Гретелль

Цветастый платок

Много тогда народу пропало на фронте. Не дождались женщины мужей, братьев. Кто-то сыновей не дождался, а кто-то и не дожил вовсе до конца. Но война закончилась, подниматься стала почти раздавленная страна с колен. Работы было много, так что никто без дела не сидел. А вскоре и еда появилась, люди перестали от голода с ума сходить, веселеть стали, хоть все еще и не наедались.

Тоня все со слезами на глазах наблюдала, как ее девчата суп пустой уплетали — нахваливали, говорили, что вкусней-то никогда и не пробовали. Девчонки-то, несмышленые, говорили от души, да только мать лишь сильнее плакала. Украдкой, в подушку, чтобы дочери не увидели ненароком, ведь бедняжкам едва ли год был, как грянули немцы. Не пробовали они еще настоящего-то супа, наваристого да с говядинкой. А если еще и сметанки... Да вот только где взять-то это? По талонам все нынче. А Тоня помнит даже блинчики с вареньем, которое бабушка из деревни каждое лето привозила. Теперь нет этого. Бабушка померла, деревня сгорела, малина, которую Тоня летом тайком с мальчишками по чужим огородам таскала — все пропало. Вот и кормит теперь молодая женщина двух дочерей, как может. Больше-то некому. Опустела их комнатка.

На заводе надо работать по несколько смен, пока ноги стоят. И Тоня работала изо всех сил, честно. Как же тут отлынивать-то? Такая ответственность, их так мало осталось, кто еще может работать. Вон и Василию Степанычу помочь надо — совсем не справляется. Одной-то рукой поди справься. И Тоня помогала бывшему фронтовику. Не из жалости — уважала она его. Почти до Берлина мужик дошел, да только не судьба — ранили. А Василий Степаныч едва не плакал, видя, как хрупкая тонкая Тонька — совсем еще молодая девка-то, тридцати нет! — делает мужскую работу. И не жалуется ведь, и похвалы не ждет. Мужик расчувствовался да положил в ее карман тайком несколько талонов — пусть малышек порадует. Тоня, конечно, ругалась потом, пыталась вернуть, да Степаныч наотрез отказался. Надавил на жалость, мол, девчушки-то маленькие, а сластей не видали. И женщина сдалась.

Но вот позвал ее начальник цеха, и Тоня, спрятав талончики, еще раз поблагодарив Василия Степаныча, побежала. Вместе с начальником встретила ее девка какая-то. Молодая, видно, не здешняя, слишком уж не по-местному одета. И платок цветастый на голове бантом повязан, Тоне аж скривиться захотелось: ишь, выпендрилась! Женщина фыркнула было, да вот только начальник чуть толкнул девку в спину да к Тоне обернулся:

— Возьми ее к себе пожить, а? Сирота она, крыши над головой нет. Мне некуда, сама знаешь... Не понимает по-русски ничего, полячка. Тяжко ей тут одной.

Тоня, обомлев, только кивнула. Потом и вовсе испугалась, увидев, как девка расплакалась да начала руки ей целовать, лопоча с акцентом: "спасибо большое". Она почти жестами объяснила Тоне, что сожгли немцы ее городок, а ее саму с матерью да братом эвакуировали на юг. Брат на фронт ушел, мать померла с голоду... А она сама медсестра, воевала. Ищет она теперь последних родственников, да зима её здесь застала — дальше идти нельзя.

Из багажа у полячки только один потрепанный чемодан был: несколько платков цветастых, сковородка чугунная да бельишка немного — вот и все личные вещи. А все самое лучшее да дорогое — на ней надето. Дочери маленькие насторожились, увидев её в дверях, но Тоня быстро их приструнила: с нами жить будет. Девка назвалась Галиной, хотя кто знает, правду сказала или нет — начальник-то не упомянул, как звать полячку, а Тоне вовсе все равно было. Место есть — муж на фронте погиб, родители от болезни померли. Сестра куда-то уехала. И опустела комнатушка, так что пускай эта Галя живет. Всем нынче тяжело, всем помогать надо.

Галя куда-то убегала каждый день, работать, видимо, устроилась. Талоны приносила регулярно, отдавала половину, все улыбаясь и говоря: "не голодно". Тоня только смотрела на ее талию и думала, что вот-вот переломится девка. Не нравилась ей сначала она, хоть и жалко было, да что поделать. Прижилась, полюбилась. Смирная да скромная, несмотря на платки, которые каждый день меняла. Все выпендривалась: то так повяжет, то эдак. А дочери заглядываются, мамину шаль пытаются так же накрутить на головки. Тоня ругается. Галя вздыхает, отказываясь девчат учить. Не надо, говорит, нехорошо это.

Она понемногу по-русски говорить начала да все больше с девчонками, а не с Тоней. Молодая совсем, зеленая, ей своих рожать да радоваться, а она вон, с чужими нянькается. Любит их, говорит. А взгляд все печальный. Тоня не спрашивает — не надо прошлого ворошить. И так все поняла, видела, как сестры фронтовые родить не могут. Жалела Галю втихомолку, а вслух не говорила: полячка-то обидеться может.

В тот день вернулась Тоня с работы позднее обычного, уставшая. Степаныч в больницу попал — перетрудился мужик. Она и несколько женщин таскали тяжести разные, да вот только легко им было? Никто больше пятидесяти-то килограммов не весил, все худые были да слабые. Но страну поднимать надо. Вот и работали, таскали они все. Молча, скрепя сердце, даже не думая жаловаться. И Тоня сильно ругала себя тем вечером, что девочки да Галя без ужина останутся. Но из комнатки пахло так вкусно, так аппетитно, что аж слюнки потекли. Дочери уже спали, на столе стояли остывшие пирожки с крапивой. Галя напекла. Где взяла муку да молоко — непонятно, да только лица у спящих малышек были донельзя счастливыми. И чай необычно вкусным. Так, что Тоня едва не расплакалась, пока ужинала. Пирожки холодные, а вкусные, что аж сердце ныло. И деревня вспоминалась.

— Ухожу я, — вдруг подала голос Галя, и Тоня вздрогнула. Девка улыбалась, только горько как-то, будто совсем уходить не хотела. Но чемоданчик со скудным скарбом стоял рядом, на вешалке не висели уже привычные платки. И сковородки чугунной на столе не было. А она продолжила: — Нельзя мне тут больше оставаться, родных искать надо, пока лиц их не позабыла... Спасибо за все, Антонина.

И встала, поклонившись, оставив на столе листок талонов. Только у выхода обернулась, не сдержав слез, да бросилась обратно к Тоне, лопоча что-то в вперемежку то на русском, то на польском:

— Только девочкам скажи, что не надо платочков. Нехорошо это, — покачала головой, а Тоня только нахмурилась. Галя подошла к кроватке да погладила по темным макушкам — совсем еще малышки, семи лет от роду нет! — Они красавицы, не надо прятать красу-то.

И сняла повязанный платок, а Тоня только рот зажала, чтобы дочерей не разбудить криком.

Седая была Галя. А ведь ей шел двадцать первый год.