Я родился в весёлой, сытой и богатой, цветущей народно-демократической Венгрии. В каком-то деревенском роддоме близ военного городка. Длиннющее название деревни сейчас мне не выговорить без свидетельства о рождении на руках. Помню только, что заканчивалось оно на '-варош'. Закарпатские горушки мне в раннем детстве казались непреступными пиками, а голубая дымка над вершинами, поросшими пирамидальными ёлками-смереками, завораживала и манила в чудный мир Запада, полный сказок и чудес, как 'Венский лес' Штрауса. Я смотрел туда, а за спиной вставал пугающий и с души воротящий русский Восток, столь непохожий на картинки и киношки из жизни милой детскому сердцу Западной Европы.
Моему отцу чудовищно везло по службе. После Венгрии были Крым и Харьков, Николаев и Запорожье. Его не посылали на Камчатку, Новую Землю или на китайскую границу. Из-за бесчувственного безразличия в душе избалованного дитяти я, благополучный офицерский сынок, не интересовался заслугами отца. Может быть, он был асом пилотирования, а может, имел влиятельных покровителей в генштабе. Кто знает? Но он подарил мне сытое и беззаботное детство в тёплых краях Украины, где уровень жизни был несравненно выше, чем в остальных провинциях величайшей страны.
Началась война в Афганистане. Отца-вертолётчика сбили в первую же неделю боёв, и мать увезла меня, сироту, к бабушке в Прокопьевск, где я и прожил безотлучно до окончания политеха.
* * *
Жители Прокопьевска не любили тогда свой город и считали, что если и бывали города похуже, то это только Анадырь, столица Чукотки на вечной мерзлоте. Не знаю, как сейчас, но тогда у всех горожан было 'чемоданное настроение'. Прокопьевск окружают 'настоящие', 'цивилизованные' города -- Барнаул, Новосибирск, Кемерово, Красноярск, Новокузнецк. Туда и собирались перебраться ближе к пенсии разумные прокопчане. Не век же куковать в этой угольной дыре.
Население города непрерывно прибывало и убывало, старожилов почти не было, кроме отчаянных зубулдыг, фанатов рыбалки, охоты и раздольной жизни, когда можно запросто послать любого начальника и ничего тебе за это не будет. А начальства тогда было мало. На улицах никто не видел милиционеров, с рыбнадзором дружили все браконьеры, а контроля за охотниками не было и вовсе. Или я не встречал никаких егерей, когда пацаном бродил с одностволкой по тайге.
Мобильность населения в моем детстве была просто невероятной -- билеты стоили дёшево, вся необъятная русская страна в твоём распоряжении без границ и таможен. А с заработками в Прокопьевске было так, что мой дед на зарплату, премию и ещё 'тринадцатую' зарплату шахтёра купил как ветеран труда легковушку 'Волга-21', аналог американского автомобиля-вездехода шестидесятых годов, на ней и я ещё поездил.
Один знакомый лесотехник до женитьбы был ошалелым путешественником. В выходные на субботу и воскресенье он вылетал то на Камчатку, то в Архангельск, то в Крым, чтобы денёк побродить там пешим туристом и пощёлкать фотиком. Цены на любой транспорт были просто смешные. Как и дешевизна столовок и кафешек, для которых хватало бренчащей мелочи в кармане. Я застал самый краешек прошлой жизни, и теперь мне это всё самому кажется невероятным, что можно было запросто поесть, залиться пивом и купить пачку сигарет всего за рупь.
* * *
Прокопьевск в моём детстве был город с историей с чистого листа, весь пропитан духом созидательных пятилеток с их индустриализаций и неутолимой страстью к техническому прогрессу, любовью к творчеству 'физиков и лириков'. Город, помимо бесплатных танцевальных и балетных студий и литобъединений, был напичкан кружками технического творчества -- радиотехника, авиамоделизм, самодельный картинг, речное судоходство под парусом и на вёслах. Не было мальчишки, который не записался бы в станцию юного техника, как и не было мальчишки, который не имел бы охотничьего ружья и рыболовных снастей. Только лишь с приходом свободы и демократии у охотников отняли всё незарегистрированное оружие вплоть до охотничьих ножей и заставили их хранить дома в сейфах. А в эпоху тоталитаризма и террора никто у тебя охотничьего билета не спрашивал, когда ты в сельпо покупал порох и дробь.
