Новые протезы - что бы ни твердили доктора о достижениях современных медицинских технологий - всегда ужасны. Ремни еще не прилаженных как следует креплений натирали так, что при каждом шаге хотелось выть от боли, но за концерт посреди улицы никто бы не заплатил, поэтому Дуган хромал и молчал, тихо поскрипывая зубами и искусственной ногой. Но про себя костерил врачей почем зря.
Чтобы незаметно проникнуть в закрытый клуб отеля "Времена года", а лучше всего было воспользоваться служебным входом, потому что около главного всегда толпилось слишком много людей: приглашения, списки, - подъезжали и уезжали гости, и консьержи - неизменно вежливые и приветливые к постояльцам - бывали не в настроении, когда посторонние пытались отвлечь их от дел. Поэтому Дуган прошел мимо лаконично оформленной вывески со стилизованными изображениями четырех деревьев по углам - ели, вишни, пальмы и клена, повернул направо в узкий переулок и оказался на задах отеля, на территории, на которой хозяйничали носильщики, доставщики, разносчики, курьеры и другие разнорабочие, от которых нормальное функционирование гостиницы зависит едва ли не более, чем от менеджеров в галстуках, но чье суетливое присутствие должно быть незаметно для постояльцев.
Здешний старший благосклонно пожал руку, в которую была вложена сложенная в четыре раза сотенная бумажка, и двери отеля гостеприимно распахнулись перед Дуганом.
Клуб был на третьем этаже, и Дуган поднялся туда на грузовом лифте.
Добрая половина столиков в клубе была пуста - ткни пальцем и выбирай любой, но Дуган поинтересовался, нет ли свободного кабинета. Предстоял разговор, при котором излишне любопытные взгляды посторонних могли оказаться неуместны. Никогда не надо предоставлять информацию тому, кому она не предназначается, даже если вокруг совершенно незнакомые люди, - слово за слово, через третьи руки, и она может добраться до того, кто сможет ей распорядиться. Есть вещи, о которых лучше болтать наедине, и Дуган пока даже не знал, какой получится встреча - может, уравновешенной, а, может, и излишне эмоциональной. Нет, на задорную драку с фингалами, разбитыми в кровь носами, содранными костяшками пальцев он не рассчитывал, но день сегодня был совершенно точно неудачный. Все могло пойти наперекосяк.
Ковыляя через роскошно оформленный зал, блистающий в сиянии десятков люстр и зеркал, множащих друг в друге отражения хромого мужчины в серо-зеленой форменной куртке, Дуган помахал своему будущему собеседнику, и тот улыбнулся - не другу, но в некотором роде коллеге - при этом ни на мгновение не оторвавшись от пассажа. Гизаль был верен себе - черные рубашка и джинсы, широкий расшитый пояс, шейный платок, заметный из-под бороды лишь благодаря ярко-красному цвету, грива нечесаных волос. Когда Дуган спрашивал его, что хорошего он находит в таком непотребном цыганском виде, Гизаль лишь пожимал плечами и отшучивался несуразностями.
Смычок летал по струнам.
Гизаль клялся, что его скрипка - работы гения Амати, хотя, насколько Дуган знал, похожего инструмента ни из музеев, ни у частных коллекционеров не пропадало. Шумихи было бы вдоволь - журналисты бы ухватились за тему, как пить дать.
Впрочем, возможности Гизаля позволяли ему, как подменить скрипку на идеальную копию, так и вытащить оригинал из прошлого - прямо с верстака мастера Николо. Инструмент был непростой - звучавший в голосе скрипки опыт трех с половиной веков жизни говорил сам за себя; жаль только, что на сцене у нее была не главная роль. Ударные, гитара, бас, клавиши - это была их музыка: обыкновенный рок, перепевки старых хитов для ужинающей публики, и скрипка была лишь одной, почти неразличимой ноткой. Изюминкой, украшением - не более того, даже партии для нее были прописаны не во всех песнях. Поэтому, улучив минуту, Гизаль сбежал со сцены, не забыв своего вроде-бы-Амати и коньяк.
Бутылка и стакан встали на стол.
--
Ты не пьян?
--
Увидев тебя, я трезвею. Что-то я и не помню, когда мы в последний раз встретились по-приятельски, выпили... - Гизаль влил в себя остатки напитка из стакана, и тут же плеснул себе еще. Потом он поднял бутылку, прищурившись, посмотрел на просвет, сколько осталось внутри, и сожалеюще покачал головой. - Тебе не хватит.
--
Почему ты начал играть здесь? Не похоже на тебя, слишком пафосное местечко.
--
Все просто - "Авалон" закрыли.
--
Ремонт?
--
Навсегда. Ты же помнишь, он был в жилом доме. Пошли жалобы, появилось предписание из муниципалитета не шуметь после десяти вечера. А какой клуб до десяти?
Дуган кинул взгляд на часы, которые показывали половину одиннадцатого. Ресторан продолжал наполняться людьми.
--
Ищу новое место, а пока развлекаюсь с ребятами. Денег не прошу, форму поддерживаю. Получаю удовольствие.
--
Выступление не впечатляло оригинальностью.
--
Ты никогда не был на сцене. Каждая секунда там - это неописуемый кайф, - ответил Гизаль.
--
Творческие люди. Я вам поражаюсь.
--
Ну да, не по тарелочкам стрелять. Это ж скрипка, а не твоя снайперская винтовка. Ты на концерт пришел или по делу?
--
Ллойд. - Одно короткое слово обрубило начинавшийся дружеский разговор.
Гизаль нахмурился, скорчил гримасу, пытаясь сдержать разгорающийся гнев, но всё же вспылил:
--
Зачем ты постоянно лезешь не в свои дела, Дуган? Что за шило в одном месте?
Гизаль больше не шутил. Честное слово.
--
Это мое дело, и только мое. Брось его. Ввяжешься - все же хуже будет. Откуда ты только прознал?
--
Ты ломаешь парня.
--
И что такого? Ты будешь бегать, за каждым у кого неприятности в жизни? Ой-ой-ой, у мальчика насморк, давайте всем миром ему поможем, найдем таблетку аспирина. А во-вторых, мне даже не надо его ломать, он уже давно - хрясь, и пополам. Он уже там, откуда дороги дальше вниз нет. Конец. Дно. Он сорвался и попал в психушку. Он не смог справиться со своей жизнью. Всё. Теперь он - мой. - Гизаль выстреливал слова в собеседника.
--
И ты пытаешься зарыть его еще глубже, чтобы он больше никогда не встал. Не поднялся.
