Сидоренко Ирина Александровна : другие произведения.

Дурная кровь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ОЧЕНЬ осторожно! Неформатные отношения. Если Вы приверженец традиционных отношений - лучше воздержаться, хотя никакой крамолы в тексте нет. И ещё. Если Вам нравятся сладкие концовки - не читайте вторую часть. Разочаруетесь.

Дурная кровь

  

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

  
   - Лила! Лила! Где её черти носят? - Катриана зло поддела носком изящной туфельки тонконогую табуретку - та с грохотом перевернулась. - Лила!
   В комнату вбежала запыхавшаяся служанка.
   - Сколько я должна тебя звать?!
   - Простите, госпожа, - пискнула Лила. - Я была на кухне, Ваш завтрак...
   - Меня не интересуют твои оправдания, уволь меня выслушивать всякие глупости. Приготовь мой наряд на сегодняшний вечер.
   - Хорошо, госпожа.
   Она со вздохом погрузилась в кресло, закрывая глаза. С детства её приучали к исключительности; её род, древний аристократический род, богатый настолько, что время от времени в высшем свете начинались пересуды об источниках их богатства, и знатный до той степени, когда с ним хотели породниться некоторые королевские династии - этот род угасал. Единственными наследниками были они с братом. Отец, правда, говорил, что где-то есть их родственники, однако никогда не уточнял ни дальности их родства, ни их места жительства.
   Впрочем, Катриану это никогда не трогало. У неё всегда был партнёр по играм, лучший друг, подаренный самой Судьбой - её брат, близнец, в котором она души не чаяла. Он был для неё ближайшим, самым родным человеком на свете, и ей казалось - нет, она была уверена в этом! - что никто и никогда не сможет заменить его ей.
   Катриана вздохнула, открывая глаза. Воспоминания детства никогда не были ни особо яркими, ни радостными. Их затмило то единственное событие, которому суждено было изменить её жизнь навсегда, изломать её и загнать в такую глубокую пучину уныния и презрения ко всему миру, из которой она не могла выбраться по сей день.
   Она ненавидела балы - и, тем не менее, ей приходилось бывать на них. Каждый день, проведённый в одиночестве, доводил её до отчаяния, и только на вечерних приёмах и всевозможных раутах, в ярких брызгах шампанского и красочных, взрывающих небо фейерверках она могла спастись от тоски, пожирающей её, когда она оставалась наедине с самой собой.
   ...На балу было скучно - как всегда. Стайками сбивались богатые наследницы, все в шелках и атласе, в аляповатых украшениях и нелепейших шляпках - последнем веянии моды; весело щебечущие, они заочно выбирали себе франтоватых женихов, которые толпились небольшими группками у столиков с кроваво-красным пуншем. Катриана наблюдала, как у подоконников влюблённые скрадываются толстыми бархатными портьерами до пола, полными пыли и романтичных секретов. Старые девы, проходящие мимо, хмуро и недовольно поглядывали на творящееся вокруг "безобразие", втайне мечтая, чтобы пылкие любовники предпочли их остывшие, стареющие прелести свежей соблазнительности юных чаровниц...
   Она развернулась, стремясь как можно скорее покинуть этот мир роскоши, лжи, интриг и безнравственности. О, кому бы говорить о несовершенствах других! Ей ли, самому средоточию порока...
   Да, свет почитал её как графиню Альдо, одну из самых завидных невест. Но никто не знал о ней ничего - не больше того, что она сама позволяла о себе знать. Богата. Знатна. Молода. Пожалуй, этим исчёрпывался список её добродетелей.
   Но она знала этот мир; он подходил ей, со всеми своими изъянами и недочётами, созданными судьбой, она могла править в нём бал - и порою так и было. Удивительно, во что её превратили эти пять лет. Она изменилась. У неё было много любовников. Сколько их прошло через её постель? Они сделали её циничной и безжалостной, непримиримой, изысканно-жестокой, обволакивающей, соблазнительной, злой - и усталой.
   У неё были самые разные мужчины, старики и мальчики. Были богачи - и бывала прислуга. Ей казалось, она испробовала всё - и знала все искусы любви. Ей всё давно наскучило. Катриана испытывала отвращение к собственной хандре, к вечно преследующей её скуке - и презрение к остальному миру.
   Подумать только, а ведь ей всего восемнадцать.
  

***

  
   Арсен звал её за собой в кабинет отца.
   - Катри, рарА хочет поговорить с тобой. Пойдём же, Катри!
   Она засмеялась и вприпрыжку понеслась к брату - но Арсен не улыбнулся ей в ответ.
   Перед ней скрипела тяжёлая дубовая дверь - добротная, красновато-коричневая, с темноватыми прожилками. Девочка знала, если протянуть руку - дерево будет шершавым и тёплым, и пальцы потом будут пахнуть благородной смолой. Солнечные блики играли в тёмных волосах отца, не тронутых сединой.
   - РарА, в чём дело? - удивилась маленькая Катриана. - Вы хотели видеть меня?
   Отец устало улыбался - а его глаза оставались холодными. Будто на его плечах лежал неподъёмный груз столетий. И маленькая Катри понимала: произошло что-то очень плохое, страшное, непоправимое.
   Арсен тоже смотрел на неё - влажным любопытным взглядом, без обычных смешинок на дне глаз, так любимых ею, смотрел изучающе и оценивающе. И ей становилось не по себе, неуютно под этим странным, недетским взглядом - будто её брат враз повзрослел на несколько лет.
   - Катри... моя маленькая Катри, ты уже совсем взрослая, - голос отца мягко кружился вокруг девочки, и она краснела от смущения и удовольствия.
   Совсем недавно она и вправду превратилась в девушку - и эта перемена необычайно волновала её, заставляя гордиться собой и своим телом, и проводить у зеркала гораздо больше времени, чем всего несколько дней назад.
   - Катри, послушай меня. Я уже поговорил с Арсеном, - он бросил короткий взгляд поверх её головы, на Сена. - Теперь я хочу поговорить с тобой. Надеюсь, ты тоже поймёшь меня. Наша семья очень особенная. Мы богаты. Мы - один из старейших и чистейших родов страны. Но нам приходится платить за это высокую цену.
   Арсен фыркнул, и отец бросил на него предостерегающий взгляд. "Молчи", - угадала в его глазах Катриана. Сен поперхнулся смешком и притих.
   Отец говорил долго, что-то объясняя ей насчёт древности их рода, его необычности и её долге как наследницы, а Катриана всё не могла взять в толк - в чём же он заключается, этот её долг? Однако перебивать отца она не смела, и ей приходилось молча ждать, когда же он дойдёт до интересующей её темы.
   За окном пылко угасал день, и девочку непреодолимо клонило в сон. Ей было скучно выслушивать однообразные доводы отца - она не понимала, зачем ей всё это. А отец всё продолжал говорить - красноречиво, убедительно и с блеском в глазах, распаляясь от собственных слов. Катриане вдруг стало казаться, что всё это он говорит вовсе не ей, и не Арсену, а себе. И убедить он пытается тоже себя...
   Неизвестно, сколько бы он ещё продолжал изощряться в искусстве риторики, если бы в дверь робко не постучался старый слуга:
   - Хозяин... там приехал господин управляющий... Сказал, ему срочно нужно переговорить с Вами, хозяин...
   Кариана проснулась от внезапного вмешательства: отец недовольно глянул на съёжившегося под его взглядом слугу, и девочку обожгло мыслью, что она никогда не видела прежде, чтобы слуги так шарахались от её отца. Хотя она никогда и не обращала особого внимания - и это ещё больше расстроило её, послив в душе неуютное чувство вины. Словно до этого дня - до этого мгновения - она не замечала ничего вокруг себя.
   - Катри, мне нужно поговорить с господином управляющим. Я вскоре вернусь - дождись меня, хорошо? Сен, ты тоже.
   Отец вышел, оставляя за дверью растерянную Катриану и недовольного таким поворотом Арсена.
   - Сен, что рарА хочет сказать? Я ничего не понимаю, - пожаловалась Катриана, но брат только молча смерил её взглядом и отвернулся к окну.
   Отец вскоре вернулся - взволнованный и озабоченный. И решительный. Уселся в кресло с высокой прямой спинкой и положил подбородок на скрещенные пальцы:
   - Катри. Пришла пора тебе узнать всю правду. На самом деле... - отец сделал короткую паузу, словно не зная, с чего начать, - на самом деле я не ваш отец. Я ваш предок, не важно кто, дед или прадед, - он помолчал, наблюдая неверие в глазах девочки, и понимающе усмехнулся. - На самом деле... ты, может, не поверишь, но мне уже исполнилось 297 лет.
   Катриана вдруг заметила, что за окном стало темно, а в кабинете - холодно. Страшно стучались в окно чёрные ветви деревьев - ещё не голые, но уже живущие в преддверии осени, с редкими слепыми пятнами последних листьев. Девочке очень захотелось попросить отца зажечь камин, но она боялась. Она не понимала, что с ним произошло, что случилось, раз он говорит такие странные вещи?
   И почему молчит Сен?!
   - Но это не самое главное, - ласково продолжал отец. - Видишь ли, дитя, традиция нашей семьи очень строга. Мы должны хранить чистоту крови. Именно она даёт нам возможность жить так долго - очень долго. Наша кровь обладает чудесными свойствами. Мы почти не подвержены болезням. Мы медленно стареем, и даже на смертном ложе часто выглядим юными и прекрасными. И ещё... мы можем... мы должны пить чужие жизни.
   Отец замолчал, погружая кабинет в полнейшую тишину. Катриана сидела, боясь шелохнуться, даже вздохнуть. Безмолвие давило на уши, стискивая голову стальными обручами.
   Что... что он говорит? Пить чужие жизни - это... как?
   - Да, мы действительно обладаем способностью пить чужую жизнь - но только тогда, когда нам отдают её добровольно. И потому мы берём жизни тех, кто нас любит больше всего, - отец говорил медленно и ритмично, и это, казалось, было единственным, что разжимало тиски ужаса, поддерживая Катриану в сознании. - Мы выживаем за счёт того, что кормимся чужой жизнью. Мы должны жить - кровь заставляет нас красть чужие силы...
   Он запнулся, наблюдая за её огромными глазами. Она мелко дрожала - молча.
   - Девочка, ты должна понять, что мы уникальны. Ты понимаешь?
   Она едва разлепила сухие губы - хотелось пить - но не смогла выдавить ни звука. Зато, кажется, ей удалось кивнуть - просто так хотелось, чтобы наконец закончился этот ужас, чтобы затопили камин, и кабинет озарился тёплым уютным светом, и на лицах отца и Сена заиграли весёлые блики - и за окном исчезли когтистые лапы деревьев. И тогда она сможет позабыть... слова... страх...
   - Дочь, ты должна знать ещё кое-что, - Катриана краем глаза отметила, как подобрался Арсен. - Традиция чистоты может поддерживаться только близнецами. В семье дожидаются рождения близнецов - мальчика и девочки. Это бывает редко, но мы долго живём, и мы умеем ждать. Близнецы должны родить такую же пару. Ты понимаешь, Катри? Ты знаешь, почему я рассказываю тебе это сейчас? Ты достигла возраста. Теперь пора.
   ...Она кричала.
   Она кричала, когда отец схватил её за руки, заламывая их над её головой, когда Арсен повалил её на пол, задирая длинную юбку, когда неумело закинул ноги на тощие, по-детски ещё худые плечи, когда оставлял на бледной коже длинные кровавые царапины.
   - РарА!.. Не надо... Арсен, нет! Не... Сен... ну пожалуйста, не надо. Нет!
   Слова повторялись и повторялись, и даже когда всё кончилось, она продолжала бормотать их сквозь стиснутые зубы, сквозь слёзы и кровавую пелену на глазах.
  