Было у мальчишек и немало нарезного оружия ещё со времён гражданской войны. Особенно американского и японского. К американскому десятизарядному винчестеру образца 1910 года не подходил патрон от АК-47, пуля после выстрела болталась в стволе. Но дикую козу можно было из него подстрелить даже с полусотни метров. Правда, иногда приходилось с трудом выковыривать застрявшую пустую гильзу из патронника. Так что огнестрельным оружием на руках у населения в эпоху жесточайшего повального подавления свободы личности было всё в порядке. А если под твой охотничий карабин подходили армейские патроны, то в любом военном городке тебе их насыплют с горкой за трёхлитровую банку самогонки.
* * *
В Прокопьевске не было западноевропейской красы, которую я впитал в себя в самом раннем детстве в Венгрии. Город был очень неряшливо разбросан -- застроенные территории переходили в голый индустриальный пейзаж со складами ржавых поковок и чугунных болванок под открытым небом, с лесопилками и гаражами. Да и весь Прокопьевск тогда -- сплошная промзона с вкраплением жилых домов, административных зданий и строений для спорта и культуры. Из-за шахт и обогатительных фабрик в городе зимой лежал чёрный снег, а восход и закат солнца от гари в воздухе были тёмно-багровыми. На душу ложился мрачный отпечаток безысходности. И настроение было вечно мрачным. Хотелось вырваться отсюда в европейскую опрятность и там вкусить радость бытия, какую нам подсовывал тогдашний кинопрокат. В отечественных фильмах про Россию были сплошь кровь, грязь, нищета, война и тяжкий труд. В отредактированных и заново озвученных западных фильмушках всё было чистенько, гладенько, весело и кайфово. Партейные пропагандоны работали филигранно -- русская действительность у кинозрителя вызывала тошноту, а русская традиционная культура -- жуткое отвращение по сравнению с блеском Голливуда и чарующим шармом афроамериканской музыки.
Для меня мой родной город Прокопьевск был пыльным грязным закулисьем, а там, на ярко освещённой сцене, в Западной Европе, был вечный карнавал и праздник для души, чей огонёк погасили у себя вечно хмурые и неулыбчивые русские. Перебраться за бугор или за лужу тогда было несбыточной мечтой, а вот поселиться в полуевропейских Львове, Гродно или Риге очень даже просто. Что я и решил сделать после окончания политеха.
Потому что сибирский Прокопьевск -- ничуть даже не Европа, а просто чёрная дыра на карте мира. Город удалён от Москвы более чем на три тысячи километров, расположен в Кемеровской области, южнее его только Казахстан, Китай и Монголия. До цивилизованного Барнаула порядка четырёхсот пятидесяти пяти километров, правда, до Новокузнецка всего сорок.
Как говорил мне позже мудрый дядя Феликс, Прокопьевск так и просится стать одним из мировых центров промышленности, торговли и финансов. Отсюда удобно совершать заграничные поездки или же перелёты. В своё время он даст фору Сингапуру, Гонконгу и Женеве. Но я деде Феликсу не верил.
Про рыбалку или охоту в окрестностях Прокопьевска писать не буду. То и то там несравненно хороши, как и прелесть окружающей тайги. На речке Абе, притоке Томи, в моём детстве гнездились лебеди. Ради одного этого стоило там жить, но в старое время лицемерные СМИ и школа подспудно вбивали в нас иные ценности. Забудьте про диссидентов! Настоящими антисоветчиками и русоненавистниками были мы, школьники с пионерскими галстуками и комсомольскими значками. Америка была для нас светочем в руке трупно-зелёной статуи Свободы, а правда, справедливость и законность обитали только в Западной Европе. Не говоря уже о культуре. А здесь только ужас запустения и скука смертная.
* * *
Прокопьевск был самым интернациональным городом из всех, какие я. Тут жило много немцев и корейцев, татар и казахов и ещё множество людей разных национальностей вплоть до греков. Как обычно для Сибири, среди начальников и торгашей на базах верховодили хохлы и евреи. Русские, немцы, татары и корейцы были инженерами и старательными трудягами.