--
Я же сказал - он уже на дне колодца. Колодец - узкий, длинный, глубокий. Лестницы нет. А я пытаюсь вытащить его оттуда. Где твои шарики-винтики, Дуган? Ты вообще не понимаешь? Не я сравнил жизнь с эскалатором, который движется вниз. Чтобы жить - надо идти вверх, идти быстрее, чем эскалатор едет вниз. Парень застыл на месте. Кома. Чувства, мысли - всё отключено. Его надо пихнуть. Ударить кувалдой по голове. Заставить проснуться. Потом уже будет не важно, в какую сторону он направится. Главное - чтобы он двигался. В этом будет его шанс выжить.
--
Убивать - по-твоему, значит двигаться? Гизаль, ты ведь не сумасшедший! Ты хочешь, чтобы парень убил человека!
--
Ты убивал, Капрал, - спокойно ответил Гизаль. - Почему-то мне кажется, что ты-то убил не одного человека. Сотню, я думаю. И не одну. Ты жив. И иногда бываешь в трезвом уме. Жаль, что не сегодня.
--
Я убивал врагов. На войне. Разницу чувствуешь?
--
Ну, не только на войне.
--
Но только, когда в меня стреляли. Только тогда, когда или я, или меня.
--
Вот то-то и оно, Дуган. Или парень свою жизнь, или она его прикончит.
--
А как же жертва? Человек, которого ты наметил на заклание. Ты ведь не назначил его на роль Исаака? Ты хочешь его убить. На самом деле. О его судьбе ты подумал?
--
Да, подумал. Еще как подумал. Долго-долго думал. Ты видел его?
--
Кого?
--
Мою жертву, - съехидничал Гизаль.
--
Нет.
--
Сходи и посмотри. Потрать часок. Адрес говорить тебе не надо, судя по всему. Ты найдешь его в больничном парке. Там он проводит большую часть времени, оставшегося до того, как смерть наконец-то вспомнит о нем. Он сидит в инвалидном кресле посреди лужайки или на берегу пруда и смотрит на солнце и деревья летом, на дождь весной, на туман осенью, ждет снега зимой. Он никогда ни с кем не разговаривает. Мало ест, не читает книг, не смотрит телевизор или кино, не слушает музыку. Рано с утра его выкатывают в парк и возвращают в палату после захода солнца. Он так существует уже три десятка лет. Растение. Его мозг погиб.
--
Я не понимаю, к чему ты ведешь.
--
Я собираюсь освободить его.
--
От чего?
--
Lebensende macht frei, - ответил Гизаль.
Дуган смотрел на Гизаля. Сколько цинизма. Хотя чего еще можно ожидать от человека, который полжизни был вне закона, а потом стал слугой короля ночи, неумолимым палачом короля ночи. "Смерть освобождает". Скольких людей тогда он, Дуган, сделал свободными? Когда смотрел в прицел снайперской винтовки, когда давил на гашетку пулемета, когда заталкивал в орудие снаряды, помогая оставшемуся без наводчика и заряжающего командиру батареи на высоте 36. Его самый первый, самый короткий, но фотографически отпечатанный в памяти бой на самой длинной войне. Батальон четвертого пехотного полка, артбатарея да рота морпехов, волей случая оказавшихся почти с сотне километров от ближайшего моря. Они бы удержали высоту, но их накрыли минометами, и через четверть часа половина солдат лежали ранеными, мертвыми или контуженными, одно орудие было уничтожено, у второго разбит лафет. У них не было ни нормальных окопов, ни укрытий, ни блиндажей, лишь полуоткрытая позиция, на которую они вышли всего на два часа раньше противника, и в которую они вцепились до вечера, пока не стало ясно, что в темноте ловить нечего - к ним подкрадутся и закидают гранатами.
Таких боев - похожих, не очень, более кровавых, мясорубок, или тех, где противник был в километрах - были десятки за четыре года войны. Убитых врагов не считали. Больше - лучше. Убитых друзей коротко поминали и снова шли в бой.
Но война закончилась. Закончилась шестьдесят лет назад, черт подери.
--
Зачем ты мелешь эту чушь? Все проще, Гизаль. Говори красивые слова кому-нибудь другому. Уж я-то знаю, что благотворительность - не твой конек. Ты берешь, а не даешь. Даже, если бы ты жалел этого человека, ты бы... Ты бы просто не смог его жалеть. Кто угодно, но не ты.
--
Конечно, Дуган, все сложнее, но я не буду отвечать. - Гизаль налил себе следующую порцию. - Но попробую кое в чем признаться. Хорошо, я признаюсь, что вру тебе, но какая разница, правду я говорю или ложь? А, Дуган? Этот человек умрет. Это решено. Ты можешь попробовать вмешаться, у тебя есть сегодняшняя ночь - я дал Ллойду срок до завтрашнего утра. Но я не думаю, что ты успеешь. Я думаю, Ллойд уже всё сделал, - Гизаль подмигнул и холодно, криво улыбнулся. - Он хороший мальчик.
Дуган закусил губу. Он должен был это предвидеть, должен был предугадать, что Гизаль не будет откладывать визит смерти. Обыкновенная игра на опережение.
Это встреча оказалась бесполезной - пустая трата времени. Надо было сразу идти к Ллойду и пытаться убедить парня в том, что предложение Гизаля - ошибка, которая разрушит его жизнь.
Дуган был готов броситься на этого заросшего мерзавца. Забыть о том, что он человек и вцепиться Гизалю в глотку, как обезумевший от полночного лунного света оборотень, заставить его изменить решение, попробовать повернуть время вспять. Только это тщетно. Приказы уже отданы, а значит, драться надо в другом месте.
--
Пока. Я все же попробую.
--
Пробуй. Торопись. Давай-давай. Обгони ветер.
Дуган сорвался с места, вскрикнул, когда вес пришелся на протез, впившийся в ногу, и, помогая себе палкой, стремительно пошел к выходу. А Гизаль остался допивать коньяк.
--
Да, мой хозяин - Ночь. Что поделаешь? Он требует, я выполняю. Он просит, я помогаю. Мне повеситься? Застрелиться? Не поможет. Пробовал.
Потом, уже покачиваясь на ногах, Гизаль вернулся на сцену. Поднявшись, он наклонился к клавишнику:
--
Шон, дай мне поиграть?
Пианист поморщился от густого запаха.
--
Все будет очень круто. Поверь мне.
О том выступлении гости отеля "Времена года" вспоминали долго. Бартоломеу Сен-Пьер, владелец отеля "Венеция", предложил Кристоферу Чану, хозяину "Времен года" круглую сумму отступных за то, что музыканты переедут к нему. Сесар Литера, чье имя знакомо всем, кто хоть немного интересовался индустрией звукозаписи, сказал, что по сравнению с этим скрипачом Ванесса Мэй - жалкая пигалица, случайно выучившая две с половиной ноты, и он готов подписать контракт прямо здесь и сейчас - хотя бы и на салфетке.
Через пять минут после того, как Гизаль начал играть, Шон попросил ударника и гитариста остановиться, вопросительно кивнул басисту, тот в ответ показал кулак с поднятым большим пальцем. Пара жестов - они договорились не мешать скрипачу и спрятаться в тени мелодии скрипки. Шон знал Гизаля не первый год, когда старикан был в ударе - он делал шоу в одиночку.