***

  
   Задыхаясь, она вскочила с кровати.
   Дрожащими руками зажгла лампу - по комнате заплясали кровавые искры из её глаз. Она уставилась на отражение в зеркале, уцепившись в растворяющиеся зрачки, пытаясь удержать рвущийся из груди крик...
   Как часто снился ей один и тот же сон? Она давно научилась справляться с ним. Иногда он был тусклым, словно нарисованный скверным художником портрет, иногда ярким, ярче реальности - как сегодня.
   Дрожь начала проходить - медленно, забирая с собой красную пелену, утягивая кроваво-алый туман. Дыхание восстанавливалось, по крайней мере теперь оно было мерным, а не рваным, и без надсадной хрипоты.
   ...Она помнила, что было дальше - отец сам вымыл её, а затем досуха вытер пушистым белоснежным полотенцем и уложил в кровать. Её всё ещё бил озноб, но зубы уже не стучали, и слёзы наконец высохли...
   Пять лет назад. Тогда ей было всего тринадцать, совсем ещё дитя - она надеялась, что когда-нибудь тот день перестанет сниться ей.
  
   Дни шли нескончаемой чередой, повторялись ночи с одним и тем же сном. Она жила в странном полусне - ни в детстве, ни сейчас. Круговорот светских развлечений временами захватывал её, кружа голову шампанским, дорогим парфюмом и красочными лентами на платьях. Такие дни проносились быстро и легко - и она не вспоминала.
   Но иногда накатывали тяжёлые, удушливые волны старой хандры - и тогда спасения не было. От яркого света балов раскалывалась голова, от свежего воздуха загородных прогулок подкашивались ноги, а ночью...
   Тихий ужас наполнял всё её существо с приходом сумерек. Катриана не терпела рядом с собой ничьего присутствия - но и оставаться одна она тоже не могла. Поэтому она всю ночь ходила по дому, словно призрак, в одной только рубашке и с зажженной свечой - а по пальцам бежал горячий сочный воск.
   Так уволилось уже три служанки. Теперешняя, Лила, тоже едва не лишилась чувств, признав в привидении, бродящем по древнему замку и только что не гремящем ржавыми цепями, свою юную хозяйку. Но девушка оказалась не робкого десятка, и, приняв странности графини Альдо, осталась прислуживать ей.
   А Катриана, получив однажды от Лилы тёплую шаль на плечи - чтобы не замёрзнуть в осенней промозглости фамильного камня - продолжала свои ночные бдения, переживая картины воспоминаний на ходу, засыпая под утро в одном из многочисленных кресел замка с высокими прямыми спинками.
   Однажды, в одно из своих ночных бдений, юная графиня забрела в старый кабинет отца, увешанный портретами. Люди, глядевшие на неё оттуда, были незнакомы ей - но все до одного обладали огромными чёрными глазами. Глазами, как у неё.
  

***

  
   Когда она проснулась - после той ночи, после тех слов - всё тело ломило, и короткими судорогами прихватывало низ живота.
   Она провалялась в постели больше трёх недель - ничего не ела, едва заставляя себя пить воду. За это время она жутко исхудала, перестала быть похожа сама на себя. Отец упрекал её, пытался уговорить - не замечая, что говорит ей те же слова, которые однажды уже не смогли её убедить. Катриана перестала смеяться - да и говорить тоже. Она днями сидела молча, уставившись куда-то перед собой, в одну ей видимую точку, и только время от времени по её щекам катились крупные слёзы. Она не плакала - слёзы просто катились сами собой.
   Затем постепенно она начала ходить. Это оказалось сложно - она училась заново одеваться, сидеть за столом, читать, разговаривать... Затем были верховые променады, пикники, и Катриана даже снова научилась улыбаться.
   Но всё же девочка изменилась. Раньше она, весёлая щебетунья, могла часами гонять с Сеном по зелёным лужайкам перед домом, играть в прятки в глубокой тёмной рощице, висеть на любимом отце во время их совместных прогулок. Теперь же она молчала - молчала и слушала, вежливо улыбаясь и кивая, держа свои мысли при себе.
   Ей всё ещё было больно, но она начинала всё забывать - словно дурной сон, словно картину из чужой жизни. Она перестала просыпаться ночью от того, что подушка была мокрой, а она почти спала в луже слёз. Жизнь вновь приняла свои обычные размеренные краски счастливого детства...
  
   А два месяца спустя всё повторилось заново. Только Арсен на этот раз пришёл в её комнату сам, суетливо забравшись под одеяло. Она не сопротивлялась больше, и видела, как рвано, дёргано он двигался, и как расширялись от удовольствия его зрачки.
   Он ушёл сразу, не проведя в её постели и двадцати минут. Катриана осталась лежать с широко раскрытыми глазами, в которых застыли слёзы, пытаясь разглядеть сквозь кровавую туманную пелену догоравшую на столике белую свечу.
  

