Недавно прочитал изданную в начале 90-х годов прошлого века книгу израильского профессора Мартина ван Кревельда "Трансформация войны", отличный русский перевод которой имеется в сети. Замечательным ярким языком с фирменным юмором, который, как и обширные познания в военной истории, уже давно ассоциируется с его именем, автор убедительно разъясняет читателю, что прусский генерал Карл фон Клаузевиц, написавший почти два века назад главное сочинение военной науки, на котором так или иначе основывались все последующие теоретики, -- знаменитый трактат "О войне", заблуждался. Война, учит ван Кревельд, является вовсе не "продолжением политики другими средствами", а фундаментальным явлением человеческой культуры -- таким же, как, скажем, торговля, наука или искусство. Война появилась на свет почти одновременно с родом человеческим и уж куда раньше государств в нынешнем понимании этого слова и будет существовать, возможно, в измененном виде, даже если эти формы организации общества сменятся какими-то другими.
Идеи фон Клаузевица глубоко укоренились в сознании современного человека, хотя имя прусского военного писателя помнит далеко не каждый. Если война -- продолжение политики, а сама политика основана на интересах, то причиной войны всегда должно являться некое столкновение интересов. Интерес в обывательском представлении обязательно заключается в материальной выгоде, а если кровопролитие не представляется выгодным кому бы то ни было, обыватель склонен придумывать тайных бенефициаров войны, к каковым он с легкостью относит правительства великих и мелких держав, глав преступных кланов, а также вездесущих Ротшильдов с Рокфеллерами (последних многие почему-то тоже считают евреями). Нетрудно, однако, сообразить, что если бы войны велись исключительно ради выгоды, то они всегда должны были бы быть ограниченными, то есть преследовать достижение какого-то весьма конкретного результата и заканчиваться, как только для одной из сторон затраты на войну начинают превосходить ценность приза в случае победы. Под это определение подходит Русско-японская война, но ни в коем случае не Первая Мировая, приведшая к разорению всех участников -- и побежденных, и победителей -- кроме США, которые вступили в битву позже других и не успели понести больших потерь. Поэтому вряд ли можно обосновывать тотальную войну меркантильными причинами.
Политологи, профессионально занимающиеся международными отношениями, не отождествляют политический интерес с материальной выгодой. Так представители научного направления с несколько самоуверенным названием "неореализм" полагают, что основным интересом любого государства является забота о безопасности, которая понимается как совокупность факторов, предотвращающих нападение со стороны других держав. Замечая, что суверенные страны существуют в условиях "международной анархии" (под этим понимается отсутствие над обладателями суверенитета какой-либо реальной власти, кроме божьей), неореалисты рассматривают политику, как игру с нулевой суммой -- государство может усилить собственную безопасность лишь за счет безопасности других. В таких условиях может возникать ситуация, известная в теории игр под названием "дилемма узника", и война, не будучи выгодной ни одной из сторон, всё-таки становится неизбежной просто потому, что противники не могут доверять друг другу.
И неореализм, и конкурирующий с ним неолиберализм, утверждающий, что даже в условиях "международной анархии" державы могут не только соперничать, но и сотрудничать для достижения коллективной безопасности, принимают как аксиому предположение, что государства всегда действуют рационально. Однако исторические данные нередко противоречат этому утверждению. Так, например, в книге немецкого историка Барбары Такман "Первый блицкриг -- август 1914" (оригинальное английское название "The Guns of August"), приводится немало свидетельств, что далеко не все решения, принятые руководителями великих держав накануне и в начале Первой Мировой войны, можно с полным правом считать рациональными или даже разумными. Вообще есть ощущение, что, если бы все политические решения принимались исключительно разумом, масштабных и длительных войн, возможно, никогда бы не было.
С другой стороны, большинство современных политологов вслед за фон Клаузевицем относят войну исключительно к сфере деятельности суверенных государств -- только они провозглашаются обладателями политических интересов, столкновение которых способно привести к войне. Однако в течение последних десятилетий мы всё чаще становимся свидетелями военных конфликтов, в которых хотя бы с одной стороны выступает не государство и не армия, а некие альтернативные политические и боевые организации. Возможно, теоретики в области международной безопасности не склонны считать такие столкновения достойными внимания серьёзных учёных, однако сегодня, когда чуть ли не все ведущие державы мира провозгласили своей первоочередной задачей уничтожение ИГИЛ, но при этом оказались не в состоянии продемонстрировать сколь-нибудь значительный прогресс в достижении этой цели, подобная позиция уже не является приемлемой. Нет сомнения, что в настоящее время организации, которые мы называем "террористическими", стали наряду с государствами влиятельными субъектами международной политики и существенными участниками вооруженных конфликтов.
Определяя организованное вооруженное насилие как явление культуры, Мартин ван Кревельд отказывается и от идеи рациональности, и от идеи непременной государственности войны, а заодно объявляет бессмысленным и поиск причин этого явления. Как пишет израильский профессор в заключительном абзаце своей книги: "вопрос о том, ради чего общества будущего станут воевать, почти не имеет отношения к делу. Война не является лишь средством для достижения какой-либо цели, и люди не обязательно сражаются ради того, чтобы достичь той или иной цели. В действительности все обстоит как раз наоборот: люди часто ставят перед собой ту или иную цель для того, чтобы воевать. В то время как вполне можно усомниться в пользе, которую приносит война как средство достижения практических целей, ее способность увлекать, воодушевлять и очаровывать никогда не вызывала сомнений. Война -- это жизнь во всех ее проявлениях. Из всех существующих на земле видов деятельности только война одновременно и позволяет, и требует использовать с полной отдачей все человеческие качества -- и самые благородные, и самые низкие. Жестокость и беспощадность, храбрость и решительность, чистая сила, которая с точки зрения стратегии необходима для того, чтобы вести вооруженный конфликт, -- все это является одновременно его причиной. Литература, искусство, игры и сама история -- все это красноречивое доказательство одной и той же простой истины. Один из действеннейших способов обрести радость, свободу, насладиться счастьем и даже испытать исступление и экстаз заключается в том, чтобы не сидеть дома с женой и детьми: часто бывает именно так, что люди ощущают себя в высшей степени счастливыми, оставив самых близких и любимых ради нее -- войны!"
Этот замечательный текст был написан в начале 90-х годов прошлого века, когда некоторые аналитики серьезно полагали, что история на всех парах движется к блистательному концу, либеральные демократии вот-вот распространятся на весь мир, политическая борьба будет вестись исключительно в стенах парламентов да на страницах прессы, а дальнейшее существование человечества сделается, таким образом, весьма благополучным, хотя и несколько однообразным. В этот период возобладало пренебрежительное отношение к Realpolitik, а модными сделались политические теории, которые наилучшим образом характеризуется тем, что слово "реализм" ни в какой форме не входит в их названия. Однако умозрительность и зачастую отрешенность от тысячелетнего исторического опыта, свойственная этим доктринам, вовсе не означает, что у их приверженцев отсутствуют хорошие аргументы.
Когда Роберт Кеохэйн и Джозеф Най заявляют в книге "Power and Interdependence", что в современном мире боевая мощь государств играет довольно незначительную роль, они, конечно же, правы, и события последней четверти века как нельзя лучше подтверждают их правоту. Хотя в течение этого периода великие державы неоднократно использовали военную силу против других стран, но только таких, которые, будучи, как минимум, на порядок слабее противника, ни в коем случае не могли оказать серьезного сопротивления. При этом сила применялась очень осторожно и так скрупулезно дозировалась, что создавалось впечатление, будто кампаниями руководят не генералы, а гомеопаты. Последняя крупная межгосударственная война между приблизительно равными по силам противниками, в которой они не сдерживались, а, что называется, давали волю чувствам, была, вероятно, Ирано-Иракская. В этой войне, по некоторым оценкам, погибли более миллиона человек.
Что же касается великих держав, то прямые военные столкновения между ними после 1945-го года никогда уже не происходили, и это несмотря на то, что даже в течение последних двух лет не было недостатка в событиях, которые в прежние добрые времена, безусловно, стали бы casus belli. Если бы международная обстановка сегодня была похожа на ту, что существовала всего лишь сотню лет тому назад, мы, безо всякого сомнения, уже ощутили бы, как "веет ветром от шага полков" и содрогается земля под гусеницами десятков тысяч бронемашин. Более того, некоторые из нас, наверное, и сами с грохотом катились бы навстречу року, сидя во утробах этих стальных чудовищ. Однако ничего подобного не происходит, ибо возможности современных государств достигать свои политические цели при помощи военной силы весьма ограничены, независимо даже от того, насколько велика эта сила.
Вряд ли следует, однако, объяснять создавшуюся ситуацию влиянием экономической глобализации или возросшего авторитета международного права. Кеннет Уолтц в статье "Globalization and Governance", вышедшей в 1999-м году, писал, что в преддверии 21-го века ещё не достигнут уровень экономической глобализации, подобный хотя бы уровню 1910-го года, если измерять их процентами международной торговли и потоков капитала в структуре ВВП ведущих держав. Норманн Энджелл в начале 20-го века доказывал в своей книге "Великая иллюзия", что война невозможна. С помощью внушительных примеров и неоспоримых аргументов Энджелл утверждал, что при существующей взаимозависимости наций победитель будет страдать в одинаковой степени с побежденным -- поэтому война невыгодна, и ни одна страна не проявит такой глупости, чтобы начать ее. Книга эта, переведенная на одиннадцать языков, сразу же сделалась невероятно популярной, даже культовой, и оставалась таковой вплоть до августа 1914-го года. Таким образом, скорее всего, верно как раз обратное: весьма ограниченная возможность добиваться политических целей силой заставляет государства всё больше переносить борьбу в экономическую и юридическую сферы. Сами же ограничения в применении военной силы связаны с действительно уникальным и никогда ранее в истории не существовавшим фактором -- ядерным оружием.