Глубокие ноты, тяжелые и подходящие скорее для альта или виолончели, но они погружали в музыку, накатывая на слушателей неумолимым приливом. Плотные удары по струнам - тревожные и яростные буруны на гребнях прибоя, готового обрушиться на тебя и потопить в бездонных водоворотах.
У каждого из нас был свой момент инициации. Свой день. Свои причины. Тебя, Дуган, вытащил в этот новый мир двинутый на милосердии Иоганн, когда в конце войны ты подыхал в госпитале с раздробленной ногой и заражением крови. Вытащил по доброте душевной и ничего не потребовал в обмен на еще одну жизнь. Тебе повезло - твоей платой была дружба. Честность. Верность. Отрезанную ногу не считаем, эту цену ты заплатил судьбе еще до того, как встретился с Иоганном. Уж не знаю, чем ты приглянулся Гному, так же как не знаю, каким ветром понесло его на человеческую войну. Могу только позавидовать, что именно он разглядел в тебе отражение другого мира.
Мелодия стремительно взлетела наверх, а бас и стаккато клавиш помогали ей удержать бешеный ритм. Они втроем гнали вперед наперегонки. Кто кого? Гизаль пел, закрыв глаза, замерев на месте в ледяном напряжении, приподнявшись на носках, и лишь руки жили, создавая растекающуюся по залу музыку.
А Кирону, моему господину, нужна была вещественная плата, которую можно помять в пальцах, вгрызться зубами, почувствовав живую кровь; он должен был знать, что Гизаль будет служить, не пропадет, не спрячется, воспользовавшись новыми способностями, которые подарит знание об изнанке города. Знание о том, что лунное сияние и морской бриз - это не всегда только лишь свет и ветер; что иногда человек, идущий рядом по улице - не человек, скажем - не совсем человек; что дверь, которой ты пользовался тысячи раз, откроется не в привычный подъезд, а в соседний дом, или на улицу в десяти кварталах от тебя, или, запертая не на ключ, не откроется никогда.
Удавка должна была стать крепкой, поводок - коротким. А убийство - это слишком буднично, труп ляжет в гроб, гроб в могилу, черви примутся за назначенное природой дело, память растеряет детали происшедшего. Туман, расстояние, время. Через десяток лет будешь думать, что этого никогда и не было.
Не зря Кирон правил ночью, он с избытком знал про совесть - темную сторону человеческой души. Убивать не надо - пусть жертва живет, ты будешь знать, видеть её, будешь жестче и беспощаднее, пытаясь залить кровью пятно прошлого.
Ты заберешь у нее сознание, отнимешь прошлое и будущее, пусть у осужденного будет только сейчас, только одна секунда жизни.
Вперед, пес! Мой верный пес.
Когда в камеру, в которой ты досиживаешь последние дни перед тем, как тебя поведут по тонкой зеленой линии на электрический стул, в неурочный час заходит человек в костюме, стоящем больше чем ты заработал за последний год, ты понимаешь, что, может быть, удача наконец-то вспомнила о тебе.
--
Меня зовут Кирон, - представляется гость.
Зачесанные назад иссиня черные набриолиненные волосы, эспаньолка вокруг рта, он улыбается тебе ослепительной улыбкой американского гангстера тридцатых годов, издевка таится в паутине морщин в уголках глаз, и ты уверен, что он мерзавец. Видали таких; бывало, и работали вместе.
Но ради спасения своей жизни ты готов немедленно разрезать руку и начать подписывать договор.
--
И я могу вызволить себя отсюда.
Похож на адвоката, очень похож, но для адвоката он пришел слишком поздно. Время уже ушло-сбежало. Апелляция в Верховном суде была отклонена две недели назад, а в прошлый понедельник, в девять тридцать утра генерал-губернатор, не читая, завернул прошение о помиловании. Ни один, даже самый лучший законник, не смог бы вытащить его из тюрьмы - или хотя бы избавить от смерти, заменив высшую меру пожизненным заключением, поэтому Гизаль задал другой вопрос:
--
Вы из СГБ? - В кино ведь часто показывают, как спецслужбы вербуют смертников. Вдруг это правда?
Но выражение лица Кирона показало, что вопрос получился глупым. Кикс. Шар в лузу не попал.
--
Ты считаешь, что достоин внимания высоких инстанций? - ответил Кирон. - Нет, для этого ты низковато летал. Я тут сам по себе.
--
Тогда почему Харви пропустил Вас?
--
Хм. Кто это? Я должен был спросить у него разрешение? Письменное? С печатью и угловым штампом?
Харви Бут был их охранником, единственным свободным человеком, которого они - смертники - видели; он разносил завтрак, обед и ужин, в четыре часа пополудни конвоировал их на прогулку, проводил утреннюю и вечернюю поверки. Он сидел в маленькой комнатке в конце коридора, чистил всегда идеально выглаженную форму, смотрел футбол - болел за "Манчестер Юнайтед" и до заключенных частенько доносились его проклятия в адрес Арсена Венгера; играл и частенько выигрывал в "Рискуй!"; читал романы Кинга и Гришема.
У Харви, конечно же, был сменщик, но тот настолько редко появлялся, что заключенные успевали забыть о его существовании между сменами. Харви был богом отделения смертников: в районе сорока, может, чуть больше лет; среднего роста; плотного телосложения - не толстый, но ладно скроенный; незамечательное лицо с ровными чертами - в целом, самая что ни на есть неприметная внешность.
Он в развалку шел по коридору, постукивая по решеткам зажатой в цепких пальцах дубинкой - "Не спать, днем спать запрещено!" В начале, на первой неделе заключения Гизаль еще думал, что Харви - добрый и безобидный малый, не устроившийся в жизни и нашедший непыльную работёнку в тюрьме, но только до тех пор, пока Юджин Чен (шесть убийств) из последней камеры не отказался выходить в последний путь. Юджин надорвался, когда понял, что через пару часов подохнет, забился в угол, завопил и стал отпихиваться от охранника ногами. Харви не позвал подмогу, он всего лишь приторно вежливо пару раз попросил Чена одуматься, а потом принялся за работу.
Немного погодя он тащил кусок мяса, которым стал Чен, по полу, размазывая кровавые следы.
Охранник зашел к Гизалю, окинул камеру быстрым, но пристальным взглядом.
--
Нужно чего? С тебя меню последнего дня, если захочешь.
--
Еще думаю. Выбираю между лобстерами и черной икрой.
--
На деликатесы не надейся, - улыбнулся Харви, подмигнул и пошел дальше.
--
Он Вас не заметил! - сказал Гизаль Кирону.
--
Нет, конечно. И не мог. Ему не дано. Он из мира обыкновенных людей. То есть обыкновенного мира. Он увидит меня, только если я разрешу.