***

  
   - Разрешите представиться, графиня Альдо. Костантен де Лейпцир, граф Монтешен, герцог Антро-Приосский...
   Юноша добавил ещё несколько заковыристых званий и изящно склонился к её протянутой руке, мягко коснувшись кончиков пальцев губами.
   Катриана рассматривала нового знакомца со смесью любопытства и недоверчивости: болезненно-бледный, высокий и худощавый, с длинными чёрными волосами, перевязанными тёмной лентой, удивительно тонкий и изящный. А ещё он улыбался так, словно от этого у него была изжога. Глубокие тёмные глаза смотрели устало и скучающе, с таким знакомым ей выражением "как-здесь-скучно".
   - Мессир де Лейпцир! Неожиданно встретить человека, у которого титулов больше, чем у меня. Признаться, я считала, что это невозможно.
   Он взглянул на неё удивлённо.
   - Графиня, впервые встречаю человека, который начинает знакомство с подобного заявления... - его лицо неуловимо изменилось, превратив вымученную гримасу в спокойную, приятную улыбку, от которой разбежались морщинки в уголках глаз. - Прошу Вас, называйте меня Костантен.
   - Катриана.
   Она улыбнулась в ответ - обмен любезностями был закончен, можно было разворачиваться и уходить. И всё же что-то её удержало рядом с ним - возможно, улыбка - ровно настолько, чтобы он успел произнести следующую фразу, умело вовлекая её в ненавязчивый разговор.
  
   Это было более чем странное знакомство. Костантен был настолько по-детски непосредственным, что порой она едва могла поверить: неужели он и вправду почти на десять лет её старше? Его вопросы ставили её в тупик, равно как и его прямота, считающаяся в высшем свете неприемлемой и даже грубой. К тому же, Костантен, совершенно не обращая внимания на теперешнюю моду, носил простую чёрную одежду, всегда выделяясь из толпы пёстро разодетых аристократов.
   Катриана посмеивалась над его эскападами, выводящими степенных матрон из себя и заставлявших хорошеньких модниц заливаться краской яростного стыда. И одновременно она не могла не восхищаться его привычкой держаться спокойно и уверенно, даже выслушивая о себе неприятные слова.
   На одном из вечеров он подговорил её спрятаться за портьерой и подслушать разговор двух отцов семейства, подбирающих для своих дочерей кандидатов в будущие мужья. Когда же речь дошла до него самого, и Катриана предложила прекратить шутку, он с совершенно каменным лицом выслушал весьма нелестное мнение о своём поведении, а затем посмеялся над алчностью благородных господ, воспевших его материальное положение самыми живописными дифирамбами. Впрочем, минута неудобства стоила выражения на лицах аристократов, когда Костантен появился из-за портьеры с Катрианой под руку и с совершенной серьёзностью, без тени улыбки заявил, что обдумает их предложение...
   Много лет она так не смеялась - и ощущение безудержного веселья сменялось восторгом и желанием во что бы то ни было повторить выходку, благо начался сезон балов, и возможностей было предостаточно.
   Катриана вскоре заметила, что старается не только проводить время в его компании, но и находиться как можно ближе к нему. Он пах по-осеннему терпко - листьями и тёплой влажной землёй. А ещё он пах усталостью и одиночеством - этот аромат был так знаком ей. Раньше этот странный и одновременно притягательный запах она ощущала только рядом с Арсеном, да ещё иногда - в кабинете отца.
   Вначале это пугало её - он чем-то походил на её брата. Однако, как только она пыталась уловить это сходство, оно исчезало, оставляя на губах привкус горькой грусти и невольные воспоминания.
  
   ...Костантен вошёл, когда она истязала скрипку. Инструмент скулил и выл, жалуясь на жестокость хозяйки, рвущей струны и едва не ломающей на первый взгляд слабыми, но цепкими пальцами гриф, - Катриана нещадно терзала струны, изливая на них свой гнев.
   Он с молчаливым интересом внимал стонам и визгу, пока она не закончила свой бесконечный этюд - не перебивая и не кривясь. Будто слушал скрипичный концерт в исполнении настоящего профессионала. И даже его критика прозвучала мягко, словно он на самом деле хвалил её.
   - Вы играете из рук вон плохо, - заметил Костантен.
   - Благодарю Вас, - Катриана склонила голову, откладывая скрипку.
   Костантен мягко улыбнулся, и от уголков его глаз тонкой паутиной разбежались маленькие смешливые морщинки.
   Впервые она не знала, о чём с ним говорить, и они оба молчали. На его чёрных волосах играли блики солнечных лучей, пробивавшихся сквозь высокие окна. В тишине кружились крохотные пылинки.
   Катриане хотелось развернуться и бежать - как хотелось и прежде, когда она начинала чувствовать комок волнения, подкатывавший к горлу. И в то же время хотелась вслушиваться в эту тишину, словно что-то неизмеримо важное звучало в ней, и она непременно должна была это услышать и понять.
   Он ей нравился уже - и слишком сильно. Она всегда старалась избегать сильных привязанностей, удовлетворяясь случайными любовниками. Она привыкла считать себя испорченной - возможно, от рождения. Или же таковой сделали её эти пять лет? Не важно. Она содрогалась каждый раз при воспоминании о том, кто она такая, каков её род и что за кровь течёт в её жилах. Хищная, жадная, требующая подношений чужими жизнями...
   Она пыталась противиться, но долго сдерживаться не могла. Ей нужна была жизнь других - как еда, вода или воздух. Это никогда не было прихотью, а только инстинктивной потребностью, алчной и ненасытной. И всё же - всё же! - каждый раз в её ушах молоточками звучал жестокий голос отца: "Мы пьём жизнь - жизни тех, кто нам особенно дорог", - и эти слова всегда служили ей предупреждением и напоминанием о том, почему она давно решила отказаться от счастья.
   Но он, Костантен, с глазами внимательными и усталыми, с длинными волосами, небрежно перехваченными на затылке тёмной узкой лентой, смотрящий так серьёзно и пронизывающе, что ей хотелось спрятать лицо в ладонях - он влёк её к себе с невообразимой силой. Казалось, так же невозможно остановить падение в бездонную пропасть, как оторвать от него взгляд хоть на мгновение. Ей хотелось говорить с ним часами, и чтобы он слушал, слушал, хотелось рассказать ему всё - и самое заветное. Сокровенное. Тайное. То, что не положено было знать никому. То, что принесло ей боль и ненависть, то, что она хранила так глубоко в сердце, что даже и сама не всегда решалась заглядывать в свои давно замурованные тайники.
   Или хотелось молчать - как она молчала сейчас и как не молчала ещё ни с кем. Не было неловкости, неуклюжей звенящей тишины - только его внимательные глаза и усталая улыбка.
   В его присутствии её не мучили кошмары воспоминаний. Память замолкала, уступая место беспокойству, и смятению, и тревожной взволнованности.
   Катриана знала, что это значит - и ждала развязки. Но, хотя очевидность их обоюдного влечения трудно было отрицать, Костантен очевидно не спешил, то ли растягивая удовольствие, то ли в нерешительности - но заставляя её хмуриться в лихорадочном нетерпении и оставляя в недоумении всякий раз, когда откланивался, чтобы на следующий день прийти снова.
   И она оставалась, наслаждаясь мучительным удовольствием - быть рядом с ним. и иногда ей казалось, что она падает-таки в ту бездонную пропасть, не страшась того, что ждёт её на дне...
  

