Аннотация: Рассказчик оказывается в тундре во время своей службы в СА. Там он встречается с солдатом-хакасом, который демонстрирует бывшим городским жителям искусство выживания среди дикой природы.
Эта история произошла в самом начале моей службы в Мурманске. Я как раз попал в роту связи водителем БТР-50 ПУМ. Это такой бронетранспортёр, на котором установлена радиостанция (как в анекдоте - радио на бронетранспортёрах).
Тут внезапно пришла разнарядка выделить одного радиста для поддержки учений резервистов где-то в районе Печенги. Радистов выделять не хотели - у них в это время шёл интенсивный курс боевой учёбы. Тогда командование решило, что я достаточно близок к радио, чтобы ехать в качестве радиста. Вот я и поехал.
Когда меня привезли на место, там уже были три человека. Меня высадили, сказали, что теперь все в сборе и что с нами свяжутся завтра или, может, послезавтра, а до тех пор мы должны как-то устроиться и ждать дальнейших приказаний. Сказали и умчались прочь. Только их и видели.
Я огляделся. С трёх сторон, до самого горизонта, простиралась северная пустыня - тундра, вся покрытая поросшими серо-зелёным мхом кочками размером с человеческую голову. С четвёртой стороны были сопки с точно такими же кочками. Изредка виднелись гнущиеся к земле северные берёзы. Метрах в десяти протекала речка. Шириной она была метров пять-семь, а глубиной - метр или полтора. Вода была необыкновенно прозрачная, и сквозь неё прекрасно было видно дно.
Дело было где-то в апреле - время весьма холодное в тех местах, где и в июне мог снег выпасть. Полярная ночь уже кончилась, но и полярный день ещё не вступил в свои права - ночи были тёмные, но каждая из них была чуть-чуть короче предыдущей. Всё вокруг было покрыто омерзительно холодной влагой, и, кроме того, дул пронизывающий ветер, который и нёс эту самую влагу в виде мельчайших капелек и вдувал её во все дыры и щели.
Двое из моих товарищей понуро сидели на своих вещмешках, мокрые насквозь, и, безусловно, насквозь же продрогшие. Рядом лежала куча сырого хвороста и травы, а вокруг валялось множество использованных спичек - красноречивое свидетельство отчаянных, но тщетных попыток развести костёр. Я осторожно спросил, не имеется ли у них палатки. Нет, палатки не было - командование забыло об этой детали, и я понял, что ночь, проведённая под северным небом в такую погоду, если и не станет последней ночью в нашей жизни, то уж, во всяком случае, обойдется мне и моим товарищам очень дорого.
Тем более поразительным было, что наш четвёртый коллега спал. Да-да, именно спал, лёжа на этом самом мху и положив под голову вещмешок. Если бы он спал на гвоздях, как йог, я был бы, наверное, менее удивлён. Спать в подобной обстановке казалось мне столь же противоестественным, как дышать огнём.
Мне объяснили, что это какой-то крутой старослужащий из разведбата дивизии, что у него какая-то особая миссия на этих учениях и с нами он только денёк-другой перекантоваться должен. Ещё объяснили, что по национальности он хакас. Хакасы - это сибирское тюрко-монгольское племя. Я одно время думал, что они родственны североамериканским индейцам, но это, видимо, неверно. До этого случая я никогда о хакасах не слышал.
Через полчаса я тоже стал мокрым и продрогшим до костей, и мы, трое бессильных перед жестокостью природы, грустно сидели на своих отсыревших вещмешках, с ужасом ожидая приближения ещё более холодного вечера, а затем уж и вовсе ледяной ночи. Оказалось, что бодрствующие мои товарищи тоже принадлежали к "прослойке", то есть к интеллигенции - один окончил университет, другой, как и я, отучился один курс перед призывом. Какой жалкой и беспомощной в этот момент должна была казаться российская интеллигенция какому-нибудь наблюдателю со стороны. Ну, ни дать - ни взять, Васисуалии Лоханкины в тундре, только что пятистопным ямбом не говорят.
Наша интеллигентская грусть была прервана пробуждением хакаса. "Что-то холодно!" - была его первая фраза. Как сказали бы сегодня англосаксы, это был understatement of the day. "А костёрчик почему не развели?". В ответ на это один из нас что-то промычал и глубокомысленно повёл вокруг рукой, указывая на землю и на небо и на все прочие враждебные нам силы природы.