--
Я Вас вижу...
--
Потому что я так хочу. Не захочу - растворюсь в воздухе, и поминай, как звали.
--
Вы дьявол?
--
Нет. Дьявола не существует. Забудь. Это байки для бедных. Но у меня есть некоторые возможности, и ты мне нужен.
--
Зачем?
--
А вот это не важно. Важно лишь то, что я готов освободить смертника. Ты - первый в списке на электрический стул, и времени думать у тебя нет, потому что через несколько дней твое имя будет вычеркнуто. И ты знаешь почему.
--
Догадываюсь. Значит, времени на обдумывание у меня немного.
--
Да, только пока я здесь. У тебя десять минут до отхода поезда на свободу.
--
Тогда к делу. Вы ведь меня вытащите отсюда не за "спасибо".
--
И даже не за "спасибо большое". Ты должен будешь поработать на меня.
--
Что от меня потребуется?
--
Что скажу. Разные особые поручения. Там видно будет. Я просто знаю, что ты лучше всего подойдешь для того, что мне нужно.
--
Сколько времени?
--
Я думаю, год. Недолго, я считаю. Может, чуть больше. Это уж как сложится. Но лучше бы тебе не торговаться.
--
Я согласен, - какими бы ни были ответы на вопросы, Гизаль был готов сказать "да" всё равно, не выпрашивая цену подешевле. Даже, если бы Кирон был Сатаной, выбирать тут было не из чего.
--
Но. Для начала и в целях подтверждения нашей сделки, я попрошу тебя немного поработать по прежней специальности.
--
Что Вы имеете в виду?
--
Мне надо наказать одного человека.
--
Убить?
--
Не совсем. Он должен будет помучаться.
Кот был невероятно вертким и ушлым. Настоящий гордый красавец, гуляющий сам по себе. Самоуверенный и нахальный.
Он прокрадывался в сновидения, как непрошеный гость, но чувствовал себя там хозяином. Его пушистый хвост прятался среди зарослей густого кустарника и ветвей деревьев, если сон приходил в дикий загадочный лес; кисточки на ушах выглядывали из-за труб, а глаза блестели в чердачных окнах, если сон устраивался под луной на городских крышах; когда сон отправлялся в плавание, шаги лап отпечатывались на мокром песке и тут же смывались прибоем. Кот изменял сны, направляя их течение по своему разумению туда, куда сегодня желало устремиться его переменчивое настроение.
Почти каждое утро, когда Ллойд просыпался, он видел рядом с собой на подушке широкую чеширскую улыбку. Кот смотрел глаза в глаза, потягивался, медленно поднимался и спрыгивал вниз, как только Ллойд собирался схватить его за шкирку. Быстрее любого человеческого движения, кот напрягал мышцы и срывался с места, переносился на пол и там замирал, оглядывался. Это была не презрительная насмешка. Это был вызов - ну как, снова слабо? Пробовать еще будем?
Однажды Ллойд, вооружившись матрасом, загнал кота в угол между кроватью и шкафом. И в ту секунду, когда он был готов решить, что победа на его стороне, что наконец-то отдерет этого прохвоста, он услышал глумливое мяуканье из-за спины - кот сидел на подоконнике, обернув длиннющий неуловимый хвост вокруг лап. Но еще мгновение назад он был в другом конце комнаты! Ллойд перехватил матрас, отвлекшись на волочившийся по полу край, и кот пропал. Его больше не было в комнате. Ллойд заглянул под кровать, в тумбочку, открыл двери шкафа, подергал ручку двери - как всегда заперта. Кот ушел, так же как и приходил - скрытно и неожиданно.
Хотелось открыть глаза и проснуться снова, но это был уже не сон. Ллойд проверял много раз - вчера, и позавчера, и на прошлой неделе. Кот жил и во сне, и наяву - в двух реальностях одновременно, пересекая грань в любой момент. Либо все это был истеричный бред.
Только вот бредом это казалось лишь в самом-самом начале. Тогда это было похоже на выверт сознания или подвох со стороны докторов. От этих можно было ожидать чего угодно - каждый раз, когда открывалась дверь, и палату-одиночку входила сестра, Ллойд сжимался от окутывающего его страха, и сердце начинало частить. Он не знал названий лекарств, которые ему кололи, на баночках и шприцах не было этикеток, но после каждого укола по телу стремительно расплывалось онемение, которое несколькими секундами позже обращалось болью, бежавшей по паутине нервов по всему телу - как огонь по пороховой ленте. А врача принимавшего Ллойда в больницу, он никогда больше не видел. Какое лечение назначено, что, как, где, почему - сестра только вежливо улыбалась и просила закатать рукав.
На окнах надежные стекла-триплекс, мебель прикручена к полу, ни одного острого предмета. Обыкновенная психушка. Камера-палата для спокойных больных. Одна радость, что салатово-синего, а не режущего глаза безумного белого цвета.
Но, как ни крути, как ни тверди себе, что ты попал сюда случайно, Ллойд видел, что просто так ему отсюда не выбраться. От него не зависело ничего. Он сделал главное - сорвался с катушек, когда лавина неприятностей накрыла его; кажется - не очень-то это сохранилось в памяти, - он, залив глаза спиртным, отправился кататься по городу, врезался в кого-то, организовал драку в полицейском отделении, а на следующий день, ещё не проспавшись как следует, попробовал повеситься. Полицейские, вовремя заметив, что заключенный начинает вести себя неадекватно, вручили ему повестку в суд и выгнали из отделения - подальше от ответственности, решив, что парень прикидывается и дуркует. Вернувшись домой, Ллойд выпил скопом все лекарства, которые у него были.
Он ждал, ждал в одиночестве, и кот стал ему едва ли не другом; он вел себя так, будто читал мысли Ллойда не только во сне. Попробуй схватить за хвост - не выйдет, а протяни ладонь погладить - сам ластиться будет. Разве что на руки не давался, но это-то было ясно и так - не зверь, а зверюга. Таких котов Ллойд раньше не видел - вытянутое, мощное, играющее мышцами тело под пушистой густой шерстью, длиннейший хвост, острая мордочка, украшенная усами, высокие уши. Мини-лев мраморного окраса, размером в метр и весом килограмм в пятнадцать.
На второй неделе заключения Ллойду разрешили выходить из палаты на прогулки в больничный парк. И кот ежедневно составлял ему компанию, поджидая на крыльце, они вместе спускались по ступенькам, проходили по дорожке, опоясывавшей здание и оказывались среди кленов и кипарисов. Друзья сидели на берегу затянутого ряской озерца, скрывавшегося в самой глубине парке, смотрели на осенний танец ветра и листьев. И компанию Ллойду и коту неизменно составлял заточенный в инвалидное кресло человек в застывшей на лице маске.