В политической литературе рассуждения о ядерном оружии зачастую напоминают беседы взрослых с детьми о сексе. Важность его вроде бы не отрицается, но разговор очень быстро переводится на обсуждение других аспектов жизни, так что рассудительный ребенок вполне может прийти к выводу, что секс, если и имеет место в отношениях родителей, то не играет и никогда не играл слишком уж значительной роли. Но подобно тому, как в подавляющем большинстве случаев дети появляются на свет в результате секса, нынешняя политическая реальность обязана своим возникновением исключительно ядерному оружию.
Парадокс современного ядерного оружия состоит в том, что оно лишает смысла само понятие победы в войне. Как пишет ван Кревельд: "очевиднейшая истина состоит в том, что ядерное оружие является орудием массового убийства. Притом, что защиты от него нет, единственное, для чего оно годится, -- это для бойни, беспрецедентной по своей кровожадности и, вполне вероятно, последней в истории человечества. Но оно не может быть использовано для ведения войны в собственном смысле этого слова". Если между двумя ядерными державами возникнет военный конфликт, то каждая из них должна будет проявлять исключительную осторожность, дабы не нанести противнику слишком большой урон, потому что тот может, чего доброго, ответить водородными бомбами. Но весь смысл военной стратегии состоит именно в том, чтобы суметь сконцентрировать в нужном месте и в нужное время достаточно сил для нанесения как можно более мощного удара, и это в некоторой степени роднит войну с игрой в шахматы. Никто, однако, не захочет играть с человеком, который в ответ на удачную комбинацию способен запросто сгрести с доски несколько фигур и швырнуть их в лицо противнику, как это сделал Остап Бендер в партии с одноглазым любителем. В такой ситуации не стоит выяснять, кто лучше играет, да и сама игра теряет всякий смысл.
Лишённые возможности сражаться по-настоящему, две сверхдержавы изобрели суррогат, названный "холодной войной" и заключавшийся в перманентной демонстрации противнику всё более мощных и технологичных вооружений. Это как если бы шахматисты вместо того, чтобы играть, пытались бы устрашить друг друга внешним видом своих фигур. При этом современное конвенциональное оружие впечатляет не столько всеразрушающей мощью, сколько умопомрачительной ценой. Авианосцы класса Nimitz стоят более шести миллиардов долларов каждый, а следующее поколение -- авианосцы класса Ford -- более чем в два раза дороже. Соединенные Штаты, чьи расходы на оборону посрамляют государственные бюджеты многих не столь значительных стран, позволяют себе лишь дюжину кораблей такого размера. Какой стратег отважится повергнуть эдакое сокровище, равное по стоимости целому флоту, риску быть потопленным в реальном морском сражении? Жуткая цена некоторых боевых систем заставляет усомниться в том, что их создатели действительно планировали когда-либо использовать свои детища для войны с равным по силам противником. Столь дорогие вооружения годятся лишь для парадов и демонстраций с целью укрепления престижа владеющей ими державы.
Гонка вооружений и накопление колоссальных конвенциональных арсеналов оказали очень малое влияние на реальную обороноспособность великих держав. Хотя армия Российской Федерации, даже после недавних амбициозных реформ, не может идти ни в какое сравнение с вооруженными силами Советского Союза, прямая война против РФ также немыслима, как и против СССР. Несмотря на то, что США не пожелали смириться с действиями России в Крыму и на Донбассе, они не только не решились на военное столкновение, но даже не захотели поставлять оружие украинцам. Вместо этого американцы с первого дня перенесли борьбу в экономическую сферу, где у них действительно есть реальные преимущества. С другой стороны, и в 2008-м, и в 2014-м годах действия российских войск носили весьма ограниченный характер, хотя в военном отношении Россия превосходила своих непосредственных противников -- Грузию и Украину -- на порядок. Но ведь и Советский Союз, имея куда более мощную армию, использовал её в столь же ограниченной манере. И причина всё та же -- стремление избежать каких-либо действий, могущих привести к прямому военному столкновению с США, которое, не приведи Господь, может перерасти в обмен ядерными ударами.
Шуточная пословица времен американского Дикого Запада утверждает, что Бог создал людей свободными, а равными их сделал полковник Кольт со своим револьвером. Ядерное оружие уравняло народы. Сколько бы ни раздражала Северная Корея США и их союзников, сколь бы сильно не беспокоились её соседи -- Южная Корея и Япония -- вряд ли эту страну, по слухам недавно испытавшую водородную бомбу, когда-либо постигнет судьба Ирака или Ливии. Разумеется, обладая мизерным ядерным потенциалом, Северная Корея, в отличие от России, вовсе не угрожает США гарантированным уничтожением в случае нападения, но, оказывается, достаточно угрозы сколь угодно малого ядерного возмездия, чтобы даже у сверхдержавы отбить охоту серьезно воевать. Интересно, что в западной риторике всё время муссируются сомнения в реальности ядерных возможностей Пхеньяна. Словно хотят сказать, что, мол, всё врут коммуняки, их ядерное оружие -- миф, а потому и беспокоиться не о чем. Это замечательным образом контрастирует с устроенной перед самым вторжением в Ирак истерией насчёт смертельной угрозы человечеству, исходящей от Саддама Хусейна и его оружия массового поражения, которое на поверку действительно оказалось мифом.
Ограниченную войну против второстепенной ядерной державы устроить можно, но нельзя причинить ей серьезный вред, оккупировать её столицу, свергнуть её правительство. Поэтому страны, имеющие основания опасаться нападения, обязательно постараются овладеть ядерным оружием, наплевав на неудовольствие и противодействие мирового сообщества, как это сделали Индия, Пакистан, Северная Корея и, по всей вероятности, Израиль. Можно предположить, что в течение первой половины 21-го века основные государства Ближнего Востока -- Иран, Саудовская Аравия и, наверное, Турция -- тоже приобретут ядерный статус. Вполне возможно, к ним присоединятся Япония и Южная Корея. Те же, кто не пожелает платить связанную с этим немалую политическую цену, должны будут принять покровительство одного из ядерных гегемонов в обмен на частичную потерю суверенитета и подчинение своей политики политике гегемона. В принципе союзник великой ядерной державы тоже надежно защищен. Однако, как убедилась на горьком опыте Украина, в нужный момент помощь не обязательно будет оказана в ожидаемом объёме, потому что у гегемонов есть свои соображения, когда и за что стоит рисковать.
В дополнение к ядерному оружию в новом столетии возник и с каждым годом приобретает всё большее значение ещё один фактор, который в начале 90-х годов прошлого века, когда Мартин ван Кревельд издал свою книгу, находился ещё в зачаточном состоянии и не был заметен. Речь идет о боевом применении информационных технологий -- электронной разведке, высокоточном оружии, а теперь еще и роботах.
Наполеон определял военную стратегию как умение сконцентрировать на решающем участке фронта больше сил, чем имеет там противник. Если это удалось -- победа возможна и даже весьма вероятна. Понятно без слов, что успешность маневра в первую очередь зависит от его скрытности -- если противник сумел вовремя заметить опасное для себя передвижение войск и принять соответствующие меры, кампания, скорее всего, будет проиграна. И в эпоху Наполеона, и во время Второй Мировой, и ещё несколько десятилетий после неё точная и подробная развединформация считалась редкой удачей. Полководцы вынуждены были действовать в условиях "тумана войны", как выразился фон Клаузевиц, почти ничего не зная о противнике и пытаясь угадать его намерения по результатам уже осуществленных операций и, может быть, крупицам достоверных сведений, которыми изредка баловала разведка.
Отличной иллюстрацией к тому, что думали военачальники прошлого о качестве разведданных, с которыми им придется иметь дело, служит Kriegspiel -- военная игра, популярная во времена Бисмарка в качестве средства для тренировки стратегического мышления у офицеров прусского генштаба. Существует шахматный вариант этой игры, заключающийся в том, что у каждого игрока есть собственная доска, на которой он видит лишь свои фигуры, а фигуры противника не видит. Поэтому в игре нужен посредник, действующий как судья и владеющий всей информацией о ходе игры. Посредник следит за тем, чтобы ходы не нарушали шахматных правил, а также объявляет о сбитых фигурах, которые только в этот момент становятся видимыми для противника, шахах и мате, если до этого доходит. Победить надо, так и не узнав, где именно находились фигуры соперника, до последнего скрывавшиеся за завесой "тумана войны".
Сегодня ситуация кардинально изменилась. Спутники и беспилотники, которыми кишат воздух и космос над потенциальными театрами военных действий, а также многочисленные и разнообразные сенсоры на поверхности земли и моря позволяют в реальном времени получать подробную и достоверную информацию о противнике. Взвод ещё можно передвинуть незаметно, но дивизию -- ни в коем случае. Сегодня не может быть ничего подобного, скажем, операции "Багратион", когда советские командиры, действуя в основном по ночам, умудрялись перемещать целые армейские корпуса и в конце концов сосредоточили огромные силы на участке наступления прямо под носом у мало что подозревавших гитлеровцев, хотя, надо полагать, немецкая разведка тоже не сидела сложа руки и очень даже пыталась разгадать планы противника.