***

  
   Она чувствовала, как Сен взрослеет - с каждым месяцем, неделей, с каждым днём. Она ощущала это своим телом, когда он проводил с ней ночи. Она видела, как он из худого тринадцатилетнего мальчишки превратился в нескладного высокого подростка, как стали резче выделяться скулы на удлинившемся лице, как сверкает взгляд, зажжённый отцовыми речами. Он даже говорил увереннее, убедительнее, чем прежде, - и глаза блестели от разворачивающихся перед его внутренним взором прекрасных картин будущего.
   - ...понимаешь, Катри?!.. Отцу - ну или кто он нам, пусть прадед! - сейчас почти триста, хотя никто из видевших его не может дать ему больше тридцати. Ты понимаешь? Это же чудесно! Мы будем вечно юными, прекрасными, и сможем делать всё, что душе угодно! Мы всегда будем вдвоём... Понимаешь, Катри?!
   Он был убедителен - но она всё же не понимала. Не понимала, когда Сен успел превратиться в этого незнакомого юношу, эгоистичного и жестокого в своих примитивных желаниях. Не понимала, зачем ему вечная юность - ведь ему всего четырнадцать! Не понимала, почему именно она должна за это платить...
   - Мы всегда будем любимы. Мы - словно хищники, привлекающие невинную жертву, свеча во тьме для тысяч мотыльков... Ну и пусть! Что с того? Они отдадут нам свои жизни добровольно - это же здорово! Нам не нужно даже просить об этом - они сами предложат свои жизни. Я стою десятков, сотней таких, как они - разве ты так не думаешь?..
   "Нет, нет, не думаю!" - беззвучно кричала Катриана, и на глаза наворачивались злые слёзы.
   Она молчала.
   Раньше она никогда бы не упустила шанс высказать своё мнение. Но она успела измениться. Она решила - для себя - что ей не будет так больно, если она будет просто молчать. Она боялась боли - с того самого дня, и теперь, наверное, навсегда...
   Он продолжал что-то говорить, и Катриана отметила - опять-таки про себя - до чего он стал похож на отца, с этими тёмными волосами и улыбкой, такой, когда приветливо улыбаются губы, а глаза остаются холодными.
   - А ты помнишь, рарА подарил тебе щенка, - неожиданная перемена темы заставила Катриану вздрогнуть. - И ты его так тискала, носилась с ним... помнишь? А затем...
   Да, она помнила. Когда ей было восемь, отец действительно подарил ей маленького щенка. Собачонка - жёлтая, мохнатая, с мокрым носом и шершавым розовым язычком - ластилась, лезла под руки, преданно заглядывала в глаза, норовила лизнуть щёки или нос. Смешная и глупая. Катриана зарывалась пальцами в тёплую колючую шёрстку на загривке - собака тоненько тявкала и блаженно жмурилась.
   А затем Катриана свернула ей шею - и две недели проплакала в своей комнате, отказываясь от еды.
   - ...Катри, так ты мне объясни, что произошло? Что на тебя нашло тогда, а?..
   Она молчала. Происшествие со щенком так и осталось для домочадцев неразгаданным - а она всего лишь хотела никогда не расставаться с тёплой, пушистой живой игрушкой. И так по-детски наивно понимала фразу "сильно любить", что попросту задушила питомца до смерти в своих объятиях.
   - Катри, а что ты хочешь на день рождения? Скажи мне, Катри, я сделаю всё, что ты захочешь, честно!
   Катриана меланхолично вспомнила, что завтра у них с Арсеном и вправду день рождения. Но ничего особенного ей не хотелось.
   - А хочешь, я подарю тебе щенка? Такого же, и можешь его так же назвать!
   Катриана нахмурилась - она совсем не помнила имени существа, которое когда-то так любила. К тому же, она не хотела щенка, не хотела, чтобы всё повторилось - хотя и понимала, что на этот раз была бы куда осторожнее со своими ласками.
   - ...Ну ладно, пусть тогда будет тебе сюрприз! - Сен скорчил дурашливую рожицу, заставив её рассмеяться.
  
   Это действительно был сюрприз. Брат за руку вывел её во двор, предварительно завязав глаза, и она почувствовала только запах конюшни, тёплый и травяной. А когда открыла глаза, перед ней стояла высокая тонконогая лошадь, с изящной аристократичной мордой, грустными глазами и блестящей чёрной шерстью без единого пятнышка.
   Катриана была так признательна, так радовалась подарку, что впервые - с того дня - сама обняла брата, выражая одним этим жестом свою бесконечную благодарность.
   ...А после был настоящий праздник - с балом и фейерверками в ночном небе, когда искры распускались над головами гостей огромными осенними астрами, яркими кометами с длинными хвостами, и тысячами разноцветных звёзд падали им на головы и лица, в немом восторге запрокинутые вверх.
  
   В тот же день Арсен пришёл к ней в комнату - когда она готовилась ко сну. Отослал служанку и задул все свечи - кроме одной-единственной, на столике у кровати. Катриана невольно вспомнила, как он пришёл к ней впервые после того, как она выздоровела. Год, прошёл почти год с той ночи...
   Он раздел её сам - неловко путаясь в тугой шнуровке корсета, запинаясь о бесконечные пряжки и пуговицы. Вынимая из её волос шпильки, он исколол себе все пальцы.
   Он пытался быть ласковым. Мягко увлёк её на кровать, долго гладил её, обнимая одной рукой и стараясь второй стянуть с плеч непослушную ткань сорочки.
   А затем что-то горячо шептал в ухо - она так и не смогла разобрать ни слова. Он ушёл на рассвете, и она снова плакала - впервые за несколько месяцев.
   С тех пор она больше не смогла выдавить из себя ни единой солёной капли - все слёзы были выплаканы навсегда.
   В тот день она научилась ненавидеть его глаза. Ей исполнилось четырнадцать.
  
   Спустя месяц её начало тошнить по утрам. Отец вызвал семейного доктора. Диагноз прозвучал сурово и категорично - беременна.
   Она едва не разорвала себе живот ногтями. Ей вкатили тройную дозу успокоительного - она проспала почти сутки.
   Позже она пыталась понять, почему это известие вызвало в ней такую бурю протеста. Ведь она знала, что именно так всё и должно быть? Ведь она должна была исполнить долг крови - пусть навязанный отцом и братом. Но она помнила только, что была шокирована, потрясена новостью, которая новостью вовсе и не являлась - скорее единственно возможным исходом последних месяцев.
  

***

  
   - ...Костантен. Вы боитесь меня?
   Она готовилась произнести эту фразу почти неделю, изумляясь собственной робости и нерешительности. Каждый раз, оставаясь наедине с собой, Катриана принималась вертеть слова так и этак, пытаясь придумать такой вопрос, который полностью исключал бы возможность вежливо отшутиться. Её озадачивало собственное поведение - почему у неё в горле пересыхает, стоит лишь подумать о его ответе? И мысль о его согласии, и об отказе заставляла колени дрожать и подкашиваться ноги...
   И, несмотря на все свои старания, она не смогла придумать ничего лучше этого?!
   Катриана в ужасе отвернулась, глядя в окно, за которым разливалась синяя ночь, полная обнажённых чёрных ветвей и с россыпью белых фейерверков звёзд. В прозрачном стекле отражалось лицо Костантена - тонкое и бледное, но такое же безмятежное, как всегда, не омрачённое тенью удивления либо озадаченности.
   Она зажмурилась, недоумевая, почему он молчит, страшась и желая услышать его ответ, и сразу же отругала себя - неужели с закрытыми глазами время побежит быстрее?..
   Лёгкое дыхание на затылке всколыхнуло бережно уложенные волосы. Катриана вздрогнула - от неожиданности и ещё чего-то, прозрачными крыльями бабочек порхнувшего в животе, и открыла глаза, не до конца понимая, как ему удалось столь бесшумно оказаться совсем рядом с ней.
   Он вытянул руку, пристально глядя на её отражение; тонким пальцем очертил линию бровей, мимоходом заправил за ухо непослушно выбившийся тёмный локон, длинным изящным движением провёл по скуле, скользнул к губам. Его касания, лёгкие, словно последнее дыхание ещё тёплого осеннего ветерка, заставляли её трепетать, подчиняя своей воле.
   По спине пробежала дрожь - или то были его пальцы? Катриана уже плохо понимала, что происходит. Единственным, что вертелось в её голове - подобно тяжёлому мельничному колесу, тяжёлыми лопастями переворачивающему пласты воды, путалось и кружилось ярким вихрем, тонкими разноцветными спиралями, переплетающимися и создающими новые, сметающими все остальные, ненужные мысли на своём пути, - было медленное размышление о том, что она больше не сможет ждать.
   И это её эгоистичное желание было им услышано, и платье небрежно упало на пол, раскинув длинные рукава, и разноцветные искры взметнулись от огоньков свечей, населявших комнату тысячами крошечных жизней, привлекая на свой свет мириады мотыльков...
  
   У неё были совсем ещё мальчишки - вот хотя бы тот, последний, новый конюх баронессы О'Гилроу... Хороший мальчик, добрый и нежный, но ужасно неумелый. Он её смешил. Все они её смешили. С такими она испытывала странное извращённо-болезненное удовольствие, вспоминая робкие попытки Арсена быть нежным. Их она обучала ласкам, которым не могла выучить брата. У неё были и мужчины гораздо старше её, учившие любовным премудростям её саму.
   Однако ощущения, подаренные ей Костантеном этой ночью, были такими новыми, неизведанно-прекрасными, острыми, неистовыми и дикими... У неё дрожали ноги - так дрожали, что она, с трудом заставив себя подняться с тёплого места рядом с Костантеном, едва дошла до кресла, рухнув в него, словно подкошенная. Низ живота сводило ритмичной судорогой - напоминанием о недавно пережитом наслаждении. Перед глазами плыли золотые точки звёзд - или свечей?
   И мир всё сжимался до единственной острой точки, и уши ещё закладывало от собственного крика...
   Он довёл её до бешеного, мучительного исступления. Она помнила, как её тело было словно истыкано разноцветными головками булавок - и каждое движение доставляло боль и столь неимоверное удовольствие, что Катриана ёжилась от одного воспоминания.
   На её теле не было ни пяди, не обласканной его прикосновением, для него не было запретов и не осталось тайн.
   Катриана смотрела, как он спит. Чёрные волосы рассыпались по плечам и спине, бледное лицо почти сливается с крахмальной белизной подушки. От одного взгляда на него мысли сливались в кипучий бессвязный поток, в которым были только его пальцы, его волосы и его светящиеся глаза под темнотой бархатного полога.
   Она не решалась приблизиться к кровати. Он спал так безмятежно, глубоко - но всё же она боялась разбудить его своей несдержанностью, жадной, ненасытной жаждой наслаждения. И она оставалась прикованной к креслу, дрожащая в тонкой шёлковой рубашке, накинутой на истерзанное нежностью тело.
  
