Аннотация: Каждый из нас о чём-то мечтает. Но знаем ли мы, чего хотим на самом деле? И какую цену нам придётся за это заплатить?
ГОНЧАЯ
Погоня за Свободой
Небо волновалось и грозилось ураганом. Клубились угольно-серые тучи, сворачивались тугими кольцами над его головой. Где-то там, на западе, облака ещё пылали розовым, алым, багряным, ещё высвечивали последние лучи солнца неровные края нарождающейся грозы.
Иен бежал. Он знал, что это не имело смысла, однако всё равно бежал. Он знал, что она позади, что она его загоняет, словно дичь. Что она -- уже не его жена, не та Тара, которую он знал, помнил, которую любил. Она стала Гончей, чующей перед собой лишь запах его крови, дарующий ей Свободу.
Это было её проклятием и её даром. Так часто бывает. Подарки Судьбы никогда нельзя расценивать односторонне.
Она была человеком -- по праву рождения. Она была Гончей по зову своей души. Она мечтала о Свободе, полной, вечной Свободе.
***
-- Тара! Ну здравствуй, родная, как ты?
Родственники шумели и засыпали палату цветочными лепестками, искали вазы, искали стулья, раскладывали фрукты. Солька притащила зачем-то плюшевого медвежонка, старую Тарину игрушку, которую она не видела уже лет десять.
Они были совершенно самодостаточны; им не нужна была Тара-в-больнице, чтобы навестить её. Она была поводом, чтобы встретиться. Потом, когда они уйдут из её палаты, она знала -- они пойдут пить в парке пиво и вино. Кто-то, возможно, принесёт коньяк, и точно будут конфеты. Они будут пить за её здоровье, потом за здоровье её родителей и сестры, потом друг за друга и за встречу...
Тара знала об этом и её это устраивало. Ей нравилось быть одной, нравилось, что люди вокруг просто есть -- и они сами по себе, не завися от Тары, и она от них не зависит тоже. Так она могла чувствовать себя свободной.
-- Тарочка, ну что же ты, деточка, скушай бананку? Не хочешь? Ну тогда яблочко, -- решила мама, вкладывая ей в руку краснощёкий фрукт. -- Ты должна кушать витамины, а то...
Что "а то", она не договорила, отвлеклась на Тарину тётку, свою родную сестру. Тара пожала плечами и положила яблоко на тумбочку рядом с кроватью.
Гости шумели, и от этого у неё начинала болеть голова. Ей хотелось, чтобы пришла медсестра и выставила их всех из палаты, чтобы сказала, что больной надо отдыхать, или что в больнице шуметь нельзя...
Нет, не то чтобы Тара их не любила. Конечно, любила, они были её семьёй, её самыми близкими людьми. Но она всё же предпочитала любить их на расстоянии, зная, что они есть и что они не будут лезть в её жизнь, в её свободу.
-- Тарка, слушай, что тебе расскажу! Я вчера на дискарике та-акого парня видела, -- Солька сделала большие глаза. -- Такой высокий, загорелый, ну настоящий мачо!
Видимо, Тара должна была сразу нарисовать в воображении притягательную картинку, но фантазия упорно подсовывала видение семьи, скрывающейся за белой больничной дверью.
Солька болтала без умолку, живописуя вчерашние танцы до утра, после которых она не успела выспаться и в результате опоздала на две первые пары. Тара отвечала невпопад, чем ничуть её не смущала.
Ей пришлось вытерпеть ещё полтора часа, а потом наконец пришла медсестра и действительно сказала, что больной пора отдыхать и, вообще-то, в больнице надо вести себя потише...
Мама, конечно, зашумела "да что вы, мы ж тихонечко, можно нам ещё полчасика, у нас тут дочка лежит"; отец пробасил "сейчас разберусь" и царственным жестом всучил медсестре полтинник. Та смутилась и разрешила ещё полчасика "ну если только тихонечко". Тара вздохнула и натянула привычную улыбку -- вежливую и ровным счётом ничего не значащую, способную уверить любого из её большой семьи в том, что она внимательно слушает. Отточенную годами улыбку.