Сестры привозили его с утра и оставляли зачастую на весь день. Когда Ллойд приходил на озеро, он видел кресло, стоящее на берегу, и когда уходил, оно все было по прежнему находилось там, на том же месте. Как-то Ллойд попытался заговорить с этим человеком, но не услышал ни слова в ответ. Ни малейшее движение век, смотрящих в пустоту глаз, не выдало, что Ллойд услышали.
Кот оказался предателем.
Ллойд, раскинувшись, лежал на траве, наблюдая за небесными замками, которые ветер-строитель возводил из кудрявых облаков и тут же рушил, превращая в плавающие острова, когда из кустов, посаженных вдоль стен больницы, послышался шорох. Ллойд резко встал, подхватил с земли сухой сук, сделал два или три шага вперед. Наклонился, напрягся, готовый ударить.
--
Здравствуйте, - вежливый голос из-за спины резанул по ушам, будто толкнул сзади, и Ллойд, поворачиваясь, чтобы дать отпор, оступился и упал на спину.
Над ним склонилась тень, и Ллойд увидел протянутую руку.
--
Поднимайтесь.
Это был не больной и не врач. Он был одет в черную куртку-косуху и потертые джинсы, длинные волосы растрепаны, борода едва ли не по пояс. Его легко было бы спутать с нищим-попрошайкой, если бы не уверенное выражение на лице. Ухватившись за руку, Ллойд легко поднялся на ноги - или незнакомец легко поднял его.
--
Пойдемте, сядем. У меня есть к Вам разговор.
Они сели на скамейку, кот запрыгнул на спинку и положил мордочку на плечо бородачу, потерся ему об щеку, что-то промурлыкал на ухо. Гость почесал ему шерстку на грудке, и кот замер от блаженства - он никогда не вел себя так с Ллойдом.
--
Я согласен, - сказал Гизаль, а Кирон щелчком пальцев открыл дверь запертой камеры.
Гизаль дернулся было вперед, остановился на пороге и тут же отступил обратно, потому что заметил, как Харви возвращался обратно по коридору.
--
Смелее. Он тебе больше не опасен. Он остается, а мы уходим.
И в правду, Харви не обратил никакого внимания на камеру Гизаля, скользнув по ней равнодушным взглядом, и ушел к себе на пост.
Это был изменившийся мир. Гизаль понял это в ту же секунду, как решетка оказалась у него за спиной. Они пошли сквозь стены. Напрямик.
--
Не отставай, а то можешь потеряться, - сказал Кирон.
Тюремный дворик они пересекали в сопровождении танцевавших вокруг прожекторов. Но свет не задевал их - Кирон и Гизаль так и двигались в темноте, хотя иногда прожектора пробегали в считанных сантиметрах от них - тогда Гизаля начинало трясти, и его прошибал пот, но лучи останавливались, меняли траекторию, изгибались, притормаживали или ускорялись, лишь бы не дотронуться до людей, будто боялись обжечься.
За двориком была стена - пять метров высоты, проволока по верху, за ней - контрольная полоса, потом еще одно проволочное ограждение.
Они подошли к стене, и мгновенно оказались на той стороне - Гизаль даже не заметил, как у них это вышло. Кирон не делал ничего особенного: никаких магических пассов руками, никаких звучных заклинаний, - просто вел Гизаля за собой. Хлоп - и больше нет стен, проволоки, охраны, камеры. Свобода! Ради неё Гизаль был готов на многое. Тюрьма доказала ему это очень быстро.
Рядом - едва ли в полуметре - проехала машина. Красная. Такси. Городское. Галлюцинации от счастья? Откуда здесь, рядом с федеральной тюрьмой, стоявшей посреди чистого поля, в десятках километров от ближайшего населенного пункта, самое настоящее городское такси с зеленой полукруглой надписью - "места для пяти пассажиров"?
За первым такси невозмутимо проследовало еще одно. Потом появилось встречное движение. Протянулась дорога, размеченная в четыре полосы. Под ногами больше не высушенная земля полупустыни, а выложенный плиткой тротуар. Напротив, как проявляющаяся фотография, встал дом. Рядом еще один, и в несколько секунд они заполонили всю улицу, теснясь друг к другу, перемигиваясь огнями вывесок.
Гизаль обернулся. Как он уже и ожидал - тюрьмы за его спиной не было. Стеклянные двери - вход в какое-то учреждение, кажется, офисное здание.
Его обступил, окружил город, обдав гниловатым запахом водорослей близкого моря, выхлопами машин, бесконечным навязчивым шумом. Последними пришли люди, и Гизаль и Кирон оказались в центре движущейся хаотической человеческой толпы.
--
Давай поступим так. Я тебя пока здесь оставлю. Ты освоишься, придешь в себя, а потом сам меня найдешь, - сказал Кирон, улыбнулся. - И мы договоримся об условиях оплаты.
Гизаль недоуменно посмотрел на него и переспросил:
--
Найду? А если я сбегу?
Но Кирон не ответил, его больше не было рядом, он пропал - нырнул в глубину людского потока, и был поглощен им.
В чем подвох? Почему этот странный незнакомец отпустил его, почему не потребовал расчета немедленно, почему? Столько "почему", и ни одного "потому что". Но в этот момент не хотелось задаваться вопросами. Он на свободе - и это главное. К черту тюрьму, к черту Харви, да здравствует новая жизнь! Гизаль был готов прыгать на месте от радости и ходить колесом посреди улицы на глазах у всех, распугивая прохожих гоготом тронувшегося от счастья человека, но вместо этого тут же сделал шаг назад - к стене, в тень. На нем была темно-синяя роба с названием тюрьмы на спине. Один раз попасться на глаза полицейскому - и конец всему. Еще одного подобного расклада не выпадет. Кирон был невероятным, фантастическим, но единственным шансом. Упустить - сесть на электрический стул.
Первым делом надо сменить одежду, а потом...
У него нет денег и документов. Вроде бы не самая большая проблема, можно заглянуть к коллегам по прежней "работе", и ему всегда дадут в долг, выправят новый паспорт, водительские права и внесут изменения в государственные базы данных. Уж таких-то друзей у бывшего вышибалы - пруд пруди. Можно. И можно сразу же отправиться в тюрьму. Знакомые-то они хорошие, дельные ребята, среди них всегда найдется тот, кому понадобятся деньги или поблажка от прокурора, и кто сделает неанонимный звонок в полицию, чтобы получить тридцать серебряников. Поставить на людей, когда на другой чаше весов смерть, у которой мгновение назад из-под носа выхватили назначенную добычу? Жизнь - не покер. Блеф тут не пройдет. Гизаль когда-то считал себя умным человеком, ровно до тех пор, пока не оказался в зале суда. После он уверился, что полагаться можно только на себя.