   ...Так их встретил рассвет. Его - в её постели, а её саму в кресле.
   Пришедшая будить госпожу Лила расторопно оценила ситуацию и исчезла, тихонько скрипнув дверью.
   Но и этого оказалось достаточно. Катриана вскочила на ноги - и уставилась прямо в распахнутые чёрные глаза.
   - Катриана... - он тихо рассмеялся. - Что Вы делаете в кресле?..
   Она молча рассматривала его, пытаясь найти недостатки в его внешности. Высокий аристократичный лом, длинные крылья носа, гордое очертанье губ...
   - Катриана?
   Она вздохнула и сделала шаг вперёд - недостатков не было, ни единого.
   - Я чувствую себя странно обессиленным, - произнёс он, притягивая её к себе одной рукой и зарываясь другой в её спутанные волосы. - Разрешите мне отдохнуть ещё немного... И Вы - отдохните со мной тоже.
   Его губы были мягкими, а тело со сна пахло пряно и тепло. Она легко рассмеялась, поймав себя на мысли, до чего у Костантена непривычное и приятное понятие слова "отдых"...
  
   ...До этой ночи ей казалось, что после всё между ними наконец закончится - как заканчивалось всякий раз до него, много раз, так много, что порой она боялась считать. И только теперь, каждую ночь сидя в кресле, уставившись в едва освещённый единственной свечой живой полумрак комнаты и поминутно вздрагивая, она понимала, что на сей раз сбежать не удастся.
   Она боялась спать в собственной кровати, которая хранила его тепло. Всё напоминало о его недавнем присутствии: в воздухе ещё кружился пряный запах усталости и одиночества, его запах. Он могла скрываться от него, могла не видеться с ним - но перед глазами стояло бледное даже на фоне белоснежной подушки лицо и в беспорядке разметавшиеся по плечам чёрные волосы...
   Её мучило - нет, не желание даже - жажда. Жажда его прикосновений, его голоса - и жажда касаться его самого. Её кровь бурлила при одном воспоминании о нём - о той ночи, что он ей подарил.
   Всё её тело болело, каждая клетка хранила воспоминание о его прикосновениях - и ждала. Ей казалось, она сойдёт с ума, если сейчас же немедленно он не коснётся её.
   Выхода не было, хотя она силилась его найти. Она не могла позволить ему стать её жертвой - и не могла даже допустить мысли, чтобы отказаться от него. Слишком поздно пелена непонимания упала с её глаз.
   ...Теперь по ночам ей снился он - Костантен. Волосы, небрежно перехваченные тонкой тёмной лентой, пронзительный взгляд умных чёрных глаз. А он - он ведь тоже пал к её ногам, как и многие другие? Просто ещё одна бабочка, летящая к сверкающему свету. Как же она не хотела, чтобы он сгорел в её пламени, жестоком, отвратительно алчном огне!
   "Мы всегда любимы, - рокотали в ушах слова Арсена. - Мы - словно хищники, привлекающие невинную жертву, свеча во тьме для тысяч мотыльков..."
   Он попался в её сети, расставленные независимо от её воли, попался, как и многие до него...
   И она избегала Костантена, пыталась не думать о нём, забываясь в бесконечном потоке развлечений. Но всё было напрасно - от одной мысли о другом мужчине её едва не выворачивало наизнанку, а балы и увеселительные прогулки, призванные её развлечь, проходили мимо в туманной дымке пресности.
   Уныние - её единственный верный спутник - сменилось неизбывной тоской. Хандра, скрывавшаяся ею от самой себя все эти пять лет, отчаяние, которое она топила в бокалах шампанского и которое ослепляла огнями балов, - они наконец овладели ей, с полным правом терзая измученный рассудок невозможностью и необходимостью выбора.
   Её раздирали два противоположных чувства: утром она знала, что не хочет видеть его рядом с собой, - а вечером не могла представить, что должна оставить его.
   Голова раскалывалась надвое. Да или нет? Чего же она хочет?!
  
   Рассвет и Лила вновь и вновь заставали её в кресле, измученную бессонной ночью, с тёмными кругами под глазами и отчаявшуюся найти решение, с которым она могла бы смириться. Даже странно - а ведь с тех пор, как она встретила Костантена, она уже и отвыкла от ночного брожения по замку... Служанка только вздыхала, и в одну из ночей Катриана уснула в кресле, заботливо выложенном подушками.
  

***

  
   Арсен не заходил к ней - она не выходила из комнаты, и даже с постели почти перестала подниматься. Зато отец навещал её каждый день, и каждый раз приносил с собой какую-нибудь безделушку - то зеркальце, то нить роскошного розового жемчуга... А однажды принёс музыкальную шкатулку, экзотично инкрустированную костью и наигрывающую медленную, чрезвычайно печальную мелодию.
   Она разбила её, швырнув в противоположную стену, а на следующий день отец уже принёс ей другую игрушку, искусно вышитую маленькую подушечку - подкладывать под постоянно ноющую поясницу.
   Жаль, она не могла её разбить.
   Катриана ненавидела его за внимание, которое он к ней проявлял. И не могла признаться, что оставаться одна она боялась - её начали мучить неосознанные кошмары, жуткие, часто не оформившиеся во что-то определённое, но вышибающие из неё холодный пот и отдающие безумной болью в растущем с каждым днём животе. Она страшилась всего, часто противореча самой себе. Её пугали темнота и свет, маленькие комнаты - и огромные залы, столовые приборы, свечи и даже цветы, которые вызывали чрезвычайно болезненную аллергию.
   Отец волновался, но семейный доктор только качал головой - так и должно быть, всё в порядке, не волнуйтесь, господин Альдо...
   Семейный доктор.
   Она после смеялась - зачем им семейный врач, если никто из их семьи никогда не болеет?.. Смеялась, хотя хотела плакать, хотела - и не могла, и понимала, что уже не сможет никогда. И от этого было больно вдвойне.
  
   Катриана всё чаще стала притворяться спящей - только чтобы не видеть отца, не принимать его подарки, становящиеся всё более причудливыми и дорогими, не слышать его голоса, чтобы он не говорил ей утешительных слов, разумных и здравых, но никогда не желавших укладываться в её голове.
   Уже став старше, опытнее и, как её казалось - умнее, она поняла, что отец, конечно же, знал о её ухищрениях. И всё же часто уходил, чтобы не тревожить её. Понимал? Да, наверное. За это она была ему благодарна - и ещё за тот странный совет, который он ей дал в один из таких дней.
   - Не повторяй ошибки своей матери, Катриана. Ты сильная девочка...
   Отец тогда просто вышел, тихо прикрывая за собой дверь, а Катриана вздохнула, открывая глаза. Она знала, что отец имел в виду. Её мать покончила с собой, потому что влюбилась - об этом ей рассказал Арсен в одну из их коротких мучительных ночей.
   Она и сейчас не хотела об этом думать. Оборвать свою жизнь?.. Какой бы она ни была - кем бы она ни была и что бы ни совершила - она никогда не поддалась бы подобной слабости...
  
   В тот день, когда она родила близнецов - мальчика и девочку - она увидела их в первый и последний раз.
   Спустя несколько часов, наполненных бредом и невыносимой жарой, когда она уже немного пришла в себя и, по крайней мере, была способна связно думать и внятно отвечать, к ней зашёл отец.
   - Катри, - его голос был спокоен и уверен, как обычно, - я понимаю, тебе сейчас должно быть очень тяжело. И я не буду говорить, что это скоро пройдёт - это не так. Тебе будет плохо, гораздо хуже, чем сейчас.
   Он остановился, замолчал, на его губах появилась улыбка, скорее даже гримаса, смесь удовлетворения и понимания, - которую Катриане впервые захотелось любым способом стереть с этого хладнокровного, вечно отстранённого лица. И кто знает, как бы обернулось дело, если бы она могла найти в себе силы поднять хотя бы руку.
   - Мы уезжаем. Я и младенцы. Ты останешься в этом доме, я всё оставляю тебе. Ты не будешь нуждаться, - улыбка немного поблекла. - Помни о нашем разговоре. И, дочь... не пытайся нас искать. Поверь... не нужно. Пожалуйста.
   Он удалился, тихо прикрыв за собой дверь и оставляя девочку давиться бессильными яростными слезами.
  