Была ещё одна привлекательная чёрточка города -- я не знал, что такое антисемитизм, пока газеты и ТВ не растрезвонили о военных конфликтах на Ближнем Востоке. Там плохие евреи убивали хороших арабов. Об арабах я знал из сказок о Синдбаде-мореходе. Само слово 'еврей' для меня было всё равно что 'коми-зырянин' или якутский 'сахаляр'. Просто запись в классном журнале. У четверти одноклассников были еврейские фамилии, одних только Гринбергов было трое. А сестра рыжего весельчака и балагура Федьки Гринберга -- Циля Киршенбойм была первая раскрасавица на всю школу, голубоглазая, как и Федька, только с золотыми кудряшками. Все мальчишки были тайно влюблены в неё.
Потом я иногда читал и слышал об издевательствах над еврейчатами в школе. Их якобы дразнили, унижали, а некоторых и били. Спорить не буду, чего не видел, того не знаю. Для меня же, лопуха, среди одноклассников ни немцев, ни татар, ни русских, ни евреев не было. Все были нашенские, родные. А вот для тех, кто веками потаённо страдал от мнимого великорусского шовинизма, оказывается, национальные отличия были ещё как живы! Дружба народов была только для русских, как и Москва -- для всех, а Ташкент -- только для узбеков, Ереван-для армян.
Слишком поздно я понял смысл старинной частушки:
'Во всём виноваты
Евреи, студенты,
И социал-демократы'
* * *
Вот вам явный пример дружбы народов. Как-то через десять лет после окончания школы я столкнулся в аэропорту с одноклассником Юркой Лобовичем. Почти что другом. Объявили, что вылет самолёта задерживается.
-- Перетерпим, -- сказал я. -- Русские и не такое терпели.
-- Но-но! -- гордо задрал нос Юрка. -- Не сравнивай меня с говнокацапами. Я с изрядной долей шляхетной польской крови в жилах. С твоей рязанской рожей держись от меня подальше.
Я так и оторопел. Кровь у меня тоже шляхетная, потому что фамилия польская. Слово 'кацап' я тоже знал, потому в детстве рос на Украине. Вот только рожа у меня действительно не того... Не тянул я на белокурую бестию из галереи юберменшей от Фридриха Ницше. А вот высокий и статный Юрка хорошо бы смотрелся в эсэсовской форме от Хуго Босса.
А служил тот Юрка тогда в генштабе в Москве. Карьерный офицер в новой России, тьфу-ты, Российской Федерации. Простите, оговорился. Москва ведь распахнула себя для всех, как вокзальная потаскуха, а малая мать-родина у всех инородцев своя. Она любима и свята, неприкосновенна для русских. Грязная дура-Россия должна накормить и обогреть всех и каждого, кто готов пнуть её в знак благодарности. Каждый русожор расскажет, как колониальный царизм запрещал местечковые говоры, особенно после польского восстания Кастуся Калиновского. А генерал Муравьёв-вешатель закрывал деревенские школки, которых тогда и в помине не было. Школы-то там были польские по высочайшему соизволению царя Александра Первого в угоду милому другу Адаму Чарторыйскому. Любимые поляки монарха дверь в его кабинет ногой открывали, а то и змеились в потайную дверцу, сделанную специально для сердечных дружков из шляхетных магнатов.
* * *
Что касается поляков, то среди местной многонациональной мешанины они в Прокопьевске вызывали особый пиетет. Теперь у моих внуков это называется 'респект и уважуха'. Поляков у нас ну так любили, что чуть ли мёдом не мазали. У школьников были в моде наколки на латинице: 'Адась', 'Лешек' т.п. А вот что да почему, убей бог, не знаю. Какой-то онтологический, врождённый порок русского сознания.
Ещё Лесков писал о русских либеральных придурках 19 века, кудахтавших, что на всех русских 'пала польская кровь' за три польских антирусских восстания, очень аккуратно и почти бескровно подавленных царскими войсками. Проклинали и фельдмаршала Суворова за геноцид поляков, тогда как Суворов в десятки раз больше пролил русской крови, подавляя восстание Пугачёва. Горевал о слезинке высланного в Сибирь поляка и Толстой. Для русских интеллектуалов того времени признание 'польской крови' на руках у русских было что-то вроде тайного знака для посвящённых масонов, как через сто лет такой неприкосновенной святыней станет признание еврейского Холокоста и повсеместного местечкового Голодомора, как будто бы тот голод не коснулся великорусских областей.