Гизаль поискал указатели на зданиях - всегдашняя городская проблема повесить табличку с названием улицы и номером дома. Судя по всему, Кирон бросил его на полуострове, а, значит, Чайнатаун был близко. Туда Гизаль и направился. Самое место, чтобы лечь на дно. В муравейнике никого ничего не интересует. Никто ни на кого не обращает внимания, никто ни с кем не здоровается и не прощается. Все притворяются слепыми. Хочешь жить - живи, не хочешь - сдохни.
Так прошло три месяца.
По утрам рука иногда тянулась к туалетному шкафчику, чтобы достать предмет, которого Гизаль не покупал уже давно - бритву. Нужно было изменить внешность, и борода была самым простым способом. Еще Гизаль прекратил стричься. Теперь он был похож на хиппи-нарика, а, значит, никто бы не признал в нем прежнего Гизальа - элегантного профессионала в деле объяснения людям, почему задерживать погашение долгов не по-джентльменски. Линзы сделали его глаза карими, кожа побледнела от жизни в полумраке.
Появилась кое-какая работа на подхвате - он обзавелся деньгами. По прежним меркам немного, но на билет подальше и на первое время на новом месте хватило бы. Железнодорожный вокзал был в нескольких кварталах от Чайнатауна. Руки в ноги, и вали к черту на кулички. Быстрее - спокойнее. Гизаль так и попытался сделать. Он честно постарался заставить себя сделать шаг вперед и войти в пасть фантасмагорического чудовища из фильма студии "Трома", в которое обратилось у Гизаля на глазах здание вокзала. Только что он стоял перед сверкающим отраженными солнечными лучами зданием, но скользнула по глазам тень, и вот его приглашает к себе тварь. Никто из людей не видел этого, они равнодушно шли привычным маршрутом; мужчины и женщины; служащие, туристы, школьники; шли мимо, тащили чемоданы, покачивали головой в такт музыке, играющей в наушниках, читали на ходу газеты - выходили из глотки и пропадали в ней как будто, так и надо было. Гизаль замялся, ошеломленный кошмаром наяву, остановился. Он решил, что разум предал его. Ему надо было пройти между сочащихся слюной клыков, готовых захлопнуться и разодрать теплую плоть, рядом с вибрирующими в поисках крови отростками-присосками, покрывавшими складки морщинистой кожи, нырнуть в душащий гнилой запах непереваренной плоти. Желудок скрутило, и обед пополз к горлу. Гизаль сглотнул, сдержался и двинулся внутрь. Мало ли чего причудится. И не такое видал, когда сидел на игле.
Очнулся он на стоянке такси метрах в ста от вокзала. Ноги сами вынесли его из здания, когда он отключился. На второй раз Гизаль окаменел уже на другой стороне улицы, напротив вокзала, так и не попробовав подойти к входу. Организм помнил и отказался повторять. Третьего раза не было. Он сдался, поняв, что ничего не может поделать с собой.
Железнодорожный вокзал был для него закрыт, и Гизаль отправился в аэропорт, потом на автобусную станцию, потом на паромную пристань. И лишь когда он шагнул с шатающихся сходней назад на причал, вцепился белыми от напряжения пальцами в ограждение пристани, чтобы остаться на ногах, теряя сознание от охватившей слабости, калейдоскопом крутившейся в глазах, ему пришлось признать, что замки на дверях его темницы надежны, что срок заточения неизвестен.
И он снова забился еще глубже в крошечную дешевую конуру на сорок шестом этаже одного из жилых комплексов помойки Чайнатауна. Кубик - четыре на четыре на два и туалет с душем, кухня не предусмотрена, окна выходят на совершенно такое же стандартное жилое здание, построенное едва ли в двух десятках метров. Квадратные километры абсолютно одинаковых окон, кое-где расцвеченных сушащимся бельем.
Страх методично добивал Гизаля, вынуждая прятаться дома - иногда днями напролет, подбрасывал новые ужасы, выковыривая их, как изюминки, из булки памяти. Тогда ему снились вампиры - однажды в детстве в его комнату залетела летучая мышь, и он, парализованный, полчаса сидел, спрятавшись между кроватью и шкафом, наблюдая за ее беспокойными метаниями под потолком, пока не пришел отец, не открыл окно пошире и не выгнал ее на улицу. Гизаль просыпался в поту, ощущая на шее холодное дыхание того, в кого превращалась во сне ночная гостья. Но в комнате никого не было, лишь тихо жужжал кондиционер, и из угла в угол бродил сквозняк.
Как-то ночью Гизаль встретил в закоулке оборотня. Так запросто - ничего особенно. После кровососов такие вещи кажутся обыденными: за угол, в тупик, метнулся пес, вернулся человек. Гизаль не удивился, потому что начинал привыкать к чудесам. Позавчера на улице его окликнул человек с огненными красными глазами. Вопрос был задан на незнакомом языке. Гизаль не понял ни слова, пожал плечами в ответ, а красноглазый возмущенно выругался и еще что-то требовательно пролаял, но Гизаль уже шел прочь.
Уличный фокусник прижал палец к губам, когда Гизаль попытался рассказать зрителям, куда пропадает шарик из-под стаканчика. Трюк был до издевательства простым и в то же время мошенническим, фокуснику бы наверняка досталось, если бы Гизаль заговорил, но укоризненное покачивание головой остановило слова. И Гизаль понял, что бутон фокуса сам раскрылся для него, когда он задал вопрос тайне и иллюзии, а они разрешили ему сорвать распустившийся цветок.
День за днем странности встречались с ним все чаще, и ему стало казаться, что он способен их предугадывать и направлять, примеряясь с их существованием. Он пробирался между обыденными чудесами, иногда останавливаясь и знакомясь с ними, когда они могли быть полезными, иногда лишь равнодушно избегая.
У Гизаля не оставалось иного выбора, кроме как получать удовольствие от своей новой тюрьмы - если уж это извращенный мир кошмаров, то у каждого есть свои слабости, которым можно потакать. Но чем роднее становилась ему перевернутая жизнь, как ярче становились ночные призраки во снах, и тем опаснее становилось на улице. Его прижали в подворотне, и он оставил после себя три трупа. Нашли с кем связываться. Гизаль смеялся после этого еще минут пятнадцать, пока не вспомнил об электрическом стуле. Полицейские не будут рыть носом землю по поводу смертей налетчиков, но что случится в следующий раз? В то мгновение, когда блеснули ножи, он не задумывался; тело и инстинкты, усиленные новыми умениями, повели разум за собой. Так же будет и дальше, и это было хорошо. Но червоточило сомнение - до какого момента он будет контролировать себя, не выдаст ли он себя, не окажется ли он снова там, откуда его вытащил Кирон. Вот он, замковый камень происходящего. Ключ от дверей его новой тюрьмы.