   ...А потом она узнала, что Арсен бесследно исчез - и приказала забить на заднем дворе чёрную лошадь с лоснящейся шерстью и длинными ногами чистокровной аристократки.
  

***

  
   Ей снился кабинет отца, такой, каким он запомнился ей с той самой ночи, только теперь он был полон незнакомых людей с чёрными, как у неё, глазами. Они все молчали, глядя на неё строго и выжидающе.
   Её бил озноб - она обнимала плечи; даже тёплая шаль не спасала от холода.
   Прятала лицо в ладонях. Нет, от их взглядов не спрячешься...
   Судорожно, быстро вдыхала воздух. И всё казалось, что его не хватает, и словно чьи-то остывшие пальцы на горле мешают дышать. Нет, не душат - именно мешают дышать полной грудью.
   Каждый раз - как последний...
   Она цепенела от ужаса.
   Чего они хотят от неё? Что ещё она должна сделать, чтобы её оставили, наконец, в покое?!
  
   ...Сон кровавой птицей ещё колотился о закрытые веки, бухал в висках тяжёлым молотом.
   Она вскочила, наощупь зажигая свечу.
   Стучали зубы. В глазах застыла паника. Невидящие глаза.
   Страх сковывал пальцы ледяной судорогой.
   - Дрянь... тварь, - с какой-то неестественной нежностью, успокаивающе шептала она своему отражению, привычно цепляясь за его исчезающие зрачки. - Тварь...
   Дрожь приходила толчками откуда-то изнутри. Глаза невыносимо жгло, всё вокруг выстилал красный туман.
   - Ну же, отпусти его... Отпусти!
   Она презирала и ненавидела самое себя, и отца, и Арсена, весь свой род - всю свою дикую ненасытную кровь. И даже его, Костантена - ненавидела. За то, что не могла заставить себя отказаться от него.
   - Ты ничего не можешь ему дать! Ничего. У тебя ничего нет, только боль, и отчаяние... отпусти! Ты ничего не можешь...
   Да, ничего. Она не могла даже плакать.
   - ...Графиня, Вы избегаете меня?
   - Граф? Не понимаю, о чём Вы говорите... - её голос - лёд, внешне холодна и неприступна, но - о боги! - кто бы знал, чего ей это стоило, сколько усилий она приложила, чтобы унять неудержимо рвущееся изнутри багровое пламя!
   Он только слегка наклонил голову, и едва заметно дёрнул бровью - и Катриана уже в который раз поразилась его выдержке.
   Или, возможно, она всё же ошиблась, и он не испытывает к ней сколько-нибудь сильных чувств?.. Конечно, ведь она ни разу не видела его чрезмерно эмоциональным - кроме той ночи, единственной их ночи, когда ей показалось, что вот он, такой - настоящий Костантен...
   А он просто наклонился вперёд, неуловимым движением коснувшись её руки чуть выше обнажённого локтя. Катриана отдёрнула руку, но поздно. Она чувствовала, как расширяются зрачки, как кровь начинает шуметь в ушах, и как по телу пробегает воспоминание - отзвук того наслаждения, о котором она так мечтала каждую ночь.
   И понимала, что он знает.
   - Да... - медленно, спокойно, уверенно - и даже голос не дрогнул; совсем, как ей хотелось. - Думаю, мы должны прекратить наши встречи.
   Но...
   "Нет! - кричала её кровь, с такой силой, что она едва удерживалась на ногах. - Не отдам, моё! Нет!.."
   Его глаза смотрели прямо: безмятежно и изучающе, и блестели чёрными искрами на бледной простыне лица. Ей казался в них упрёк. Он не ответил - но что-то внутри неё сломалось, с хрустом, и она поняла - сейчас или никогда...
   - Костантен, Вы не понимаете! Это не любовь, и даже не влюблённость - то, что Вы испытываете ко мне. Это зов моей крови заставляет Вас чувствовать. Это проклятие моей семьи, она заберёт Вашу жизнь, она убьёт Вас...
   - Довольно, Катриана! - его тон заставил её мелко задрожать. - Не всё ли мне равно? Я не могу жить без Вас, и мне этого достаточно. Я знаю только одно - если я потеряю Вас сейчас, моя жизнь вновь лишится смысла, и я не смогу пережить это ещё раз. Так какая разница, чего мне это будет стоить? Я отдам Вам всю свою жизнь до остатка, до последней капли. Позвольте мне самому сделать выбор...
   Катриана наблюдала за ним, с трудом сдерживая трепет, - не верила своим ушам. Он казался таким жёстким, даже немного жестоким - и страстным. Словно внутри него жил своей жизнью железный стержень, сейчас раскалённый докрасна...
   Она ожидала чего угодно - ужаса, неприятия, отвращения, даже смеха - если бы он ей не поверил, или же покорности и согласия с её решением. Но никогда - такого бешеного натиска, такой чувственной проникновенности, с которой он говорил, такой убедительности и простоты его слов, повергших все её доводы в прах - подобно яростной буре, рушащей на своём пути все придуманные ею слова убеждения...
   И ей пришло в голову - может, это всё были отговорки? Чтобы убедить саму себя? В правильности своего решения, своих поступков, в чистоте помыслов - и своей если не безгрешности, то хотя бы в том, что хоть одну жизнь она может считать спасённой...
   Но кого она пытается одурачить? Неужели она не знает, насколько себялюбива и порочна - пусть корни этого порока в её крови?..
   Возможно ли, что она всего лишь ребёнок? Капризный, непостоянный; она постоянно требовала внимания, но как только получала его - сразу пыталась сбежать и скрыться.
   Раньше ей это удавалось - но не теперь, нет? А, Костантен?..
   - Графиня, - его голос опять изменился, а улыбка - такая, как всегда, его улыбка, чуть усталая и с морщинками в уголках глаз - дрожью пробежала по её спине, - что Вы скажете о верховой прогулке?
   Она не ожидала от него такой дикой силы, способной посоперничать даже с её кровью, - и поэтому ей ничего не оставалось, как покориться его выбору, сдаться на милость победителя.
   В конце-концов, ей так хотелось подчиниться ему, почувствовать себя слабой рядом с ним, хоть на короткое мгновение переложить непосильный груз воспоминаний на его плечи - именно и только его...
   И хотелось подарить ему ответную улыбку - немного горькую, но всё же невероятно сладостную, словно касание последнего тёплого дня холодной осени... Дня, в котором было всё: чёрная лошадь без единого изъяна - подарок на четырнадцатилетние; маленькая жёлтая собачонка, ластящаяся к хозяйке; запах осенних листьев и усталого одиночества, густой, словно тёмное вино...
   - Нет, граф. Я не люблю верховую езду.
   И, наверное, она как-нибудь расскажет ему, почему.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

  
   Он умер восемь лет спустя - тогда, когда ей наконец удалось забыть и страх, и обиду, и ярость; когда она редко вспоминала об Арсене, и ещё реже - об отце; когда её уже перестали мучить длинные, бессмысленные сны о детях - какими они были, какими они могли бы быть, какими ещё станут всего через два-три года...
   Он умер осенью, промозглой и сырой, полной шуршащих под ногами жёлтых листьев и прочерченной серыми струями дождя. Она не могла плакать - хотя ей казалось, что вместе с ним умер весь мир.
   Он умер, истощённый и измученный ею - но со счастливой улыбкой на побледневших от смерти губах. Такой же усталой, как и тогда, когда она впервые увидела его - с печатью одиночества и усталости в глазах. Вот только одиночества больше не было, только бесконечная, безбрежная изнурённость, не способная исчезнуть под силой любви - и даже на смертном одре.
  