По этому жесту хакас, видимо, понял, с кем имеет дело, и принялся за работу. Вытащив штык-нож, он стал нарезать мох дёрном и складывать этот дёрн стенкой с подветренной стороны. Время от времени он давал короткие распоряжения кому-то из нас. Мы немедленно исполняли - почему-то его право повелевать было осознано и принято нами мгновенно.
Выстроив стенку из дёрна, он начал ходить вокруг нашего лагеря, постепенно удаляясь в тундру и время от времени нагибаясь, чтобы что-то подобрать. Мы следили за его действиями с благоговейным трепетом, как следят дикари за действиями шамана. Когда он вернулся, в его руках была охапка почти сухих хвороста, травы и сучков. Как?! Где в этих условиях могло сохраниться хоть что-то сухое?! Он сложил эту охапку возле дёрновой стенки, затем достал коробок и единою спичкой разжёг костёр. Он и нам приказал ходить вокруг, собирать палки, хворост и всё, что может гореть. Желательно, посуше, но теперь это уже было не принципиально - ведь влажную палку можно предварительно просушить возле горящего костра.
Мы радовались огню, как первобытные кроманьонцы. Мы просушили одежду. Затем мы достали наши скудные сухие пайки и, загрузив в один котелок содержимое всех банок, приготовили на огне некую кашу, название для которой подыскать трудно, но мы ее умяли с величайшим аппетитом.
- Маловато, - заявил хакас, - надо бы ещё пожрать чего-нибудь.
Мы с энтузиазмом согласились, но, увы, еды больше не было.
- Надо бы рыбу поймать, - задумчиво молвил он.
- Как же её поймаешь?! - не выдержал я. - У нас ведь удочек нет! Да и если бы были, нет рыбы в этой речке - её же насквозь видно!
- Рыба есть, - уверил хакас, - только попряталась. А удочка мне не нужна, я рыбину на штык поддену.
С этими словами он взял свой автомат, примкнул штык и пошёл вдоль речки, вглядываясь в воду.
Мы остались поддерживать огонь. Никто из нас не верил, что таким образом можно поймать рыбу (особенно если её нет в речке), но после всех чудес, которые нам уже продемонстрировал хакас в течение дня, мы не решались быть чересчур категоричными. Однако, в самом деле, в силах ли человека оказаться быстрее рыбы в воде?
Через пару часов хакас показался на горизонте. Сразу было понятно, что он что-то тащит. Мы в возбуждении вскочили на ноги. Когда он приблизился, стало ясно, что тащит он толстенную рыбину длиной около полуметра. Поток восхищённых нечленораздельных междометий вырвался из наших глоток. Наверное, мы должны были воздеть руки к небу и вскричать "Аллилуйя!", но издержки советского воспитания не позволяли нам этого сделать. Однако мы взирали на него с некой смесью восхищения и благоговения, как, вероятно, взирали сыны Израиля на Моисея, высекающего воду из сухой скалы.
Тут я впервые внимательно рассмотрел его. Передо мной стоит человек незаурядный. Он был невысокого роста, но сложён, как античная статуя. Хорошо ушитая военная форма сидела на нём как влитая, подчёркивая совершенство его фигуры, и казалась частью его собственной кожи. Оружие висело на его плече, и он поддерживал его с непринужденностью природного воина, давно сросшегося со своим оружием. Но главным в нём был умный, цепкий взгляд тёмных монгольских глаз. Вспоминая этот случай через много лет, я подумал, что так могли бы выглядеть батыры Судебея, никем не побеждённые на всем пространстве от Великой Китайской Стены до стен городов центральной Европы.
Здесь, посреди дикой природы, он был прекрасен. В нашем мире, "где дышит интеграл", ему было уготовано жалкое место. Он, может, и писать-то не умел. В больших городах он мог бы быть только в самом низу социальной лестницы. Но здесь он был Царь Природы, Венец Творения и признанный Вождь нашего маленького племени.
Мы испекли пойманную им рыбу и с наслаждением съели. Потом всю ночь мы поддерживали огонь, травили анекдоты, кемарили по очереди. Никто не заболел. Даже тепло было. На следующий день командование прислало палатку, уголь для костра и двух офицеров для уточнения на месте планов наших действий. Началась обычная служба. В тот же день хакас уехал куда-то, и больше я его никогда не видел.