Американский учёный-физик и популяризатор науки Мичио Каку -- автор книги "Физика будущего" -- так описывает свои впечатления от новейших средств электронной разведки: "В 2010-м году, когда я был ведущим одной из программ телеканала Science Channel, мне довелось побывать в форте Беннингс (штат Джорджия) и увидеть последнюю модель "Интернета для поля боя" армии США под названием "Пехотинец". Я надел особый шлем с закрепленным сбоку миниатюрным экранчиком. Передвинув экран так, чтобы он оказался перед глазами, я внезапно увидел поразительное зрелище: панораму поля битвы, на которой крестиками было обозначено расположение своих и вражеских войск. "Туман войны" внезапно рассеялся, GPS-сенсоры точно определили положение воинских частей, танков и зданий и обозначили на схеме местности. Стоило нажать кнопку -- и изображение мгновенно изменилось, открыв мне прямо на поле боя выход в Интернет и предоставив информацию о погоде, диспозиции войск, стратегии и тактике".
Если противник обнаружен, он неминуемо и очень скоро будет уничтожен с помощью высокоточного оружия, которое с каждым годом становится всё более совершенным. Танковую колонну можно ликвидировать залпами высокоточных ракет, выпущенных с расстояния в десятки километров. Конечно, у современного танка есть и толстая многослойная броня, и активная защита, позволяющая на расстоянии сбивать летящие в него снаряды, но вряд ли бронированный монстр сможет выстоять против роя роботизированных ракет, нападающих на него поодиночке и группами, как осы на бурундука, потревожившего гнездо. Современные ракеты могут быть очень юркими: все мы видели на клипах в YouTube, какие пируэты, гоняясь за своей целью, выписывает в воздухе "Тамир" -- ракета-перехватчик израильской тактической системы ПРО "Железный купол". Ничто в принципе не мешает наделить противотанковые ракеты такой же подвижностью. Подобно тому, как пулемёт в начале 20-го века сделал невозможным наступление пехотными шеренгами, так в 21-м веке электронная разведка и высокоточное оружие сводят на нет возможность маневра крупными армейскими соединениями, нивелируя, таким образом, огромную часть традиционной военно-стратегической мысли, которую развивали поколения полководцев прошлого - от шведского короля Густава Адольфа до советского маршала Жукова.
Война, которую мы видим в кинофильмах про подвиги дедов и которая заключается в противостоянии громадных армий, подготовленных и посланных на поля сражений могучими державами, видимо, навсегда уходит в анналы истории. Конечно, вооруженные силы всех стран мира остаются приспособленными в первую очередь именно для такой битвы, но это лишь в силу свойственного военным консерватизма мышления. Известно ведь, что генералы всегда готовятся к предыдущей войне.
Но, в таком случае, может быть, Френсис Фукуяма был прав хотя бы частично -- пусть не история политических противостояний вообще, но история войн всё же заканчивается? Вряд ли. Как выразился русский белоэмигрант, бывший полковник генштаба царской армии Евгений Месснер: "невозможности войны человечество не допустит". Он же в книге "Мятеж -- имя третьей всемирной", изданной в Буэнос-Айресе в 1960 году, указал, что войны будущего, скорее всего, примут форму революционного восстания, которое благодаря грядущей глобализации сделается поистине всемирным. Мартин ван Кревельд практически повторил мысль Месснера, написав в своей книге: "в будущем войны будут вести не армии, а группы, членов которых мы сегодня называем террористами, партизанами, бандитами и грабителями, но которые несомненно придумают для себя более приемлемые официальные титулы. Вполне вероятно, их организации будут основаны больше на харизматических, чем на институциональных принципах, а основной мотивацией там выступит не "профессионализм", а фанатическая, основанная на идеологии лояльность".
Эти строки написаны в самом начале 90-х годов прошлого столетия. Сегодня, четверть века спустя, невозможно отделаться от впечатления, что события развиваются в согласии с этими предсказаниями. В то время, как межгосударственная война постепенно превращается в раритет, войны, в которых хотя бы одним из участников является некая революционная -- "террористическая", как мы предпочитаем выражаться, -- организация, с каждым годом становятся всё более привычным явлением. Эти столкновения принято называть не войнами, а "конфликтами малой интенсивности", однако такое название оправдано лишь для случаев, когда террористы противостоят государствам. Если же конфликт происходит между самими революционерами различных мастей, интенсивность, судя по рекам пролитой крови, становится очень даже высокой. Лишь за одно лето 1994-го года в Руанде погибли около миллиона человек, что составило 20% населения страны и 70% численности народа Тутси -- главной жертвы в этой бойне. За время гражданской войны в Дарфуре погибли 300 тысяч человек, а в Сирии -- 250 тысяч, согласно последним оценкам ООН. Подозрительно, однако, что число это уже долгое время остается неизменным, хотя война вроде не прекращалась ни на минуту. Наверное, сбились со счёту.
Когда же борьба ведется между революционерами и государством, интенсивность кровопролития обычно действительно мала, но зато продолжаются эти конфликты десятилетиями и многие из них, такие как, например, израильско-палестинский, за всё это время ни на йоту не приблизились к возможности разрешения. Основной поражающий фактор здесь не интенсивность, но перманентность насилия, не физическое, но психологическое воздействие. Как выразился всё тот же Месснер: "война теперь -- не только частичное истребление населения, но и поголовное истощение нервов". За последние два века западная цивилизация выработала убеждение, что война -- это относительно кратковременное напряжение всех физических и духовных сил, необходимое для победы, после достижения которой наступает длительный период мирной жизни. Поэтому, если террор продолжается слишком долго, человек западного склада ума начинает нервничать и прикидывать, не стоит ли пойти на уступки, дабы избавиться от этой напасти. Но террористам не нужны мелкие уступки. Они сражаются за идеал -- кардинальный передел всего, что их окружает. Вооруженная борьба -- единственный смысл их жизни, и никакого другого ремесла, кроме революционного насилия, они не знают. Они вовсе не мечтают о мире, им лучше всего как раз на войне.
Современная армия очень плохо приспособлена для борьбы с революционерами, террористами, партизанами и повстанцами различных мастей, ибо по воле создавшего её общества, она предназначена для очень напряженной, возможно, кровопролитной, но (в идеале, конечно) короткой схватки. Мировые войны, длившиеся годами, -- катастрофические исключения. Кроме того, армия нуждается в четком и понятном определении победы, скажем, занять столицу противника и водрузить флаг на самой высокой башне города или на крыше здания, где заседает правительство. Революционные же войны могут тлеть десятилетиями, в течение которых остается совершенно непонятным, какую же именно ситуацию можно считать победой. Поэтому успехи армий в борьбе с иррегулярными ополчениями всегда были более чем скромными.
Наполеон не смог справиться ни с испанскими, ни с русскими партизанами, а Вермахт до самого конца продолжал бороться с движением Сопротивления, повстанцами Тито, Армией Краевой и советскими партизанами. Причем некоторые исследователи полагают, что эта борьба в общей сложности сковывала около двадцати дивизий, каждая из которых весьма пригодилась бы на восточном фронте. Во Вьетнаме армия США потерпела поражение от оборванцев Вьетконга, а в Алжире почти полмиллиона отлично вооруженных французских солдат вынуждены были отступить перед гораздо меньшими по численности и гораздо хуже экипированными бойцами Фронта Национального Освобождения. С 1960-го года и по сей день Израиль без блистательных успехов борется с различными палестинскими организациями, а с 1980-х годов еще и с ливанской Хизбаллой. Советское вторжение в Афганистан закончилось бесславным исходом, и есть все основания полагать, что американцев ожидает та же судьба. Казалось, в Ираке США добились успеха и наконец подавили сопротивление джихадистов, но стоило американским войскам покинуть страну, как исламское государство, возникшее, словно джинн из бутылки, во мгновение ока захватило огромные территории, опрокинув по пути новую иракскую армию, которую в течение многих лет взращивали и лелеяли американские инструкторы.
Сирийская гражданская война являет собой, видимо, апофеоз беспомощности государств в борьбе с революцией. Согласно Википедии, против ИГИЛ выступили следующие силы: коалиция из 60-ти (!) стран под предводительством США; не столь внушительная коалиция под руководством Франции из менее, чем 30-ти государств, среди которых, однако, Китай и Россия; новый "багдадский пакт", возглавляемый Россией, в который вошли Иран, Ирак, то, что осталось от Сирии, а также Хизбалла и другие шиитские милиции; ну, и наконец, недавно сформированный Исламский (читай: суннитский) Альянс, вдохновляемый и направляемый Саудовской Аравией и Турцией. В последнем случае, правда, уместно поинтересоваться: действительно ли козёл в огород собрался, чтобы капусту стеречь? Практически все государства, хоть что-то представляющие из себя в военном отношении, так или иначе объявили войну организации, насчитывающей в своих рядах, по самым оптимистическим оценкам, около пятидесяти тысяч бойцов. Время от времени та или иная держава не без гордости сообщает по телевизору о достигнутых успехах, но в целом воз и ныне там -- ИГИЛ продолжает существовать и действовать. Причем невозможно избавиться от впечатления, что даже если "Исламское государство" будет уничтожено, ничего по сути не изменится -- почти тотчас появятся новые террористические группы с другими названиями, и всё вернется на круги своя.