Трогательно и нежно выписал тончайшими мазками картину страдания потомка высланных поляков популярный русский писатель-деревенщик. Гордый шляхтич в знак протеста отказывался работать на русских, а жил в сибирской глуши за счёт подаяния от тех же русских поселян. Эдакая мелочная контрибуция мелочной душонки. Знаменитый писатель-деревенщик, похоже, и понятия не имел не только о поляках, но и о русском народе вообще. То есть он был, как и все интеллигенты, транснационалом, страдальцем за западные ценности, что и старались привить в русских душах тогдашние заправилы русской судьбы.
* * *
Что-то подобное случилось и со мной, но, слава богу, только в юности, а то помирать в дураках как-то не очень-то пристойно. Мой прадед-поляк тоже был выслан с семьёй в Сибирь из бывших подпольских Барановичей и сгинул для тогдашних властей без вести на необъятных сибирских просторах. То есть сбежал из поселения, бросил семью на произвол судьбы, поменял документы. Я считал себя потомком невинно пострадавшего гордого польского шляхтича. Но когда уже в студенческие годы через друга, студента-историка, подрабатывавшего в архиве, узнал, что мой прадед был многократно осуждён белополяками как вор-форточник, я перестал интересоваться своей родословной. Но любви к гордой Польше ещё не утратил. Там ведь живут полуевропейцы, которым стоит сделать лишь маленький шажок, чтобы стать полноценными европейцами под стать эталону европеизма -- немцу. Правда, ныне среди них трудно сыскать белокурых бестий, кумиров Ницше. Всё больше чернявые, курчавые, смуглые и горбоносые встречаются.
Немецких школ у нас не было, по крайней мере, на моей памяти. Была школка или классы для изучения корейского языка. Зато уж польских курсов было столько, сколько не было и поляков в городе. Я перебывал почти на всех занятиях. Научился и болтать на фене местных полякующих. Нас коробило крылатое выражение: 'Курица -- не птица, Польша -- не заграница'. Польша для нас была Европой, а Европа это почти что Америка с трупно-зелёным светочем в руке. Европейская культура манила, как будто рядом не было более культурных Кореи, Китая и Японии. Нарасхват шли в киосках журналы 'Шпильки', 'Господыня', 'Урода' ('Красота') и прочая дешёвая польская периодика с элементами запретной для нас тогда эротики. В России у нас ничего интересного не было. Всё заманчивое пряталось за западным кордоном.
Мы, полонофилы, перебрасывались шуточками типа: 'Войско польске вшистко моторовэ, вшисци на роверах, пан Пилсудский -- на моторуфке' или 'Войско польске на спацеже, пан поручник на ровеже, 'Робота не зайонц, в лес не учекне', 'Баба с возу -- коням льжей' и так далее. И были столь же гонорливы, как настоящие поляки. Возмушались над злобными насмешками вроде: 'Ещче Польска не згинела, але сгинечь муси...'. Приветствовали себя харцерским: 'Чувай!' За точность фонетической передачи не ручаюсь. Слышал это от старого деда-таёжника, который, возможно, "за польским часом" закончил свои доступные ему три класса, а потом в тайге и грамоту забыл.
И это-то всё в Восточной Сибири! В двух шагах от величайших культур Кореи, Китая и Японии. Ну а помимо преклонения перед 'польщизной' у нас, естественно, на радио, ТВ, в самодеятельности и повсюду цвёл культ 'Песняров' уральской выделки, их псевдошляхетские штамповки не выходили из эфира. Это для пропаганды дружбонародности было как бог свят. Все старорусское и коренное русское было такое занудное, типа зубной боли под коронкой. А вот эническое и селюковское -- яркое и 'искравое':
А вивчар жене отару плаем,
Тёхнув писню соловей за гаем.
И никто из нас не задумывался, какой это чёрт надоумил того овцевода гнать стадо овец над обрывом. Заслушается он соловья за рощей, а овцы попадают в пропасть. Южнорусские и западнорусские припевки казались классикой жанра. Складывалось впечатление, что Русскую Сибирь поднимали и обживали исключительно поляки и русские западенцы.
Я ничего не имею против областнической песенной этники. Даже не возражаю, что 90% песен из новейшей русской классики написана на музыкальные темы из репертуара хоральной синагоги или поделки в духе клезмера из еврейского местечка-штетля. Они естественно вошли в русскую культуру, это уже на самом деле русское. Только вот из самих русских почему-то старательно делали нерусских выбл...ков, которым место в тридцать пятом ряду среди блистательного созвездия многоационального мультикультурья. А для нацменов и областников были отведены почётные места в президиуме.