...Её спас врач, пришедший на вечерние процедуры и наконец выставивший посетителей за дверь.
-- Тарочка, маленькая, ну мы скоро придём ещё, так что выздоравливай, ладно?
Тара не видела никакой логики в этой фразе, но напоследок улыбнулась тепло и искренне. Она и правда их любила.
-- Хорошая у вас семья. Большая, дружная, -- врач тепло улыбнулся, измеряя её давление.
Тара кивнула; её улыбка снова померкла до "вежливой".
-- Я даже завидую немного, -- смущённо продолжал врач. -- У меня, знаете ли, никогда не было таких тёплых отношений. Родители разошлись, когда я ещё в школу ходил, а брат старше меня на двенадцать лет, ему не до меня было... Вот так вот, -- он развёл руками, словно приглашая полюбоваться, как ему рослось без ласки и любви.
Тара кивнула ещё раз, желая поскорее оказаться в гулкой пустоте больничной палаты.
-- А, кстати, Тара, да? -- врач сверился с записями. -- Тара. Завтра к вам в палату переведут ещё одного пациента. Будет вам с кем поговорить.
Он обворожительно улыбнулся, выдал ещё несколько фраз о состоянии её здоровья (из которых она поняла только союзы и предлоги) и удалился, пожелав ей "спать и выздоравливать".
Медсестра зашла ещё через полчаса и сообщила, что выключает свет.
Тара сидела в темноте, глядя перед собой и пытаясь осознать новость: к ней поселяют ещё кого-то? Как это может быть? Это же приватная палата, она специально попросила, чтобы никого...
День для неё выдался не из лёгких, слишком уж шумный, праздничный. Тара легла, но проворочалась до самого утра, так и не сомкнув глаз.
Наутро голова болела, словно после взрыва; в ушах шумел мерный гул.
***
-- Иен Кармолов.
Он был примерно таким, как вчера описывала Солька "та-акого парня" с дискарика. Высокий, темноволосый, загорелый. Вот только на мачо он был не совсем похож, скорее перегревшийся на солнышке легкоатлет. К примеру, прыгун.
-- Тара Лапочкова.
-- Лапочкой в школе дразнили? -- понимающе ухмыльнулся сосед.
Тара не ответила, уставившись в окно, где лилась с крыш серая вода вперемешку с жёлтыми и бурыми листьями. Осень висела в воздухе тяжёлым запахом, немножко холодным и немножко затхлым.
-- Вы уж простите за вторжение, -- Иен развёл руками. -- Больница переполнена. Вот видите, уже и палаты совместные делают...
Он коротко хохотнул и замолчал.
Тара удивлённо оглянулась на него спустя пятнадцать минут, прошедших в абсолютном молчании. Иен читал книгу, причём держал он её вверх ногами.
Она удивлённо подняла брови. Тишина отмерялась стрелками механических белых часов на стенке как раз напротив её кровати.
Иен молчал.
Почему-то ей вдруг отчаянно захотелось спросить, почему он держит книгу вверх ногами. Некоторое время Тара боролась с собой, пытаясь найти причины своего любопытства. Не нашла и сдалась.
-- Иен, что вы читаете?
-- Вы хотели спросить: "Почему вы читаете вверх ногами"?
-- Брак печати, -- Иен пожал плечами и вновь уставился в книгу. -- Меня все спрашивают.
-- А...
Ответ оказался прозаичным настолько, что Тара с изумлением поняла, что её любопытство никуда не делось. Наоборот, ей хотелось ещё что-нибудь спросить. Что угодно. Например, кем он работает или какого цвета его домашние тапочки.
Она смотрела на Иена; тот внимательно изучал содержимое книги. Тара вздохнула и отвернулась к окну.
За стеклом бушевала осень.
***
Солька забежала к ней во вторник после занятий; взъерошенная, нахохленная, мокрая -- зонта у неё с собой, по обыкновению, не было. Такими вещами могла озаботиться Тара, Солька же, вольная творческая личность, вечно витающая в облаках и гуляющая по воздушным замкам, считала себя выше всей этой мелочной суеты.
Зато Солька принесла апельсины -- сочные, огромные, светло-оранжевые, даже почти жёлтые. И целых два килограмма, чтоб уж впрок.