Найти Кирона - как тот и обещал - оказалось легко; как ищейка по запаху, Гизаль брел по незаметным, но легко различимым для него следам - туда, где в подворотнях скалились в поисках объедков у мусорных баков бездомные псы, где светлячки фонарных лампочек мерцали, а не горели ровным светом; где выверенный квадратный геометрический рисунок тротуарной плитки вдруг неожиданно разбегался переплетающимися линиями. Граффити на стенах домов показывали дорогу.
Он окунулся в туман на узкой улице рядом с морем, остановился на перекрестке, где едва бы разминулись две машины и спустился в неприметный подвал, прошел по длинному коридору и очутился перед запертой дверью.
Не успел он постучаться, как дверь открылась. Послышался знакомый голос.
Но распростертых объятий не было. Кирон знал, что Гизаль придет к нему, рано или поздно не выдержит веса цепей свободы. Кирон выбирал именно таких. Ну, а если сможет вырваться, преодолеть страх, значит, оказался достоин вольной жизни. Кирон навестит его попозже и снова предложит поработать на себя, но не как раба, а как честного партнера.
Гизаль же был слаб.
- Я помню уговор, но можно одну просьбу?
- Говори.
В детстве он ходил в музыкальную школу, учился играть на скрипке. Он попросил это умение. Неосознанное желание, необъяснимое, но показавшееся в то мгновение важным. Кусочек старой жизни, который внезапно захотелось сохранить для новой жизни, потому что он уже знал, что сейчас его захлестнет с головой.
- Бери, если хочешь, - махнул с барского плеча Кирон. - Инструмент достанешь себе сам.
Гизаль отправился отрабатывать долг.
Надо всего лишь выбить из-под колес камень, как тормоз, удерживающий коляску, и легонько подтолкнуть ее. Она, поскрипывая, покатится, сначала медленно, потом все скорее и скорее, и упадет в пруд, разметав по сторонам брызги холодной воды. Никто не увидит, никто не заметит, а уже на следующий день главврач подпишет документы, и Ллойд покинет клинику.
Он знал, что угодил сюда по делу - было за что, хоть и вспоминать об этом стыдно, но все равно он готов был рвать жилы, чтобы вырваться из больницы, скорее, вон из болотной тишины и гнилого спокойствия, которые обволакивают его с той же неутомимостью, с какой мох нарастает на старых камнях.
Но вот только снаружи Ллойда никто не ждал.
Расставание с Нив было незаметным и от этого еще более жестоким. Просто однажды наступил день, когда она не ответила на его звонок и не перезвонила сама. Он приехал к ней в банк в обед, но она ответила, что лучше им встретиться вечером. Он ждал ее после работы, но коллеги рассказали, что она уехала пораньше. Только тогда Ллойд осознал, что ее поведение - не случайность, Нив избегала его, уходила от разговоров, личных встреч, звонков - любых ситуаций, когда она может оказаться вынуждена сказать ему правду, которую, в конце концов, объяснили ему ее родители. У Нив был другой, и у них все выглядит серьезно.
Ллойд и Халед, ее отец, безмолвно сидели на ступеньках крыльца, прямо перед входом в дом Нив; мимо монотонно проезжали машины, строго соблюдавшие в жилом районе скоростные ограничения; по соседнему двору носились, играя в догонялки дети; у старика оказалась фляжка - Ллойд не отказался, сделав длинный глоток. Они молчали еще долго - нужды в словах не было. Халед за два года, что Ллойд встречался с Нив, почти привык к кому, что Ллойд станет его тестем, они сдружились, и, бог знает, как тяжело отдавался на сердце этот разговор.
Ллойд мог продолжать охотиться за ней, попытаться уговорить, но решил обождать. Скорее даже Халед попросил не дергать дочь лишний раз. Можно было бы, наверное, побороться за любовь, но Нив была не той девушкой, заставить ее сделать что-либо, надавить было невозможно. Такая уж она. Самостоятельная. Чем больше убеждаешь, тем больше она сопротивляется. Ллойд понял, что Халед уже пробовал разобраться в ее отношениях. Бессмысленно. Некоторое время сама Нив, почувствовавшая необходимость закрыть тему, позвонила Ллойду. Они посидели в кафе в обеденный перерыв и разошлись, как говорится - остались друзьями.
Через неделю после этого отец Ллойда в каком-то отвлеченном разговоре между делом упомянул, что он отправляется в экспедицию на полярную антарктическую станцию, мать едет в гуманитарную миссию в сердце Черной Африки, а адвокаты тем временем займутся разделом имущества. Ллойд было даже подумал, что он что-то неправильно расслышал или не так понял. Его родители разводятся? Он попытался расспросить отца поподробнее, но тот дал понять, что не настроен болтать на эту тему. Он что-то коротко пробурчал и замкнулся. Тридцать лет вместе, и внезапный разрыв без видимых причин - Ллойд никогда не замечал ни малейшего надрыва в отношениях родителей, они всегда были образцом уз если не счастливой, то благополучной семьи.
Потом он потерял работу. Он мог лишь догадываться, была ли причиной той аварии его собственная ошибка, ошибка кого-то из его сотрудников, неправильно оформленные отправителем документы, обычная случайность, но это Ллойд, а не кто-то другой, был управляющим складом, на котором не сработала пожарная сигнализация, и в результате взрыва химикатов и последовавшего за ним пожара в больницы попали сорок шесть человек, многие из которых остались инвалидами и калеками. Одиннадцать человек погибло. От уголовного дела Ллойда спас только, как ни горько это было говорить, масштаб аварии. Прибывшие пожарные бригады полтора дня даже не пытались гасить пламя, а лишь ограничивали его распространение, чтобы он не дотянулся до соседнего терминала и судоремонтного завода. Лишь когда огонь съел всё, до чего смог добраться, пожарные принялись за тушение, которое заняло еще два дня.
Криминалисты, бродившие по остаткам склада, сказали, что работы им тут нет - сгорело всё, что только возможно, и однозначного заключения о причинах возникновения пожара они дать не могут. Прокуратуре, готовой вцепиться в Ллойда, пришлось отступить. Не отступила совесть. Нив, ну, что Нив? Девушка, наверное, не единственная в мире, встретит еще, наверное, любил - полюбит снова, кого-нибудь еще. Он бы оправился, если бы не склад. Если бы не Хесус Монтана, охваченный пламенем, как факел, выбежавший из ворот склада навстречу Ллойду. Сейчас Хесус лежал в больнице с ожогами - врачи обещали вытащить его с того света. Но даже если чудо будет в их руках, то Монтана будет доживать жизнь в инвалидном кресле. Никакие операции не вернут его к нормальной жизни.
Но Ллойд был уверен, что слабость и растерянность, приведшие его в клинику, были минутными. Случайная истерика человека, вдруг потерявшего всё. Сорвался - с кем не бывает. Получасовая суицидальная гонка по ночным улицам с тремя полицейскими машинами на хвосте закончилась в стене какого-то дома. Пьяному море по колено - Ллойду рассказали, что он сам выбрался из машины и даже встретил поваливших его на землю копов радостными объятиями. Потом что-то случилось в участке - услужливая память, всегда готовая напомнить о самых мерзких эпизодах жизни, молчала об второй половине той ночи, и Ллойд оказался запертым в клинике.