   Боль рвала тело на куски, смычком её скрипки играя на натянутых нервах. Казалось, с хрустом ломались кости от одного его имени.
   Костантен.
   Кровь сворачивалась прямо в жилах, с неё живьём драли кожу, и руки холодели от мысли, которую она гнала от себя, и которая жила в ней жгучей пыткой - больше никогда...
   Ей так хотелось плакать - и отсутствие слёз доставляло ощутимую, физическую боль. Кто это придумал, кому и зачем понадобилось такое существование, медленно сматывающее душу в клубок мучений? Кому она могла отомстить за эту боль?..
   Она закрывала глаза, спасаясь от видений прошлого, не желая вспоминать - но память жила отдельной жизнью, и образы, единственно силой воли сдерживаемые после пыток совести, восставали из мёртвых, становясь порой ярче реальности...
   Костантен, музицирующий на огромном чёрном рояле - таком же огромном, какой казалась ей, четырнадцатилетней, лошадь, подаренная братом, с тяжёлой лакированной крышкой вместо развевающейся гривы и на трёх ногах.
   Костантен, наконец научивший её играть на скрипке - и их первый, да и единственный концерт. Конечно, не такой изысканный, как симфонии профессиональных композиторов, и потому не сорвавший бурю оваций, но исполненный такой теплоты, такой мягкой грусти, такого ощутимо осеннего запаха, что, казалось, в воздухе кружилась жёлтая резная листва, медленная, вальсирующая в стылом неподвижном воздухе, и в нотах слышался шелест сухих крон. По-настоящему живая музыка - и значимая только для них двоих.
   Костантен, не любивший балы и разговаривавший только в её, Катрианы, присутствии - но наедине с ней тепло, уютно молчавший. Костантен, умевший наполнять их ночи жгучим необузданным огнём, выжигающим целые леса - и нежным каминным пламенем, таким же обжигающим, но прирученным, ласково лижущим аккуратные короткие поленца. Костантен, понимавший её так глубоко, словно был частью её самой, давно потерянной - и вот теперь обретённой.
   ...И Костантен, холодный, безмятежный, отстранённый, безудержно свободный, лежащий на шёлковых подушках, источеный изнутри непреодолимой усталостью, которой - она знала, - была виной её кровь. Непохожий на настоящего Костантена, с острыми, хищными чертами. Не пахнущий собой - терпкой осенней усталостью, а только мерзлым холодом зимы.
   Он любил её - она верила. Он любил бы её, даже если бы её кровь не влекла его, и в это она пыталась верить тоже. И она любила, боготворила его, не желая думать о фамильном даре или проклятии, о своей крови...
  
   ...Она разбила скрипку - с удовольствием, граничащим с безумием, разломала благородное тонкое дерево на мельчайшие щепки, только струны жалобно тренькнули напоследок. Облегчение пришло ненадолго.
   Почему за её окном всегда осень? Зачем ей жёлтые листья, солнце на золотом ковре лужайки перед домом, тёплый, прелый запах - и ветерок, нет-нет, да и скользящий холодком за высокий ворот платья?..
   Она не могла больше слышать эту пустоту, большой гулкий дом, живущий по собственным законам тишины. Это безмолвие душило её, как умело скрученная петля, накинутая на шею безжалостной, недрогнувшей рукой палача.
   А ей нужно было слышать жизнь. Не важно чью - просто жизнь, которая убедила бы её в том, что она сама ещё не мертва.
   Её мучил холод, нечеловеческий и тоже - мёртвый. Он вползал к ней в кресло каждую ночь - она вновь перестала спать в кровати. В своей кровати. В их с Костантеном кровати.
   "Что Вы делаете в кресле, Катриана?.."
   Он никогда не звал её "Катри". Так её звал только...
   Вот оно, это воспоминание, кровь её рода. В памяти медленно всплывало имя - брата.
   Арсен, её брат-близнец. Да, это единственное, что у неё оставалось, единственное, ради чего она могла попробовать жить.
   Сен.
   Она найдёт его - и найдёт своих малышей. Господи, какие же они малыши - ведь им уже должно исполниться двенадцать!
   Она найдёт своих детей, своих близнецов, повергших её жизнь в пучину боли, её жизнь - в мучительный хаос. Она найдёт их, тех, ради кого научилась страдать.
  

***

  
   От Сена пришло письмо. Единственное. Она всё ещё ненавидела его. С той поры, как он исчез, прошло уже три года. Три!
   Три года бесслёзных рыданий в темноте, в подушку, три года вынимающей душу жалости к себе, и гадливого презрения ко всему миру, и чужих мужских рук по ночам без свечей, и холодных одиноких рассветов в креслах по всему замку - она так и не научилась засыпать в неуютных объятиях своих любовников. Сен не научил её этому.
   Катриана знала - он не был виноват, нет. Он был совсем мальчишкой, но от осознания этого жалость к себе и злость едва ли становились меньше.
  
   Это было чужое и холодное послание, будто с того света.
   Ей было всё равно. Тогда - а сейчас было жаль. Потому что, будь оно хоть чуточку теплее, сейчас не жила бы в ней эта всеобъемлющая, глухая пустота?..
   Оно и не пахло Сеном - оно пахло типографскими чернилами и дорогой бумагой.
   Три одинаково ровные строчки, идеально отпечатанные на машинке. И только адрес был выписан аккуратным длинным почерком - явно мужским, но не принадлежавшим Сену. Не должным принадлежать ему! Катриана ведь помнила, какими каракулями он писал...
   Письмо - короткое, всего три ничего не значащие формальные фразы.
   "Живу с детьми. У нас всё хорошо. Надеюсь, ты здорова".
   Это не был вопрос. Потому что вопрос требует ответа.
   Сухое послание, обезличенные строки. Ни имён, ни подписи, Сен даже не использовал "я" - ей так не хватало этого "я"!
   Письмо было коротким - и без обратного адреса. Только почтовый штамп краснел на плотном желтоватом конверте, пахнущем дорогим незнакомым одеколоном: "Префектура Саймен-тэрре". Она не знала, где это. Тогда ей было всё равно.
   ...Теперь же это была единственная её возможность - знала ли она тогда, больше десяти лет назад, что так отчаянно ухватится за это единственное напоминание о прошлом?..
   "...не пытайся нас искать. Поверь... не нужно. Пожалуйста"...
   Всё равно. Она больше не могла слушать тишину этого дома, она слишком давно была сама, чтобы чьи-то слова, пусть даже отца, могли остановить её решимость - проснувшуюся наконец надежду. Нет, почти фанатичную веру!
   Костантен научил её этому...
   В его имени сверкнула вспышка боли, почти родная, уже привычная. Катриана зажмурилась - ничего, сейчас пройдёт, потом останется только холод под кожей, и нужно будет растопить камин. Создать иллюзию тепла.
   "...не пытайся нас искать. Поверь"...
  

***

  
   Он стоял на пороге - лучезарный, сияющий, и в его волосах бликами лежало солнце.
   Она открыла рот - с губ не сорвалось ни звука. В груди сжимался комок, и голова закружилась, наверное, от слепящего солнца, бросающего дерзкие последние лучи в открытый проём двери. Или её ослепила его улыбка?..
   - Ты написала ответ на моё письмо?
   Неужели?..
   Сен!
  
   - Ты совсем запустила дом, Катри.
   Он изменился. Он стал выше, раздался в плечах. Волосы ещё посветлели - теперь они были почти русые.
   - Сен...
   Её голоса по-прежнему не было слышно - она лишь беззвучно шевелила губами.
   - РарА поручил заботу о малышах мне. Он уехал - уже лет пять как уехал. Теперь с детьми живу только я. Правда, они считают меня старшим братом... - Сен солнечно, беззаботно рассмеялся. - Они такие милые сейчас! Катри... а хочешь их увидеть?!
   У него в глазах плясали прежние дьяволята - те, которых она когда-то так любила, а затем - так ненавидела.
   И помнила - за что.
  
   ...Живот начал толкаться в конце четвёртого месяца.
   Катриана была в ужасе - та ноющая, тупая боль, которую ей приходилось терпеть по утрам и вечерам, необоснованные страхи, дикие скачки настроения - и теперь ещё вот это?!
   Бедный малыш, неужели и ему придётся хлебнуть этой боли, которая грызёт её изнутри, медленно - но верно, точит её могильным червём, вползает холодом в каждую мысль, в каждое воспоминание? Этот славный ангел, это милое дитя - её дитя! - неужели ничто не охранит его от этой муки, этого вечного внутреннего ада?!
   Тогда, в свои четырнадцать, она ещё не знала, что носит близнецов. И не знала, что их у неё отберут. И не верила, что Сен может предать...
  
   Она не могла отказаться. Наоборот - если бы Сен не сказал, она бы всё равно поехала с ним. Но он сказал, он предложил жить с ними - теперь у детей появится "старшая сестра".
   Катриане было всё равно, кем будут считать её дети - матерью, сестрой, тёткой. Но она хотела быть с ними, она чувствовала - они последняя капля её жизни.
  

***

  
   ...Сен напоминал ей о Костантене, и Катриана иногда не успевала опомниться, унять сумасшедшую надежду, затапливавшую здоровый голос разума, твердивший, что её мечты уже давно мертвы.
   Костантен, их осень, их преданные забвению восемь лет. Боль была глуха и тосклива, она ныла на кончиках пальцев - но уже не взрывалась в голове осколками адского пламени, и не заставляла глаза гореть в лихорадке кровавой пелены.
   ...Но Сен всё же был другим. Он смеялся за двоих, и понемногу его жизнерадостность заражала и её, Катриану, оплавляя бешеным, исступлённым весельем, осыпая улыбками, освещая намеренно тусклое существование неясными, позабытыми обрывками счастья. И она, добровольно заточенная заживо, истово радовалась крохам света, вспышками выхватывавшим её из мрака повседневности, ломающим преграды уныния, срывающим одну за одной маски - боли, отчаяния, нацепленные на себя её недрогнувшей рукой.
   Она чувствовала себя маленькой девочкой - давно позабытое ею чувство. Рядом с братом она словно возрождалась, глоток свежего воздуха после того, как она годы просидела в подвале, жестоко запертой своей же рукой.
  