Они вместе слопали по апельсину, угостили Иена (Солька одними глазами восхитилась тому, какой Таре сосед попался), и сестра укатила, сославшись на неотложную курсовую.
-- Визит вежливости? -- тихо спросил Иен, словно не решаясь задать вопрос громче, чтобы он не показался грубым.
Тара смотрела, как он воровато оглянулся на дверь и щёлкнул зажигалкой -- оказывается, он курил.
-- Нет, почему же, -- она качнула головой. -- Вот, апельсины принесла...
Иен рассмеялся.
-- Знаете, анекдот есть такой... впрочем, не важно. Вы любите апельсины?
-- Люблю, -- Тара улыбнулась -- и поразилась сама себе.
Впервые за несколько лет она улыбалась кому-то совершенно искренне.
Иен тоже улыбнулся -- мягко, словно погладил по голове.
-- Вам очень идёт улыбка, Тара. Вам стоит почаще улыбаться.
Она подумала и улыбнулась ещё раз.
***
-- Тара, вас сегодня выписывают?
Промозглая осень за окном сменилась прозрачной ясной стужей первых зимних дней. Листва лежала под деревьями толстым коричневым ковром, покрытым белыми узорами раннего инея.
-- Да. По крайней мере, врач мне так обещал...
Иен шутку не оценил; он казался расстроенным.
-- А мне ещё минимум неделю тут валяться. Жаль, что вы... то есть нет, конечно, это хорошо, что... но я ведь буду один в палате.
Он улыбнулся -- широкой, по-детски открытой и почему-то немного виноватой улыбкой. Тара не переставала удивляться: сколько же искренних улыбок он носит с собой в запасе?
-- Не будете. Они к вам кого-нибудь подселят.
Тара мяла пальцы -- нервный, несвойственный ей жест.
-- Да, но... мне будет не хватать вас. Тара... может быть, когда и меня выпишут... ну, может, поужинаем вместе? Или сходим в кино -- вы любите кино?
Тара покачала головой.
-- Нет... кино я не люблю. Но с удовольствием с вами поужинаю.
Иен расплылся облегчённой улыбкой и достал сигареты -- кажется, он нервничал. Тара протянула ему неровный и немного помятый клочок бумаги, кое-как выцарапанный ею из блокнота.
Когда она выходила из палаты, Иен сквозь дым внимательно вглядывался в ряд неровных цифр. Словно не верил своим глазам.
***
Они поженились спустя четыре месяца. Свадьба, конечно же, была пышной, такой, какой хотела её видеть Тарина мать. Самой Таре свадьба показалась кошмаром. Она, наверное, и вовсе отказалась бы от церемонии, но настаивали родители -- с обеих сторон.
Иен непринуждённо влился в атмосферу празднества: ему никакого дискомфорта испытывать не приходилось. Он умело поддерживал разговор и много пил, кажется, не пьянея. Он отбивал реплики, брошенные и ему, и Таре, словно умелый теннисист отбивает мячик. Тара была ему за это благодарна.
Но больше всего она была благодарна ему за то, что он увёл её из пиршественного зала сразу, как позволили правила приличия. Гости за столами шумели и смеялись -- мол, надо молодых отпустить, свадьбу всё-таки празднуем...
Иен и правда увлёк её в спальню, но там они просто переоделись и, захватив собранные заранее рюкзаки, сбежали праздновать по-своему: в лес, с ночёвкой.
Тара удивлялась сама себе: она всю жизнь считала, что ей никто не нужен, верила, что ей мешает любое присутствие. С Иеном всё было по-другому: неразговорчивый, задумчивый, с ним так хорошо было просто помолчать. Он любил книги и кино, но в кино она с ним не ходила. Слишком много людей, и редко все делают именно то, ради чего пришли. Они переговариваются, стараясь не мешать, но всё же слышно "А? Что он сейчас сказал?" и "Ты орешки будешь к пиву?"; они хохочут над шутками из фильма и над собственными; они шуршат обёртками, звенят бутылками, ёрзают, вставляют реплики. Только не просто тихо смотрят на экран.