Опять-таки меня завертело не туда, не в живую действительность, а в мир навязанных представлений. Я ещё не успел рассказать, как я из полонофила стал 'свидомым борцом з кацапами' вплоть до кричалки: 'Пустим кишки москалям!' Тогда ещё не придумали кричать: 'Москаляку на гиляку!' Учтите только, что я и в упор тогда ещё не видел труды величайших окраинных будителей и просветителей. Не одевал в чудоресном воображении в вышиванки всех русских от Бреста до Владивостока. А уж про учёных, узревших в лесковский 'мелкоскоп' в русских беспородных дворняжек от скрещивания монголов и тюрок с угро-финнами, и слышать тогда не мог. Просто культурницкая атмосферка навевала эту придурь. Дружбонародная пропаганда незаметно подмешивала в культурный корм для быдла в стойлах русожорскую отраву, превращая русских в вырусь.
2
Моя мать получила должность главврача в таёжном санатории 'Горячие ключи'. Мы с ней поселились в уютном домике за городом у целебных источников. Я ходил в ближайшую деревенскую школу. Тогда не было разницы между выпускниками из деревни и города. Паренёк из сибирской глуши мог запросто поступить в МГУ, правда, за исключением факультетов философии, психологии, журналистики и ещё нескольких. Разумеется, со свиным рылом нельзя было соваться на учёбу и в дипломаты -- МГИМО. А на физику, математику, авиастроение -- пожалте, вьюноши! Но я убоялся столицы и решил выучиться дома.
Когда поступал в местный политех, я жил в городе у дядя Феликса. Дядя был замдиректора шахты, имел пятикомнатную квартиру и приёмную дочь. Дочка его поначалу казалась мне так себе. Это потом она выросла в раскрасавицу, когда стала киноактрисой и телеведущей.
Я поступил на горный факультет, а общежития мне не дали. Пришлось снова жить у дяди Феликса. Дядей я его называю потому, что он был женат на двоюродной сестре моей матери.
С виду он был из себя настоящий подкарпатский гайдук -- горбоносая бандитская рожа с горящими очами и обвислыми усами. Родом был из Ивано-Франковска, закончил Львовский политех, работал на шахтах Львовско-Волынского каменноугольного бассейна. Потом добровольно перебрался в Прокопьевск.
Его жена, моя двоюродная тётка, очень гордилась своим мужем целиком и полностью -- от его красивой внешности, высокой должности до звучной европейской фамилии. С удовольствием называла себя по телефону:
-- Это я, Нина Ярош.
Дядя Феликс бурчал:
-- Какая ты Ярош? Рыжкова ты.
Это была перевранная писарями девичья фамилия тётки. На самом деле все в нашем роду по матери -- Рыжко, а по отцу -- Гудиновичи.
Вечерами дядя Феликс любил играть со мной в шахматы и хмурился, когда я затягивал свою любимую песню 'За Сибиром соньце усходыть', которую любил петь мой погибший в шахтном завале дед.
Зовуть мене Кармелюком.
Кажуть, що вбываю.
Я ж никого не вбываю,
Бо й сам дущю маю...
-- Что ты опять затянул это бандеровщину?
-- Иван Кармелюк боролся за свободу галичанского народа от москальского гнёта.
-- Во-первых, не Иван Кармелюк, а Устим Кармалюк. Во-вторых, ни за какую свободу он не боролся, а был изощрённым душегубом. Сейчас такого бы с радостью взяли в банду громил. В совершенстве говорил на идиш, молдавском и русском литературном языке. Если бы ты интересовался психологией, то понял бы, что перед тобой просто тип лихача-психокинестетика, который не может не бороться за первенство во всём. Кстати, у великороссов был его полный аналог -- народоволец Сергей Желябов, который сам напросился на виселицу после покушение на Александра Второго, лишь бы не отстать от своих подельников и войти в историю.
Почему-то истый западенец дядя Феликс строил из себя забойного русопята. Все прибалты для него были недоделанными лабусами, галичан -- дебильными рогулями, а западнорусские -- подполяченными бульбашами. Меня просто выводил из себя его великорусский шовинизм и утверждение, что шаровары, кушак и чоботы запорожских казаков -- повседневный наряд турецкого крестьянина прошлых веков, как и оселедец или чуб -- причёски янычар.