Справедливости ради следует отметить, что были у государств и ограниченные успехи. К началу 60-х годов прошлого века СССР удалось ликвидировать последние остатки антисоветского подполья, Британия заставила отказаться от борьбы ирландских террористов, а Испания -- баскских. К 2005-му году Израиль подавил длившийся десять лет террор смертников, а в 2009-м году "Тигры освобождения Тамил-Илама" после двадцатишестилетней гражданской войны сложили оружие перед регулярной армией Шри Ланки. Но сама длительность этих противостояний как нельзя лучше подтверждает вывод об органически присущей современным вооруженным силам неэффективности в борьбе с иррегулярными ополчениями.
Такое отсутствие эффективности наблюдается на всём протяжении новой и новейшей истории во всех типах государств. Но причины этого явления, вероятно, разные для различных эпох и противостояний. Калифорнийский профессор Филипп Боббит, выделяя шесть типов государств (six constitutional orders), существовавших с начала 16-го века до наших дней, утверждает, что каждому из них в каждую историческую эпоху соответствовал свой особенный вид терроризма. Независимо от того, прав ли он, представляется вполне очевидным, что причины успеха сегодняшних террористов кроются в их умении паразитировать на краеугольных принципах идеологии, восторжествовавшей за последние десятилетия на Западе и распространившейся в той или иной степени на весь мир. Это идеология абсолютного примата прав человека.
Война всегда оправдывается некими высшими или хотя бы возвышенными причинами. Как указывает в своей книге ван Кревельд, боец отличается от убийцы твёрдой верой в то, что сеет смерть исключительно во имя какой-то достойной во всех отношениях цели. Средневековые рыцари, следуя примеру римского императора Константина, шли в бой, подняв над головами хоругви с ликом Христа, и умирали, равно как и убивали, во славу Божью. После Великой французский революции одряхлевшее христианство, постепенно утратившее власть над умами и сердцами людей, сменил национализм -- новая неистовая религия Европы -- и на боевых знамёнах на разных языках был начертан один и тот же девиз: "Vaterland Эber alles", ибо не существовало теперь занятия достойнее, чем умирать и убивать за родину. Однако две мировые войны, вылившиеся в массовое механизированное убийство, доходившее до геноцида, а затем почти полувековое ожидание окончательного всемирного холокоста, поколебали веру народов Запада в высшую ценность национальных чувств. Но ради чего-то ведь надо воевать! И вот, когда рухнула Берлинская стена, погребая под обломками последнюю, как тогда казалось многим, "империю зла", появились новые "вещи, которые поважнее, чем мир". Права человека, права различных меньшинств, защита гражданского населения (civilians), продвижение во всем мире идеалов демократии -- вот цели, достойные того, чтобы проливать ради них свою и чужую кровь.
Запад осознал, что отныне его новая миссия, его "Manifest Destiny", если угодно, -- нести свободу народам, стонущим под гнетом "жестоких диктаторов", и осуществлять военную интервенцию везде, где эти самые диктаторы или их подручные нарушают права человека, которые мало-помалу приобретают статус священных. Всё это, разумеется, при условии, что указанные диктаторы еще не успели обзавестись ядерным оружием. Ничто, впрочем, не ново под луной. Вот, скажем, замечательная цитата: "В мире существует единственный народ, который будет сражаться за свободу других, не жалея для этого ни средств, ни усилий и подвергая опасности самого себя. Он даже готов пересечь моря, чтобы нигде не допустить несправедливого правления и добиться, чтобы везде восторжествовали правда, право и закон". Эти слова легко представить в устах президента Обамы, но принадлежат они древнему историку Титу Ливию, родившемуся за 60 лет до Иисуса Христа. Ливий, не подозревая о грядущем всего через пару тысячелетий явлении миру американцев, вполне искренне имел в виду своих соотечественников -- римлян. Последние относились к войне очень щепетильно. Римские законы и обычаи запрещали вести несправедливую войну, а справедливость последней определялась при помощи формальной процедуры, правда, не юридической, как сегодня, а религиозной (что вполне соответствовало тогдашнему здравому смыслу: кто, если не боги, лучше всего разбирался в справедливости). Поэтому все войны, которые учинял Рим, были по определению справедливы. Сегодня мало кто согласится с этим утверждением, но важно ведь не то, что полагаем мы, а то, что думали, отправляясь на войну, сами римляне.
Суверенитет, ранее считавшийся главнейшим и освященным международным правом атрибутом государственности, даже выразителем её сути, вдруг сделался чем-то условным, зависящим от того, какого рода правительство находится у власти. И если там оказывается не дай бог диктатура, попирающая права человека и не позволяющая меньшинствам самоопределяться, то защитники прав и свобод, преисполнившись благородным гневом, могут запросто вторгнуться в эту страну, разбомбить её столицу, а саму её разделить на независимые части. Идеология эта, появившись на Западе, благодаря его богатству и могуществу, оказала влияние на образ мыслей во всём мире. Поэтому "отжим Крыма" тоже произошел исключительно с целью защиты гражданского населения полуострова от "киевской хунты", а также для того, чтобы позволить крымчанам осуществить "право на самоопределение", во имя чего, пусть и с поспешностью, несколько не подобающей значительности события, были проведены соответствующие демократические ритуалы вроде референдума. Справедливости ради следует отметить, что президент Путин в одном телеинтервью упомянул и другие причины, как то: беспокойство за судьбу Черноморского флота и навязчивое желание России сделать что-то достаточно радикальное, чтобы Запад понял наконец, что неуклонное продвижение НАТО на восток очень сильно действует на нервы Кремлю. Однако эти объяснения, куда более, на мой взгляд, соответствующие истинному положению вещей, остались где-то на периферии дискурса.
Прошло совсем немного времени и стало понятно, что возникшая ситуация позволяет революционерам всех мастей успешно противостоять военным усилиям держав, в том числе великих. Существует ли стратегия, которая позволяет, имея лишь небольшое количество бойцов, пусть даже одержимых и презирающих смерть, но вооруженных довольно примитивным оружием, выступить против армий западного типа с их танками, самолётами и вакуумными бомбами (не говоря уже о водородных)? Да, существует! Для этого нужно смешаться с теми самыми civilians, на защиту которых поднялся Запад. После нанесения удара террористы должны отступить в гущу гражданского населения, раствориться среди него. Их базы должны быть там, в густонаселенных районах городов, и тогда они окажутся под самой надежной защитой, ибо жуткая мощь современного оружия как раз и явится главным препятствием к его применению. Если же войска рискнут сразиться с террористами в их логове, не подвергая при этом опасности мирное население, то в таком бою они лишатся всех своих тактических преимуществ и даже если сумеют одержать победу, то только очень дорогой ценой, которую политики, как правило, полагают неприемлемой.
Тут, однако, имеется один важный нюанс, первое время остававшийся недооцененным. Террористы могут скрываться среди гражданского населения, только если оно им сочувствует. А почему, собственно, оно станет им сочувствовать? Не разумнее ли предположить, что civilians как раз примут сторону своих освободителей -- тех, что явился их защищать от жестоких диктаторов, -- и без особых колебаний выдадут им всех террористов, саботажников и прочих сопротивленцев? Именно таким было настроение американцев накануне вторжения в Ирак, когда любые упоминания о возможности партизанской войны против войск США со смехом отметались. Реальность, однако, оказалась иной: местное население не только сочувствует партизанам, но и готово стойко терпеть всевозможные тяготы и лишения, на которые, уже самим фактом пребывания в их среде, обрекают их террористы. Несмотря ни на какие попытки иноземных солдат завоевать "умы и сердца" местных жителей, те продолжают считать их пришельцами и оккупантами, а бойцов сопротивления -- своей плотью и кровью. Тут, видимо, сказывается глубоко почвенническая -- "теллурическая" -- сущность партизана, на которую в своё время указал "нерукопожатный", но проницательный философ Карл Шмитт.
Казалось бы, если основная трудность борьбы с терроризмом основана на психологической аберрации, то, как только проясняется истинное положение вещей, ничего не стоит модифицировать поведение и избавиться от проблемы. Увы, дело обстоит гораздо сложнее. Права человека -- не гуманистическая блажь, а новый основополагающий постулат цивилизации, важнейшая часть raison d'Йtre Запада. От них невозможно отказаться так же, как в средние века невозможно было презреть всеобщую убежденность в особой святости земли, на которой располагались церкви и монастыри. Эта святость наделяла религиозные здания свойством убежища -- в их стенах нельзя было ни преследовать врагов, ни арестовывать преступников. Тот же, кто, следуя за бегущим противником, вторгался в убежище с обнаженным мечом в руках, становился святотатцем и военным преступником, против которого должно было ополчиться всё благочестивое человечество.
Во время Войны роз, когда в 1470-м году сторонникам Ланкастеров удалось взять в плен и временно лишить власти короля Эдуарда IV, его жена Елизавета Вудвилл, беременная наследником престола, укрылась в Вестминстерском аббатстве, и враги не посмели переступить порог обители, хотя для них было бы чрезвычайно важно не дать родиться сыну короля. В 1483-м году после смерти царственного супруга, когда трон узурпировал Ричард Глостер -- брат покойного монарха -- Елизавета с дочерями вновь бежала в аббатство, и Ричард, который не был особенно щепетильным человеком -- он ведь не постеснялся заточить, а затем, видимо, и убить своих малолетних племянников -- не позволил себе, однако, нарушить святость убежища и захватить королеву.