Тара предпочитала кино дома, по телевизору.
Зато они с Иеном часто ходили в походы. Весь отпуск они провели высоко в горах, в небольшой двухместной палатке. Днём они покрывали такие немыслимые расстояния, что теперь Тара понимала, откуда у Иена взялся такой бронзовый загар; сама она успела загореть трижды, а кожа не плечах шелушилась теперь уже постоянно. Ночью они просто падали на спальные мешки, не раздеваясь, и тут же засыпали. На любовные утехи сил не оставалось.
И всё же именно этим летом Тара была счастлива, как никогда. Она влюбилась в ощущение подъёма, в облегчение, испытываемое после преодоления особенно сложного участка, в невероятную красоту видов, открывающихся с самых неожиданных выступов скал. И она влюбилась в ветер, живущий высоко в горах: ничем не сдерживаемый, дикий, не знающий преград, так не похожий на своего сидящего в клетке большого города собрата. Именно этот ветер дарил ей ощущение полной, безграничной Свободы.
***
-- Были такие люди... их называли Гончими, -- Иен рассказывал медленно, смакуя историю, словно пробуя её на вкус. -- Вначале они были люди как люди, из мяса и крови, совершенно обычные с виду. Но наставала пора, когда они превращались в тех самых Гончих. То есть нет, не становились собаками, конечно. У них не вырастала шерсть и не появлялись клыки -- но они теряли человеческий разум. И тогда начиналась Охота. И каждый такой человек, каждая Гончая, охотилась на что-то своё. Кому-то всю жизнь не хватало храбрости -- такая Гончая могла прыгнуть с крыши высокого здания, чтобы отыскать своё Мужество. Если человеку нужны были деньги, Гончая искала Деньги. Иногда Гончим нужна была просто Кровь, иногда -- Власть... не важно, за чем они охотились. Гончие могли устранить на своём пути любое препятствие. И они всегда настигали свою Цель, какой бы она ни была.
Иен затянулся сигаретой и мечтательно прикрыл глаза, словно рисуя перед внутренним взором картинку несущейся, почти летящей над землёй стаи Гончих, ведущих каждая свою Охоту.
Тара покатала в руке солнечный апельсин.
-- И что же заставляло их... потерять человеческий разум?
Иен открыл глаза и посмотрел на неё -- медленно, задумчиво. Пожал плечами.
За окном опять была осень, в этом году яростно-золотая, погожая, яркая, как апельсин в её руке. На прозрачном стекле играли в прятки солнечные лучи.
-- Наверное, осознание того, что является их Целью, -- Иен растерянно смотрел на дым, причудливыми завитками поднимающийся от яркого кончика сигареты. -- То есть, не все же могут осознать свою Цель? Вот и Гончими не все могут стать...
Тара качнула головой, и волосы наконец распались; для булавок они уже были слишком длинные, давно пора было подстричься.
-- Чего-то в этой идее не хватает, -- неуверенно произнесла она.
-- Да ты книжку почитай! Это я так рассказываю, написано-то лучше, -- Иен подмигнул ей -- по-мальчишески задорно, весело. -- На, держи.
Ей на колени упала тоненькая книга в истрёпанном переплёте, на котором тотчас заплясали солнечные лучи из осеннего окна. Тара смотрела, как муж улыбается её любимой открытой улыбкой.
***
-- Ну что, Тара, доченька? Как дела у тебя-то?
Тара раздражённо поморщилась. Ну что за глупый вопрос? Она что, при смерти разве? Или у неё неизлечимая болезнь? Почему обязательно нужно спросить, как у неё дела? А никак! Всё как обычно.
-- Всё хорошо, мама, -- вяло произнесла она. -- Я не больна, я просто беременна, помнишь?
-- Да? Просто ты какая-то бледная. Может, полежать хочется?
Лежать не особенно хотелось, зато можно было сослаться на дурное самочувствие и хоть ненадолго сбежать от света и шума гостиной в тихую, тёмную спальню.