-- Как бы ни называлась твоя страна когда-то, что бы ни случилось в прошлом с ней, никогда не осуждай ни страны, ни народа. Народ всегда прав. Если бурчишь на свою страну, ты работаешь на её врагов. А врагов у нас, русских, всегда хватало.
-- Вы же не русский, -- дядя Феликс.
-- Позволь мне самому определиться. Был бы ты поумней, то понял бы, что русские -- последняя сила, удерживающая человечество.
-- Удерживающая -- от чего?
-- От края бездны, умник. От нашенских.
-- Каких ваших?
-- А вот таких, какой сидит перед тобой.
Мне было вдвойне обидно такое слышать от западенца, потому что сам тогда я уже перекрасился из сарматствующего полонофила в свидомого бандеровца, как сейчас говорят. Даже жидкие усёнки отпустил. Хотя повторюсь, что никакой 'теоретической' подготовки по бандеровщине я не получил. Кстати, даже 'Радио Свобода' не слушал, потому, что у меня не было минского приёмника 'Океан'. Тогда было царство коротковолнового эфира, как сейчас повсюду властвуют компьютерные сети.
Забыл уточнить, что на излёте тоталитарной власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.
Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:
-- Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?
-- Да я сразу же на следующий день выписал тебе направление. Вон оно лежит на подоконнике. Уже выгорело на солнце. Только на кой это тебе? У меня ты имеешь в распоряжении отдельную комнату, прекрасное питание, да ещё тебя твоя тётка обстирывает. А вся стипуха остаётся тебе на пиво.
Тут я всё понял сразу -- Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.
Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.
И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня - чаемой незалежностью Галичины, едкие анекдоты про тупых галичан и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь -- только на Кузбассе. Прокопьевск -- самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг -- австрийское захолустье.
-- Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками, твоим обожаемыми поляками.
Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно были в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краёв, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, накрыт яичницей и присыпан горкой пожаренного лука, и жигулёвское пиво. За всё -- про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос 'Беломорканал', а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.
Получив диплом, я даже с ним не попрощался, из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.
3
Львов -- Лемберг -- Львув -- Львив... В Стрийском парке я наслаждался европейской опрятностью и чистотой. Львов тогда ещё был областным городом, а не столицей рогулянского Пьемонта, разве что с изящной австрийской архитектурой. Жив там был и уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.
Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть язык чистый язык протоукров, мне тогда не удалось услышать во Львове. Горожанам всё ещё престижно было говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал на былой Чёрной Руси.
Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там творится неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой же первый приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.
Как сейчас представляю -- высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет 'Верховина'. Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только 'Гуцульские' -- цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака 'Вирджиния' по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Львов тогда пределом моих мечтаний. Я был на седьмом небе от счастья.
* * *
Чистую галичанскую мову я услышал в Раве-Русской, провинциальном городке на самой границе с Польшей. Там я вдоволь налюбовался на контрольно-следовую полосу и колючую проволоку на погранпереходе. У меня на улице десять попросили показать документы и спросили, с какой целью я оказался в пограничной зоне? И понял, что даже червяком проточиться через границу в заветную Польшу не удастся.
Зато узнал, что западенцы не целуют в губы, а чёмают в бусю, а детей просят дать буську. Гулящих девок называют шлёндрами, потому что они шлёндрают туда-сюда. Мужики носят сподни, а не штаны. А забросить нужную вещь и забыть, где она, называется запердолить.
Господыни застилают столы обрусами-скатертями, а канапы-диваны -- красивыми капами-покрывалами. Завешивают окна ладными фиранками-занавесками, жарят на пательне пляцки з картопли -- драники.
В свободное время кобеты-бабёнки, сидя в удобном фотеле-кресле, мечтают о сличном ковАлере. Мэта-мечта -- дождаться часа, когда она сможет сделать шлюбную фрызуру-причёску, насмарувать пысок или намурзюкать пысочку, то есть напомадить губы, обуть мешты на обцасах, это туфли на каблуках, надеть платье с открытыми раменами-плечами и вельон с пацьорками, фату с бусинками. А после - устроить дефиляду-гулянку, дома поднять келишки-рюмки за молодых. На Галичине файная кобета живёт в городском доме под стромким дахом -- крутой крышей, держит свои колечки-перстёнки, корали, бусы-пацерки из янтаря-бурштыну в шуфляде, выдвижном ящике, или на шее в гайтанчике -- мягком кошельке из оксамита-бархата. Любит посидеть с колежанкой-подругой за филижанкой гербаты, попросту чашкой чая, в маленькой кнайпе-кафейной или кавярне, где никогда не подают алкоголя. Даже ликёром или ромом не сдабривают каву-кофе.
