкнутыми губами. Рука Хлои двигалась мерно, автоматично, как манипулятор робота-погрузчика. Пустые глаза смотрели сквозь Эдварда.
- Но ради чего? - не унимался адвокат. - Что двигало Мартигоном младшим? Что толкнуло помочь совершить преступление против человечества той, кого знал с детства: девочке из соседнего дома, игравшей с ним во дворе, девушке, сидевшей с ним за одной партой, женщине, обратившейся за помощью. Ответ очевиден - это любовь.
Эдвард глотал бульон и не чувствовал вкуса.
- Представьте на секунду, что в случае отказа обвиняемая могла найти другого врача. Того, кто соблазнился бы предложенными благодарностями. Мог ли один из самых талантливых хирургов Сан-Сити простить себя, если бы нечистый на руку врач провел операцию неудачно? - Кац помолчал и вернулся к параллельной защите. - Кому могла довериться Хлоя, решившись на преступление, поняв, что не питает к мужу искреннего чувства? Только ему - своему возлюбленному Эдварду. Любовь, дамы и господа. Вот причина, толкнувшая этих людей на преступление. Любовь окунула их в пучину грехопадения. Ваша честь! Дамы и господа присяжные! Я прошу назначить высшую меру наказания, - присяжные замерли. Тишина из зала суда перепрыгнула в столовую. Ее нарушал лишь хруст галет на зубах Клары. - Высшую меру наказания, - повторил адвокат, выдержал паузу, наслаждаясь эффектом, и закончил, - с правом выбора.
- Как, твою мать, он это делает? - ухмыльнулась Клара. - Этот старый пердун умудрился растрогать даже меня! Пятый день уже смотрю и не могу понять, где он так хитро выворачивает правду наизнанку?
Хлоя отодвинула тарелку. Встала. Расправила плечи и покинула столовую. "Покинула" - было самым подходящим словом. Эдвард с тоской проводил взглядом прямую и воздушную, словно шпиль Дворца Совета, Хлою.
Глухонемой смотрел на него, не мигая. Из-под седых бровей в Эдварда вперились ярко-голубые глаза. В них на секунду вспыхнуло нечто непонятное, смесь интереса, понимания, радости и даже хитрости. Разобрать Эдвард не успел - глаза старика потухли.
Присяжные тронули клавиши на панели предпочтений.
- Решение принято, - сверилась со своим дисплеем судья. Тут же на экранах вспыхнула гистограмма. - Пять к семи. Вердикт в пользу ответчика.
- Какая, к хренам, любовь, - гоготнула Клара. - Просто подруга поняла, что мужики - это не ее. Они хороши, только когда их используешь. Надо будет пообщаться с ней за ужином.
Эдвард запил ярость апельсиновым соком.
***
На ужин Хлоя не вышла.
5
Мякиш и соты
К исходу второй недели Эдварду стали сниться кошмары. Заляпанный бурым кафель и окровавленная сталь инструментов. Автоматные очереди, рвущие свинцом тело Хлои.
Чаще всего снился ребенок.
Сшитый заново недоношенный ребенок.
Когда мальчик начал говорить, Эдвард решил больше не спать.
Утром он нашел комнату Хлои.
Она сидела на неубранной постели, одетая лишь в ночную рубашку. Давно не мытые волосы лежали на плечах нечесаной паклей. Хлоя сидела, опустив босые ноги на прорезиненный ковролин, и смотрела в стену.
Что транслировали в ее гексе, Эдвард не увидел. Едва он вошел, стены погасли, на потолке загорелись светильники, а из динамиков послышался ласковый женский голос:
- Гости Дома Искупления! Люди Сан-Сити искренне верят, что вы в самом ближайшем будущем вернетесь к полноценной жизни. Каждый человек имеет право на ошибку, гласит постулат гуманизма. И, следуя этому постулату, мы должны помочь вам вновь обрести свое предназначение. Повторяйте с нами. Вместе мы сможем снова наполнить ваши души светом. Заповедь первая - не убий...
- Здравствуй, Хло. - Женщина молчала. Она казалась забытой в комнате куклой. Эдвард присел рядом. - Ты не выходишь уже три дня. Я... Я боюсь за тебя.
Эдвард погладил кончиками пальцев ее шею. Сквозь бледную кожу позвонки выпирали чудовищно остро, словно хребет древней рептилии.
- Ты слышишь меня, Хло? Не молчи!
- Гость Эдвард, - в дверях возник Джозеф-охранник. Он держал поднос с завтраком. - Гостье Хлое нужно поесть. Пройдите в столовую.
Эдвард тяжело поднялся, коснулся на прощание щеки Хлои и спросил:
- Когда ее последний раз осматривал врач?
- Врач осматривает гостью ежедневно. - Холодно ответил Джозеф. - Ее состояние не вызывает опасений.
Эдвард с чувством выругался и вышел.
Он приходил к ней снова и снова. Просил, умолял, кричал. Но Хлоя превратилась в набитую рисом тряпичную куклу.