Тара была сдана на руки отцу. Он крепко её обнимал, едва не всхлипывая от переизбытка чувств. Так сильно внуков хотел, что ли? Сразу после того, как Таре удалось его успокоить, он передал её тётке. Потом она досталась Сольке, которая рассталась с ней ради своего нового мачообразного ухажёра, приведенного с собой, по всей видимости, на смотрины... Наконец Тара высвободилась из рук очередного родственника, устав повторять свою легенду в четвёртый раз и выслушивать в ответ "ах, бедняжечка, давай-ка отведём тебя в спальню".
Поясница болела нещадно -- но этим, пожалуй, всё и ограничивалось. Тара вздохнула свободнее: в спальне действительно было темно и пусто. Из-за плотно закрытой двери доносился еле слышный раскатистый смех, похожий на отцовский. Хорошо, что Иен сам принимает сегодня гостей. Ей бы не хватило сил вытерпеть одни и те же слова в исполнении каждого её родственника. Тем более сейчас, когда она стала такой раздражительной и импульсивной.
Новость о её беременности застала врасплох всех: мать с отцом восхищались будущим пополнением большой счастливой семьи, словно это у них должен был родиться ребёнок, Солька визжала от восторга, а Иен вдруг сделался неприятно-шумным и нервным, днями кружась вокруг неё, как заботливая курица. Тару это раздражало.
Она не знала, как относиться к своему положению. Она должна была испытывать радость -- но ничего даже близкого похожего не чувствовала. Её терзало смутное предчувствие, как тупая ноющая боль, словно она забыла что-то важное, забыла о чём-то жгуче необходимом для себя. Словно с ребёнком никогда не сможет воплотить в жизнь свою самую большую мечту.
Борьба с собственными сомнениями отнимала у неё все силы и время. Тара постоянно ощущала раздражённую вялость. Вот и сейчас, как только голова коснулась подушки, накатил тяжёлый сон.
Разбудил её Иен. Бережно погладил по голове, как ребёнка, тихим уговаривающим голосом сказал:
-- Пойдём? Гости уже собрались.
Тара неохотно спустила ноги с кровати; пол был холодным, и она, кажется, потеряла одну тапочку.
Свет гостиной ярко ударил в глаза. От накрытого стола рябило в глазах.
-- О, а вот и наш повод выпить, -- беззлобно сощурилась Солька. -- Как спалось?
-- Ну всё, теперь свободы тебе не видать, а, дочка? -- отец смеялся, грубовато, с беззаботными искрами в уголках глаз. -- Всё, теперь будешь прикованной и привязанной, по рукам и ногам, так сказать. Ну держись теперь, мой-то внук за все мои ночи бессонные отомстит!
Гости подхватили весёлый смех, а у Тары глаза полезли на лоб.
***
-- Что? Аборт?! Ты зачем?.. Тара, да что с тобой?
Она рыдала. По лицу текли бессильные слёзы, а зубы хрустели -- так сильно она их сжимала. Она мучилась -- теперь, после, мучилась ещё больше. Всё тело ломило от страха, голова гудела осознанием неизбежности.
Она уже поняла, и Иен скоро поймёт тоже.
-- Беги... Иен, убегай!
Сквозь сцепленные зубы вместо слов выскальзывал свист. Она попыталась заставить себя разжать челюсти.
-- Тара?..
-- Беги... быстрее...
Из горла вырвалось рычание напополам с хрипом, кожа зудела, а глаза жгло, словно в них песку насыпали.
-- Та... -- голос Иена запнулся от ужаса, её имя стало ему поперёк горла.
Ей хотелось знать: что в то мгновение было в её глазах?
Он рванулся к двери, ей из-за слёз показалось -- рваным, смазанным в воздухе движением. И ещё показалось, что за ним тянется игольчатый, остро пахнущий след, и захотелось кинуться вслед, выламывая на своём пути двери, перепрыгивая через заборы...
-- БЕГИ!
Вопль превратился в вой где-то на середине короткого слова, и пелена, застилавшая глаза, враз рассеялась. Перед ней была её кухня, её коридор, её прихожая -- и через всё это красной нитью пролегал ароматный след Цели.
Она зарычала и бросилась вперёд, ловко перескакивая через поваленную мебель и разбросанные вещи.