Так и права человека приобрели сегодня ореол святости и могут быть отвергнуты только в рамках смены цивилизационной парадигмы. Хорошей иллюстрацией является нынешний миграционный кризис в Европе. Хотя мало кто уже сомневается, что неконтролируемый поток иммигрантов очень опасен для будущего субконтинента, вряд ли следует ожидать от европейских руководителей каких-то радикальных действий, как то: закрытия и обнесения забором внешних границ Евросоюза, принудительной массовой высылки мигрантов или лишения свободы всех незаконно пересекающих границу вплоть до выяснения обстоятельств. Пока есть все основания полагать, что европейцы, скорее, рискнут будущим своих детей, нежели согласятся на такие меры.
Миграция, которая сама является порождением глобализации, позволяет террористам покинуть родные пенаты и, перемещаясь вместе с массами соплеменников, принести борьбу в города своих противников. Сегодня доминирующим видом мятежа является восстание мусульман, а так как мусульмане живут по всему миру, то и террор становится глобальным. Я отнюдь не считаю, что причины терроризма следует искать в аятах Корана, ведь и "Капитал" Карла Маркса вовсе не является первопричиной метания бомб в царей и стрельбы по их министрам, хотя и называет насилие повивальной бабкой каждого старого общества, беременного новым. Вплоть до конца 70-х годов прошлого века терроризм выступал в основном под красными флагами, в то время как отцы и деды сегодняшних шахидов мирно молились в мечетях. Скорее, Коран лишь создает ощущение величия цели для жаждущих подвига молодых людей с Ближнего Востока и близлежащих территорий, где находится бурлящий эпицентр нынешнего мятежа. Ближний Восток успокоится нескоро. Даже если глобальное потепление -- миф, запасы пресной воды в регионе не увеличиваются, а вот население прибывает ужасающими темпами. И с каждым годом растет процент молодых мужчин -- этого "топлива" войны, так что, если вопреки советской песне у революции всё-таки есть конец, он ещё, наверное, не очень близок. Людские потоки хлынут прочь от бедствий; хлынут, наверное, в основном на Запад, и вместе с ними в города Старого Света вольётся революционная война. Да она уже, собственно, там.
Примат прав человека является основополагающим принципом только для народов Запада, однако, никто в мире не может его игнорировать. Поэтому, скажем, в Израиле уже прижилась практика, когда военные операции разрабатываются и осуществляются при обязательном участии адвокатов, заранее готовящих юридические аргументы для будущих международных комиссий по расследованию военных преступлений, которые после любого серьезного применения израильской военной мощи возникают так же неотвратимо, как осень сменяет лето. Даже появился новый термин lawfare, сделавшийся особенно популярным в Израиле и означающий юридическую фазу войны, начинающуюся сразу же после окончания насильственной фазы. Израильские солдаты вынуждены сражаться с террористами, постоянно имея в виду возможность вызова в международный трибунал, что, разумеется, не самым благотворным образом сказывается на эффективности их действий. Само собой, применение lawfare имеет свои границы, что подтверждается блистательным провалом попыток судить Россию за сбитый пассажирский самолет. Однако сама серьезность этих попыток, заставивших Россию воспользоваться в конце концов правом вето в Совете Безопасности, свидетельствует о невозможности для кого бы то ни было просто отмахнуться от западных принципов. Даже Китай вынужден будет с ними считаться, если решится в обозримом будущем на применение силы.
Интересно, что lawfare чаще всего является прерогативой не государств, а международных неправительственных организаций (NGO), которые совместно с различными комиссиями ООН и международными судами приобрели в течение последних десятилетий весьма заметное влияние на международной арене. Эти организации всё смелее берут на себя функции суверенных государств, а некоторые политологи (например, Дэвид Лэйк в статье "Delegating Divisible Sovereignty") прямо говорят, что суверенитет вовсе не является и никогда даже не являлся некой монолитной сущностью, и потому государства не могут претендовать на исключительное обладание им, а напротив, должны делиться своим суверенитетом с различными международными структурами. В прежние времена такие рассуждения сочли бы политической ересью, но сегодня они, видимо, приходятся ко двору. А собственно, надо ли удивляться? Если национализм упразднен или, во всяком случае, стал явлением маргинальным, не достойным культурных людей, то много ли смысла остается в концепции суверенного национального государства?
Филипп Боббит в бестселлере "The Shield of Achilles: War, Peace, and the Course of History", изданном в 2002-м году, провозгласил, что на смену национальному государству (Nation State) грядёт "рыночное государство" (Market State), которое обещает своим гражданам обеспечить максимальные шансы на успех для каждого индивидуума, берет на себя ответственность перед потребителями за успешное функционирование рынка и стремится приватизировать многие виды государственной деятельности. Появление первых признаков "рыночного государства" Боббит относит к 1989-му году -- к началу "последней русской революции". Современное человечество, за исключением совсем уж махровых социал-демократов, благосклонно воспринимает идею передачи государственных функций в частные руки. Повсеместно считается, что любое казённое предприятие малоэффективно, а потому обречено на прозябание, и спасти его может лишь животворящая приватизация. Однако я готов биться об заклад, что даже самый заядлый тэтчерист смутится, если речь зайдет о приватизации вооруженных сил. Мы, наверное, еще не до конца прониклись идеями "рыночного государства" и склонны поэтому усматривать разницу между торговлей, скажем, природными ресурсами и ситуацией, когда товаром становится организованное насилие.
Тем не менее, частные армии -- реальность уже не завтрашнего, а сегодняшнего дня. Первой ласточкой стала военная фирма Executive Outcomes (EO), созданная в начале 90-х годов прошлого века бывшими спецназовцами южноафриканской армии, которым грядущая отмена апартеида грозила безработицей. Компания предлагала услуги по обеспечению безопасности различным африканским правительствам, платила зарплату трем тысячам высококвалифицированных бойцов и имела в своём распоряжении полевую артиллерию, бронетранспортёры, вертолёты и даже несколько транспортных самолётов. После принятия в 1998-м году правительством Южной Африки законодательства, регулирующего деятельность частных военных компаний, фирма EO прекратила существование, но её сотрудники не вышли на пенсию, а влились в другие организации подобного типа, некоторые из которых продолжают действовать и сегодня.
В нынешнем столетии приобрела широкую известность военная компания Blackwater, созданная в 1997-м бывшими американскими "морскими котиками" (Navy SEALs) Эриком Принсом и Элом Кларком. Точная боевая мощь фирмы неизвестна, но вице-президент компании Кофер Блэк заявил на международной конференции в Аммане в 2006-м году, что Blackwater может по требованию заказчика в любой момент вывести на поле боя полностью экипированную и вооруженную мотопехотную бригаду (впрочем, впоследствии Блэк утверждал, что ничего подобного не говорил). В сентябре 2007-го случился пренеприятнейший конфуз: сотрудники Blackwater попали в засаду на одной из багдадских площадей, в завязавшейся перестрелке погибли 17 случайных прохожих, а ещё 30 были ранены. Иракское правительство аннулировало право компании оперировать в стране, последовали судебные разбирательства в США, и несколько бойцов получили длительные сроки заключения. Эти события сказались на репутации компании самым скверным образом, так что было даже принято решение сменить название (но не род деятельности). Сегодня фирма называется Academi.
Компании попроще и размером поменьше появлялись в течение последних десятилетий, как грибы после дождя. Некоторые исследователи сообщают, что в США в настоящее время имеется более десяти тысяч фирм, связанных с обеспечением безопасности. В них трудится в общей сложности 1,8 миллиона человек. Для сравнения: в вооруженных силах США служат менее полутора миллионов человек, а общее количество правоохранителей всех видов лишь немногим превышает миллион. В Израиле военные компании и фирмы, занимающиеся обеспечением безопасности, дают работу более чем сотне тысяч человек (при населении менее восьми с половиной миллионов). По данным центра наблюдения за частными военными компаниями при университете Денвера, в 2008-м году, когда активность американских войск в Ираке достигла пика, количество американских военнослужащих равнялось почти 153-м тысячам человек, а частных военных контакторов -- на три с половиной тысячи больше. В 2014-м году в Афганистане находились 30 тысяч американских военных, а контакторов -- в два раза больше. Последние два года в Афганистане получают ранения и гибнут значительно больше частных воинов, нежели бойцов регулярных войск.
Наемные армии, популярные в Средние века, но постепенно исчезнувшие в Новое время, возрождаются в 21-м веке. Правда, многие авторы с жаром доказывают, что современные военные фирмы существенно отличаются от наемников прошлого, но "роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет", как сказали Шекспир и Татьяна Щепкина-Куперник. В самом деле, трудно объяснить, чем все эти EO, Academi, Aegis Defence Services и прочие принципиально отличаются от швейцарских гвардейцев или, скажем, гессенских наемников, которых князья предоставляли всем желающим на контрактной основе (иногда обеим сторонам конфликта сразу). Когда к услугам частных гвардий станут прибегать не только правительства, но и коммерческие корпорации, мы увидим появление постмодернистских аналогов Британской и Голландской Ост-Индских компаний, каковые одно время содержали собственные вооруженные силы.