***
Локти упирались в стол, лоб - в сведенные горстями ладони. Кофейный аромат поднимался от чашки и щекотал ноздри, но пробиться в легкие, забраться в истерзанный добровольной бессонницей мозг уже не мог. Сквозь шум в ушах пробирались набившие оскомину слова прокурора. От них не было избавления.
- Мякиш, - послышалось справа.
Эдвард встрепенулся и, когда черные мухи перестали кружить перед глазами, увидел улыбающегося глухонемого. Он сосредоточенно отрывал корку от оставшегося после завтрака хлеба.
- Мякиш, - произнес глухонемой. Эдвард уставился на старика. - Мякиш, - повторил он. - Просто удивительно, сколько возможностей таит этот податливый кусок свежего хлеба. Его можно мешать со слюной и лепить все, что придет на ум. Людей и животных, рыб и птиц. Зайди как-нибудь, я покажу тебе свой зоопарк. Триста иллюстраций "Занимательной Зоологии", триста фигурок, триста застывших кусочков мякиша.
- Вы скульптор? - только и смог выдавить Эдвард.
- Пропитанный слюной мякиш - прекрасное средство, чтобы побыть одному, - старик словно не услышал вопроса. - Можно залепить уши - и не слышать, залепить ноздри - и не дышать. Можно склеить ресницы - и остаться в темноте. Попробуй, Эдмон,- он разломил краюху и протянул Эдварду половину.
Эдвард неожиданно для себя ухватил кусок и сжал в кулаке. Пальцы погрузились в хлеб, мягкое забилось под ногти.
Старик улыбнулся и зашаркал к выходу.
- Я не Эдмон, - крикнул в спину сумасшедшему Эдвард.
Оторвавшаяся на время от мелькавшего на стенах столовой судебного процесса Клара криво ухмыльнулась и с хрустом откусила от яблока.
- Кто он? - Феминистка молчала. - Кто этот псих? - рявкнул Эдвард и ухватил ее за ворот.
Та брезгливо, словно дохлого таракана, взяла Эдварда за рукав и с силой потянула:
- Руки убери, мужлан. - И лишь когда Эдвард разжал пальцы, ответила, - когда я попала сюда, он называл себя аббатом Фариа.
"Залепить уши - и не слышать".
Эдвард украдкой сунул хлеб в карман и заспешил к Хлое.
Сбивчиво и путано шептал он о сегодняшнем происшествии. Жарко твердил об аббате и тишине. Настолько жарко, что когда мякиш лег в безвольную ладонь Хлои, ее пальцы сжались в кулак.
В ту ночь Эдвард позволил себе заснуть. Ему приснился Фариа. Он лепил человечка.
***
Старик навис над столиком и старательно раскатывал колбаску из мякиша. Лица видно не было: лишь сверкающая в ореоле седого пушка лысина, лохматая поперечина бровей да сизый нос, казавшийся при таком ракурсе еще мясистее.
Эдвард потоптался на пороге, кашлянул в кулак, но аббат не отвлекся от работы, даже когда незваный гость тронул его за плечо. В растерянности пришлось изучать стеллажи, расставленные вдоль трех из шести стен. "Занимательная Зоология" из засохших дрожжей, соли, муки и секрета слюнных желез.
Заготовленная речь расползалась прогнившими нитками под натиском неловкой ситуации. Эдвард хотел сказать, что совет аббата спас его от голосов прокурора, судьи, адвоката, от повторений шести заповедей, от реплик вегетарианки, феминистки и один-Бог-знает-кого-еще Клары; что Хлоя наконец-то начала появляться в столовой, что Эдвард перестал видеть кошмары и просыпаться на липких от пота простынях. Было что-то еще, что хотелось сказать, с жаром, с благодарностью в глазах, но он лишь негромко произнес:
- Я пришел поблагодарить.
- Она сломается, Эдмон. В ней нет стержня, - сказал вдруг старик. - Я видел это не раз. Период обработки виной сменяется бомбардировкой картинками на тему "как может быть чудесно, если начать все заново". Снова и снова. До тех пор, пока мысль о возможности выбора не превратится в навязчивую идею. Она сделает выбор, Эдмон, рано или поздно. За двадцать шесть лет я еще ни разу не ошибся.
- А вы? - слетел с языка Эдварда самый глупый вопрос из взорвавшегося в голове фейерверка.
- А у меня нет выбора, - просто ответил старик, - он не предусмотрен приговором. - Пальцы аббата рвали хлебный цилиндр на неравные доли. - Они даже никогда не пытались вызвать во мне чувство вины - просто не дают записывать мысли. Это пытка для философа. Система построена на метаниях духа. Моему метаться некуда. Вот, к примеру, дух Клары - болен. У нее нет стержня - его заменил демон противоречия. Эта престарелая лесбиянка уже показывала тебе татуировки? - Эдвард вспомнил распахнутый халат и заповеди, выведенные синим на давно не знавших восстановления грудях. - Помню двух приверженцев сократской любви. Они опалили щетину на зубных щетках, заточили ее о кафель и в едином порыве вскрыли друг другу горло. Это был оригинальный вариант выбора, но суть от этого не изменилась. - Старик помолчал. - Зато из-за этих голубков здесь запретили все курительные принадлежности. Я требую мою послеобеденную трубку! - крикнул Фариа и подмигнул Эдварду. - Такое милое место. Любое слово тут же становится сигналом к действию. Присаживайся, мой мальчик, - указал аббат на кресло, сел напротив.