Он бежал на восток; сзади оставалась кроваво-красная полоса заката. Он бежал быстро, для обычного человека быстро, и он боялся. Этот запах дразнил и заставлял вопить от восторга.
Её вой предупредил человека, бегущего впереди, что она уже близко... ближе... ближе... что она догоняет. И тогда его страх вдруг исчез, а след превратился в мертвенно-синий.
Она обиженно взвизгнула. Ей так не нравилось, она хотела наслаждаться его ужасом, хотела чуять весёлые алые сполохи перед собой.
Чуять Жертву. Чуять Цель. Чуять Свободу.
***
Иен мчался вперёд, и в ушах свистом ветра пел её прощальный подарок "БЕГИ!". Он слышал это "беги", оно бухало кровью в висках, оно тяжелело в груди и кололо в боку. И он слышал вой позади, и ему казалось, что вопит само небо, и что тучи тянутся к нему кровавыми когтями.
Иен уже понял.
Гончая, которая жаждет Свободы. Она ни перед чем не остановится, чтобы её получить -- а между ней и её Свободой стоит он, Иен, как раньше стоял их ребёнок.
Он всё понял, и страх прошёл. Теперь он просто бежал, выбросив всё из головы, стараясь не сбиваться с дыхания. Раз-два-выдох, раз-два-выдох.
Бег закончился внезапно: она выпрыгнула из грязной, какой-то серой темноты прямо перед ним. Иен едва успел остановиться.
Неопрятными рваными полотнищами трепетали на ветру длинные волосы. Глаза странно мерцали, Гончая покачивалась, словно пьяная. Недвижимо смотрела на него.
А потом прыгнула -- с места, без разбега, одним движением преодолев метра четыре, что были между ними.
...Раскалённые кости плавились. Его выворачивало наизнанку. Внутренности лопались, как надувные шарики, растекаясь и смешиваясь -- так, по крайней мере, ему казалось.
Рвались связки -- и рвалось пространство вокруг них. Трещало, ломалось и лопалось время.
Она раздирала его, сумасшедшей яростью сдавливала пальцами, вгрызалась в него зубами, и он ничего не мог сделать.
Каждая клетка горела, и если смерть могла принести покой -- то да, он мечтал о смерти...
***
Она пришла в себя рядом с остатками Иена. По-другому сказать было нельзя, только так: остатки.
В кармане куртки -- вполне человеческая одежда её вначале удивила -- она нашла зажигалку. Сигарет не было. Наверное, это была куртка Иена -- он бросил курить, когда узнал, что она беременна.
Была беременна. Сейчас -- свободна от бремени...
Пламя медленно пережёвывало то, что когда-то было Иеном. Доедало, с громким влажным треском и чавканьем, с висящим в воздухе наслаждением, с густым, едким ароматом гари.
Она сначала кричала -- беззвучно, но почему-то до хрипоты, пока не сорвала голос. А затем накатили вялость и отупение, всепоглощающий холод.
Двигаться не хотелось -- она просто сидела рядом с ним, почти касаясь его руки -- того, во что она превратилась. Вокруг было холодно, а единственным источником тепла был пепел его быстро остывающего тела. Она сама была единым, сплошным сгустком холода. А он отдавал ей последнее живое тепло. Оно присыпляло.
Потом она плакала -- так долго, что на коже появилось раздражение от размазываемых по щекам солёных слёз. И вместе со слезами пришёл дождь: он лился с неба непрерывным потоком, словно решил затопить всё вокруг. Ей казалось, с неба тоже льются её слёзы; ей хотелось в них утонуть. Гроза бушевала, бессильная что-либо изменить.
...Она успокоилась, когда кончился дождь. В груди ожило странное ощущение покоя.
Всё, конец. Она-Тара больше не вернётся, есть только она-Гончая. Тара была сломлена, раздавлена и убита; Гончая нашла свою Цель.
В небе, прямо над головой в рваной прорехе облаков стояла злая светло-оранжевая луна, большая, круглая и яркая. Похожая на апельсин.
Она подняла голову и завыла -- она-Гончая. Жуткий, въедающийся в кожу вопль отчаянной, пустой, одинокой Свободы.