Все эти словесные ошмётки из польского языка и идиша я встретил и на западе нашей земли повсюду вплоть до самой Прибалтики. Шильда -- вывеска, цетлик -- чек. Разве что я в не везде застал утвердительного 'добже', зато там деревенские пацаны колесили на роверах-велосипедах и могли при случае дать по зембам-зубам. И культура там была чисто деревенской.
В западных областях вы и по сей день найдёте фотографии предков, файных хлопцев, отъехавших на заработки в город. На всех фото лишь одна классическая поза: европейская шляпа набок (не селянский капелюш), нога поставлена на табуретку, чтобы родные видели новые сапоги (не лапти и не постолы). Левая рука покоится на выставленной коленке, чтобы все видели зегарек-часы. А сам мондрый хлопак, умный паренёк, в костюме английского кроя и при галстуке, что той файный пан. Западники веками равнялись по панской Польше на Западную Европу. Любовь к русскому языку в старое время -- просто дань моде, позволяющей сесть в клятой Москве на хлебную должность и перетянуть за собой полхутора родни.
Во Львове наблюдал забавную картину -- парень с арийской внешностью подростка из гитлерюгенда, ну просто как с фашистского плаката, нацепил на чёрную рубаху значок польских пионеров-харцеров, похожий на гитлеровские наградные кресты. Старый швейцар у кафе, завидев это, расчувствовался и пустил слезу: 'Добре, хлопчыку! Нащих у схронах богато. Прыйде и наш час'. Но в это как-то не верилось.
По себе знаю, что называть западенцев верными братьями это всё равно, что ждать преданности от волчонка, которого ты выкормил ещё слепым из бутылочки через соску. Сколько волка ни корми, он всё равно в лес (на Европу) смотрит. Спиной к нему не поворачивайся. Если сам не нападёт на тебя исподтишка сзади, то пойдёт служить в полицию к захватчикам -- румынам, полякам, немцам или запишется добровольно в миротворческий корпус, чтобы охотится за русскими партизанами в демилитаризованной зоне ответственности ООН где-нибудь между Екатеринбургом и Курганом. И поверьте, будет делать это умело, с отвагой и уверенностью в своей правоте. Потому как эти москали всему миру обрыдли одним своим существованием. Они всё в мире заколомутили, рассказали неграм и арабам, что лучше быть свободными, чем рабами. И развалили мировую колониальную систему, при которой европейцам тихо и ладно жилось. Русские всегда во всём виноваты. В этом никто из небратьев не сомневается.
Классические новоделы хуторских наречий западенцев добротно сляпаны на селянских диалектах польского языка, которым былая русская дворня пользовалась на панском подворье. Потом местечковые лингвисты смело дошли до 'этэра'-эфира, 'кляссы', 'лямпы' и 'глёбуса'. И вообще причём тут братья-славяне и вся единоверная братия, если уж обобщать? Не было ещё такой войны, чтобы освобождённые русскими от турок болгары не союзничали против России. Одноверные русским румыны добросовестно помогали немцам брать Сталинград, причём хорошо воевали, по воспоминаниям фашистов. Чехи поставляли немцам против русских танки и механиков-водителей, не говоря уже о великолепном стрелковом оружии. Так где вы родственичков для русских в славянах увидели? Наверное, в запойных глюках. И по сей день любой немец благосклонней отзовётся о русских, чем братушки-славяне и православные одноверцы -- греки, румыны, молдаване и грузины.
* * *
Меня опять потянуло не в ту сторону, и вот возвращаюсь к своей истории. Деньги на каву, гэрбату и пыво заканчивались, бесконечно вкусным воздухом львовских кавярен и кондитерских сыт не будешь. Я горняк по специальности, горнопроходчик-маркшейдер. Устроился на угольную шахту. Прав был дядя Феликс, не шахта то была, а шахтёнка-копанка, ни одной лавы-тысячницы. Пласты по полметра в толщину, а захват рабочего органа добычного комбайна -- больше метра. Половины пустой породы отцеживается на обогатительных фабриках. Слёзы, а не дОбыча.