По данным Википедии, к середине 2015 года в Российской Федерации действовали более 23-х тысяч частных охранных организаций, в которых работали более 715-ти тысяч человек. Российские военные компании тоже существуют, но не так широко известны и, видимо, гораздо менее коммерчески успешны, нежели западные, отражая, таким образом, вполне очевидный факт, что путь России к идеалу "рыночного государства" ещё долог. Однако в России можно обнаружить куда более необычные или, если угодно, более древние формы военной организации. Вполне очевидно, что Чечня -- не просто субъект федерации, но и войско, обладающее при этом довольно высокой степенью автономности. Отношения чеченского руководства с Москвой точнее всего можно описать в феодальных терминах: некоторые чеченские полевые командиры стали вассалами Кадырова, а сам Кадыров -- вассалом Путина. Связка эта пока работает неплохо и в своё время, возможно, явилась единственным разумным выходом, но беда в том, что в соответствии с феодальными принципами клятву верности приносит не правительство Чечни правительству России, а дом Кадыровых дому Путиных. Поэтому кризис власти вполне возможен и даже вероятен, когда в Кремле сменится хозяин.
На Ближнем Востоке большинство государств возникли не естественным путем, а как результат политического творчества колонизаторов. Страны эти, как нетрудно было убедиться за последние годы, весьма нестабильны, за исключением, может быть, монархий, где, освященные традицией, правят короли, причем некоторые из них являются прямыми потомками ближайших родственников пророка Мухаммеда. В Ливане после окончания гражданской войны, длившейся четверть века, установился политический режим, названный "конфессиональной демократией", когда каждой этно-религиозной группе назначен "политический вес" и специфические права. Шииты, чьё влияние значительно усилилось в результате войны, получили право сохранить вооруженное ополчение. С тех пор Хизбалла, отточив боевое мастерство в борьбе с Израилем и получив от Ирана и Сирии огромное количество современного оружия, сделалась куда мощнее регулярной ливанской армии. В июле 2006-го года последняя просто скромно отошла в сторонку и терпеливо ждала, пока бойцы покруче -- Израиль и Хизбалла -- выяснят отношения между собой. Хотя эта короткая, но весьма интенсивная вспышка насилия причинила Ливану немалые бедствия, никогда не возникало сомнений, что правительство страны лишено права голоса в вопросе о продолжении или окончании конфликта. Это право всецело принадлежало лидеру шиитской боевой организации шейху Хасану Насралле. Он же через пять лет решил вмешаться в гражданскую войну в Сирии на стороне Башара Асада, хотя государство Ливан официально осуждает сирийский режим. Странно, что Дэйвид Лэйк, опубликовавший свою статью в октябре 2006-го, не использовал пример Ливана для доказательства тезиса о делимости суверенитета. Ведь государство Ливан разделило с неправительственной организацией самое уникальное и до недавнего времени священное право обладателя суверенитета -- право на войну.
Если Рамзана Кадырова можно уподобить феодальному лорду, заключившему вассальный договор с более крупным властелином, то Хизбалла напоминает ни от кого не зависимый рыцарский орден, что, однако, нисколько не подрывает легитимность и авторитет Хизбаллы внутри Ливана, где она интегрирована в систему власти и участвует, например, в демократических выборах в качестве политической партии. Самое интересное, что и международное сообщество, видимо, не усматривает никаких проблем с ливанской государственностью, доказательством чему служит избрание этой страны в Совет Безопасности ООН на 2010-й и 2011-й годы. По всей видимости, идея отчуждения суверенитета от государства уже проникла во многие политические умы. А раз так, то не долго ждать и окончательной, так сказать, официальной отмены монополии государства на войну. Как написал четверть века назад Мартин ван Кревельд: "если сражения будут вообще иметь место, то не только вооруженные силы, но и политические сообщества, от лица которых они действуют, неизбежно будут тесно переплетены. Там и тогда, где и когда такое взаимопроникновение произойдет, по всей вероятности, вооруженные силы, развернутые этими сообществами, больше не будут армиями традиционного типа. В таких обстоятельствах различие между вооруженными силами и гражданским населением (а также между верхними и нижними частями соответствующих иерархий), вероятно, будет стерто, подобно тому, как это было во время многочисленных войн в период с 1338-го по 1648-й годы". 1338-й -- год начала Столетней, а 1648-й -- год окончания Тридцатилетней и Восьмидесятилетней войн, а также год подписания Вестфальского мирного договора, положившего начало современной системе государственных суверенитетов. Системы, которой в 21-м веке, возможно, наступает конец.
Бизнес, по своей природе стремящийся к экспоненциальному росту продаж, а потому постоянно алчущий новых рынков, является мощным двигателем проникновения Первого мира в Третий. С другой стороны, революции, индустриальные мега-катастрофы и стихийные бедствия продолжат гнать людей из Третьего мира в Первый. Конечно, процесс смешения пойдёт неравномерно. Скажем, традиционно монокультурные и отрицательно относящиеся к иммиграции страны, как Япония или Китай, будут затронуты этим процессом не так сильно, но в целом мир всё более станет напоминать Вавилон времён строительства Башни. Это сходство будет усиливаться ещё и тем, что вместе со смешением племён и культур продолжится глобальная урбанизация. Уже в 2010-м половина населения планеты жила в городах, а к середине века в мегаполисы переберутся 70% людей (в индустриально развитых регионах -- более 85%). Некоторые из завтрашних городов будут мало отличаться от нынешних, в других же тесно переплетутся чуждые и враждебные друг другу миры, и там, как в чёрных дырах, замкнется пространство и разорвется связь времен. В этих городах, если жить в строго определенных кварталах, передвигаться по строго определенным маршрутам, проходить только через гарантированно безопасные двери, можно будет провести всю жизнь в мире последних достижений гуманистической цивилизации. Но стоит только сделать неверный шаг, и можно оказаться в царстве беззакония, варварства и рабства. И хотя по степени эволюции культуры между этими мирами могут пролегать века, в пространстве они окажутся рядом -- на расстоянии вытянутой руки, как вход в Зазеркалье в спальне Алисы. Достижения технического прогресса, однако, будут в равной степени доступны всем переплетенным мирам -- и варварским, и высококультурным -- и это будет играть важную роль во время неизбежных войн между ними.
Официально, скорее всего, никаких войн вестись не будет, но не будет и мира, а будет лишь перманентная вражда с периодами большей или меньшей интенсивности насилия. Национальные правительства в большинстве стран не исчезнут, но их способность оказывать влияние на ситуацию в городах вражды будет не очень велика, тем более что и государственные войска (если таковые вообще сохранятся), и огромные накопленные арсеналы оружия хуже всего приспособлены именно для городского боя. Поэтому армии в большинстве стран, наверное, подвергнутся радикальному сокращению. Нетронутыми останутся лишь стратегические ядерные силы, которыми с течением времени обзаведется большинство правительств крупных наций, хотя бы для того, чтобы просто сохранить релевантность, ибо почти единственной осмысленной деятельностью держав в военной области останется, за исключением парадов, ядерное сдерживание друг друга. Само же ведение боевых действий -- оборона и нападение -- станут областью компетенции других организаций -- частей наёмного спецназа и боевых братств; корпоративных армий и отав городских партизан под началом полевых (точнее, квартальных) командиров; муниципальных войск (в которые постепенно преобразуется городская полиция) и сводных отрядов диверсантов, посланных другими городами. Собственными вооруженными силами обзаведутся все значительные глобальные коммерческие компании, а также некоторые международные институты. Скажем, свои войска могут заиметь всевозможные Гаагские трибуналы, дабы получить возможность самостоятельно захватывать военных преступников или защищаться от них, ибо те, обладая немалыми боевыми возможностями, могут, чего доброго, и сами захватить судей. Будут процветать военные фирмы всех мастей, и вместе с революционными террористическими организациями они составят основную часть комбатантов будущего.
"Война -- это путь обмана", -- сказал некогда древний китайский полководец Сун-Цзы. Верное на протяжении тысячелетий, сегодня это выражение приобретает особую значимость, ибо в наш информационный век обман -- то есть манипулирование информацией -- становится доминирующей частью как тактики, так и стратегии войны, отодвигая на задний план все остальные факторы: быстроту и натиск; умение маневрировать, сосредотачиваться и рассредоточиваться; просто превосходящую силу, наконец. Уже сегодня, а тем более завтра, победить противника можно будет, лишь предварительно обманув его.
Во второй половине 20-го века традиция объявления войны была окончательно упразднена как вредная для фактора внезапности. В 21-м веке сделан следующий шаг: в моду вошли анонимные военные операции. Самолеты военно-воздушных сил неизвестной страны, внезапно появившись в небе Судана, разносят в пух и прах неизвестно куда направлявшийся конвой грузовиков, наполненных под завязку неизвестно кому принадлежащим оружием. Мировые СМИ нисколько не сомневаются, что самолёты израильские, конвой снаряжён и оплачен Ираном, а оружие предназначено для бойцов Хамаса в Газе. Однако Израиль, Иран и Газа молчат, как воды в рот набравши, и поэтому с официальной точки зрения ничьи грузовики оказываются, словно глаз Полифема, уничтожены никем.