   ...Её близнецы резвились во дворе. Девочка, темноволосая и большеглазая, с криками носилась за братом, стащившим её любимую куклу, и теперь с улюлюканьем гонявшим по яркой зелёной лужайке.
   - У них скоро день рождения, Катри, - мягко произнёс Сен. - Ты помнишь?
   Она молча смотрела, как девочка догнала брата и повалила в сочную траву. Отстраненно подумала - её белое платьишко придётся выбросить, после травы ведь остаются зелёные разводы...
   Дети хохотали, катаясь в траве, с двух сторон вцепившись в уже ненужную куклу.
   - Он хочет подарить ей щенка...
   Она вскинула голову. Зачем?
   Большие доверчивые глаза, влажный нос, шершавый язычок на её щеке, маленький и розовый, смешно топорщаящяся на загривке жёлтая шёрстка.
   Зачем?! Ей будет только больнее.
   Она смотрела, как в их волосах прыгают солнечные зайчики. Было ли и с ней такое когда-то - давным-давно, в другой жизни, в счастливом детстве? Или это ей привиделось только сейчас?
   Она не знала. Единственное, что она знала, - девочке будет больно.
   - Сестра, можно мы в роще поиграем в прятки? - девочка запыхалась, её лицо светилось ярким довольным румянцем - она победила брата!
   Ах, девочка моя... тебе ли звать меня сестрой?..
   - Конечно. Бегите, - Катриана улыбнулась и прикрыла веки - когда девочка отошла, солнце ударило прямо в лицо, и глаза нестерпимо резануло.
   Да, теперь она вспомнила - ей будет очень больно.
  
   - Катри, сегодня мы с тобой идём на бал!
   - Бал? А дети?..
   - Ничего с ними не случится. Дом полон слуг, - беззаботно отмахнулся Сен. - И потом - им ведь уже скоро тринадцать, помнишь?..
  

***

  
   Катриана с готовностью, поразившую её саму, окунулась в привычную ей атмосферу светского приёма - ослепительную, яркую, сверкающую. Она помнила ощущение изнурительной тоски, неизбежную унылую пустоту... так почему же ядом с Сеном этого не было?
   Он был пьян. Она - нет; она была опьянена - им, собой, их весельем, давно позабытой радостью праздников, фейерверками, шампанским в высоких бокалах, теплом руки, обнимающей за плечи... Почти детским счастьем.
  
   Сен был пьян - но не был виноват. Да, он вошёл к ней в спальню без стука - но она не заперла дверь.
   Он не был груб - напротив, он был очень ласков, полон трогательной нежной осторожности. И у него осталась та старая привычка - неразборчиво шептать на ухо что-то умилительно успокаивающее.
   Наверное, все женщины сходили по нему с ума - от одной только этой манеры, которую подарила ему она, Катриана.
   Он был гораздо более умел, чем тогда, когда она ещё помнила его прикосновения, - но он не мог даже сравниться с ним, тем другим, который принёс ей счастье и боль. Конечно, нет - его и её кровь, они были связаны одним проклятьем, они не умели любить друг друга - таких, кто не был их жертвой.
   - Сен... дети, - попыталась она остановить его ласковые, но уверенные, настойчивые пальцы.
   - Дети спят, - невнятно пробормотал он.
   На столе горела свеча - и будила воспоминания. Какие разные у неё были ночи!
   Ночи с Сеном - первые, едва освещённые единственной свечой. Он почти совсем не изменился с того самого раза...
   Ночи в полнейшей темноте - с тысячей чужих рук, неумелых и обольстительных, тысячей нежных слов, которых она не слышала.
   И ещё у неё, кажется, были ночи с мириадами свечей, бабочками кружащихся по комнате, и с криком, звенящим в её собственных ушах...
   Были? Наверное. Она уже не помнила - помнить было слишком больно. Она забыла намеренно, после этих воспоминаний было так тяжело возвращаться в себя, теперешнюю, умирающую, догорающую на углях пыток собственного стыда. Слишком мучительно вспоминать - и поэтому она забыла.
  
   - А ты знаешь, Катри... Мать ведь никогда не пыталась покончить с собой. Знаешь, она хотела нас убить... когда мы были совсем ещё крохотными. Нам не было и полгода, а она хотела нас убить!..
   Арсен хохотнул, скосив на неё глаза. Катриана чувствовала, как щёки заливает мертвенная бледность, и немеют кончики пальцев, а волосы на затылке встают дыбом.
   С каких пор он привык оставаться в кровати до утра?..
   - Да, представь себе. И нас бы сейчас не было в живых... Отец - наш отец, настоящий, её близнец - застал её над нашей кроваткой с ножом в руках, Катри. Да... Он принял первый удар на себя - прямо в сердце. Умер почти мгновенно... Нам повезло, что рарА тоже был рядом. Мы... наша кровь, конечно, очень сильна - но мы не бессмертны. Теперь ты понимаешь, почему рарА настоял, чтобы ты не видела наших малышей? Боялся, что всё повторится... что ты повторишь её. Нашу мать.
   Она молчала. Его слова складывались в голове в идеальную мозаику, чёткую, без единой линей линии. Всё просто - и правильно. Вот о чём предупреждал её отец...
   "Не повторяй ошибки своей матери, Катриана. Ты сильная девочка..."
   И ещё сказал не искать их. Просил.
   Боялся. Он желал продолжения рода - и боялся, что она попробует прекратить этот кошмар. А она ведь всё равно нашла! Всё равно нашла: и Арсена, и детей...
   - Наверное, это судьба, - рассмеялся брат, обнимая её за плечи. - Видать, не хотела она нашей смерти!..
   "Наверное, это судьба!" - стучала кровь в висках. "Наверное, судьба..." - усмехнулась, напела себе под нос Катриана.
  

***

  
   Они спали - так мирно, словно и вправду были маленькими ангелами. Невинные и чистые, ещё не запятнанные знанием о своей участи, о своей судьбе, о своём долге.
   Нож сверкнул острой молнией высоко над изголовьем кровати - сначала дочь, затем сын. Ни звука, ни шороха - только отвратительный хлюпающий звук, с которым маленькие тела приняли в себя смертоносную сталь.
   По когда-то блестящему лезвию стягивались медленные, тёмные, винно-неторопливые капли.
   Всё. Сен... её брат, её мучитель, её любовник - он тоже навсегда уснул на окровавленных простынях. Этот род, их семья, опозоренная своей кровью, никому больше не принесёт страданий.
  
   Она всегда убивала самых дорогих ей существ - с детства, по неведению или принуждению, пусть не по своей воле, но...
   Что же, теперь она сознательно пошла на убийство - единственное, что так хорошо ей удавалось. Она сама решила...
   Она умела убивать - и ненавидела себя за это. И каждый раз, при малейшем воспоминании, горела в аду своего раскаяния. Но не могла найти себе прощения даже в собственной смерти.
   Маленькая жёлтая собачонка, смешная и глупая. Чёрная лошадь - высокая, тонконогая, аристократично-изысканная. Костантен... Костантен, усталый и пахнущий терпкой осенью, тёплой, пряной, густой, словно тёмное вино...
   Сен. Любимый - как брат, как друг и как любовник. Дети, тринадцатилетние, ещё чистые и невинные - такими навсегда и останутся. Пускай.
   Теперь поздно сожалеть. Ей остаётся гореть в аду - эта мысль неожиданно рассмешила её. Что, может быть хуже?..
   Нет, вряд ли. Полная горечи улыбка исказила её лицо - лицо юной семнадцатилетней девушки, чистой и невинной. Она будет блистать в единственно подходящем ей деле - и она примет это наказание молча и без слёз.
   Она, последняя мать своего рода. Последняя жертва. Она будет нести эту ношу до конца своей жизни - и кто знает, как долго она будет длиться...
   Она ушла с кривой ухмылкой и высоко поднятой головой - без слёз и с навсегда поседевшими висками.
   Это её расплата за дурную кровь.
  
  

ЭПИЛОГ

  
   ...Катриану поймали, когда на её руках была кровь двадцати трёх членов семьи. Кроме собственных брата и детей, она убила двадцать прямых предков, не тронув ни единого представителя многочисленных побочных ветвей дома Альдо.
   Её казнили в возрасте тридцати двух лет. Основная ветвь рода никогда не была продолжена.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"