Но именно на шахте я познал эта заведёнку западенцев-рогулей -- гуртом добре й батьку бити. За мои попытки заговорить на мове, надо мной смелись. Я для них был намоскаленный хохол, чужой и совсем пропащий. Но поразило, что всё руководство шахты директора до горного мастера -- все упорно говорили по-русски, 'чтоб свою образованность показать'.
Мне, этническому сибирскому поляку, приятно было видеть в западенских деревнях рушники с польским пожеланием приятного аппетита 'СмачнЭго!', но огорчали деревянные дощатые православные церквушки близ самой границы с католической Польшей, уже свободной от русской оккупации, так поляки именовали навязчивую дружбу народов.
* * *
Рогули меня оттолкнули, подался я севернее. Около Новогрудка подметил в лицах жителей антропометрические маркёры таинственных литвинов, исчезнувших ещё до падения Великого княжества литовского, русского и жемойтского. В первую очередь бросается в глаза особая красота потомков литвинов. У них продолговатый череп (не европейского типа, а чуть круглее), сплющенный с висков. Тонкий хрящеватый нос 'уточкой'. Глаза с въедливым взглядом расположены по прямой линии. Узкие губы тоже в прямую линию. Выдаются скулы, из-за того, что череп сплющен с висков.
Чистый типаж очень редок. Очевидно, прарусы-литвины из восточногерманских земель были в ВКЛРЖ немногочисленной кастой завоевателей, чем-то вроде дружинников-руси Рюрика. Но свою капельку крови они оставили. Пламенность и страстность завоевателей в них не угасли. Неуёмность духа прорывалась в тихом ворчании про недорек-москалей.
* * *
И вот я на пороге Западной Европы -- передо мной граница свободной полуевропейской Литвы, но на самом деле всё-таки немножечко Жемойтии. Зеленоглазый жмудин-погранец едва сдерживал исходившую в лае овчарку. Странно, служебный пёс не должен быть пустобрёхом.
-- Ещё шаг и я спущу собаку!
-- Да будь ты человеком, я такой же европеец, как и ты.
-- Русским не дозволено в Европу.
-- А неграм, туркам и арабам -- можно? Смотри, я законопослушный, честно пошёл на погранпереход. А мог бы и лесом границу перейти.
-- Тебя бы всё равно поймали и дали пару лет исправительной тюрьмы. У нас не любят русских оккупантов. Мы -- чистая Европа, вы -- вонючая Азия.
* * *
На российско-латвийской границе в Псковской области местные староверы предлагали мне перейти границу в ватаге батраков, которые вкалывают в независимой Латгалии на своих единоверцев. Но у меня европейское мышление, а не русское мЫшленне. Я официально попросил политическое убежище в Латвии у белобрысого манекена с неподвижными чертами лица. В ответ получил конопатым кулаком в морду и удар ногой под дых, когда валялся на полу камеры для допросов нарушителей.
На эстонской границе я битых полчаса рассматривал курносую морду под натовской кепкой.
-- Ты же русский, сержант!
-- Только по записи в свидетельстве о рождении. Но порву любого, кто полезет к нам из Монголоордынщины. На всех голодомировых нашей маленькой Европы не хватит. Так что не нарывайся. Тут неподалёку американская военная база. Режимный объект. У меня приказ стрелять без предупреждения.
Ещё до прихода крестоносцев в Прибалтику русские полочане и новгородцы отвергали власть Владимира и Москвы. Потом они стали прислугой немцев и слились с ливами, жемойтами, латгальцами и эстами. Только на пороге смерти я понял, что русские люди, проникшиеся западничеством, -- это поражённые ветви и сучья народного древа. Их мне нужно отсечь, чтобы зараза не охватила всех. И не трястись над каждым эмигрантом только потому, что мы с ним одной крови. Это однозначный враг, служивший в чужой армии и трудившийся на чужую страну.
4
Увы, с надеждой попасть в Европу -- полный облом! Тогда ещё не пришло наше время. Западенская молодёжь повсюду больше напоминала обычных великорусских гопников. Нынешних правосеков, свидомых и свядомых тогда ещё только втихаря готовили в лесных лагерях. На свет божий их не выпускали.