Солдаты, одетые в камуфляжную форму без каких бы то ни было опознавательных знаков, занимают аэропорт в Симферополе, а затем и другие стратегические объекты в Крыму, наотрез отказываясь отвечать на вопрос, военнослужащими какой страны они являются. Сразу же возникает подозрение, что действует российская морская пехота, но официального подтверждения нет, вследствие чего реакция (даже риторическая её часть) охваченных сомнениями Украины, Европы и США оказывается поначалу весьма вялой. Впоследствии, когда дело уже было сделано, украинская армия покинула Крым, а сам полуостров стал частью РФ, президент России признал в телевизионном интервью, что военнослужащие были-таки российскими, но в то время эта информация уже интересовала только военных историков.
Анонимность -- часть возникающего искусства быть невидимым, эдакого нового ниндзюцу, которое постепенно становится основой завтрашнего боевого мастерства. Тактика спецслужб и террористов вытесняет традиционные военные приёмы. С самых древних времен, с того момента, когда Ганнибал вооружил африканскую пехоту трофейным римским оружием, которое нашел превосходящим карфагенское, воюющие стороны постоянно перенимают друг у друга наиболее удачные тактические и стратегические находки. Поэтому, если террористы добиваются успеха за счёт слияния с гражданским населением, те, кто с ними борются, тоже должны в какой-то момент начать использовать этот метод. Собственно, в некоторых местах это уже произошло. В Израиле важную роль в борьбе с палестинским террором играют части так называемых "мистаарвим" (????????) -- название, которое следует, наверное, переводить как "прикидывающиеся арабами". Эти солдаты, переодевшись в гражданское, проникают на территории, подконтрольные властям палестинской автономии, с целью поиска и ареста террористов (или их уничтожения, если арест не получается). Согласно Википедии, в Израиле около десятка подразделений подобного профиля.
Отказ от военной формы -- важнейшая веха в процессе трансформации вооруженных сил. Военная форма -- это не просто одежда, но важнейший символ принадлежности к воинской касте, что доказывается совершенно особым отношением к форме со стороны самих военных. Современные мужчины предпочитают непритязательный стиль в одежде и избегают украшений, усматривая в этом важное преимущество своего пола перед падкими на блестящие безделушки женщинами. Однако, надев мундир, мужчина более не считает зазорным украшать себя, как новогоднюю ёлку. Все эти замысловатой формы блестящие кокарды, позолоченные пуговицы, золотые погоны, аксельбанты, разноцветные ремни и петлицы, не говоря уже об орденах и медалях. У меня, разумеется, нет никакого намерения подвергать сомнению мужество и значительность подвига орденоносцев, но важным в данном случае является то, что сделаны эти знаки отличия из сверкающих металлов, что роднит их в некоторой степени с женскими драгоценностями.
Речь идет об очень древней -- тысячелетней -- традиции. В прежние века не было различия между полевой и парадной формами. Ван Кревельд приводит слова Платона, заявившего, что "битва -- это как раз тот момент, когда мужчине надлежит быть нарядно одетым". Средневековые рыцари до блеска полировали латы и, если позволяли средства, украшали их всевозможнейшими драгоценностями. Если бы в те времена были распространены мотивационные плакаты советского стиля, то центральное место в замке занимал бы транспарант, гласящий: "Рыцарь, прежде чем пронзить противника мечом, порази его великолепием своих доспехов". Кавалергарды, сменившие бронированных всадников, вполне переняли от них роскошность мундира, что позволило Козьме Пруткову со свойственной ему мудростью заметить: "Если хочешь быть красивым, поступи в гусары". Так продолжалось вплоть до начала Первой мировой войны, в преддверии которой многие поняли, что слишком яркая форма представляет собой прямую угрозу для жизни, хотя далеко не все сочли эту причину достаточной, чтобы отказаться от блестящей традиции. Как пишет Барбара Такман в "Первом блицкриге", в 1912-м году французские солдаты (ну, а чьи же ещё?!) все еще продолжали носить те же голубые шинели, красные кепи и красные рейтузы, как и в 1830-м году, когда дальность ружейного огня не превышала двухсот шагов. Причем армия сопротивлялась любым попыткам ввести полевую форму защитного цвета. "Отменить красные рейтузы?! -- цитирует Такман эмоциональную речь тогдашнего военного министра Этьена. -- Никогда! Красные рейтузы -- это Франция".
В конце концов, однако, реалии боевых действий заставили даже французов ввести полевую форму неприметной раскраски. Сегодняшняя ситуация очень напоминает ту, что создалась накануне Первой мировой войны. Полевая форма любого защитного цвета в городских условиях нисколько не маскирует, особенно, если пространство боя насыщено телекамерами, тепловизорами и прочими сенсорами. Западная военная мысль ответила на этот вызов разработками активного камуфляжа -- одежды, которая, подобно коже хамелеона, меняет цвет, чтобы сливаться с окружающей средой. Но, кроме оптических, есть ведь и другие сенсоры, например, инфракрасные. Если воин невидим в одном спектре, но видим в другом, это-то как раз и привлечет к нему внимание. Не лучше ли для достижения желанной незаметности просто одеться, как обычный горожанин? Именно так ведь поступает Джеймс Бонд, который, имея воинское звание капитана первого ранга, тем не менее, надевает форму только для церемоний, а все свои подвиги совершает в гражданской одежде. Но Бонд не солдат, а шпион. Отказ от формы -- важный шаг на пути к совершенному упразднению солдата.
Кроме формы, солдат открыто и гордо носит оружие и этим отличается от бандита (и тайного агента тоже). Как и форма, оружие -- предмет ритуального, почти языческого культа. Американские морские пехотинцы на курсе молодого бойца заучивают специальную мантру, обращённую к винтовке, -- "Символ веры стрелка" (Rifleman's Creed). Там имеются такие слова: "Моя винтовка -- человек также, как и я, ибо она -- моя жизнь (My rifle is human, even as I, because it is my life)". Декламацию сокращенного варианта "Символа веры" можно услышать в фильме Стэнли Кубрика "Цельнометаллическая оболочка".
Интересно, что некогда оружие, поражающее на расстоянии, считалось аморальным. Древние греки, например, полагали, что луком и стрелами могут пользоваться либо мерзавцы и трусы, вроде Париса, либо существа в крайней степени извращенные, как амазонки. Древнегреческое "международное право" -- договоры между полисами -- объявляло лук нелегитимным в войне между греками, но позволяло нанимать отряды лучников для борьбы с варварами. Такое отношение сохранялось и в Средние века -- тот, кто стрелял в рыцаря из арбалета или аркебузы, считался трусливым негодяем (к этой категории, надо сказать, причислялись все простолюдины), а дворяне -- невольники чести --должны были выяснять отношения лицом к лицу с благородной сталью в руках. Сегодня ситуация стала обратной: нападающий с ножом -- этим огрызком меча -- является, по всеобщему убеждению, преступником, а тот, кто управляет вооруженным беспилотником, будучи отделен от своей цели океаном, ничем не пятнает звание воина. Меняется оружие, меняется и отношение к нему. Карл фон Клаузевиц, наверное, нашел бы омерзительными боевые машины, созданные в прошлом веке и, возможно, отказался бы даже называть войной то индустриализированное массовое убийство, которым наиболее культурные и развитые нации занимались с перерывами на восстановление сил всю первую половину 20-го столетия. Соответственно, и оружие 21-го века, и способы его применения на войне, скорее всего, покажутся подлыми тому, кто родился в 20-м.
Современный дистанционно управляемый беспилотник -- прототип нового поколения вооружений, которые появятся, вероятно, уже в ближайшем будущем. Важность беспилотных платформ, причём не только воздушных, но также морских и наземных, состоит в том, они позволяют отделить оружие от бойца, предоставляя последнему, уже сбросившему форму, возможность вообще ничем не выделяться среди гражданских и никак не обнаруживать себя ни перед боем, ни во время него. Боец становится невидимым и, таким образом, значительно повышает свои шансы на выживание и победу в сражениях завтрашнего дня. Наступает эпоха Террора Невидимки, как несколько преждевременно, но, судя по всему, пророчески возвестил герой знаменитого романа Уэллса.
Разумеется, беспилотники будущего пройдут существенную эволюцию и будут отличаться от нынешних в той же степени, в какой истребители Второй Мировой отличались от фанерных "Фарманов". Они станут значительно меньше, сократившись до размеров птицы или даже крупного насекомого, и будут действовать стаями или роями из десятков, сотен, а то и тысяч машин. От современных дистанционно управляемых аппаратов боевые роботы завтрашнего дня будут отличаться гораздо большей автономностью, хотя сверхчеловеческий искусственный интеллект этим устройствам не понадобится -- для выполнения своих задач им вполне хватит когнитивного уровня пираньи. Оператор будет управлять не движением каждой машины, как сегодня, но действиями всего роя в целом, выбирая цель, момент атаки, тактику преодоления защит и так далее. Благодаря высокой степени автономности -- умению роботов "видеть" окружающую среду и самостоятельно ориентироваться в ней -- управление и обратная связь будут осуществляться с помощью очень коротких сообщений, для передачи которых потребуется очень малая пропускная способность, вследствие чего информацию можно будет многократно дублировать, снабжать корректирующими кодами, передавать одновременно по многим каналам так, что никакие помехи, создаваемые устройствами радиоэлектронной борьбы, не смогут нарушить связь между оружием и его оператором. Последний, не привлекая к себе внимания, сможет управлять роем, скажем, из квартиры в одном из стоящих рядом домов или из салона гражданского автомобиля.