Пока появившийся Джозеф набивал табаком чашку, пока раскуривал, наполняя табачными облаками пространство комнаты, врач и философ молчали.
Когда охранник оставил их, аббат блаженно затянулся.
- Прости мою болтовню, Эдмон, - отправил он тугую струю в потолок, - долгое молчание в этой тюрьме дурно на мне отразилось.
- В тюрьме? - вскинул бровь Эдвард. От знакомого по рифмованной лирике слова веяло безнадежностью.
Смех старика был похож на карканье.
- Люди перестали видеть суть вещей, - наконец-то смог произнести аббат. - Палач, заплечных дел мастер. И он же - специалист по допросу военнопленных. Суть от этого не меняется, но каковы оттенки? - не обращая внимания на недоумевающего Эдварда, старик принялся лепить из заготовок прямоугольники и квадраты.
Лавина непонятных слов накрыла Эдварда с головой. Он чувствовал, что происходит нечто важное, но разговор разлетался стеклянным разноцветьем и не желал складываться в картинку.
Фариа выложил на стол первый ряд хлебных брусочков и сверился с иллюстрацией в книге, лежащей рядом.
- Оглядись, Эдмон, что ты видишь? - вопрос был задан таким тоном, что Эдвард повиновался. - Там, где ты видишь комнату-гекс, я вижу тюремную камеру, - не дожидаясь ответа, продолжил старик. - То, что тебе напоминает бензольное кольцо, напоминает мне соту. К этой комнате примыкает такая же, к ней - ее точная копия, и вот - весь Сан-Сити превращается в улей. - Где-то далеко, там, где в голове Эдварда хранился курс новейшей истории, тренькнул колокольчик. - Улей, полный пчел. Ты знаком с энтомологией, Эдмон? Пчелиная матка, рабочие пчелы и трутни. - Колокольчик бешено зазвонил. - Трутни, которых кормят, поят, одевают и берегут, и все лишь для того, чтобы эти никчемные, захлебывающиеся своей значимостью насекомые могли спариваться. - Прогремел набат, и на Эдварда снизошло откровение. Старик, сидевший напротив, пыхтевший трубочкой и катающий мякиши, был Гортуа Эль-Рефэйр. Философ-бунтарь. Философ-антихрист. Человек, чьи книги попадали в списки запрещенных еще до издания. - Оглянись, Эдмон, что видишь ты, кроме эгоистичного бытия трутня? Ничтожного насекомого, переставшего понимать суть вещей?
- Я помогаю людям, - Эдвард нахмурился. Слова давались с трудом. - Я делаю свою работу. Делаю ее хорошо.
- Ты упиваешься своей уникальностью! - Заорал старик. Его лицо вспыхнуло, губы скривились. - Тебе дела нет до пациентов - ты любуешься результатом! Раз в жизни сделал что-то не для себя - и тут же угодил за решетку!
- У вас все в порядке? - Голос возникшего из ниоткуда Джозефа был вежлив, но отливал сталью.
- Более чем, - пожал плечами аббат. Краска схлынула с его лица так же быстро, как появилась. - Вот, - ткнул он мундштуком в закрывшуюся дверь, - вот истинные пчелы. Они, а не мы, переставшие видеть.
Эдвард не нашел, что ответить. Безудержная чехарда мыслей давила на виски, раскалывала голову колокольным набатом.
Старик, кряхтя, поднялся и прошуршал в угол, к стеллажу с книгами.
- Эдмон, мальчик мой, - почти ласково сказал он. - Возьми это, - книга в потрепанной обложке легла в руку. - Дом Искупления - чудесное место, - улыбнулся уголками губ Фариа. - Только здесь можно найти такую великолепную библиотеку.
Эдвард скользнул взглядом по корешку и вздрогнул. Вместо ожидаемого труда Эль-Рефейра "Последнее роение Города Солнца" вытертая позолота гласила "Граф Монте-Кристо" Дюма.
- Чтение, Эдмон, питает душу. Только читать нужно внимательно, - во взгляде старика мелькнула безумная искра. - И тогда, быть может, ты увидишь суть. Читай внимательно, читай между строк, - Фариа медленно опустился в кресло и прикрыл глаза. Трубка давно погасла, но он не вынимал ее изо рта. - Ступай. Я устал, - голос аббата опустился до шепота, речь превратилась в бормотание. - Перестали видеть. Ступай.
Старик замолчал. Опустил голову. Трубка костяшкой домино стукнула о ручку кресла и мягко упала на резину пола.
На непослушных ногах Эдвард поплелся в свой гекс.
6
Суть вещей
- Они так и не поймали меня, - хвастал старик. Он сидел подбоченясь, будто не на пластиковом стуле, а в кресле Председателя Совета. В руке он держал вылепленную из хлеба трубку. Мундштук муляжа описывал дуги в такт словам. - Все их талантливые детективы и тренированные полис-Джозефы даже близко не подошли к моему убежищу.