Но сердце стучало, что его жизнь - не в четырех стенах. Ждать суда, на котором психиатры-психопаты будут рассказывать о поведении его извилин? Заседания, свидетельства, заключения. Суды, когда их не торопят пинками и ходатайствами адвокаты, - не быстрое дело. А, значит, те две недели, что он уже находится здесь, легко обернутся полугодом, а может и полным годом.
Его не выпустят на поруки - не найдется поручителя, и его будут держать его в психушке до тех пор, пока он и в самом деле не сойдет с ума в четырех стенах палаты-камеры.
Кот больше не приходил в гости. С той самой встречи.
Дуган опоздал. Когда после часовой головокружительной гонки, не обращая внимания на знаки и светофоры, он добрался до психиатрической клиники, она была освещена мигалками карет скорой помощи и полицейских машин. Смерть уже навестила это место, накрыв его тусклой серой тенью. Со злости Дуган хотел развернуться и уехать, но сам собой вместо того, чтобы воткнуть передачу, дернул ручник. Потом отодвинул кресло, откинул спинку, вытянул ноги.
Он ждал до утра, когда двери больницы открылись, и оттуда вышел белобрысый парень в джинсовке и замер на тротуаре совершенно пустой улицы. Было еще слишком рано - около четырех часов. Наверное, он так рвался на свободу, что упросил врачей освободить его вместе с первыми лучами солнца.
Ллойд поднял воротник куртки, поежившись от проскользнувшего по улице порыва прохладного ветра, сделал пару неуверенных шагов вниз по улице.
Дуган подъехал к нему, опустил стекло.
- Доброе утро. Самое раннее доброе утро.
Парень отшатнулся, будто услышав знакомый голос.
- Вас подвезти? - спросил Дуган.
- Нет, спасибо. Всё в порядке, - ответил Ллойд.
- Знаете, автобусы еще не ходят, метро тоже начнет работать часа через полтора. Насколько я знаю, Вам на остров. Пешком туда далековато. Садитесь.
- Откуда Вы это знаете?
- Потом расскажу. Если случай выдастся.
- Нет. Я должен исправить то, что натворил. Попробовать изменить свою жизнь.
- Именно поэтому Вы стояли у ворот клиники не зная, куда податься.
Дуган мог сказать всю правду, мог что-то опустить, а мог соврать. И он не знал, что лучше. Как отреагирует парень на искренний разговор? Не станет ли разговор без обиняков слишком тяжелым? Может, лучше и солгать.
- Вам какое дело?
- Не заставляйте меня, пожалуйста, рассказывать слишком много. Просто поверьте мне.
Ллойд сел в машину, он слушал и молчал.
Клуб "Рапсодия". Ночь на полпути между субботой и воскресеньем. Для знающего человека - этого намека более чем достаточно. Незнающему - идти обязательно. Столик можно не заказывать заранее, потому что в крохотном зале клуба место найдется всем. Но - главное - приходить лучше не раньше полуночи. "Рапсодия" - это клуб, жизнь в котором начинается тогда, когда в остальных клубах она заканчивается.
Дуган сидел у окна и смотрел, как на сцене - сценой в "Рапсодии" назывался угол между входной дверью и выступом стены - подключаются ребята-итальянцы. В прошлый раз, года три назад, они явились без инструментов - просто гуляли по улице и заглянули в клуб, - и микрофон пришлось засовывать внутрь пианино, чтобы добиться хоть немного приличного звука.
У стойки бармена Джина, певица из отеля "Хайатт", ждала своего парня-басиста. Она называла его "Чу", и все называли его "Чу", хотя имя у него было совершенно другим. В углу незнакомый гитарист настраивал свой "Гибсон". Фил Васкес, флейтист и одновременно виолончелист, играл в дартс, попивая пиво между бросками.
Каждую ночь в клубе "Рапсодия" на полпути между субботой и воскресеньем играли лучшие музыканты города. Не те музыканты, которых показывают по телевидению и крутят по радио, а те, которых приглашают в студию, когда надо добиться идеального звучания от виртуозной партии. В "Рапсодии" они играли не за деньги, а себе в удовольствие; играли не то, что заказывала публика, а то, что хотели сами, это был дружеский междусобойчик - любимая музыка, импровизации иногда рождались прямо на глазах. За атмосферой праздника, растворением в ней сюда и приходил Дуган. Но, к сожалению, не сегодня.
Приехал Гизаль. Он подмигнул Линде, хозяйке "Рапсодии", что-то шепнул Джине, хлопнул по плечу старшего из братьев Васкесов, так что тот поперхнулся пивом, младший в этот момент помогал "макаронникам" на саксе.
- Не слишком ли мы часто стали видеться, а? - спросил Гизаль.
- Нет. Когда искренне любящие люди встречаются и заключают друг друга в жаркие объятия, что в этом может быть плохого?
- Дуган, честное слово, не порти мне настроение. Скажи гадость и сваливай отсюда. Я хочу поджемить с Чу.
- Держи, - Дуган положил на стол бумажку.
- Что это?
- Отрывной талон билета.
- Ты уезжаешь? Какая радость.
- Ллойд уехал, - сказал Дуган. - Подавись!
Он резко встал из-за пошатнувшегося столика, едва не расплескав коньяк Гизаля, и хлопнул дверью, огорченно и обиженно прозвеневшей колокольчиком.
Какой он все-таки порывистый. И искренний, как ребенок. Даже не верится, что опытный, умный, опасный человек может обманываться так легко. А говорят, что снайперы хладнокровны.
Когда итальянцы закончили играть, их место заняли Гизаль и Чу. Гизаль уже решил, что ничего громкого и яростного сегодня не будет, все-таки настроение у него было слишком хорошее, чтобы рычать и буйствовать. Дуган попался на крючок, чего и стоило ожидать, и помог Ллойду, который оказался на редкость податливым парнем. Психушка выжала из него последние остатки самоуважения. Будем надеяться, что смерть заставит Ллойда жить дальше, вернет ему утраченное "я". Хороший парень. С большим будущим, стоящим того, чтобы жить. Иначе, к чему все эти хитрости?
Он стоял на краю сцены, как маятник, раскачивая смычок, и думал, с чего бы начать.
Почему-то хотелось играть классику; Гизаль, подумав, остановился на венском вальсе, а Чу щедро сдобрил музыку Штрауса-отца синкопами.
У Гизаля был всего один день на разговоры с Ллойдом, один шанс убедить парня, потому что накануне главврач подписал решение об освобождении пациента из клиники, так как тот совершенно здоров. Что ж, одного дня Гизалю хватило, учитель был у него хороший. И долг он закрыл.