Роение (swarming) рассматриваются современными экспертами как одно из наиболее перспективных направлений в военных технологиях, потому что атаку огромного количества небольших машин очень трудно отбить, даже при помощи лазеров, которые в недалёком будущем станут, наверное, основным средством противовоздушной обороны. Пожалуй, единственно действенным средством против роя станет другой рой. В любом случае, однако, боевая эффективность этого оружия достигается за счёт возможности пожертвовать большинством роящихся роботов -- ведь достаточно, если к цели пробьются лишь немногие из общего количества машин. Но это, в свою очередь, означает, что подобные устройства, в отличие от сегодняшних вооружений, будут весьма дешевы и, следовательно, доступны всем -- и революционерам, и защитникам порядка.
Трехмерный принтер, который спустя пару десятилетий станет, наверное, столь же обыденным, как сегодня домашний компьютер, сделает общедоступным оружие самой сложной конструкции при условии, что его можно будет целиком или частями напечатать из материалов, с которыми умеет работать устройство. Распечатка беспилотников на трехмерных принтерах -- реальность уже сегодняшнего дня. В недалеком будущем каждый сможет это делать у себя дома. Традиционно закрытые общества вроде Китая постараются ограничить доступ населения к трехмерной печати и, возможно, сведут к минимуму возможность кустарного изготовления технологически продвинутых вооружений, но беда в том, что экономическое процветание в постиндустриальном мире будет также зависеть от свободы потоков информации и возможности каждого предпринимателя пользоваться 3D принтерами для быстрого прототипирования и сокращения времени между проектом и его воплощением. Жизнь и смерть, подобно фрейдистским либидо и мортидо, произрастают из одного корня и питаются из одного источника. Поэтому попытки надёжно оградиться от смертельной опасности могут привести к невозможности вообще жить нормально.
Сращивание инфраструктур для военного и гражданского производства (всё печатается на одних и тех же трехмерных принтерах), как и исчезновение внешнего различия между воинами и мирными людьми, подчиняются всё тому же принципу необходимости обмана для достижения успеха в сражении. Однако по той же причине не только бойцы, но и само оружие должно оставаться незримыми вплоть до момента атаки. Физики в наиболее развитых странах работают сейчас над метаматериалами, которые в случае успеха исследований могут сделать реальностью плащ-невидимку, как у Гарри Поттера. Другие пытаются создать активный камуфляж, придающий людям и машинам мимикрические способности хамелеона. Но есть, разумеется, и более простой и дешевый путь: замаскировать оружие под общеупотребительные предметы обихода. В завтрашнем мире автомобили, пылесосы, даже детские игрушки могут оказываться лишь оболочками, скрывающими смертоносное содержание. Воздушное пространство заполнится роботизированными мультикоптерами, которые, вместо сегодняшних посыльных, будут переносить небольшие грузы с одного конца города в другой. Революционеры и всевозможные силы вторжения смогут пользоваться такими устройствами для скрытной доставки боевых роботов к месту атаки. Можно также создавать автономные машины, имитирующие птиц или животных -- такие опыты уже ведутся сегодня. Умение скрывать оружие в городских условиях, изобретение новых неожиданных способов маскировки станут одним из важнейших направлений военного искусства 21-го столетия.
Информационная сеть объединит роботизированное оружие и его операторов, и нередко, особенно в случае нападения террористов, для этого будет использоваться общегородская инфраструктура связи. Защитники порядка, обладая куда большими возможностями, скорее всего, создадут для себя специальную сеть, физически отделенную от всеобщего Интернета, но и она не сумеет на 100% предотвратить возможность враждебного проникновения, а потому хакерство станет одной из самых востребованных военных специальностей. Никто -- ни защитники, ни нападающие -- до самого начала сражения не смогут быть уверенны, что действительно владеют своим оружием, что оно в решающий момент станет подчиняться им, а не противнику. Борьба в киберпространстве будет предшествовать собственно насилию, а постоянный мониторинг как можно большего количества информационных потоков сделается важнейшим элементом обороны. Вообще основой любой защиты станет тотальная слежка за всеми с целью как можно раньше обнаружить замаскированного врага. Надо полагать, даже в самых демократических обществах люди охотно пойдут на ограничения личной свободы, если это окажется единственным способом обеспечить их безопасность.
В каждую историческую эпоху формы, которые принимает организованное насилие, так или иначе отражают господствующую цивилизационную парадигму. В 18-м и вплоть до последней четверти 19-го века европейская война, по замечанию Карла Шмитта, походила на "дуэль между имеющими право искать удовлетворения кавалерами". Это была романтическая эра, когда вопросы дворянской чести играли не меньшую роль, нежели интересы государств. Затем война превратилась в соревнование промышленников, пытающихся в прямом смысле пустить друг друга по ветру. Война стала индустрией, машиной из фильма Чарли Чаплина про "Новые времена". Технология массового производства гамбургеров и концепция стратегической бомбардировки, методично разрушающей целые города, исполинский конвейер на автомобильном заводе и столь же бесконечная очередь голых людей в ненасытные печи Освенцима являются порождениями однотипных мыслительных процессов. В постиндустриальную эпоху, когда основу любой деятельности составляет манипулирование информацией, а видимость очень часто важнее сути, война превращается в состязание шоуменов -- побеждает не только и даже не столько тот, кто убивает наиболее эффективным образом, но тот, кто делает из этого лучший спектакль.
Ранее я упоминал, что боец отличается от убийцы тем, что убивает, по собственному хотя бы убеждению, во имя высокой цели. Следует также вслед за ван Кревельдом заметить, что воин на протяжении тысячелетий отличался от палача тем, что, убивая, и сам рисковал жизнью. Информационный век, однако, внёс коррективы в этот принцип. Убийство беспомощного человека перед объективом телекамеры, растиражированное затем на весь мир с помощью социальных сетей, -- это не казнь, а обряд жертвоприношения -- могучий инструмент призвания новых прозелитов. Смертельный риск в этом случае тоже присутствует, что подтверждается судьбой "джихадиста Джона", резавшего перед телекамерой головы западным пленникам ИГИЛ и недавно погибшего от ракеты, запущенной с американского беспилотника. "Джихадист Толик", так же публично казнивший чеченца -- якобы российского шпиона, не стал даже скрывать лицо за маской, понимая, видимо, что это не слишком увеличит его шансы дожить до старости, и желая, возможно, усилить вызов презрения, который он и его единомышленники бросили остальному миру. Действуя как палачи, Толик и Джон, тем не менее, остаются воинами и героями в глазах соратников и сочувствующих делу ИГИЛ. Война в информационном веке, как и многое другое, подверглась виртуализации -- покушение на убийство и риск погибнуть от ответного удара, ранее бывшие неотъемлемыми атрибутами сражения, теперь связаны лишь опосредованно и могут быть разнесены во времени.
Более того, убийство беспомощных людей, заснятое во всех подробностях и показанное по всем новостным каналам, становится важным средством ведения войны. В отличие от итальянского генерала Джулио Дуэ, призывавшего в начале 20-х годов прошлого века уничтожать людей при помощи воздушных бомбардировок целыми городами (и всё это, разумеется, во имя скорейшего разрешения конфликта и установления прочного мира), стратеги 21-го века смогут удовлетвориться гораздо меньшим количеством умерщвлений, при условии, что некоторые из них станут аншлаговыми спектаклями, приводящими в содрогание весь мир. Именно таковы кровавые постановки режиссеров из ИГИЛ. Интересно, много ли пройдёт времени, прежде чем борцы с террором начнут следовать их примеру и в прямом эфире появятся трансляции казней знаменитых террористов? Собственно, в определенной степени, это уже случилось -- все мы помним, как гуляли по сети ролики с повешенным Саддамом Хусейном и растерзанным Каддафи.
Таким образом, в грядущих войнах, скорее всего, не будет массовых убийств, но будет массовое доведение до истерики. "В его минуты роковые" мир 21-го века будет напоминать не живодёрню, как в 20-м, а сумасшедший дом. Я думаю, это достаточно оптимистический вывод, ибо, что ни говори, палата номер шесть всё же предпочтительнее бойни номер пять. С другой стороны, ужасов следует опасаться только в периоды обострения насилия, что, возможно, будет происходить не так часто и уж точно не по всей планете сразу. Поэтому человек, обладающий средствами, сможет жить в относительной безопасности, которую, как и всё остальное, вполне можно будет купить за деньги. Кроме того, это ведь будет глобальный мир, где в любой момент можно оставить родной город, если в нём станет неспокойно, уехать на другой конец света и наблюдать за развитием событий на экране дисплея в уютном гостиничном номере. Менее завидна судьба тех, у кого денег в нужный момент не окажется, но ведь бедным всегда приходилось плохо на протяжении сотен и тысяч лет. В этом смысле будущий мир не станет хуже.
Даже самый обоснованный прогноз по сути своей является плодом фантазии и, следовательно, относится к области литературы, а не философии или науки. Прогнозы никогда не исполняются в полном объёме. Андрей Амальрик не угадал ни причин распада СССР, ни того, как это произошло. Но в одном он оказался прав -- советская держава ненадолго пережила 1984-й год. Скорее всего, реальная картина грядущего будет отличаться от той, которую я нарисовал в этом очерке, хотя некоторые предсказанные черты, думаю, всё же воплотятся ближе к середине столетия. Одно можно сказать наверняка: Человек останется главной причиной собственных несчастий и страданий, как это было на протяжении всей истории, начиная с того самого момента, когда Адам и Ева отведали запретных плодов с Дерева познания добра и зла.